Жизнь по правилам и без

Жизнь прожить – не поле перейти, многое встречается в пути.

Моя семейная жизнь трещала по швам. Разлад начался почти сразу после нашего брака. С каждым годом нити связи расползались, рвались, а семейный дом разваливался, словно карточный домик на песке.

Сначала я, словно хороший портной, латал дыры, ставил заплатки: росла дочь, родился сын, однако судьба распорядилась иначе. Я просто устал.

Известно, что все семьи не похожи друг на друга. В каждой – есть свой скелет в шкафу, всякие ссоры, которые люди не желают выносить из избы.

Мне хотелось тепла, покоя, уюта, и развод замаячил на горизонте в виде рассвета или заката – это я ещё тогда не совсем понимал, но он был неизбежен, как день или как ночь. Обычно мужчины уходят к кому-то, а я уходил в никуда!

В сердце периодически появлялась Елена – моя школьная любовь. Начало этой любовной истории, закончившейся через много лет трагично, положил сложенный в детстве из бумаги кораблик с таинственными пожеланиями, уплывающий от берега в открытое море, он же повлиял и на первый развод.

Однако давайте обо всём по порядку…

Теперь, с высоты прожитых лет, пришло понимание, что судьба моего поколения и неразрывно связанная с ним – моя, условно поделена на этапы, которые с годами стали только дороже в воспоминаниях.

Это я хорошо усвоил и на госслужбе, и как писатель, сочиняя параллельно работе свои рассказы.

На каждом этапе моей жизни были взлёты и падения, поэтому не знаю, стану ли я героем своего времени – периодов «оттепели» и перестройки, или моё место займет кто-нибудь другой, из мною же описанных персонажей – это должны показать вам последующие главы, напоминающие «русские горки». Однако наши «горки», словно стиральная доска, не только растрясали попы, но сотрясали также эмоции и мысли… От которых неужто можно заскучать?

Чтобы не растряслись, уложенные книгами, мозги, я стал с юности собирать полезные привычки и записывать нужные правила. Кстати, зрелыми нас делает больше не возраст, а всякие приключения с потрясениями. Но если судить мою зрелость по пережившим эмоциональным меркам, то я уже давно должен быть на пенсии. Однако милая женщина, с которой я жду романа в этом романе, не даёт мне покоя и держит в рабочем состоянии, в предвкушении новых потрясений, эмоций и чувств.

В начале каждого этапа своей жизни я брал чистый лист бумаги, писал себе главные пожелания, цели, мечты. Затем делал из этого листка бумажный кораблик мечты или волшебный самолётик и запускал в море, реку или в небо. Мечты рождаются и сбываются в полёте, несущем твои главные задачи лёгким ветерком, или подхваченные быстрым течением воды.

Но истинное познание жизни началось с крупных ударов судьбы. Беда не приходит одна: хулиганы ходят гурьбой. Так у меня и произошло: развод, увольнение с работы и травму души я получил почти в одно время. Нужно было что-то менять в жизни, но я пока не знал, что именно. Может, бросить всё и отправиться на поиски «золота Колчака», о месте захоронения которого поведал мне в детстве отец-сибиряк…

Но что-то пошло не так, и меня в последнее время одолевали страшные сомнения. Депрессия, у меня предразводная депрессия. Стресс преследовал и нарастал… Эх, отключиться бы от своих дурных мыслей… Где эта кнопка сидит?.. Побыть бы, хотя бы на время, кем-то другим, не собой.

Вся эта суета – просто течение жизни, движение, движение, сплошное движение – и плохо, когда оно в никуда. А может, жизнь – это попытка разными способами отвлечься от чего-то неизбежного? Какое оно – это будущее? А хрен его знает…

Мне казалось, что меня никто не любит… Жизнь складывается не так, как хотелось бы… Мне нужен человек, на которого бы я мог положиться, но я не контролирую теперь свои эмоции и поэтому сам не смогу найти и принять правильное решение.

Срочно нужна была помощь и поддержка извне, и я решил встретиться со своими школьными друзьями: нас, южан, в столице оказалось четверо, и все из одного класса…

Шары на биллиардном столе разлетелись в разные стороны после удара кия на зелёном сукне, точно как мои скачущие мысли.

Бизнесмен Генка – умный спорщик, закончивший физфак МГУ, в свои сорок лет уже успел развестись второй раз. Глядя на мои мытарства, выкрикнул, словно загнал шар в лузу:

– Что ты маешься, давай напьёмся до чёртиков и по бабам! И не спорь! Мне не обязательно, чтобы ты был на моей стороне – я сам на своей стороне, но все имеют право на моё мнение. А я ненавижу советы – все, кроме своих!

– Я и не спорю, – держался я, как мог, при этом промазав свой удар по шару. – Но мне сейчас не до этого. Однако к этой теме, может быть, когда-нибудь, ещё вернёмся.

– А я тебе про что? – не унимался Генка, опять забив шар. – Все наши беды из-за них! Сила слабого пола существует не за счёт её женственности, а больше из-за слабости мужчин к оному. И вообще, как можно было назвать их слабыми, когда они отнимают у нас столько сил?

И Генка нарисовал, описал руками что-то вроде гитары в воздухе, и это было так похоже на сказанное.

– А может, напьёмся?! – выдохнул второй друг, артистичный Олег, словно проиграл на басах: «Па-па-ба-баммм!». – Мы, в мегаполисе, – безымянные брюхоногие моллюски.

Это, пожалуй, самый простой и ленивый путь флегматика в решении любой проблемы.

– Нет, проблему водкой не заткнуть, и хватит трепаться! – обрубил всех наш самый мудрый, третий школьный друг – Алексей, намазывая мелком кончик кия, ставший депутатом самой первой Думы. – Хочешь перезагрузки? Поезжай на родину, к морю. Оставь ты эту столичную даму – московскую суету. Окунись в тишину родного края, подумай, возле моря решение к тебе само придёт. Да, моллюски мы, но с жемчужиной под языком.

– А не будет ли мне там скучновато? – пытался я возражать, но партия была проиграна.

– Кому? Тебе? – не унимался и победно наседал Генка. – Неужто ты сможешь заскучать?! Боевой офицер, прошедший огонь, воду и медные трубы. Давай, вали поскорей, блин, в Крым, а мы скоро к тебе приедем на ставридку.

– Женщину тебе хорошенькую надо, – вставил немного горяченького наш любитель дамских романов Олежек. – Ибо без любви мы медленно умираем или в лучшем случае живем искалеченными инвалидами третьей группы.

Я так и сделал. После развода уехал в свой дивный, южный, родной город.

Лежу на пляже. Любуюсь, как деревья купаются в сладкой беспечности. Их листва жадно питается солнечным светом, словно ребёнок лакает безудержно молоко своей матери.

Жара. Лень. Переворачиваюсь, как шашлык на шампуре. Припекаюсь. Поджариваюсь. Ну и пекло. Как в сауне. На мне можно яичницу жарить. Фантастика. Фан-твою-мать-тастика!

«А кто будет твои проблемы решать? – вдруг говорит моей лени внутренний голос. – Лень делает любое дело всегда трудным. Беги от неё, иди за мной, и узнаешь больше для себя!»

Опять за дело, опять на поиск того, чего так не хватало моей мятежной душе. Вперёд! Искать на задницу приключений…

ПРАВИЛО № 1: Главное внимание в своей жизни обращай на нынешнее мгновение. Нет ничего реального за пределами текущего момента! Живи настоящим: здесь и сейчас!

Глава 1. Заплывайте за буйки.

… Прошло несколько месяцев. Ночь сменялась днём. Шторм – штилем. Рассвет – закатом. Строго в начале марта торжественно и пышно приходила весна. Приходила она точно, как по расписанию, к 8 марта, никогда не опаздывая и не заставляя себя ждать. Она приходила, как добрая хозяйка в свой заколоченный тёсом на зиму дом, с первыми цветами и сразу принималась знакомить людей, влюблять, создавать семьи.

Теперь весна приходит неточно, бывает с запозданиями, иногда её даже сразу не увидишь, и время года как то незаметно может прямо из прохладной зимы перейти сразу в жаркое лето. Весна сместилась на лето, и даже осень порой похожа на весну, по крайней мере, в Крыму. А люди, я заметил, изменились в другую сторону – от лета в зиму: стали более прагматичны, менее искренни и уважительны к старшим.

Наше поколение всё больше не поспевало за темпами прогресса, за техническими новинками, так быстро всё менялось. Я подрабатывал журналистом в редакции местной газеты и писал статьи, репортажи и, конечно, рассказы. Везде были свои правила, инструкции. А я старался жить по своим правилам.

Однако, чтобы жить по своим правилам, необходимо делать три вещи: не обращать внимания на суждения других людей, не бояться быть нелюбимым и смириться с тем, что ваш вклад никогда не будет признан другими.

Всё равно, творческому человеку, такому как я, признание со стороны окружающих, конечно же, повод для радости.

Но я понимал, что стремление к признанию приведет к тому, что ты будешь всю жизнь следовать ожиданиям других людей. Другими словами, ты отбрасываешь то, кто ты есть на самом деле, и получается, что живешь чужой жизнью.

Счастье – это ощущение ценности того, что ты делаешь.

И если я чувствую, что мой вклад в мир полезен, то мне не нужно подтверждение этого от других.

Главное – внутреннее удовлетворение! Но так я думал отвлечённо. Признания хотелось бы.

Пока моя душа наполнена тишиной. Море у набережной шумело и заигрывало со мной то синим, то зелёным шлейфом, похожим на перо жар-птицы, но я этого не замечал. Для меня город погрузился в темноту. В порту противно визжала сирена, хотя она ревела так всегда, но всё меня как-то раздражало.

В моей личной жизни пока ничего не происходило, и я метался, жил словно в какой-то бермудской «трещине», между двумя городами.

Я уже думал, что останусь один. Конечно, я встречался с женщинами, но эти встречи не разжигали внутри костёр любви, а лишь напоминали свечу, догорающую к утру до основания. Как вдруг внутри стало нарастать ощущение напряжённости и смены чего-то старого на неизвестное новое. «Наверное, к грозе», – подумал я и сделал променад вдоль платановой аллеи, перешёл железную дорогу, которую строили ещё при Айвазовском, и свернул к берегу Первого городского пляжа.

В один из таких тихих вечеров, прохаживая по набережной старого города, я заметил среди гуляющих пар элегантную даму в шляпке, с опущенной головой, вот только собачки, белого шпица, не хватало. В её облике я узнал свою первую любовь – Елену. Она не смотрела на прохожих, прошла и мимо меня. Для меня она была всё той же обожаемой женщиной.

Если женщина заинтересовала мужчину, то он обязательно найдет любой способ, чтобы выйти на контакт с ней в течение двух-трёх дней. Я начал активно собирать информацию. От друзей я узнал, что была она в разводе, занималась музыкой после окончания консерватории, что её немного покрутила и обожгла судьба.

Меня раздирал конфликт с самим собой, и внутри возникало ощущение, что я в двух шагах от зарытого, тогда ещё в детстве пиратами, клада. И я пошёл на абордаж: страх потерять её второй раз толкнул меня на подвиги. Буквально на следующий день, таким же тёплым вечером, располагающим к романтическому настроению, я весело подошёл к ней.

– Здравствуйте, Леночка – лучшая девушка старого града и всего полуострова, – аромат её дорогих духов нежно перебивал все запахи моря.

– Здравствуй, Серёжа, а я узнала тебя. Ты тот самый необычный друг моей юности. Чем же ты теперь занимаешься? Ах, да, могу угадать – ты продолжаешь писать морские повести. Не скрою, я читала твои произведения, и мне они понравились, особенно «Морская душа», – она говорила медленно, как бы продумывая каждое слово.

Я с удовольствием отметил, что глаза её оживились, загорелись, появилась на румяном лице улыбка.

«Йес, зацепило!» – внутренне радовался я.

Оказалось, что она знала обо мне, как писателе. Вот и хорошо, не надо ничего привирать и сочинять. Я почувствовал, что стал намного выше и смелее в своих глазах, чем тогда, в детстве. А она, всегда высокомерная, изменилась, стала сейчас вдруг ниже и проще. Она чувствовала, что нравится мне. А вот нравлюсь ли я ей? Время покажет.

Предложил зайти в кафе, где играла негромкая музыка. В разговоре выяснилось, что Феодосию она не любила и собиралась уехать обратно в Киев. Надо действовать! Если я раньше не знал, то сейчас-то я знаю, что женщины, как дети, порой любят говорить «нет», а мужчины, как дети, принимают это всерьез.

Тогда я начал соображать, чем же её можно удивить, чтобы она изменила своё отношение к родному городу? Хорошо, что в детстве тренировал свои мозги, придумывая различные истории. Моё сознание было бескрайней площадкой для детских игр с морскими камешками, косточками от персиков. В детстве мы никогда так не углублялись в историю родного края, как с годами. Очевидно, в её глазах оставалось ещё то, девичье представление.

Вот и сейчас я стал для неё лучшим гидом по городу, Богом данному.

Всё лучшее, что я узнал за последнее время, работая журналистом, положил к её ногам.

Понятно, что Феодосия – это порт, старые дома, неровные разбитые дороги, мусор, жара. Так думали многие, так же думала и она. И тогда я просто начал перечислять и показывать ей чудеса древнего города, которые она видела, но не знала, что откуда происходило.

Перед её глазами по-новому раскрывались красота, история и район Карантина с Генуэзской крепостью. За двадцать пять веков итальянские архитекторы и художники эпохи Возрождения оставили свой необычный след на фасадах домов прекрасного города, Богом данного. И дело не в роскоши и убранстве города, куда наше меркантильное сознание влечёт, а в том, что внутри нас заставляет выбрать город по душе, – это любовь к человеку, который живёт в нем! А если город является ещё и твоей родиной, то любая неугомонная душа и все клеточки твоего непоседливого тела рано или поздно устремляются к истокам.

Кажется, жизнь налаживалась! По вечерам сквозь свежую листву старого сада светила молодая растущая луна, в густых кустах таинственно и осторожно пели соловьи. Я это всё стал отчётливо замечать. И я, как майский соловей, продолжал петь Елене свои городские романсы:

– О, Феодосия – это же самый древний город страны! Она как красиво стареющая дама, на седые волосы которой упал оберег в виде намоленной мантильи, как луковичный купол исцеляющей энергетики и веры. Здесь легко дышится, сердечко твоё и давление приходят в норму. И тебе остается лишь заниматься любимым делом. Ты музыкант, а здесь столько залов в форме купола, с хорошей акустикой. Столько благодарных слушателей, туристов. Именно здесь с давних времен произошло переплетение культур Запада и Востока. Множество известных людей посещали этот дивный край, а сколько их здесь проживало и сейчас живет. По количеству творческих организаций город стал самой культурной столицей Крыма: поэты, художники, музыканты.

Чего стоит только один Айвазовский со своими выразительными морскими пейзажами, галереей! Он поднял город на мировой уровень, а людям подарил железную дорогу, водопровод и славу.

– Но где я буду играть на инструменте? – спросила Лена.

– Давай-ка попробуем дать концерт в гостиной музея Айвазовского, где сотни картин будут аплодировать тебе тёплою волной, а затем в древнейшем Храме Саркиса, – и я раскрыл ей некоторые исторические корни.

Храм Сурб Саркис – армянский храм четырнадцатого века. Он изобилует древними вмурованными хачкарами – каменными крестами со сложным орнаментом. В границах Генуэзской крепости каждый приходящий народ ставил свою церковь, храм, мечеть. Их когда-то насчитывалось более ста. Все уживались и все молились своему Богу.

Так мы и сделали с выступлением. В начале концерта я читал рассказ или стихи о городе, затем Елена играла духовную и классическую музыку. Акустика древнего храма подхватывала орган и все оттенки семи нот, и, ударяясь о вековые стены, метались над нами и смятенная Аве Мария, и фуги Баха, унося наше сознание на вершину горы Митридат.

Елене такое выступление понравилось. Её тепло и приветливо встретила неискушенная публика курортного города. Эмоции зашкаливали. Она вообще была очень эмоциональным человеком, и мне нравились её философичность в высказываниях, её сравнения, эпитеты.

– В жизни вообще мало вещей, которые бесконечны. Одно из них – музыка. На свете так много красивой музыки, которую ещё предстоит прослушать, а что-то исполнить, так много, что не хватит и жизни…

– А ещё – прекрасных книг, которые еще доведётся прочесть, – в тон ей вторил я. – Мне и века на это не хватит, нужна как минимум нам с тобой бесконечность…

Вскоре я подарил ей на день рождения полёт на параплане в Коктебеле. И ощущение счастья.

– А парашют там дают? – пошутила она.

Гора Клементьева на вершине Узун-Сырт, что означает «длинный хребет, спина», где постоянно возникают восходящие воздушные потоки, уносящие твой дельтаплан в мечту. Здесь проходит сорок пятая параллель, которую называют Золотой осью, или серединой планеты.

В небо с инструктором они взлетели легко, и, как большая чайка – мартын, стали плавно планировать вдоль берега моря. Для меня время их полёта, казалось, шло долго, но они приземлились буквально через 15 минут.

– Тебе не страшно было?

– Совсем не страшно, – радостно от переполнявших чувств выплеснула эмоции Елена. – Ощущаешь себя парящей птицей. Может, было небольшое напряжение перед полётом, но оно быстро прошло. Появляется ощущение свободы полёта. С высоты открываются очень красивые окрестности. На земле такой красоты никогда не увидишь. Так это здорово! Спасибо тебе, – и поцеловала меня в щеку. «Жизнь – это не те дни, что прошли, а те, что запомнились», – говорил один классик.

Я вспомнил, что ещё когда-то в детстве Лена выговорила одно слово, и это слово озарило всю южную чёрную ночь моей жизни и стало для меня маяком. Это слово «честолюбие».

