История крепостного права на Руси. Предпосылки и основные этапы лишения крестьян личной свободы. XIV—XVII века
© Перевод и издание на русском языке, ЗАО «Центрполиграф», 2022
© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2022
Введение
Эволюция крепостного права – самый важный, наиболее изучаемый и самый противоречивый вопрос российской истории. Хотя по этой теме найдено и опубликовано множество материалов, плодотворная архивная работа все еще продолжается. Результаты этой работы позволяют более точно обобщить причины возникновения этого фундаментального института российской истории.
Историки связывают происхождение крепостного права с разными причинами и временами, начиная с периода предполагаемого варяжского завоевания в IX в. до реформы Петра Великого в первой четверти XVIII в. В результате более чем столетнего исследования возникли две широко известные интерпретации эволюции крепостного права. Их можно обобщить под названиями «указной» и «безуказной» версии. Поскольку четко выраженная историография взгляда на закрепощение русского крестьянства не была написана, в предоставляемом читателю обзоре приводится контекст, в котором проводилось настоящее исследование. Я также укажу на версии, которые, по имеющимся свидетельствам, как оказалось, не выдерживают критики.
Приверженцы законной, или «указной», концепции считают, что крестьяне как масса не были, по сути, закрепощены (ни по закону, ни по факту) до выхода Соборного уложения 1649 г., и закрепощение крестьян произошло только после ряда последовательных действий, предпринятых государственной властью на протяжении двух столетий. Российский историк В.Н. Татищев взялся за исследование этой концепции в XVIII в. и, изучив указы 1550, 1597, 1601, 1602 и 1607 гг., пришел к заключению, что такой указ, запрещавший крестьянам переходить от одного землевладельца к другому, должно быть, вышел в 1592 г. Н.М. Карамзин принял «указную» версию Татищева за более или менее достоверный факт. Вопрос оставался на данной стадии с 1820-х до конца 1850-х, когда стал открытым для предварительного обсуждения правительством закон об отмене крепостного права 1861 г. «Указную» версию можно найти в фундаментальном труде «История России с древнейших времен» С.М. Соловьева, а также в специальных трудах Б.Н. Чичерина, Н.И. Костомарова и И.Д. Беляева. Аргументы Беляева и Костомарова частично послужили основой дебатов закона об отмене крепостного права: если государство закрепостило крестьян, тогда государство должно было их освободить.
В период между эпохой отмены крепостного права и началом следующего столетия «указная» версия неуклонно теряла поддержку и практически исчезла из исторической литературы. Невозможность найти какие-либо веские доказательства правительственным действиям делало эту точку зрения все менее убедительной, чтобы настаивать на том, что государственная власть не принимала участия в закрепощении крестьян. И тем не менее историк В.И. Сергеевич и его ученик Н.Н. Дебольский, основывая свои утверждения на трудах Татищева и других историков, продолжали, по сути, придерживаться старой позиции. Сергеевич предпочел выбрать более раннюю дату 1584 или 1585 г. выхода предполагаемого государственного указа о закрепощении крестьян. Эти историки придерживались мнения, что крестьяне оставались свободными во всех отношениях до тех пор, пока государство не обнародовало предполагаемый указ, за которым последовали и другие указы. Правительственные действия, завершившиеся принятием Соборного уложения 1649 г., рассматривались как продиктованные государственными потребностями, в первую очередь необходимыми для поддержки армии. В свете доступных в настоящее время свидетельств «указная» концепция представляется верной.
Альтернативная «безуказная» версия состоит из нескольких частей, с достоинствами которых согласятся далеко не все приверженцы основной «безуказной» версии. Эта концепция, отрицавшая, что государство играло главную роль в закрепощении крестьянства, была выдвинута М.М. Сперанским, общественным и государственным деятелем первой половины XIX в. До отмены крепостного права эта концепция была принята консерватором М.М. Погодиным, как считается, для того, чтобы снять вину с государства за закрепощение крестьян и даже необходимость что-либо предпринять для улучшения их бедственного положения. В своей статье «Должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостничества?» Погодин дает отрицательный ответ на этот вопрос и заявляет, что Годунов не издавал указа, запрещавшего крестьянам переходить с одного места на другое. «Обстоятельства», само «течение жизни», а прежде всего «национальный характер» считались ответственными за возникновение крепостничества. На эту статью последовал ответ Костомарова, после чего развернулась непрекращающаяся дискуссия. Некоторые историки XIX столетия считали Погодина родоначальником «безуказной» (или обусловленной средой) версии, но последние исследования показали, что он был знаком с работой Сперанского. Эта концепция, в более рафинированном виде, была принята большинством досоветских историков, таких как В.О. Ключевский, П.Н. Милюков, М.А. Дьяков, А.С. Лаппо-Данилевский, С.Ф. Платонов и А.Е. Пресняков.
Утверждение Погодина о непричастности государства к закрепощению крестьян завоевало мало приверженцев среди историков, серьезно изучающих эту проблему, но это сделали последующие уточнения его аргументов. Эти уточнения начинаются с книги о статусе крестьянства юго-запада России в Литовском праве XV и XVI вв., опубликованной в 1863 г. в Киеве Ф.И. Леонтовичем. Впоследствии его вывод о том, что литовское закрепощение произошло в результате слияния задолженности и «длительного проживания» или старожильства, был применен и к московскому крестьянину. Это привело к интеллектуально плодотворному, но в конечном итоге разочаровывающему поиску причин закрепощения, поиску, которому надлежит стать наглядным уроком для сторонников сравнительной истории. Аналогии могут предложить на первый взгляд верные объяснения при отсутствии данных, но интерпретации, основанные на таких аналогиях, должны уступить место, когда обнаруживаются факты.
В 1880 г., однако, до того как русские ученые взялись за серьезное изучение приведенного Леоновичем примера с Литовским правом, профессор Дерптского университета И.Е. Энгельман, российский правовед и исследователь правовой науки, опубликовал свой тезис «Entstehung und Aufhebung der Leibeigenschaf in Russland»[1]. Энгельман пишет, что в конце XVII в. земельные кадастры связывали крестьянина таким образом, чтобы доход казны от ее налогоплательщиков был защищен. Он также пишет, что на протяжении XVI в. землевладельцы имели право обращаться в суд с требованием вернуть крестьян, которые были зарегистрированы в кадастрах или сбежали из их поместья. В XVII в. целый ряд отдельных правоотношений постепенно были объединены с целью закрепощения крестьян, процесс, который завершился Соборным уложением 1649 г.
Прецедентная версия была предложена и опубликована в 1885 г. в труде В.О. Ключевского. В этой работе можно проследить идеи Энгельмана, но к основным нововведениям следует отнести наблюдение Леоновича о том, что главной причиной закрепощения крестьян на Великой Руси являлась задолженность и что это закрепление носило в основном личный характер. Крепостное право в России не было введено государством, но установилось лишь при частичном содействии государства. Экономические проблемы во второй половине XVI в. вынудили традиционно свободных в переходе русских крестьян, особенно в центральной части Московского государства, брать ссуду у землевладельцев для того, чтобы продолжить свою сельскохозяйственную деятельность. К концу XVI в. (если не раньше) невозможность выплатить ссуду связывала крестьян-должников со своими землевладельцами. В первой половине XVII в. статус такого крестьянина сливается с кабальным холопом, и последующие указы лишь узаконивают то положение, которое фактически уже существовало в жизни. Этот новый вариант «неуказной» концепции закрепощения крестьянства остается той частью российской историографии, с которой всем историкам приходилось иметь дело. Ниже я предварительно приведу некоторые аргументы против интерпретации крепостничества, основанной на задолженности.
