Русалочий плес

Глава 1

В нашем озере жила русалка. Это знали жители деревни испокон веков. Там не рыбачили и не купались. Что и говорить – стоило водной глади проблеснуть среди деревьев – местные уносили ноги в обратном направлении.

Мы с сестрой Анькой, разинув рты, как обычно слушали рассказы старого Михалыча о черной, гнилой воде озера, где обитает нечисть. О том, что озеро затягивает и губит заблудившихся путников в своих глубинах, а потом они становится утопцами или чертями.

Мне больше всего нравились истории о огромных сомах, которые целиком проглатывали скот и людей, рискнувших подойти слишком близко к воде в знойный день. А Анька пищала и требовала рассказать о русалке.

– Дед Миша!! О русалке! Расскажи о Марильке!!

Полдень. Жара, зной. Старая нагретая на солнце завалинка.

– Кыш, мелочь. – отмахивался старик, от верещащей девчонки, набивая табак в трубку.

– Про Марильку… – жалобно просила Анька, усаживаясь рядом со стариком.

Я молчал, ожидая что если старый дед разговорится, поддавшись на уговоры моей сестры, то и про сомов и утопцев расскажет.

– Кхе… Далась она тебе, тьфу нечисть проклятая!

– Она красивая же?

Дед сплюнул в траву:

– Слушать будешь? То молчи! Красивая… Мало кто видел ее и остался жив, а те, кто болтают будто видели – брешут, что мой пес каждое утро.

Деревня стояла на окраине леса и от нее до озера пешим ходом было чуть больше часа, но в том направлении даже охотники не ходили. Зверье там не обитало, обходя «дурные» место стороной.

Дед кивнул в сторону верхушек деревьев на домами:

– Близко стал подбираться… Мало корма ему. Вы к окраинам деревни не ходите одни. Ни днем, ни вечером тем более.

– А днем-то почему? – спросил я.

Михалыч сощурился:

– Поживешь с мое – узнаешь. В жару полуденницы шуткуют. Утащат и с концами.

Полуденницы тоже была излюбленной темой Аньки, но сейчас она очень хотела послушать про Марильку.

– О чем это я-то… Хм… Мой дед сказывал, что очень давно, когда леса еще не было, озеро было чистым как слеза. И жили люди нашего селенья возле него. Жили в ладу со всеми домовыми, полевиками и грибовиками и прочей не опасной нечистью. Добрый был народ, дружный. Девушки в селении были одна краше другой. Веселые, здоровые хохотушки. Закружат в танце, обвесят венками из цветов и разбегаются, стоит лишь попытаться кого-то ухватить за сочные бока… Работали много. Скот разводили. Рыбачили. Рыбы много было, раков, ракушек, но больше чем надо и не брали. И жила тогда девушка…

– Марилька!…

– Кто знает уж как ее звали. – вздохнул дед. – Может и Марилька. Скромная была. Глаза бездонные. Грустная всегда ходила. Подруг у нее не было – девушки сторонились ее, но без причины. Добрая она была. То ежика принесет раненого – излечит. То птичку какую на крыло поставит. Тянулась к ней живность, что говорить… Потом, говорят, забрел в селенье заблудший путник. Он был чужих краев. Говорил не по-нашенски сначала. Потом прижился. Научился. Ну и глядят местные, а сдружились они с Марилькой. За ручку ходят.

Вот эта часть меня всегда вгоняла в сон, а Аньку, наоборот, жуть как интересовала:

– И целовалися? – с замиранием спросила она.

– Наверное и целовалися. – ткнул ей дед в курносый нос. – Ты мелкая еще про такое спрашивать.

Та насупилась:

– Ничего не мелкая. Мне шесть лет уже!

– Ах, шесть! То конечно! – смеялся Михалыч.

– Дальше-то что было?

– Ох утомила ты меня уже, ну слушай. Кончилась их любовь в один день. Почему, кто знает. Кто говорит, что он на родину собрался и не хотел забирать ее с собой. Кто – что влюбился он в другую. Разные версии были. Но все к одному – расстались они на берегу того озера. Вечор был. Плакала она, стояла на коленях, но он все равно ушел. Вот с горя и сиганула в воду.

Анька ахнула, прижав ладошки к лицу. Актриса. Сто раз слышала эту историю.

Издали донесся знакомый зов.

– Мамка зовет обедать. – сказал я. – Идем, Аньк.

– Дед, Миш, не забудь где остановился, вечером придем, да, Яр?

– Придем, придем.

– Эх, молоко скисло! – вздохнула мать, заглядывая в банку, вынутую из подпола. – Снова домовой шуткует…

– Дед Михалыч говорит, что его надо угостить. – важно заявила Анька, болтая ногами. – Иначе будет пакостить. Сахар дать или мед.

