Если смерть умрёт

Часть первая

Дети обезьян

1.

– Вот, товарищ майор,… Был СССР – кому мешал? Нет СССР! Теперь всем хорошо?! Да? Был Сухуми, – нет Сухуми! Все было: кафе – санаторий, кушай – гуляй… На здоровье пожалуйста себе. Одни развалины теперь! Раньше: такси бери – поезжай. Хочешь – Гагра. Хочешь – Адлер – Сочи… Хочешь – куда хочешь… Теперь все! Бензин нет! Машин, автобус, такси – нет. Целый майор пограничной службы – офицер – в тележке, как мороженое, едет! Скоро на ешаках ездить будем! – возница, горестно вздыхая, вытащил сумки майора из брички, передал солдату не солдату, непонятно какому. Тот был в солдатской форме, но без погон, а самое главное – седой и на вид лет пятидесяти – шестидесяти.

«Вольнонаемный? – подумал майор. – На заставе? Совсем служить некому, что ли?»

Недавно газетный заголовок поверг его в тоску: «У границы – женское лицо». Шестьдесят процентов личного состава на «тихой границе» – женщины! А здесь еще чище – старик! Причем, здесь – горячая точка, здесь постреливают…. Чудеса, да и только!

– То ли еще будет! То ли еще будет! То ли еще будет ой, ой, ой! – припомнилась ему, когда-то очень популярная песенка.

Непонятный солдат или вольнонаемный, к удивлению майора, легко, одной рукой сгреб тяжеленные вещи майора и поволок их в уцелевшую половину дома, что была уже под новой крышей. Другая, торчала в небо скелетом обгорелых стропил и, как десна с выбитыми зубами, розовела разбитой стеной.

– На лошадках тоже хорошо, – примирительно сказал майор, доставая деньги.– Как в старину.

– Мы здесь уже все, как в старину! Скоро при лучине жить будем! – отвечал возница, вытирая руку о штанину и готовясь принять деньги.

– Какая то у вас конская порода интересная,– попытался перевести разговор на другое майор, – Никогда таких лошадей не видел. Ушастенькие, какие – то…

– Эээээ … Где тут лошади видишь, уважаемый? Это – мулы. Старые уже. Молодых нет. Была ферма для мулов, единственная в СССР. Теперь нет. Я там зоотехником работал.

– А мулы, что, не лошади?

– В некотором смысле – да! По видимости. В другом смысле – совсем наоборот – даже ослы! У мула папа – осел, а мама – лошадь. А если папа – лошадь, а мама – осел, то получается лошак. Мул – хороший, послушный, сильный, но – урод, – наклоняясь к самому лицу офицера, почему-то полушепотом, заговорил бывший зоотехник, ныне погонщик мулов: – Детей не имеет! Способность размножаться не имеет.

– Импотент, что ли? – удивился вольнонаемный, возникая в проеме двери.

– Ай, обижаешь! Зачем так говоришь! Просто разное число хромосомных пар. Природа барьер поставил! Почему нельзя кошку с собакой скрестить? Почему нельзя коня и корову скрестить? Число хромосом не совпадает, – бывший зоотехник возбудился и со всем абхазским азартом пустился в пространные рассуждения о генетике, которая еще совсем недавно была неизвестна, и скрещивали, что попало и с кем попало, опираясь только на опыт предков: – Но природа положил барьер! А может быть Господь Бог! Почем я знаю?! Потому что не выводится никакой новый порода! Мул и все! Природа! Его не обманешь… Хромосомы – шмаросомы, а не обманешь! Не хочет и всё! И всё! Вообще! Вот грузины хочут, чтобы мы забыли, что мы абхазы… А мы не хочим! Природа того не хочет и мы не хочим, и не будем! И всеё

В полном экстазе погонщик мулов вскочил на бричку, схватил вожжи и, размахивая кнутом, заорал: «Никогда! Никогда!». Мулы затопотали, прядая ослиными ушами и собираясь принять с места. Но бывший зоотехник соскочил с облучка, и вновь посунувшись своим, хрящеватым носом к самому носу майора, зашептал:

– В уочень крайнем случае, в уочень совсем крайнем… Кроем кобылу ослом получается мулица… Женщин. Самка. А для нее мул самец – нету! Мужчина мул – нет! Тогда, что мы делаем, что? – закричал он, ввинчивая кнутовищем в ладонь: – Думай! Просто совсем! Сам думай! Кроем мулицу жеребцом, кроем мулицу, что? – Ослом! И что ты думаешь? Мул получается? Как бы не так! Из под жеребца – жеребенок, из под осла – осел! Понимаешь? Круг замыкается! – он прочертил кнутом в воздухе огромный круг, – Опять – осел и опять – лошадь… Беспородный! Весь хороший селекционный качества утрачены. Совсем грубый дикий лошадь и совсем дохлый осел. Но не мул! Не выводится абхазогрузин! Либо абхаз, либо грузин! Хоть ты весь мир переверни. Нет, и всё! Природа не позволяет…– с гордостью за неподатливость и упорство природы, он важно поднялся на скрипучую бричку. Тожественно уселся на облучок – и уже оттуда, провозгласил раздельно: – Не селекционируется! Вообще! Революция – шмаралюция, капитализм – социализм и обратно капитализм говенный! А природу не обманешь! Он не хочет. Барьер! Стена! Вообще! – Аша! – мулы дернули, бричка загрохотала по каменистой дороге. – Не селекционируется!– донесся издали торжествующий крик погонщика мулов.

– Абхазцы всегда так орут? – спросил майор контрактника, входя в дом.

– Дык че он орал, что ли?

– Я думал – мне в горло вцепится.

– Да не…– сказал непонятный пожилой солдат, – они абхазы то – ись в обыденности тихие. Их раздражать нельзя.… Дык ведь этого то дела, кто хошь не любит. Каб и не абхазы. Ээххх, – вздохнул он, – и при социализме, конечное дело, хреновасто жили, а при нонешней – то демократии еще и хужее. Сталин сказал: «Капитализм это война». Сталина не обожаю, как я казак кубанский, но вот ведь, пожалуйста… «Берите суверенитета, сколько хотите»… Взяли, етитная жизнь! На старости лет обратно в кирзе! Оно мне надо? Дочке приданое собрать, а как? Пошел служить, вольнонаемным. Вроде как в хозчасть. Колхоз то развалили – работы не стало! Исть то будете? Не то сгондобим, либо что?

– Да нет. Кипяточка принесите – побриться … Задержанные есть?

– Как не быть! Этого добра хватает. Вот провели линию разъединения! Нет – лезут!… А и не виноватые! По живому ведь вели! На бумаге то оно гладко! Дык ведь уж очень скоропостижно границу перекрыли.

– Привыкнут…

– Абизательна. Оно, которые и без ног люди живуть! А, которые начальники, дык и без голов. Привыкши!

 Если вас ударят в глаз,

Вы сначала вскрикните.

Раз ударят, два ударят -

Скоро вы привыкните.

– А что сильно местное население возражает?

– Да мы на местных – ноль внимания. Пусть ходят. Тут всякая непонятная шелупонь преть… Чего надо? Сидели бы по домам, пока им башки здесь не поотрывали…

Под ворчание старого солдата, майор побрился, выпил кружку чая, заваренного из пакетика, и пошел в штаб. Об этом очень просил полковник, встречавший его в аэропорту:

– Как Христа Спасителя вас ожидаем. У нас каждый офицер на счету, а проблем уже полный КПП! Так что уж не обессудьте, без раскачки. Умоляю! Как говориться: с корабля – аллюр три креста!

– Вообще-то, – сказал майор, – мои должностные обязанности чисто юридические…

– Милый мой! – стонал полковник, – Что вы, как маленький?! Я тут мотаюсь, как кальсоны на веревке, всего некомплект, а вы на пункте перехода или, как там его, на заставе, в общем, как бы, старший по званию получаетесь, вам и карты в руки! У меня же там три лейтенанта и всё! Хорошие ребята, но пацаны. Вы же погранслужбу знаете! – Вперед! Фактически, мы сейчас здесь, наконец-то, закрываем границу. Как всегда – с бухты-барахты. Но мы – то с вами офицеры или где?! И граница – слава Богу! А то мы совершенно безграничная страна получаемся! Черте что! Обещали еще личный состав подкинуть. Вот тогда будете по всей форме воинские преступления разбирать, если они, не дай Бог, произойдут.… А сейчас то! Всего некомплект. Людей раз два и обчелся. Ну, что вы в потолок поплевывать будете, когда трое моих господ – поручиков с утра до ночи рогом упираются?! Ну, ведь смешно! Давайте, как бы, замполитом! Или как это теперь, черт его знает, называется! Как говорится, действуйте по уставу и обстановке. И главное – по уму! Приеду – будет письменный приказ. Сейчас ваша основная задача –      крепить границу! Границу крепить! Наконец-то граница! Хоть какая-то! Разбирайтесь с нарушителями, прямо на месте: кто такие, куда прут, ну что мне вас учить!… Связь у нас, слава Богу, есть. Даже Интернет имеется! Служи – не хочу! А уж с хозяйством мои архаровцы разберутся. В общем, поздравляю вас на новом месте службы! Выручайте, ей Богу! Вы же образованный, опытный человек! Смешно, честное слово!

Погонщик мулов – звучит почти по-испански – доставил майора в расположение. Так называлось некое спешно, организованное, подобие пограничной заставы.

Когда-то, при царе Горохе, здесь, наверное, и располагалась пограничная застава – длинное темное полупустое здание, пережившее обратную метаморфозу из школы в казарму, ожидающую пополнения. Два десятка палаток. Побеленные «в полроста человека» стволы деревьев. Дренажные канавки вдоль дорожек, флагшток. Часовой под грибком, часовой на вышке, полосатый шлагбаум и, новинка последних лет – блокпост из бетонных глыб фундамента какой-то несостоявшейся новостройки. Дальше – траншея полного профиля, пулеметные гнезда, перед ними проволочная изгородь, контрольно-следовая полоса, уходящая вдаль за гору, по берегу полу пересохшей, по летнему времени, реки, где белой гальки больше, чем воды.

За годы перестройки майор насмотрелся всякого чуть не до самоубийства, и вид нормальной воинской части все – таки внушал надежду, что не все еще потеряно, не все сдано. Вот только к двум вещам майор так и не смог привыкнуть. К трехцветному флагу на флагштоке и лицам пожилых солдат – контрактников.

«Нет ничего страшнее пустого храма, где сквозь снесенный купол идет снег» – не то прочитал, не то услышал он однажды, и не согласился. Страшнее – брошенный военный городок, ограбленная, разбитая казарма, с выломанными дверями и рамами, и красная тряпка, бывшая когда – то государственным символом, забытая на бесполезном и оскверненном флагштоке. Зримые приметы гибели эпохи и страны, которой он служил…

Майор давно понял, что в новую жизнь ему не вписаться. Многие его однополчане бросили армию, подались кто куда «в судороге выживании» – как называл их суетливость майор. Однако, у большинства мало что получилось. Пропасть не пропали, но и жить не жили, перебиваясь с хлеба на квас, кто в охране, то есть – в сторожах, кто в копеечном бизнесе…

Он отринул излишние рассуждения: как выжить, что делать и т п. и был благодарен судьбе, за то, что служит, за то, что он все еще – офицер. И за то, что на границе, а граница еще существует! И вроде там впереди, как положено – чужие, а за спиной, вроде бы, свои. Хотя, какие чужие?! Граница внутри собственной страны, звучно именуемой «бывшей СССР». Какие же там чужие?! Там тоже – свои, отрезанные, по живому, от единой державы! Но он – пограничник, а стало быть, – через ту линию, которую ему выпало «стеречь», никто не пройдет. Ни чужой, ни свой, пока он, майор, жив. Ниоткуда не пройдет – ни с фронта, ни с тыла. Уставная определенность успокаивала.

Такое же успокоение он стал узнавать в лицах многих офицеров старших возрастов, да и среди молодых, кто вопреки тому, что именуется здравым смыслом, выбирали военную службу.

Вот и здесь трое лейтенантов сразу распознали в нем своего – погранца, привычного и к дальним заставам, и к малым гарнизонам, и к одиночеству, и к разлуке с семьей…

Он разместился в, выделенной ему под кабинет, комнатенке, будто служил здесь всегда. Просмотрел все донесения и приказал привести первого нарушителя.

2.

– Задержанный Бабченко. Пытался перейти на абхазскую сторону. Скандалил, – доложил ушастенький мальчишечка – пограничник, передавая майору протокол задержания и опуская к ножке стула распотрошенный и прощупанный погранцами рюкзак задержанного.

– Введите.

Вошел «состарившийся молодой человек», как назвал его для себя майор. Худой, очкастый, в штормовке, тренировочных брюках, в растоптанных кедах. Издали он мог показаться молодым – поджарый, подвижный, но вблизи становились видны морщины и седина в неряшливых вихрах. Эдакий поистершийся «физик – лирик» образца шестидесятых.

«Мы, пожалуй, ровесники, – решил про себя майор, – а может он и постарше».

– Присаживайтесь. Так…. доложите, пожалуйста, Иван Алексеевич, что заставляет вас рваться в зону боестолкновений? Вполне ли вы осознаете опасность вашего там присутствия?

Физиколирик Бабченко тоже, по-своему, оценивал майора. Его орденскую планку и университетский значок.

– Вы производите впечатление интеллигентного человека, – сказал он прокуренным голосом.

– Благодарю, если вы хотели меня похвалить. Так, все же?

– В конце концов, – сказал физиколирик, – с точки зрения формальной, я – корреспондент газеты «Зори Кавказа», и вы не имеете права мешать мне работать. Я – профессиональный журналист.

– У вас есть аккредитация военного корреспондента при нашем штабе и, конкретно, нашей воинской части?

– Причем тут это?! Меня, вы знаете, ваша война совершенно не интересует. Есть вещи поважнее.

– Например?

Бабченко схватился за свой рюкзак, как утопающий за спасательный круг и теребил лямки желтыми проникотиненными пальцами. Майор не мешал. Ждал, наблюдая, как суетиться и нервничает задержанный.

– Вы производите впечатление интеллигентного человека, поэтому я скажу. Есть темы, которые ни одна порядочная газета, в недавнем прошлом, не печатала, считая это ерундой. Вечный двигатель, НЛО, Атлантида, призраки, и, в частности, снежный человек…

– Увы,– сказал майор, – времена изменились. Теперь этой чепухи полным – полно.

– Это не чепуха! – закричал Бабченко, сверкнув на майора нехорошим взглядом полупомешанного, – Не чепуха! Во всяком случае, не всё! У меня свежайшие данные! Свежайшие! Снежный человек, йети, бигфут, это все одно и то же! существование которого, фактически, доказано, находится от вас… от нас, – в двух шагах!… У меня вот, вот… – Бабченко стал лихорадочно копаться в рюкзаке, – На прошлой неделе в районе Сухумского заповедника появлялся. Его видели многие. Может, его бои спугнули, может еще, какая то причина. В конце концов, в Сухуми – знаменитый обезьяний питомник… Может, он туда рвется. Его появление, абсолютно, достоверно зафиксировано. Я бросил все и приехал. А вы дорогу перекрыли! Вы поймите, мне совершенно необходимо проехать в Сухуми!

– Вы что же думаете, что снежный человек, бигфут этот ваш, там ждет, чтобы дать вам интервью?

– Вы совершенно напрасно иронизируете! Присутствие здесь снежного человека – абсолютно доказанная вещь! Это факт. Не верите? Вот.

Он вытащил из рюкзака пачку фотоснимков, разложил их как картежник на столе перед майором. Какие-то бородатые низколобые мужики смотрели с фотографий на майора.

– Не находите в их облике ничего странного?

Майор попытался разглядеть в измученных глазах Бабченко огонек безумия, который он встречал, и не однажды, в глазах подследственных, по тем судебным делам, какие ему приходилось вести. Но журналист, безусловно, издерганный, безусловно, неврастеник, не выглядел уж совсем то, по-медицински, безумным. Так, странноватый, не более…

– Мужики, как мужики…

– А вот это их мать! – физиколирик торжествующе, словно главный козырь, завершающий игру в дурака, шлепнул перед ним еще одну, последнюю фотографию.