– А ты честолюбив, и это мне очень нравится, что не тщеславен, – сказала она и посмотрела как будто в меня, внутрь.

Я тогда даже не поленился заглянуть в словарь. Тщеславие – это пустое высокомерие, желание быть предметом славы, а честолюбие – любовь к почестям, стремление к ним. Если тщеславный, ничего не делая, имеет только желание потреблять, то честолюбивый, прежде всего, стремится и действует. И я шёл к своей цели всю жизнь и иду.

Я это запомнил и пытался соответствовать сути произнесённых ею слов. Ох, какой сложный и длинный у меня оказался период влюблённости. Мне легче договориться с президентом африканской страны, чем оказаться в карусели этого таинственного чувства. Говорят, что существует минимум пять языков любви. Любовь – это система взаимодействия с миром твоего человека, которая, как пазл, состоит из тысячи кусочков. Но прежде чем увидеть реального и живого человека рядом, мы придумываем образ фантазийного партнёра в силу своего опыта. На самом деле бывает, что отношения складываются совсем не так, как мы себе думаем. Что там у этих женщин в голове, поди разбери.

Очень важное качество, исходящее от женщины, – это позитивность и эмоциональность. И то и другое притягивает, как магнит. Мы часто бегаем по театрам, смотрим кино в надежде обогатить душу эмоциями, лучше положительными.

ПРАВИЛО № 1.2 : Невозможно поменять или изменить людей под себя. Ищи сразу того, кого искал. Суть человека в жизни не меняется.

Каждый день я устраивал для неё праздник. Она меня просто вдохновляла на это. Хотелось жить, творить и радоваться с нею вместе. Истинная красота коренится внутри человека, ложная – вовне. Она стала более приветлива и улыбчива. И вообще, она была чем-то похожа на мою мать.

– Тебе, должно быть, нравится Чехов, Паустовский?

– Да, очень. Люблю ещё читать Достоевского, Мопассана, Твена.

– Я тоже их обожаю, а ещё мне нравятся Грин, Куприн и, конечно же, Лев Толстой.

Мне с ней было легко и интересы наши совпадали. Соединяла нас ещё водная стихия.

Мы – влюблённые в море – ранним утром по прохладе шли к берегу, купались в бирюзово-малиновых рассветах. Запах морского парфюма – водорослей и йода – начинал чувствоваться сразу при приближении к берегу. Вода родниково-прозрачная хвалилась рыбками, крабами, медузами. Недалеко от пирса стайка афалин гоняла по кругу косяк ставриды и кефали, создавая пенящийся бурун.

Иногда с Леной мерным брассом заплывали далеко за буйки и, лёжа на спине, любовались ещё спящим городом, раскинувшим улицы, как руки на хребте лежащего холма великана, напоминающего исполинскую застывшую волну морского прибоя, накрытого лёгким облачком-одеяльцем.

Затем, уставшие, падали на тёплый песок. Рябь воды быстротечно играла бликами солнца. Небесный огненный цветок хорошо отражается в чистой воде, а небо – в сердце. Мне сейчас так хотелось заморозить эти прекрасные моменты. Две тёплых волны эмоций осторожно шли навстречу. Мы сидели с Леной, касаясь руками, и перекатывали из ладони в ладонь какой-то удивительный камешек, мягкого золотистого цвета со сверкающими золотыми песчинками, как талисман.

– С тобою я забываю про все проблемы, – глядя ей в глаза, вымолвил я. – Мне хорошо с тобой, уютно.

Когда нам хорошо, промелькнуло в моей голове, то кажется, что весь мир с нами заодно. У меня вырастали крылья и я, подобно дельтаплану, рвался в небеса. Лена заряжала меня, словно батарейка, – заряжала на творчество, на любовь, на жизнь.

– А я с тобой за полгода получила больше положительных эмоций, чем с бывшим мужем за несколько лет, – она провела своими пальчиками по моей руке, словно обожгла. – Спасибо тебе, что ты открыл мне глаза на наш город. Мне казалось, что я его знаю, а оказалось, что совсем нет.

А я подумал про нас, мужиков: «Не бойтесь, ребята, дарить женщине согревающие слова, если они этого заслуживают. Да даже если и нет, дарите им нежные слова, высекающие эмоции, как цветы, как бриллианты!»

После службы государственной я осваивал новую форму отношений. В паре, где есть любовь, нет рабов и царей. Нет ведущего и ведомого. Есть люди, которые не боятся быть собой. Как сказал Ремарк:

«Тот, кто пытается удержать, – тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить – того стараются удержать».

Важна золотая середина. Мне повезло. Помог один случай.

Как-то после полудня вдруг раздался звонок. Встревоженный, почти плачущий голос Елены с трудом различимыми словами, вымолвил, что её ограбили. Влезли в окно и унесли вещи и некоторые ценности. Не так много, но испугали её изрядно. Я предложил ей пожить некоторое время у меня, успокоиться. Местная полиция быстро нашла грабителей, городок маленький. Но она была перепугана произошедшим, тем более, что она видела, как большой чёрный человек вылезал из её окна, когда она подходила в сумерках к дому. Страх – горький, как старый кофе, сидел в ней неприятным, раздражающим вкусом. Испуганная грабителями, она вдруг решила уехать в Киев, в цивилизацию, как она выразилась:

– Там более спокойно. Там нет таких чёрных человечков.

– Чёрные люди – воры, убийцы, насильники – есть везде, – возмущался я. – Подумай! Здесь я тебе помогу. А там кто?

– Нет, я еду. Мне страшно здесь оставаться. Мне постоянно кажется, что они снова могут прийти. А ещё в моей прихожей со стены сорвалось зеркало и разбилось на мелкие осколки. Знак что ли какой?

Она собрала наспех чемодан и вызвала такси. Я помог ей нести вещи. Шли молча. К воротам дома быстро подъехало такси.

– Давай прощаться, – я первым прервал молчание. – Обнимемся. Только так, как прощаются надолго. Руки, как пропеллеры, одна выше другой. Выдох – и накрест прижались покрепче друг к другу, теперь глубокий вдох – и мы стали ещё ближе. Люди почему-то боятся прижиматься крепко.

– Это так приятно, – сказала Лена на выдохе, а я почувствовал тепло её тела.

После первого объятия поменяли руки в пропеллере, и так три раза.

– А теперь мы пойдём и не будем оборачиваться, – я поцеловал её на прощание.

– И ты иди. Тебя перо и море зовёт.

Мы попрощались. Я увидел, потому что не выдержал, всё же подсмотрел, как она, не оборачиваясь, стремительно уходила прочь. Села в такси, захлопнув за собою дверь, словно разорвала какую-то тонкую нить, незримо связывающую наши судьбы.

Небо хмурилось. Сумерки, как полукровка дня и ночи, нагло ползли с гор, а песок для меня стал отдавать какой-то тухлой ржавчиной.

Потом Лена мне несколько раз рассказывала этот момент нашего расставания…

В салоне играла музыка, но она не слышала ничего, смотрела в окно и вдруг беззвучно заплакала.

Какая-то неведомая сила целиком завладела ею, сковала, не давая дышать. Ей неудержимо хотелось развернуть такси, чтобы ещё хоть разок увидеть меня, броситься в мои объятья, заглянуть в уже такие близкие, родные глаза.

Её, как иглой, пронзила мысль: «Нужна ли я ему? Любит ли он меня сегодня? Так что, вот так уеду и даже не узнаю?!»

Всё, что накопилось в душе, на сердце, всё выпорхнуло наружу тёплой волной эмоций и чувств.

«Возвращаюсь», – подумала она.

– Я возвращаюсь!» – то ли прошептала, то ли прокричала на весь салон. Водитель обернулся, развернул автомобиль на ходу, как полицейскую машину. И помчался навстречу счастью, её счастью… Она была уверена, знала, что я буду там, и буду ждать её, и буду рад.

А я стоял и думал, что как-то неправильно мы расстались. Если есть любовь, то надо было за неё бороться, предложить ей хотя бы как-то, на время, остаться, жить у меня

В голову лезли строки стихов Асадова: «Я могу тебя очень ждать, Долго-долго и верно-верно… Только знать бы, что все не зря, Что тебе это вправду надо!»

Невесёлые мысли посещали мою грустную голову, как вдруг из-за поворота показались знакомые шашечки жёлтого такси. Притормозила передо мной, и, как порывом ветра, открылась задняя дверь. Из машины выпорхнула заплаканная Елена, но тут же остановилась, заглядывая в моё лицо.

Я стоял на том же месте и не мог сначала поверить в её очень скорое возвращение.

Она буквально приковалась глазами к моему лицу. Два чувства боролись в её глубоких уголках мечущейся души. Я чувствовал, как она искала ответы в моих глазах.

А я думал, что если ты заплатил за что-то деньгами, то это лёгкий вариант, даже если они были большими, это ещё не страшно. Хуже бывает, намного хуже, если ты платишь за грехи своей судьбы какой-нибудь страшной болезнью, или, не дай Бог, попадаешь вдруг под машину, и вообще можешь погибнуть, умереть, в конце концов.

А она думала, одобрю ли я такой поступок? «Теперь, парень, – говорю я себе, – ход за тобой!!! Давай, не мешкай, как в детстве! Ты уже давно вырос из тех штанишек на лямках, протяни руки своему счастью».

Из-за тучки выглянуло солнышко, но, похоже, Лена не видела вокруг ничего, кроме того, от чего зависела её дальнейшая судьба.

Сначала она увидела удивление в моих глазах, а потом вспышку радости. И этот светлый взгляд решил все её сомнения.

– Один в поле не воин, а путник! – лишь промолвил я, гася прежние сомнения.

Она обнимала меня, как маленькая провинившаяся девочка, всё время заглядывая в глаза.

После этого случая мы стали уже жить вместе. Я постарался окружить её вниманием и заботой. За её безопасность не волновался: я бы мог постоять и за неё, и за себя. Смелый стал, не то, что детская скромность раньше не давала делать мне решительные шаги. Она даже перестала бояться гулять со мной по ночам. Когда любишь, то ночи для тебя всегда хороши, а дни не очень.

ПРАВИЛО № 1.3: Будь полезным, нужным! Но делай не то, о чём тебя просят все, а то, что нужно!

Мы любили друг друга, я давно сделал Елене предложение, но она никак не решалась сделать последний шаг, чтобы сомкнуть наши узы брака. Видно, в чём-то сомневалась и лишь говорила, что современные люди могут вместе жить и без штампа в паспорте.

В тот роковой день на пляже Чёрного моря всё начиналось как обычно. Сначала нашли себе место под солнышком среди лежащих загорающих. Затем разгребли два дециметра раскалённого от солнца песка среди кишащих отдыхающих, чтобы бросить полотенце. Немного поджарились на солнце и окунулись в прохладу кафе с названием «Ветерок». Я, как обычно, выпил пиво с пиццей, Лена – свой лимонад с профитролями. Наслаждаясь янтарным холодным напитком, невольно посматривал на стройных девушек, разглядывая всевозможные тату с драконами и розами на самых интересных участках тела. На пляже, в основном, только девушки. С виду милые, но как ругаются матом, моя мама загоревала бы.

Лена устремляла свой рассеянный взгляд на стройных мускулистых мальчиков с увесистыми золотыми цепочками.

Вроде бы все довольны. Солнце в виде огромного цветка с лепестками нещадно печёт. Пора в воду, искупаться.

Спасатели с вышки в рупор металлическим голосом горланили: «Уважаемые отдыхающие, не заплывайте за буйки. Это опасно для жизни!» Хм, как будто мы не знаем, что в воду входить всегда опасно!

Эти предупреждения вещали так часто, что мы привыкли к ним и уже не слушали. Они звучали для нас подобно другим пляжным крикам, типа: «Кукуруза! Варёная кукуруза!» Я давно заметил, что наши сограждане не очень-то любят читать всякие инструкции, следовать рекомендациям в жизни и подчиняться запретам.

Мы их нарушали, потому что уверены в себе, сотню раз заплывали за эти красные маковки. В «лягушатнике» у берега полно народу, всё кишит, особенно много брызгающихся визжащих ребятишек.

Рядом слышал, как молодой отец говорил маленькой дочке, плавающей со спасательным кругом у берега:

– Ты на мели, детка, как и твои родители.

– Подними меня на руки! – пропищала упитанная дочь. – Я по воде пробегу.

– Нет. Не получится, – сразу успокоил её умный родитель. – У тебя лёгкости не хватает, да и Иисусости маловато ещё.

«Бог им в помощь! Да и нам тоже», – пожелал я в душе.

Вода мутная, непонятно от чего. А в открытом море чисть да гладь. И ни души.

Мы с Леной плывём легко, мимо буйков, мимо недовольных скутеров и «бананов» с драконами, мимо катамаранов. Плывём и смеёмся, вспоминая фильм «Полосатый рейс», где красиво плыли звери в полосатых купальниках. Плывём разными видами: я брассом и кролем, она по-собачьи и на спине. Но рядом и вместе. Иногда я подныривал, чтобы ущипнуть её за… попу или пощекотать пятку. Она визжала, глотая иногда солёную воду, и фыркала, отплёвывала, пытаясь достать меня рукой, чтобы шлёпнуть.

Потом мы лежали на спине, покачиваясь на волнах, отдыхали и вспоминали школьные годы: как я списывал на уроке у неё, такой правильной отличницы с большими белыми бантами, домашнюю работу, а она требовала взамен достать ей дефицитную книгу – роман-робинзонаду французского писателя Жюля Верна «Таинственный остров». А за это время волнение моря усиливалось, и нас незаметно уносило дальше от берега. Солнце скрылось за быстро наплывающими тучами.

Увлечённые разговорами, мы не заметили, что оказались далеко, почти в «нейтральных водах». Ещё удивлённо наблюдали, как недалеко проплыл круизный лайнер «Михаил Светлов». Возможно, там, на капитанском мостике, стоял наш одноклассник Иван, смотрел в бинокль и никак не мог вспомнить, где он мог нас видеть. Мы поорали изо всех сил, но шумный морской небоскрёб гордо продефилировал мимо и скрылся из вида.

По верхушке Крымских гор, слегка видневшихся за окоёмом воды, я сообразил, где берег.

Я чётко и молниеносно стал понимать, будто ковш ледяной воды вылили на голову: быстро в голове возвращался расчёт реального времени и ситуации, что доплыть нам вместе обратно, скорее всего, не удастся. Море начинало волноваться, штормить.

Бросить Лену одну в открытом море, а самому попытаться выгрести, чтобы остаться жить, – такой мысли даже не возникало. Как? Без неё?! Бросить! – означало оторвать у себя часть тела, ногу, руки и жить без них.

Я молча бросил взгляд на Елену: она плыла уже без энтузиазма и явно выбивалась из последних сил. Море волновалось всё больше, появились волны с белыми барашками пены.

– Я не смогу, – глотая наглую волну, крикнула она. – Плыви один!

– Успокойся, мать твою, – не выдержал я. – Греби, просто держись на плаву…

В этот момент её накрыло очередной волной, и она пошла ко дну. Я нырнул за ней. Увидел тёмный мрак под водой и черноту бездонного моря. Просто какая-то жуткая вечность. «Вот оно, какое страшное бывает это Чёрное море, – мгновенно промелькнуло в мозгу от увиденного.

В тёмной воде Лену разглядел не сразу, она слабо сопротивлялась стихии руками и ногами. Я подхватил её за руку и поднял на поверхность. Глотнув воздух, она инстинктивно, бессознательно стала хватать меня за голову, и мы вместе шли снова в кромешную тьму, в эту чёрную синеву водного космоса, но без звёзд.

Я почему-то вспомнил, что давно не был на кладбище у родителей. Надо бы сходить, цветы принести, прибрать вокруг. Зачем подумал о покойниках? Не знаю.

Жить! Надо жить!

Сжавшись калачиком, потом выпрямившись, я отцепил её пальцы и пулей пошёл наверх вместе с живым своим балластом. Чтобы не повторить захвата ею меня спереди, я подхватил её под мышки сзади, так, чтобы голова её была на поверхности и она могла дышать. Её бледное лицо, такое близкое и родное, придавало мне силы. Какое-то время грёб одной рукой, как раненый Чапаев.

– Нам… вдвоём… не доплыть, – шептала она, едва помогая мне держаться на плаву. – Я… люблю тебя…

– Я тоже… Молчи…

Она ещё издала пару невнятных фраз, сделала несколько усилий рукой и сникла. А я медленно грёб правой рукой на смутно виднеющуюся гору Тепе-Оба. Земля ещё подавала сигналы, я уже нет.

«Жизнь там как шла, так и будет идти, – мелькнула мысль. – Отряд не заметит пропажи бойца и «Яблочко» песню допоёт до конца… Жизнь имеет конец… а море, похоже, нет…»

В глазах помутнело. Страшно хотелось пить и, почему-то, прилечь отдохнуть. Силы были на исходе. В ушах появился шум, а глаза стали закрываться, и я увидел красную лампочку, которая вспыхнула внутри меня: топлива осталось несколько капель. Я знал, что так бывает, когда засыпаешь в сорокаградусный мороз в сугробе или в горах без нужной дозы кислорода, да ещё начинает кружиться голова. Страха не было: я всё же не один. Была дикая усталость.

Шум в ушах усиливался. Это был шум мотора. Сквозь пелену смертельной усталости солёной стихии я разглядел борт лодки или катера и людей в форме цвета хаки.

Пограничники. Оказывается, заметили нас и выслали сторожевой катер. Нам срочно прямо на борту оказали первую помощь. Лена пришла в себя и смотрела на меня усталыми, но ласковыми глазами, а я держал и гладил её бессильную руку.

– Вы, наверное, море за лужу приняли? – шутили погранцы. – Первый раз видим таких смельчаков.