Еще одну важную часть тезиса Леонтовича составляет его утверждение, что долговременное проживание, старожильство, также способствовало закрепощению русско-литовских крестьян. Статья 13 в 12-й главе Статута Великого княжества Литовского 1588 г., свода законов, который, как известно, оказал значительное влияние на Россию, определяет старожильца как субъекта, прожившего на одном и том же месте десять лет к ряду или более; на такого субъекта перестает распространяться право свободы выхода. Русские часто заимствовали из жизненной практики и законодательства Великого княжества Литовского. Леонтович делает предположение, что неким образом статус московского крестьянина совмещается со статусом крестьянина литовского. Русский историк М.Ф. Владимирский-Буданов первым отметил категорию старожильцев среди русского крестьянства, однако он не утверждал, что только это обстоятельство привело к массовому закрепощению крестьян. Старожильство на Руси существовало и в XV в., и, в соответствии с этой интерпретацией, крестьяне не могли сниматься с места уже давно. По обычаю, их рассматривали как принадлежащих тому месту, где они жили. Таким образом, крестьяне в Московии потеряли право свободного перехода из-за того, что не использовали его, и со временем ситуация де-факто закрепилась де-юре. Принято считать, что такая форма закрепощения распространилась на землях, входящих в Московское государство, во второй половине и в конце XV в. В ответ на прошения землевладельцев (в основном монастырских) правительство постановило, что такие крестьяне, будучи прикрепленными к земле обычаем, формально не имеют права переходить в другое место. Позже М.Ф. Владимирский-Буданов суммировал факторы, которые могли превратить субъекта в старожильца: длительное проживание на одном месте, рождение в семье, которая долгое время проживала на одном месте, рождение в семье крестьянина и перемещение от одного землевладельца к другому по совершению частной сделки между землевладельцами, уплата налогов длительное время в одном месте. Эта «безуказная» версия закрепощения крестьян по причине старожильства также оказалась весьма устойчивой и даже использовалась некоторыми советскими историками, хотя и без особого успеха.
Как и следовало ожидать, вскоре появились попытки соединить теорию о задолженности Ключевского с гипотезой старожильства Владимирского-Буданова. Эта роль досталась историку М.А. Дьякову. Он развил теорию Ключевского и Владимирского-Буданова весьма интересным образом. Ученый-историк М.К. Любавский, считавшийся одним из выдающихся дореволюционных синтезаторов истории раннего периода России, принял эту версию.
П.Н. Милюков объединил теории Энгельмана, Ключевского и Дьякова и отнес крепостное право к трем явлениям: закрепление крестьян за их налоговым статусом; долгожительство; рост задолженности, которую землевладельцы использовали для «опутывания» крестьян.
Однако эта версия не выдержала пристального рассмотрения. Историки, изучавшие теорию задолженности, послужившую причиной закрепощения крестьян в России, привлекли внимание к тому, что ни в одном московском первоисточнике никогда не говорилось, что погашение долга всегда являлось непременной предпосылкой для перемещения (отказа), платили ли крестьяне долг самостоятельно (выход) или с какой-либо внешней помощью (вывоз). И в самом деле, недавно обнаруженные новгородские берестяные грамоты, такие как Псковская судная грамота, сообщают нам, что крестьяне-должники могли перемещаться круглый год. Более того, не было доказано, что обыкновенный землевладелец мог иметь какие-либо претензии к крестьянину-должнику, кроме как возвращение займа: кредитор мог судиться за деньги, но не за личность крестьянина. Более того, в конце 1570-х (а местами даже позже) крестьяне по всей России могли по-прежнему свободно переходить. Когда правительство передавало земли от одного владельца к другому, нигде не упоминалось о задолженности крестьян, проживающих на этой земле. Если бы долги имели массовое значение, наверняка были бы предусмотрены какие-то постановления для их погашения, прежде чем кредитор потерял связь со своим должником. Тут возникает вопрос, насколько всеобщей была практика получения ссуды – вопрос, который никогда досконально не обсуждался. И наконец, С.Б. Веселовский делает наблюдение, что не имеется каких-либо свидетельств роста задолженности крестьян за этот период времени, как можно было бы предположить, если бы задолженность являлась фактором изменения положения московских основных производителей.
В.И. Сергеевич, комментируя теорию Ключевского, давно отметил, что московское законодательство строго отделяло поступавших в холопство по особому договору (ряду), (кабальное холопство) от крестьян и в принципе не позволяло последним становиться первыми. Поэтому слияние крестьян с холопами из-за одного только долга было бы крайне сложным. Исследования историографа В.М. Панеяха поставили под сомнение утверждение, что крестьяне, бравшие ссуды у своих господ, относились даже к той же категории, что и люди, продававшиеся в холопство. Если Панеях прав, то теория Ключевского о том, что в первой половине XVII в. крестьяне начали сливаться с этим видом холопов из-за схожести их статуса должников, становится еще слабее. (Не приходится сомневаться, что в XVII в. статус крестьянина и холопа действительно слились в определенном отношении, как это будет показано в главе 5.)
Можно привести весьма убедительный аргумент в пользу того, что чаще всего крестьянская задолженность возникла в результате закрепощения, а не являлась его причиной. С.И. Тхоржевский, российский и советский историк, обобщил минимальный вывод, который следует сделать из аргументов против толкования задолженности: либо крестьянская задолженность была явлением сравнительно редким, либо она не являлась фактором их закрепощения. И последнее свидетельство неубедительности теории задолженности состоит в том, что в конечном счете она приводит описание процесса прикрепления крестьян к земле, а не анализ основных причин этого прикрепления.
Теория старожильства также подверглась резкой критике. Некоторые скептики опровергли эту теорию, задавшись вопросом, действовала ли эта концепция везде или, наоборот, применялась только конкретными землевладельцами. Сергеевич в своем едком обзоре обобщения Дьяконова 1898 г. «Очерки из истории сельского населения» отрицает, что старожильство являлось правовой концепцией или институтом, применимым при определении статуса крестьянина. Последние исследования убедительно доказывают несостоятельность всей теории и показывают, что старожилец являлся не более чем личностью, чьи показания, в силу его осведомленности, годились для использования в качестве доказательства в судебных процессах при отсутствии документов.
Принимая во внимание явную несостоятельность версии «безуказного» закрепощения, некоторые историки делали попытки исправить или пересмотреть обобщения Дьякова. Наиболее доблестное усилие предпринял молодой дореволюционный ученый П.Е. Михайлов. Он убедительно опроверг «догадку» Дьякова о том, что старожильство и задолженность были между собой связаны. Михайлов выразил сомнение, что феодалы Московии были или могли быть так щедры на ссуды, как предположил Дьяков. Более того, он пишет, что должники в Московии не являлись старожильцами, а были новопоселенцами, только начинающими заниматься сельским хозяйством и, следовательно, нуждавшимися в помощи своего хозяина.
Под влиянием работы Фустель Куланжа (французского социолога) Le Colonial romain, Михайлов соглашается с Владимирским-Будановым, Дьяковым и Лаппо-Данилев-ским, что старожильцы были ограничены в своих правах перехода раньше других категорий крестьян. Михайлов рассматривает старожильцев как достигших успеха арендаторов, а институт старожильства – как результат «хорошей жизни». Этот институт возник, по его мнению, не из необходимости защиты частных интересов землевладельцев. Под влиянием Льва Петражицкого, русского и польского правоведа, социолога и философа, Михайлов изображает институт старожильства как результат осознанного повышенного интереса крестьян к общественному социальному и правовому экономическому укладу, который мотивировал, даже «учил» их оставаться на своих местах, несмотря даже на тяжелые времена, и усердно трудиться на земле, дабы поддерживать жизнь и развивать культуру.
Несмотря на явные недостатки, «безуказная» версия в целом принималась как «правильная» среди дореволюционных историков. Именно эта концепция, в особенности ее акцент на задолженности, имела тенденцию преобладать в американских познаниях о процессе закрепощения крестьянства в России, в основном благодаря престижу и доступности «Курса русской истории» Ключевского.
Фундаментальный недостаток «безуказной» версии состоял в том, что ее сторонники сначала не осознавали, а затем преуменьшали значение «заповедных лет» – тех лет, когда правительственный указ запрещал крестьянам перемещаться. Первый соответствующий документ по этому вопросу был опубликован в 1894 г., позже вышли и другие (см. главу 4). Это было очевидное действие со стороны государства, которое приверженцы «безуказной» версии не могли игнорировать. До 1917 г. предпринималось несколько попыток сделать новые открытия в истории крепостничества. Именно в это время Д.М. Одинец, профессор русского права, выдвинул концепцию, что введение заповедных лет отменило право крестьян на выход.
Невзирая на новые доказательства, большинство авторов продолжали придерживаться «безуказной» версии. Первый автор статьи о заповедных летах, С.А. Адрианов, попытался связать их с гипотезой старожильства Дьякова. Почти 20 лет спустя П.Е. Михайлов решил использовать новые документы в своей новой интерпретации старожильства. Отрицая наличие реально имевшего значение указа, он начал с того, что было принято считать, будто запрет на перемещение исходил от царя задолго до 1582 г., тогда как на самом деле закрепление крестьян произошло естественным образом. Более того, правительственного указа и не могло быть, поскольку «законодательное творчество было полностью вне возможности законов того времени». М.А. Дьяков опровергает этот аргумент, указывая на то, что пресечение выхода являлось сознательным запретом и что ничего не связывало этот запрет со старожильством. Однако после анализа всей литературы и источников, связанных с заповедными летами, Дьяков приходит к поразительному заключению, что право свободного перехода крестьян умерло без его юридического упразднения.