На майора глядело странное женское или мужское? Нет, все же – женское, лицо. Над темными густыми бровями нависал низкий лоб. Густые волосы, росшие чуть ли не от переносицы, расчесаны и заплетены в две косы, морщинистая кожа и, нижняя челюсть почти без подбородка.

– Не красавица,…. – попробовал свести на шутку странный разговор офицер, – но бывают и хуже.

– Вы что не видите, что это не хомо сапиенс?! – закричал, вскакивая, Бабченко – Это же не человек!

– Как это не человек?!

– А вот так! Во время войны пастухи поймали это существо – самку, в горах недалеко от Сухуми. Она не разговаривала, и за несколько лет, что прожила среди людей, научилась произносить весьма неотчетливо только несколько слов.

– А с чего вы решили, что это, как его, бигфут?

– Вернее, самка снежного человека! Вот у меня письменные свидетельства очевидцев. Она была покрыта шерстью. При этом обладала большой физической силой. Так и не привыкла ходить в платье. У нее были циклы, как у животных. Ну, знаете как выламывается кошка, если ее держать взаперти… Имела половые контакты с мужчинами. И родила несколько детей! Вы понимаете! Несколько!

– И куда она делась?

– Местные жители стали держать ее в яме, потому что ее очень боялась скотина. Она там не то простудилась, не то ее просто убили. Тут до 49 года был лагерь военнопленных. Она даже убегала туда! Она, буквально, в период течки, затаскивала к себе мужчин, а физически была сильнее любого.

– А где дети?

– Рожденных ею детей забирали местные жители. Здесь – горцы, здесь детских домов и беспризорных детей – нет! Дети, что у нее рождались, по всему выходит, – живы! Им сейчас, в районе, пятидесяти лет… Вы понимаете, какой это материал!? Вы понимаете, что такой случай выпадает одному из миллионов журналистов! Я всю жизнь собираю факты о снежном человеке. Здесь многое совпадает! И самое главное! Во время абхаза – грузинского конфликта местные жители видели еще одного или двух подобных обезьяно – людей! И все в одном небольшом районе в горах. Вы понимаете, на пороге чего мы находимся? Это то же недостающее звено в цепи эволюции!

– Не понял?

– Видите ли… – сказал Бабченко, – противники теории дарвинизма, не удивляйтесь, такие есть, хотя, на мой взгляд, это полное мракобесие, выдвигают свой главный аргумент, что, мол, нет переходных форм от обезьяны к человеку. Существуют, мол, древние виды обезьян, существует кроманьонец, собственно, древний человек, такой как мы по всем физическим данным. А переходной формы между человеком и его предшественниками – нет. А вот, пожалуйста, – она есть! Вот же она эта переходная форма рядом с нами здесь по горам ходит!

– Здесь по горам ходит война.

– Да плевать я хотел на войну! Война меня не интересует.

– К сожалению, ваше мнение, не имеет, в данный момент, никакого значения. Там, куда вы рветесь, неспокойно. Постоянно идут перестрелки. Все заминировано. Вы просто не сможете передвигаться по горам.

– Я не смогу?! Я – мастер спорта по альпинизму!

– Вы меня не так поняли. Вас просто убьют. Как чужака, как странного человека, задающего, измученным войной, людям нелепые вопросы. Что же касается фотографии этой, как вы утверждаете, женщины, – не убедительно. Мало ли какие странные лица бывают. Помнится, в учебнике по анатомии был такой волосатый человек Андриан Евтихьев. Вот, даже фамилию помню. Так он весь длинными волосами был покрыт, в том числе, и лицо. Весь волосатый, но – человек. А здесь, ну страшная, ну уродливая, но все же женщина…

– К сожалению, у меня только одна фотография, но у населения, наверняка, есть и другие, нужно искать.

– Иван Алексеевич, когда эта странная дама жила? После войны, во время войны?! То есть, полвека назад. Вот видите! И за прошедшие полвека ничего не произошло. Что ж у вас теперь то спешка такая? Потерпите! Не всегда же здесь воевать будут. Вот измениться обстановка и пожалуйста – работайте, опрашивайте население, ищите вашего снежного человека и его потомков. Но сейчас никак невозможно. Возвращайтесь в Сочи. Я не могу вас пропустить в Сухуми. Поймите, это опасно…

– Да, я …

– Если вас задержат вблизи постов второй раз, я буду вынужден вас этапировать в Сочи под конвоем и привлечь к ответственности, как нарушителя. Вот распишитесь, что вы предупреждены.

3.

– Товарищ майор, разрешите обратиться… – подкатился, уже вечером, к майору солдатик, тот самый, что конвоировал Бабченко: – А вот, к примеру, если гуманоид будет через контрольно-следовую полосу идти, стрелять в него или не стрелять?

– Какой – такой гуманоид? – поначалу, даже не понял, майор, у него голова гудела, от целого дня кошмара, когда сотни местных жителей с тележками, с тачками, с сумками мандаринов пытались пройти через перекрытый мост в Россию, на рынок, а редкий кордон пограничников их не пропускал.

– Ну, снежный человек, к примеру….

«Подслушивал под дверью, засранец», – оглядывая юного погранца с ног до головы, подумал майор.

– Давно служишь?

– Восьмой месяц.

– А до службы?

– В колледже учился, на менеджера….

– Чего ж недоучился? Менеджер?!

– Так вышло….

– А гуманоид чем смущает?

– Ну, если он обезьяна – понятно. А вдруг он разумный человек и на него Права человека распространяются? А если он вообще – инопланетянин? Может нежелательный конфликт произойти.

В глазах погранца сияла незабудковая чистота и наивность.

«Не придуривается, – подумал майор. – На самом деле – дурак».

– О, юноша, служить идущий,

Читай устав на сон грядущий,

И утром, ото сна восстав,

Читай усиленно устав! – слыхал такие стихи?

– Никак нет.

– Полезные стихи. Как тебя зовут?

– Рядовой Охлобыстин.

– Мама как зовет?

– Коля, – почему-то, заливаясь краской, ответил погранец, – То есть – Николай.

– Вот что, Коля, если бы ты, как настоятельно, советуют нам, вот уже двести лет, не гуманоиды – инопланетяне, а наши предки – человеческие, читал устав на сон грядущий, то уразумел бы очень важную вещь. А именно: устав не оговаривает ни чина, ни звания, ни пола, ни внешности, того, кто пытается перейти границу, а именует его как? Правильно – «нарушитель». И ежели это кабан, медведь или ежик, то за свои поступки он ответственности не несет, а ежели иное существо, тем более, обладающее разумом, например – «гуманоид», тогда, в соответствии с уставными положениями: – Стой! Стой, кто идет! Стой стрелять буду! и т.п. Или прицельно, без предупреждения…. Такие случаи тоже подробно описаны в инструкциях. Вам ясно, рядовой Охлобыстин?

– Так точно.

– Кру – гом!… Шагом марш!… Спокойной ночи, малыши! И не морочь себе голову! Коля!

– Надо же такое изобрести, – усмехался майор, шагая по скрипучей, гравийной, дорожке.

На крыльце дома, где его разместили, рядом с кипящим самоваром сидел, встречавший его, давешний рябой вольнонаемный, и еще один солдат, примерно, его ровесник.

– Да, ладно, ладно…– услышал он их разговор, – это, земеля, знаш, как в анекдоте: аттракцион «Бородатая женщина». В цирке. Бородища до пупа! Титек вовсе нет, зато хреновина до колена… Здра жла, товарищ майор…

– И вам не хворать! Балабоны… – отмахнулся майор, – вам, что поговорить не о чем?…

– Да об чем же тута говорить? Скукота, – сказал незнакомый контрактник, – А так, бы как, сенсация.

– Чай пить будете? Вот самоварчик готов. Сейчас со смородинным листом сымитируем парочку стаканчиков… – засуетился рябой.

– Налейте мне в кружку, и на тумбочку поставьте… Я ночью встаю…

– С толстым удовольствием. Только вот сахару неделю как нету. Не досылают. Должно на базе самогонку гонят. Самостоятельно. Шоколадка есть.

– Да, ладно…

Майор ополоснулся до пояса. С наслаждением снял сапоги и опустил ступни в таз с теплой водой Рябой вольнонаемный «дядя Костя», как его звали молодые солдаты, с удовольствием поливал на ноги майора горячей водой из кувшина.

– Чего вы все мутату, какую-то несете: «гуманоид, бородатая женщина»…: Откуда взяли?

– Так ведь телевизора нет, радио нет… А этот корреспондент, пока вас ждал, целую лекцию запузырил про снежного человека. Очень даже замечательно!

– Да чокнутый он, этот ваш корреспондент.

– Абизательна! Дык, и на здоровье! Но все же личному составу – развлечение. Не об одном же сексе языки чесать. Тут, все ж таки, наука…

– Какая там наука!…. Как бабы, ей богу!… Языки как помело…

– Да не… – тут чего – й то по горам все же лазает,… Абхазы то местные опасаются,… Кто его знает, чего оно такое там бродит. Чистые ведь джунгли. Субтропики.

– Оправили этого корреспондента?

– Да поехал – поволокся! Только ведь сбежит. Это порядочному гражданину, да с поклажей на ту сторону не пройти, а так, любому мазурику, очень даже свободно…

– И грохнут его на той то стороне не за грош…

– Абизательна! Это уж как пить дать! – с готовностью согласился дядя Костя, – Ну, так вот и то ж! Бачили, бисовы очи, що куповали – теперь ешьте, хучь повылазьте!

Майор со стоном вытянулся на жестком деревянном топчане, и, не обращая внимания на, время от времени, гремящие, где – то в горах, не то раскаты грозы не то выстрелы, рухнул в сон.

4.

Ему приснилось море. Сон был цветной и такой достоверный, что, когда майор проснулся, скинул одеяло и вышел на крылечко, оно все еще стояло у него перед глазами – ослепительное, синее…

– Оно ведь здесь, совсем рядом, – подумал майор, – Рядом, а не достанешь… Там осталось, в прошлом.

Почти двадцать лет назад, совсем, вроде бы, недавно, он отдыхал с сынишкой в санатории, в Пицунде. Так получилось, что ему дали одну путевку, но можно было взять с собой ребенка. Жена осталась с двухлетней дочкой у своих родителей на даче, а он с шестилетним сынишкой приехал сюда. И это был, пожалуй, самый счастливый отпуск за всю его жизнь.

По воинской привычке, в первый день он проснулся в шесть часов утра. Мальчонка посапывал на диване. Он сказал сынишке, что пробежится по пляжу, а ты – спи, сынок. И мальчишка даже что-то пробормотал в ответ. Но, когда он вернулся, буквально, через четверть часа, то застал его, сидящим на краю постели. Маленького, сжавшегося в комочек, улитого слезами.

– Я проснулся, а тебя нет! Я думал ты никогда не вернешься…. Папочка, пожалуйся, очень тебя прошу, никогда больше никуда от меня не уходи!

Он схватил сынишку на руки, изнемогая от нежности, и всем существом, каждой клеточкой не мозга, а всего тела, как говорится, «на пуповинном уровне» понял – почувствовал, что нет для него в жизни ничего дороже этого смешного, трогательного и совершенно беззащитного существа. И какое это счастье – быть отцом!

Чем он становился старше, тем сильнее ему недоставало семьи, хотя, когда он жил с семьей – шли непрерывные скандалы. Он никогда не находил нужных доводов, чтобы возражать жене. Она всегда была права… Права, что детям в городе жить необходимо, где врачи, где образование,… Что тут возразишь? Но вот у других офицеров жены жили на заставах, а он – один. Так и жизнь прошла.

Майор почувствовал, что остатки сна исчезли и бессонница расползается, как озоновая дыра. Виновата в ней дерганая жизнь пограничника, где нет деления на день и ночь, а есть служба и отдых. Есть время – спишь, а день это или ночь – все равно. Вот и становишься, как сова…

Прежде он даже расстраивался, что в, казалось бы, спокойной обстановке, когда можно спокойно спать с вечера до утра, он обязательно просыпался часа в три и моргал, по крайней мере, до пяти. А потом смирился с тем, что вероятно, внутренние его часы, с какого времени переведены на пограничную жизнь, что свои обязательные восемь часов сна в сутки, хотя и кусками, он, все же, набирает, и успокоился.

Майор встал, взял кружку с холодным чаем, накинув куртку, вышел на крыльцо и примостился на ступеньках. Огромная луна светила неистово, но свет ее не мешал видеть звезды, которые здесь оказались близко – совсем рядом – крупные, густо заполняющие все небо. Они помаргивали, и весь небосвод словно шевелился, двигался, как особый механизм. С мерцанием звезд спорило поблескивание каменистой дорожки, тянувшейся от крыльца и, казалось, уходящей прямо в небо.

– Вот он – кремнистый путь, – подумалось майору, и стихи, памятные с детства, завораживавшие его своей таинственной простотой, обрели здесь зримое воплощение. Посверкивающая голубоватыми искорками дорожка, словно тянулась в бесконечность, к звездам, прямо от ступеней крыльца, где он сидел.

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит….

Он даже вздрогнул, от ощущения того, как все совпадает, и может быть, без малого два века назад, некрасивый мальчик – офицер, с шишковатым лбом, с лицом, где хороши были только глаза, вот так же, здесь на Кавказе, смотрел на звезды, на кремнистую дорожку. И она звала его, как зовет человека, тянет – любая ночная тропа. Мало кто решается шагнуть, предполагая, что ничего таинственного, неизвестного там, в зовущей мгле, нет. А, может, просто – боится…

– Как все совпадает…

«В небесах торжественно и чудно.

Спит земля в сиянье голубом…»

– Откуда он это знал? Откуда он знал, что Земля из космоса – голубая? Ведь первое, что поразило Гагарина – Земля – голубая. Откуда этот мальчик видел ее такой прежде? Это что? Поэтическая оговорка или он там был? Шел меж звезд и оттуда смотрел на Землю? Что это за способность человеческой мысли свободно странствовать там, куда еще человек не в состоянии, физически, проникнуть?

– Ну, а дальше без изменений:

«Что же мне так больно и так трудно,

Жду – ль чего жалею ли о чем?»

Темное облако, словно занавес, закрыло фонарь луны. Ночь стала еще синее, но ощущение торжественности, волшебства исчезло. Майор поднялся, потянулся, расправляя мышцы. С годами он стал чувствовать, как исчезает легкость движений, как тяжелеет тело, и становится грузной походка. Иногда перед наступлением промозглой дождливой погоды у него начинало ломить прострелянное в Афганистане плечо. Тогда, под ноющую боль, словно в плече зуб болел, он мог легко представить себя стариком. Он даже как поймал себя на том, что у него появилась привычка потирать плечо, согревать его ладонью и, невольно, оберегать, например, не брать на это плечо тяжести – даже автомат он, вопреки уставу, носил на другом, на здоровом плече.

– «Нет, не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть … – сказал вслух майор, возвращаясь в дом.

Я б желал забвенья и покоя,

Я б желал забыться и заснуть…»

А уж я-то как бы желал заснуть-то, кто бы посочувствовал!

Он лег на топчан. Отсюда ему было, видно в окно только небо, все то же небо, но теперь сквозь стекло оно казалось далеким и совсем не маняще таинственным. Так, утыканная светящимися точками, синеватая темнота.

В голову полезли привычные ночные мысли, о будущем, о том, что еще годок – два – и вышвырнут его на пенсию, а как там жить – совершенно непонятно. Майор давно чувствовал себя постаревшим, да что там – старым! Хотя, «по паспорту» ему не было пятидесяти – возраста, который, когда то, ему казался страшно далеким … А вот – пришло.

Вроде бы, ничего не изменилось, но иногда, особенно в бессонницу, становилось страшно от мысли: что ж это – и все? Ведь, собственно, и не жил. Так – мотался с границы на границу, а никаких особенных событий не происходило. Ничего такого, чтобы вывело за круг привычного. Может быть, оттого, что у него просто нет такой способности – шагнуть по той тропочке кремнистой? Просто – нет. Не дано от природы. А может не в тропочке дело? А если бы, даже, рискнул по ней двинуться, через несколько шагов уперся бы в двери штаба или в ворота.