– Надо вам медаль вручить «Унесённые штормом!» – сказал капитан и добавил. – Вообще-то странно, как это вам удалось не утонуть, отмахав такое расстояние в неспокойном море. Похоже, вы попали в одно из подводных течений, уносящее воду от берега в море. Его называют «Отбойным». Оно чаще всего начинается в таинственной, покрытой легендами Двуякорной бухте. Эти течения часто меняют направления, отчего температура воды в море у берега может измениться даже летом градусов на 8-10. Вам повезло, что мы вас заметили, а иначе…

Он замолчал, посмотрел на Елену, натерпевшуюся страха, и налил в рюмки коньяк:

– Выпейте, пожалуйста, не пьянства ради, но для сугреву! И мы вас доставим на берег.

Когда мы вернулись в дом, Лена с порога разрыдалась. Я никак не мог вывести её из этого крутого пике женской истерики, которая выплёскивала через солёные слёзы ад последних нескольких часов. Я пытался поить её крымской чачей, горячим чаем с лавандой, и только после этого она успокоилась.

– Я люблю тебя, Серёженька, – зарёванная, серьёзно, глядя мне в глаза, промолвила вдруг Елена, моя Леночка.

– И я тебя очень люблю, – то ли сказал вслух, то ли вспомнил я эти слова, когда мы чуть живые плыли к спасительному берегу.

– Завтра, милый, всё решим, а пока в себя прийти бы, – она решительно посмотрела на меня и крепко взяла за руку. – Мне там, под водой, было темно и страшно. Звёзд не было видно, мелькнула тогда мысль. Ты меня спас, и я с тобой снова счастлива.

«Ну, наконец-то», – подумал я о своём и крепко обнял её.

– Мы даже одинаково думаем. Мне было бы без тебя невыносимо жить, если бы…

Она прильнула ко мне всем своим тёплым, желанным телом:

– Я с тобой хоть в огонь, но только не в воду!

«Ах ты, моя радость! Неужели решилась? Вместе мы преодолеем всё!» – не мог надышаться ею и целовал, и целовал. А вслух сказал:

– Счастливым можно быть даже в самом тёмном месте и в тёмные времена, если чаще смотреть на свет. Но даже если выключат свет, то и тогда его можно увидеть, подняв голову, – это звёзды! Если бы мы с тобой не заплывали за буйки, то мы так бы никогда и не сблизились ещё крепче.

– Я теперь в жизни никогда больше не заплыву дальше «лягушатника», – с дрожью в голосе сказала она. – Я стала такой трусихой.

– А теперь уже и не надо искать себе на задницу приключений. Дело сделано. Завтра командовать парадом буду я! От винта! Схожу-ка я за шампанским.

На улице был уже поздний вечер. В июле небо в Крыму фантастическое. Очень много звёзд – так красиво. Красоту ещё рождает сердце, полное любви. Я шёл под впечатлением дня. В голове рой мыслей. Кругом южная ночь. Та же тьма, что и на морской глубине, но…

Не дай Бог оказаться кому-нибудь в такой ситуации. Недаром море предупреждает горячие головы красными буйками. А ещё я подумал, что семья – это как лодка, плывущая по штормовому морю. Если кто-то один из двоих начнёт совершать неверные, резкие движения, то лодка начнёт тонуть. Везде важен баланс. Я очень надеялся, что завтра для нас двоих, возможно, наступит самый решающий день.

И Море, и Проза, и Гомер – всё движется любовью.

Глава 2. Родом из детства.

Я родился и крестился в городе акварельных красок и лазурного моря. В одном из самых старейших приморских городков – крепостей жаркого и райского Крыма, Феодосии. Старый град, восседал некогда на шёлковом пути в Рим, и на хлопковом – в обратном направлении – в Китай, а также, рядом проходил торговый путь – «Из варяг в греки». Это был очень крупный город по тем временам.

Некогда, двадцать шесть веков назад, греки из Милеты потерпели кораблекрушение в морском штормящем заливе, там, где кончалась Крымская гряда горбатых гор, слегка поросших зеленью леса.

Моряки с лодки в ужасе наблюдали, как огромный Змей Карадагский взвивался дугой из вод, захватывал очередное барахтающееся тело греческого конкистадора и тащил в синюю холодную пучину, оставляя кровавый след на воде.

Но спасительное подводное холодное течение от святого мыса Ильи быстро выбросило оставшихся в живых мореходцев на тёплый чудо-берег Боспор Киммерийский полуостровной Таврии.

Здесь, у подножья горы Тепе-Оба, похожей на истоптанный башмак, оставшиеся в живых греки заложили град, судьбой им данное место во спасение, и назвали его «Тео досия» – Богом дарованный.

Шли уже пятидесятые годы, переход от горячей к холодной войне, а я лежал в колыбели и громко орал, хотя паника моя была мало обоснована: мир восстановился на долгие годы. И милицейская карьера отца в виноградно-абрикосовой республике надёжно защищала моё безмятежное детство. Но кто его знает, в этой стране даже прошлое непредсказуемо – всё было тогда в руках одного Бога, а им был Иосиф Сталин. После его смерти в марте 1953 года всё перешло в другие руки – Молотова, а затем Хрущёва.

Феодосия – моя приморская малая родина. Я родился и вырос у моря. Почти у всех слово «море» вызывает тёплую волну эмоций – «я еду к морю, я еду к ласковой волне». О, море – мечта любого, кто живёт севернее! Как приятно расслабляет морской прибой с криком чаек.

Мы бегали по пыльным дорогам улицы буквально босиком. Летом вообще не носили обуви, у нас её просто не было. Зимой я носил старые ботинки, донашивая от старшего парнишки соседа, иногда валенки с галошами. В общем, бедность была налицо. Нищета! Иногда мы, с пацанами, мчались сломя голову на мыс Ильи к маяку, на яркий мигающий свет. Он был для нас загадочной точкой притяжения, звал и отталкивал, но всегда являлся ориентиром, чтобы не заблудиться в темноте страшного района Карантин, покрытого тайнами генуэзцев, турок и татар. Здесь несколько веков назад был самый большой рабовладельческий рынок в Европе.

В детстве я жил у воды и знал, что все живые существа вышли давным-давно из моря. Спустя время в процессе эволюции часть млекопитающих вернулась обратно в воду, и они стали дельфинами. Люди же остались жить на земле. Однако дельфины помнят, что они когда-то были людьми, а вот мы забыли, как были дельфинами.

Все мои родственники выходцы из далекой Сибири и Алтая. Они никогда не видели моря, берегов Тавриды, не прикладывали к уху большую ракушку – рапан. Они были во все времена землепашцами. Мне первому из родни довелось в дальнейшем получить приличное образование. Бабушка моя часто говорила:

– Нюхай друг хлебный дух, – поднося краюху свежевыпеченного хлеба к губам, щекам, к носу.

Я с жадностью нюхал, вдыхал, гордился. Когда мы шли с бабушкой в церковь, по просёлочной дороге, она смотрела на копны и стога, улыбалась, и говорила, что если есть хлеб, значит, будем жить.

Но я больше смотрел не на храм, а на библиотеку. Душа совсем не лежала к ремеслу прадедов, во мне зарождался творческий дух.

Детство я провёл в обществе книг. У меня был довольно растительный образ жизни. Я быстро рос, много размышлял и читал.

Соседка, приятная женщина во всех отношениях, очень родственная душа, постоянно подбрасывала мне то, что мне нравилось из чтива, а потом перешла и на классику. Я много читал и делал себе какие-то интересные пометки в тетрадке.

В семь лет я знал философское утверждение, сделанное на латыни Рене Декартом: «Cogito, ergo sum. Когито, эрго сам. Я мыслю, значит, существую». Это фундаментальный элемент рационализма Нового времени. Может быть, поэтому я смог собрать художественно-историческую информацию о нашем поколении, второй половины двадцатого века…

Великое переселение стало возможным после отмены крепостного права на Руси в 1861году. Царь Александр II дал крепостным свободу. Письма переселенцев и беглых крепостных из Уфимской и Вятской губернии на родную сторонку о богатом Востоке становились достоянием не только одной семьи, но и зачитывались вслух перед односельчанами. И потянулись в Сибирь бывшие крепостные подальше от мест заточения и рабства в надежде на лучшую жизнь.

Гружёные обозы моих дедов дошли до севера Омской губернии и осели на реке Авяк. Поставили из лиственницы дом-пятистенок с сенями: помимо четырех внешних стен в срубе имелась пятая внутренняя стена: семья большая – двенадцать человек. Перегораживая сруб, стена образовывала две комнаты – теплую – избу с тёплой печью, жесткими полатями, красным и женским кутом, и холодную – кладовую для тулупов.

Здесь в Сибири родился мой отец – Иван.

Первый раз я чуть не погиб через отца. Когда его, полугодовалого малыша, мать ранним утром спросонья по ошибке сбросила с печи на пол, думала, что это кошка под боком шевелилась и мешала ей спать. Бабка-знахарка несколько дней выхаживала настоями из трав потерявшего признаки жизни малыша. На следующий день сурово сказала: «Ежели на третий день не оклемается, то не жилец!». Оклемался, выжил мой отец Иван. Но с тех пор руки стали слегка дрожать, особенно когда сильно волновался. Если бы тогда он не выжил, не родился бы и я. И не было бы этой истории.

Все братья Ивана и деды отроду и от работы имели богатырскую силу. Если деревня проигрывала в кулачном бою соседям, то вызывали братьев. И те своими ручищами загребали хлопцев за рубахи и валили наземь, враз по три мужика с каждого крыла. После кулачного боя улица становилась светлой и кривой: парни шли побитые, покачивались и с «фонарями». Улица с «фонарями»!!!

Однажды на моего деда Тимофея, кавалера всех солдатских орденов, в тайге напала банда вооружённых людей. Разбойники в большом количестве стали появляться после 1917 года. Так как тюрьмы были переполнены политическими, правительство решило выпустить не революционных бунтарей, а уголовников, чтобы высвободить тюремные камеры. А те, как шли, так на своём пути всех, кто не уберёгся, грабили, насиловали, убивали.

Дед Тимофей часто возил сельхозпродукты на ярмарку в уездный город Тара. Это был разнообразный деревенский товар, что выделывался крестьянами на дому: холст, грубое сукно, корзины, коромысла, рогожи, лапти и прочий товар.

Возвращался он поздно зимой на санях, как вдруг его лошадь под уздцы у моста остановили разбойники, по всему видно, не местные, залётные с топорами. Дед, не спеша, распахнул тулуп, показав китель с Георгиевскими крестами, перетянутый небесно-голубыми подтяжками, и басом крикнул им:

– Ну что, мужики, мне вставать али как?

Худющие, бывшие заключенные, увидев в санях крепкого детину, героя войны с японцем, не решались вступаться с ним в драку, и ретировались обратно в лес несолоно хлебавши. А если бы завязалась потасовка, неизвестно, чем бы она закончилась. Это ещё одна версия – не родиться мне в нашей семье.

Поэтому мне кажется, что мы родом не с детства, своего детства, а в наших генах сидят все поколения пращуров. Интересно, что сказал бы на мой проступок прадед? А что сказал бы прапрадед? А прапрапра..? Какой-нибудь беглый казак из повстанческого отряда Стеньки Разина. Было бы забавно узнать.

Была в семье фамильная тайна про схрон «Золота Колчака». Он покоился на дне заброшенного колодца с дурной славой в березняке. Лес давно отвоевал себе пространство, спрятав яму от глаз людских. Как-то, решив узнать, что может лежать на дне, любознательный Иванушка, оглядываясь по сторонам, с опаской бросил магнит на веревке в колодец. Он хотел достать клад с самого дна. В глухом лесном массиве так громко раздался плеск упавшего в воду магнита, что аж вокруг смолкли даже птицы. Что-то тяжёлое прицепилось и никак не поддавалось. Прошло почти полдня, Ивашка весь измаялся, но тщетно. У самой поверхности тяжёлая коробка оборвалась, раскрылась и оттуда посыпались в воду блестящие монеты. Больше попыток он не совершал, а лишь решил вернуться к золоту позже.

Отец, конечно, никому ничего не рассказывал о богатой находке. Так спокойнее было жить. Да и куда такие деньги можно применить в деревне, непонятно. А если узнают, ограбят или в избу «петуха пустят». Легко, просто поднести спичку.

Но здесь пришла ужасная весть – началась война.

Младенчество своё я вспоминаю с удовольствием. Моя бурная жизнь и рваное детство, можно сказать, начались с неосознанного вздоха. Мать я помню столько, сколько и себя.

Отца увидел позже и видел редко, он был милиционером, участковым. Хорошо помню его начищенные до блеска побрякушки, как игрушки. Вскоре его перевели по службе на другую работу в деревню, что рядом с городом. Ему выдали лошадь, за которой ухаживал местный конюх дед Федот. И мне тоже хотелось быть ближе к животным. Я говорил родителям, поглаживая Астру:

– Вот вырасту, лошадистом стану!

Здесь, в степной полынной части полуострова среди лозистых виноградников и плодовитых садов прошло моё витаминное, босоногое детство. В деревне было раздолье. Я целый день был предоставлен самому себе, убегая из дома и слоняясь со старшими мальчишками в окрестностях, по степи, на прудах. Лазали в колхозный сад за яблоками, персиками и виноградом, а еще за черешней и айвой, унося потом свои ноги от объездчиков, охранявших сады на лошадях.

Помню, как в конце апреля, овеянные ранней южной оттепелью, хорошо пахли цветущие, все в белом, вишневые сады. И пчёлы дружно навещали их после зимней спячки, целуя в раскрытые белые уста, жадно пили нектар.

Из рогатки мы с пацанами стреляли по квакающим болотным лягушкам. Ловили удочкой рыбу, солили её и через час уже съедали этих мелких свежих карасей. А я ещё, если проголодался днём, то лазил в курятник за яйцами да в печь, где в казанке томилась гречневая маманина каша, оставленная на весь день, так как родители приходили с работы поздно. Мы с сестрой предоставлены были сами себе.

Но больше всего я любил кутью – каша из цельных зёрен пшеницы, ячменя, реже пшена или риса с добавлением мёда, сыти или сахара, иногда с изюмом, орехами, зёрнами мака. Её готовили, когда кто-то умирал, на похороны. Так жалобно вздыхают духовые инструменты похоронного оркестра, но нас это задевало недолго. Кутья! Её запекали на похороны. Мы – мальчишки, угощались ею всласть. Тогда, не соображая, я спрашивал на следующее утро у мамы: «Ну, что там у нас в деревне, никто сегодня не помер?»

Своё раннее детство представляется мне больше летними днями, радость которых я почти неизменно делил с деревенскими мальчишками, с которыми мы убегали через дыру в заборе детского сада. Иногда с ребятами приходили на элеватор и помогали разбрасывать для просушки зерно. Больше всего мне нравилось возиться с лошадьми, выводить их на водопой, а оттуда назад мчаться верхом. Встречный поток ветра поднимал гривы лошадей, надувал пузырём рубашонку и рукава наездника.

По осени в поле вместе с колхозниками косили траву. Ох, как мне нравился этот запах скошенной травы! Сколько в воздухе летало ароматов сока трав, нектара цветов, и волновали наше воображение. Казалось, что ничего нет лучшего на свете. Проголодавшись, едва переставляя ноги после косьбы, мы шли к кому-нибудь в гости «просить милостыню» – фактически поесть. Усталая, надорванная работой хозяйка всегда найдет сегодня что-нибудь съестное чужим детишкам, так как завтра кто-то другой может покормить её ребенка. Бедняки-сельчане никогда не отказывали в том, чего им самим не хватало. С годами я понял, что милосердие – не обглоданная кость, брошенная собаке. Милосердие – кость, которую ты разделил с кем-то, потому что сам голоден не меньше собаки. И добро, и зло – в твоём сердце. В этой южной деревне, где церкви не было, горячую мягкую пыль дорог редко тревожили машины, моя семья прожила несколько беззаботных для меня лет. Я частенько лазил по цветущей акации и поглощал её сладкие душистые цветки, а то – по вишне, уплетая за обе щеки красный кисловатый сок, выплёвывая косточки. Они казались мне тогда очень вкусными. По моим накрашенным губам мама легко определяла, где я напроказничал. А я думал, что она ясновидящая.

Моя детская душа начинала привыкать к своему новому «домику» – оболочке светловолосого, кареглазого мальчугана. В пять лет явно ощущал любовь к отцу и матери, к малой родине, к своим босоногим друзьям. Бегая по окрестностям деревни, замечал, видел красоту природы, уже без боязни отмечал людей и испытывал к ним первые сознательные чувства, делал выводы, какие они разные.

Из всей череды детских событий на первом месте стоит моё первое в жизни путешествие, самое далёкое и самое необыкновенное из всех моих последующих. Мы ехали навестить старенькую матушку моей мамы – бабу Дарью – к далёким границам самого Китая. Она жила с новым мужем, мне не родным дедом. Родных дедов я так никогда и не увидел, погибли на войне.

Отец с матерью долго не решались, готовились лет пять и вот, наконец-то, отправились через всю великую Россию в Сибирь, а далее – в Алтай, с заездом и остановкой в стольной Москве, – и взяли меня с собой. Тут я впервые испытал сладость осуществляющейся мечты: посмотреть мир, вырваться из глуши – а вместе с тем испытал страх, что вдруг она почему-то не осуществится.

Помню, что ехали мы поездом по полям и лесам целую вечность. За окном плацкартного вагона мелькали покосившиеся деревянные избы деревень, каменные вокзалы городов. Затем стена березового леса, сосны и поляна света. Поезд мчался вперёд, а сосны бежали назад так быстро, что я не поспевал глазами рассмотреть какую-нибудь заинтересовавшую меня опушку леса.

