Путешествие в одиночестве
Пролог. Духота
С утра моросил мелкий дождик. На зеленых крышах домов он казался белизной на голубых елях. Дождик уныло затягивал горизонт в этом, казалось, пропитанном свежестью пригороде, где находилась летняя резиденция императора Александра I с роскошными фонтанами. Однако после полудня потеплело, и пейзаж приобрел неподвижный, сонный вид кладбища…
А что будет чуть позже?
Кучер хлестнул лошадей и, наклонившись к окошку кареты, крикнул путешественнику:
– Глаза застилает, граф. Держитесь за поручень! Второй поворот или третий? Из-за дождя ничего не видно…
Путешественник резким движением откинулся всем телом назад и поправил белый шелковый шарф, выбившийся из-за воротника серого сюртука. Он снова погрузился в раздумье.
Он был бледен и выглядел угрюмо. Изящный нос придавал его смуглому, с крупными чертами лицу горделивое выражение. Миндалевидные глаза неподвижно смотрели из легкого полумрака на землю, жадно впитывавшую влагу. Впрочем, он уже вышел из прежнего состояния. Может быть, уже приехали? Двадцать семь верст от Петербурга за три четверти часа – для подвыпившего Петра неплохо.
Путешественник придвинулся к окну и добродушно, с напускным гневом крикнул:
– Неужели мы так давно не были здесь? Четвертый. За усадьбой князя Никитина с фонтанами.
В эти дни он был бледен, губа в правом уголке треснула. Минувшую ночь он провел неспокойно. Нынешняя осень началась слишком рано. Наступления холодов ничто не предвещало. Все выглядело таинственно и коварно, почти несуразно. Императрица Елизавета, болезненная христианка, тщетно пытавшаяся акклиматизироваться в России, в нынешнем году не могла найти себе покоя, уединившись в Петергофе с классиками и Дамаскином. Столь привычная здесь императорская гвардия удалилась еще до наступления сентября. Уехал даже шведский посол со своими болезненными мальчиками. Честолюбие Корсиканца весьма их беспокоит. Его тщеславие весьма их беспокоит…
Карета остановилась и из-за приоткрывшейся двери показалась огромная голова кучера в надвинутой до ушей шапке. Усы и борода его были все в мокротах, а небольшие голубые глазки помутнели от ветра и дождя.
– Подождите, пока принесут калоши, граф, – по-свойски сказал он. – Ирина Петровна их уже приготовила…
Дождь прекратился. Напряженное спокойствие царило в Петергофе. О, сколь удручающа осень, когда на исходе дня не слышно переливов смеха…
К карете подбежал в сопровождении двух слуг проворный, как мальчишка, розовощекий юноша лет двадцати. Высокое чело его было отмечено печатью одухотворенности, в небольших карих глазах сияло выражение уверенности в том, что мир добр и прекрасен. Он открыл дверцу кареты и, взяв прибывшего под руку, в радостном воодушевлении заговорил с ним, пока старый слуга надевал ему на ноги калоши.
– Знаешь, мы ведь поспорили, что ты приедешь, даже в такую погоду! Я ни за что бы не поверил, что ты можешь уехать, не повидавшись с отцом…
Приезжий протянул руку и ласково потрепал юношу по шее, затем посмотрел ему прямо в глаза и вышел из кареты. Взявшись за руки, они вошли в сад. У первого цветника граф остановился и посмотрел на юношу, лицо которого было покрыто каплями дождя.
– Для Петергофа это лучшее время года, Александр. Осенью он, должно быть, уныл. Как поживает отец? Думаю, мы с ним не виделись дней пятнадцать…
Он прислонился к деревянной изгороди, желая сорвать гладиолус, но нога в калоше скользнула и увязла в глинистой почве.
Александр поддержал его под руку.
– Нет, не здесь. Пройдем через заднюю часть сада. Что это отец взял себе в голову и все медлит с отъездом… Приезжать сюда в гости – великолепно, но жить в таком уединении…
– Да, ты прав! Жить в таком уединении нелегко… – ответил приезжий, желая продолжить путь.
Они прошли по небольшой дорожке, благоухавшей в тот вечер лавандой. Через изгородь свисал плющ. Акация и дрок с трудом удерживали тяжесть накопившейся воды. Однако среди осенней хмурости сада пребывало также ликующее убежище весны – пестрые хризантемы. В глубине сада, укрытый покрывалом плюща, возвышался загородный дом Стурдзы. Двухэтажное, без каких-либо излишеств здание с западной верандой и готическими окнами. Стены из рваного камня были зеленоватого цвета, который создает ощущение старины. Оконные проемы сделались от сырости серо-зелеными. Тем не менее, совсем молодые особы проводили здесь в обстановке необычайной добросердечности все двенадцать месяцев в году. Воистину здесь чувствовалась особая, неизъяснимая теплота…
– Мы с Роксаной приехали рано утром. По дороге она рассказывала о твоем подарке императрице, – сказал Александр и после небольшой паузы добавил: – Только уроженец Ионических островов мог сделать такой подарок…
Граф запротестовал против этого преувеличения.