– Для меня все просто, осязаемо, реально. И, слава Богу… – сказал он, чувствуя, что сон возвращается, что он засыпает… – Стало быть, такая судьба. Ну, нет способности – в космос возноситься! Ну, нет! И что ж? Удавиться теперь?! Живу, как живут все нормальные, обыкновенные люди. Миллионы, миллиарды людей. Уверен – большинство идеальной возвышенной любви так и не встретило, во всяком случае, среди его знакомых – никто. А ничего – живут. Да и нужна ли такая любовь, как у Ромео и Джульетты? И чем она так прекрасна – вокруг горами трупы валятся! И виноватые и невиноватые! Такая любовь, как всякое превышение нормы, как всякая страсть – разрушительна! Не этого человеку хочется, а незамысловатого счастья, тепла. И это счастье в женщине. Он от жены его так и не дождался, так и не выпросил. Не было в ней этого. Он сначала все сокрушался, все пытался понять: почему так? Ревновал, комплексовал, что жена его не любит, а и потом понял, у нее просто нет этого чувства. Ну, бывают же дальтоники или там, люди без музыкального слуха. И никто этому не удивляется. А кто сказал, что не может быть человека без чувства любви? Это ведь не руки – ноги – голова… Рефлексы – есть, а эмоций – йок!

Как такое получилось? Да очень просто! Говорят, неполная семья – трагедия. «Мальчику нужен отец». С мальчиком-то, как раз, полегче. Майор рос без отца, и понимал лет с пяти, что, как говориться, дом и больная мама – на нем. А вот девочки! Дочери матерей одиночек, да еще в СССР, да еще в ХХ веке, когда всем надули в уши, что мужчина и женщина – равны. Только не уточнили – в чем. И девочки – дочки матерей одиночек, с молоком матери всосали не то, что обиду на всех мужчин в мире, а уверенность, что мужчина в доме не больно-то и нужен. Нет, не так! Это слишком просто. Ни какую не уверенность, а на уровне рефлексов, на уровне подкорки, в них не заложено такого понятия, программы что ли, как в компьютере, – «мужчина в доме». Все равно кто – брат, отец, муж, но – хозяин, защитник, стена… В традиционных сообществах спасает уклад. Это, безусловно, не означает, что там все счастливы и все прекрасно. Но там у каждого – своя ниша, и, возможно, не возникает в мужиках стойкого чувства ненужности. А в городах, в мире, так называемого равноправия, в европейско – американской модели цивилизации… .

Как-то он поймал себя на том, что у него, в их тесной кухне, за столом, нет даже постоянного места. У жены – есть, у детей – есть, а у него – нет. Когда дети были маленькие – кидались ему навстречу – папа пришел, а выросли – у каждого свой ключ, когда, кто ушел – пришел – все равно. И это никого не коробит, никто этого не замечает. Суть не в таких мелочах, это действительно, на первый взгляд, пустяки, а в том, что он изначально, семье – не нужен. И дело тут не в бытовой неустроенности. С ужасом, он как-то для себя четко сформулировал: у жены, дочери матери-одиночки, и внучки – матери-одиночки, фактически, воспитанной в интернате, нет рефлекса семьи. Условного рефлекса, то есть, воспитанного. Это ведь не только у людей, и у животных, что – то от рождения, а чему-то обучаются. Так вот, ее в детстве не обучили, а он обучить не смог. И даже ничего ей объяснить не смог. А потом стало – поздно.

В период «жениховства», когда она добивалась его, скорее добивалась узаконенности отношений, добивалась брака, после – устраивала сцены ревности,… и это он принимал за любовь. А никакой любви, наверное, и тогда не было! Когда родился сын, отношения резко изменились. Она выполнила какую-то свою природную, физиологическую задачу, что-то в механизме её души щелкнуло и передвинулось, как стрелка часов, и он сразу почувствовал свою ненужность. Когда же зримо, как у большинства его друзей, оказавшихся в точно таком же положении, впрямую стал вопрос о разводе, жена быстренько родила дочку. И, таким образом, «спасла брак», дочка – стала вроде контргайки…

Дети росли похожими на мать настолько, что иногда, закрадывалось сомнение: – а его ли они? Утешался он не столько мыслью, что жена слишком ленива для измен, что она, как человек престижа, немыслимого эгоизма и гордыни, всецело занялась карьерой, сколько тем, что иногда, вдруг, в сыне или в дочери, в каком то еле уловимом повороте головы, в походке, в интонации – виделась ему покойная мать. А так, всегда, за редким исключением, вроде тех дней, что он провел с сынишкой в Пицунде, он постоянно чувствовал себя чужим. Потому всегда на заставу ехал – с каким-то облегчением.

С годами такое же облегчение он заметил, при расставаниях, и в жене, и в детях. Постепенно все стали жить своей жизнью, он – на службе, дети – на учебе. По телефону с друзьями могли болтать часами, а между собой – грызлись. После третьей фразы начинались упреки, обвинения и всегда разговоры кончались скандалом. Всегда.

Кто или что в этом виновато? Может, если бы жил он дома с семьей, по – человечески, не лезла бы в голову всякая чепуха…. А может чепуха – то эта, идеи всякие завиральные, стихи, самое лучшее в жизни и есть? Может, это и есть главное, для чего рождается человек?

Когда то пытался рассказать об этом жене, но понял что ей это совершенно не интересно, и вообще все, что связано с ним, что его тревожит, что занимает его разум – ей неинтересно. Ей интересна карьера, продвижение по службе – там она реализовывалась, туда летела, как на праздник или на битву. А дома, под шум стиральной машины, делала питательные маски, красила ногти. И тупо смотрела на экран телевизора, всем видом показывая, что ее можно убить, но нельзя переделать. Однажды, он прожил дома целых три недели, за которые они не сказали друг другу ни слова. А что говорить? У нее – свое. У него – свое…

– Зачем ты так много работаешь? – спросил он как-то ее, видя и морщины у глаз, и предательские складки на шее, и раздавшуюся талию и обвисающую кожу от локтей к плечам, на когда пленительно грациозных руках

– Я зарабатываю деньги!

– Вообще то мы не бедствуем. Посмотри, как другие живут, едва концы с концами сводят.

– А я хочу как другие! Я не другие! Я хочу денег! И не стесняюсь этого! Хочу много! – он понял, что далее будет истерика, ибо, однажды, она сказала сидя в гостях: – Вот на старости лет заставил меня работать, как лошадь!

Никого он не заставлял. В отличие от других офицеров, служа в Питере, он – юрист – прирабатывал, консультировал и получал неплохо. Но жена постоянно вздыхала: – Откуда у людей деньги?! И с восторгом и нескрываемой завистью, рассказывала, что ее коллега купила «Лексус», потому что муж берет взятки – умеет жить.

Двадцать лет назад, он бы стал кричать, что за его спиной по крайне мере восемь поколений офицеров, что он никогда и ни за что не будет брать взятки. На что ему было бы отвечено: «А тебе никто взятку и не даст!» И, конечно же, это правда! Жена всегда права. Потому, наверное, когда он брился, то из зеркала на него смотрел поседевший человек, с собачьей тоскою в глазах.

 И такую же тоску он читал в глазах многих однополчан, не дубовых служак, живущих от зарплаты до стакана, а, совсем еще недавно, веселых, остроумных и деловитых лейтенантов. Поэтому, когда его товарищ по институту, благодаря удачной женитьбе, (причем по горячей любви, во всяком случае, с его стороны), выскочивший в большие чины, сказал ему: «Странное дело, совсем домой идти не хочется. Нет там мне места…» – Он его понял. И на вопрос друга: – Поедешь в горячую точку? Ответил сразу:

– Конечно. По мне плакать некому.

Хотя душе никак не соглашалась!

– Ну, почему же так?! Не пьяница, не урод…, а жизнь не вышла… – прошептал майор, ворочаясь на скрипучем деревянном топчане, какая то важная, как ему казалась, мысль, так и не сложилась в его сознании, хотя там – на крылечке он был к ней близок, да вот что-то не додумалось.

– Не доформулировал… – прошептал он, засыпая.

5.

– Там это, – сказал Константин Иваныч, сливая майору умыться, – козел, какой-то нерусский приперся. Двоя… Не из ООН, не то из ОБСЕ. Начальство требуют. А вы по званию нонеча – старший. Полковник – то еще не приехал. Вам, стало быть, отдуваться за него теперича!

– Вот не было печали! Что ж ты меня не разбудил!

– Пообождет. Небось, не пожар. А чего ж вам, не спавши, не умывши, то исть,… Ни чо, пущай пообождет. Чай, не у себя дома! Незваный гость, как в жопе гвоздь! К примеру,…

– Сам ты гвоздь, Константин Иваныч!

– Абизательна!

Представитель миссии ОБСЭ оказался крепким подтянутым и спортивным господином лет пятидесяти. Он прекрасно говорил по русски, широко улыбался, крепко пожал майору руку. Майор не мог объяснить, что именно заставило его насторожиться, но в санитарном враче Майкле Вулфовице – так отрекомендовался гость, ему почудилась какая то скрытая и очень серьезная угроза. Майор, как-то размышляя об этом интуитивном, понятным пограничникам, таможенникам, милиционерам предчувствии врага, назвал его про себя «легавая стойка». Так охотничий пес не то чует, не то слышит дичь, и сразу в стойку , и дальше, как по ниточке, к цели… И ветер то в другую сторону, и слышать ему нечего, а инстинкт показывает – куда нацеливаться носом…

Вот и майор ссутулился, сделался, словно бы, старше, переспрашивал, путался в ответах, мямлил… И у американца возникло убеждение, будто майор староват, глуховат, и что, совершенно очевидно, глуповат.

– Вероятно, в такую дыру ехать нет охотников, – сказал Вулфовиц, по-английски, своему крепкому и бодрому помощнику, который за все время встречи не проронил ни одного слова, а только, прищурившись, рассматривал майора, как некое экзотическое и занятное насекомое.

– Ошибаешься, – подумал майор, – как раз охотников служить достаточно.

Он рылся в ящиках стола, ронял бумаги, сославшись на незнание английского, попросил перевести все документы, какие предъявил американец. Начал орать и даже топать ногами на Константина Иваныча, который, по каким то одному ему ведомым приметам, разгадал майора и прекрасно ему подыграл.

– Принеси кофе! Две чашки! Для гостей!

– А где я возьму?! У нас тут, отродясь, кофею нету.

– Добудь! Перед гостями неудобно!…

– Да чо я рожу его, что ли! На камбузе только кильки в томате. Принесть?

– Ну, что ты!… Извините… У нас тут во всем недостача… пардон. Знаете, наша страна в настоящий момент переживает экономические трудности…

– Не беспокойтесь. Нам ничего не нужно… Мы ведь, реально, для того здесь, чтобы вам помочь. Переход к демократии очень не прост, мы понимаем. Мы вам готовы даже предоставить гуманитарную помощь, у нас есть несколько ящиков гуманитарной помощи, там есть кофе….

– Спасибо! Большое человеческое спасибо. Ну, и мы со своей стороны! Так сказать, дружба, мир! Но…Вы знаете,… Здесь вам оставаться небезопасно. Давайте договоримся так. Вы возвращаетесь в Сочи, отдыхаете, загораете, а я, в свою очередь, связываюсь с грузинской и абхазкой стороной и обеспечиваю вам всевозможную безопасность. Разумеется, по силе возможности, хотя бы в известных допустимых пределах. Как говориться: что можем – поможем! Хотя бы – проход. И сразу даю вам знать. Моментально. Мы же понимаем – это в наших общих интересах!

– Вы понимаете, время не ждет! По нашим сведениям в Сухуми существует угроза возникновения эпидемии. Нам необходимо срочно …

– Конечно, срочно! Мы понимаем. И все силы приложим! Очень понимаем! Моментально.

Айн момент! Это же наша общая задача, как говориться, в рамках сотрудничества и совместной борьбы с терроризмом. Как союзникам!

Американец еле сдерживался, но придурковатый, честный служака – майор, эдакий Максим Максимыч, ахал, охал, сокрушался, а разрешения на проход не давал. Неизвестно, чем бы кончился этот дичайший, слепого с глухим, разговор, если бы рядом с расположением части не ударил пулемет и часовой на вышке не завопил истошно: – Тревога! Застава в ружье!

– Видите, что тут твориться! – ахнул майор, хватаясь за автомат: – уезжайте вы, поскорее, ради Бога! Я вам в скорости дам знать! Дам знать! Айн момент!

Американцы, стараясь сохранять достоинство, журавлями зашагали к машине. Их чуть не сбивали с ног, бестолково бегавшие по двору, солдаты. Представители ОБСЕ, возмущенно рокотали меж собой, а семенивший рядом с ними, переходивший на угодливую старческую прискочку, майор, чутко ловил каждое слово, стараясь в этом в этом рокоте не пропустить ответ на главный вопрос, лучше всего сформулированный Константином Иванычем: «Чего ради для, они сюды приперлися?»

Проводив американцев, и с удовлетворением отметив, что суматоха с их отъездом сразу прекратилась, майор пошел в штаб, поблагодарить дежурного офицера.

Белозубый старлей, потрошил картонные ящики с гуманитарной помощью, деловито вынимая оттуда кофе и сгущенку.

– Вам спасибо! – засмеялся он, – Константин Иванычу – отдельное мерси! Прибежал, кричит: врубайте тревогу, а то америкосов никак не пропереть… – Чего они в Сухуми то рвутся?

– Кабы знать. Проход, говорят, им нужен.

– Будет им проход… Обустроим… Задний… Как только – так сразу!

– Надо их досье пробить….

– Десять баксов, – сказал старлей, вынимая папку из старого, даже не сейфа, а, пожалуй, еще из довоенного, несгораемого шкафа, – Еще утром ориентировка пришла, передать не успел.

– Стало быть, с вас, коллега, десять баксов! – сказал майор, принимая папку, – в другой раз поспевайте, пожалуйста. Во избежание несоответствия должности. Уделите кофею, на бедность!

– Десять баксов, – повторил, машинально, погрустневший старлей, придвигая майору несколько банок.

– С вас – сказал майор, – и статья за мародерство.

– Это подарок! – не сморгнул старлей, – Запад нам поможет!

– Уже помогает… ноги протянуть!

– Абизательна. – сказал, возникший неизвестно откуда, Константин Иванович, запихивая банки за пазуху.

– Расходную ведомость на патроны принес?… – сказал ему старлей.

– Ща! Дайте хучь кофею испробовать. Прямо бюрократизьма, какая … И патронов то пожгли всего ничего, а тут «ведомость, ведомость»!…

Солдаты, скинув каски, расползались по палаткам. Константин Иваныч принес самовар и

сетуя, что трубы нет – без трубы, какая тяга, начал его раздувать сапогом.

Майор принялся читать ориентировку.

«Полковник Майкл Вулфовиц. Родители эмигрировали в Америку из Риги, в 1938 году. По профессии микробиолог, предположительно, работал в секретных военных лабораториях по созданию биологического оружия. Защитил диссертацию по эпидемиологии. Воевал во Вьетнаме»…

– Вот она ручка – то не профессорская! – припомнил майор рукопожатие американца, – вояка он и в бане – вояка! Черта, как ангелом не наряжай, а рога торчат!

«Допрашивался независимой комиссией конгресса США, в связи с расследованием по нарушению Женевской конвенции о запрещении применения биологического и иных видов оружия массового поражения. Лично его вина не доказана, но из армии уволился»…

– Как же!– сказал майор. – «Уволился»! Погоны снял…

«Работал в Африке по обнаружению источников возникновения СПИДа. Защитил докторскую диссертацию по эпизоотии. Крупный специалист в области исследования инфекций передающихся от животных к человеку.

В поездках от миссии ОБСЕ его обычно сопровождает секретарь и одновременно телохранитель майор Руди Керцман, штатный агент ФБР».

– Ну, это понятно, – сказал майор, убирая документы, – «Не стая воронов слеталась». Чего же это их в Сухуми – то тянет? Здесь то они, какую заразу ищут?

***

– Константин Иваныч, – с наслаждением попивая кофе с галетами, спросил майор контрактника вечером, – Ты давно тут?