Когда лес заканчивался, взгляд убегал за окоём. Глаза молодые – далеко видать, куда простирались холмы да равнины. Видно вдаль с высокого холма, сколько глаза видят Бескрайний горизонт. Леса, поля и степи. Осваивать да осваивать. Богатство-то какое.

На Алтае мне повезло: родители на всё лето оставили меня у бабушки, а это значит, что у появилась свобода в передвижении.

Мне здесь всё нравилось. Особенно парное молоко прямо из-под коровы Майки. Бабушка протягивала мне полную алюминиевую кружку с белоснежной пенкой тёплого напитка. Ещё любил юрагу – сыворотка, остающаяся после сбитого масла. По воскресеньям, перед посещением часовни, Дарьюшка месила у печи с чувалом – это очаг с прямым дымоходом, шаньги или шанишки – ватрушки, как лепёшки, смазанные маслом, сметаной и мёдом, чтобы я не хизнул, то есть не становился слабым, болезненным. Сама хозяйка всегда ходила в убрусе – женский головной платок, вышитый узорами, то ли из-за гигиены, то ли некогда причёску делать. Я же бегал весь день в неглиже, после вкусного бабушкиного кушанья, умяв целую макитру солянки или саламаты – кушанье в виде каши, киселя из муки или толокна.

Пока там жил, нахватался таких старинных слов, что, когда вернулся, мама за голову схватилась: ничего не понимала и давай меня очищать от слов старины.

В детстве я обожал сытно перехватить пищу, особенно после улицы. Бабушка искусно стряпала кружевные блинчики, тогда, в детстве они мне казались ещё вкуснее. Баба Дарья вроде бы не колдунья, но ворожила над каждым блинчиком, дарила людям и мне солнечно-мучную радость. Я из-за печки, в которой уютно потрескивали дровишки, любознательно наблюдал, как у неё жидкое тесто растекается по чугунной сковородке, смазанной домашним топлёным маслом, образуя тонкий слой шкворчащего мучного ляпа с дырочками. Месила тугое сладкое тесто, шлёпала меня по спине белой от муки рукой, чтобы не лез в самую квашню и не мешался у неё под ногами. Бабушка, прогрев один бочок шипящего блинца, затем ловко подбрасывала его и, в воздухе переворачивая, ловила сковородкой, и обжаривала с другой стороны до розовой корочки. Блины волшебным образом вынимались из печи румяными, по краям слегка подгоревшими, напоминая весеннее солнышко. Это было чудо, просто какое-то искусство. Если смазать сливочным маслом, то блин приобретал желтый цвет. Чем не солнце?

В моей памяти остался подовый хлеб, его корочка с ярким пшеничным вкусом и хрустом, из ржаной обойной муки. Я готов был его грызть целый день, но корочек было всего лишь две в одной тёплой булке.

Вечером мы все собирались возле дома, сидели на завалинке, бабушка, поглаживая мою светлую голову, белые волосы и всё лицо в веснушках, приговаривала:

– Ах, ты, моё Солнышко. Ах, ты, моя радость в конопушках. Съешь золотистую шанежку – сильным станешь.

Сквозь деревянную щель ворот сначала забегали завьюченные шерстистые, с прилепившимися колючками, барашки, затем с пастбища – алтайских лугов, возвращались коровы, с полными, обвисшими брюхами травы и выменем молока. Они стояли с мутными, слезливыми глазами, отмахивали хвостом назойливых насекомых и что-то всё время жевали. Бабушка, увидев моё удивление, пояснила:

– Это они отрыгивают собранную за день травку, жуют её всю ночь, превращая в молоко и другие питательные витаминки.

Я подумал, что и мы тоже целый день ходим, мыслим, набираем вопросы за день, а позже, к вечеру или к утру, выдаём ответы. Я удивился, как это такая умная мысль пришла в голову, наверное, от парного молока.

Пленных Квантунской армии после поражения Японии в войне с Китаем в конце сороковых было много в городах Алтая. Они строили, отбывая наказание, а через лет пять уехали к себе на родину. Однако некоторые остались в нашей стране – видно, были на то причины. Среди них был Рэн – 60-летний мастер самурайской техники кэндзюцу, учения бусидо, обращающийся с мечом быстрее и техничнее, чем многие 30-летние мужчины с лопатой. Он житель Окинавы – с «земли бессмертных»! Что могло его здесь удерживать? Я не понимал, но с удовольствием ходил на его занятия по Кендо. Он обучал нас, мальчишек от сохи, вековым премудростям бусидо, используя обычные деревянные палки. Но сколько в этих движениях было вековой мудрости, я тогда ещё не понимал.

Мастер Рэн говорил, что ещё с младенчества нужно поощрять в малышах смелость, никогда не запугивать их. Ведь если ребенок с детства привыкнет бояться, он пронесет этот недостаток через всю жизнь. Я тогда стал понимать, что ошибку совершают те родители, которые учат детей бояться молнии, запрещают им ходить в темноте или рассказывают ужасы про бабая, чтобы те перестали плакать.

Зло, оно сидит в каждом из нас, как и добро. Сидит в генах, в подсознании.

Мне было интересно в детстве, чем же наполнен я? Что из меня попрёт на свет божий со временем? Что же в меня поместили мои пращуры? Вопросов множество, ответ – во времени.

Бабушка, когда я уезжал, надела мне медный крестик в час разлуки на тесёмочке льняной. Наказала мне хранить и прятать, он будет спаситель мой земной. Так, мы втроём – с провожатым дядькой, и с крестиком обогнули за десять дней на поезде полушарие России.

В общем, за лето я так вырос из «коротких штанишек», возмужал, что родители не узнали меня.

Летней ночью мы были с сестрой дома одни, как вдруг грубо постучали в дверь.

«Гав, гав, гав!» – услышали, как залаяла тревожно собака во дворе.

Любаша спросонья хотела открыть засов на массивной двери, не разобрав, кто стучит. В это время за крошечными окнами, в которые взрослый никак не пролезет, грубые чужие голоса матерились и собака, взвизгнув, замолчала навсегда.

– Стой! Закрой! Там чужие! – заорал я.

Люба моментально захлопнула засов. А за дверью орали:

– Открывай, «твою мать», мы вас всех всё равно достанем и убьём!

Мы с сестрой с перепугу спрятались под стол и сидели там, пока не приехали наши родители. Потом выяснилось, что это были из соседней деревни подельники уголовника Яшки Приморского, которого отец посадил за бандитизм. Он был то ли варнак, то ли вышел по амнистии Берии в холодном августе пятьдесят третьего года.

Больше нас одних родители не оставляли. За нами в дальнейшем приглядывала соседская бабушка.

В школу я пошёл с удовольствием: был знаком уже со многими своими сверстниками, а с некоторыми дружил. Научился писать и читать ещё до школы, может быть, потому, что у меня была старшая сестра. Первые классы это было самое золотое и беззаботное время.

Нынешний школьник, вооруженный айфоном, никогда не сможет понять, что такое костяные счёты, ранец и массивный деревянный пенал. Весь этот багаж весил несколько килограммов. Форма мальчика была миниатюрной копией милицейской, как у отца, даже кожаный ремень с массивной бляхой-звездой. Отсутствовали только погоны и петлицы.

Массивная чернильница с фиолетовыми чернилами в тряпичной сумочке и ручка со сменным металлическим пером не сравнится с маленькой, лёгонькой шариковой ручкой. Чернила высыхали мгновенно, и диктант проходил под барабанную дробь ручек. Каждые десять минут носик пера забивался какими-то волосками и бумажным пухом и требовал чистки особой войлочной подушечкой или просто двумя пальцами, отчего мы постоянно приходили домой испачканными фиолетовыми пятнами по самый локоть, а иногда и лицом. Может быть, поэтому отечественная промышленность выпускала нашу школьную форму под цвет чернил.

Был у нас урок чистописания, но это чистая каллиграфическая каторга. Кляксы синели везде, а в тетради, в косых ровных строчках покоились наши каракули. Эпистолярный труд нельзя было обмарать нелепой кляксой, иначе схватишь пару или кол, и тогда всё сначала переписывай, всю косую тетрадь.

До четвертого класса я был отличником, потом до конца школы оставался хорошистом. Мои учителя были замечательными образованными людьми. Я помню их имена до сих пор. Они мне дали важные знания в образовании, хорошие качества в жизни и любовь к однажды выбранному предмету. Литературе, истории! В классе я любил сидеть на последней парте, на «камчатке», со своим спортивным авторитетным другом Иваном, чтобы видеть всех, наблюдать за всеми, а самому оставаться в тени. К тому же я считал обитателей последних рядов своего рода элитой, несмотря на то, что большинство из них имели плохую успеваемость, но все они впоследствии стали бизнесменами. По моему мнению, если человеку все равно, какой цифрой его оценит другой человек, то это признак проявления стремления к свободе от навязываемых обществом условностей. Таких людей ждала своя интересная судьба, не под копирку, как у большинства, и не основанная на страхе перед порицанием. Дух свободы витал у последних парт.

Жизнь очень похожа на школу, разница лишь одна – в школе тебе вначале преподают урок, а потом устраивают проверку. А в жизни тебе устраивают проверку и твоя задача – усвоить урок, и ты приобретаешь опыт. Правда, в школе с творчеством проще: «Хочешь заявить о себе – вставай на табурет! Вперед и с песней!»

Со школьными друзьями мы создали костяк, ядро класса, и вместе проводили свободное от школы время. Вместе с нами были девчонки, одна из которых мне очень нравилась, но я так и не признался ей о своих чувствах. Ребята были в основном дети военных лётчиков из военного городка.

Среди ребят пытался выделяться Витька Мохов. Он всё время важничал и рвался в командиры, но толпа выдвигала кого-то другого, от чего тот завидовал, ставил палки в колёса или устраивал бойкот в игре.

С уличными мальчишками играли в футбол, где я был капитаном, а если в разные игры, то я часто был в лидерах, то Д-Артаньяном, то Чапаевым, потому что я лучше других дрался, быстрее соображал, руководил и быстрее убегал. Витька меня невзлюбил сразу: почему это не он на моём месте, хотя он был старше меня на год.

Я рос худощавым хлопцем, но жилистым. Ел пищу мало, медленно и часто недоедал. Отец кушал быстро, просто мгновенно сметал всю тарелку, и требовал от меня:

– Готовься к армии, ешь быстрее, за минуту, иначе голодный будешь уходить из-за стола. Всё доедай, а то всю силу на дне тарелки оставляешь!

В тайне от взрослых, пытаясь походить на них, мы с парнишками курили бычки, играли в карты на копейки, конечно, маленькие суммы, но адреналин выделялся, на мороженое с газировкой хватало.

Бывало, что играли в небезопасные игры – в ножичек, карты или метали камни, выбивая камень соперника, а также в пристеночек, расшибалочку. Кругом что-то строили и было много карбида. Главным развлечением у нас, пацанов, было натолкать его в ямку, залить водой, хорошенько прижать банку и подальше отбежать. Ждать пока выделяемый карбидом газ её разорвет и подбросит высоко над землей.

После игры все бежали пить газировку на центральную улицу, которая почему-то называлась Розы Люксембург, может быть, от того, что здесь жили немцы, антифашисты. Бежали туда, где стояли прилавки с прозрачными стеклянными колбами, наполненными сиропом ярко-вишневого цвета. А как вкусно шипела подаваемая из крана холодная вода! Как вкусно пить очаровательно-шипящую и восхитительно-колющую в носу воду. И как приятно разливалась по телу, что аж животик радовался и улыбался.

Я помню, как первый телевизор появился в деревне в начале шести году у моего друга Виктора. Его родители работали в сельпо, весьма доходное место. Это был черно-белый экранчик размером десять на пятнадцать сантиметров марки «КВН – 49». Такой «народный» телевизор с увеличительным кругом перед экраном показывал смутно всего три отечественные программы, но посмотреть на диковинку сбегалась вся деревня. Всего-то каких-то 60 лет прошло, а что сейчас мы имеем?! Гаджеты, смартфоны у каждого и сотни телевизионных программ, а с помощью спутников можно будет смотреть любую страну.

А еще я мечтал об астрологии. Наверное, нет человека, которого не интересовало бы его будущее. В Крыму небо такое же чернющее, как и Чёрное море. Всё в звездах, и все они отчётливо видны, когда летом лежишь на плоской крыше саманного сарая, а над тобой бездна звёзд в нашей туманной галактике Млечный путь. Из-за того, что единственная звезда – наше Солнце, дающая нам свет ночью строго с другой стороны земли, все небо похоже на дырявый огромный занавес, где обе Медведицы и Кассиопея, похожая на букву W или М, отчетливо видны. Так мы назвали свою дворовую футбольную команду и даже эмблему на груди придумали – «КаэС». Моим пацанам, с улицы, было всё равно, главное – красивое название.

В детстве мы ходили на все кинофильмы, которые привозили в сельский клуб. Знали их наизусть, играли в «Угадай фильм» по первой букве. Фильмов было так мало, что мы без труда отгадывали их названия. Когда показывали в летнем кинотеатре вечером фильм, и у нас не было денег на билет, мы залезали на высокие деревья и смотрели целый час оттуда, поверх стены. Главное – не заснуть на ветке.

Утром, пока не жарко, я лазил на акацию, чтобы полакомиться желто-белыми ароматными цветочками. Срываешь эти душистые гроздья двумя пальцами и радостно отправляешь в рот. А сколько мы открыли съедобных кореньев, сколько всяких сладких стеблей и зерен на огороде, возле сарая, за хлевом, к задней стене которого, с другой стороны, вплотную подступали хлеба и травы колхозного поля!

Днём крымское солнце нещадно пекло в голову и пыльные дорожки во дворе обжигали босые ноги, воздух всё тяжелел, раскаляясь, как на углях. Я находил спасительное дерево и падал без сил в его прохладную тень. И вдруг небосвод тускнел, облака темнели и сходились все теснее и, наконец, начинали подёргиваться острым малиновым блеском, стали где-то в самой глубокой и звучной высоте своей, погромыхивать, а потом раскатываться страшным гулом все полновеснее да величавее. А для меня такая смена явлений проливала радость на сердце. Можно было заняться любимым делом: расплавленные мозги собирались в сгусток мыслей.

Отец меня часто поучал: «В жизни, как в шахматах, продумывай на один ход вперёд больше, чем соперник». Он бывал то мягок, то груб, но главное – он любил меня и поэтому многое прощал, мои шалости и глупости. Он научил меня играть в шахматы, правда, сам играл слабо. Уже через год я у него выигрывал все партии и знал, как разыграть «Ферзевый гамбит» или «Сицилианскую защиту». И сделал вывод, жертвуя чем-то малым – пешками, овладеть можно намного большим – центром, ферзём».

– Умей отдавать, чтобы получать, – нравоучительно повторял он. – Назовём этот хитрый приём «Крымским гамбитом».

Отец всегда говорил, поучая: «Не спеши делать выводы – жизнь так сложно устроена: то, что сегодня казалось плохим, завтра превращается в хорошее и наоборот. Лучше всего не торопиться с выводами, а дать времени возможность назвать вещи своими именами, подождать, хотя бы до завтра. Но всё, что с нами происходит, несёт в себе позитивное начало для нашего жизненного опыта».

Родители часто собирались с друзьями, пели песни, разговаривали о жизни. Друзья у него были разные, но большинство из руководства района. Отец имел среди них авторитет. Он никогда не курил и меня ограждал от привязанности к табаку. Пил в меру, но всегда хорошо закусывал и делал мне наставление:

– Кто только пьёт и не заедает, того давно уже с нами нет. Всегда хорошо закусывай!

Друзья отца говорили разное, когда собирались, например, помню, что все рождаются голыми, однако одни становятся генералами, а другие – бродягами. С раннего детства я слышал от отца и его друзей слова о войне, необходимости свободы и бездоленном народе. Но все эти речи произносились главным образом в столовой за «крепким чаем» и дальше периметра кухни их требования не уходили. На митингах и партсобраниях их речи были уже другими, правильными, как под копирку: все «За», за то, что сказала партия, за речь начальника.

Множество интересных, таинственных историй я слышал от родителей и от их сельских гостей, забираясь под стол в столовой, где скатерть была до пола. Бывало, засыпал на полу, а просыпался уже совсем под другую историю. Отец был в восторге от армии, жалел, что не остался на сверхсрочника, и часто вспоминал разные истории. Он был хорошим рассказчиком, за ним можно было записывать целые повести. И я записывал.

Мой мозг был похож на чуткий сейсмограф, улавливающий малейшее колебание. А в «колебаниях» недостатка не было: в течение многих лет приходилось доказывать окружающим, а главное самому себе, что ты еще чего-то стоишь. Нужда, бедность всегда заставляют грести двумя вёслами, а то и тремя. Родители никак не могли выбраться из нужды. Бедность шла по пятам. Большую часть жизни отец был скорее беден, чем богат, деньги собирал, но они сгорали, то от девальвации, находясь на сберкнижке, а то в займах – разные государственные облигации. Он ругал правительство за их политику, но ничего не мог изменить к лучшему в своей жизни. Главное, что не менялся сам, продолжал копить «на черный день». Не меняясь, не развиваясь, мы остаемся с багажом старых проблем, а значит, угасаем.

У него было много разных друзей. Он щедро угощал всех ящиками с фруктами и овощами, крымским вином. И все любили при встрече поговорить и выпить. Что еще может быть лучше на свете, чем добрые друзья-товарищи? Но у всех были свои проблемы, а главная – нехватка финансовых средств, во всем был дефицит вещей, автомобилей и всего, что надо было для полной счастливой жизни. И, несмотря ни на что, мы жили и радовались.

Кто из послевоенного поколения не вспомнит эту зажигательную песню, зовущую к детским подвигам. Тогда это был клич!