– Ты добился подлинного успеха, Иоанн. Вчера все в Министерстве говорили о твоей миссии. Возможно, я задеваю твою скромность, но ты должен признать, что Дунай – совершенно неосвоенное поле деятельности для дипломата, который сдает экзамен на гениальность… И когда советник какого-то Чичагова…
Они остановились у лестницы. Взгляд графа светился любовью к этому юноше, столь радостно воспринимавшему жизнь.
Он улыбнулся и сказал с ласковой иронией:
– Знаешь, Александр, для таких, как Чичагов, осень – это поздняя весна. Да, да… Поверь мне… – И, понизив тон, добавил: – Возможно, даже опасная…
Войдя в широкий зал, Александр, громко засмеявшись, воскликнул:
– Отец! Отец! Иоанн, конечно же, имел в виду и вас… Конечно же!.. – снова воскликнул он. – Только не совсем по душе мне эти слова: «Возможно, даже опасная…»
В это время семья ужинала в просторной столовой с простой, без всяких излишеств мебелью и огромной люстрой, рассыпавшей розовое сияние.
Посредине стола сидел старик Стурдза, справа от него – его дочь Роксана, слева – супруга. Его небольшие, несколько изумленные глаза подмечали малейшую подробность во всем, что происходило вокруг. Полное лицо словно завершалось серыми усами, а его веселое выражение выдавало человека, умеющего сохранять хорошее настроение даже во время самых серьезных дел. Он порывисто поднялся навстречу графу. Все присутствующие выказали свою радость рукопожатиями и теплым немногословием.
Старый граф усадил гостя между собой и Роксаной, похлопал его по плечу и весело сказал:
– Из всех иерархий, любезный Иоанн, я признаю и принимаю только иерархию рыб… Да, только ее! Отведай этого усача из Финского залива, и ты со мной согласишься…
И он поглядел на жену со злорадством супруга, слишком верного в молодости. Белокурая малоросска Варенька подносила одну за другой закуски. Она принесла окуня, копченого угря и блюдо, приготовленное специально для графа, – вареную морковь. Сидевшая рядом Роксана приготовилась разделывать рыбу. Александр, удалившийся было на несколько мгновений на верхний этаж, снова спустился вниз с вазоном герани, который поставил на скамью, и уселся затем на другом конце стола.
– Утром я приколю герань к твоей петлице, Иоанн, – сказал Александр. – Не удивляйся, что герань так свежа. Я получил ее от одного норвежца. Мы поливаем ее телячьим бульоном, и она весь год пребывает в цвету…
– Хорошо, что ты принес ее, – сказала графиня. – Не выношу запаха новых сигар, которые курит ваш отец…
Отвечать у графа не было возможности: он наслаждался астраханской икрой. Однако вскоре он оставил свое лакомство, посмотрел на Иоанна и сказал:
– Наполеон, дорогой мой, преподал мне урок суетности человеческих устремлений… – И, помолчав немного, добавил: – Сегодня ты выглядишь немного не в духе…
Тот обвел всех присутствующих беглым взглядом и, сделав оживленный жест, возразил:
– Вовсе нет… Всегда, при смене обстановки…
– Кушай вволю и радуйся! Для сверхштатного секретаря посольства в Вене это ведь немало… – снова сказал хозяин, искоса глянув на дочь, которая молча жевала рыбу.
– И я говорил ему то же самое. Вчера это было основным вопросом обсуждений в Министерстве, – сказал Александр, мелкими глотками попивая воду. – В Секретариате до сих пор не могут забыть дерзкий тон его меморандума о ходе военных действий в Италии. Кроме того, если он покинул в Вене привлекательное общество…
Иоанн не дал ему завершить фразу:
– У сверхштатного забот больше, чем у штатного. В Вене я не успел познакомиться ни с кем, за исключением одной ненавидящей греков княгини…
– Готова поспорить, что это была княгиня Чернина… – прервала его Роксана.
– Она самая, – не выказав ни малейшего удивления, ответил Иоанн. – Кроме того, я научился думать по-гречески, а выражать свои мысли по-русски…
Роксана снова ласково прервала его, обратившись к отцу:
– Знаешь, батюшка, вчера, прощаясь с императрицей, Иоанн сделал ей подарок, вызвавший восхищение у Ее Величества, – издание «Эзопа» Кораиса в золотом переплете.
