Прометей № 4

Кредо «Прометея»

Слово редколлегии к читателям альманаха

Уважаемый читатель! В твоих руках новый выпуск историко-публицистического альманаха «Прометей» – принципиально нового издания, основанного участниками Клуба Левых Историков и Обществоведов (КЛИО).

Название альманаха не случайно. Прометея – легендарного древнегреческого титана, могучего защитника простых людей от произвола и деспотизма богов – Карл Маркс называл «самым благородным святым и мучеником в философском календаре». Ради счастья людей Прометей похитил божественный огонь у избранных, чтобы отдать его людям. Наш «Прометей» ставит именно такую задачу – сделать историческое знание уделом многих, осветить (и в прямом, и в переносном смысле) самые яркие эпизоды истории освободительного, антиабсолютистского движения нашего народа. Показать подлинные источники для его вдохновения, а также указать на влияние, которое оно оказало на современников и потомков. Свою задачу мы видим еще и в том, чтобы освободить от наветов и лжи имена замечательных людей, как в истории Родины, так и в истории мировой. Имена тех, которые подобно титану Прометею отдали пламень собственных душ во имя освобождения человека труда – самого благородного и жертвенного дела на Земле.

Данный альманах призван объединить усилия огромного числа ученых, которые в наше предельно трудное для отечественной науки время продолжают заниматься этой исключительно важной для нашей страны темой. Эту тему сегодня категорически не приемлют апологеты «официального» или «государственно-консервативного» взгляда на историю, представители которого безраздельно господствуют в общественно-политическом пространстве, независимо оттого к какой из групп этого, на самом деле единого, лагеря они принадлежат – к условному «либеральному» или условному «консервативному».

Авторы альманаха открыто заявляют, что их главная задача состоит в том, чтобы на основе объективного исторического анализа и объективных данных поставить заслон воинствующим фальсификаторам наиболее героических страниц отечественной истории, и в особенности ее советского этапа, как безусловной вершины в тысячелетнем движении народов России на пути к независимости, свободе и прогрессу. Истории, вместившей в себя ярчайшие страницы, которыми все народы нашей страны по праву могут и должны гордиться, и на примерах которой могут и должны строить свое настоящее и будущее.

Так же как и многие герои нашего первого и всех последующих выпусков «Прометея», наш альманах отстаивает идеи прогресса, идею поступательного развития человечества. Мы будем спорить, предлагать новые идеи и трактовки, открывать архивы. Отживших «консервативных» стереотипов и представлений об истории Родины (в особенности тех, которые в нашей науке обанкротились еще 200 лет назад) «Прометей» категорически не признает. То же самое относится и к мировой истории, к ее ангажированным интерпретациям, которые, к несчастью, завладели сегодня многими умами.

Свою наиглавнейшую задачу «Прометей» видит в том, чтобы на примерах русского и мирового исторического процессов приучить наш народ к той важной, но категорически неприемлемой для многих представителей сегодняшних «элит» мысли, что не они (эти самые «элиты») и не их нынешние венценосные и скрепоносные кумиры-охранители есть подлинные вершители судеб Отечества и истории в целом. Что именно народ, который должен знать всю правду о своей собственной истории – как раз и является самым первым и самым главным ее созидателем и творцом. Именно эту, казалось бы, банальную, но крайне непопулярную сегодня истину, словно легендарный огонь Прометея, как раз и будет доносить до читателя наш одноименный альманах.

Хотите знать правду о прошлом и настоящем, правду об обществе и государстве, о социализме и черносотенстве, о «святых» царях и полузабытых революционерах-героях? Правду о том, как меняется мир – иногда даже непосредственно на наших с вами глазах? О том, кому выгодны религии и войны, кто и почему стравливает народы и усыпляет в нас классовое сознание?

Читайте «Прометей»! Редакция издания будет признательна всем, кто готов сотрудничать и поддерживать альманах в нашей общей борьбе за объективную историю любыми доступными вам способами: подписывайтесь на него, присылайте свои материалы, обсуждайте его и распространяйте среди товарищей и друзей. Наш альманах сможет сделать важные открытия в области общественных наук только при условии, если мы будем взаимодействовать в режиме диалога и взаимопомощи, если будем вместе. Если мы будем действительно товарищами.

Вместе – победим!

Навечно в памяти народной

Мауль Виктор Яковлевич,

доктор исторических наук, профессор Тюменского индустриального университета (Нижневартовский филиал)

Емельян Иванович Пугачев: путь от донского казака до «царя-батюшки»¹

В сентябре 2023 года исполнится 250 лет с начала крупнейшего в дореволюционной России народного бунта под предводительством Емельяна Ивановича Пугачева. Осенью 1773 г. под именем императора Петра III он приобрел первых сторонников среди яицких казаков, а вскоре возглавил борьбу десятков тысяч подневольных людей разной социальной и национальной принадлежности против самодержавно-крепостнического гнета. И хотя бунт обернулся поражением и жестокой расправой над его вождями и рядовыми участниками, Пугачев навсегда вписал себя и свои дела в героические анналы истории.

Колоссальный размах движения и его потенциальная опасность для правящего режима сразу обратили на себя взоры не только потрясенных соотечественников, но и многих иностранных современников. Стремление власть предержащих понять причины и смысл грозных событий, чтобы, по возможности, исключить их повторения впредь, обусловило необходимость проведения тщательного официального следствия по делу Пугачева и пугачевцев, оставившего нам много бесценных документов. Неудивительно и то, что незаурядностью сюжетных коллизий пугачевский бунт с тех пор и поныне привлекает пристальное внимание отечественных и зарубежных ученых и мастеров изящной словесности, чьими стараниями история пугачевщины в разных форматах и с разной степенью подробности была донесена до заинтересованных читателей. Среди лучших примеров недавних изданий приведу книгу Е.Н. Трефилова «Пугачев», вышедшую в серии «Жизнь замечательных людей» и отразившую новейшие тенденции в изучении пугачевской темы.

Портрет Е. И. Пугачева. Неизвестный автор. XVIII в.

Появление такой качественной работы было тем более своевременным, что в постсоветский период в адрес великого бунтовщика обрушился буквально шквал умопомрачительной критики, демонстрирующий своеобразный психоз определенной части пишущей братии. В едином порыве безудержной демонизации Пугачева реанимировались и существенно приумножились, казалось бы, давно отброшенные в «сорную корзину истории» и без того крайне негативные суждения дореволюционных предшественников.

Вспоминается десятилетней давности посещение широко разрекламированной СМИ выставки в Манеже, посвященной 400-летию царской династии Романовых. Технологически безупречно обставленная, она, тем не менее, произвела удручающее впечатление предвзятостью трактовок тех страниц прошлого, что не совпадают с догматами православно-монархического историцизма. Среди исторических персонажей, которым особенно не повезло на похвалы организаторов, числился и донской казак Емельян Пугачев. Для полноты впечатления без купюр процитирую взятый со слайдов экспозиции одиозный текст о нем: «Самозванец, предводитель бунта и широкомасштабных грабежей в Поволжье и Южном Урале. В 1771 году дезертировал из армии, стал бродяжничать и заниматься разбоем. Несколько раз попадал под арест, но совершал побеги. В 1772 году был приговорен к каторге. Но бежал, создал шайку, приняв имя императора Петра III. В манифесте „император Петр Федорович“ призывал казнить Екатерину II как „неверную жену“. В 1773 году многочисленные отряды пугачевцев занимались разбоем на огромной территории от Урала до Волги. Одно имя Пугачева вызывало неподдельный страх среди населения. Политика „императора“ была проста: „Семейства крестьянские, престарелых, малолетних и женский пол гнать за своей толпой, а заводские и крестьянские строения выжечь“. Большинство соратников Пугачева не интересовало, настоящий он царь или нет. Главное, что он разрешил им безнаказанно грабить и убивать. Главным финансовым обеспечением „армии“ самозванца были не только многочисленные грабежи, но и продажа русских людей на невольничьих рынках Востока. Турция, которая в это время воевала с Россией, охотно приобретала русских рабов. После безуспешной осады Оренбурга Пугачев двинулся на Волгу и взял Казань. Пугачевцы насиловали женщин и убивали мужчин, включая стариков и детей. В Казани они находились всего один день, но успели в пьяной вакханалии полностью разграбить и сжечь город. В знак солидарности с пострадавшим населением Казанской губернии императрица Екатерина II объявила себя казанской помещицей, что вызвало глумление в европейских газетах. В связи с размахом пугачевского восстания правительство вынуждено спешно заключить мир с турками и перебросить в Поволжье армию. Преследуемый правительственными войсками Пугачев двинулся вниз по Волге. Он бежал – „но бегство его казалось нашествием“ (Пушкин). Повстанцы потерпели крупное поражение под Царицыном. В сентябре 1774 года Пугачев был выдан своими соратниками властям и доставлен в Москву в клетке. Суд приговорил его к четвертованию».