После революции историк С.Ф. Платонов, придерживавшийся консервативных взглядов, использовал заповедные лета в своем историческом труде, частично переняв «указную» версию, в которой ответственность государства за прикрепление крестьян в интересах государственной казны и военного сословия играла главенствующую роль. Он предположил, что временные указы применялись на протяжении такого длительного периода времени, что право на «выход» отмерло без всеобщего упраздняющего указа. Однако он не отрицал, что такой указ мог существовать, и считал, что главная историческая задача состоит в том, чтобы отыскать этот указ. Платонов стал первым историком, который четко сфокусировал внимание на условиях, приведших к государственному вмешательству в крестьянский вопрос. Придав новый поворот старой интерпретации и совместив результаты своих исследований с очевидными фактами, Платонов выдвинул предположение, что старожильство как на крестьянской, так и на помещичьей земле юридически возникло из-за привязки крестьян к налоговой ведомости через регистрацию в кадастрах, а не из-за задолженности или же правового обязательства.
За инициативой Платонова лишь частично последовали историки, работавшие в 1920-х гг. Ю.В. Готье, российский и советский историк, принял во внимание крестьянскую задолженность, но возложил запрет крестьянского выхода на государство. Он, по сути, игнорировал значение заповедных лет и пришел к заключению, что Борис Годунов не закрепощал крестьян. С.И. Тхоржевский, учитывая значение заповедных лет, возлагал на них цель сохранения земельного фонда для военного сословия. Эти лета не являлись «решающими» в закрепощении крестьянства, поскольку они были явлением временным и действовали только в связи с земельным кадастром, составленным для привязки крестьян к налоговому статусу. Он пришел к заключению, что право крестьян на выход никогда официально не отменялось общим указом.
И.М. Кулишер, российский публицист, юрист и правовед, в значительной степени полагаясь на западноевропейские аналоги, настаивал на том, что теория задолженности Ключевского – Дьякова, которая «повсеместно признается правильной», все еще жизнеспособна. Крестьяне были закрепощены не каким-то особым государевым указом, а скорее целым рядом экономических обстоятельств. Эти обстоятельства создали, а затем усилили власть помещиков – служилого военного сословия – над крестьянином в основном за счет задолженности, прикрепившей его к кредитору. Одновременно с этим старожильство, в соответствии с обычным правом, прикрепляло крестьянина к земле, так что право на выход умерло само по себе, без какой-либо прямой или косвенной юридической отмены.
Вряд ли более оригинальной можно считать интерпретацию, выдвинутую марксистом Н.А. Рожковым. Он отрицает обнародования в конце XVII в. какого-либо указа, закрепощавшего крестьян, и отмечает, что они по-прежнему пользовались законным правом перехода от одного помещика к другому. Долги, которые они не могли оплатить, ограничивали их свободу, но это не отнимало у них права на переход и не закрепощало их. Однако привязка к статусу в кадастрах, старожильство и задолженность, объединенные вместе, перевели старожильцев в статус крепостных, хотя бы условно. Эти события во второй половине XVI в. послужили лишь единичными правовыми прецедентами. В первой половине XVII в. крепостное право было наконец установлено юридически: в договоре со своим господином крестьяне отказались от своих прав, задолженность возросла, и произошло слияние статуса холопа и крестьянина. Как задолго до этого писал Ключевский, все это было окончательно санкционировано законом в Соборном уложении 1649 г.
В отношении крепостничества М.Н. Покровский, советский историк-марксист и политический деятель, «глава марксистской исторической школы в СССР», оказался поразительно неоригинальным. Находясь под влиянием тезисов Ключевского о неузаконенном слиянии статуса крестьянина-должника и статуса холопа, он заявил, что крестьянам было запрещено переходить просто по той причине, чтобы ограничить споры из-за них. Это была одна из бесплодных попыток, предпринятая с целью совместить несовместимое. В других работах он попытался создать «материалистическое» объяснение закрепощению, которое иногда рассматривал как следствие введения трехпольной системы сельского хозяйства, то есть как следствие «торгового капитализма». Под конец своей карьеры, после того как в стране началась индустриализация и коллективизация, он уделил большое значение «прямому вмешательству государства» в вопросе о закрепощении крестьян.
Наиболее любопытный анализ закрепощения крестьянства был проведен в 1920-х гг. Б.Д. Грековым, вскоре сменившим Покровского в качестве главы марксистской исторической школы. Он создал совмещенную материалистическую и «указную» версию крепостничества. С одной стороны, пишет Греков, в сельском хозяйстве произошли изменения. В XV в. и начале XVI в. русские землевладельцы почти не имели земли под возделывание для своего пользования; они довольствовались получением ренты с крестьянина на своих землях, в основном натурой. Но в первой половине XVI в. помещики начинают возделывать больше своей земли для самих себя за счет крестьянской земли; они также начинают требовать с крестьян отработку барщины и все чаще сбор ренты деньгами. К 1580-м гг. уже действует в высшей степени эксплуататорская барщинная система. Исходя из своего желания добыть деньги, дабы приобрести предметы роскоши и другие товары на рынке, «помещик объявляет своим крестьянам экономическую войну». Эта новая система вкупе с внешними факторами низводит огромное число крестьян до уровня сельского пролетариата. Эти бобыли[2] подчинялись хозяину и, таким образом, находились в его экономической и внеэкономической власти. В совокупности все эти события подорвали положение крестьянина, понизив его до статуса, близкого к крепостному.
В добавок ко всему Ливонская война при Иване Грозном (1558–1583) привела к экономическому кризису, который «усугубил и осложнил развитие всеобщего экономического процесса». В результате кризиса государство запретило всем крестьянам «выход», дабы сохранить среднее служилое сословие[3]. Действие государства совпало с «естественным экономическим процессом», и после 1581 г. российский крестьянин стал крепостным. Заняв пост лидирующего историка эпохи сталинизма, Греков в значительной степени изменил свои воззрения, как это будет показано далее. Во втором разделе своей работы по закрепощению крестьянства, большая часть которой посвящена опровержению возражений Дьякова против результативности заповедных лет, мы находим резкий поворот от «безуказной» версии назад к старым воззрениям, что на самом деле решающую роль в закрепощении крестьян сыграло государство.
Существуют и другие интерпретации «указной» и «безуказной» теорий, которые можно резюмировать в утверждении, что по той или иной причине российский крестьянин на протяжении практически всей летописной истории являлся крепостным. Так, Д.Я. Самоквасов писал, что на Руси, как и на Западе, не существовало законов, закрепощавших крестьян. Крестьяне стали крепостными в результате завоевания (в данном случае варягами), что привело к налогообложению покоренного населения в 946 г. в Киеве и в 1034 г. в Новгороде. Это «закрепощение», воплотившееся в том факте, что крестьяне должны были платить налоги, продолжилось и во времена монгольской переписи населения, а затем и московской переписи на том основании, что зарегистрированный крестьянин должен был платить налоги и оказывать услуги (платить оброк и отрабатывать барщину). Самоквасов рассматривает эти обязательства как вид крепостничества. Законодательство XV и XVI вв. применялось только в отношении свободных людей – тех, кто был освобожден, кто эмигрировал в Россию из других стран и изгоев[4]. Остальные народные массы никогда не пользовалось правами свободного перехода.
Взгляды на повсеместность крепостного права на протяжении большей части российской истории преобладали почти во всех советских исторических трудах, в особенности с начала 1930-х гг., когда советская историография «перешла на новые марксистские рельсы». Однако в 1924 г. И.М. Кулишер признал концепцию Самоквасова (которую ранее отрицал) и сам объявил, что в истории российского крестьянства не существовало двух периодов, как считало большинство историков: первый – свободный, второй – крепостной; скорее всего, создавшиеся более поздние условия и были истинным положением русского крестьянина на протяжении всей истории. Советские ученые отвергали как «указную», так и «безуказную» версию как несостоятельную.
Многие советские историки и их последователи за рубежом утверждали, что вся летописная история России до 1861 г. была «феодальным» периодом и что крепостничество составляет неотъемлемую составную часть феодализма, а следовательно, российский крестьянин до самого 1891 г. всегда был крепостным. Этот силлогизм служил основным предположением советской историографии на протяжении почти сорока лет и заслуживает более пристального рассмотрения.