– Вот еще! Самим бы сахару хватило! Яр, ты поел? Сходи к Ольге, у нее утреннее молоко оставалось. Я кашу хотела сварить к отцову приходу.

Я кивнул.

Мать выплеснула молоко в помои, которые потом шли на корм свиньям, быстро ополоснула крынку под рукомойником, и насухо вытерев тряпкой, сунула мне.

Деревня была пуста. Зной загонял всех жителей в дома до самого вечера. Неутомимо пели цикады, наполняя округу звенящим трелем. Яркий пьянящий аромат травы и цветов кружил голову. Расплавленный воздух создавал миражи волн над лугами.

Я поспешил к дому. Хотелось поскорее нырнуть в прохладу сеней.

– Теть Оль!! Это Ярик! – открыв дверь прокричал я. – Меня мама за молоком послала.

Никто не отозвался.

Может в сарае? Хотя что там делать – их козы и корова с утра выгонялись пастись в стадо. Я задумчиво поплелся вдоль огорода к плетеному забору. Не принесу молока – маман и без ужина оставить может.

Стоило подумать про молоко – сразу стала мучить нестерпимая жажда. Рубаха липла к телу.

С этой стороны деревни лес отступал, и густой луг с разнотравьем тянулся от самого забора и уходил за холмы. Ни коз, ни тети Оли.

Я только собрался было вернуться, как что-то едва уловимое привлекло мое внимание. Я поставил ногу на перекладину забора и привстал выше. Сощурился.

В волнах горячего воздуха над травой за оградой мелькал силуэт девушки, то появляясь, то исчезая среди цветов. А затем будто заметя меня, призрачная фигура девушки, в неестественном танце двинулась в мою сторону. Нестерпимо приторно пахло цветами, пьянящий аромат дурманил голову.

Я заметил поодаль еще двух.

Нужно было бежать, но я словно парализованный продолжал стоять у забора, вцепившись пальцами в перекладину, не в силах пошевелиться.

А потом я услышал их зов. Увидел их пустые темные глазницы, обращенные на меня, и не владея собой, подался вперед.

– Яр!

Кто-то резко и сильно дернул меня за рубаху, стаскивая с забора.

Машка, дочка Ольги, прижала палец к губам, и заставила вжаться в подножье высокой крапивы. Оцепенение медленно проходило, но зов я слышал также явственно.

– Ты что сбрендил?! – прошипела она.

– Полуденницы… Ты их видела?

– Ползем к дому. Голову не поднимай.

За сараем перевели дух. Машка опасливо выглянула из-за угла:

– Ух, проклятые. Все танцуют на лугу. Всегда так в жару-то…

Я все никак не мог поверить в случившиеся. Хоть про Дев Полей я слышал не единожды, но видел впервые.

– Ты чего тут делаешь?

– За молоком мамка послала. – проблеял я.

– А в огороде что надыть было?

– Вас искал.

Машка строго смотрела на меня как на провинившегося щенка, хотя была младше меня на год и ниже на голову:

– Ну и дурень! Они же тебя чуть не утянули. Идем, налью. Мама к бабке пошла проведать, хворая та совсем стала. Никак помирать собралась.

Я зашел за ней в дом.

Откинув крышку в подпол и держа в одной руке банку, девчонка ловко спустилась по лестнице вниз. Послышался звук переливаемой жидкости.

– Вы же вчера брали, съели уже чтоль?

– Скисло.

– Домовому сахар положить пробовали?

Я вздохнул:

– Мало сахару осталось.

– Варенья остатки можно оставить.

– Это не мое дело, – отмахнулся я, принимая от нее банку. – Этим мамка занимается.

Машка вылезла из подпола, отряхнула с одежды и волос паутину и деловито проговорила:

– Их там трое всего. Полуденниц. Но чаще одна гуляет. Почти каждый день выходят в этом месяце.

– И ты не боишься?

– Чего их бояться-то? Им главное на глаза не попасться.

Темные впалые глазницы все еще стояли у меня перед глазами:

– Михалыч говорил они людьми были…

– Сестры. – кивнула Машка. – Одну из них хотели выдать замуж за нелюбимого и тогда все трое ушли в лес и сгинули там. Теперь их души и тела не упокоены. Тела давно сгнили, а души страдают. Так Михалыч говорит…

– Ага.

Мы замолчали.

– Представь, Яр, ты тоже таким стариком будешь детям байки эти рассказывать. – вдруг засмеялась Машка.

– Скорее Анька, когда старухой станет. – отмахнулся я. – Пойду, а то мамка по шее даст, что задержался.

– В баню завтра придете?

– Да собирались.

– Хорошо. Мы квас поставили. Как раз подойдет.