Что ж, отбросив извинительную после такой характеристики брезгливость к пасквилянтам от истории, противопоставить натиску огульного очернительства можно лишь взвешенное, опирающееся на исторические источники научное исследование жизненного пути народного героя. При этом надо помнить о недопустимости подходить к реконструкции минувших событий с аксиологическими и морально-этическими мерками нашей новейшей эпохи. Адекватный взгляд в прошлое возможен только с учетом культурного контекста изучаемого периода. Цель статьи заключается не в пересказе хорошо изученного событийного ряда пугачевского бунта от его возникновения до подавления правительственными войсками, но в намерении выявить и проанализировать узловые вехи «карьерного роста» Пугачева, прошедшего удивительный путь от донского казака до народного «царя-батюшки».

Жизнь Пугачева разворачивалась на фоне болезненно переживавшегося страной кризиса традиционной идентичности. Еще с петровских времен намеченный властями вектор перемен обусловил переходное состояние русского общества от «преданья старины глубокой» к тотальному заимствованию западноевропейских технологий и незнакомых прежде инноваций. Затеянную верхами «революцию сверху» приходилось осуществлять насильно, через навязывание чужих для страны культурных ценностей, поскольку почва для них не была подготовлена органичным развитием российской истории. Остро ощущаемые симптомы кризиса обнаруживали себя в усилении экономической кабалы общественных низов, их полной политико-правовой недееспособности и невозможности легально выразить недовольство – «выпустить пар». Иными словами, в тогдашних условиях не сформировались компенсаторские механизмы мирного снятия социального напряжения, а потому отстоять право на достойное существование можно было только взявшись за оружие. В ситуации антагонистического конфликта, когда привычный мир человека рушился буквально на глазах, идеализация святой старины становилась единственным психологическим прибежищем от давления бездушной государственной машины. Игнорируя любые резоны простонародья, она под прикрытием законов, как в жерновах, методично перемалывала людские судьбы, играя ими, словно марионетками. Неизбежное в такой ситуации эмоциональное брожение грозило в любую минуту выплеснуться на поверхность жизни мутной пеной грозного русского бунта.

Избрав бунт главным средством защиты родных устоев, традиционная культура искала индивидуальные формы спасения от угрозы распада привычных структур повседневности. Нужен был человек, который не просто бы встал во главе общественного протеста, но, идейно слившись с массами, мог выразить их интересы и повести за собой. Таким человеком оказался донской казак Пугачев, и этот выбор истории едва ли можно считать случайным стечением обстоятельств. Переходная по своей культурной сути эпоха неизбежно должна была породить соответствующую времени личность, способную выразить назревшую историческую потребность, но сделать это по-своему, наложить на нее личностный отпечаток. «Бунтарская идеология Пугачева складывалась постепенно, – подчеркивал С.М. Троицкий. – К мысли назваться Петром III и от его имени поднять народное восстание он пришел не сразу». Необходимо понять, как мог простой казак решиться на заведомую опасную авантюру, и почему из всех многочисленных претендентов именно ему удалось наиболее достоверно сыграть роль «царя-батюшки», суметь «докричаться до народа».

Для этого имелись весомые предпосылки, заключавшиеся в наличии у Пугачева харизматического дара, менее выраженного или вовсе отсутствовавшего у прочих самозваных Петров III. В нем прочно укоренились базисные черты православного человека («греческого исповедания кафолической веры»), чуткая боль к народным страданиям («жаль де мне очень бедного простого народа») и интуитивное стремление затормозить перемены, вернуть страну в традиционное русло, например, «оставить казаков на таком основании, как деды и отцы войска Донского служили». К этому добавлялась готовность использовать новые средства достижения цели, завуалировав их под традиционной оболочкой. Не последнюю роль играло наличие высокой самооценки, как правило, не соответствовавшей его реальному статусу.

Донские казаки. Художник А. Теленик

Надо заметить, что психологический склад донских казаков отражал специфику их повседневного существования. Важной особенностью их менталитета было стремление сравняться с дворянами, стать с ними на один уровень. Казаки гордились не только тем, что над ними нет господ, но и тем, что сами стоят выше тяглых людей. Судя по всему, они искренне отождествляли свою жизнь с «волей», обладали незаурядной воинской выучкой и достаточно широким кругозором. Поскольку детство и юность Пугачева прошли на Дону, он сызмальства усвоил типичные качества донских казаков: патриотизм, монархизм, православную религиозность при склонности к дохристианским суевериям, ненависть к врагу, но в тоже время – полную терпимость в своей среде к людям нерусской этнической и нехристианской религиозной принадлежности. Как и всем казакам, Пугачеву с детства прививалась преданность войсковому братству, любовь к свободе, беззаветная храбрость и стойкость в бою, умение стойко переносить тяготы и лишения, высокая социальная мобильность, легкость на подъем, привычка и способность к активным действиям. Эту выносливость и несгибаемость воли он пронес через всю жизнь.

Вероятно, Пугачев, подобно своим землякам, рос в убеждении, что историческая роль казачества состоит в защите православной христианской веры, Российского государства, государя и народа от «бусурман» и «изменников». Но выработанные вековым опытом каноны казачьего мышления и поведения не совпадали с императивами переходной эпохи, подвергавшей их эрозии. Родное и знакомое к середине XVIII в. по существу переставали быть тем же самым или похожим на прежнее. Наступление государства на права вольного казачества разрушало старинный идеал гармонии на Дону. Пугачеву неоднократно доводилось выслушивать жалобы о том, как казаков «хотят обучать ныне по-гусарски, и всяким регулярным военным подвигам <…> У нас де много уже и переменено, старшин де у нас уже нет, а названы вместо оных ротмистры». Он узнавал от собеседников о великих обидах казакам: «Наши командиры нас де бьют и гоняют, жалованье наше затаивают, – и, тому уже шесть лет, государыня де наше жалованье жалует, а они, незнамо куда, употребляют. И сколько тепереча уже перебито и померло наших козаков! А кто де только о жалованье станет говорить, то сажают под караул без государева указу и в ссылки разсылают, и государыня де о том не знает. И своих командиров выбирают: у нас де прежде сего не было пятидесятников, а теперь де и оные завелись; так мы де теперь и опасны, – прежде де в сотне-та был один сотник, а ныне де все новое». Надо понимать, что не только фольклорные утопии, но и суровая проза жизни становились его учителями. Неслучайно, биография Пугачева изобиловала многими метаморфозами, не характерными для традиционного общества. В то время как старый порядок предполагал прикрепление человека к определенному социальному статусу, Пугачеву неоднократно приходилось его менять. В течение своей «карьеры» он успел сыграть немало ролей: начав с рядового казака и побыв казачьим сотником, беглецом, «старообрядцем», «купцом», в конце концов, примерил «наряд» императора. Частая перемена социальной «одежды» отражала системный кризис общества, проявлявшийся на индивидуальном уровне как поиск личной идентичности.

Родился Емельян Пугачев около 1742 г. в казачьей семье в Зимовейской станице на Дону, и «до семнадцатилетнего возраста жил я все при отце своем так, как и другия казачьи малолетки в праздности». Но настолько уж прихотливы «капризы» госпожи Клио, что Пугачев и вождь мощного народного движения XVII в. С.Т. Разин оказались земляками²². «И трудно представить, – справедливо отмечал А.С. Мыльников, – чтобы Е.И. Пугачев сызмальства не слыхал о своем знаменитом предшественнике, чье имя прочно вошло в фольклор, часто сливаясь с именем Ермака». А, услышав, возможно, не раз завидовал его громкой славе, в мечтах возносился еще выше: уже не Разин, а он сам мысленно бросал своим «работничкам» знаменитый клич: «Сарынь на кичку». И хотя неизвестно, играли на Дону в «Стеньку Разина», или нет, такое предположение вполне допустимо. Как сообщают биографы Пугачева, с детства «он отличался смелым и решительным характером, выступал заводилой среди сверстников, верховодил ими», нередко «проявлял крутой нрав, строптивость, любил командовать». Точь-в-точь как его выдающийся земляк, «малейшему знаку» которого «повиновались <…> и были ему верны, как если бы он был самым великим монархом в мире». Однако в течение длительного времени у Пугачева, от рождения имевшего деятельную натуру и взрывной темперамент, не было иных, кроме детских игр, выходов для кипучей энергии. Тем не менее, уже в раннем возрасте он проявлял несомненное честолюбие, стремился обратить на себя внимание окружающих и стать лидером не в фантастических грезах, а в реальных отношениях с другими людьми. Вероятно, фольклорный образ Стеньки Разина на годы вперед стал для него тем идеалом, по которому Пугачев «измерял» каждый свой шаг.