– Служу третий месяц, а живу то всю жизнь, тут недалеко под Адлером. А когда тут заваруха началась, от Всекубанского казачьего общества хлеб в Сухуми возил. Там же такая голодуха образовалась. Абхазцы то ничего – держались, у всех в селах – родня, подкидывали еды. Скудно, но все же, а русские бедовали – мама не горюй!

– С кем бы из Сухуми переговорить?… Нет знакомых?

– В смысле?

– В смысле, что ж это америкосы так в Сухуми рвутся? Не снежного же человека ловить, как тот придурок, как его … Бабченко.

– Чего лиса в курятник рвется?! Не на яйцах же сидеть!…

– Вот именно. Совершенно – исключительно – замечательно – буквально – так сказать – не на яйцах!

– А по вашей линии, что никаких связей нет?

– По какой – такой моей линии?

– Ну, как же…

– Я, дорогой мой, юрист. Военный юрист. А не то, что ты подумал. И сюда пропал, потому что, все повалилось. И еще Бога благодарить должен: – хоть какие-то деньги обещают заплатить…

– Та вот и то ж! А чи заплатят, чи – ни, баба надвое сказала…

– Заплатят, куда денутся. Законы еще никто не отменял.

– Дык никто, никогда и не исполнял!

– Не ной!

– Ну, дай – то, Боже.

– Слушай, Константин Иванович, раздобыл бы ты мне какой – нибудь путеводитель по Абхазии, и вот по Сухуми, что ли…

– Это можно. Тут в селе, навроде, библиотека есть. Только до села по горам то пыхтеть и кувыркаться! На той стороне – близко, дак ведь теперь оно это – заграница. Да на что оно вам? Тут же, акромя мандаринов да инжира ничего нет, и не було, отродясь! Ну, виноград еще! Так ведь это оно когда было! А сейчас и глядеть то не на что – пожгли все.

– Не скажи. Раз сюда такие важные птицы припожаловали, из самой Юнайтет Стейтс – должен быть у них и еще какой-то интерес. Ну, не за мандаринами они же едут? Танджеринз у них и дома есть.

– Чего?

– Мандарины, «Кистинтин», мандарины… Ин инглиш.

6.

Следующий день принес следующий кошмар. Наконец – то руководство разрешило проход местных жителей с абхазской стороны в Россию. Когда майор по громкоговорителю объявил об этом толпе с мандаринами, сгрудившейся на переходе, поднялся страшный крик. Одни кричали майору слова благодарности, приписывая это разрешению его усилиям, что, отчасти, было правдой. Другие проклинали за задержку, за то, что много фруктов погнило, третьи, с обреченностью овечьей отары, молча ломились, через наскоро оборудованные проходы, чуть не сметая пограничников. В середине дня наметилась короткая передышка, и майор, благодаря заботам дяди Кости, успел перехватить миску горячей каши. Но вечером толпа повалила обратно из России на абхазскую сторону. Сосчитать сколько пришло на русский берег, и сколько вернулось назад, можно было, весьма, приблизительно.

Вечером, когда проход по мосту закрыли, Константин Иваныч привел к майору «свово кума», как назвал он абхазца средних лет, худого и бородатого.

Майор не стал расспрашивать гостя ни о его роли в конфликте, ни о его нынешней должности. По тому, как держался этот молчаливый человек, с лицом язвенника, мучимого болезнью, по тому, как в нескольких фразах выяснилось, что он абсолютно точно осведомлен обо всем, что делается не только на границе и на пункте перехода, но и в Москве, и в Тбилиси, майор заключил: «кум» весьма не прост, и в уж во всяком случае, для местных – авторитет.

Гость внимательно слушал майора, понимая все с полуслова.

– Завтра, – сказал он, – бардака на переходе не будет. Наши станут с абхазской стороны. Нам тоже неконтролируемый переход неизвестно кого – не нужен.

– Кто он? – спросил майор Константина Иваныча, когда гость ушел, словно слился с непроглядной темной ночью.

– До войны – врач. Детский. Хороший врач. Вся семья у него погибла. Жена и две девочки. В доме сгорели. Хороший человек. Надежный. Сказал – сделает.

На утро майор в этом убедился. Истерики и давки на мосту больше не было. В людском потоке с абхазской стороны выдерживались строгие интервалы, у всех необходимые документы – в порядке. Чувствовалось, что они уже прошли контроль там, на абхазской стороне.

К ночи, из темноты, бесшумно, возник вчерашний гость. Майор усадил его пить чай.

Бочуа, так значилось в российском паспорте гостя, внимательно слушал майора, задал несколько точных вопросов, а когда майор спросил: как он, Бочуа, думает, что может интересовать американского военного доктора биологии, из ОБСЕ, тот сразу ответил:

– Сухумский обезьяний питомник.

– С какой стати?

– Видишь ли… -, вежливо испросив разрешения перейти на «ты», сказал Бочуа, – там велась серьезная научная работа. И делались большие открытия. Работали над вакцинами против оспы, гепатита, и всяких других болезней…Я этим интересовался, как врач. Например, одной обезьяне привили лейкемию. Обезьяна то ли сбежала из лаборатории, то ли специально была отпущена к своему прайду, роду или как он там называется. И через некоторое время все обезьяны этой популяции заболели лейкемией.

– Что – лейкемия заразна? Ведь это, как я понимаю, белокровие? – спросил майор.

– Выходит, что некоторые виды этого заболевания возбуждаются вирусом…

– Так это же переворот в науке…

– Да нет. Просто хорошая работа.

– Раз есть вирус, если он выделен, значит, с ним можно бороться. Это же – великое дело! Значит, может быть, вакцина против лейкемии!

– Публикации на эту тему я встречал. Но работы не закончены. Видишь, тут что началось!

Вообще, такие исследования может себе позволить только очень богатая страна…

– Например, Америка?

– Например.

– Слушай, Бочуа, а от питомника хоть что нибудь осталось?…

– Слезы. Было восемь тысяч обезьян, а вывезли 282! Были такие цифры в газете. Тут же такое творилось! И под обстрелами, и от стрессов – павианы да макаки существа нежные – погибали… Мародеры, настоящую охоту на них открыли!

– Зачем?

– Говорят – мех! Но думаю – от безнаказанности. Сволочам только бы пострелять! Разбежалось обезьян много – потом ловили.

– А эти экспериментальные и вся зараза в пробирках, где?

– Думаю, что это, как раз, вывезли! Это же вроде Чернобыля! Если что-то было – мировая угроза. Это же опасность биологического заражения! По идее, такое все под особым контролем. Во всяком случае, должно быть.

– А может, не было? Обезьяны то из вольеров разбегались!

– То обезьяны, а то штаммы …. И потом, если бы что-то потерялось – улетучилось – давно бы эпидемия началась. Думаю, все, что не вывезли – уничтожили. Если оно вообще было… Не уверен, что последние лет двадцать тут что – то особо опасное исследовали…

– Так чего ж американцы в Сухуми рвутся?

– Да уж видно неспроста. Эта публика очень расчетливая. Мало ли что им нужно.

– Например?

– Может какие – то старые результаты исследований. Может что, то и осталось. Все-таки какие – то секретные работы, наверняка велись! Там много интересного. И загадочного…

– Например?

– Например, в эксперименте с лейкемией. Те обезьяны, которым специально болезнь привили – выжили, а те, что были с ними в контакте – нет.

– Как это понимать?

– А вот как хочешь, так и понимай!… Какай тут хитрый механизм заражения. А какой – неясно. Но вроде бы вирус выделен! Уже очень кое что… И, в любом случае, понятно – такую информацию нельзя терять. Если американцы выпустят вакцину раньше нас – на здоровье, хоть и сомнительно. А представим себе: у них население и армия вакцинированы, у нас нет, а вирус пошел по России… Не слабо?

– Да, я понимаю…

– Вот то, то и оно…– вздохнул врач, – такие вещи не могут быть бесконтрольны. А контроль установить может только сильная страна.

– Не сыпь мне соль на раны… – сказал майор, – или как, говорит моя дочка: «Не лей на спину кипяток».

– Они наговорят… – улыбнулся Бочуа.

Майора кинуло в жар.

– Сколько их у тебя? – спросил Бочуа.

– Цвайкиндерсистем. Мальчик и девочка…

– Мало.

– Служил.

– В финал выходят – кто больше рожает! Все остальное – ерунда…

– Этих то неизвестно как поднять.

– Только бы были! – вздохнул Бочуа, и уже перед тем, как раствориться в ночи, на прощание сказал: – Америкосы эти едут в Сухуми, ни с какой, ни с гуманитарной миссией. За вирусами едут. Помяни мое слово. Как врач говорю!

– Козе понятно.

– Тем более, что никакой угрозы эпидемии у нас нет, и не было! Это разговоры для неумных дурачков. А начался бы, скажем, тиф, как на войне традиционно бывает, уж, всяко, мы не Америку помогать бы просили. И сами бы справились, и России мы не чужие! Уж, всяко, бы помогла!

7.

На сказочную, роскошную абхазскую осень, всю в кипящем золоте дубовой листвы, темной зелени кипарисов, туи и еще, Бог знает, каких деревьев, в одну ночь пала зима. Тяжелый, мокрый и, казалось, теплый снег ватой лег на веера пальмовых листьев, толстым одеялом накрыл, благоухающую прелью, землю, побелил горы, оторвал их от сизых, низких туч и сразу же начал таять. Непрерывной, разноголосой, словно щебет птиц, капелью зашуршали, забулькали, зазвенели леса, загудели талой водою в водосточных трубах. Из под, не успевших осесть и слежаться, мягких сугробов побежали говорливые ручьи. Теплым, словно в предбаннике, плотным туманом накрыло долину, и теперь пограничные наряды, уходившие в дозор, скрывались в нем, словно в молочной реке.

– «Яблоки на снегу, яблоки на снегу»… – горланил румяный солдат, расчищая громыхающим листом железа не то совка, не то лопаты, дорожки.

– Кончай вопить про русскую бесхозяйственность! – сказал лейтенант, выходя на крыльцо покурить.– Нашел чем гордиться!

– В смысле? – не понял солдат.

– «Яблоки на снегу» – руки поотшибать надо! Колхоз!

– Дык по сезону! «На снегу» А чего петь то?!

– Тута не яблоки, а мандарины, – встрял, дядя Костя, тащивший ведро с помоями, откуда валил пар. В белой поварской куртке он был похож на свежевыбритого Деда Мороза, если бы тот, конечно, брился.

– Про мандарины и песен то нет, – сказал солдат.

– У абхазов спроси. Быть того не может, чтобы фрукт произрастал, а песню про него не сложили.

– Про мандарины то и не рифмуется совсем.

– Как это?! – возмутился дядя Костя, – Мандарины, мандарины, ну вы, прям, как балерины! Не желаш мозгой пошевелить! Ленисси! Пушкин то, небось, геморрой нажил – пока евгеньонегина сочинил. А ежели ты совсем тупой – не можешь складно сочинять, так попроси старших товарищей.

– Видеть я эти мандарины уже больше не могу! От одного запаха тошнит! – сказал лейтенант, метко швыряя окурок в стоящую у крыльца цементную урну, и скрываясь в штабе.

– Мандарины пахнут новым годом! – сказал ушастенький рядовой Коля, – Мандарины, елка, салатики…

Вдвоем с таким же молодым солдатом он навешивал на окна казармы ставни, как это положено у пограничников, в казарме для личного состава, чтобы люди из ночных нарядов могли спать днем.

Константин Иваныч, возвращаясь от помойной ямы с пустым ведром, долго рассматривал их работу и, наконец, изрек:

– То ли вы косые оба, то ли у вас руки из задницы растут! Смотри сюда, «салатики»! – он бросил ведро и принялся азартно срывать с петель и перенавешивать створки. – Что вы за народ! Ни об чем понятия нет! Ставни не навесить! Срамота! Дело -то плевое, тупое…

– Как они тут? Получается? – специально спросил майор, проходя мимо них в штаб.

– Абизательна! – с готовностью ответил дядя Костя, – военный человек все должон уметь!

Хошь избу скласть, хошь часы починить. Тольки в часах топором не развернесси…

Майор приметил, как благодарно ушастенький глянул на старого служаку.

– «Надо посмотреть личное дело этого «менеджера», – подумал майор, – похоже: парень без отца рос»…

– Не робей – научиссси… – услышал он за спиной – Эх ты ё!…. Да куда ж пальцы суешь!… От ё моё! Бежи в санчасть! Вот уломок! Это ж надо пальцы отщемить!

 Солдат пробежал мимо майора, зажимая руку носовым платком.

– Что такое? – спросил майор.

– Прям, не знаю, где такого и делали! – расстроено рокотал дядя Костя, – Точно – не у нас! Ну, кто ж пальцы в щель то сует! Мог ведь навовсе отдавить. Ставня то ого! Почти что с дверь будет!

– Сильно поранился?

– Не столь сильно, сколь обидно! Ну, что ж это такое! Совсем ума нет! Кто ж пальцы то сует, под ставень… От горе! Ну, что с ними делать!

– Учить! – сказал майор, – Учить, Константин Иваныч. Как говориться: не может – научим, не хочет – заставим! Или мы не Армия?…

– Абизательна! Пока их научишь – сам бы уже сто раз сделал! Прям тупость, какая то! Вота оне телевизоры – компьютеры! Ставни не навесить! Срамота!

– Учи-учи! Можно и зайца научить спички зажигать!

– В цирке! И то ежели, по пяткам колотить…

– Ну, уж так сразу и по пяткам…. Смотри, «Кистинтин»!

– Эт я к слову! Последнее дело этих убогих колотить! Остатний умишко вышибить можно. Ну, просто не солдаты, а мамкины слезки…

– Ладно-ладно, сам, небось, такой был.

– Извиняйте! Я с двенадцати лет на тракторе! Мне взрослые трудодни писали! – возмутился дядя Костя.

– Зато он про гуманоидов знает, опять же – права человека, а ты – нет!

– Эт точно! – вздохнул дядя Костя, – вот кто только за этих гуманоидов служить будет?!

– Не сразу Москва строилась. Дай срок…

– Эххх…. Пока солнце взийде, роса очи выесть! А куды денесси? Уж чего уродилось. Сопливенькое, а свое… Других – то вот не настругали!

– Вот именно. Учи- учи! Делай солдата из этого, как его, из менеджера … Крепи оборону!

– Да он парень старательный. Ну, что поделаешь, когда придурок. Авось, поумнеет!

– Приказываю выступить на охрану государственной границы… – за многолетнюю службу сотни раз, отправляя наряды в дозор, он повторял эти слова, но удивительное дело, они не стали привычными. Каждый раз, он боялся, что у него сорвется голос, и холодок пробегал у него по спине. И слушая ответ:

– Есть, выступить на охрану государственной границы… – он слышал ту же еле уловимую дрожь в голосе каждого сержанта, каждого солдата, что отправлялись, казалось бы, совсем рядом, но на самый краешек державы, оставляя ее за спиной. Этот ритуал, повторяемый ежедневно несколько раз, по всей бесконечной российской границе, не стал обыденным, вроде «здравствуй – прощай». На самой отдаленной, самой маленькой заставе он звучал, как молитва за Отечество. Майор многократно убеждался, что каждому офицеру, произносившему эти слова, требуется хотя бы минута, чтобы вернуться в мир обыденности. И эта минута, наполняет смыслом жизнь каждого пограничника, которого, наверное, нет в других войсках.

Он сберегал эту паузу, хранил ее, поскольку она приводила в успокоение душу и нервы, задавала ритм всей службе. Он присаживался на крылечко ли на какую нибудь скамейку, зимой, вернувшись в штаб, стоял у окна, смотрел на вышку с недремным часовым, смотрел на флагшток. Майор не курил, но заметил, что офицеры обязательно закуривали. Пауза равнялась одной сигарете.

Оправив очередной наряд в дозор, он присел на крылечке, где сидел каждый вечер. Смотрел на горы, на закат… Можно было, конечно, пойти к лейтенантам – попить чайку, но они были значительно моложе майора, и может быть, поэтому отношения не распространялись дальше служебных. Иногда рядом присаживался Константин Иваныч, тогда они толковали, совсем по стариковски, о жизни, обо всем на свете, и, наверное, уже обо всем успели перетолковать, поскольку дядя Костя, все, уяснив для себя про майора, потерял к вечерним беседам интерес.