Все дискуссии в советское время опирались на ленинский канон, в частности на высказывания в адрес народников в работе «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов?». В 1912 г. Ленин определил феодализм как «крупное землевладение и преимущество землевладельцев над крепостными». Это определение 1912 г. служило частью политической тирады перед революцией, но каждый советский историк должен был с ним считаться.
В настоящее время определение феодализма более сложное. Феодализм является третьей стадией в истории человечества, необходимой общественной и экономической формацией, всеобщим этапом исторического развития, охватывающим правовые, политические, экономические и социальные отношения. Это форма организации производства и распределения, а также состояние человеческого духа. Арендные отношения рассматриваются как краеугольный камень феодализма. Советско-марксистская медиевистика рассматривает феодализм как социально-экономическую формацию, основанную на господстве крупного земельного владения и феодальной земельной ренте как форме эксплуатации феодально-зависимых крестьян-держателей, самостоятельных хозяев, которая осуществлялась методами внеэкономического принуждения, основанными на родовых формах государственного устройства. Ремесленное производство, при котором средства производства принадлежат самим ремесленникам, также считается чертой феодальной экономики. Другой отличительной характеристикой феодализма является тот факт, что производственные силы развиты в достаточной степени, чтобы обеспечивать производителям возможность жить, а также удовлетворять потребности эксплуататоров, таким образом обходя более грубую эксплуатацию стадии рабства. В условиях изначальной гегемонии частной, крупнопоместной системы собственности (при капиталистической частной собственности) имеются две основных фазы: первая – доминирование системы всеобщих отношений личной зависимости между лицами, выполняющими общественные функции: система вассал – крепостной (монархия – сюзеренитет); затем следует система «универсального гражданства» (абсолютная монархия).
Н.П. Павлов-Сильванский стал первым историком, который постулировал феодализм в России[5]. После революции М.Н. Покровский, последователь Павлова-Сильванского, впервые разработал советско-марксистское понимание феодализма на Руси и проследил его происхождение и основные причины (крупное землевладение) до XIII в. Главным защитником в советской историографии существования феодализма на Руси был С.В. Юшков, еще один последователь Павлова-Сильванского. (В 1938 г. Юшков попытался модернизировать теорию задолженности Ключевского – Дьякова, которая обсуждалась выше.)
В 1920-х гг. советские ученые забавлялись идеей естественного феодального хозяйства, уступающего капиталистическому, денежному хозяйству в конце XV и XVII вв. На заре советской власти едва ли изучался такой предмет, как «русский феодализм», однако воззрения Покровского были безоговорочно приняты.
Серьезные споры по вопросу феодализма происходили в 1929–1934 гг., и концепция Покровского о «торговом» и «индустриальном» капитализме (вторая половина XVII в. до отмены крепостного права) была отброшена в пользу продления феодального периода до 1861 г. Таким образом, капитализм в России был отложен практически на три столетия. Происхождение феодализма в России вызывало дебаты в 1932 и 1933 гг., и интерпретация Б.Д. Грекова, утверждавшая, что рабовладельческий период – второй этап марксизма (Киевская Русь) – сменился феодализмом, была ниспровергнута в пользу новой догмы, заложенной М.М. Цвибаком, утверждавшим, что Россия полностью миновала рабовладельческий период. Греков впоследствии включил установленную догму во все свои работы. (Ведущий российский специалист по рабству А.И. Яковлев писал ранее, что крепостничество развилось из рабства, из уже сформировавшихся норм собственности господ над рабами в X и XI вв.) В 1960-х гг. одной из проблем, наиболее волновавшей советских медиевистов, стал переход от первобытного или рабовладельческого строя к феодальному, в результате чего возникло много интересных теорий.
В настоящее время принято считать, что феодализм на Руси развился где-то во второй половине 1-го тысячелетия н. э. Этот период даже более ранний, чем полагали некоторые сталинисты. Например, И.И. Смирнов отмечал зарождение феодализма приблизительно в XI в. и утверждал, что XII и XIII вв. являлись периодом «развития феодального общества». Насколько мне известно, ни один из советских историков теперь не сомневается в том, что весь ранний период российской истории (период Киевской Руси) являлся частью феодальной эпохи.
Д.п. Маковский недавно поднял тему – уступил ли феодализм капитализму в конце XV в. и в первой половине XVI в., – возвращающую к интерпретации 1920-х гг. Прошедшая в июле 1965 г. в Москве конференция в очередной раз отвергла это предположение и постановила, что период начиная с конца XV в. до второй половины XVIII в. не должен быть включен в переходную эпоху от феодальных способов производства к капиталистическим, а скорее его следует называть периодом «развивающегося феодализма».
Советская историография также вела прения по вопросу, является ли крепостничество необходимой составной частью феодального периода. В 1929 г. С.М. Дубровский, автор «Азиатских способов производства», выдвинул предположение, что феодализм и крепостничество являются двумя различными общественными формациями. А.И. Малышев, подвергнув критике заявление Дубровского, положил начало советской традиционной концепции, что феодализм и крепостничество являются идентичными. Л.В. Данилова отмечает, что теперь совершенно ясно, что предложенное Дубровским деление не является «правомерным». Так, она пишет, что феодализм «не может существовать без класса зависимых крестьян». (Как мы увидим ниже, «зависимый крестьянин» – это иное название «крепостного».) Точка зрения Даниловой напоминает схожие воззрения 1940-х, что крепостничество представляло собой всего лишь правовое выражение производственных отношений феодального общества. «Без крепостничества нет феодализма». Некоторые советские историки, считавшие, что русские крестьяне были всегда закрепощены, ввели в употребление термин «вторичное закрепощение» по отношению к событиям, рассматриваемым в этой работе.
И.Я. Фроянов приписывает стандартную советскую интерпретацию Сталину (1946)[6]. Цитируя Маркса, он «доказывает», что идеологически эта интерпретация, по сути, не нужна, что это искажение Маркса и что крепостное право на самом деле вовсе не синоним феодализма. А.Г. Маньков оставляет вопрос открытым, отмечая, что крепостничество не являлось основой феодализма, а скорее было сверхструктурным феноменом – под этим подразумевается, что феодализм мог существовать и без закрепощения крестьян. Н.Е. Носов, давая обозрение новой двенадцатитомной истории СССР, выпущенной под эгидой Академии наук, по-прежнему четко придерживается традиционной линии и заявляет, что основная ошибка подобного взгляда заключается в том, что он не может быть подтвержден фактами, потому что российские крестьяне не были массово закрепощены до XII в.
Аксиома, что русский крестьянин всегда был крепостным, исходит из ленинского канона, поскольку Ленин однажды указал на то, что крепостничество существовало уже в IX в. В 1932 г. Б.Н. Тихомиров делает предположение, что основная масса крестьянства на Руси не была свободной, что сеньориальные отношения несколько ослабли к концу XV в. и что «вторичное закрепощение» – всего лишь новая стадия в становлении крепостничества – произошло во второй половине XVI в. В 1933 г. к его мнению присоединился Б.Д. Греков. В соответствии с воззрением И.И. Смирнова тот факт, что крестьяне в XV в. имели право перехода на другое место, не означает, как это полагают буржуазные ученые, что они были свободными. Это являлось выражением процесса уничтожения крестьянской общины и закрепощением общинных крестьян «феодальными землевладельцами».
Отступление от сталинской историографии привело к некоторым изменениям в утверждении, что русский крестьянин всегда был крепостным. В 1956 г. Л.В. Черепнин заявил, что смерды (крестьяне-земледельцы) в Киевской Руси были государственными крестьянами, тогда как все остальные находились в непосредственной «зависимости» от князя, как землевладельца. В последнее время было признано, что, по крайней мере, в X–XII вв. большинство крестьян были лично свободными и владели землей.
Более сложным является вопрос о положении крестьян в XV и XVI вв. А.Г. Маньков, официальный советский представитель по этим вопросам в 1950-х, утверждал, что все крестьяне в XV – начале XVI в. были феодально-зависимыми и что те, кто находился на земле, являвшейся их личной собственностью, были прикреплены к этой земле. В свою очередь, Г.Е. Кочин, специалист по истории России периода феодализма, пишет, что некоторые крестьяне были свободными и не являлись крепостными. Вопрос о «черных крестьянах»[7] является самых животрепещущим в советской историографии.