После смерти отца, непоседливый, шаловливый мальчишка сразу повзрослел, превратился в самостоятельного домохозяина со своим участком земли. В семнадцать лет женился на казачьей дочери Софье Недюжевой, став главой семьи. Вскоре после свадьбы его призвали на службу «в пруской поход», а позже в 1769–1770 гг. он воевал с турками и за храбрость был произведен в хорунжие, командовал казачьей сотней. Начиналась типичная для казака карьера, и дальнейший путь Пугачева, казалось, был предопределен традицией. Участие в заграничных походах существенно расцвечивало «картину мира», несмотря на молодость, обогащало солидным жизненным опытом. Вернувшись домой со славой, он, наверняка, заслужил бы почет, став уважаемым на Дону казаком, к мнению которого станичники внимательно прислушиваются. Этим могли быть удовлетворены его лидерские амбиции, а личное счастье обретено в семейном благополучии (он уже имел трех детей). Со временем обзавелся бы имуществом и достатком.

Так могло быть прежде, но этого не произошло сейчас. Смятение эпохи сказалось на свойствах характера будущего народного героя: «В Пугачеве сильно представлен беспокойный, бродяжий, пылкий дух и, сверх того, артистический дар, склонность к игре, авантюре. Пугачев играл великую отчаянную трагическую игру, где ставка была простая: жизнь», – заметил Н.Я. Эйдельман. Поэтому царская служба ему быстро надоела, «захотелось воли», – домысливал историк тогдашние намерения Пугачева, – да тут еще «„весьма заболел“ – „гнили руки и ноги“, чуть не помер³³. Шел 1771 год. До начала великой крестьянской войны остается два года с небольшим; но будущие участники и завтрашний вождь, конечно, и во сне не могли ничего подобного вообразить <…> Если б одолела болезнь Пугачева – как знать, нашелся бы в ту же пору равный ему „зажигальщик“? А если б сразу не объявился, хотя бы несколькими годами позже, – неизвестно, что произошло бы за этот срок; возможно, многие пласты истории легли бы не так, в ином виде, и восстание тогда задержалось бы или совсем не началось. Вот сколь важной была для судеб империи хворость малозаметного казака».

Для понимания особенностей реализации пугачевской самооценки симптоматичен известный казус под Бендерами во время одного из военных походов. У Пугачева была, очевидно, хорошая сабля. Зная, что оружие даруется «от государей в награждение за заслуги», он попытался уверить сослуживцев, будто «сабля ему пожалована потому, что он – крестник государя Петра Первого», умершего в 1725 г., за семнадцать лет до появления на свет Пугачева. «Слух сей пронеся между казаков и дошел до полковника Ефима Кутейникова, но, однакож, не поставили ему сие слово в преступление, а только смеялись». Данный пример показывает, что и на войне, Пугачев стремился не быть в числе последних, «произвесть в себе отличность от других». Он, как и в детстве, пытался демонстрировать «особость», выделиться из общей массы, но пока был готов терпеть насмешливый хохот боевых товарищей.

Событие, которое могло усугубить кризис личной идентичности, произошло во время Семилетней войны. По распоряжению командира Пугачева подвергли телесному наказанию. Позднее он объяснял, что «состоят-де на спине у него знаки <…> от того, что он, Пугачев, жестоко бит был казацкими плетьми во время бывшей Пруской войны, под местечком Кривиллы, по приказанию казачьего полковника Ильи Денисова, за потеряние им, Пугачевым, его, Денисова, собственной лошади». Несомненно, эта жестокость, воспринятая как несправедливость, запали в душу горячего и вольнолюбивого казака. Произошло столкновение двух установок – представлений Пугачева о самом себе, его ожиданий, честолюбивых помыслов с суровой реальностью, мало совпадавшей с высокой самооценкой. Не будь ее, побои (кстати, не последние в жизни) едва ли произвели бы на него большое впечатление, как случилось, например, с яицким казаком Иваном Пономаревым. На допросе он признавался, что «однажды на Яике сечен же плетьми, но за какую вину – не упомню». «Амнезия» Пономарева вполне вписывается в отечественную традицию, в соответствии с которой «наказанье, как бы жестоко оно ни было», принято называть «царской милостью, и, отбыв его, они благодарят за него царя, судью и господина, кланяясь до земли». Потому-то простой казак не помнит, за что его секли, иное дело будущий «всероссийский император».

Наказание Пугачева на языке традиционной культуры означало символическое понижение «незаслуженно высокого», тем более что на спине остались следы, заметные еще накануне его объявления на Яике. Произошла семиотизация тела жертвы, оно само превратилось в знак, став носителем определенной информации. В семантическом контексте эпохи физическое насилие «можно рассматривать в терминах коммуникации – как разновидность использования телесного кода <…> это сигнал, причем безусловный и непререкаемый: его невозможно игнорировать. Следовательно, воздействие на тело может использоваться как средство навязанной коммуникации: способ передать сообщение даже тогда, когда другая сторона не готова или не желает его принять». Такой сигнал интериоризировался на бессознательном уровне, детерминируя последующую эмоциональную реакцию индивидов. Не столько физическая боль, сколько психологическая травма, не исключено, породила в Пугачеве страх перед властью, может быть даже панический, но вместе с тем и острую, болезненную жажду власти.

Осада Уфы пугачевцами. Художник А. П. Лежнев. 2005 г.

В 1771 г. самовольно оставив службу под предлогом болезни, Пугачев ввязался в авантюру своего родственника Симона Павлова. Перевез его с казаками на другой берег Дона, хотя знал, что «по установлению положена казнь таковым, кто дерзнет переправлять кого за Дон». Все же намерения беглецов пока еще вызывали у него неприкрытый испуг: «Что вы ето вздумали, беду и со мною делаете, ни равно будет погоня, так по поимке и меня свяжут, в тех мыслях якобы вас подговорил, а я в том безвинно отвечать принужден буду». «Для того он, Пугачов, и убежал», что страшился держать ответ перед властью, – сообщал он позднее на допросе. Верноподданный ее императорского величества в одночасье стал вне закона. Помогая зятю бежать за Дон, совершал сакральный разрыв с традицией, нарушал ее культурные запреты. С этого началась захватывающая история пугачевских приключений: многочисленных побегов, арестов, новых побегов, а в промежутках – интригующих странствий.

В конце того же года Пугачев добрался до Северного Кавказа, где записался в Терское казачье войско, ибо «тамошния-де жители странноприимчивы». Здесь он снова пытается занять лидирующее положение, на сходе казаков-новоселов был избран ходоком в Петербург, чтобы добиться от Военной коллегии выдачи денежного жалования и провианта. Однако в феврале 1772 г. последовал арест в Моздоке и вскоре – очередной побег. Весну и лето Пугачев скитался по старообрядческим селениям под Черниговом и Гомелем, после чего решил вернуться в Россию. Получение нового паспорта на Добрянском пограничном форпосте фактически открывало ему возможность начать жизнь с нуля «в Казанской губернии, на реке Иргизе». Но честолюбивой душе Пугачева спокойствие было противопоказано.

Тюремные застенки, побои, побеги, поиски пристанища закаляли тело с духом, но объективно работали на снижение самооценки, которая не дополнялась ожидаемым пиететом со стороны гипотетических почитателей. Пугачев по-прежнему оставался маргиналом, находящимся в бегах, скрывающимся от правосудия и рассказывающим про себя разного рода байки и небылицы. Маршруты его будто заранее писаны незримым роком, всякий раз направлявшим беглеца туда, где были сильны протестные настроения. На Дону, на Тереке, в Таганроге или раскольничьих скитах – везде бурлило море народного недовольства. Путь его «проходил через места, еще недавно бывшие свидетелями выступлений первых самозванцев» под именем Петра III. «Трудно предположить, чтобы все это не отозвалось в душе Пугачева и не отложилось в его памяти», роль «третьего императора» была подсказана ему самой жизнью.