Майор был этому отчасти рад. Прежде он тяготился одиночеством, а теперь ему все больше нравилось быть одному.

Обычно он вечером читал газеты, просматривал почту. Но газеты, давно уже его только раздражали, а почты – мало и вся служебная. Поэтому полученное утром письмо он отложил, не читая, на вечер. Не торопясь, майор надел очки, рассмотрел конверт. По новому длинный, с адресом, отправителя, который теперь писался сверху и как бы навыворот – имя –фамилия, улица, город… То есть по сравнению с той почтой к какой он привык – все вверх тормашками. Он постоянно путался в этом новом порядке, портил конверты, потому и писать письма разлюбил, да и писать стало нечего, и некому.

«Уважаемый товарищ командир! – прочитал он, – Умоляю! Помогите вернуть сына. Я – мать рядового Охлобыстина. С большим трудом, я разыскала его. Он ушел в армию, фактически, добровольно, бросив техникум, и никому не сказав, что уходит в армию. Он просто пропал.

Дело в том, что я воспитывала его одна, а совсем недавно вышла замуж за очень хорошего человека, которого знаю много лет. Мы с ним вместе учились в школе. Но Коля, как-то по-своему истолковал мой поступок, и просто исчез. Наверное, я очень виновата перед ним. Наверно, это так. Но поймите, мне сорок пять лет, Коля вырос. Он, безусловно, скоро женится. Такова жизнь, и я не хочу висеть на нем обузой. Поймите мое состояние, на письма он не отвечает…»

– Ах, ты, засранец! – сказал майор, дочитав письмо, – Гуманоид – менеджер. На вид – тихий такой. Не даром сказано – тихие воды глубоки. Страдает ведь, поросенок!

Майор тоже рос без отца, и, как ему рассказывала мать, где – то лет трех – пяти, просил, чтобы ему купили папу. Он помнил – как ревновал мать. И каждого мужчину, который приближался к ней – считал своим врагом. Хотя как это «приближался»? Никогда рядом с ней никого не было.

– И, слава Богу. Я ее не с кем не делил. Мама всегда была только моя. Может быть, потому что жена оказалось неспособной заменить ее в душе, и полетело все кувырком, так и не сложилось.

Он пошел в казарму, где всегда тихо, где всегда закрыты ставни, потому – кто-то обязательно спал после ночного дежурства.

Охлобыстин сидел рядом с дневальным.

– Чего не спишь? – спросил майор.

Гуманоид шмыгнул носом и пожал плечами.

– Здорово болит? – кивнул майор на забинтованную руку солдата.

– Нормально.

– Пойдем – ко.

Он привел солдата к себе в комнату. Усадил за стол. Достал из шкафа бутылку коньяка.

– Я не пью, – сказал гуманоид, когда майор поставил перед ним стопку.

– Достойно уважения. Я, как ты заметил, тоже не пью. Согласен?

– Ну!

– А вдруг я по ночам? В одиночку?… А?

– Нет, – сказал Охлобыстин, оживляясь, – было бы заметно. И потом, если бы вы пили, то у вас бы целая бутылка, непочатая, в загашнике не сохранилась. Она ведь у вас давно.

– Почему решил?

– Рассуждаю логически. К вам никто не приезжал. Никто же из города коньяк не привозил. Значит, он у вас из дома.

– Молодец, – сказал майор: – Стройно. А теперь, хлопни эту стопку, как обезболивающее. Давай! А то руку то дергает, небось. Уснуть не можешь…

Охлобыстин, зажмурившись, неумело, как чай, выпил коньяк, выпучил глаза.

– Ну, как коньячок? – спросил майор, подавая солдату бутерброд.

– Нормально, – прокашлявшись, ответил тот.

– Теперь беги, одеялом закутайся, и спи. Утром рука болеть не будет. Раны – к ночи болят.

– Спасибо, товарищ майор.

– С тебя на дембеле – бутылка.

– Хорошо. А почему к ночи сильнее болит?

– Не знаю, – честно признался майор. – Может, какие то защитные силы организма включаются? Боль ведь это – звоночек, сигнал, что в организме что-то не в порядке.

– Так оно и днем не в порядке. Чего ж к ночи то?…

– Кто его знает… А ты как предполагаешь?

– Я-то, – солдат заерзал на стуле, – Боль – предшественница смерти. А ночь ее территория. Вот смерть через боль к человеку и приближается.

– Да, брат, круто завернул. Это чего-то совсем из иностранного кино… Ночь милый ты мой, территория сна. Это у нас служба такая, что мы как совы делаемся. А вообще то ночью спать положено, чтобы мозг отдыхал.

– А мне вот, например, всегда сниться то, о чем я днем думал.

Охлобыстин раскраснелся, глаза у него замаслились, и потому как он размахивал перевязанной рукой, майор решил, что боль приутихла.

– Ну, вот ты подумай о чем нибудь хорошем – и ступай спать… Мама то у тебя хорошая?

– Ну!… – вздохнул солдат.

– Вот подумай про нее и спи. Пусть тебе присниться, как ты на дембель домой придешь, а мама тебя встретит. А девушка то у тебя есть?

– Ну,… так… Были одноклассницы… И в техникуме…

– Вот пусть она с мамой тебя встретит. Они знакомы?

– Не – а.

– Непорядок. Ты девушке напиши – пусть к маме сходит. Навестит.

– Да ну!… Как это с бухты барахты?!

– Чего «да ну»… «Элементарно, Ватсон»! Берет коробку конфет, цветочки там, применительно, к случаю. Приходит. «Здрасти – здрасти». Я… – Как зовут?

– Ну, Лена.

– Без «ну»! Имей уважение. Я – Лена. Вам привет от Коли, с государственной границы. Достойно звучит?

– Ну!

– Результат предполагаешь?

– Угу

– Не «угу», а праздник в доме. Чайку попили, пообщались. Так?

– Надо подумать.

– Чего тут думать! Пока умный думает, у дурака семь сынов родиться! Завтра, а то и сегодня, если у тебя бессонница, сядь да напиши. А какие – то вопросы возникнут, а тебе письмо отредактирую – в свете предполагаемого результата. Ну, чтобы Лена, от выполнения своей миссии не отказалась…

– Не, не откажется.

– Ну, смотри, делай, как сам ситуацию понимаешь. И в таком порядке: задумал – выполнил, задумал – выполнил, а то, начнешь откладывать да собираться – все вдохновение в свисток уйдет! Будешь как тот паровоз – свистнул, загудел и… не поехал!

– Ладно.

– Не «ладно», а «так точно». Ты же солдат! Иди спать.

– Есть.

– Эх, ты гуманоид, – глядя ему вслед, подумал майор, – Менеджер – мамкин сын!

8.

Тревоги случались все реже. Все реже гнусавый голос сирены вырывал людей из сна, вбрасывал в машины, заставлял, задыхаясь, бежать по, осыпающимися под ногами, каменистым тропам и, клацая затворами, вглядываться в ночную темноту на сопредельной стороне. Все меньше шло нарушителей, пытавшихся преодолеть границу на свой страх и риск, минуя пункт перехода. По мосту мимо, гарантирующих безопасность, солдат в зеленых фуражках идти было и спокойнее и надежнее. Скоро старики и женщины из бесконечных колон, идущих в обе стороны, утром в Россию, вечером назад в Абхазию, уже здоровались солдатами, пытались совать им в карманы яблоки, мандарины, инжир… Майор с удовольствием и душевным успокоением все чаще слышал, казалось бы, забытое в дни ожесточения, прежнее обращение к солдатам: – «Сынок».

И все-таки без тоски, сравнимой только с постоянной ноющей зубной болью, не мог каждый день смотреть на людей, идущих через переход, отделенный крупносетчатой проволокой как клеткой. На своих, на родных людей идущих за этой решеткой будто там звери, будто там – животные. Совсем недавно один народ, одна страна… Была бы его воля или вдруг такое чудо – приказ, – он бы эту сетку зубами порвал!

Всегда, после того как он смотрел на этот переход, майор долго умывался над бочкой, остервенело, разбивая лед в бочке кулаком. Но и в ледяной воде – лицо горело.

– Конечно, – говорил Константин Иваныч, подавая ему полотенце, хотя его майор об этом никогда не просил, и в обязанности контрактника это не входило, просто он старик так выражал свое понимание и сочувствие: – Конечно стыдоба!… Вот именно! И вины нашей нет, не мы наворочали, а вот именно, что стыдно!

Однако, ставя перед майором миску гречневой каши с тушенкой, всегда добавлял: – Стыд не дым, глаза не выесть – в том, то и беда! Питайтеся, а то силов служить не будет!

Когда майор отнекивался, отодвигал еду, ворчал:

– Надо исть! Ешь не в сытость, а в пользу! Все же – офицер! Надоть быть в исправности! Солдаты ведь смотрят!

 И майор ел, давясь кашей, через силу заталкивая ее в себя, не чувствуя вкуса, просто, как необходимое энергетическое топливо, но ложка в его руке дрожала и мелко постукивала о край алюминиевой миски.

Стараниями неугомонного полковника, который, будто некий ангел хранитель, как незримый добрый дух, отсутствуя телесно, постоянно давал о себе знать неутомимыми хлопотами, застава и пункт перехода оснащались и благоустраивались, обрастали подсобным хозяйством.

 Откуда –то привели трех коров, пригнали десяток свиней. И теперь, к удовольствию дяди Кости, отходы из столовой не пропадали, а «мальцы», так именовал он солдат, пили молока «от пуза»!

– Служитя – радуйтися! – говорил он, – которые в Заполярье в болоте, каком не то, служат. В Тихом окияне от качки за борт блюют. На подводных лодках лысеют, а вы тута – в субтропиках, считайтя, как «синатории». Сюды путевки мильен стоят, а вы бесплатно живете, да еще и кормят вас – ешь – не хочу. А что гоняют – мама не горюй – так для вашей же пользы, чтобы, значит, салом не обрастали, в исправности находились. Домой вернетися – девки ахнут – рожа в дверь не проходит! Щеки со спины видать! Румянец – хоть прикуривай! Вот это солдат! А ваше дело служивое – тупое! Морда – лопатой, глаза квадратные. «Так точно, никак нет» и все дела.

– Если бы так… – посмеиваясь, старым как мир, прибауткам, думал майор, – Если бы все так просто.

Никакой дедовщины – бича нынешней армии, на заставе и в помине не было. Половина -контрактников, половина – срочников, национальный состав ровный – русские. В большинстве из маленьких старинных городов. Народ бедный, и к счастью еще цивилизацией не очень испорченный. Полковник раздобыл где-то и привез списанную хорошую библиотеку. К удивлению майора, солдаты жадно читали! Может быть, этому способствовало отсутствие телевидения. Полковник-то, видно, понимал, что, насмотревшись в комнате отдыха конкурсов красоты, школ секса, гламура – тяжело выскакивать с автоматом, по тревоге, в ночную темноту, в слякоть, в дождь, может быть навстречу ранению или смерти… Другая тут музыка нужна, другие мысли. Потому, что с удовольствием отмечал про себя майор, на большинстве пограничников, не снимаемые даже в бане, даже на гимнастических занятиях, православные кресты. Здесь граница. И держава за спиной, и смерть под боком…

Изменились и нарушители. Теперь, это были не местные жители, поверившие в границу и притерпевшиеся к ней, а нелегалы, что чаще всего шли в Россию без документов и неизвестно с какими целями. Попадались нарконоши, и прочий сброд. Отрадно – что попадались, стало быть, граница заперта.

Полковник появлялся неожиданно, как снежная лавина. За ним всегда следовал обоз из техники, стройматериалов, посылок, писем.

– Скоро, тут, вообще, двадцать первый век будет! – говорил он, радостно потирая руки. – Электроникой все оборудуем – муха не пролетит! – но наталкиваясь на печальный взгляд майора, всегда, со вздохом, добавлял: – Что ж теперь делать! Наша служба такая – провели границу – служи! Не мы ее проводили! Да и не от хорошей жизни она! Что теперь делать!

С майором у них сложились прекрасные отношения – полковник, каким то внутренним чутьем почувствовал, что ни интриги, ни карьерный рост майора не интересует.

– Я за вами как за каменной стеной. И со своей стороны, как говориться – всецело…. Ну, вы – военный человек, опытный, вы меня понимаете, – говорил он майору и опять уносился куда то «выбивать», «требовать», «выцыганивать».

– Все тип – топ!…

Кроме нескольких случаев.

Дозор обнаружил на контрольно следовой полосе следы босых ног.

– Пастухи, – сказал полковник: – Пастухи – абхазы. Искали скот. Босиком.

– Ступня – тридцать восемь – сорок сантиметров.

– И что?

– У вас, товарищ полковник, какой размер ноги?

– Сорок третий. И что?

– А длина стопы?

– Я же сказал – сорок три.

– Это размер обуви, а длина стопы? У меня вот размер сорок два, а стопа 23 – 24 сантиметра.

– И что?

Майор даже растерялся – как это пограничник не знает таких элементарных вещей? Не знает или делает вид, что не знает? Полковник так наивно хлопал глазами, так удивлялся, что майор уверился – конечно, знает, и прекрасно понял, к чему ведется этот разговор, но выкручивает себе удобную позицию. А раз так – продолжим игру в дурака.

– Рост у меня 176, а у этого пастуха, значит,… Пишем пропорцию. 24 относится к 176, как 38 к Х. Что получается? Получается, что рост этого Х – примерно, – 2 метра 80 сантиметров.

– Такого не бывает! Вы чего-то не то измеряли. Какой след? На снегу? Значит, обтаял, расплылся. След зафиксировали?

– Так точно. Гипсовый отпечаток сняли.

– Это медведь! Точно – медведь.

– Нет, не медведь! Собаки след взять отказались. Хвосты под себя, и отползают!

– Сам видел?

– Так точно.

– Это наши лейтенанты придумали! Уверен! От скуки!

– За восемнадцать километров, в горах, ночью? Да они тут, как на привязи. Людей некомплект! Они и в туалет то по очереди ходят, по расписанию! Спят по очереди, как на корабле!

– Э…– сказал полковник, – Вы, что лейтенантом не были? Бешеной собаке семь верст не крюк! – и стараясь не встречаться с взглядом майора, добавил тоном приказа: – Это медведь! Медвежьи следы. Так и в донесении отразите.

– Есть.

– Ну, а как о таком докладывать? Вот скажите вы мне! Вы же юрист! Это же бред какой – то! Следов таких много?

– Четыре случая точно, – сказал майор, – и два под сомнением…

– Ну, зачем это нам? Зачем? Пишите – медведь!

– Что личному составу делать при столкновении? – спросил майор, и тут же вспомнил, что подобный вопрос задавал ему Коля – менеджер.

– Как что делать! По уставу и обстановке! Стрелять! – и уже тише. – Ну, хотя бы в воздух, чтобы отпугнуть…

– А если это существо выстрелов не боится?

– Тогда в упор! Чего валандаться! Пушки детям не игрушки! Вот будет труп или там шкура, тогда и можно докладывать! А сейчас то зачем нам этот геморрой?! И без того голова кругом идет! Только все налаживается, хоть по чуть – чуть, – а тут этот большеногий! На хрена он нам?!…Только нам его и не хватало! Проверяйте утечку информации. Блокируйте.

– Есть.

Проверять письма – легко. Почтового ящика поблизости нет и почту возили скопом два раза в неделю в Адлер. Да и не особенно солдаты письма писали. Мобильных телефонов у них не нет, у компьютеров – офицеры…

Однако, каждый случай обнаружения следов, безусловно, солдатами обсуждался. И майор, рассудив, что так будет правильно, стал принимать в солдатских разговорах участие. Он скачал из Интернета все, что можно было скачать по проводу снежного человека, и многое прочитал ребятам. Вскоре, разговоры поутихли – новость приелась, и майор с удовольствием отметил, что большинство пограничников на беседах о бигфуте откровенно зевает. Если поначалу спорили о следах – что, мол, это такое?! Предлагали снарядить поиск, то теперь уяснили себе четко: есть бигфут, нет бигфута, а никак это на прохождении службы не отразиться, потому и стало неинтересно. И как завершение темы, услышал он крик сержанта:

– Задолбали вы меня с вашим большеногом! Чтобы я больше этого не слышал! «Гуманоид не гуманоид!» Сам ты гуманоид, мать твою…! Бигфут гребанный!