Старый граф прикинулся удивленным:
– Ну и ну! Чего же ты молчала столько времени, барышня…
Он посмотрел на них, словно не находя слов, а затем сказал полушутя полусерьезно, подняв указательный палец и глядя на жену:
– Все женщины, будь то императрицы, фрейлины или простые мещанки, нуждаются, подобно книгам, в одной вещи – и тех и других следует окружать заботой, чтобы они не испортились…
– Вы имеете в виду, батюшка, что женщинам нужен переплет, как книгам? – сделав оживленный жест, спросила Роксана.
Все засмеялись. Старый граф посмотрел на Иоанна:
– От женщин, сынок, не следует ожидать большего, чем они могут дать! Если они дают больше, следует испытать отвращение и уйти. Если они дают меньше, следует испытать беспокойство и опять-таки уйти…
– В таком случае, мы пребывали бы в непрестанном бегстве, батюшка, – заметил Александр.
– Существует, однако, и нечто среднее, мой дорогой, – тут же возразил отец. – Когда-то, во время бегства, я познакомился с вашей матерью, и она оказалась столь легкой, что непрестанно удерживала меня на поверхности…
Заключение понравилось всем, даже графине, которая не преминула заметить:
– Прекрасный софизм для законоведа.
Иоанн повернулся к своей подруге и посмотрел на нее. Ее зеленые влажные глаза превозмогали выдержку собеседника. Ей были присущи особая медлительность движений и жесткость в произношении «р». На ее маленьком, пшеничного цвета личике просто не оставалось места для притворства.
Мужчины прошли в салон, окна которого выходили в сад. Женщины оставили их одних.
В тот вечер Иоанн не был особенно расположен к беседе. Он остановился у окна, повернувшись в профиль. Устроившись на небольшом удобном диване, граф попивал чай. Болтали о погоде и о политическом бездействии в Европе. Вспоминали также о кокетстве Марии-Луизы. Старый Стурдза, комментировавший в последнее время издание рукописи Каллимаха, воспользовался возможностью поговорить с Иоанном об этом единственном своем занятии:
– Это, сынок, редчайший труд ученейшего фанариота1. Фон Лингенталь признает его превосходным. Слышишь? Сам фон Лингенталь…
Опершись локтями о столик, Александр листал «Фигаро». Прервав это занятие, он серьезно заметил:
– Что ни говори, но превыше всего – самоуправство, батюшка. Его рукописями не прошибешь. Здесь нужна сильная рука…
Старик сложил руки на груди, глянул на Иоанна, который наблюдал за ними, подумал было, что отвечать не следует, но, в конце концов, сказал:
– То, о чем ты говоришь, совсем не ново, сынок.
Однако юноша не остался равнодушным. Он тоже глянул на гостя и сказал:
– Завидую Иоанну. Там, в придунайских княжествах у него будет возможность неоднократно наносить удары по самоуправству, которое здесь утвердилось официально…
Старый граф еще раз заявил о своей позиции:
– Иоанн, сынок, Молдавия – это театральная ложа, из которой уже без лорнета можно смотреть трагедию нашей родины…
Иоанн посмотрел на свои длинные тонкие пальцы с изящными ногтями.
– И трагедии этой суждено разразиться… – ответил он тихо, придавая своим словам особое значение. – Думаю, что Наполеон, кроме тех ролей, которые замечают за ним другие, играет и еще одну, особенно характерную для нас: он стоит на авансцене и восклицает толпе зрителей: «Incipit tragoedia».
Он слегка наморщил лоб, устремил мечтательный взгляд в пустоту окна и добавил:
– Злые языки утверждают, что Корсиканец решил попробовать нашей сладостной осени…
Граф, встрепенувшись на своем диване, поднялся:
– Что еще за дерзость? Если попробует, то найдет себе могилу на российских просторах…
Александр стал у окна, рядом с Иоанном.
По мере приближения ночи благоуханное дыхание сада становилось все обворожительнее. Искупавшиеся в осеннем дожде растения словно переживали запоздалую молодость. Старый граф ступал по тонкому персидскому ковру с изображением победителя при Гавгамелах, опустив голову. Наконец, он подошел к столику, выпил одним духом остатки чая, и попробовал было сменить тему разговора:
– Чичагов, любезный Иоанн, несколько эгоистичен, как и все военные. Однако, если ему предоставить инициативу, он может снести все. Думаю, вместе вы совершите на Дунае замечательные дела.
Он подошел к окну, положил руку на плечо Иоанну и сказал с легкой иронией:
– Знаешь, в наших кругах, – хотя, к сожалению, я не принадлежу уже ни к какому кругу, – есть субъекты, которым нравится казаться простыми. Казаться, хотя это не более чем завеса. Так вот, у Чичагова есть такая завеса…
– А Наполеон, батюшка? – вызывающе спросил Александр.