Пугачев услышал о самозванцах, и в механизме личной идентификации как будто что-то сработало, высокая самооценка нашла для себя новый подходящий ориентир. Уже не образ «еретика и разбойника» Разина, а имя императора Петра III манило честолюбивые помыслы Пугачева. Узнав, что какой-то беглый солдат увидел в нем «подобие покойного государя Петра Третьего», Пугачев, «обрадуясь сему случаю, утвердился принять на себя высокое название». Попав осенью 1772 г. на Яик, где только что отгремели раскаты казачьего восстания, Пугачев смог понять: судьба дарит ему эксклюзивный шанс: «В сие то время я разсудил наимяновать себя бывшим государем Петром Третиим в чаянии том, что яицкие казаки по обольщению моему скорей чем в другом месте меня признают и помогут мне в моем намерении действительно».

Побывав среди заволжских староверов, на Иргизе и в Яицком городке, Пугачев узнал подробности недавно подавленного мятежа, и стал подговаривать яицких казаков к побегу на земли Закубанья: «Не лутче ль вам вытти с Яику в турецкую область, на Лобу реку, а на выход я вам дам денег <…> А, по приходе за-границу, встретит всех вас с радостию турецкой паша, и, естьли де придет еще нужда в деньгах войску на проход, то паша даст еще, хотя и до пяти миллионов рублей». Между тем, за Кубанью лежали крымско-турецкие земли, иноверные и, значит, неблагочестивые, на них не распространялась божественная благодать. Поэтому пугачевский призыв – не просто государственная измена, но и святотатственное «дьявольское искушение» на запредельный выход из сакрального локуса святой Руси. Но там, где обычный простолюдин прошлого должен был остановиться в благоговейном трепете, Пугачев, нарушая культурное табу, шел дальше, «маскируясь» в традиционные «одежки». То, что казалось кощунством для старины, становилось возможным сегодня, когда под натиском обмирщенных инноваций мистическое вето традиционной культуры ощущалось уже не так строго. Он неслучайно напомнил собеседникам, что подобным же образом в свое время поступили донские бунтовщики – казаки-некрасовцы, затем ставшие объектом народной идеализации.

В словах Пугачева о некрасовцах, по сути, акцентировалось сложное народное представление о том, что по мере освоения «чужого» пространства, оно способно стать «своим», сакрально насыщенным. В традиционной системе ментальных координат география, таким образом, оказывалась разновидностью этических принципов, а путешествие рассматривалось «как перемещение по „карте“ религиозно-моральных систем: те или иные страны мыслились как еретические, поганые или святые». Как отмечалось в литературе, мифологема пути выступала в таких случаях «не только в форме зримой реальной дороги, но и метафорически – как обозначение линии поведения», целью которого «является не завершение пути, а сам путь, вступление на него, приведение своего Я, своей жизни в соответствие с путем, с его внутренней структурой, логикой и ритмом». Данный мотив четко прослеживается в самозванческой интриге Пугачева, определяя его реальные и легендарные маршруты. Известно, что во время попытки заявить казакам о своем подлинно «высоком происхождении», он рассказывал, что «ходил в Польше, в Цареграде, во Египте, а оттоль пришол к вам на Яик». Сакральная география объявленных путешествий должна была символизировать идею избранничества, органически вытекавшую из деления земель на праведные и грешные. Однако с первого раза наметившееся было «воплощение» в императорской ипостаси не получило развития. По поступившему извету Пугачева арестовали, 4 января 1773 г. доставили в Казань и после допроса заключили в тюрьму. Вопрос о его судьбе рассматривался в Петербурге, где он был осужден на пожизненные каторжные работы в заполярном Пелыме. Но приговор прибыл с трехдневным опозданием. Находясь в тюремном остроге, Пугачев внушил к себе такое доверие окружающих («колодники, также и солдаты почитали меня добрым человеком»), что сумел подстроить успешный побег. Уйдя от преследователей, он уже целенаправленно двинулся к яицким казакам, укрывался на Таловом умете и в других глухих степных хуторах, встречался с участниками недавнего восстания 1772 г. на Яике. В разговорах с ними принимал самое заинтересованное участие, задавая сочувственные вопросы: «Какие вам, казакам, есть обиды и какие налоги?» Горько упрекал собеседников: «Как де вам, яицким казакам, не стыдно, что вы терпите такое притеснение в ваших привилегиях!». И, наконец, объявил себя «третьим императором». В ответ на неожиданное признание «Караваев говорил ему, Емельке: „Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки“, то Емелька встав з земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: „На вот, кали вы не верите, щто я – государь, так смотрите – вот вам царской знак“. И показал сперва под грудями, как выше сего он говорил, от бывших после болезней ран знаки, а потом такое ж пятно и на левом виске. Оные казаки, Шигаев, Караваев, Зарубин, Мясников, посмотря на те знаки, сказали: „Ну, мы теперь верим и за государя тебя признаем“».

«Императорскую» роль Пугачева стоит считать закономерным итогом его предшествовавшей биографии и благоприятного стечения сложившихся обстоятельств. Причем на Таловом умете договаривающиеся стороны быстро нашли общий язык, словно давно искали именно друг друга. Впоследствии один из участников встречи, вспоминая о ней, будто бы даже сформулировал причины поддержки казаков: «Тогда де мы по многим советованиях и разговорах приметили в нем проворство и способность, вздумали взять ево под свое защищенье, и ево зделать над собою атаманом и возстановителем своих притесненных и почти упадших обрядов и обычаев». «Выбрав» себе «государя», казаки, по свидетельству Пугачева, стали оказывать ему «яко царю, приличное учтивство». В ответ на появление «истинного» царя в сентябре 1773 г. на Яике вспыхнул пугачевский бунт.

Заметим, что самозванческая интрига зародилась в среде яицких казаков, от которых Пугачев получил высокий кредит доверия. Для остального же люда достаточно было уверений казаков, издавна служивших объектом народной идеализации. Так, пугачевец Иван Творогов на допросе показал: «Злодея почитал я прямо за истинного государя Петра третьего, потому, во-первых, что яицкие казаки приняли и почитали его таким; во-вторых, старые салдаты, так, как и разночинцы, попадающие разными случаями в нашу толпу, уверяли о злодее, что он подлинной государь; а, в третьих, вся чернь, как-то: заводские и помещичьи крестьяне, приклонялись к нему с радостию и были усердны, снабжая толпу нашу людьми и всем тем, что бы от них ни потребовано было, безоговорочно». О том же слова другого Ивана – видного бунтовщика Белобородова, что хотя «он в лицо ево и не признал, однако, по уверению Голева и Тюмина, как они служили при бывшем императоре в гвардии, считал и в мыслях за истинного государя, да и другим во уверение объявлял». И подобным сообщениям несть числа.

В условиях признания венценосных запросов харизма Пугачева удвоилась сакральной ценностью царской власти, а высокая самооценка стала завышенной, что, несомненно, придало уверенности всем его поступкам. Об этом однозначно говорят красноречивые свидетельства источников: «Потом, вошел в церковь, приказал попам служить молебен и на ектениях упоминать себя государем, а всемилостивейшей государыни высочайшее имя исключить». Или, как это было в Алатыре, когда после взятия города, Пугачев первым делом «велел отрубить голову городничему, а на утро следующего дня согнать народ в собор приносить присягу. Собрался народ, собор переполнен, только посредине дорожка оставлена, царские двери в алтарь отворены. Вошел Пугачев и, не снимая шапки, прошел прямо в алтарь и сел на престол; весь народ как увидел это, так и пал на колени – ясное дело, что истинный царь, тут же все и присягу приняли».

Прочному вживанию Пугачева в образ Петра III также способствовал его внешний вид. Нарядная одежда становилась важным элементом обоснования его претензий на царское имя. По словам очевидцев, он отличался от других «богатым казачьим, донским манером, платьем и убором лошадиным». Позже Пугачев привез из Яицкого городка «красную ленту, такую, какие <…> на генералах видал, и ту ленту надевал он на себя под кафтан». Чтобы нарядить «царя-батюшку» казаки привезли ему «бешмет коноватной, зипун зеленой суконной, шапку красную, кушак, а сапоги были куплены Мясниковым». Неслучайно, в казачьем фольклоре повстанческий вождь и «по обличью» был царем: «Парчевый кафтан, кармазинный зипун, полосатые канаватные шаровары запущены за сапоги, – а сапоги были козловые с желтой оторочкой <…> шапка на нем была кунья с бархатным малиновым верхом и с золотой кистью, – а кафтан с зипуном обшиты широким в ладонь, прозументом».