В Крыму множество пионерлагерей, все они располагались на первой или второй линии у моря. Я помню с утра горн, потом барабан, на обед картошка, а вечером костёр. Пионерский костёр. Он высокий, выше деревьев кипарисов. И песни, вдохновляющие на личностный рост.

Но первый мой опыт – печальный. Мной овладел страх. Я плакал горькими слезами, когда родители привезли меня и оставили с незнакомыми, требовательными вожатыми, бойкими детьми, приехавшими из столицы. Я рыдал и требовал забрать меня обратно, домой, к мамочке. Но отец, когда приехал с мамой навестить меня, сурово сказал:

– Что ты слюни развесил. Не нравится – расскажи. Что именно? Нравится – тоже скажи! Скучаешь – позвони! Непонятно – спроси! Хочешь быть понятым – объясни!

– Но, – пытался я защищаться, однако авторитетный посетитель не давал мне слюни пускать.

– Никаких но. Никогда не спорь. У каждого своя правда! Виноват – скажи и не ищи оправдания! – продолжал мой родной воспитатель, словно забивал гвозди в мою деревянную голову. – Живи и радуйся. Другой жизни у тебя не будет. Миллионы детишек из Сибири жаждут приехать к морю, но не могут. А ты оказался в раю, и раскис, ещё и нюни распустил. Подбери свои сопли и вытри нос!

А мама, моя добрая мама, ласково добавила:

– Я тебя очень прошу, не играйся, мой миленький сынулька, с дурными детьми, в жизни главное – любовь. Играй с теми, кого полюбил, кто тебе ближе. А ещё она насыпала мне в карман шортиков жареных семечек и мудро изрекла:

– Проблемы человека находятся только в его голове. И помни, что мы тебя любим и ждем дома победителем соревнований.

После такого серьезного разговора я почувствовал себя сразу взрослым и остался до конца смены. Выиграл несколько соревнований, сразу поднял свой авторитет. Меня прозвали «китайцем» за мои узкие глаза, здесь у всех были клички. У меня появились друзья, я заактивничал и даже запросился у родителей на вторую смену.

Да, я многому научился в пионерлагере, играя на пляже со старшими мальчишками в азартные игры.

Мы с новыми друзьями гоняли по крутым спускам железные обручи изогнутой у конца палкой, запускали по ветру с этих же высокогорий воздушных змеев. Но больше всего все ждали своей смены, когда ведут отряд к морю и все дружно по команде бросаются в морские волны в огороженном «лягушатнике».

Лагеря воспитывали у малышей самостоятельность, коллективизм и чувство локтя товарища. Здесь обрывалась пуповина с родителями второй раз. И ты мог сам, иногда не по-детски, принимать решения в самой сложной ситуации. Даже в красивую светловолосую девчонку из Ленинграда, с пшеничными косичками и синими, как море, глазками, впервые я влюбился у пионерского костра, когда ухаживал за ней, поднося ей то картошку, то чай. Уезжая, подарил ей синий букетик полевых цветов. А со мной на память осталась её веснушчатая улыбка и ласковый прищур васильковых глаз.

Все, кого мы любим больше всех, вызывают у нас эмоции и забирают больше всего энергии. Это наша радость и мука. С кем я больше всего делился радостью, за кого больше всего переживал в жизни, так это – мама.

Мать для меня была особым человеком. Я помню её столько, сколько и себя. С мамой связана самая длинная любовь всей моей жизни. Это особая любовь к той женщине, которая, давши мне жизнь, любила меня всякого, прощала все мои шалости – большие и малые. Это была уникальная женщина.

Её присутствие создавало атмосферу тепла, уюта и спокойствия. Её блюда казались мне в детстве самыми вкусными в мире.

С мамой в детстве мы обнимались много, она часто целовала меня в голову, говорила какие-то нежные слова, напутствия. Отец же любил на расстоянии, через слова, через дела. Он был строгих правил, сталинист, сторонник патриархата в семье, отчего доставалось всем, особенно матери. Я иногда видел её в слезах, но она умело прятала свою печаль, горькие минуты, ибо утром она уже хлопотала по дому, как будто ничего не происходило. Мать была человеком сильной воли.

Но что бы там ни было, они оба некогда качали меня на руках, дали мне воспитание и свою любовь. Я любил обниматься в день по многу раз и делал это искренне, с разбегу.

Я чувствовал их родное существование всегда и повсюду, где бы я ни оказывался, словно неразорванная виртуальная пуповина соединяла между нами километры.

На всей планете не найти такого храма, где бы душа была так обогрета, как в храме – МАМА!

Мама – твой главный храм и оберег, она твой ангел-хранитель. Если с тобой беда, то её молитвы всех сильнее. Иногда я её не понимал и, не подумавши, случалось, обижал. Но всегда прощал и был прощен. Кто не любит маму, тот калека. МАМА – это главный человек!

Наряду с книгами самой большой страстью в моей жизни было море. Чёрное море меня всегда манило, но местные редко его посещали, а тем более редко купались в силу своей хозяйственной занятости. Поэтому, когда нас водили к морю, это был праздник. Я лет в семь научился плавать «по-собачьи» после того, как у меня ветром унесло мячик, а парень постарше его догнал в море и вернул мне. Тогда меня это задело сильно и дало толчок на обучение грести руками самому… не только за мячиком. Тогда мы с друзьями, выросшими у моря, мечтали стать моряками – красивая белая форма, кортик сбоку, вековые традиции, полосатые ребристые тельняшки. Да и девчонки любили стройных и крепких моряков.

Однако море бывает разным и непредсказуемым. То волны, как кружевные шали в чешуйчатой пыли, то гладь, стекло и померанцевые блики, а то штормит и вместе с бурей волнует чувства каждого из нас.

Однажды я зашёл в воду искупаться, как вдруг в пяти метрах от берега меня подхватило течение и понесло в открытое море. Я тогда ещё не знал, что иногда возникают уносящие потоки воды, буруны, воронки. И если человек не знает, как надо действовать в этом случае, то он может погибнуть. Но мне тогда повезло, рядом оказался рыбак на лодке, он бросил мне канат с кругом и я выплыл.

В детстве я не очень ощущал жару. Поэтому мы носились по пыльным улицам весь день, забывая пообедать. И только зов наших матерей, переходящий в крик, напоминал о том, что пора бы и подкрепиться. Мы иногда ездили на Черное море, на «Золотой пляж», но чаще на пустынное, но более тёплое и мелкое – Азовское.

В приморских городках самым любимым и многолюдным местом является набережная – «Мекка» для туристов и горожан. Поэтому дорожку выкладывали красивой плиткой, украшали гранитом или мрамором. Каждый приморский город имел набережную, и она была его визитной карточкой. Все стремились поплавать в солёных водах Чёрного моря.

Море обладает удивительной способностью залечивать любые раны, будто смывает тяжесть с наших душ мягкой своею волною. Я с детства люблю носить тельняшку. Считалось, что тельник раньше во времена пиратства был своего рода оберегом.

А ещё на море и в дельфинарии я любил наблюдать за дельфинами. Дельфины были как пришельцы из космоса. У них такие красивые и совершенные тела. Была изумительная грация во всех их движениях. Но самое поразительное: они посылали людям удивительные сигналы, и люди, не различая деталей, очень хорошо понимали, что хотят животные. У дельфинов есть орган, которого нет у людей. А в русском языке нет слова для этого вида зрения, назовем его глюк – посылать необычные, странные сигналы. Все китообразные издают мощные звуки, а отраженный от предметов сигнал они принимают этим органом и видят на километры под водой. Звук дельфины видят. Поэтому они – абсолютно музыкальны.

В юности я запоем читал Джека Лондона. Мне кажется, что человек, познакомившийся с героями его повестей – «Белый Клык», «Белое безмолвие», «Потерявший лицо» и другими, не только запомнит их на всю жизнь, но и не сможет перейти границ, отделяющих человека от зверя. Всех их объединяет гимн автора силе человеческого духа, понятиям чести, мужского слова и поступка, настоящей дружбе. И все его книги учили нас жить, а не существовать.

С детства я вёл лоцию – дневник «Записки мальчика с приключениями». На его листках я записывал все, что видел и узнавал у Черного моря. Я был весьма скромным и застенчивым мальчиком, но наблюдательным.

Бывало, загляну в галерею Айвазовского, а там море в красках на полотнах мариниста плещется: «Девятый вал», «Гнев морей», «После бури», «Гурзуф», «На рейде». Выберу одну наиболее приятную мне картину и смотрю на нее, представляю себя вроде как участником того, что на этой картине написано. А когда приду домой, то стараюсь изобразить все виденное в тетради с таким расчетом, чтобы одними словами живописать, как, скажем, художник живописует красками. Чтобы человек, сроду этой картины не видевший, мог представить себе все на ней изображенное с полной ясностью – услышал шум волн, запах водорослей, увидел, как переливается цвет морской волны.

Как-то майским вечером я сидел на пирсе и «рисовал» на листке блокнота рассказ. Подошла та самая девочка, которой я давно хотел понравиться. Лена была самой красивой и гордой в классе. Одевалась ярко, броско и тем ещё выделялась из серой толпы одноклассников. Лена в своей розовой курточке спросила, что я делаю? Не поворачиваясь к ней, я ответил спокойно:

– Рисую море.

– Но у тебя нет ни красок, ни кисти, ни холста. Разыгрываешь меня, Айвазовский?

– Нисколько, – невозмутимо продолжал я. – Мои кисти и холст – ручка и бумага, а краски – мои чувства и переданные через мысли, чувства, сравнения, положенные на холст в мой рассказ о море. Посмотри сколько у него оттенков голубого, лазурного…

«Эх, Леночка. Померанцевые блики – это солнца дар великий…» Как же ты мне нравилась тогда, но…

Как я хотел прославиться, чтобы напечатали мой рассказ в городской газете, чтобы все узнали, а главное – она, какой я изобретательный выдумщик. Я даже написал карандашом на листках, вырванных из судового журнала жгучую тайну моряцких происшествий, указал на карте место, где зарыт клад с золотыми монетами. Затем трубочкой засунул в бутылку, залил воском и бросил на песок, якобы, выброшенную на берег прибоем. В костюме пирата отнёс в редакцию и водрузил старинный сосуд, облепленный песком, на стол редактору: « Йе-ха-ха. И бутылка рома!» Думал, заплачет, зарыдает этот старый «капитан пера». Не зарыдал, критик.

Все мои опусы ложились «в стол», коту под хвост, никто и не думал браться публиковать их…

Мои друзья были настолько разные, но всех нас объединяла детская страсть к играм: лапта, хоккей, карты, ножички. В детстве все друзья были чем-то очень похожи друг на друга, и лишь со временем у каждого стали проявляться явные особенности, как хорошие так и отрицательные.

Гена Крохин выделялся из всех своим аналитическим умом и любознательностью. Тёмные волосы волнами лежали на его большой и умной голове. Пока он не разберёт какую-нибудь игрушку по деталям, пока не выяснит, как она работает, не успокаивался. Потом нам рассказывал про все нюансы конструкции.

Олег Славин – красивый блондин с голубыми глазами, мягкий по характеру, но девочки от него были без ума. Творческий человечек, играл на гитаре и пел песни то Окуджавы, то Высоцкого. Артист по натуре. Порой не поймёшь, то ли играет, то ли на самом деле он такой. Он очень любил одиночество, любил работать сам над собой. Он не ругался, но говорил часто сравнения через слово «жопа» – прямо какой-то ходячий Голожопный словарик. Для него глаголы, суффиксы и местоимения всё через ж…

Лёша Орлов любил поболтать, рот у него не закрывался. Самый толстый из нас, кличка «Пухляш». Всегда причмокивал прежде, чем сказать что-то длинное. Говорил подробномногословное пока не кончалась слюна.

Наша учительница по математике Мария Яковлевна Мохова – мать Виктора, детей не любила, даже отличников. Ей не нравилось всё вокруг, кроме её сына. Все его друзья были для неё просто «говно», а я среди них – самое первое. Я был слегка хулиганистым в школе. От моего баловства доставалось и мне и учителям, которые стеснялись обратиться к милиционеру, а я этим пользовался.

Жизнь по правилам, придуманным другими, скучна. Я стараюсь жить по своим, проверенным, но, не слишком нарушая общепринятых. Однако если в правилах других есть игры, приключения, забавы, с удовольствием соблюдаю им.

В старших классах мы с ребятами перед танцами в школе выпивали для храбрости и куража дешёвое вино. Кто-нибудь предлагал:

– Давай для храбрости бухнём по маленькой!

И мы, где-нибудь по углам школьных пристроек, выпивали портвейн, три семёрки «777» или «Солнцедар», как его называли в народе. Это было «адское пойло», если судить по нынешним временам. Виктора среди нас никогда не было, он сторонился всего ненормативного.

Но с родителями вёл себя скромно и послушно. Когда мой отец узнал об этом, он позвал всех нас к нам домой, налил хорошего вина и строго сказал:

– Пить надо хорошее вино, а не эту «бормотуху», если хотите быть здоровыми. Приходите ко мне, чем где-то под забором пить. Я вам всегда налью и выпьем вместе, как говорят «на троих»! Знаете, откуда эта фраза пошла?

Мы, конечно, не знали таких тонкостей, поэтому отец с удовольствием разъяснял молодежи:

– В советские времена мужчине на обед было принято выдавать рубль. А водка стоила два восемьдесят семь. Хочешь выпить – ищи третьего, отсюда знаменитое «третьим будешь?». И даже сдача на сырок «Дружба» еще оставалась. А вот распивать на троих приятнее всего из двадцатиграненного стакана Веры Мухиной – архитектора, нашей землячки из Феодосии.

И мы «бухали» на «троих». Отец продолжал наставлять:

– Кстати, слово «бухать» тоже связано с этим стаканом, который выпускался на заводе имени Бухарина. Людей, которые слишком часто пользовались «бухариками», тоже стали так называть.

Сам отец пил забавно: то с ладони, то с локтя, а то от уха вёл стакан или рюмку, опорожнял и обратно тащил её к уху.

– Как вы так лихо выпиваете, научите нас, – удивлялись мои друзья.

– Для этого надо достаточно упражняться. Вы ещё маленькие. Надо немного подрасти, – поучал он. – Я учился долго, выпивая свою первую цистерну. Но не курю и вам не советую. Не курю, но рюмку хряпну. Это полезнее, так мне доктор прописал. Упражняться надо во всём. Вот кто меня догонит, тому приз будет?

И мы все бежали за ним по двору через калитку вокруг дома. Но никто из подростков не смог обогнать сорокалетнего мужчину.

– А теперь все на перекладину, – он с подскока прыгал на турник и делал больше десяти подтягиваний. – Каждый по очереди. Делай как я!

Мы сгибали свои тонкие ручонки, но, увы. Дальше шли подъем стула, гири, отжимание от пола…

– Слабаки! Шевелиться надо, – победно бросал гордый наставник моим пацанам обидную фразу и уходил под звук молчаливых аплодисментов. После таких встреч задетое мужское самолюбие заставляло каждого задуматься и понемногу начинали заниматься спортом.

– Ну, у тебя и батя, крутой! – хвалили его друзья, поднимая и мой рейтинг.

Я среди них подтягивался больше всех. Но, когда через полгода Ваня, невысокий крепыш, стал бить рекорды, то его авторитет сразу взлетел среди нас. Позже я узнал, что маленьким легче держать баланс внутренних энергий в районе пупка и они могут добиться большего, нежели люди, у которых длинные ноги или туловище. Правильные пропорции дают силу не только на физическом уровне, но и на ментальном.

Он меня часто наставлял:

– Ты если чем-то занимаешься, то иди до конца. До цели. Даже если смеёшься, то хохочи так, чтобы аж носки с ног слетали. Шутка.

Отец сначала хотел, чтобы я стал тоже милиционером или военным. Бабушка строго сказала:

– Не вздумай Иванка перевоспитывать детей под себя, они и без того будут похожи на вас. Вот лучше переделывай себя, ведь они берут с вас, окаянных, пример. А кем быть им судьба сама покажет.

За продуктами я любил ходить на базар с мамой. Она мне часто говорила, как хорошо, что я не похож по характеру на отца. Сначала я не понимал смысла её слов. Мать была образованной, городской, гордой и упрямой. Она противостояла всем выходкам нашего грубого отца. Когда у него не хватало слов, он пускал в ход руки. Заканчивалось тем, что он опрокидывал столик с чашками, хватал на руки маленькую беззащитную маму и нёс её в другую комнату. Они запирались там, на ключ и слышна была непонятная суета, возня. Потом вдруг раздавался другой голос, он сопел и хрипел, и, как от ураганного ветра, хлопало окно затем дверь. Мама выбегала вся растрёпанная, дрожащими руками подбирала с пола скатерть, опрокинутую чашку, блюдечко, смотрела, нет ли трещин. И уже нежным голосом спрашивала отца, лежащего в успокоении:

– Выпьешь чего-нибудь с пирожком? – и наступала тишина.

Маленьким я не понимал этого домашнего насилия. Но когда подрос и увидел у матери синяки на руках, то однажды, проснувшись ночью от крика, смело встал между ними и сказал, что больше я не буду терпеть и позволять обижать мать. И отец отступил, почему-то заплакав, отошел, вытирая рукавом гимнастерки лицо. Он ведь любил нас. В ту ночь я себе дал клятву, что, когда вырасту, то никогда не ударю женщину. Всегда можно договориться. Я хотел стать сильным, чтобы защищать слабых, как офицер.

Я тянулся за знаниями, читал много книжек. Мать хвалила и метко замечала, что знания – это единственный багаж, который у тебя не может украсть никто, он всегда будет плыть с тобой. А вывод у неё был для меня таков, чтобы я уехал в большой город учиться и стал дипломированным специалистом. И тут же добавляла: «Если не уедешь, то станешь таким же алкашом, как многие местные мужички».