– А я о чем?! Но он вовсе не прислушивается к голосу благоразумия.
– Возможно, потому, что он уже поднялся выше его, господин граф… – заметил Иоанн, искоса взглянув на него.
Однако у старого Стурдзы не было желания продолжать разговор. Он тщательно придерживался распорядка дня и не желал отказываться от своих привычек даже ради самого значительного гостя. Он ласково тронул Иоанна за плечо и взял за руки, словно желая этим прикосновением удержать в памяти его присутствие здесь.
– Жаль, но приходится попрощаться с тобой, – сказал старый граф. – Смотри, – он, шутя, погрозил пальцем, – от Александра я буду знать со всеми подробностями обо всех твоих поступках. Слышишь? Со всеми подробностями…
Они остались вдвоем, угрюмо стоя у окна. Какой-то неясный звук раздался в воздухе, – должно быть, пролетела птица. Постепенно вместе с темнотой зал наполнился тем многосоставным благоуханием, которое источают микрокосмы сада: ромашки, издавали пьянящий запах, розы, георгины пытались высвободиться из под власти дождевой воды, ожидая свежего ветерка, о котором должны были возвестить верхние листья плюща, но те все еще пребывали в неподвижности…
В полумраке Александру было легче смотреть на Иоанна.
– Сегодня я заметил наступление осени и почувствовал ее…
– Правда? – ответил тот непроизвольно, сунув руку в карман.
– И все же, – с некоторой горечью сказал Стурдза, – я начинаю верить, что Корсиканец отведает нашей осени. Особенно если узнает, что на Кавказе климат еще мягче, и что по ущельям близ Казбека можно прогуливаться в одной тонкой рубашке…
Иоанн решил вести себя более живо. Он опустил руку на правое плечо Александра и, смотря куда-то в голубой полумрак, сказал:
– Наполеон, друг мой, – это некий глашатай. Слышишь?
Иоанн умолк на мгновение, нервно прикусил верхнюю губу и продолжил:
– Теперь, думаю, его больше не интересуют ни Франция, ни европейские государства. Он пытается одолеть своего бога – демона, который пребывает внутри него. Он – великий узник. Трагическая личность. О, как я понимаю его! Великий узник, сам же заковавший себя…
В промежутке между молчанием и его словами опустилась безучастная темнота, щедро укутавшая все образы. Однако ветерка все еще не было, и листва в саду оставалась бездыханной. Ночь обещала быть душной и тоскливой…
В треугольной комнатушке, в которой располагалась библиотека Александра, Иоанн долго перебирал карты, диаграммы и законодательные акты. Его волосы ниспадали двумя прядями поверх ушей. Было уже очень поздно, но, листая материалы, касающиеся деятельности фанариотов в придунайских княжествах, он не замечал времени. Золотистая муха, запутавшаяся в тюлевой занавеске, тщетно пыталась отыскать выход. Дом пребывал в вечерней дреме. Маятник часов злорадно шептал людям и вещам: «Вы стареете!»
Может быть, так прошла целая вечность?
На страницах книги, которую читал Иоанн, появилась тень от руки, державшей вазу. Он вздрогнул от неожиданности, однако постарался не выдать своего волнения перед ее спокойствием. Она поставила вазу на круглый столик и посмотрела ему в глаза.
– Я не ожидал тебя, Роксана…
Она стояла перед ним стройная, молчаливая, совершенно спокойная. Едва заметная улыбка в уголках губ придавала ей некую таинственную грацию. Это пшеничного цвета лицо с зелеными глазами, волевым подбородком, лицо, которому были присущи легкие движения, вверх, столь естественные и неожиданные, придавало ему смелости в трудные часы. Она никогда не говорила с ним напрямик.
Она спросила:
– Ты не спишь?
– Не спится. С наступлением осени это со мной всегда случается. Чувствую себя расслабленно и грустно…
Поигрывая пальцами, она пыталась избежать его взгляда. Должно быть, она страдала.
– Не знаю, какой климат там, в Молдавии…
– Во всяком случае, лучше, чем здесь…
Она уселась в кресле напротив. На какое-то мгновение воцарилось молчание. Должно быть, шел дождь.
– Это пойдет тебе на пользу…
– Дело ведь не только в климате, Роксана. Думаю, что вся окружающая среда оказывает определенное воздействие на наше самочувствие…
Она подняла взгляд, чтобы смотреть ему прямо в глаза, но он старался избегать ее взгляда. Установилось несколько неловкое молчание. Внутри них скользило нечто, могущее в любое мгновение стать демоном или богом. Она слегка шевельнулась и наивно сказала:
– Завтра, Иван Антонович, должен состояться ваш последний визит к Романцову. Должно быть, вы знаете, что премьер-министр Его Величества вовсе не симпатизирует адмиралу Чичагову. Говорят, будто тот осрамил его во время игры в шахматы в присутствии царя, а премьер-министр переносит такое тяжело… Стало быть, визит… Как бы то ни было, премьер-министр желает иметь советником у подозрительного коллеги своего человека…
Иоанн положил руки на поручни кресла и опустил взгляд. Между бровями у него обозначился вопрос.