– А следы, товарищ сержант?…

– Да мне ваши эти следы!….– .далее на три минуты шли рекомендации того, где подобные следу могут быть употребимы и в каком качестве, причем упоминались разнообразные позы и части тела, а так же социальное положение, гастрономические пристрастия и состояние канализации…

– Ну что? – спросил майор гуманоида Охлобыстина. – Убедил тебя сержант в бесперспективности поисков снежного человека?

– Никак нет.

– Почему?

– Да есть он! Есть! Только с ним поступают неправильно! Не надо его пугать! Не надо на него охотиться. Надо идти на контакт. Мягко. Не нарушая его ареала… Просто идти навстречу и обязательно без оружия. Тут же война была! Он же наверняка знает: оружие – может убить! Надо идти без оружия.

– Так ведь страшно. А если он и вправду под три метра?

– Надо страх преодолевать! Ему, может, тоже страшно! Наверняка – страшно! А человек – разумный, значит, человеку надо себя преодолевать. У человека интеллект – ему легче. Человек – венец природы, а это, скорее всего, примат какой-то неопознанный. А если он существо разумное, еще один вид человека, – тогда то, что бояться? Разумный же!

– Вот тогда то и самое бояться надо, изо всех силов, как следует! Ежели он еще и разумный – тогда самый страх и есть! – вздохнул дядя Костя. – Бойся быка спереди, коня – сзади, а человека, мил ты мой, со всех сторон.

***

Странные следы, обстановка всеобщей неуверенности в том, что будет завтра, что происходит в России, переведут ли часть пограничников в миротворцы, и пошлют дальше разводить грузин и абхазов, полыхнет ли опять война в Абхазии, и не переметнется ли она сюда в эти, традиционно, курортные, места – держали майора, да всех офицеров в состоянии постоянного, томительного, тревожного ожидания. Все время казалось,. что вот – вот и произойдет, вот-вот начнется… Но, что?

– Живем тут как в ночь на 22 июня в Бресте, – сказал как-то майору лейтенант.

– Бог с вами, голубчик. Там через речку фашистская Германия была, а у нас дружественные абхазы – половина граждане России…

– Не в этом дело! Может, инопланетяне, какие прилетят! Бигфуты эти с гор посыплются, вообще апокалипсис начнется…

– Апокалипсис – в переводе – откровение. Вы имели в виду Армагеддон – конец света. И насколько мне известно, Армагеддон – название конкретной долины в Палестине, где должна произойти последняя битва с дьяволом…. Так, во всяком случае, по телевидению объясняли.

– Какая разница! Тревожно как – то. Не по себе! Просто – конец света.

– Конец света – когда Чубайс электричество отключает! – резюмировал дядя Костя. – А у нас дизелек имеется. Везде – конец света, а мы – чух-чух –чух – и заработало!

«Значит это не только мое предчувствие» – думал майор, бессонными ночами ворочаясь на своем топчане, и в сотый раз перебирал в уме – все ли сделал, все ли предусмотрел. Граница закрыта, с местным населением контакт установлен, связь с тылом прочная. Но перед глазами вставали следы на контрольной полосе. Не выдумка – гипсовые отливки хранятся в штабе – и сон как слизывало! Положено – доложить наверх! Он доложил! Он исполняет приказ! Но ощущение, что сейчас он сталкивается, с чем – то таким, что не укладывается ни в рамки устава, ни в рамки приказа, ни даже в какие-то пределы объяснимого не проходило, а усиливалось. Майор понимал что вести себя следует как- то иначе, не по уставному. Но, как?

Иногда бессонной ночью ему хотелось выскочить на крыльцо и закричать в темноту гор –

– Эй! Кто там ходит по горам! Выходи! Выходи! Стрелять буду! Выходи, кто бы ты ни был!

Но через минуту этот порыв он объяснял себе всеобщей усталостью, постоянным, многолетним стрессом. Боязнь за солдат, за мальчишек – срочников, вроде «гуманоида – менеджера», коих еще двадцать душ, да сорок контрактников – в основном семейных, крепких мужиков, которых дома ждали жены и ребятишки, боязнь потерять авторитет в их глазах, а то и вовсе прослыть сумасшедшим, заставляли его действовать, незаметно, как бы, исподтишка. Хотя, что можно утаить на заставе, где каждый – как голый на арене – отовсюду виден и чуть не насквозь?

Майор трижды прочесывал район, где обнаружились странные следы, но ничего кроме заломов на деревьях и странных царапин на высоте двух – трех метров, не обнаружил. А все это можно истолковать как угодно. И уж, во всяком случае, как, пожалуй, по-своему справедливо, настаивал полковник – докладывать наверх – нечего. Майор так не считал, но подчинялся, предполагая, что в штабе, да и в России, вообще, сейчас не до них…

9.

Почта исхитрилась, постаралась – новогодние письма и посылки привезли точнехонько 31 декабря утром. Солдаты толклись у газика, откуда сержант вынимал ящички и передавал счастливцам. Майор, точно знал, что ему то ничего не будет. Давным – давно жена заявила:

– Я не знаю, что тебе дарить! У тебя же там все есть. Вас же снабжают! – и выслала деньги. То есть, получилось, что уделила ему часть из того, что он ежемесячно пересылал домой. Потому он и написал кратко: «Денег не шли». Прежде письма писали дети, рисовали картинки. «Повесь эту картинку на стенку! И смотри на нее! Я тебя люблю!» – писала дочка. И действительно картинка долго висела у него над тумбочкой, даже когда его переводили на другое место службы, картинку он забирал собой.

Но дети выросли, и письма писать перестали. Зачем писать, когда, в случае экстренной необходимости, можно вызвать майора на переговорный пункт. Сын, иногда присылал книги, а дочь вышла замуж и ей, разумеется, стало не до писем.

И все-таки, когда приходила почта, он глубоко – глубоко в душе, стыдясь этого, все-таки ждал, что какое-нибудь письмо, ну хоть открытка – придет, однако чудес не происходило.

Он смотрел, как получают посылки солдаты. Его служебная задача – смотреть, как получают, не присылают ли спиртное, как делятся или не делятся с однополчанами содержимым, не отнимают ли посылки «старички». Поэтому он приказал поставить у газика стол и солдаты, потроша обшитые холстиной ящики, вываливали оттуда, конфеты и всякие сласти «на общак», который предполагался за праздничным новогодним столом. Как правило, в посылках набор был стандартным – сгущенка, конфеты, твердокопченая колбаса, сигареты, кассеты с музыкой.

Иногда в, хитро запаянных банках из под сгущенки, пересылали спирт. Не вдаваясь в подробности, майор приказал достать два ящика сгущенки и тут же обменивать присланные банки, на точно такие же казенные. Банку на банку.

Константин Иваныч, считая эту предосторожность не лишней, заметил, что банку достаточно в руки взять, чтобы определить содержимое по весу.

– … И еще кисет, и две пачки махорки! – услышал майор, – Привет от девочек третьего класса нашего детдома!

– Об чем регочите? – спросил он хохочущих солдат.

– Охлобыстину носки мамаша прислала! Прям – валенки домашней вязки! Образца 41 года! Как на фронт бойцу – красноармейцу в окопы.

Красный менеджер – гуманоид стоял с раскрытой посылкой.

– Отставить смех, – сказал майор сухо, – Во- первых, мне не дорог твой подарок – дорога твоя любовь! Во- вторых, если это интересно, могу отдельную лекцию прочитать про носки и портянки, и доказать, что портянки носят не от хорошей жизни, а по бедности. Носки для любой местности, особенно шерстяные, особенно толстые, для ноги в сапоге – кайф!

– Казаки, – встрял дядя Костя, – портянок не носили, завсегда в носках – чесанках, домашней вязки.

– Вот именно, – сказал майор, – так что, оказывается, мама это знает! А некоторые сержанты, чей оптимизм, совершенно необоснован, – нет! Говорят, папуасы жутко веселились, когда Миклухо-Маклай показал им зеркало.

– Поняли!? – довольно хихикнул дядя Костя, – Книжки читать надо! Пупуасы!

Вечером, когда майор, разувшись, как всегда, сидел на крылечке с кружкой чая, подошел Охлобыстин.

– Товарищ майор, разрешите обратиться.

– Вольно. Присаживайся. Чаю хочешь?

– Не-а. Спасибо.

– Ну, обращайся. Чего хотел?

– Я – это… Это вам, к новому году. Мама четыре пары прислала, мне столько не сносить….

– Почему это не сносить! Тебе еще до дембеля топать и топать!

– Я вас очень прошу! Очень! Это вам.

– Спасибо. Вот и я на новый год с обновкой. А Константин Иванычу то подарил? Ты говоришь, их у тебя четыре пары?

– Да! Конечно! Я это… Спасибо вам…

– За что?

– Вообще….

– Тогда, пожалуйста. «Вообще». Кушайте на здоровье. А маме то, что в ответ пошлешь? Надо что-нибудь экзотическое изобрести.

– Ну, вот инжир сушеный, перец тут такой есть «паприка».

– Замечательно.

– А можно еще варенья наварить, – сказал, возникая, как из неоткуда, дядя Костя, – Сахару у нас теперь навалом, а мандаринов, вообще, девать некуда.

– А что из мандаринов варенье бывает?

– Ха! – сказал старик, – да еще какое!

– Да как же я наварю?

– Да в кастрюльке!

– В смысле как пошлю-то! Банок – нет, да и побьются стеклянные-то банки.

– На что в стекле то посылать! Вот ума то нет! Ты в мешочки полиэтиленовые расфасуй, и в сухофруктах размести. Вдребезги ящик разбить надо, чтобы варенье то в такой упаковке разлить!

– Жалко к новому году не успею….

– Как это? Вот именно, что ежели не к Рождеству, то к русскому новому году, к старому то есть – как раз! Очень даже оригинально. Давай, бежи на кухню, чисти мандарины. Растворяй в кастрюльке сахар – на килограмм стаканчик водички. Сироп делай! Апосля сиропом сахарным зальем! Конфетка будить! Там у меня два ящика мандарин отборных – девать некуда! Чисть побольше – и другие ребята, небось, захочут домой презент сделать, а не то так и сами съедим. Хороший парень, – сказал дядя Костя, глядя вслед, Охлобыстину, полетевшему на кухню, как на крыльях: – Чувствительный.

– Сержант докладывал – он стреляет хорошо?

– Что ты! Как гвозди вбивает! Пулю в пулю содит! С любого положения! Вот ведь какой талант ему! Так то физически слабоват, а стреляет – я те дам!

– Характер.

– Да вот и то ж! Другие тыр – пыр в молоко, а он – бац – и убил! Сразу.

– Кого убил?

– Покуда – мишень. Солдат-то ведь не задумывается – попал в яблочко и рад, а в натуре то – убил! Мало, что того, кто в тебя целил, а и всех его детей не родившихся, и внуков, и правнуков… На спуск нажал – попал! Энтот, ладно, рухнулся, и Слава Богу, мог ведь и он в тебя, а за ним то поглянь – просека из людей. Про родителев, вообще – молчу! В них то за тыщу верст пули попадают. Похороночка придет – вот она и есть- пуля смертная! Грохнутся отец-мать без памяти, и душа – вон! А и оклемаются – все душа то убита. Вона, как у нашего Бочуа. Живет человек, а внутри выгорел весь! Тем и жив, что другим людям помогает, округ себя, – старается облегчению им изделать, а так бы уж окочурился давно, не то руки бы на себя наложил…

– Смотри, Охлобыстину такое не скажи.

– А что такого? Дураку – понятно…

– Дураки – они разные. Этот вот возьмет да и задумается, а там и стрелять перестанет. Сам же сказал: он – чувствительный.

– Так вот и то ж… Не нонешний он какой-то.

– Откуда ты Константин Иваныч знаешь, какие они нонешние? Они нонешние – все разные.

– Так вот и то ж… Жалко их мне! Спасу нет – жалко!

– Так вот и то ж… – усмехнулся майор.

Вечером следующего дня он обнаружил на столе в своей комнатушке литровую банку мандаринов в сиропе. Попробовал и поставил на полку. Майор к сладкому был равнодушен.

– Что вы налетели, как мухи на дерьмо! – услышал он вскоре крик сержанта, – Помешались все с этим вареньем! Липкие все, как гандоны…. Жвачка, а не бойцы! Прекратить это варево гребаное, мать перемать!….

В конце января пошел дождь, и зима кончилась. Опять потянулись слякотные дни, с ветром и почти постоянным дождем, и ночи с небольшим морозцем, способным только чуть затянуть хрустким ледочком лужи, да наморозить ледяной блин в бочке, над которой умывался майор.

10.

– Да, ваш это… Ваш, – сказал Бочуа, закрывая разорванное тело брезентом, – вот и документы его и рюкзак его, – что делать будем?

– В смысле?

– Давай думать, как тебе будет лучше…

– Какое тут может быть «лучше»! – вырвалось у майора с досадой, – Вон, его будто наизнанку вывернули!

– Ты не понял. Как лучше оформлять!

– Да все я понял! Врать не люблю и не умею!

Они сели на скамейку под зарешеченным окном комнаты, где содержались задержанные. Через стену от камеры, за соседним раскрытым окном в штабе дежурный орал, диктуя сообщение по рации: «На сопредельной территории абхазской милицией обнаружен изуродованный труп, предположительно, по найденным в вещах погибшего документам, корреспондента газеты «Зори Кавказа» Бабченко..» Какое, на хер, опознание! У него головы нет! Да! Вот именно оторвана! И весь ливер наружу! Весь порван на куски…И выпотрошен… Может маньяк какой, может Ритуальное убийство! Да! Ри-ту- аль-но- е…

– Что он так надрывается, – сказал Бочуа, – До Москвы ему все равно не докричаться,

а здесь в округе на сто километров, обо всем уже каждая собака брешет… Можно не орать.

– Ты тоже думаешь, что ритуальное? – спросил майор абхазца.

– Нет таких ритуалов! Взаправду, будто голову оторвали…

– А раньше такие случаи или подобные были?

– Ничего подобного – никогда!

– Было, – внятно сказал низкий хриплый голос.

– Майор и Бочуа вздрогнули и подняли головы. За решеткою блином белело лицо задержанного утром нарушителя.

– Я, по крайней мере, один случай своими глазами видел. Видел, – повторил он, – видел, как голову он ему оторвал и печень жрал….

– Кто он? А? Кто это такой он?

– Не знаю. По виду человек, а присмотришься – зверь.

– Погоди-ка – сказал майор, – айда в кабинет…И под протокол…

– Не боишься? Ночь ведь уже, – сказал майору Бочуа.

– Чего боюсь?

– По закону ночью допрашивать не положено… Права человека… Сам знаешь. Прицепится какой нибудь правозащитник бандюков… Пойдет вонь!

– Я – воробей стрелянный, – сказал майор. – Это же не допрос, а так – разговор. Какой допрос, если, к примеру, присутствует частное лицо. Ты. А Константин Иваныч нам американский кофе организует из гуманитарной помощи! Сахар то привезли?

– Вам бы касторки, не то скипидару, а не кофею! Чего нельзя было жмурика этого Бабченко на вашей стороне закопать? На кой вы его сюда приволокли?! Теперь понаедут следователи, пойдут ковыряться…

– Вот и хорошо, – сказал майор, – может до чего – нибудь и доковыряются… Дело то не шуточное… Можно сказать – триллер!

– А где его держать?! Пока они приедут, он у нас тут провоняет все! Холодильника то нет! То есть, имеется, но маленький, пищевой…

– Хорошо, – без тени улыбки, сказал Бочуа, – как только поймаем того, кто Бабченко разорвал, сразу попросим, чтобы в следующий раз рвал на кусочки помельче, а то они в холодильник не лезут…в пищевой.

– Тьфу, тебе в рыло! Что ж я в пищевой холодильник стану покойника совать! Ну, ты сказал!

– Тогда нюхай! – закончил беседу майор.

– Ах, ты ё…. взвился дядя Костя, и пошел, перекладывая «из матери в мать». Но, чайник с кипятком, три стакана, банки с кофе и сахаром, все же, принес. Попыхтел и неожиданно попросил:

– Товарищ майор, погляньте в бумагах, как этого Бабченко звали?…

– Тебе на что?