Отца я и побаивался, и любил. Он дал мне имя и закалял во мне силу воли. Когда в жизни возникала непреодолимая стена, то он подсказывал, как её надо преодолевать.

Строить прочную стену научил меня отец. Однажды в огромной стене забора нашего дома образовалась дыра: осыпалась старенькая кладка от времени. И отец взял меня десятилетнего парня в помощники. Когда я посмотрел на всю длину обрушившейся нам «на голову» огромной стены, то ужаснулся. Здесь работы «на всю жизнь» хватит. Но отец спокойно сказал, чтобы я не думал о стене, а представлял и клал всего лишь один кирпич в день. Стало легче работать: уж один чёртов кирпич я легко без проблем смогу уложить в день. И дыра в стене с каждым днём становилась всё меньше и меньше.

А кирпичи сначала были глиняные. Поначалу мешали ту глину попросту с сеном. Как-то раз, потехи ради, решили деревенские кулибины добавить в смесь коровий навоз – и обнаружили, что такой состав придает кирпичам воистину каменную прочность. Именно это открытие и положило начало самой известной местной поговорке «Немного дерьма не помешает!»

Отец сказал мне, что и в жизни движение к цели, к мечте, происходит так же: всю проблему сразу не решить, а вот по кирпичику можно осилить любую. Если возникали проблемы в школе, я клал «очередной кирпич». Все кажущиеся непреодолимые стены в конечном итоге состоят из простых маленьких кирпичиков или ежедневных маленьких шагов к цели. Трудно сделать первый шаг, когда смотришь, насколько впереди велика задача. Но на самом деле задача не большая, это всего лишь один кирпич, один шаг в день.

Когда я что-то ломал из полезных в быту предметов, то отец был не из тех, которые успокаивают, мол, ничего, иди и играй дальше, а я за тебя все сделаю. Нет. Он сурово говорил, сломал, сделай. Не можешь сделать, иди и учись, а я если что, то помогу.

Имя мне дал отец, он же дал мне и силу воли. Если есть трудности в жизни, надо решать их по кирпичикам: «замешивать цемент» и упорно, день за днём класть кирпичи, заделывать образовавшуюся брешь.

С наступлением осени пришёл в школу с новыми ощущениями. Я решил стать офицером. В послевоенной армии виделись средоточие мужественности, силы и доблести. Друзья отца – военные лётчики. Силой своего авторитета внедряли в наше мальчуковое, впитывающее, как губка, сознание мысль, что это – единственный достойный для мужчины путь. Теперь у меня была конкретная цель. Я продолжил обучение с уклоном на вступительные экзамены в военное училище и не забывал физическую подготовку. Стало легче учиться, когда знаешь для чего.

Однажды я услышал странный диалог. К нам в гости зашёл старый учитель русского языка и литературы, самый умный в посёлке и самый неугодный местным властям человек. Отец любил приглашать разных интересных людей к себе домой. Выпить, пообщаться и установить более тесный контакт.

– А вдруг пригодится в жизни, – говорил он мне.

С друзьями отец ставил трёхлитровый бутыль с гранатовым цветом на стол, гранёные стаканы и после этого беседа лилась, как по маслу.

– Я всю жизнь мечтал стать военным, – начал издалека наш хозяин, наливая вино в стакан, – но образование и семья помешали. Хочу, чтобы сын хотя бы осуществил мою волю.

На что мудрый учитель сказал:

– Однако больше всех в этой стране достается военным. При Сталине в результате репрессии и войны их погибли сотни тысяч…

– Не может быть, он их защищал и награждал, – возмущался несостоявшийся офицер.

– И, тем не менее, есть сведения, – пригубив стакан, прищурился, сказал учитель. – А сколько погибло в Вяземском и Киевском «котле», когда руководить военной операцией фронта взялся сам Верховный? Жуть, не счесть!

– Мои три брата там погибли, а документы пришли на них, что пропали без вести, – вроде бы, соглашаясь, вспомнил сибиряк и тут же выпалил. – И всё же я верил в Сталина как руководителя. Русский народ непобедим! Это же в газете «Правда» было напечатано, там зря не напишут, они бы сто раз проверили всё.

– Конечно, мы – русские хорошие люди, но кто из них около трёх миллионов доносов настрочил? Как писал Гоголь, на Руси есть две беды – дороги и дураки. А остальное что, хорошо ли? Мы уже привыкли так жить.

– Ну ладно, я-то не буду доносить, но ты не прав…

И беседа обретала более крутой и горячий поворот, вместе с выпитым вином. А я тогда – мальчик, десяти лет, всё слышал и впитывал, как губка, и понимал, что добрая половина людей не такая уж добрая.

Самая пылкая арена бесед – это кухня. Но дальше её закрытых окон дело не шло. Моя хата с краю. Какая-то безучастность. Страх от Сталина сидел в генах каждого россиянина. И только после его смерти осмелевший Никита Сергеевич храбро покритиковал его.

Хрущева я видел всего один раз, когда он объезжал свои владения в Крыму и после этого вояжа передал полуостров Украине. Правительственный поезд остановился на узловой станции Владиславовка. Мой отец был в оцеплении, охранял главу Российского государства и взял меня с собой. Я сидел на каменном привокзальном заборе и смотрел на Хрущёва, вышедшего из правительственного вагона, во все глаза, ещё не веря, что передо мной человек, от которого совсем недавно зависели судьбы мира, когда он смело разрешил Карибский конфликт. Так близко я видел главу страны, самой большой по территории в мире, в первый раз в жизни. Намного позже я смог непосредственно судить о плюсах и минусах ударных новостроек и размахе дел этой неординарной личности. Лично я был совершенно согласен со многими реформами Хрущёва – у людей короткая память, они его пытаются судить по газете «Правда» и по тому, что говорят с экрана телевизора. А это совсем однобокий подход.

Надо учесть его возраст – ему было тогда 76 лет, и он выглядел окончательно разуверившимся в «предустановленной гармонии». В своей соломенно-светлой шляпе он выглядел опытным дачником, который на склоне лет принялся «возделывать свой сад».

Сказывалось время, в котором жил генсек, экономили на всём. Взять «хрущёвки». Почему пять этажей, да потому, что если будет шестой, то необходим в доме лифт. Первый этаж без балкона – тоже экономия.

Хрущёв не боялся идти в народ в отличие от других наших старцев власти. Сосредоточенно уставившись в объектив, наши небожители почему-то не осмеливались близко взглянуть на «единый с ними» народ. Моментально вспомнилось хрестоматийное ленинское «страшно далеки они от народа». Физиономии у них были такие мрачные, словно это дефилировали не вершители судеб одной шестой суши, а рядовые рецидивисты, этапируемые к очередному месту заключения. В память почему-то врезались отливающие купоросом, крашеные в радикальный чёрный цвет волосы и усы Анастаса Микояна, вечно живой и, целующийся с мохнатыми бровями, Леонид Брежнев.

Однако иконами нашего поколения были не правители, а герои культурной революции и космоса – Высоцкий, Битлы, Гагарин, Бобров, Яшин и другие. Равняясь на них, мы хотели стать подобными, похожими и готовились к этому. Полёт в космос потряс весь мир, словно прилёт марсиан на землю.

Света, так её звали, была существом эфирным, с одухотворённым выражением широко открытых голубых глаз. Её можно было сравнить с бледно-золотым цветком на стройном стебельке. Она говорила красивым приглушенным голосом, а её звонкий смех казался мне музыкой. Она была младше меня на два года, но произвела ещё на меня впечатление тем, что кокетничала она, как взрослая женщина. Тогда я ещё не знал и не думал о душевной близости. А зря. Для меня важна была внешность. И если уж у неё такие хорошие родители, то и ребёнок, значит, весь в них должен быть, так посчитал я тогда.

Она была точной копией того внешнего образа женщины – идеала для меня, который я себе представлял в юности. Белокурые волосы спадали волнистыми локонами на нежную кожу шеи. Тонкая дуга бровей, маленький носик, невинные губки-вишенки и красивая, уже сформировавшаяся грудь. Она стояла посреди комнаты и будто слегка улыбалась мне. Галатея!? Каждый мальчик в своих мыслях заранее рисует образ будущей избранницы по жизни, словно скульптор Пигмалион изваял фигуру девушки, которую рисовало его воображение, и поэтому был влюблён в неё. И получилась Галатея, которую он оживил. Мастер был уверен, что его рукой водила сама богиня любви Афродита.

Азов, пустынный берег. Ах, этот южный тёплый вечер. Так и тянет на романтичные прогулки. Первый поцелуй со Светой был на Азовском море через полгода после знакомства, где мы все вместе, семьями отдыхали в палатках и ловили рыбу. Я не сразу догадался, что грубая мужская сила, теплой волной струившаяся от меня, особенно в этот романтичный вечер на море так же влекла ее, как и меня – ее хрупкость.

Надувную лодку, в которой катались Света с приятелем, не умевшим управлять веслом, понесло легким штормом в море. Лодка то появлялась на горизонте, то скрывалась за очередной большой волной. Здесь же крутилась стайка дельфинов, и никто из двух десятков присутствующих на берегу людей не осмелился плыть на помощь. Все плавали очень плохо или совсем не умели, как мой отец. Пришлось мне преодолевать волны и страх, догонять уносящих штормом «туристов» в резиновой лодке и грести против ветра и волн обратно к берегу. На что ушло немало сил, и я чуть живой приплыл героем нашего прибрежного лагеря. Это был первый случай, когда дама моего сердца находилась так близко от меня и смотрела в упор такими испуганно – влюбленными глазами. Мои бонусы и шансы подросли, и я получил приятный уход, как за «больным» так и после. Однако вскоре её отца военного, фронтовика, перевели по службе в столицу, и они уехали. Напоследок он в шутку, но серьёзно, сказал: – Если возьмёшь в жены Светку, напишешь расписку, что обратно возвращать не будешь.

Какой прозорливый оказался отец, но тогда это была всего лишь невинная шутка.

В жизни так бывало не раз: кого любил я, не любила меня, а кто любил меня, того не любил я. В наш класс перевели рыжую красивую девушку, которая влюбилась в меня, после того, как я её защитил от местных хулиганов. Её звали Таня. Но я её воспринимал, как хорошего друга, как школьную подругу.

В школьные годы мне нравилась девушка из моего класса, Елена Прекрасная – дочь одного лётчика. Я тайно был влюблён в неё, как в богиню, которой можно лишь поклоняться, но прикоснуться к ней – святотатство. Сколько эмоций, красоты и женственности было в ней, просто через край выплескивалось. Но я тогда ещё боялся красивых девушек. Это был, наверное, мой комплекс.

Может быть, в честь этой первой недосягаемой любви я и назвал свою дочь её именем. Но это было в дальнейшем не скором времени.

Как-то перед школьным вечером мой приятель Витя Мохов сказал, что приударит за Ленкой. После танцев он пошёл её провожать. Я, конечно, позавидовал, и ждал, что он расскажет на утро. Когда Витя начал в подробностях описывать, как они целовались, я не поверил.

– Не может быть, она не такая! – возразил я. Он увидел мою злость и дал задний ход:

– Ну, соврал. В первый вечер не далась, во второй попытаюсь, – приглаживая свои красивые волосы, уверенно промолвил он.

– Ах ты, наглец! – подумал я или сказал вслух, не помню. И мы с ним подрались. В первый раз из-за девочки. Но на следующий день уже дружили, и больше он к Елене не приставал.

Лена стала музыкантом, и её, такую красивую, увёз вместе с инструментом богатый жених в столицу. Но эта красивая история любви, моей любви, и прекрасной, и грустной, ещё впереди.

Неделя за неделей, месяц за месяцем – время шло утомительно долго, какими-то резиновыми были последние годы школы. Я был зажат, как лист гербария, между школой и семьёй. Мы тянули свою лямку учёбы, догрызали «гранит» средней науки и мечтали выпорхнуть из родительского гнезда.

Ожидающий свободы, я спрашивал себя: в том ли заключается смысл жизни, чтобы стать просто рабочим конём и ходить по одному и тому же кругу всю биологическую жизнь? А вдруг мне удастся найти подкову удачи и счастье бытия у меня в большом, пришитом наспех кармане? Молодой, коренастый, я мог бы трудиться как чернорабочий, но интеллект, темперамент, воображение – все восставало во мне против механического труда. Мной владела жажда приключений, мечта о вольной, полной неожиданностей жизни. Я горел желанием узнать решительно все о стране, в которой жил и по которой собирался путешествовать. Путешествия для «Стрельцов» – это я по Знаку Зодиака – одно из любимых занятий. Мы легки на подъём. Решив жить не мускулами, а головой, я взялся за дело и послал документы в ВВУЗ. Сначала надо выбраться из периферии с наименьшими затратами, так как родители не смогут оплатить обучение. А потом посмотрим, как и куда дальше! Ферзевый гамбит на крымской шахматной доске разыгран: пользуясь правом первого хода, белые занимают одно из центральных полей, и ферзь защищает центральную пешку. Да, да, у меня появился ферзь при поступлении в военное училище под Москвой, и я этим, пожалуй, воспользуюсь. Я был уверен в своём поступлении и попрощался с малой родиной надолго. Ещё я понимал, чтобы подкова приносила удачу, надо вкалывать как рабочая лошадка. Школу среднюю и школу жизни оканчивают все, а вот высшее заведение немногие. В нашей династии я окажусь первым. Отец повторял мне на ухо, как правило:

– Будь полезным в жизни!!!

Переходный возраст даёт в критический момент взрыв спящего доселе вулкана чувств, эмоций и мыслей, когда до боли хочется быть взрослым, самостоятельным, свободным. Как говорят: «Воображал себя взрослым. Стал взрослым, потерял воображение».

– Ты, батя, был военным и тебе нравилось, – рассуждал я в присутствии отца. – А вот выдержу ли я эту школу? Не сбегу с первого курса?

– Тебе, сынок, надо стать личностью! – назидал батя. – Но, чтобы личность сложилась в тебе, возмужала, сейчас не обязательно ехать в Сибирь или вкалывать грузчиком, но через какие-то трудности ты должен пройти. Поэтому пойдёшь в армию, станешь офицером. Но в начале – суворовцем.

Последний класс – восьмой, я готовился к поступлению в Суворовское военное училище, чтобы стать в дальнейшем офицером, затем стратегическим ракетчиком. На летчика уже не хотелось, высокий уж больно я по росту, да и часто пилоты сталкиваются с опасностью – один на один. Смогу ли я выстоять?

Я совершал побег из «родительского плена», с удовольствием уезжал в неведомую жизнь, жизнь военного человека. Жить в поселке становилось скучно, не было размаха, да и работы для себя по душе я не видел. А ведь жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за дни, прожитые без счастья, без любви, без радости. Счастье. Как оно желанно, и как может быть так недостижимо, когда очень хочется его. Так как же стать счастливым? Этот вопрос все больше одолевал засидевшегося в крымских виноградниках юношу, перед которым распахнулись двери при выборе пути. И я повторил судьбу отца, деда и прадеда: покинул отчий дом в поисках лучшего пути для собственного развития.

– Долги надо отдавать, – говорил отец. – Удача и неудача определяются нашей судьбой. Хорошие и плохие дейст¬вия – это всё путь человека. Воздаяние за добро или зло – это всего лишь поучения проповедников. А о том, хорош человек или плох, можно судить по испытаниям, которые выпадают на его долю. Человек, обделенный мудростью, ругает свое время. Тот, кто сдержан в словах, принесет пользу в любые времена, если подумает, как это сделать. Но у каждого времени и у каждого человека своё предназначение.

Отец постигал восточную философию в Китае, когда воевал с Манчжурией. Война – самое неблагодарное дело. Поэтому фронтовики не любят вспоминать и рассказывать про неё. Однако настоящий воспитанный человек сохраняет человечность при любых обстоятельствах.

Мне рассказывала мама, как она одна с маленькой дочкой, моей сестрой, ехала из далекого Алдана сквозь всю нашу необъятную страну после войны в Крым. Через десять дней у неё не осталось ни денег, ни еды, ни сил. Соседи по деревянному вагону были бедны, некоторые возвращались из ссылки – кабардинцы, ингуши, чеченцы. Вдруг к ней подсел какой-то пожилой человек, тоже из пассажиров, в солдатских галифе. Спросил, далеко ли еду, откуда и есть ли деньги на такой длинный, трудный путь. Когда он понял, что нет, ушёл. Потом вернулся. Принес краюшку хлеба, мешочек сахара и денег, 100 рублей старыми деньгами, до деноминации 1961 года это были большие деньги. Средняя заработная плата рабочего в то время составляла 350 рублей.

Даёт маме чужой человек деньги и ничего не требует взамен. Мама спрашивает, как и куда вернуть ему деньги. Она напишет мужу, и тот постарается прислать, вернуть ему долг. Но человек этот с живыми глазами, удовлетворенный, что помог другому, отвечал:

– Моё имя за дальнюю дорогу вы забудете, я такой же переселенец, как и вы, и не знаю, где пущу корни, где найду свою лучшую долю.

– Но, как я могу так просто взять, и не знать, кому отдать этот долг потом?! – отвечала мама.

– Когда у вас будет возможность, – говорил ей добрый спаситель, – верните тому, кто будет так же нуждаться, как вы сейчас. А тот в свою очередь вернет совсем другому, а тот третьему. На том и стоим, милая женщина, так и живем.