«Портрет Пугачева, написанный поверх Портрета Екатерины II». Мистификация XIX века

Но однажды признанному государем, Пугачеву, как и любому другому успешному самозванцу, необходимо было постоянно поддерживать высокое реноме в глазах «подданных». О таких попытках свидетельствуют, например, его именные манифесты и указы. Вчитаемся и вдумаемся в них: «Точно верьте: в начале бог, а потом на земли я сам, властительный ваш государь», – убеждал он башкир Оренбургской губернии в указе от 1 октября 1773 г. Иногда в заявлениях самозванца доходило едва ли не до самообожествления: «Глава армии, светлый государь дву светов, я, великий и величайший повелитель всех Российских земель, сторон и жилищ, надо всеми тварьми и самодержец и сильнейшей своей руке, я есмь», – безапелляционно утверждалось в преамбуле именного указа атаману В.И. Торнову в декабре 1773 г. В увещании пугачевского полковника Ивана Грязнова жителям Челябинска можно найти любопытный параллелизм повстанческого Петра III и Мессии: «Господь наш Иисус Христос желает и произвести соизволяет своим святым промыслом Россию от ига работы, какой же, говорю я вам – всему свету известно».

Поскольку аутентичность «императора казаков» не вызывала сомнений повстанцев, он считал себя вправе быть верховным распорядителем жизней и судеб. Потому полагал возможным распоряжаться душами людей – печься об их спасении («И желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни»), либо лишать их такой возможности. Обратим внимание на текст казачьей исторической песни «Поп Емеля», главный персонаж которой, обращаясь к казакам, просит: «Головы рубите, а душ не губите». Вероятно, сознанием права вершить «высший суд» следует объяснить неоднократные публичные угрозы «изменникам»: «А когда повелению господина скорым времянем отвратите и придете на мой гнев, то мои подданные от меня, не ожидав хорошее упование, милосердия б уже не просили, чтоб на мой гнев в противность не пришол; для чего точно я присягаю именем божиим, после чего прощать не буду, ей, ей»; «Кто не повинуется и противится: бояр, генерал, майор, капитан и иные – голову рубить, имение взять». Причем слова Пугачева не расходились с делами и становились весомым подспорьем народной веры в своего лидера. Тимофей Мясников вспоминал, как в первые же дни бунта «самозванец повесил двенатцать человек. Тогда все бывшие в его шайке пришли в великой страх и сочли его за подлинного государя, заключая так, что простой человек людей казнить так смело не отважился бы». Поэтому рядовые повстанцы часто не решались на самовольное пролитие крови пленников, дожидаясь появления «третьего императора». Казак Иван Ефремов в подробностях повествовал о таких типичных расправах в Яицком городке, которые начались лишь после того, как «приехал из Берды и злодей Пугачов».

Во всех соответствующих примерах решительность, твердость и безжалостность предводителя символизировали так называемую «царскую грозу», считавшуюся прямой обязанностью надежи-государя. Об этом, например, говорилось в указе от 17 октября 1773 г., адресованном администрации Авзяно-Петровского завода: «А ежели моему указу противиться будите, то вскорости восчувствуити на себя праведный мой гнев, и власти всевышняго создателя нашего избегнуть не можете. Никто вас истинным нашия руки защитить не может». «Праведный гнев» – это ведь и есть «царская гроза», подкрепленная претензией на сакральный статус. Отсюда и патетика пугачевских указов: «А ныне ж я для вас всех един ис потеренных объявился и всю землю своими ногами исходил и для дарования вам милосердия от создателя создан. То, естли кто ныне понять и уразуметь сие может о моем воздаваемом вам милосердии, и всякой бы, яко сущей раб мой, меня видеть желает».

Выдавая себя за Петра III, Пугачев полностью входил в исполняемую роль, что отразилось на характере взаимоотношений с окружением. Дистанция от простонародья – он все же государь, вызывала психологическую тягу пугачевцев к вождю, стремление быть к нему поближе, заслужить его благосклонность либо ненавязчивым советом незаметно воздействовать на принимаемые решения. Но одновременно с этим – нарочитая доступность, которая часто шла ему во вред. Оказывается, хоть он и «помазанник Божий», ничто человеческое ему не было чуждо. Примером последнего рода можно считать женитьбу на казачке Устинье Кузнецовой, которая буквально ошеломила многих восставших: «Народ тут весь так как бы руки опустил, и роптали, для чего он не окончав своего дела, то есть не получа престола, женился». А потому, утверждал Творогов, «с того времени стали в нем сумневатся». В унисон звучат и слова его тезки Ивана Почиталина о том, как «в народе зделалось сумнение, что Пугачев не государь, и многие между собою говорили, как же етому статца, чтоб государь мог женитца на казачке, а потому многие начали из толпы его расходится, и усердие в толпе к ево особе истреблялось». Сомнения оказались столь сильными, что и десятилетия спустя казачий фольклор помнил, что именно «женитьбой своей он всю кашу испортил. Как только узнали, что он женится на Устинье Петровне, так все и запияли: „Какой он царь“, все заговорили, „коли от живой жены женился!“ Женитьбой, ничем другим, он и подгадил сам себе».

Несмотря на отдельные промахи, у названного «императора» продолжали появляться тысячи почитателей и верных соратников. Ради своей святой веры они готовы были идти до конца, как например, крепостной крестьянин Василий Чернов, который «под жестоким мучением во все продолжительное время упорствовал назвать Пугачева злодеем, почитая ево именем государя Петра третияго». Безусловными факторами народного доверия были неустрашимость, неуязвимость и успешность вождя. Его, словно бы, мистические способности подтверждались неоднократными побегами из тюрем в период «злополучных» странствий: «Несколько раз арестованный, он умел так говорить с часовыми, что они бежали вместе с ним. Как здесь не вспомнить о заветном слове, против которого не могли устоять замки и запоры?!». В 1773–1774 гг. убежденность пугачевцев в том, что движение возглавляет император Петр III, крепла по мере успехов в борьбе с правительственными силами. Повстанцы рассуждали, что «если б это был Пугач, то он не мог бы так долго противится войскам царским». «Притом же все были поощряемы ево смелостию и проворством, ибо когда случалось на приступах к городу Оренбургу или на сражениях каких против воинских команд, то всегда был сам напереди, нимало не опасаясь стрельбы ни из пушек, ни из ружей. А как некоторыя из ево доброжелателей уговаривали ево иногда, чтоб он поберег свой живот, то он на то говаривал: „Пушка де царя не убьет! Где де ето видано, чтоб пушка царя убила?“». Приписной заводской крестьянин Семен Котельников на допросе «вразумлял» следователя: «Да и потому каждому разуметь можно, что, естли бы де подлинно не государь был, то бы давно полки были присланы; а хотя де две роты с майором присланы, и те безъизвестно пропали <…> его высокопревосходительство, господин генерал-аншеф и разных ординов кавалер, Александр Ильич Бибиков съехался з государем и, увидя точную ево персону, устрашился и принял ис пуговицы крепкого зелья, и умер». Так и казачьи предания еще в середине XIX века хранили будто бы неопровержимые доказательства «истинности» Пугачева/Петра III: «его многие из наших казаков признавали, и он многих признавал. К примеру, спросит, бывало, он: „а жив ли у вас сотник, иль-бо старшина такой-то?“ Скажут: „жив!“ „А где он?“ спросит. „Позовите-ка его ко мне!“ И приведут, бывало, к нему, кого спросит. „Здравствуй, говорит, Иван иль-бо Сидор!“ Тот скажет: „Здравствуйте, батюшка!“ „А что, спросит, цел ли у тебя жалованный ковш (иль-бо сабля жалованная), что я тебе пожаловал, когда ты, тогда-то вот, приезжал в Питер с царским кусом?“ „Цел, батюшка!“ скажет тот, и тут-же вынет из-за пазухи, иль-бо домой сбегает и принесет жалованный ковш, иль-бо другое что, чем жалован был в Питере <…> Как же он не царь-то был, есть когда знал, кто, когда и чем жалован был?».