– Как на что! Отходную прочитать. Панифиду. Не собака, чай… Понесла его, дурака, нелегкая, снежного человека ловить…. Словил вот! В обе руки!

– Он крещеный? – спросил Бочуа.

– А какой же! – вздохнул дядя Костя, – Так то на вид – чистый комсомолец, тольки староват, но крест под рубахой виднелся, как он нам лекцию то читал… Вот не спас крест- ат…

– Бабченко Иван Алексеевич, – сказал майор, просматривая протокол задержания – Прямо как Бунин.

– У Бога отечеств и фамилиев – нет. Иван, значит. Новопреставленный убиенный или умученный раб Божий Иоанн. Надо отпеть, хоть, как человека, дурака-то этого. Видать безвредной жизни был человек…

– Разве, тебе отпевать можно?…– спросил Бочуа,

– Ды мне на что! Я не поп. Это грех, когда мирянин отходную читает. Это уж по великой необходимости. Божественный человек у нас имеется! Тоже на ту сторону мостится. Вроде, как бы, иеромонах. Пускай он и отпевает. Вот зато и посмотрим, какой он священник – по правде или прикидывается.

– Ты и в церковной службе понимаешь?

– Я казак – стало быть, христианин! Сызмала в церковь ходить поваженный, хотя бы и пионером да комсомольцем, а тайком ходил. Бабушка приучила, молитвенница моя, по ее молитвам и живу вот нонеча.

– И все то – у тебя предусмотрено. Не с какой стороны тебя, Константин Иваныч, не укусишь!!

– А вы не кусайте, товарищ майор, а то, кусавши, неровен час, и без зубов остаться…

– Не серчай. Тащи сюда своего божественного человека…

– Да это уж не нынче, ночь на дворе. Он километрах в пятнадцати отсюдова в землянке живет, как бы в скиту. Завтра на велосипеде поеду, – пообещал дядя Костя, уходя: – с утреца, значит.

– Надо будет и мне его посмотреть, может священник. – сказал Бочуа, – я его бы по деревням его повозил. Крестить, отпевать…

– А говорят абхазы – мусульмане?!

– Пусть говорят, – сказал Бочуа, – Ты больше слушай!

***

Дежурный сержант привел задержанного. Тот сел, сутулился, каменно уставился в одну точку, даже не поворачивая головы к майору при ответах на его вопросы

– Идите с нами кофе пить… – пригласил его Бочуа, когда майор, отпустив конвоира, предложил задержанному, чувствовать себя свободно.

– Спасибо, не хочу… – ответил тот, с плохо скрываемой неприязнью.

– А мы, как говориться, с толстым удовольствием американскую помощь освоим… – сказал майор, – Только кофе у них какой то странный – не бодрит совсем.

– Они из него кофеин добывают, а отходы в недоразвитые страны…Нам, например, – прохрипел задержанный.

– И на том спасибо. На безрыбье и рак – рыба, – сказал Бочуа.

– Константин Иваныч излагает круче: на бесптичье и задница – соловей.

– Он изложить может! – засмеялся Бочуа.

– Ну, что ж – сказал майор, – не будем кошки – мышки разводить. Ориентировка на вас есть.

– И что? – равнодушно сказал задержанный.

– Да ничего. Просто я знаю, что вы – высококлассный снайпер, гастролируете по горячим точкам. По идее, должны были давно быть объявлены в международный розыск и арестованы.

– Руки коротки, – сказал снайпер, – я преступлений не совершал.

– Это компетентные органы должны разбираться. По данным – в Приднестровье – воевал, в Карабахе – воевал, в Сербию катался и здесь тоже отметился…

– Где? – спросил Бочуа.

– Не имеет значения, – прохрипел нарушитель.

– Сухуми брал, – подсказал майор, – с чеченским батальоном.

– О… – сказал, оживляясь, Бочуа, – да вы садитесь к столу.

– Спасибо, мне здесь удобно.

– А сюда то зачем? – спросил майор, – Война закончилась. Работы вам нет.

– Я не киллер.

– А кто?

– Чистильщик.

– В чем разница?

– Денег не беру.

– Волк – всегда волк.

– Кому – волк, кому – санитар леса! Я Россию защищаю.

– И в Сербии?

– И там тоже.

– И здесь с Басаевым?

– Тогда – с Басаевым.

– А теперь?

– Теперь я сам по себе. Частное лицо. Документы у меня – чистые.

– А руки? – спросил майор, которого раздражал этот человек, отвечавший равнодушно, словно вопросы его не касались, словно речь шла о каком – то другом, постороннем.

– Вы что нибудь можете нам пояснить по поводу убийства журналиста? – спросил Бочуа, стараясь снять неприятный тон беседы, – Пожалуйста. Я думаю это очень важно…

– Еще бы! Я его вот как вас видел, в трех шагах…

– Кого это «его»?

– Людоеда.

– Снежного человека?

– Может и снежного… только не человека… Сначала то похожим показался, а после вижу не человек. И вся повадка звериная.

– А по – порядку?

– Можно и по порядку. Снайпера работают вдвоем. Мы со вторым номером держали цель в пятнадцати километрах отсюда. Тут ходка – наркоту через Грузию и Абхазию в Россию волокли. Наводка – правильная, а у второго номера сына наркоманы на иглу посадили, помер от передозировки, так он курьеров был готов зубами рвать. Потому и погорячился. Как увидел первого с мешком, так кувырком весь устав. Ему вообще стрелять не положено. Он должен только, если я промахнусь, доделать… А он сразу первого завалил, как топором! А там еще двое – тройкой шли. Один из подствольника и шарахнул. Я – с другой стороны тропы – мне ничего,… Пока с этой сладкой парочкой разобрался, напарник уже потек основательно. Его крепко зацепило. Пока жгут ему наложил да ногу в шину, он совсем ослаб – хорошо у этих прамидол был, так я его обезболил. Но соображаю, что мне его на эту сторону, в Россию, тащить короче, чем назад в лагерь. Но здесь – река, время – осеннее,… Побежал брод искать.

Пока нашел, пока оружие прятал – с оружием то сразу повяжут. А так-то у напарника – раны не пулевые, рваные – может, человек на мине подорвался. А он уже подтекает реально. Его, максимум, через два часа надо к хирургу на стол положить… Вернулся за ним.

А вечерок уже такой серый, дождит. Смотрю около него фигура. Здоровенный такой показалось мужик, что то там делает… А я то без оружия. Все спрятал. Что делать не знаю. Смотрю, мужик этот напарнику голову, как с полки снял, буквально, как арбуз. Что- то там пальцем поковырял… Я даже не понял сначала… Совсем без усилия, как будто мяч футбольный с земли поднял и в мою сторону отшвырнул…Около меня голова упала в куст. А потом я думал он труп обшаривает, ну как положено шмонать – документы там , еще чего… И вижу что он напарника, буквально, как вот хозяйки селедку потрошат, сверху вниз порвал, без ножа. И руку вовнутрь запустил, а потом и всей мордой… Печень жрал. Я, буквально, как закостенел. И разглядываю этого, как фотографирую, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу… И страх верите, реально…страх.

А этот морду подымает, и я вижу это, реально, – не человек. Реально Кинг-Конг. Весь в кровище, только клыки торчат… Пофыркал, морду об напарника обтер, посмотрел так вокруг, я глаза закрыл, чтобы взглядом не встретиться…

А что я мог сделать. Он меня на треть выше! В натуре. Могу доказать. Он, когда уходил руку или там лапу на уровне плеча об дерево вытер. Я потом приходил смотреть следы – получается его плечо – моего сантиметров на тридцать выше. Значит он за два метра. А силища то какая. Когда встал – реально человек. Только сутулый – шеи совсем нет. Ушел на двух ногах. И это не зверь. Он курьеров, что мы завалили, тоже распотрошил, и печень выбрал и в рюкзаки. Из рюкзаков все выкинул, а это туда сгрузил, на спину и ушел… Следы широкие, подошвенного свода нет, босые, тридцать пять – тридцать восемь сантиметров.

– В чем был одет? – спросил майор.

– Как в чем? В шкуру собственную. Шерсть на нем. Правда какие то тряпки вроде болтались и вроде был в штанах., а может даже и в куртке…Нет, вроде на нем кусок брезентовой палатки надет был… Не помню темнело уже.

– Карту можно? – попросил Бочуа.

– Конечно нельзя, – сказал майор, расстилая на столе карту, – Где?

– Вот. Только на абхазской стороне реки. Километров пятнадцать отсюда.

– На месте показать сможешь? – спросил Бочуа.

– Конечно, – сказал снайпер, и, покосившись на майора, добавил, – да вы и сами найдете.– Там на деревьях ветки заломаны и затесы на высоте выше двух метров, будто медведь кору когтями драл, а на заметку, я на деревьях ленты из барахла нарвал да развесил. И напарника то собрал и закопал, а нарконоши эти в кустах так и валяются, ежели их этот не уволок. У меня уже сил не было их хотя бы одно место собрать, да и ночь уж пала. Да и худо мне было, рвало два дня…

Майор налил в кружку кофе, сунул в руки снайперу. Тот машинально принял, и так же машинально отхлебнул.

– Убивать идешь? – усмехнулся майор.

– Как получится.

– А чего ж раньше не приходил, когда границу еще не закрыли?

– Лечился. Лечили меня… – тихо ответил снайпер.

– И как теперь?

– Теперь психушку закрыли. А я не буйный, справка при мне, – и глядя свинцово-тяжелым взглядом прямо майору в глаза: – Для отмазки.

– Скажи мне, как врач, – спросил майор абхаза, когда снайпера увели, – как у него с мозгами?

– Как и положено, после войны,… Но в пределах нормы.

– Уверен, что не бред?

– А то, что у тебя на плацу лежит – не бред?

– Вот именно….– сказал майор, – бред с вещьдоками….

– То – то и оно. А вот ты мне скажи, как юрист, как погранец, как военный кадровый, как это все понимать?

– Пока никак, – ответил майор.

– То есть?

– Никак пока, – повторил майор, – версий нет. Информации мало. Ждать. Копить факты.

– Ну, ты хоть представляешь, что может произойти, если все именно так, как этот снайпер говорил?

– А что может произойти?

– Слушай! Людоед объявился! А ты спокойный? – Бочуа заволновался, перестал следить за правильностью речи, и майор сразу вспомнил возницу, который вот так же размахивал руками.

– Спокойный? Чего нет, того нет, ….– ответил майор, – Но пока что необходимо обратиться к специалистам, а до того – доложить, все как есть, по инстанции. По возможности, без триллера, максимально, сухо. Чтобы в штабе не решили, будто мы тут свихнулись.

– Что я людям скажу?       Людям скажу я что?

– Панику хочешь поднять? Мало страхов, еще людоеда приплетем?

– Но защитить то население нужно или нет?!

– В том то и дело. Только непонятно от чего. Спецов сюда надо. Спецов…

– У тебя свои задачи, у меня свои. Завтра пересечемся.

***

Снайпер исчез ночью. Замок на двери камеры для задержанных сломан не был… Разумеется, Бочуа ничего не видел и ничего не знал… Да и никто, включая дежурных.

– Замки то нонешние, – констатировал утром дядя Костя, – не то, что прежде. Вот у меня дома дедовский замок – полтора пуда весом¸ на резьбе! Вот это замок, а тута – говно китайское! Плюнь на него, он, как девка – враз и ноги врозь! Растопырится!

– Да ты ж говорил – казаки без замков жили?

– Абизательна. Чтобы казак у казака чего взял ?! Да не, Боже, ты мой! Дак ведь это когда было! А, ще перед революцией, понаехало хохлов да кацапов, вот под замочки то и сели! А как же! Тут брат рот не разевай – враз, уконтропупят! Глазом не сморгнешь, как без порток оставят…

– Плюнь говоришь, на замок он и растопырится?

– В абизательном порядке!

– Как же задержанный исхитрился на висячий замок, сквозь дверь, плюнуть?

– Необъяснимый науке факт, – сказал дядя Костя. – Може у его снасть кака была. Кака не така трубочка особенная, либо ишо что… А вы протокол – то на него завели?

– Какой протокол? – захлопал майор глазами, – На кого?

– Ды на задержанного?

– Какого? Мало ли кто тут ходит, на всех протоколы писать! Никакой бумаги не хватит…

– Абизательна. Правильная решения. А то бы пришлось расследованию заводить! Обратно экономия ресурсов. К примеру – бумаги!

– Вот именно, – сказал майор, – бумага нам нужна, чтобы спецов сюда позвать, одна голова хорошо, а две что?

– Вдвоя больше. – сказал Константин Иваныч, – Тута и двумя то головами не обойдесси, тута коллективный разум нужон!

– Абизательна! – сказал майор, – Ты куда Бабченко положил?

– Да в ледничек, – со вздохом, сказал вольнонаемный, – тута усадьба абхазская пустует. Тамо ледничек исправный такой и льдом снабженный. Хотел под припасы, а вышло под морг…

– Да на что нам, Константин Иваныч, припасы?– сказал майор, – Нас казна содержит, вон и Америка помогает, жалеет нас…

– Да, она, етитная жизнь, пожалеет… Вспотеешь кувыркаться! Пожалел волк кобылу – оставил хвост да гриву. А вот ледничек очень бы нам в тему! Тута – дичи!…

– Вроде бы тут заповедник?

– А война то? При войне завсегда – потери! Хто й то теряить, а хто – й то находить!

– Абизательна! – сказал майор.

11.

Майор об него чуть не споткнулся! Он сидел на крыльце, на том самом месте, где обычно по ночам или вечером сидел майор. Его сутулая спина, в стеганке, сливалась с серо-зеленой расцветкой окружающего пейзажа, и черная скуфейка на голове, издали смотрелась, не то частью темного и влажного ствола, одного из потерявших листву буков, окружавших заставу, не то камнем, не то какой – то странной дырой в пространстве – между перилами крыльца, каменистой дорожкой, убегающей в долину, и дальними горами, заполняющими весь горизонт.

Он обернулся, по волчьи, всем корпусом, будто шея у него не работала. На майора, из под низко надвинутого на лоб сукна монашеской шапки, глянули черные, словно вовсе без зрачков, или, наоборот, только одни огромные зрачки, без радужки, глаза. Он смотрел на майора, как из колодца, как из погреба – снизу вверх.

– Вот – сказал он, – Пришел.

– А Константин Иванович где? – чувствуя странную неловкость перед этим человеком, спросил майор.

– Это кто?

– Разве не он вас привез?

– Нет. Я один. Здесь недалеко.

– Константин Иванович, говорил километров пятнадцать….– майор, не знал как сказать, –«дома», «скита».

– Недалеко.

– Ничего себе недалеко…. Вы ели что-нибудь? Давайте на кухню – позавтракайте…

– Спасибо. Ничего не нужно. Не беспокойтесь.

Монах торопливо поднялся, поправил полы подрясника, поднял с земли тощий вещмешок.

– Где? – спросил он буднично.

Но майор, почему-то засуетился, заторопился:

– Я, собственно, и не знаю…. Сейчас Константина Иваныча позову…

– Здеся я, – сказал, вырастая как из под земли, старый контрактник – Он у меня тута в ледничке…

 Оступаясь на каменистом откосе, грохоча осыпающейся галькой, они пошли куда-то за расположение. Около развалин жилого дома и каменного сарая торчали два солдата: Охлобыстин с перевязанной рукой и еще какой-то, похожий на него, телячьим выражением испуганного детского лица, с замотанный бинтами шеей. Вероятно, натер себе воротничком чирей и по этой причине освобожден от дозора. Инвалидная команда.

– Давайте –то , давайте его сюда… Да не разворачивайте! Батюшка, можно не разворачивать?…

Монах, что-то пробормотал, наклоняясь над брезентовым, длинным тюком. Долго чиркал спичками, пока зажег свечу – тоненький огонек светлячком заплясал над желтой спицей восковой свечи.

Дядя Костя сунул такую же свечу в руки майору и строго сказал:

– Фуражечку сденьте.

Монах выпрямился, блеснул наперсным крестом. Дядя Костя деловито подал ему дымящееся кадило.