Ортодоксальные советские историки, исследуя не законы, а «производственные отношения», утверждали, что русский крестьянин всегда был крепостным. Например, Б.Д. Греков (книга «Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века»), разделяя историю крестьянства на периоды, предлагает следующие три формы эксплуататорских отношений, наилучшим образом характеризующие летописную историю допетровской Руси: 1) период господства примитивной отработочной ренты, схожей с французской mains mortals (правом мертвой руки), начиная с середины 1-го тысячелетия н. э. до приблизительно XII в.; 2) выплата повинностями (ренты) в натуральной форме в виде определенного количества продуктов в натуральном хозяйстве – начиная с XII и XII вв. до середины XVI в. (базируется в основном на данных, сохранившихся в Галицко-Волынской и Новгород-Псковской областях); 3) рента, выплачиваемая деньгами плюс значительное увеличение барщинного труда и рост эксплуатации, связанный с ростом внутреннего рынка с конца XVI в. до середины XVII в. Эта концепция связана с открытием, что после основания Киевского государства крестьянин всегда возделывал землю, принадлежащую кому-то другому. Он не являлся собственником орудий производства и, следовательно, «зависел» от своего хозяина, то есть был крепостным. В 1930 г. Ф.И. Малышев выразил другое мнение: во время феодального периода крестьянин, на практике, владел орудиями труда и средствами производства, а также землей, но тем не менее являлся лично зависимым от своего господина. Те, кто продвигал эту концепцию, отмечали, что события московского периода несколько изменили статус крестьянина, но суть его положения, его «феодальные обязанности» остались неизменными. Нечто столь же фундаментальное, как и крепостничество, должно было укорениться в сфере производства, а не в сфере сверхструктурных правовых норм.
Иногда советские ученые объясняют изменения, произошедшие на протяжении московского периода, тем, что где-то с 1581 г. крестьянин, живущий на хозяйской земле, был феодально-зависимым, но не прикрепленным к ней. Крестьяне, имевшие землю в собственности, не были феодальнозависимыми. Н.Е. Носов зашел настолько далеко, что отбросил идеологические шоры и написал, что на самом деле с юридической точки зрения закрепощение началось только с конца XVI в. Отдавая дань заслугам Б.Д. Грекова в развитии советской историографии, Носов заявляет, что сталинские придворные историки были не правы, утверждая, что крепостничество являлось длительным и сложным процессом, начавшимся в Киевской Руси и лишь усилившимся в конце XVI в. Таким образом, крепостничество в очередной раз отнесли к заповедным летам. И в очередной раз крепостничество стало рассматриваться в основном как «указной» феномен.
Многие советские историки приложили серьезные усилия для изучения правового аспекта закрепощения крестьянства и внесли значительный вклад в эту область. Наиболее значимой является публикация В.И. Корецкого о государственных документах, относящихся к событиям начала 1590-х гг. Эти публикации во многом соответствуют воззрениям Платонова 1920-х гг.
Немало разногласий по вопросу закрепощения возникает из разных определений понятия «крепостной». Советская точка зрения, основанная на предположении присутствия «феодализма», уже рассмотрена нами выше. Некоторые историки, как отмечалось, определяют «крепостничество» как обязанность платить налоги или же необходимость оказывать услуги или платить взносы господину. Для целей данного труда, однако, крепостной определяется как индивидуальный крестьянин, который 1) юридически прикреплен к земельному участку; 2) юридически прикреплен к своему хозяину и платит налоги; или 3) который в значительной степени подчиняется административной и судебной власти своего господина, а не короны. В московский период российской истории произошли значительные изменения, и самые важные по мере того, как юридические связи крестьянина с землей становятся все более неразрывными. В России крепостной, будучи крестьянином, практически всегда подлежал налогообложению, тогда как раб нет. Раб в значительной степени являлся объектом закона, тогда как крестьянин в той или иной степени был его субъектом.
Для закрепощения крестьян на Руси необходимы были две предпосылки: достаточно прочное политическое объединение государства и наличие влиятельной особой группы, целенаправленно заинтересованной в ограничении мобильности крестьян.
Киевская Русь в XI в. до некоторой степени объединила восточных славян (земли от Финского залива до слияния рек Ворсклы и Днепра и аванпостов Черного моря от Припятских болот до Волго-Окского треугольника), но ко второй половине столетия страна распалась на ряд враждующих удельных княжеств. Монгольское завоевание Руси в 1237–1240 гг. не остановило этот процесс дезинтеграции. Пока «удельная Русь» оставалась раздробленной, у русских князей не было повода пытаться ограничить переход крестьян в границах своего княжества, поскольку другое княжество с дефицитом рабочих рук находилось недалеко. Время от времени разными князьями предпринимались попытки пресечь наем работников в другие владения или же вернуть крестьян, которые переселились из одного княжества в другое, однако договорные соглашения были только бумажными и на деле не соблюдались. Большинство князей, видимо, готовы были рискнуть в надежде, что любой потенциальный поток рабочей силы будет направлен в их конкретные княжества, так что они не были заинтересованы в мерах, обеспечивающих соблюдение договора, которые могли способствовать нанесению им потенциального или (реального) ущерба. Таким образом, ограничение крестьянского перехода зависело от консолидации русских земель в централизованное государство и готовности государства к изданию административного указа, обеспечивающего такое ограничение.
Вторым необходимым фактором являлось стремление ограничить переход крестьян. Например, государство могло решить прикрепить каждого индивидуального крестьянина к данному месту с целью облегчения сбора налогов и обеспечения исполнения государственных обязательств. Или конкретный институт или общественная группа могли прийти к заключению, что крестьянская мобильность в ее нынешней форме вредит им, и, как следствие, обратиться с просьбой к правительству ограничить эту мобильность. Такая возможность предполагает существование институтов или групп, осознающих, что они зависят от крестьянского труда для своего выживания; более того, эти институты или группы должны быть достаточно влиятельными, чтобы убедить государство ограничить переход крестьян, который в настоящий момент вполне может действовать на пользу другим слоям общества. То, что все институты и группы, включая и само государство, желали закрепощения крестьян в Московии, может быть продемонстрировано как заведомо ложное. Некоторые группы хотели этого, они громко заявляли о своем желании прикрепить крестьянство и в конце концов достигли своей цели; другие категорически этого не хотели.
Оба необходимых фактора, политически объединенное государство и стремление влиятельных сил ограничить мобильность крестьянства, появились на Восточно-Европейской равнине в XV в. Совершенно неудивительно, что процесс закрепощения крестьянства можно проследить до этого времени. Непосредственной причиной, ферментным спусковым механизмом данного процесса послужила гражданская война в правление Василия II (1425–1462).
Закрепощение российского крестьянина завершилось в Соборном уложении 1649 г., которое добавило эффективные санкции к указам, прикреплявшим крестьянина к земле. Это завершение стало результатом давления на правительство среднего служилого сословия – представителей дворянской поместной конницы Московии, которое зависело от финансовой поддержки крестьян, проживавших на их поместных землях. Это поместное войско окончательно было упразднено армейской реформой в правление Петра I, которое началось 1682 г. (при регентстве царевны Софьи) – году, ставшем свидетелем отмены местничества и начала новой эры в Российской империи.
История подъема среднего служилого сословия и военных изменений, способствовавших его устареванию, не столь противоречива, как история закрепощения крестьянства. Противоречия, там, где они возникают, касаются, как правило, деталей, а не основного курса событий. Следует отдать должное дореволюционным историкам за их большой вклад в обеих областях. Советские историки, выступая против прежней сосредоточенности на изучении привилегированного класса и военной истории, в значительной степени игнорировали и то и другое. В результате многие советские работы по этой теме являются производным, не имеющими историографического интереса, и в целом значительно уступают исследованиям досоветских историков. К сожалению, судьбу крестьянства нельзя понять без знания обеих сфер – состояния воинского искусства, как и экономических потребностей, социального положения, психологического состояния и политического статуса людей, носивших оружие.