Он пожелал доброго пути, обнял её и ушёл. Больше мать его никогда не встречала. Она так и не узнала, кто он, как его зовут, но долг этот мама отдавала десятки, сотни раз. Помощь незнакомца спасла её и маленькую мою сестренку на этом этапе пути. Они благополучно доехали до Крыма, куда потом приехал из Китая отец и где немного позже родился я…

Я вырос и уезжал из Крыма, но знал, чувствовал, что вернусь домой ещё не раз. В детском пространстве каждого должны быть старшие воспитатели, ради которых ты готов лететь за облака, чтобы увидеть звезды. Если таких не было, то ты много потерял в жизни. И мы возвращаемся, чтобы отдать долги, долги детства.

Человек я больше социальный нежели интроверт, уходящий в себя, в свою ракушку тела. А если больше – я борец за справедливость. Меня тянуло на творческую стезю, преобразовывать мир, как максималист, авангардист, создавать прекрасное, которое должно давать плоды, чтобы спасти мир, красоту. Но тогда, в шестидесятые, эпоха при свете дня рождала больше тружеников прозы и военных, нежели творцов поэзии. К тому же каждый родитель хотел увидеть в детях своё отражение, как в зеркале, повторить себя или то, что он не достиг, но так хотелось то, что ему ближе по душе. А мы – дети – не были такими самостоятельными и смелыми, чтобы идти напролом. Наш метафизический канал бытия был ограничен отсутствием большого потока информации: что видели вокруг и слышали, туда и топали наши молодые неопытные ножки. Жизнь, как природа, щедра с теми, кто щедр с ней, но мы всё равно у неё в вечном долгу.

Однако самые ценные вещи в своей жизни я не изучал их в школе, а получил их гораздо позже. За десятилетку получены важные азы для юношеского ищущего ума и впитывающего всё вокруг в себя, как мягкая податливая губка всякую жидкость: и мутную, и родниковую. Наш мозг запоминает всё, мимо чего он прошёл, унюхал, попробовал, услышал, потрогал и так далее. И тут хоть с какими генами родись: если нет условий для развития – не будет и результата. Городок провинциальный, летняя жара. Но и здесь преуспеть можно, но в том, что по душе, что очень любишь.

Поэтому надо было мне выбираться туда, где есть условия для развития. Ну, а что делать тем, кто не смог выбраться в большой город, к вузовским учителям? Тогда им, не надо слушать плохую музыку, не надо читать плохие книги, не надо есть всякое дерьмо, не надо дрянь пить, не нужно общаться с плохими людьми. Но всё это каждый должен осознать сам. А пока, вперёд! Здесь я вывел для себя:

ПРАВИЛО № 1.4: «Если нашёл в жизни своё предназначение, иди до конца, не делай больших пауз и остановок».

Жизнь всегда полна разных непредвиденных опасностей, но это не повод предаваться страху, наоборот, если слепо шагнул в манящий туман жизни – значит, человек не боится терять то, что имеет.

Я понимал, что мир несправедлив, и находил тому подтверждение у классиков, что он всегда был таковым. Читал Шекспира сонеты и думал, что изменилось в человеке за все века, если 400 лет тому назад он писал, что «всё светлое становится мишенью», «ты в чистоте и гордости живёшь, за этим и охотится уродство», «как ни приятны радости побед, на зависть и злорадство нет управы».

О, как нелегко во всём мне разобраться.

И в «Отелло» Шекспир заметил:

Каждый из нас искал свое место в этом несправедливом мире в перерывах между постоянной работой, комсомольскими стройками, целиной, нервными срывами, попытками узнать что-то новое, запрещённое. Что-то новое можно было найти только в больших городах.

Я ехал в неведомую мне столичную жизнь юноши, в манящую даль новых дорог с развилками. Ушёл в пятнадцать лет из отчего дома, уезжал с радостью поступать, бежал от бедности, от скучной периферии, где все мне говорили вместе с родителями: «Уезжай отсюда! Уезжай туда, где бурлит жизнь. Там ты обретёшь профессию, выбьешься в люди».

Под стук вагонных колес, стоя в тамбуре, как молитву, как «Отче наш», мысленно проговаривал слова о помощи, вспоминая всех святых, их напутствия. С тоской на сердце я прощался с малой родиной и обращался за подмогой ко всем небесным силам, будучи атеистом:

«Господи, мне как никогда нужна твоя поддержка. Я вовсе нe прошу тебя о каком-то чуде, или тёпленьком месте, и уж тем более о лёгких деньгах. Дай мне внутри столько силы, чтобы сдать экзамен в неведомую мне до селе жизнь.

Веди меня в большом и малом каждый новый день, помоги легко переносить все события дня, какими бы они ни были. Научи рaзумно плaнировaть тeчeниe учебного дня и отличать в нём главное от второстепенного.

Научи делать ежедневно, пусть крохотные шаги к своей мечте, а если вдруг оступлюсь, упаду, то пошли мне Ангела-хранителя и научи подниматься, продолжать путь, никого не виня и не обижая. Дай мне силы владеть своими страстями и эмоциями в радости и в беде.

Господи, пошли мнe в нужный момeнт мудрого наставника, особенно на крутых поворотах судьбы, который всегда бы подсказывал выход и вёл меня вперед. Помоги преодолеть все страхи и тревоги на этом пути.

Нaучи мeня тeрпeливо ждать, верить, мечтать, любить и не падать духом».

Впереди меня ждала пугающе интересная неизвестность, неясный путь длиною в жизнь и яркие огни большого города.

Глава 3. Есть такая профессия.

Спичка горит семь-восемь секунд, сигарета – семь мин. За это время надо успеть, как УЖ, проползти мимо сурового бородатого охранника, пока он отвлечён своим любимым делом – перекуром «косячка», любуясь звёздами и Луной. Я сидел на краю ямы и ждал. Вот чиркнула спичка, как выстрел стартового пистолета. Я в тот же миг пополз, краем глаза косясь на огонёк. В ночной темноте горящая сигарета описала полукруг. Курящий выпустил клуб бурого дыма: сигарета с коноплёй. И, словно глухарь на току, ушёл в состояние туманного кайфа: ничего не видел и не слышал вокруг в этот момент, хоть стреляй…

… Прошлым днём я пришёл в себя от контузии, когда двое чёрных людей тащили меня за ноги по ущелью, голова болталась и ударялась о камни. Затем бросили в холодную глиняную яму, как мешок с картошкой. Яма, или зиндан, была метров шесть глубиной. Я определил это, исходя из своего роста и от того, что были видны звёзды со дна тёмного колодца даже светлым вечером. В ней было очень холодно. Я чувствовал, что с заходом солнца просто околею на дне глиняного мешка от холода и голода. Придётся питаться корешками упавших звёзд.

В таких условиях холодной реальности ни один живой организм не сможет долго существовать нормально, любой сойдёт здесь с ума за неделю или месяц. Моя новая мертвенно-холодная яма-постель, недремлющая, безумная, стояла на самом краю холма, среди множества таких же вырытых, таинственных дыр, заключая в себе тьму и мрак.

Вечером в проёме ямы показалась местная девушка. На ней сияли украшения, как у невесты. Мы встретились с ней взглядом. «Какие у неё глубокие и голубые глаза, как у Светки, – промелькнула светлая мысль. – Замечаю красоту, значит, ещё жив».

Я понимал, что из плена выбраться, шансов почти нет. Ну, может, один из ста. В кармане нашёл клочок бумаги и огрызок карандаша. Быстро нацарапал прощальное послание жене, скомкал записку, прилепив кусок глины внутрь, бросил наверх:

– Лови! Передай, если сможешь.

Девушка что-то жевала, но при этом, не мигая, смотрела на меня. Она поймала комочек и спрятала в кармашек. Это зацепка. Я улыбнулся ей. Она что-то бросила в яму. «Сушёная дыня!» – сразу понял я. Если есть экономно, то хватит надолго. Я благодарно подмигнул ей. Она продолжала внимательно смотреть на грязного белого мужчину и что-то говорила, показывая по сторонам. Я понял, что вокруг много таких ям: немного изучил язык чёрных людей. Девушка ещё сказала, что пленники живут здесь годами. «Рабство в 21 веке, какая дикость!» – подумал я.

Незнакомка продолжала смотреть, и я понял, что ей понравился. Она заглядывала в глаза, а я подыгрывал ей, улыбался и показал на пальцах: «Как бы выбраться отсюда?» Она этот жест поняла по-своему и вдруг с осознанностью зрелой женщины отцепила от волос муйбанд – индийскую металлическую заколку и бросила в яму:

– Это тебе от меня! – прошептала она на своём, послала воздушный поцелуй и, покраснев, скрылась из виду.

Эта ночь имела свой цвет: холодная синева и свинцовая мгла нависли над ямой. Всё тёмное время я ковырял в глине ступеньки этим спасительным маленьким предметом, согреваясь от работы. Под утро из проёма показалась моя ошалевшая, сонная голова. Ещё минуту назад я не понимал, радоваться мне или часы отсчитывали мои последние минуты.

Сонные собаки бестолково брехали на всю округу. Стражник в тёплой бурке с надвинутой на глаза папахой курил в стороне. Я отполз от ямы по гадючьи: тихо и вкрадчиво. Чуть ниже была речка, где воробью было бы по колено. В начале, чтобы запутать погоню, зашёл в воду так, что якобы уходил вниз по течению в сторону российской воинской части: в иле могли оставаться следы. Но через минуту, пройдя несколько метров, резко развернулся и пошел вверх против течения. Нормальная тактика: облава бросится ловить беглеца вниз по ходу движения к своим, а я тем временем смогу отсидеться наверху, наблюдая с горки за происходящим. Потеряю день, но выиграю жизнь.

Таинственный мир воды и растений закрывал живой ширмой мой беглый след. На горке я спрятался за большой камень: под лежачий камень мы всегда успеем…

Утром, лишь забрезжил рассвет, с высоты своего убежища я из укрытия наблюдал, как по моему следу стремительно бежали чёрные люди с автоматами. По дороге вдоль реки проехала пара чёрных джипов, из окон которых торчали снайперские винтовки. Минут тридцать спустя услышал отдалённый гул вертолёта и тогда я свернулся калачом под упавшим деревом и увидел, как он пронёсся мимо, сверкая оптикой биноклей. Животный страх втянул мою голову в плечи: «Лишь бы не увидели! Иначе конец!»

Когда звук винтов стал стихать, я наскоро с удовлетворением оглядел голубое небо. С успокоившимся сердцем отметил, что крылатые птицы тоже выкрашены чёрной матовой краской. Когда гул за кронами деревьев стих вовсе, только тогда выполз из своего спасительного укрытия.

Ещё одни сутки скитался в дальних уголках леса свободного от аулов и кишлаков, перекусывая спелой ягодой, попадающейся по дороге. Ночь провёл на дереве, подстелив два брёвнышка и мох с ветками, вооружившись камнями. Заснул и вскоре послышалось, как кто-то ползёт рядом по стволу. Я понял, что этот кто-то не человек и бросил в него камень. Большая тень тут же метнулась на земь и затаилась. Я перегнулся через лабаз, но в окружающем лесном пейзаже не было видно никого, кроме тускло мерцающего света, подкрасившего один край неба в багрово-алый цвет, чтобы показать ему, где восток, куда пробираться к своим. Поёжился, покрутил головой и услышал сквозь пронизывающий холодный горный ветер – одинокий, как и я сам, крик: то ли последняя ночная птица отходит ко сну, то ли проснулась первая дневная. Какой там сон! Я тихо спрыгнул со своего гнезда, повернулся лицом на зарево и пошёл вперёд, периодически оглядываясь назад.

Всё утро и день перебежками и ползком добирался до расположения своего полка, и вот уже виднелась вышка наблюдателя. Метров за пятьдесят я встал, замахал руками: «Я свой!» и тут же выдал себя: попал под огонь вражеского снайпера. Но тот стрелял не метко, это я понял, когда резанула боль в ноге: он не взял нужное упреждение на расстояние, снайпер-двоечник. И я упал, притворившись мертвым…

…У меня два дня рождения: сначала я появился на свет как младенец, а затем воскрес после плена. Но на самом деле дней рождений, судя по приключениям, у меня было больше. Однако всё по порядку…

Если подростком, лет в четырнадцать, я зачитывался повести Джека Лондона, чтобы теоретически подготовить себя к жизни в этом, не всегда справедливом мире, то в пятнадцать читал книги классиков о любви.

Не успел я сдать выпускные экзамены и погулять с друзьями и девушками после восьмого класса школы, как надо было уже делать выбор жизненного пути. Во-первых, я мечтал быстрее вырваться из домашнего «плена», а во-вторых, стать офицером, пройдя суворовскую школу, а это – два года…

«Ох. Куда я попал? Как в аду. Весь в поту. Поджариваюсь. Как в печке. На моём брюхе яичницу жарить можно. А если не добегу, упаду. Пусть считают меня комсомольцем! – короткие фразы вылетали из меня, как пули из пулемёта, когда я сквозь дым бегом преодолевал полосу препятствий, надев на себя противогаз. – Ёжкин кот, мамочки родные!»

Но, преодолев стенки с окнами, ров и лабиринты, почувствовал себя героем. Ух, всё позади! Ура! Я – суворовец!

Зато после, благодаря этой полосе, мы лихо, одним махом ног, преодолевали училищный забор и оказывались на улице города, в самоволке.

Когда же появились эти суворовцы..?

… После Великой Отечественной войны многие дети оставались без отцов и матерей. Ребята школьного возраста, лишившиеся родителей или жившие в неполных семьях, имели преимущества при поступлении в Суворовское и Нахимовское училища. Однако некоторые дети, имевшие родителей, хотели тоже стать офицерами, чтобы быть похожими на героев войны, поэтому поступали на авось, надеясь на удачу. Я был из их числа. Поступил после восьмого класса. Наверное, помогли мои спортивные заслуги: лёгкая атлетика, стрельба и, конечно, восточные единоборства.

Мы – «желторотые» новички, ещё не переодетые в красивую форму, – робко, по одному, в разноцветных курточках жались вдоль стен просторного холла в ожидании перемен и старались сидеть где-нибудь в стороне на подоконниках. А «старички» в чёрных кителях, подпоясанных ремнями, с алыми погонами, в брюках с лампасами, выделялись, особенно, своими развязными манерами. Они ходили по двое или по трое широко по коридору училища, обнявшись, молодцевато заломив задранные тульи фуражек на затылок, иногда, как бы невзначай, задевая новобранцев. Бывалый кадет не шёл, а буквально влачился, не поднимая ног от земли, шаркал, выделываясь перед нами, как старый дед, вразвалочку, так, что аж густая пыль поднималась с натёртого мастикой паркета.

– Конфеты есть? – спросили моего приятеля двое «старичков».

– Нету, откуда, – развёл руками тот.

– Что, всё сам съел? – приставали они к нему, напирая. – Один? Так добудь для нас у других.

Я заметил, что в него вселился панический ужас, вот-вот обмочит штанишки. Знал, что у него в тридцать седьмом расстреляли деда, а «сын врага народа» – его отец, сражаясь за Родину, погиб в Манчжурии в Японскую войну. Я подошёл и попытался защитить Лёшку:

– У других тоже нет.

– О, вас двое, ладно, пойдём дальше, спросим у других, – и они, измерив нас взглядом, пошли своей разгильдяйской походкой искать абитуриентов послабей.

– Надо нам тоже объединяться, – предложил я Лёхе, и мы пошли собирать молодую рать.

Ну вот, экзамены позади. Мы – суворовцы! Так уж повелось, что во все времена суворовцы, нахимовцы называли себя «кадетами». Может быть, потому, что создавались эти училища по образцу царских кадетских корпусов. С помещением для будущих офицеров государство не скупилось, выделяло самые лучшие усадьбы, бывшие дома для благородных девиц. Перед воротами училища стоял памятник Генералиссимусу Суворову Александру Васильевичу – непобедимому полководцу времен императрицы Екатерины Второй.

Первое время учиться было тяжело, но выполнимо. Уровень обучения в училище был гораздо выше школьного. А ещё здесь витали жёсткий распорядок дня, дисциплина, Устав, беспрекословное подчинение старшему по воинскому званию и преподавателю.

У каждого суворовца был личный автомат АКМ, который собрать и разобрать было несложно. А вот отдельные предметы давались сложно, особенно английский. Отсюда нас выпускали почти, как военных переводчиков. Если что-то не получалось или не умел делать, я упорно занимался сам дополнительно, иногда по ночам.

Но на урок иностранного языка я ходил с удовольствием. Мне очень нравилась учительница Наталья Григорьевна – красивая, стройная, смуглая молодая женщина. В неё влюбился весь наш взвод. В отличие от школы, девчонок в классе не было. Взвод из класса в класс перемещался строем с полевыми сумками сержанта.

Нам, будущим офицерам, полагалось четырёхразовое питание. На второй завтрак с горячим сладким чаем давали творог с ягодным вареньем, без которого вся эта белая кислая масса оставалась бы на тарелках.

Домой хотелось сильно, считали дни по отдельному календарю. Когда в ленинской комнате, типа идеологической гостиной, пели песни под гитару, то первое время на глазах непроизвольно выступали слёзы. Больно жалостливо звучала «Кадетская мама»:

Мама, милая мама, я тебя не ругаю.

Ты желала мне в жизни одного лишь добра.

Мы сегодня с друзьями в жизнь иную вступаем,

Так прошла незаметно золотая пора…

После первого месяца у меня появились мысли, что учёба здесь – это напрасно выброшенное детство на ветер, жизнь утекает сквозь, ещё не окрепшие, пальцы: «Зачем ты меня, мама, так рано в СВУ отдала?» Я жалел себя, как забытый всеми маменькин сынок, и с грустью вспоминал слова соседки, которая говорила матери:

– Не переживай, там из него сделают человека!

Вскоре я втянулся в кадетскую жизнь. Да, мамочка, мы в погонах быстрее уходим из детства, в суворовскую юность алых погон. Впитывал все науки, как губка воду. По-английски я шпрехал слабо, но у нас с Натальей Григорьевной возникла обоюдная симпатия, даже друзья это заметили. Когда она меня вызывала к доске отвечать, то краснела: боялась, а вдруг я не отвечу. Но я готовился изо всех сил, чтобы не подвести её, нашу милую «Дюймовочку».