– Не имею ни малейшего возражения, Роксана. Я даже сам уже принял такое решение, хотя невежа Романцов никогда не выказывал мне своих намерений…
– Возможно, потому что сначала он желал узнать ваши намерения. Новым дипломатом поначалу движут чувства, но старым – всегда только расчет…
Он уселся перед ней поудобнее и улыбнулся, желая создать иное настроение:
– Лучше поговорим менее официально, Роксана. Я не ожидал этого ночного визита. Я думал, что попрощался с вами так же, как и с «другими»…
– Стало быть, вы совершили ошибку, господин дипломат, граф Иван Антонович Каподистрия…
– И признаю это. Нелегко угадать действия фрейлины, которая взяла себе в обыкновение никогда не показывать другим своего истинного лица…
Она посмотрела на него, спокойно поднялась и тихо проговорила:
– Никто не может скрывать свое лицо постоянно. Можно испытывать сильное волнение, страдать, но когда-нибудь лицо все равно увидят. И большое счастье, если сумеют рассмотреть его…
В тишине, последовавшей за ее словами, взгляд его блуждал по библиотеке, переходя с одного предмета на другой, пока не остановился, наконец, на небольшом свертке в тонкой желтой бумаге. Он поднялся и принялся разворачивать его, не выражая взглядом никаких намерений. А затем он подал ей пудреницу на бархатной подставке.
– Я приобрел ее у одного армянского ювелира в Вене, в день, когда меня отозвали из тамошнего посольства…
Он подошел к ней. Она пыталась спрятать руки в складках широкого халата. Скрыть их. Откуда в его голосе вдруг появился этот тон?
– Пудреница… Впрочем, видно, что вы – практичный дипломат даже в подарках! Думаю, вам нравится, чтобы окружающие скрывали за румянами естественный цвет лица…
– Но не свои чувства, Роксана…
– Чувства не всегда определяем мы сами…
Она рассматривала подарок с радостным лицом: пудреница была квадратная, покрытая эмалью, со спиралевидными золотыми бороздками, а в нижнем углу справа начертана ее монограмма.
– Удивляюсь, как это вы свернули с пути, истинного после того, как изучали в Падуе медицину, – взволнованно прошептала она.
Ответа не последовало. Склонившись рядом, он наблюдал, как она учащенно дышит, полностью отдавшись ощущению ее болезненного ожидания. А она следила за каждым его движением, бросая украдкой взгляды на легкий снег его висков.
Наконец, она робко глянула на него и сказала:
– Подарок всегда ставит в трудное положение того, кто принимает его, доставляя в то же время большую радость. ваш подарок выбран со вкусом. Извините, если я огорчила вас.
И ее влажные губы произнесли тихо: «Спасибо».
Он резко схватил ее за обе руки и сказал:
– Вспоминайте меня всякий раз, когда пожелаете скрыть от других естественный цвет своего лица…
– То есть, всякий раз, когда я буду притворяться? – радостно спросила она. – А саму себя мне тоже скрывать от других?
Он слегка склонил к ней голову:
– Скрывайте. Для меня, Роксана.
Золотистая муха больше не жужжала. Стало быть, она нашла выход? А плющ в саду так и не согнулся, потому что ветерок все еще не подул. Всю ночь напролет растения в саду проведут при безветрии. Даже бриза с Финского залива нет. А листопад? А листопад?
То, что проскользнуло в душе у них, стало божеством…
I. Собачий язык
Стая голубей задержалась над двором еврея-маклера, затем пронеслась по воздуху и скрылась за готической крышей соседней больницы. Наступило предвечерье, напоминавшее аттическое. Его принесли птицы, прилетевшие с востока. Они сильно захлопали крыльями и снова приземлились во дворе. С беспечностью херувимов глупые пернатые клевали зерна.
Каподистрия только что возвратился с вод Карлсбадена и испытывал чувство уверенности среди декора венской осени. Окно гостиницы выходит на улочку Лотрингер, на которой благоухает жимолость у еврея-маклера. О, эту осень в Вене он никогда не принял бы так равнодушно, даже если бы оставался сверхштатным секретарем в здешнем посольстве, а Роксана делала бы ему изящные замечания по поводу его ошибок в греческом.