Эта идея не нова. Столетие назад историк дворянства Ф.В. Романович-Славатинский («История дворянства в России от начала XVIII в. до отмены крепостного права», 1870), в основном следуя взглядам Н.М. Карамзина, относит закрепощение крестьянства к попытке государства обеспечить нужды среднего служилого сословия. Эта точка зрения потеряла популярность во время гегемонии «безуказной» версии закрепощения. После революции С.Ф. Платонов, а в особенности А.Е. Пресняков и С.И. Тхоржевский отмечали, что крестьяне были закрепощены для удовлетворения интересов землевладельцев. Эта тема стала предметом научного интереса некоторых последующих советских историков, однако советская идеология затруднила беспристрастное рассмотрение данного вопроса. Как мы уже видели, крестьянам было предписано всегда оставаться крепостными, и события XVI в. рассматривались как сравнительно малозначимые, иногда толкуемые как часть «вторичного закрепощения». Многие советские историки не хотели видеть расхождения в интересах между различными землевладельцами московского общества. Обнаружение множества новых архивных материалов в последнем столетии делает целесообразным пересмотр вопросов закрепощения крестьян, интересов землевладельцев и их полезности для государственной власти.
История закрепощения крестьян занимает приблизительно четверть тысячелетия, немногим меньше, чем одну четвертую того времени, что Россия существовала как политически единое государство. Я не пытаюсь изложить всю историю существования крестьянства за этот период, а только те факторы, которые относятся к закрепощению (юридическому процессу), многие из которых полностью лежат вне истории крестьянства как такового. Повествование будет проходить через основные моменты, не останавливаясь на каждом известном факте и развитии, и продемонстрирует непосредственные и, возможно, некоторые из основных причин закрепощения крестьянства. Время от времени будут проводиться сравнения с другими исследованиями, хотя из-за ограниченности возможностей автора данное эссе не претендует на то, чтобы считаться окончательной сравнительной историей рассматриваемых проблем.
Часть первая
Подъем военного служилого сословия
Глава 1
Становление среднего служилого сословия
Главным занятием Московского государства была война. Расширение территории, контролируемой Московией, свидетельствовало о том, что в целом московское войско было более успешным, чем у соперников и соседей. В начале XIV столетия Московское княжество было довольно небольшим, занимавшим менее чем 47 000 км2. В 1462 г. это княжество расширилось приблизительно до 430 000 км2, в 1533 г. – до 2 800 000 км2, к концу XVI в. – до 5 400 000 км2 и, наконец, к 1688 г. – до 15 280 000 км2. Хотя становление и территориальное расширение Московского государства происходило сложным образом, нет никаких сомнений в том, что ее военные силы сыграли в этом главную роль. Запросы войска, требуемые стратегической ситуацией Московии, сыграли решающую роль в закрепощении крестьянства.
Войско Московии состояло из разных элементов. С конца XV в. до середины XVII в. главной военной фигурой служила конница. Конница была необходима для Московии из-за характера врагов, с которыми ей приходилось сталкиваться. На протяжении всей летописной истории до самого правления Ивана III (1462–1503) Россия была вынуждена бороться с противниками с трех сторон – востока, юга и запада. В Московский период эти стороны можно свести к двум основным границам: казанской, ногайской и крымско-татарской на востоке и юге, и шведской, польской и литовской на западе. Самую большую и постоянную опасность для Московского государства представляли татары, во всяком случае до конца XVI в., так что российское войско необходимо было структурировать таким образом, чтобы противостоять этой угрозе. Представитель русского воинства должен был быть под стать татарскому воину, чьим двойником он становился, восседая верхом на лошади. Ему с успехом удавалось противостоять врагу, отбивать нападение и гнать татар от русской границы как можно дальше в степь, где они не могли угрожать лесной зоне России. Пока существовала эта угроза, конница служила надежным и эффективным средством защиты государства. Проблемы западных границ будут рассмотрены в главах 8—10.
В этот период среднее служилое сословие получило много привилегий. Но прежде чем продолжить исследование, необходимо дать точное определение термину «среднее служилое сословие».
Для удобства изучения и анализа служилые люди военной и гражданской занятости Московского государства могут быть поделены на три категории: высшую, среднюю и низшую. К основной характеристике высшей категории следует отнести их географическую сосредоточенность в Москве и получение содержания в основном в виде наследственной или предоставленной за государеву службу земли. Эти люди, численность которых в первой половине XVII в. насчитывала приблизительно 2000 человек, представляли собой «правящую элиту» Московии. Их можно подразделить на две подгруппы: высшую и низшую. Членами высшей подгруппы были бояре, окольничие и думные дворяне, которые имели право заседать в Боярской думе. Они составляли основной костяк знати, которая наряду с великим князем отвечала за политический курс, централизацию управления и работу верховного суда. Представители этой знати также служили в качестве начальников и судей главных правительственных канцелярий, а также воеводами в армии, послами и княжескими наместниками в Московских уездах на протяжении всего указанного периода (исключение составляет вторая половина XVI в.). С исторической точки зрения они образовывали правящий класс Московского государства и других присоединенных к нему княжествах на протяжении XV в. Многие из них происходили из древних княжеских родов, но были и простолюдины, кто добился высокого положения усердной службой великим князьям. Эти люди не питали сепаратистских устремлений, поскольку быстро приспособились к новому порядку объединенного Московского государства. Еще до создания опричнины (сформированной Иваном Грозным в 1565–1572 гг.), предназначенной для борьбы с «изменой», большинство знати, кто имел право служить в правительстве, приспособились к реальности и боролись за места в центральном аппарате, не помышляя стать правителями независимых княжеств. Можно сказать, что их лояльность государю только возросла после Смутного времени в начале XVII в., когда знать почти полностью превратилась в чиновничество, связанное со служебными интересами. Во времена слабых государей члены этих семейств брали на себя функции управления страной. В 1668 г. 62 из представителей знати могли иметь чины боярина, окольничего и думного дворянина. Многие получили свои чины совсем недавно, поскольку только 28 человек происходили из фамилий, заседавших в Боярской думе не далее, как в правление царя Михаила Федоровича (1613–1645). У некоторых знатных людей имелось по нескольку тысяч крестьян, живущих на их земле, но в 1637–1638 гг. у каждого из членов Боярской думы насчитывалось в среднем по 520 крестьянских дворов за пределами Москвы. Многие владели десятками тысяч акров земли, хотя были и такие, у кого имелось не больше тысячи. В конце 1670-х гг. у представителей знати в среднем имелось по 480 крестьянских дворов, тогда как их число увеличилось до 97.
Представители низшего слоя высшей служилой категории – служилые люди по «отечеству» – могли занимать следующие должности: печатника, конюшего, оружейника, лучника, стряпчего, спальника и московского дворянина. Из них ловчий, оружейничий, комнатный столпник и комнатный стряпчий принадлежали к придворным чинам. Площадные столпники и стряпчие, московские дворяне и жильцы несли службу в Москве, но не при самом дворе. Боярская книга 1627 г. указывает на 236 столпников, 94 стряпчих и 826 московских дворян. В 1638 г. каждый стряпчий владел 78 крестьянскими дворами. К правлению царя Алексея Михайловича (1645–1676) их число возросло до более чем 500. В 1638 г. средний стряпчий имел 24 крестьянских двора. К середине XVII в. их число уже достигало 800. В 1638 г. каждый из 997 московских дворян владел в среднем 29 крестьянскими дворами. У всех имелись земли в московских уездах, и они жили с доходов от этих земель, когда не находились на службе. Эти служилые люди занимали более низкие должности и выполняли обязанности, как и представители Думы: они были начальниками отрядов и полков; они вели важные судебные дела в уездах; они управляли второстепенными канцеляриями и занимали посты воевод уездных городов. Они также составляли «царский полк» в походах. Однако необходимо отметить, что служба при дворе имела гораздо более высокий престиж, чем служба в войске. В 1630 г., по официальному подсчету, всех московских чинов (московских дворян из бояр) было 2642 человека.
Традиционную группу среднего служилого сословия составляли жильцы, которые не обязательно владели землей вблизи Москвы, но жили и служили в Москве постоянно (жильцы были только в Москве), а также образовывали «жилецкую сотню» (предшественницу последующей гвардии) и считались охранным войском. Представители жильцов могли быть добавлены в «Список дворян московских»[8]. Пожалование в дворяне московские производилось русским государем по прошению после достаточно продолжительной и добросовестной службы. Жильцы были либо выходцами среднего служилого сословия, которые продвигались по службе (три сотни были назначены из выборных дворян на три года почетным конвоем царя), либо детьми отцов, служивших по «Списку дворян московских», которые только начинали свою карьеру. К середине XVII в. в Москве насчитывалось 1500 жильцов.