Монах что-то длинно нараспев проговорил

– И во веки веков, Аминь – ответил дядя Костя, широко крестясь и клянясь в пояс.

Священник опять что-то проговорил

– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй – подпел – проговорил старый контрактник

Майор сообразил, что иеромонах читает молитвы по-грузински. Дядя Костя попытался еще подпеть, но у него не получилось попасть в лад, и он примолк. Иеромонах служил сосредоточенно, деловито обходя увязанный веревками брезентовый сверток. Ветерок несколько раз сдувал бумажную иконку, и дядя Костя кидался ее поднимать, пока, наконец, не подсунул под веревку. Монах обходил старика, словно не замечая.

Майор оглянулся и встретился с растерянным взглядом молодого солдата, который, похоже, по всему, не знал как себя вести. Охлобыстин же стоял, закрыв глаза, время от времени, крестясь забинтованной рукой.

– Вот ведь, – подумал майор, – десять лет назад такое и представить было невозможно.

– Со святыми упокой… – запел по-славянски монах и дядя Костя деловито подхватил хриплым баском:

– …Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная. Сам един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека, земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем…

Старик дернул кадыком, всхлипнул, забормотал, торопливо догоняя молитву:

– яко же земля еси, и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: алилуия, алилуия, алилуия…

Он долго откашливался и просмаркивался, стыдливо вытирая слезы, громадной красной ручищей.

– Вот ведь, – бормотал он, извиняющимся тоном, – страх ведь какой… Вы, пацаны, того…– в опасении ходите, и не по одному… И с оружием. Оружие ведь теперь надо завсегда при себе иметь… Так ведь, товарищ майор?

Майор не нашелся что ответить.

Иеромонах, бережно завернул в холстину и убрал кадило. Дядя Костя совал ему что-то в мешок, приговаривая: – Нет уж, батюшка, как положено, от всего сердца благодарность. Вон ведь как вышло…беда то, какая…

Майор взялся проводить священника.

Тот шел сноровистой походкой человека, привыкшего ходить по горам.

– Как, по – вашему, что это? – спросил майор,– когда, видя, что офицер запыхался, монах остановился и присел под огромной корявой сосной.

– Сатана в мир рвется, – спокойно, как о чем-то обыденном и для него, абсолютно, ясном, ответил монах.

– В каком смысле? – не понял майор.

– В прямом.

– Позвольте… Как то принято считать, что сатана или там злой дух, это, так сказать, категория не материальная, скорее, метафора…

– Кем принято?

– Что?

– Так считать, кем принято? – раздельно повторил монах.

– Ну, учеными, например…

– А они откуда знают?

– Доказательств этому не имеют. Свидетельств, подтверждений, фактов… Вероятно, никогда не встречались в, так сказать, телесном воплощении. В материальном…

– Не встречались, а считают. Им не встречались, не значит, что вообще нет.

– Допустим, есть – сказал майор, – какое –то живое существо, не открытое прежде животное…

– Прежде его не было, – сказал священник, – Это – новое прельщение сатанинское.

– Откуда вы знаете, что прежде не было? Не попадалось просто. Люди не сталкивались с ним.

– Здесь люди жили от сотворения мира. Не было такого.

– Почему вы так уверены?

– Мир был другим. Вера была сильнее. Бога боялись.

– А в какой это связи?

– В прямой. Осознавали свое предназначение. Не извращали пути предначертанного.

– Вот вы говорите – новое, – сказал майор, – а ведь покойный Бабченко утверждал, что лет пятьдесят назад здесь появилось странное существо, не зверь, не человек. Значит, было и раньше. И пятьдесят лет назад. Давно.

– Разве полвека это давно? Раньше не было. Она – первая.

– Да откуда вы знаете!

Монах резко повернулся к офицеру, глянул на него провалами глаз.

– А может, это мать моя…!

– Господи! – майор отшатнулся, – как это?

– Что вы так вскинулись? Вас же в школе учили, что человек произошел от обезьяны…– уже спокойно и даже, как показалось майору с усмешкой, сказал монах

– А… Вы в этом смысле.

– Нет.

– А как же?

– Нынешние насельники планеты мнят себя богами. Нам нет преград ни в море, ни на суше… Ориентиры во всем смещены. Целью стала польза. Пользу же видят в насыщении прихотей. Вы что не видите, как человечество стремительно возвращается в дикое состояние?

– Да нет… Не замечал. Технический прогресс…

– Да человеку нынешний технический прогресс, как малому ребенку спички! Дал – жди беды! Человек пытается править в мире, которого не видит и не понимает. Помните у Достоевского «Если Бога нет – значит, все позволено» Так и живут! А если рассмотреть другую точку зрения – Бог есть! Стало быть и сатана есть! А нынешний –то человек от Бога отказался! Где он защиту найдет, хоть бы от самого себя? Ведь он не понимает даже своих слов!

«Вставай, проклятьем заклейменный!» Вы понимаете, кого призывали?

– «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов»…– растерянно сказал майор.

– Да мир рабов и голодных никто, никогда не проклинал! Наоборот: – «Придите ко мне вси страждущие и обременени, и аз упокою вы!» Проклятьем то заклеймен сатана! Это его призывали в затмении разума и в гордыне! Он и пришел!

– Вы знаете, – сказал майор, с трудом поспевая за рассуждениями священника, – мне кажется, здесь вы соединяете несовместимые, по логике, вещи. Речь ведь идет о художественном образе…

– Это слово! Основа основ. Вначале было слово…

– Но слово не материально!

– Электричество в Древнем Египте – тоже было не материально…

– Ну, как же, электрические явления можно измерить. Просто не умели…

– Так ведь и нынче, все равно непонятно, что это такое. Хорошо! Вот вам наука математика! Цифры – не материальны, а на них мир стоит! По логике? Сознание – часть мира, мир, по вашему убеждению, материален, стало быть, и сознание в человеке материально…

Монах, говорил горячо, словно выплескивал давно продуманное, то о чем долго молчал. В сумрачном лесу, да еще под накрапывающим мелким дождем, завесившим все невесомой пеленой странно, словно отдельно от его темного, заросшего черной с проседью бородой лица, двумя темными провалами зияли его глазницы.

– А человек разорванный, вполне материальным зверем, рожденным из слова, из гордыни, это не материален?

 Монах замолчал. Ссутулившись и сцепив замком худые пальцы.

– Ну, убьете вы это несчастное существо! Ну, откроете новый вид в науке, наконец, догадаетесь, откуда оно – и успокоитесь. А через какой то период времени новая напасть появится, ибо причина не в проявлениях сатаны, а в силе его, коя умножается, ибо всякая плоть, забыв закон Божий, извратила путь свой на земле. Огонь впереди, гиена огненная разверзается, а человек в праздности и суемудрии, именуемом наукой, пребывает. И верует в нее! Верует! А ведь наука – только инструмент, она и Богу, и сатане служит. Нынешняя то наука мир, в безбожии своем, к погибели ведет.

– Ну, – сказал майор, – насколько мне известно, все религии мира предрекают конец света. Он неизбежен. Так ведь?

– Нет не так! Конец света неизбежен, это верно, но его можно отодвинуть! Чтобы дальше то беды не творить! Чтобы ад не приближать и не усиливать!

– Так что же, вы предлагаете, от науки отказаться?

– Это невозможно! Вы это просто так сказали. Наука, способность к познанию – дар Божий. Но наука без Бога, служит сатане! Обещает рай, а созиждет ад!

12.

- Вы что тут чокнулись все?! Кто приказал попа этого привести в расположение!… У нас, Слава Богу, еще церковь отделена от государства! Кто разрешил?! Что вы, майор, молчите, я вас спрашиваю!…

– Вы не спрашиваете, а кричите, – ответил майор, который после афгана и афганской контузии, начинал при «разносах» чувствовать, как наливается тяжестью голова и кровь бухает в ушах.

Он очень боялся этого состояния, потому что дальше у него начинало мутиться сознание и он не особенно контролировал, что делает… То есть, не то что – совсем становился без памяти , наоборот, поступки совершал очень логичные, но по прошествии времени, их не помнил, что делал не помнил… Ему потом рассказывали те, кто приводил его в чувство. Оно манило это ощущение провала в памяти, сладкой волны, после наката которой не чувствуешь ни страха, ни боли… Важно было не пойти этой волне навстречу, удержаться. Поэтому максимально медленно, четко выговаривая слова, сцепив пальцы в кулаки, чужим деревянным голосом майор сказал: – Первое: священника никто не приглашал.

– Как не приглашал! Откуда он взялся ?!

– Второе, – раздельно и ровно продолжил майор, – в расположении части он не был. Третье, в ритуале отпевания личный состав участия не принимал.

– Как это не принимал! – закричал полковник, – А этот ваш денщик псалмы распевал!

– В Российской Армии, – повышая голос, сказал майор, – институт денщиков не предусмотрен! Константин Иванович, помогавший священнику – вольнонаемный. А два солдата, взятые из санчасти, находясь вне расположения, и под моим командованием, переносили ящик с останками. Там и сейчас поставлен часовой. Я все изложил в рапорте.

– В каком еще рапорте!

– В том, что у вас на столе!

Под тяжестью свинцового майорского взгляда, полковник, сутулясь, сел к столу. Побежал глазами рапорт.

– Другое дело! Другое дело… – сказал он миролюбиво. – А мне докладывают неизвестно что… Богадельню, мол, развели, … Другое дело. Так, все свободны. Майор останьтесь.

Лейтенанты торопливо забухали сапогами к двери кабинета и по крыльцу.

– Слушайте, – сказал будничным голосом полковник,…– Как это все понимать?

Майор молчал, стоя по стойке смирно и не сводя тяжелого взгляда с полковника.

– Ладно, ладно…. Ну, извините!

– Предупреждаю, – тихо сказал майор, – на меня орать нельзя. Оторали уже…

– Ну, извините, извините… Сорвался! Как мне-то наверх докладывать?

– Как было – так и докладывать.

– А как было? Кто видел? Вот то-то и оно.

– Изложить все версии.

– В донесении версии не излагают!

– Давайте комиссию соберем. Устроим экспертизу…

– Слушайте, тут только что хоть какое-то затишье установилось, а мы – «комиссию, экспертизу…» Представляете, что тут начнется?! Нас с нашими этими версиями руководство не поймет. В общем, я пишу: – «на сопредельной территории, обнаружен труп мужчины, доставленный местным населением в расположение КПП. – как единственной в окрестности воинской части. При обследовании выяснено: – разорван хищником, предположительно медведем».

И все дела.

– Это не медведь! – сказал майор.

– А кто? Кто видел? Хмырь этот видел?…. Которого вы упустили или выпустили…., – заглянув майору в глаза, сказал полковник: – так ему как верить? Да и где он? Медведь! И все дела! Так и запишем.

– Нужно специалистов вызывать, – сказал майор, – Дело очень непростое!

– Специалистов чего? По чему специалистов? Медвеведов? Зоологов? Ветеринаров? Или сразу из дурдома?

– Загоняем нарыв под кожу, – сказал майор.

– А есть варианты? То-то и оно. По уму-то, в нормальные времена, когда у нас страна была, СССР называлась, и нормальная власть – обязательно нужно было бы телегу в КГБ отправить. Доложили бы как есть и все дела. Пусть бы там мозговали, что да как… А где он теперь КГБ? Нет его! Упразднили. Хотя, лично для нас с вами и тогда неизвестно как бы обернулось…

– Каким образом?

– А хрен его знает, каким! Ну –ко давайте…– полковник достал из шкафа бутылку водки, два стакана, открытую банку огурцов. – Это в качестве извинения. Вот вам сказка, не про белого бычка, а про одного дурачка. Был он тогда еще не дурачок, а лейтенант доблестных погранвойск. Щеголял в славном городе Петергофе в зеленых лампасах суворовца КГБ. Было такое. Закончил военное училище с красными корочками. Откорячился положенный срок в Заполярье и следовал в отпуск, с супругой и двумя близняшками, вот сюда, в эти мандариновые края. Все чин-чинарем, по литеру, правда, дикарем, без путевки. Мечтал после отпуска в Академию поступать. Документы подал.

И дернул его черт, в Ленинграде, на вокзале в ресторан завалиться. Прямо с баулами – чемоданами, с детишками, с женой и за столик бухнуться. Столик, как столик. Поели – расплатились, ушли. Все как следует.

С отпуска приехали – хрен на – ны! Из Академии документы вернули! В такую дыру загнали, где кроме мошки да комаров ничего живого. И пять лет – жена на материке, а дурачок наш в тундре… Служба – как примерзла, ни тпру , ни ну… Ни в лево, ни вправо. И у всех родственников, по всем делам – дробь! Все однокашники – майоры, подполковники, а он еле-еле – капитан.       Через двадцать лет, дружбан его закадычный по училищу, в большие чины выйдя, ему, капитанишке гребанному, секрет чуда-юда открыл. Оказывается, в тот год, в тот день и в том месте конторские ребята шпиона выпасали. А шпион должен со связником встретиться. Кто связник – неизвестно, он то и был главной мишенью всей охоты. А встретиться то должен был за этим столиком, и в тот час, когда в ресторан этот придурок с семейством приперся… Вот его и проверяли лет, так себе, с десяток, не связник ли? Из того шпиона уж, небось, давно на кладбище трава выросла, деревья произросли, а машина колесами все крутит, все донесения на дурачка идут! Сам лейтенантишка, не то чтобы заподозрен, но на всякий случай изолирован. И знать ничего не знал – не ведал, а вон как попал…

– Мораль? – спросил майор, беря свой стакан.

– Прежняя: «ты служи, советский воин, пошустрей, чтоб страна могла тобой гордиться!»

Давай, чтобы елось и пилось, и хотелось и моглось! Молодец, что попа этого в расположение не приволок! Хвалю! Оно, конечно, сейчас демократия, новые веяния, но пока приказа нет – пускай эти веяния мимо нас веют! Прикажут – сам на колокольню полезу, и звонить буду, а пока приказа нет – извини. Мы офицеры или где?

– В том то и беда, что офицеры, – сказал майор. – Русские притом.

– Нам до русских то офицеров, – без тени улыбки сказал полковник, – пока еще как до небес – пыхтеть и кувыркаться. Пока что «российские офицера». Две большие разницы. А вообще – это все интеллигентские разговоры. Вы ведь военное училище не кончали?

– Нет, – сказал майор, – Я – после университета. Взяли на два года, а потом предложили остаться… А потом афган – двадцать три месяца

– Я так и понял. А то удивляюсь. По анкете – в партии не был. Как это в нашей системе возможно? По военной специальности – юрист. Новые времена. И выходит, что хоть мы и в погонах, и четверть века вместе армейскую лямку тянем, а офицеры – разные…

– Это я знаю, – сказал майор, – вы, как бы, кадровый, а я – партизан…

– Не в этом дело, – вздохнул полковник, – нет в вас, университетских, казарменной, можно сказать, вони,… Как бы это объяснить. Нас с суворовского училища как в строй поставили и так мы вне строя себя и не мыслим… Вперед не суйся, сзади не отставай… А вы, хоть и рядом, а все, как бы, со стороны…

– Так это ж хорошо. С разных точек зрения можем явление воспринимать.

– Это я уж когда понял! – ухмыльнулся полковник, – а поначалу то раздражало… Вот нашел слово: нет в вас уставного единообразия. Сколько вас университетских не встречал, а вы все каждый на особицу. Интеллигенция! Она то страну и развалила!

– Да? – сказал майор, – А скажите мне, когда в Беловежской пуще Союз Нерушимый крушили, которому мы с вами присягали, целостность коего сохранять клялись, хоть одна воинская часть по тревоге поднялась? Хоть один командир полка, который все понимал и был не согласен, перед строем, под знаменем, как офицеру положено, застрелился? Что-то не припомню!

– Это верно, – сказал полковник, наливая по второй, – верно. Да ведь оно все как – то не сразу, постепенно…последовательно. И все вроде бы все понимали, а все только – «за»!

– Потому что только строем ходить были приучены.

– А сам то что?

– А сам такое же дерьмо, как и все остальные! – сказал майор, – Одно утешение, что я никем не командовал и все мы в России гражданской войны, пока что, избежали!