Если военные победы работали на повышение «рейтинга» повстанческого вождя и способствовали росту всего повстанческого движения, то поражения незамедлительно приводили, выражаясь по-современному, к снижению «котировок» пугачевских «акций». Из множества типовых примеров сошлюсь на рассуждения заводского крестьянина Харитона Евсевьева: «а как Волгу переехали, то он стал помышлять, что то есть не государь, да и что везде он войсками разбиваем». Получается, что пока «Пугачев бежал; но бегство его казалось нашествием», все было в порядке. Бунтовщики убеждались, что предводитель сохраняет сакральную силу. Когда же магическое могущество, как казалось, покинуло «царя», когда его армия и отряды многочисленных «пугачей» стали терпеть одну неудачу за другой, настроения полярно переменились.

Немалую роль в разоблачении самозванства Пугачева/Петра III играла официальная пропаганда, цель которой заключалась в том, чтобы «в каждом селении высочайшими ее и. в. печатными манифестами о том воре и злодее Пугачеве з доволным истолкованием простому народу сверх прежнего еще публиковать». Активная PR-компания в целом имела успех, отваживая часть простолюдинов от поддержки «сатанинского изверга». В руках дворянской России развенчивание с использованием символического языка традиционной культуры оказалось действенной мерой. Из показаний яицкого казака Козьмы Кочурова известно: «Во все время его бытия в злодейской толпе, самозванца щитал он, по словам других, за истинного царя, но то только некоторое сумнение ему наводило, что он ходил в бороде и в казачьем платье, ибо он слыхал, что государи бороду бреют и носят платье немецкое <…> Теперь же, видя, что войско против его вооружается и не признает за царя, щитает его так, как в указах об нем публиковано, – за вора и обманщика, донского казака Пугачева».

Вооруженные казаки. Художник Йозеф Брандт (1841–1915)

Трагедия Пугачева заключалась в том, что явленный претендент должен был ежедневно, ежеминутно доказывать «царское» величие. Эмоциональное напряжение и невозможность постоянной убедительной аргументации порождали сомнения в том, во имя кого еще вчера народные низы готовы были идти на смерть. Помимо военно-технического превосходства царских войск, психологическое опустошение пугачевцев, пожалуй, стало главным фактором поражения. Самозванческая интрига исчерпала мобилизующий потенциал и больше не могла питать боевой дух бунтовщиков. На попытки Пугачева по-прежнему играть роль «третьего императора» казаки теперь ответили решительным отказом: «Нет, нет! полно! Уже не хотим больше проливать крови! <…> Полно уж тебе разорять Россию и проливать безвинную кровь!». Однако прежде, чем стать жертвой предательства, «царю-батюшке» представилась удобная возможность бежать, доказать, что удача все еще на его стороне, как не раз бывало в его беспокойной биографии. Он «огленулся, между тем, и видя, што казаки немного поотстали <…> чухнув лошадь и съворотя с дороги, поскакал в степь мелким камышом».

Дальнейшая судьба недавнего кумира оказалась в зависимости только от его собственной ловкости. Я, вскричав ехавшим позади меня казакам: «Ушол! Ушол! – вспоминал участник поимки Творогов, – чухнув и свою лошадь за ним». Но прежде неизменно благосклонная фортуна, ныне, как видно, решила отвернуться от Пугачева, догнав его, «связали злодею руки назад». И все-таки это был еще не конец развязки. Незаметно сумев вооружиться, он попытался прорваться на свободу и решительно кинулся на одного из заговорщиков – Василия Федулева, «уставя в грудь пистолет, у которого и курок спустил, но кремень осекся». После такого недвусмысленного «знака свыше» заговорщикам, да и самому «императору казаков», вряд ли требовались еще более весомые доказательства тому, что сакральные силы самозваного Петра III раз и навсегда иссякли. В донельзя наэлектризованной атмосфере ему оставалось лишь безропотно принять неизбежность последствий.

8 сентября 1774 г. арестованный группой бывших соратников, он вскоре был передан в руки властей. После изнурительных допросов в Яицком городке и Симбирске, в ноябре месяце его доставили в Москву и поместили в тюремной камере в здании Монетного двора. 10 января 1775 г. Емельян Иванович Пугачев, проделавший непростой путь от донского казака до народного «царя-батюшки», на Болотной площади древней столицы был казнен по приговору суда. И только в благодарной памяти устных преданий уральского казачества сохранилась неизбывная вера в очередное чудесное спасение «истинного государя» Петра Федоровича.

Захаров Виталий Юрьевич,

доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории МГТУ им. Н. Э. Баумана; профессор кафедры истории России МПГУ; профессор кафедры истории МАИ

Движение декабристов: дискуссионные аспекты

Восстание декабристов в историографии и публицистике традиционно рассматривается как первое революционное выступление в истории России. Но так было не всегда. Первоначально после следствия и судебного процесса по делу декабристов суть и значение их движения всячески замалчивались по вполне понятным причинам. Пришедшему к власти при драматических событиях Николаю I было выгодно представить декабристов в глазах общественного мнения некоей кучкой отщепенцев, нахватавшихся западных либеральных идей, оторванных и от дворянства, и от народа, «исторической случайностью», не имевшей никаких шансов на успех. Себя самого Николай I позиционировал как выразителя вековых государственных устоев, на которые покусились декабристы. Поэтому его победа в событиях 14 декабря 1825 г. объявлялась закономерной и предопределённой всем ходом российской истории. Именно эта позиция была выражена в первом серьёзном труде о движении декабристов, претендовавшем на научность, вышедшим в 1857 году из-под пера чиновника II Отделения собственной его императорского величества Канцелярии Модеста Корфа, одноклассника А. С. Пушкина по Царскосельскому лицею. В нём выражалась официальная позиция властей по отношению к декабристам, отличавшаяся ярко выраженной консервативно-охранительной направленностью. Примечательно, что до этого момента о декабристах вообще было запрещено упоминать на страницах печати.

Так будет же республика. Выступление Павла Пестеля на собрании Северного общества в Петербурге

Правительственная концепция вызвала возмущение остававшихся в живых на тот момент декабристов. М. А. Фонвизин, А. Е. Розен, А. Ф. Бригген и другие занялись написанием мемуаров, в которых доказывалась закономерность появления оппозиционного движения после Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов русской армии 1813–1814 гг. в ответ на отказ правительства Александра I от проведения реформ и переход к консервативной политике, олицетворением которой стал реакционный режим «аракчеевщины». При этом тот же М.А. Фонвизин доказывал, что одно из главных программных требований декабристов – установление конституционной формы правления – не является слепым заимствованием западных либеральных идей в чистом виде, а восходит к традициям «народоправства», начиная с республиканского Новгорода и Пскова и заканчивая проектами ограничения самодержавия в XVIII века (проекты «верховников» 1730 г., графа Н. И. Панина 1760-70-х гг. и др.). В их трудах декабристы предстают прежде всего реформаторами, которые пытались всячески поддерживать реформаторские замыслы Александра I, и вынужденно перешли к деятельности революционного характера из-за перехода правительства к ярко выраженной реакционной политике. Такую трактовку появления и развития декабристского движения поддержали либерально настроенные историки, например А. Н. Пыпин и В. И. Семевский, разработавшие либеральную концепцию декабризма (декабристы были мирными реформаторами, пытавшимися помочь правительству в проведении реформ, вынужденно перешедшие к революционным способам политической борьбы). Одновременно появилась и третья трактовка сущности декабристского движения, восходящая к трудам А. С. Герцена, согласно которой оно объявлялось первым революционным движением в истории России. Затем она нашла продолжение в трудах В. И. Ленина, который рассматривал движение декабристов как первый этап революционного движения в России, продолжением которого стал разночинский этап (деятельность народников), а затем пролетарский (деятельность РСДРП на основе марксистской идеологии). По вполне понятным причинам именно «революционная концепция» полностью преобладала в советской историографии. Декабристы как предшественники народников и большевиков оказались в центре внимания советских историков. Декабристское движение было изучено максимально подробно со всех возможных сторон, выявлены причины его появления, этапы развития, подробно проанализированы программные документы, биографии наиболее ярких представителей этого движения, планы захвата власти и причины поражения. В этой связи стоит отметить исследования М. В. Нечкиной, Н. М. Дружинина, Н. Я. Эйдельмана, В. А. Фёдорова, Я. А. Гордина, Л. М. Ляшенко, действительно внёсших огромный вклад в изучение декабристского движения. Само оно рассматривалось как исключительно прогрессивный этап в развитии русской общественно-политической мысли.