Из-за роста населения, продвижения по службе и других факторов в 1681 г. насчитывалось 6385 человек военно-служилой знати. Из них 3761 были офицерами полков уездного дворянства; 2 624 служили в царском полку и привели с собой более 21 000 вооруженных холопов, или приблизительно по 9 холопов каждый. Представители знати защищали свое положение от посягательств чужаков с помощью местничества – системы, которая регулировала распределение служебных мест в Русском государстве XV–XVII вв. в соответствии с происхождением, а не заслугами человека. Выскочки были фактически отстранены от высших служебных должностей, потому что у них не имелось положения в этой системе местничества, которая так ревностно сохранялась спесивой московской знатью. В первой половине правления Петра Великого чины, которые ассоциировались с положением знати (боярин, окольничий, столпник, стряпчий и жилец), были упразднены.
Выходцы среднего служилого сословия жили в основном в уездах на пожалованной им государем земле, поместье, и имели право использовать крестьянский труд. Им назначалось небольшое годовое денежное жалованье, но оно не всегда выплачивалось, даже когда нужно было снарядить воина для предстоящего похода. Это сословие в период своего наиболее сильного влияния (1550–1650 гг.) имело чины дворян и детей боярских. Они составляли главную военную силу централизованного Московского государства до завершения пороховой революции во второй половине XVII в. В среднем служилый человек владел пятью или шестью крестьянскими дворами, трудом которых он мог жить. Чтобы получить более высокий чин, необходимо было подать прошение государю. В этом чине служили всю жизнь (его не лишали даже в случае неспособности к несению службы, если не переходили в думные чины или, в результате опалы, в выборных дворян).
Социальные различия между знатью и средним служилым сословием можно видеть даже в уголовном праве XVII в. Например, составители свода законов Соборного уложения 1649 г., должно быть, полагали, что представители знати были неспособны к совершению ряда преступлений, которые могли совершить дворяне и дети боярские. В свою очередь, последние вызывали меньше подозрений, чем крестьяне и холопы. Разрыв между знатью и дворянами и детьми боярскими в реальной жизни был также очень велик. Боярин взирал на чины и положение воина как «суверен на своего вассала».
Низший служилый класс – служилые люди по «прибору»[9] – отличались от знати в первую очередь тем, что их представители жили на жалованье, выплачиваемое из казны, и им было прямо отказано в праве на эксплуатацию наемного труда. После того как в середине XVII в. расслоение общества резко усилилось, их число сохранялось за счет наследственной преемственности. Обычно их расквартировывали для обучения в поселениях за пределами Москвы и уездных городов, где им коллективно предоставлялись большие участки земли для индивидуального пользования в качестве огородов. К служилым по прибору людям относились стрельцы, пушкари и казаки на государевой службе. После воинской реформы 1630—1650-х гг. они были присоединены (а позже окончательно заменены) солдатами, драгунами, уланами и рейтарами, о чем будет говориться в главах 8—10.
Таковыми были основные три категории служилых сословий Московии. Разумеется, были и переходные группы, как рассмотренные выше жильцы и начальники небольших военных формирований, имевшие землю и крестьян. У каждой группы имелись свои определенные интересы и место в политической и социальной структуре Московского государства.
Определившись с делением на категории, мы теперь обсудим создание, функции и проблемы среднего служилого сословия, а затем повышение его группового статуса в период правления Ивана IV.
В Киевской Руси рать состояла из большого пешего контингента, набираемого из городского населения. До XI в. русские приглашали на службу иностранных наемников, когда им требовалась конница. Монгольские набеги XIII в. уничтожили города, что отчасти могло послужить причиной преобразования русского войска в конницу в последующую эпоху. Позже на русское войско оказала некоторое влияние внешняя привлекательность польской конницы. В военном отношении русские всегда заимствовали у своих врагов, поэтому неудивительно, что они скопировали монгольско-татарский стиль ведения войны и в какой-то степени польский. В течение «монгольского периода» русское войско состояло преимущественно из конницы. Горожане и крестьяне играли в войске лишь второстепенную роль, так называемая посошная рать (временное ополчение в составе армии Русского государства, XV–XVII вв.). Они возводили фортификации, выполняли инженерно-строительные работы и, видимо, выполняли снабженческие функции, но, как правило, не являлись частью боевого войска. На протяжении всего московского периода крестьяне играли всего лишь вспомогательную роль в военных силах страны.
До правления царя Ивана III, по всей видимости, не существовало централизованного руководства российским войском. У каждого князя имелся собственный двор и небольшой отряд слуг, состоявших из бояр и их отпрысков, а также других свободных людей и дворовой челяди. Слово «дворянин» впервые упоминается в хрониках 1175 г. и означает «придворный», слуга с княжеского двора. В то время не существовало конкретной концепции гражданства или лояльности, и любой княжеский слуга (кроме холопа) был волен покинуть его, когда этого хотел. Личные дружины князя были сравнительно невелики и состояли не более чем из нескольких сотен человек. Слугам платили деньгами – награбленным в походах добром и жалованьем, полученным от сбора податей, пока они не были в войске. В эту эпоху русское войско представляло собой объединение небольших отрядов под началом князя. Некоторые князья сохранили свои личные дружины до первой половины XVI в.
Многое изменилось со стремительной централизацией Русского государства вокруг Москвы во время царствования Ивана III. Большинство независимых князей пришли в Москву и присоединились ко двору великого князя. Многие из их бояр пришли вместе с ними. Младшие вассалы остались в уездах в качестве местных гарнизонных сил, которые могли быть вызваны Москвой в случае необходимости. До середины XVI в. эти остававшиеся в уездах люди, вероятно, составляли большинство московских войск. Когда начиналась война, каждый князь приводил полк из своего княжеского двора. По мере собирания Московией русских земель эти князья и бояре занимали определенные места в московской иерархии (в системе местничества) и получали доходы от своих старых земель и от должностей в земском и уездном управлении. В этот период, примерно в 1475 г., также был создан Разрядный приказ (или, по крайней мере, предшествующее ему ведомство), который принялся систематически руководить и вести учет постоянно растущему московскому войску. Все эти условия послужили предпосылками для создания среднего служилого сословия, то есть события, которое можно связать с присоединением Новгорода, когда у новгородских бояр, купцов и церковных учреждений конфисковали многочисленные земли и впоследствии раздали их преданным Московии лицам. Эти земли, известные как служебные или поместные, были пожалованы служилым людям, которые имели право пользоваться ими, пока служили московскому князю, но теряли это право, как только покидали службу. Поместье, в некоторых отношениях аналогичное западному средневековому феоду[10], можно считать новым типом земельного устройства. Раньше условные земельные наделы иногда предоставлялись слугам и управляющим в княжеском дворе или хозяйстве; эти пожалования надлежало возвратить после ухода со службы. Самое раннее служилое поместье на северо-востоке России было пожаловано еще до 1328 г. Иваном Калитой, который даровал село Богородское в Ростове Бориске Боркову с условием, что он будет служить одному из его сыновей. Вид услужения (военное, придворное или хозяйственное) не уточнялся. Пожалование за военную службу до присоединения Новгорода обычно было аллодиальным (вотчинным, то есть наследуемым) за уже оказанные услуги; право собственности на эти земли не зависело от настоящей или будущей службы. Более того, владение землей не слишком высоко ценилось. Было мало рынков, которые мелкие производители могли использовать для превращения излишков сельскохозяйственной продукции в наличные деньги. Земли было много, поэтому владение относительно дешевым товаром не считалось невыгодным. Больше ценилась служба при дворе с сопутствующими ей привилегиями или в армии с ее возможностями поживиться. По всем этим причинам земля и владение ею никогда не являлись основой власти, с помощью которой внешнее воздействие могло бы бросить вызов правительству.
Существенный прогресс в передаче земли в государственное пользование достигается во время правления Ивана III, «собирателя земель», которого справедливо можно назвать отцом поместной системы. Это был период значительного экономического подъема, когда земля стала цениться гораздо больше. После присоединения Новгорода было пожаловано тысячи земельных участков необозначенного размера. В 1488 г. 8000 человек (бояр, купцов и «житьих» людей, простой народ переселение знати не затронуло) были переселены из Новгорода в близкие к Москве земли (Владимир, Нижний Новгород, Муром, Переславль-Залесский, Юрьев, Ростов Великий и Кострому). В Новгороде на их место пересилили более чем 2000 служилых людей из Москвы, включая как минимум 50 холопских семей, освобожденных боярами по указу государя и расселенных по Новгородской области. В целом около 150 боярских холопов стали держателями земли, то есть помещиками. Одновременно с этим 230 князей и московских бояр были переправлены в только что захваченные земли. Большая часть из 2000 помещиков были детьми боярскими, вполне благополучными уездными землевладельцами с небольшими поместьями.