В течение этой недели триста пятьдесят представителей властелинов земли примут в этом столь склонном к наслаждениям городе решение о всеобщем мире. Сумеет ли Меттерних получить председательство? Возможно, он найдет обоснование, – какое-нибудь наивное обоснование, позволяющее не задеть тщеславия лорда Кэслри. Он получит председательство и связанный с этим почет…
Сегодня хочется задушевного общества… Печень у него в порядке. Куда запропастился Вардалахос, знающий все без исключения места Вены, где можно поразвлечься? Хотя бы Николопулос был на месте.
Склонившийся в поклоне слуга принес на подносе приглашение от княгини Лихтенштейн на пресловутый бал двадцатого числа. Лихтенштейн? Да, да… Третьего дня он танцевал с этой австриячкой. Его представила ей графиня Меттерних. Нужно быть начеку! Говорят, эта лукавая внучка князя Кауница выковала узы, соединившие Корсиканца с Марией-Луизой. Всякая женщина скрывает в себе Ватерлоо. Но в качестве кого устраивает княгиня свои избранные союзы? Хорошо. Прекрасно. Видать, этот месяц пройдет в перестрелках. Во всяком случае, сегодня вечером нужно поразвлечься. Пойти к Николопулосу, которому известны все питейные заведения Вены. Ах, ведь Элеонора Меттерних – идеальная супруга!
Он принял ванну, побрился, надел пошитый в Во костюм и отправился к Николопулосу, уверенный, что педантичный сотрудник Французского Института, находившийся здесь в отпуску, в соответствующие часы непревзойден в изобретении увеселений.
Он остановил карету и дал адрес Николопулоса в Ринге. Там ли он или снова проводит дни и ночи напролет в «Портике Славы», среди пятидесяти двух статуй, рассматривая произведения Бласа, кольчуги Скандербега или меч Филиппа Красивого? Он проехал по Кернтнерштрассе, неотрывно смотря на движение ночного города. Проезжая мимо собора Святого Стефана, он снова испытал неизменное чувство человеческой гордости от того, что находится в городе, каждый уголок которого обладает своей собственной историей. Как-нибудь вечером он придет сюда, чтобы погрузиться в волнующий сумрак храма и вопросить самого себя, уже наедине с собой о том, что он сделал в жизни своей для бессильных мира сего, и что еще мог бы сделать. Он глянул на часы средневековой арки. Без четверти семь. Он снова погрузился в раздумье, а карета везла его тем временем по течению многолюдной реки, достигавшей в этот час своего половодья.
В эти дни предстояла встреча с Роксаной после трехлетней разлуки. Роксана! Изменилась ли она? Как она встретит его? Эти три года были насыщены тревогами и борьбой. Корсиканец свел на нет их усилия на Дунае, осрамил их в Люцен-Бауцене, но в Швейцарии реакционер Лебцельтерн принял на себя весь огонь его необузданной молодости… Он совсем не желанный гость в этом городе, поскольку посрамленный Лебцельтерн информировал своего господина об идеологических слабостях российского грека. Хитрому Меттерниху вовсе не по душе его близость с царем… И что же из этого?
Привезет ли Роксана пудреницу? Вечера, – так сообщила она ему в своем письме третьего дня, – Роксана проводит в Клостернейбурге в получасе езды от Вены, на вилле своей давней соученицы графини фон Клерфайт, которая часто остается в одиночестве, поскольку ее муж, бывший моряк, стал теперь страстным альпинистом и собирателем редких перьев…
Мгновение спустя он наклонился к окошку, захваченный врасплох шумом, который подняли пожарники, и почувствовал удушающий запах гари. Перед глазами у него метались золотисто-красные языки пламени. В квартале Грабен горел богатый дом. Ох, очень уж легко воспламеняющейся выдалась эта осень!
При взгляде на голубую ленту Дуная лицо его прояснилось.
Он сошел у Биржи, решив перейти через канал пешком. На набережной он смешался с толпой и вышел к реке. Во многих других местах, где ему пришлось жить и работать, эта река была декором, но, видя ее укрощенной и мрачной в привычной к наслаждениям Вене, он испытал особое волнение. Он столько раз останавливался на мосту, чтобы увенчать реку цветами…
Задержавшись у парапета, он смотрел невидящим взглядом на течение могучей реки. Какому богу поклоняется эта идущая мимо толпа? Какое вино получится из его трудов, когда время даст им настояться? Что получит память от сердца? От избытка воды корень может загнить, от недостатка – засохнуть.
Николопулос сидел в своей богемного вида комнате, склонившись над рукописями и засучив рукава рубахи.
Увидав у двери Иоанна, он поднялся, застигнутый врасплох.
– Сегодня я тебя совсем не ждал, – растерянно сказал Николопулос.