Однако после распада СССР в связи с крушением господствующей идеологии марксизма-ленинизма в 1990-е и 2000-е гг. появилось значительное количество работ, критически оценивавших значение декабристского движения. В этой связи стоит отметить работы О. И. Киянской, которая фактически возродила консервативно-охранительную концепцию движения декабристов, акцентируя внимание на их изолированности от общества, утопичности программных документов, экстремизме П. И. Пестеля и К. Ф. Рылеева и т. д. Подобный подход совпал по времени с общим креном политической конъюнктуры в направлении консерватизма, поэтому не удивительно, что именно О. И. Киянская была приглашена консультантом скандально известного фильма «Союз Спасения», в котором декабристы, по сути, показаны кучкой «золотой молодёжи», которой захотелось острых ощущений и ещё большей власти, ради чего они и подняли восстание на Сенатской площади.

Подобный примитивизм в показе серьёзнейшего этапа исторического развития страны отнюдь не случаен. Современный политический режим при отсутствии внятной идеологии ориентирован на сохранении политической стабильности внутри страны. Отсюда отрицательное отношение к революционному движению и радикальному реформаторству в прошлом на разных этапах исторического развития России, подрывавших эту самую стабильность. Поэтому востребованными оказались те историки, типа О. И. Киянской или О. И. Елисеевой, которые в угоду конъюнктуре, уловив общую волну запросов, идущих «сверху», занялись откровенным «развенчиванием марксистко-ленинских догм» в данном случае в отношении декабристов.

Например, в публицистических выступлениях О. И. Елисеевой упор делается на обвинение декабристов в обмане солдат, которых они вывели на Сенатскую площадь под лозунгами поддержки «хорошего царя» Константина, чьи права на престол попраны «плохим царём» Николаем; в откровенном лицемерии, выразившемся в том, что, выступая в программных документах за отмену крепостного права, ни один декабрист не воспользовался указом о вольных хлебопашцах и не отпустил своих крестьян на свободу; в их общей безответственности и опасности из-за их действий развязывания гражданской войны; политическом экстремизме (на примере П. И. Пестеля с его наполеоновскими замашками); малодушии и трусости, проявленной на допросах, когда большинство арестованных декабристов соревновались в правдивости показаний и буквально «топили» друг друга и т. д.

На первый взгляд, звучит довольно убедительно. Обвинения, действительно, серьёзные. И нужно признать, что это как раз те «неудобные» вопросы и эпизоды, которые зачастую обходили стороной представители советской историографии. Выходит, и в самом деле декабристы были совсем не теми «рыцарями без страха и упрёка», какими их рисовало ни одно поколение советских историков? Не будем торопиться с выводами и попробуем разобраться с вышеобозначенными проблемами, сделав это по возможности максимально объективно, без политической и идеологической ангажированности, взвешивая и анализируя все аргументы «за» и «против».

Начнём с анализа причин возникновения движения декабристов. Суммируя мнения историков, изучавших этот вопрос, можно выделить следующие причины.

– Распространение идей философии Просвещения в России со 2-ой пол. XVIII в., деятельность российских представителей этой идеологии (прежде всего, Д.И. Фонвизина и А.Н. Радищева) и их влияние на формирование мировоззрения представителей молодого поколения дворян (идеи разумности политического устройства, равенства всех людей перед законом, верховенства права и закона и др.).

– Патриотический подъём во время Отечественной войны 1812 г., осознание огромной роли простого народа в победе в этой войне, несправедливости положения крестьян при крепостном праве, когда они были лишены элементарных человеческих прав и были беззащитны перед произволом помещиков.

– Знакомство молодых офицеров русской армии с политической и правовой системой стран Западной Европы во время Заграничных походов русской армии 1813–1814 гг. и осознание отсталости и несправедливости существующего социально-политического устройства в России (самодержавие и крепостное право);

– Популярность и распространение масонства среди российского дворянства, идеология которого перекликалась с идейными установками философии Просвещения (идеи равенства и братства, взаимопомощи, нравственного самосовершенствования и др.); структура масонских лож была использована в качестве образца при создании тайных декабристских обществ.

Первые декабристские организации возникли вскоре после окончания Заграничных походов на основе офицерских артелей взаимопомощи, популярных в гвардейских и армейских полках («Союз русских рыцарей», «Общество истинных и верных сынов Отечества» и др.). В 1816 г. возник так называемый «Союз Спасения», который считается предтечей всех последующих декабристских организаций. Первоначально главной целью этих объединений было «способствование правительству в проведении реформ» с помощью объединения усилий активных сторонников реформирования страны среди дворянства, повышения собственного образовательного и нравственного уровня и т. д. Организации эти были малочисленными, насчитывали по 20–30 человек, а по структуре напоминали масонские ложи с разной степенью посвящения участников в цели общества.

В «Союзе Спасения» появилась и своеобразная программа-максимум: ликвидация в будущем самодержавия и крепостного права, переход к конституционной форме правления, ликвидация сословного строя, введение прав и свобод личности. Конкретные методы достижения целей находились в стадии разработки, но в основном сводились к мирной пропаганде своих идей, формированию прогрессивно настроенного общественного мнения и оказанию помощи правительству в проведении реформ, опять же через формирование соответствующего общественного мнения. Впрочем, в 1817 г. произошёл так называемый инцидент с «Московским заговором», когда в ответ на распространявшиеся слухи о намерении Александра I включить в состав Царства Польского ряд украинских и белорусских земель, ряд членов «Союза Спасения» (например, И. Д. Якушкин, М. С. Лунин и князь Ф. П. Шаховской) добровольно вызвались уничтожить монарха – предателя национальных интересов России, слишком заигравшегося с поляками и чрезмерно потворствовавшего польским националистам в ущерб интересам России. И хотя всё ограничилось только бурным обсуждением этой проблемы в Хамовнических казармах, тем не менее, данный инцидент показал возможность применения частью будущих декабристов насильственных методов достижения целей. Кроме того, в ходе этих дебатов члены «Союза Спасения» осознали, что в силу элитарности и малочисленности организации, любые попытки захвата власти будут тщетными и заранее обречёнными на провал.

Поэтому в 1818 г. было принято решение о трансформации «Союза Спасения» в новое полусекретное общество с более массовым составом и более обширным кругом деятельности. Новое общество получило название «Союз благоденствия» и просуществовало до конца 1820 г. Официальной целью, как и в предыдущем случае, провозглашалась помощь правительству в реформаторской деятельности и просветительская деятельность. Однако в уставе общества, получившем название «Зелёная книга» по цвету обложки и переплёта, была секретная часть, известная только особо избранным членам общества – ликвидация крепостного права и самодержавия, переход к конституционной форме правления, отмена военных поселений и рекрутской повинности. В руководящее ядро общества входили в основном бывшие участники «Союза Спасения» П. И. Пестель, А. Н. и Н. М. Муравьёвы, С. П. Трубецкой и другие. Отличия от «Союза Спасения» заключались в ориентации на привлечение возможно большего количества участников для более эффективного воздействия на общественное мнение. Для этого каждый член общества должен был посвятить себя активному участию в выбранной сфере деятельности: культурно-просветительской, научной, литературной, служебной и т. д. Для этого планировалось создать соответствующие дочерние общества, ярким примером которых являлось литературное общество «Арзамас» (в него входили кн. П. А. Вяземский, А. С. Пушкин и другие, либерально настроенные на тот момент, писатели и поэты). Создавались также ланкастерские школы обучения солдат грамоте, а фактически их идейной обработки в оппозиционном духе. Кроме того, одним из методов достижения поставленной цели была так называемая политика гувернаментализма, суть которой заключалась в том, что, если представится возможность, не отказываться от занятия должностей в военной или гражданской службе и максимально продвигаться по служебной лестнице, увеличивая влияние членов «Союза Благоденствия» в государственном аппарате управления и в армии. Например, П. И. Пестель занял должность полковника Вятского полка, М. С. Лунин стал флигель-адъютантом великого князя Константина Павловича, И.И. Пущин, друг А. С. Пушкина по Царскосельскому лицею, стал чиновником по судебному ведомству, Г. С. Батеньков стал секретарём М. М. Сперанского по департаменту законов Госсовета и Особому комитету по управлению Сибирью. Цель вполне понятна – постепенно подчинить аппарат управления изнутри и тем самым реализовать цели общества. Планировалось перетянуть общественное мнение (разумеется, дворянское) на свою сторону в течение 15–20 лет. Тем самым предполагалось достичь целей общества постепенно, с помощью давления на правительство и привлечения на свою сторону общественного мнения, а главное, ненасильственными методами.