Новая система, действовавшая на протяжении двух веков, служила разным целям. Государство было уверено, что новгородские землевладельцы будут преданы Москве. (Очень жаль, и это будет показано в главе 13, что Москва остановилась на этом механизме переселения, дабы гарантировать надежность вновь присоединенных территорий.) Это также позволяло расширение войска, преданного Москве. Каждый служилый человек был обязан за свою землю исключительно Москве, поэтому Москва могла быть уверена в его лояльности. К тому же это давало возможность создания войска практически максимального размера при примитивной экономической и налоговой системе.
Дополнительные поместные пожалования были сделаны за счет последующих захватов соседних княжеств и, фактически, на протяжении XVI в. в основном за счет отсуженной земли и земли, конфискованной у крестьян («черной земли») и у «бояр-изменщиков» и прочих. Однако поместная система никогда не достигала северной части Московии. Эти земли находились далеко от обычных мест военных действий, так что ежегодно посылать войска на войну с такого расстояния не имело резона.
Изначально поместная система в некотором смысле походила на административно-судебное распределение, назначенное по приказу из Москвы, кормление[11]. Сколько земли получал каждый помещик от каждого участка земли, а также каждая деревня или часть деревни, им полученные, фиксировалось в земельном кадастре. Записи в кадастре содержали сведения, что такая-то деревня (или часть деревни) является поместьем или кормлением такого-то помещика. Землевладелец не вмешивался в жизнь крестьянина, приписанного к нему, и, возможно, даже не сам собирал доход с поместья. Этим занималось должностное лицо великого князя. Государевы чиновники, по всей видимости пользуясь формулярами кадастров, определяли повинности крестьян, которые сохранялись примерно на традиционном уровне. Такая система продолжала действовать до 1550-х гг. Однако ни в то время, ни позже доход от поместья не имел престижа кормления, которое считалось наиболее почетным видом вознаграждения. Несомненно, престиж и превосходство, подразумеваемые кормлением[12], добавляли ему большей значимости и прибыльности, чем простое поместное владение, приносившее фиксированный доход.
Изменения в поместной системе произошли по финансовым соображениям и способствовали значительному увеличению численности традиционных в своей основе вооруженных сил стремительно расширявшейся Московии. Эти изменения не отражали собой какие-либо новые или разительные изменения в военной технике. Россия адаптировалась к новой военной технике эпохи совершенно независимо от поместной системы – с помощью введения системы новых налогов деньгами и натурой, чтобы финансировать поддержку других военнослужащих (см. главы 8—10). Насколько эффективной оказалась поместная система в увеличении конного войска, невозможно определить точно из-за отсутствия данных о количестве войска в ранний период. Большинство из приведенных цифр велики до абсурда. Так, в 1510-х и 1520-х гг. австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн писал, что видел войско в 20 000 всадников, размещенное на южной границе для защиты от нападения и грабежей со стороны крымских татар. Эта оценка заслуживает доверия. К середине XVI в. насчитывалось по крайней мере 170 000 представителей среднего служилого сословия.
Костяк вооруженных сил составляло поместное войско из дворян и детей боярских. Происхождение дворян и детей боярских до сих пор не совсем ясно, но, по всей видимости, они происходили из трех источников: из действительно детей боярских, которые не прибыли со своими отцами в Москву, когда те сопровождали князей в столицу; свободных дворовых слуг и, может быть, даже холопов вымерших удельных князей; прочих мелких землевладельцев, детей церковнослужителей, крестьян, казаков и вольноотпущенных холопов, которым было позволено присоединиться к постоянно меняющемуся по составу и нуждающемуся в воинах среднему служилому сословию в конце XV и на пролились овес и сено. Кроме того, кормленщики собирали в свою пользу различные пошлины: судебные, за клеймение («пятнание») и продажу лошадей, «полавочное», мыт и другие. За счет этих сборов они жили и содержали свою челядь. тяжении XVI в. До XV в. служба в войске была делом добровольным, но затем стала обязательной пожизненно.
Организация войска для похода и боя представляла собой деление на полки: сторожевой (передовой), большой, правой и левой руки и засадный (запасной). Командовали полками воеводы, которых назначал великий князь. Лучшая часть поместной конницы называлась «царский полком», который был поделен на сотни. Существовали отдельные подразделения столпников, московских дворян и жильцов. Царь Иван III отдавал предпочтение жильцам, которые набирались из уездных бояр и детей боярских и наделялись землей неподалеку от Москвы. Артиллерия также входила в передовой полк. Были и другие подразделения, из которых основной интерес вызывает легкий кавалерийский разведывательный отряд конницы, введенный Иваном III, который двигался на несколько дней пути впереди основного войска. За ним следовал военно-инженерный отряд крестьян, посошная рать, подготавливавший дорогу для прохождения основного войска. Таковой была основная организация российского войска, начиная с правления Ивана III до правления Алексея Михайловича.
Это войско, состоявшее из пяти полков, вступало в бой, прибегая к старинной эшелонной (ступенчатой) тактике, когда вначале конница выпускала залп стрел, а затем, размахивая саблями, всадники сходились в рукопашном бою с противником, чтобы его сокрушить. Поскольку русская конница не прибегала к совместным маневрам, тактика построения флангов с помощью копий не использовалась[13]. Эта ошеломляющая противника ордынская тактика была обречена на исчезновение в пороховую эпоху, когда стратегически распределенный артиллерийский огонь или сосредоточенный огонь стрелкового оружия был в состоянии разгромить такое войско еще до соприкосновения с линией фронта. Некоторые изменения в русской военной тактике наблюдаются во второй половине XVI в., после того как Россия начинает сосредотачивать больше внимания на западной границе.
Второй особенностью войска было то, что оно не являлось регулярным, то есть было ополчением и собиралось только по созыву. Как правило, половина войска созывалась весной в ожидании татарского набега через границу и несла службу до середины лета. Затем она сменялась второй половиной войска, которая несла службу до поздней осени. В случае чрезвычайной наступательной или оборонительной ситуации, что бывало частым явлением в тот период, и первая и вторая половины войска срочно созывались на службу, обычно заведомо ранее ожидаемых набегов и всегда намного раньше планируемого нападения. Иногда составлялись довольно подробные планы сражения, включающие в себя описание, как следует встретить захватчика или как провести наступательную кампанию. Сборы такого войска требовали много времени, и уровень неявки и дезертирства зачастую был очень высоким. Успех мобилизационного созыва значительно зависел от состояния сельского хозяйства на момент сборов. Если поместье служилого человека не могло обеспечить его всем необходимым для службы, он не мог явиться для исполнения своего долга. После резкого изменения отношений между землевладельцем и крестьянином в 1560-х гг., когда помещику дали право управлять своими крестьянами-арендаторами, количество неявки на службу возросло, поскольку призыв к оружию военнослужащего подрывал его экономическое положение. Самые главные враги Руси татары были опытными и умелыми всадниками, вооруженными луками и стрелами, саблями и копьями. У каждого татарина имелся при себе нож, огниво для разжигания костра, шило и кусок веревки для связывания пленных, вывозимых из Руси десятками тысяч. Захваченные в плен рабы продавались на крупном невольничьем рынке в Крыму – в Кафе, нынешней Феодосии.
Поместная конница была хорошо приспособлена, чтобы успешно отражать такого врага. Австрийский дипломат барон Сигизмунд Герберштейн, находившийся в России в 1517–1526 гг., отмечал, как сильно отличалась русская конница от западной. Всадники восседали на мелких, неподкованных лошадях, которых они тысячами покупали у ногайских татар, держа ноги высоко в стременах. Они также редко прибегали к шпорам, предпочитая полагаться на небольшую уздечку, намотанную вокруг мизинца на левой руке, дабы погонять лошадь. Длинные поводья прикреплялись к мизинцу на правой руке, так чтобы всадник мог свободно стрелять из лука в любом направлении. В XVI в. русская конница продолжала пользоваться восточным седлом с короткими стременами татарского образца. В XVII в. она перешла к новому типу восточного седла, на этот раз персидского. И татарское и персидское седла были приспособлены так, чтобы всадник мог легко повернуться назад и выстрелить. Герберштейн отмечал недостаток такого седла – всадника легко было вышибить из него легким ударом. Но в сражении с татарами, где эта конница с успехом отражала врага, эффективная маневренность имела решающее значение.