Среди беспорядка голой комнаты он попытался было найти место, чтобы усадить гостя, но Иоанн уже схватил подвернувшийся под руку наполовину развалившийся стул, вызволив Николопулоса из затруднительного положения. Он уселся у окна, выходившего во двор с виноградными лозами, и вытащил платок, чтобы утереть лоб. Николопулос все еще ожидал ответа.
– Теперь, хотя и поздно, у меня разыгрался аппетит, – беззаботно ответил Иоанн, нетерпеливо показывая взглядом, что у него нет намерения оставаться здесь в заточении.
Николопулос угостил его сигаретой. В течение какого-то непродолжительного времени они курили.
– Пишу уже три часа, не останавливаясь. Пора уж и перерыв сделать… С утра был в Клостернейбурге, в монастыре августинцев. Приняли меня прекрасно, – сказал Николопулос и, понизив голос, добавил: – Среди монастырских рукописей время я провел превосходно…
Через клубы табачного дыма Иоанн с нежностью наблюдал за своим бедным другом, захваченным врасплох его неожиданным визитом. Густые взъерошенные волосы Николопулоса ниспадали, закрывая красивый лоб, спокойный взгляд, любовно ласкал вещи.
– На днях я тоже побываю в Клостернейбурге, но не ради средневековых впечатлений… Что ты переписываешь? – спросил он с ласковой иронией.
Николопулос задвигался на своем сидении так, что его маленький столик с рукописями закачался, и восторженно заговорил:
– Ты даже представить себе не можешь! У меня замечательная находка – Послание сирийского механика Каллиника, который построил флот для Константина Бородатого. В нем содержатся важные сведения о жидком византийском огне…
– Ну, что ж, прекрасно! Вернешься в Париж и сразу же сделаешь доклад. А теперь мне хотелось бы выйти с тобой, прогуляться… Как ты меня находишь?
– Вид у тебя несколько рассеянный, – ответил Николопулос и поднялся. – Должно быть, у тебя трудности… Кто надоумил тебя стать дипломатом?
Иоанн устремил взгляд в полумрак двора. Легкий ветерок прильнул было ласково к виноградной лозе, но тут же отпрянул прочь из-за ее вялости. Какие-то рукописи, лежавшие на чайнике, приподнялись, потревоженные струей воздуха.
Чистя щеткой сюртук, Николопулос спросил:
– Книга, которую я тебе оставил, понравилась?
Иоанн улыбнулся.
– Вот что я тебе скажу. В своих воспоминаниях Гвичардини выглядит большим реалистом, чем его непримиримый друг Макиавелли. Можно было бы сказать, что его теория – в сущности, прикладной макиавеллизм. Однако он – гениальный ценитель человеческих дел и непревзойден в эпиграмматическом стиле… Когда он рассуждает, кажется, будто говорит свободный человек, иронизирующий по поводу любой условности…
Николопулос умолк на мгновение, посмотрел на свои руки и добавил:
– Однако мой темперамент отвергает его.
Николопулос стоял со шляпой в руке.
– Не напоминает ли он тебе кое-кого из венских знакомых? – спросил он.
Иоанн положил ему руку на плечо и засмеялся:
– Мой чувствительный француз, ты имеешь в виду супруга Элеоноры Кауниц?
Они засмеялись.
На лестнице Николопулос остановился и поискал в кармане какое-то письмо.
– У меня новости от Кораиса. Он шлет тебе самый пламенный привет. Французские газеты, в особенно «Фигаро», отмечают, – пишет он, – твою деятельность и твои успехи. Они возлагают надежды более на некоего друга Франции, чем на Талейрана…
На узкой улице, усаженной липами, Иоанн задержался на минуту и, сунув руки в карманы, заметил:
– Обрати внимание, дорогой друг! Французы – льстецы. С той только разницей, что лесть их отличается необычайным достоинством, пленяющим достоинством. Ты знаешь, как я люблю их…
Они направились к Пратеру, и Николопулос решил было походатайствовать несмело за своих названных братьев:
– Никто не знает, почему он любит французов. Одни любят их за учтивость, которую ты называешь лестью. Другие – за патриотизм, как будто любовь к родине присуща не всем. Некоторые любят их за открытость, и таковые, я думаю, наиболее, искренни. Я же люблю их за их иррационализм, несмотря на то, что именно среди них родился некий Декарт…
Иоанн засмеялся, радуясь этому софизму, и глянул на Николопулоса взглядом полным доверия. Николопулос был так скромен.
– Согласен, – сказал он, – но только на сегодняшний вечер. Поскольку я тоже иррационалист, но только на сегодняшний вечер…
Они вошли в просторную аллею, усаженную каштанами.