В нашем взводе выделялся рослый, крепкий москвич, сынок генерала, Виталий. Он сразу поставил себя самым крутым, изо всех сил стремился на роль главного авторитета в коллективе, уповая на силу. Однако когда офицеры роты назначали себе помощников, командиров взводов из нашего брата, то выбрали не его, а меня, хотя он был уверен на сто процентов, что эта должность для него. Поэтому, когда я пришил лычки и распределял всем роли в классе по автоделу, кому чем заниматься, от Виталия демонстративно поступил отказ:

– Ты кто такой, чтоб мной командовать? – наконец-то он не выдержал, грубо попёр на меня при всех. – Я – москвич, потомственный военный, а ты приехал в столицу из какого-то Мухосранска, и свои права качать начинаешь. А ну, пойдём выйдем?

И мы вышли: я не мог подрывать свой авторитет у подчинённых. Я ждал такого шага от него, потому что меня воспитывала улица: родители вечно были заняты работой, и повадки малолетних хулиганов видны, как под копирку.

Верзила первым хотел нанести удар мне в лицо, но, уклонившись, я нанёс ему лёгкий хук. В результате – перелом челюсти. Конечно, о драке сразу узнали все в училище. Примчался на разборки и его папаша, генерал из Главного штаба. Мне грозило увольнение из СВУ. Но, неожиданно, весь дружный взвод моих славных ребят «упёрся рогом» и офицеры были на моей стороне. Все заступились за меня и правда восторжествовала. А дебошира перевели в другую роту. Так, мой авторитет в суворовской семье стал ещё выше, а наш класс – ещё дружней…

В любом кадетском классе перед каждым занятием постоянно стоял густой, неумолкающий гул, напоминавший жужжание пчелиного улья в жаркий день. Тридцать молодых глоток одновременно доказывало, смеялось, кричало, визжало. Но как только наблюдатель у двери подавал знак или кричал:

– «Глобус» ползёт! – вмиг всё стихало, погружалось в маслянистую тишину, и преподаватель вступал в застывшую атмосферу класса, слышно было лишь шуршание переворачиваемых страниц учебника.

Много времени уделялось физической подготовке, где преподавателями были даже олимпийские чемпионы. Все кадеты и офицеры, не исключая фронтовиков, имели свои клички – Сидор, Плеяда, Петух, Толкач. Самому умному, литератору, дали прозвище Пушкин. Мысль в нём летала вольной прозой по лицу, искрилась и порхала в его голубых глазах, садилась в наши раскрытые рты. Меня прозвали «Китаец», наверное, за узкие глаза и владение восточными техниками. Клички стопроцентно попадали в цель, и до конца учёбы их было не вытравить ничем.

Выносливость наша вырабатывалась на восьмикилометровом марш-броске с полной выкладкой, да ещё с преодолением реки и полосы препятствий. Дед мой, Афанасий, говорил моему отцу: «Настоящий солдат должен пройти столько, сколько сможет, а потом ещё столько же!» Пожелтевшую его фотокарточку рисовала моя детская память, где он, бравый поручик с усами и саблей, позировал на тёмном фоне дореволюционного времени.

После очередного броска уставшие кадеты без задних лапок ночевали в полевом лагере в лесу, у реки. Вечером у костра пели песни и ели на свежем воздухе вкуснющую гречку с армейской тушёнкой.

Особенно заводила юношескую толпу песенка «Маленькая девочка»:

Даже если случится беда,

Я хочу, чтоб твои глаза

Для меня не гасли никогда…

За два часа до августовской полуночи звучала команда «Отбой». Вечерняя прохлада обнимала за плечи и нагло лезла под майку летней сыростью. Мы с товарищами кутались в серые байковые армейские одеяла, чтобы согреться, ёжились и тут же засыпали. Сладок сон кадета после броска по бездорожью. А рано на зорьке, когда чуть заморгал рассвет, резкие звуки трубы еще сильнее заставляли почувствовать, откинув пОлог, холод прохлады туманного утра. «Ту-ту-туту!» Сразу с постели ежедневно мы бегали кросс: по траве, по росе, по лесной дороге. А после, потные, но весёлые, бросались в, освежающую плоть, спасительную речку.

На учениях была всем поставлена задача: по азимуту и знакам местности найти зарытый пакет в лесу. Мне повезло, я быстрее всех справился с этим сложным заданием и первым был у цели. За находчивость и армейскую смекалку мне объявили благодарность и поощрили увольнением в город.

В ближайший выходной я оказался за металлическими воротами со звездой. С любопытством бродил по большому городу, в который вместе со мной ворвалась удача, свобода и любопытство.

В метро неожиданно встретил любимую учительницу, растерялся, вскочил со своего места и предложил ей присесть. На что она улыбнулась в ответ и сказала:

– Серёжа, неужели я так старо выгляжу или Вы так галантны, что мне в пустом вагоне уступаете своё место?

– Нет, что Вы! Вы, Вы, Вы… Прекрасны! – выпалил я, заикаясь, и покраснел.

Она погладила мои коротко подстриженные волосы.

– Ах, Серёженька, какой же Вы смешной, – взяла меня под руку и предложила: – Можно я угощу Вас кофе с мороженым?

Как я ни отнекивался, но она упорная, настояла на своём. Ох, как было приятно побыть рядом, хотя бы недолго, с такой красивой женщиной. Мне казалось, что на неё посматривали все мужчины в кафе. Она рассказала мне зачем-то, что муж её был намного старше. Он долго болел, потом его не стало. Нигде человек не высказывается так ясно, как во время еды, сладкой еды.

– А теперь я все силы отдаю работе, повышаю твои знания и других ребят, – она впервые назвала меня на «Ты» и щёлкнула пальцем по носу. – Ах, как же мне с вами хорошо. Я вас всех люблю, моих милых, славных учеников, но тебя больше всех!

Мне было приятно её признание, а я так и не решился сказать ей что-то подобное, признательное, тёплое. Мы разговорились, и незаметно время дня убежало за горизонт. Засиделись, съев по три порции мороженого. Я заторопился, глядя на часы, боялся опоздать. Отказался от такси, которое предложила Наталья Григорьевна. Бежал с тёпленького и, в то же время, холодно-сладкого места.

Только что был на седьмом небе – и вдруг страх: подвести товарищей своего взвода. Тогда я стал со страхом разговаривать. Мне понравилось. Он стал моим другом. Идём быстро вечером по тёмной улице вдвоём, Страх и Я. Страх подобен волку, посаженному на цепь: он опасен только тогда, когда ты спустишь его с цепи.

Вдруг возле памятника Генералиссимусу вижу, как двое парней моего возраста пристают к девчонке. В голове мысль: «Вот Суворов бы не дал её в обиду, а я что?! Трус? Нет! Я – суворовец? Нет, я не побоюсь!» И заступился, они ретировались. После взглянул на девушку, не выдержал, всё же поинтересовался, как её зовут: в ней было что-то свежее, живое, красивое, что привлекло моё внимание.

– Катя, – просто представилась она. – Я учусь в девятом классе, здесь неподалёку.

Но мне надо было уже бежать на проходную, а я всё держал её за руку, заглядывал в её небесного цвета глаза и не смел сказать больше ни слова: подумает ещё, что я тоже пристаю, как эти двое, которые убежали.

Конечно, из увольнения я опоздал. Но я был очень доволен собой, встречами, увольнением, столько осталось впечатлений. Оно было похоже на езду без тормозов.

Однако схлопотал за все удовольствия первое взыскание – выговор. Сижу злой в ленкомнате, пишу письмо матушке и проклинаю в мыслях ротного: «Подполковник – старый хрыч, у него все чувства ещё до революции отпали. Что он может понимать в любви? Ничего! А я, такую девушку встретил. И вот тебе на: и с девушкой толком не познакомился, и наказание получил».

А в это время другие рядовые нарушители во всей казарме натирали полы до зеркального блеска. Здоровенные весёлые кадеты танцевали на одной ноге по паркетным полам час-другой, возя щётками по полу и заполняя всё пространство скипидарным запахом мастики и собственного пота.

В училище работал кружок танцев. Я очень хотел научиться вальсировать, но нас обучали кружиться со стульями вместо девушек. БОльшая часть желающих сразу отсеялась, остались единицы. И вдруг мы увидели, что самые стойкие через некоторое время начали танцевать с девочками. Мы ринулись обратно, но нам предложили опять стулья. Танцующие познавали уже сложные Па, нам их уже было не догнать. Эх, до свидания, девочки! Однако азы танца мы всё же получили.

Строевая – «через день на ремень»! Но были и другие дни недели. Их так и называли: «поющий четверг», а следом шла «пляшущая пятница» – кому со щёткой, а кому с танцами.

«Не мужское это дело – ножкой кренделя выписывать, – успокаивали мы себя. – Мужское дело – это военные парады! Под духовой оркестр, под барабан. Ать-два, ать-два. А не раз-два-три!»

Но в начале вытянутого шага была жесть и проливание пота! Особенно перед парадом начиналась ежедневная строевая подготовка на плацу, чтобы, во-первых, ровным строем пройти мимо трибуны, где будет стоять командование училища, да ещё с песнями. Ротный командует:

– Нога прямая, каблук на 15-20 сантиметров, носок оттянут, кисть руки выше пряжки, рука назад до отказа…

А, во-вторых, шутка ли прошагать строевым шагом километров семьдесят на плацу за два месяца при тренировке к военному параду.

Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та, та, та, та, та, та, та, та, та… Отбивал дробно барабан. «Люблю музЫку, особливо барабан!» – поговаривал Суворов.

Когда шёл по городу строй суворовцев, то в такт барабанов дрожали улицы и весь город. Да что там город! Дрожали все миры!

А после военного парада мы бегом спешили в казарму за отпускными. Урааа! Домой, в отпуск! На каникулы!

Показаться на улицах родного города в мундире с золотыми галунами на стоячем воротничке и в «фураге», надетой набекрень, отдавать на улице честь офицерам и видеть, как они в ответ, точно равному, будут прикладывать руку к козырьку, вызывать удивлённо-почтительные взгляды сестры и девчонок из своего бывшего класса – все эти удовольствия смущали меня, оттирали на задний план предстоящую встречу с матерью.

Моим поступлением, лычками и учёбой больше всех был доволен отец, несостоявшийся генералиссимус, майор запаса. Мать была в полном умилении, лишь только всхлипывала и приговаривала:

– Сынулька, ну, как ты там, не голодаешь? – подкладывая мне в тарелку очередную седьмую котлету, а другой рукой поглаживая форму. – А я первое время места себе не находила, ругала себя и отца. А ты вон какой стал! Возмужал!

Да, в кадетке мы учились, дружили, грустили, мечтали, взрослели.

Два года в Суворовском пролетели, как редкая птица над Москвой-рекой, и мы могли выбирать для себя высшие военные училища, прикрепив свой первый кадетский погон под закрутку значка «Деда», так мы величали Фельдмаршала. Перед выпускными экзаменами, по давней кадетской традиции, когда строй проходил мимо бюста Суворова, вдруг из толпы высовывалась рука и тёрла нос «Деду», за ней вторая, третья.

Распределение шло относительно справедливо: по количеству набранных балов по всем предметам из ста человек, сверху вниз. Наверху был передовик, отличник. Я оказался по списку в середине, полсотни пятый.

Выбор мой пал на ракетные войска стратегического назначения, РВСН, как самые прогрессивные на то время, дающие хорошее инженерное и всестороннее высшее образование. Их создавали на базе артиллерии, авиации и морского флота. У каждого вида войск были взяты лучшие качества: у первых – техническую точность, у летчиков – дружбу и взаимовыручку, у моряков – традиции и боевое дежурство.

Детской мечте не суждено было осуществиться – стать стройным, крепким моряком, но зато я стал рыбаком. А это что-то совсем рядышком, наверное, сближает вода, тянет к себе водоём с карасями. И не было девушки, которая любила бы несостоявшегося моряка. «Первым делом – самолёты, ну а девушки, а девушки – потом!» – напевал я известную песенку. Однако без девушек никак не обойтись, когда делали общую фотографию, кто-то крикнул:

– Сиськи! Всем сказать это слово, а то стоите серьёзные, как истуканы.

И все выпалили, как по команде: «Сиськи!» Фото получилось с всеобщей улыбкой.

В начале жизненного пути надо получить высшее образование. Тогда у меня был вид: «Всё знаю! Всё могу! Всех люблю! Вперёд покорять неведомое! Прокладывать брешь в минном поле армейской жизни!»

После экзаменов был кадетский выпускной бал в старинном дворце: зеркала, лепнина, подсвечники, банкетки… И светлые девушки, как благовоспитанные гимназистки, в белых платьях с кринолином, выпускницы из соседних школ.

Я заметил, как трепетно они волновались, перебирая белоснежными ручками прозрачную шаль, как горели их глаза, бросая родниковый взгляд из-под длинных ресниц на будущих офицеров. А мы с ребятами, курсируя между красавиц, ходили и шутили, подбадривая в первую очередь себя, выбирая достойную напарницу на полонез. Вдруг среди светлого живого облака я заметил солнечное, милое лицо Кати. Солнце огненными красками отображалось везде: в её глазах, на губах, волосах. Наши взгляды встретились. Лёгкая искра короткого замыкания, словно сладостная нить молнии, пронзила сердце. И я уже больше никого и ничего не замечал. Полонез, вальс и другие бальные танцы проплыли в музыкальном тумане на раз, два, три. Этот танец мог оказаться длиною во всю жизнь, но в то время не все девушки готовы были из столичных тёплых условий жизни «лететь» в дальние холодные гарнизоны.

Ну вот, пока искал девушку на полонез, нарвался на чувство. Что это? Любовь, влюблённость или сиюминутная страсть? На балах часто среди танцующих зарождалось, возникало, вспыхивало чувство. Я, может быть, встретил свою избранницу, как и Пушкин повстречал свою Наталью Николаевну именно на балу.

Но вот окончен бал, погасли свечи. Впереди меня ожидали учёба и служба. В этой длинной обойме армейских отношений я почувствовал себя исходной точкой бытия, но не одинокой точкой самой по себе, а точкой, являющейся частью линии, росчерка, взлётной полосы на моём, отмеренном мне жизнью, пути. Но вначале всего этого было ЖЕЛАНИЕ, МЫСЛЬ, а затем уже СЛОВО! Моё слово! И слово это было РЕШЕНИЕ! Решение жить вот так: «Делай, что можешь, и будь, что будет!»…

Всё повторяется, но на новых, своих кругах – дружба и расставания. Грустно порой, но что поделаешь: жизнь, словно состоит из этих встреч и расставаний.

Всегда так, конец чего-то означал начало нового, другого. Меня ожидало Серпуховское высшее военно-командное училище имени Ленинского комсомола.

Училище в городе Серпухов оказалось «придворным», рядом со столицей – в ста километрах, на берегу реки Оки. Сюда бывалые офицеры, генералы отправляли своих сыновей на учёбу. Здесь была отличная учебно-материальная база.

Обучали нас «грызть гранит науки» очень хорошо, да еще обязательные самоподготовки после занятий. Я иногда заезжал в Москву к друзьям – студентам. Так в сравнении с нами, они просто перебивались сдачей зачетов, прогуливая занятия. У студента три причины отсутствия на занятии: забыл, запил, забил. А дисциплины мы изучали серьёзные: Сопромат, Высшая математика, Баллистика, Психология, История.

На первом курсе начал курить. Мой отец сам никогда не курил и внимательно следил за моим здоровьем. А я, как не сопротивлялся, но всё-таки начал баловаться сигаретами. Все курсанты на перерывах между занятиями шли в курилку и дымили за разговорчиком. Коллективное дело заразительно. Не выделяться же из массы.

Однако получить военную форму, я понял, что это внешний путь, но есть ещё и внутренний, не менее трудный. Путь воина – это путь развития воли. Именно благодаря воле воин обретает власть над телом и эмоциями. В том числе над страхом. Он не избавляет тебя от страха, но ты приобретаешь над ним власть. Ты не готовишься к подвигу. Ты к нему уже готов. Внутренне. Самое важное – это внутреннее решение, позволяющее тебе идти до конца в том, что ты считаешь правильным. Этот путь ты проходишь долгие годы, и можешь не дойти до конца, как правило, не доходят…

Сложно мне, крымчанину, зимой давались лыжи. А снег он такой разный, то ватный пушистый, то ноздреватый, пористый, а то и вообще – корка льда, и лыжи проскальзывают, не катят вперед, скользят на одном месте.

На юге кругом вода, а тут первым делом – лыжи! Не спрашивали – умеешь ты или нет на них ходить. Должен! Вручили лыжи и все курсанты за территорией училища по всему периметру в сосновом бору должны пройти за полчаса, иначе на завтрак опоздаешь. Вот где воля к победе или тяга к еде вырабатывалась.

В дни долгих стажировок, во время отдыха друзья обучили меня любимой игре офицеров – преферанс. Играли на деньги в «сочинку». Преферанс мне в военной жизни еще не раз пригодился – дальние расстояния от городка до стартовой площадки на мотовозе заполняли этой увлекательной и прибыльно – убыльной игрой. Мотовоз! «Возит уголь, возит лес, и офицеров РВэС!!!» Время – деньги! Офицеры любили играть в преферанс, но ставки были мизерные. Расписывали самую жесткую версию пульки – «Сталинград». Теперь играют в легкомысленные «Сочинку», «Классику», «Ростов» или «Ленинград». Мне игра нравилась. Мне получалось обыгрывать чаще, чем оставаться «на мели», всё таки по высшей математике имел отлично и были хорошие учителя.