Отец вернулся с охоты к вечеру. Он устало скинул сапоги, с плеча снял ружье и повесил на крючок у входа. Отбросил рюкзак в угол. На немой взгляд жены хмуро ответил:

– Пустой я. Нет дичи в округе. Дальше уходить надо.

Мать молча стала накрывать на стол. Смахнув со скатерти крошки, оставшиеся после нашего ужина, она поставила перед отцом чашку с отварной курицей, картофель в мундире, маринованные грибы с маслом и луком, творог, квашеную капусту и большую кружку травяного чая.

Мы с Анькой сидели на печи как мыши, ожидая услышать привычные отцовские рассказы о лесе, прошедшей охоте и следах невиданных зверей. Обычно отец описывал какие ловушки и силки ставил на зайцев, куниц и волков, как выслеживал лосей и оленей, уходя на несколько километров по их тропам. Однако сегодня он был немногословен:

– Даже медведя нет… Ушел со своих болот. Сначала медведица с медвежонком пропали, теперь он. Нет пищи. Нет дичи. Лес на лес не похож. Деревья корявятся, словно сжимает их кто-то, трава жухнет на глазах.

– А с виду такой же. – вставила мать.

– С виду может быть, но нам-то охотникам все изменения видны. Все от озера идет, от проклятой воды той… Никто из наших с добычей не вернулся. Чем семьи кормить будем? Завтра дальше уйдем, за плес пойдем.

– Не ходили никогда так-далече-то.

– А что делать? Зима на пороге, а ни сала в горшках ни припасено, ни мяса, ни шкур про запас. На что зимовать будем?

Мы с Анькой переглянулись. Такие слова от отца мы слышали впервые.

– Нечего на печи взрослые разговоры слушать. – вспомнила вдруг о нас маман. – Марш, на улицу оба! Ишь, развесили уши! Сейчас мигом, а то найду занятие!

Дабы не быть привлечёнными к хозяйственным делам, мы слетели с печи и выскочили из дома. Анька, звонко визжа, помчалась прямиком к дому деда Михалыча.

– Вот неугомонная, – проворчал я, плетясь следом.

Жара спадала, однако мошкара все еще вилась клубами над головой, то и дело норовясь залезть в глаза и нос. Старый, седой дед в валенках как обычно сидел на завалинке, пуская клубы дыма в морду своему псу.

– Ну псина старая, что смотришь? – ворчал он. – Хлеб кинул горбушку – не ест, видите ли зубов нет. А у кого они есть?

– Деда! – крикнула Анька, залетая во двор. – Мы пришли!!

– Вот хорошо, двор подмети девка…

– Вот еще! – та запрыгнула на завалинку. – Яр пусть метет, ему все равно не интересно про Марильку.

Дед посмотрел на меня из-под густых бровей:

– Отец тоже без добычи пришел?

– Угу, – кивнул я, подходя. – Дичь ушла, говорит.

– Зря за плес собрались, сгинут там. – прошамкал старик, выкидывая окурок и носком сапога туша его. – Нехорошие места, гнилые. Топи. Чащи непролазные…

– Про Марильку!! – завопила ему в ухо Анька.

– Будет тебе про Марильку, – сдался дед. – Не верещи только!

– А я полуденниц видел днем. – вспомнил я.

У сестры отвисла челюсть:

– Брешешь? Где?!

– За домом тети Оли. Машка подтвердит.

– Ишь окаянные.

– И я хочу увидеть! И я!!

– Молчи девка! Накличешь беду! Лучше слушай про Марильку свою.

Анька утихла. Я сел на траву, рядом тяжело дыша открытой пастью, улегся пес, лениво помахивая хвостом. Появилось назойливое комарье.

– На чем это мы остановились, а?

– Утопла он. – подсказал я.

– Вспомнил. Погоревали в деревне недолго, да и забыли. Лишь парень этот не мог найти себе места. Винил себя. Дни и ночи у озера просиживал, вымаливал прощение. Потом и вовсе пропал. Ну думали – ушел из наших мест, али гинул совсем. Ан, нет! Через три дня пришел. Бросался к каждому дому, стучал. Пугал народ. Глаза безумные, кругом ходят. Все бредил. Кричал, что Марилька жива. Что всплывает по ночам и смотрит на него из-под воды. Злобно. По-чужому. Сжалился над ним церковник, приютил у храма в приходе. Парень за ум вроде взялся, рукастый оказался, по хозяйству помогать начал. То дров нарубит, то крышу подлатает. Молится усердно. Успокоился будто. Только стали замечать, что сапоги его в тине всем каждое утро. И спит, не добудишься. Признался он церковнику, что ходит каждую ночь на озеро. Но про Марильку не говаривал больше. Запретил ему церковник дело это. Негоже сказал бередить утопленницу. Тем более самоубиенная. Много молиться надо. Неупокоенные душа и тело.