Однако, с 1821 г. Александр I на фоне новой революционной волны в Европе (революции в итальянских государствах, Испании, Португалии, национально-освободительное восстание в Греции) резко меняет внутриполитический курс и отказывается от проведения каких бы то ни было реформ. В результате надежды на возможность проведения серьёзных реформ «сверху» таяли на глазах. К тому же полиция с подачи императора и его главного доверенного лица А. А. Аракчеева начло с большим подозрением смотреть на деятельность тайных и полусекретных обществ любой направленности, будь то масонские ложи или «Союз Благоденствия». На этом фоне внутри общества произошёл раскол на радикально настроенную часть участников во главе с П. И. Пестелем и более умеренных, склонных вообще отказаться от дальнейшего существования «Союза благоденствия».

Декабристы на Сенатской площади. Неизвестный художник

В результате в 1821 г. Коренная управа «Союза благоденствия» приняла решение о самороспуске. Вскоре радикально настроенная часть членов «Союза благоденствия» объединилась в «Северное общество» в Петербурге и «Южное общество» во главе с П. И. Пестелем на Украине с центром в Тульчине. Причём изначально оба общества действовали на нелегальной основе, никаких надежд на реформы «сверху» уже не питали и ориентировались на насильственные способы захвата власти и реализации программных целей. На протяжении 1822–1823 гг. были разработаны два программных документа – «Конституция» Никиты Муравьёва в Северном обществе и «Русская Правда» Павла Пестеля в Южном обществе. Общим для них было провозглашение ликвидации самодержавия и крепостного права, сословного строя, военных поселений, рекрутской повинности и её замена на всеобщую воинскую повинность, как в ведущих странах Европы. Предполагалось ввести широкий круг прав и свобод личности и перейти к конституционной форме правления с выборным народным представительством. Но были и существенные различия, касавшиеся будущей формы правления, формы государственного устройства и решения крестьянского вопроса.

По форме правления: по проекту Северного общества («Конституция» Н. М. Муравьёва) предполагалось установить конституционную монархию английского типа с ограниченными полномочиями монарха с двухпалатным парламентом, по проекту Южного общества («Русская правда» П. И. Пестеля) планировалось установить республику во главе с Президентом и с однопалатным парламентом, избираемым на основе всеобщего избирательного права для мужчин с 20 лет. Императорскую семью предполагалось либо выслать из страны, либо физически уничтожить, чтобы избежать возможности реставрации монархии, как это произошло, например, во Франции после наполеоновских войн. Кстати, именно за планы возможного цареубийства П. И. Пестель впоследствии был приговорён к смертной казни.

По форме государственного устройства: по «Конституции» Никиты Муравьёва Россия должна была превратиться в федерацию по примеру США с широкой автономией составных частей государства. Отсюда и двухпалатный парламент, верхняя палата которого должна была выражать интересы субъектов федерации. В качестве главного источника Н.М. Муравьёв использовал конституцию США 1787 г. и конституции американских штатов. Это нашло отражение и в названии нижней палаты народного представительства – Палата народных представителей, почти такое же как название нижней палаты Конгресса США. Открытым остаётся вопрос, мог ли Н. М. Муравьёв использовать в качестве источника проект Уставной грамоты Российской империи 1818–1820 гг. и знать о её существовании, которая готовилась комиссией под руководством Н. Н. Новосильцева в Варшаве в обстановке строжайшей секретности. По ней также предполагалось перейти к федеративному устройству России.

По решению крестьянского вопроса: по проекту Н. М. Муравьёва вначале предполагалось безземельное освобождение крестьян, по последнему варианту – всё-таки освобождение с землёй, но с минимальным наделом по 2 десятины на семью (по данным статистики на тот момент для элементарного выживания крестьянской семьи надел должен был быть не менее 5–6 десятин). По проекту П. И. Пестеля предполагалось создать два земельных фонда – частновладельческий и общественный. Освобождённые крестьяне должны были получить землю в достаточном количестве «для прокормления» из общественного фонда. Его предполагалось комплектовать за счёт конфискованных земель царской семьи и земель помещиков сверх установленного законом максимума владений в одних руках (его размер планировалось установить позднее). Данные наделы нельзя было продать, подарить и т. д. Все остальные земли оставались в частном фонде, для производства «изобилия». Ими можно было распоряжаться без ограничений.

Если сравнивать эти проекты, то по форме правления и решению крестьянского вопроса более радикальным является проект П. И. Пестеля, а по форме государственного устройства – проект Н. М. Муравьёва.

Обе программы были разработаны примерно к 1823 г. Далее встал вопрос о согласовании программных целей и разработке единого плана действий Южного и Северного обществ. К этому времени будущие декабристы обоих обществ взяли курс на организацию военного переворота по образцу событий в Испании 1820 г., где революция началась с восстания армейского полка под руководством подполковника Рафаэла Риего 1 января 1820 г. в Кадисе и дальнейшего рейда по Андалузии, в результате которого армия постепенно перешла на сторону восставших и испанский король был вынужден восстановить конституцию 1812 г. Революция в Испании получилась почти бескровной, что и привлекло декабристов. Следует отметить, что с самого начала в планы будущих декабристов не входило привлечение народных масс. Они старались всеми возможными способами избежать кровопролития, организовать революцию для народа, но без его участия. А тактика военного заговора по испанскому образцу как нельзя лучше подходила для этого. Проблемными моментами были разногласия по программным вопросам, тактике и синхронизации действий. Члены Южного общества ориентировались на «испанский вариант» в чистом виде, т. е. начать восстание на Украине с дальнейшим продвижением в сторону столиц – Москвы и Петербурга с расчётом на присоединение к восставшим частям всей армии.

Большая часть Северного общества поддерживала идею организации восстания и захвата власти, прежде всего в Петербурге, резонно полагая, что кто владеет столицей со всем правительственным аппаратом, тот владеет и всей Россией. Тем более, что практика осуществления дворцовых переворотов в 1725–1801 гг. действительно подтверждала, что всё решается именно в столице империи. На протяжении 1824–1825 гг. шли переговоры между руководителями Северного и Южного обществ. В конце концов было принято компромиссное решение – осуществление захвата власти было приурочено к летнему смотру войск 1826 г. (ориентировочно в июле), в ходе которого планировалось силами Южного общества арестовать Александра I и его ближайшее окружение и принудить принять требования декабристов, и одновременно силами Северного общества захватить все ключевые объекты Петербурга (Зимний дворец, Петропавловскую крепость, Сенат и Синод и т. д.). После захвата власти планировалось созвать Учредительное собрание, которое и должно было решить все вопросы о будущем устройстве страны. До его созыва должно было действовать Временное революционное правительство с чрезвычайными полномочиями, в состав которого предполагалось включить либерально настроенных государственных деятелей – М. М. Сперанского, Н. С. Мордвинова, П. Д. Киселёва. Однако внезапная смерть Александра I в Таганроге (правда, существует версия об инсценировке и тайном отречении от престола, т. н. «легенда о Фёдоре Кузьмиче», требующая отдельного исследования) спутала членам тайных обществ все планы. Пришлось их срочно менять. К тому же, активно вербуя сторонников, декабристы стали пренебрегать мерами по конспирации. В результате посыпались доносы, и 13 декабря 1825 г. был арестован руководитель Южного общества П.И. Пестель. В этой обстановке было принято следующее решение.

В случае прихода к власти Константина Павловича (по указу о престолонаследии 1797 г. из-за бездетности Александра I именно он считался наследником, но ходили слухи о его нежелании занять престол), пользовавшегося большим авторитетом в армии и гвардии, деятельность тайных обществ временно «заморозить» и далее действовать по обстановке. В случае же возможного отречения Константина от прав наследника и объявления императором следующего брата Николая попробовать выступить и не допустить его восшествия на престол, т. к. из-за своего характера и отношения к подчинённым, Николай был крайне непопулярен в военных кругах, что действительно давало декабристам хороший шанс для захвата власти. Тем более декабристы прекрасно знали, как повёл себя военный генерал-губернатор граф М. А. Милорадович. Он считался личным другом великого князя Константина, терпеть не мог его младшего брата Николая и буквально заставил того принести присягу на верность Константину, по сути, шантажируя возможным бунтом гвардии. Чем, собственно говоря, и спровоцировал знаменитое междуцарствие, продолжавшееся с 27 ноября по 14 декабря 1825 г. Видимо, М. А. Милорадович надеялся уговорить Константина не отказываться от престола и, естественно, занять потом первенствующее положение в государстве. Однако Константин подтвердил своё нежелание становиться императором, но и в Петербург приехать отказался, чтобы лично подтвердить факт отказа от престола.