Среди изысканного света Иоанн вскоре разглядел все еще изящное и искреннее лицо княгини Черниной, бывшей ему доброй советчицей в его первые годы в Вене. Он подошел к княгине, поцеловал ее пухлую ручку и погладил собачку, которую она держала на тонкой цепочке. О, если бы княгиня только знала, что он осуществил за эти годы вдали от ее светского тщеславия. И что же? Она знала все, совершенно все! Она жила все еще в Каленберге, и как только он приедет в Вену, будет ждать его, чтобы провести вместе вечер, вспоминая незабываемые часы… Да, в последнее время она, действительно, избегает столицы, но была вынуждена приехать, чтобы показать врачу собачку, потому что на задних лапках у нее появилась какая-то экзема. Итак, она непременно ждет его…
Они миновали Аквариум, затем небольшую рощу. Теперь они оказались в квартале пивных и народных театров. Остановились перед каким-то полишинелем и, наконец, вошли в первое попавшееся заведение.
Внутри было душновато. Они прошли вглубь, направо, к открытому наполовину окну. Это заведение, принимавшее самых разных посетителей, пользовалось необычайной славой благодаря своим оригинальным напиткам. Несколько зеркал, висевших на стенах, были старыми, но чистота поддерживалась безупречная. Приглушенно играл цыганский оркестр, на который никто не обращал внимания. Они заказали у плешивого официанта вино Штейнберга.
Внимательно рассматривая продолговатый зал, Николопулос вспомнил, что в одну из зим, когда он приехал с особой миссией из Франции, они гуляли вечером вместе с Вардалахосом и пили превосходное вино Штейнберга. Он улыбнулся и заерзал на своем стуле. Иоанн искоса глянул на него. Разве не он в ответе за то, что начиналось в этот вечер?
– Ты уже бывал здесь?
Его спутник самодовольно усмехнулся:
– Да, один раз, с Вардалахосом и Василиу. Знаешь, сигары, которыми я угощал тебя дома, мне прислал Вардалахос.
– Где он теперь?
– В Одессе. Пробудет там некоторое время – занимается зерном своего зятя.
– Вот как! – Иоанн сложил руки на груди. – Этот коммерсант-филолог так красиво говорит по-гречески.
Официант принес заказ, но они даже не заметили этого, потому что тут со страшным шумом вошла компания бесшабашных студентов. Все парни, ярко выраженные блондины, были в тирольской одежде для загородных прогулок. Их предводитель подошел к стойке и потребовал французского шампанского. Шампанского не было. Его заказали и ожидали заказ со дня на день. Все, чего они пожелают, но только не это. Два парня из компании заорали, что желают только шампанского. Шампанского и ничего другого! Своими криками они только взбудоражили публику, а затем с шумом удалились прочь, высоко подняв дорожные мешки на альпенштоках и продолжая выкрикивать: «Шампанского! Шампанского!»
Иоанн пододвинулся ближе к Николопулосу и сказал:
– Молодой человек, который выглядит их предводителем, – племянник Меттерниха. Он изучает право и требует шампанского. Не пройдет и минуты, как князь узнает об этом и накажет его за сумасбродство…
Руководитель оркестра нежно перебирал струны. Вскоре зазвучала приятная мелодия, полная страсти и меланхолии. Играл только один музыкант. Рядом с ним на небольшой скамье сидела еще молодая женщина, с голубыми, очень блестящими глазами и очень русыми волосами, зачесанными за уши, наполовину закутавшаяся в шаль. Она ни на кого не обращала внимания, и ей тоже никто не придавал значения. Казалось, будто она принадлежит к сопровождению оркестра. Николопулос первым заметил ее и наклонился к своему другу. Тот проявил интерес. Действительно, только эти двое скучали здесь. Официант с женоподобными движениями сразу же ответил на безмолвный вопрос. Это – Стефания Каминская, российская полька. Когда-то она была массажисткой в санаториях Давоса, но занятие танцовщицы оказалось более выгодным. Хи-хи-хи…
Они пригласили ее за свой столик, и она приняла приглашение без лишних слов. Заказала она кюмель.
Смотря ей прямо в глаза с некоторым смущением, Иоанн сказал, что у нее очень красивая голова.
Откуда она? Она даже сама того не знала.
А он? Из России.
– Но ты не похож на русского.
– Не похож, потому что я не русский.
– А я на кого похожа? – спросила она, засмеявшись, запрокинув голову и поправляя дешевый сатин.
– Гм… Немного на польку, – сказал Николопулос.
– Ха-ха-ха! Толстый Макс успел сообщить.
Она, шутя, прикурила сигарету, которой ее угостили.
– Откуда я?
– Где ты живешь теперь? – спросил Иоанн.
Придерживая сигарету большим пальцем, она посмотрела на него своими светлыми глазами.
– На улице Савонаролы. На пятом этаже в многоэтажном доме у орехового дерева.
Принесли напитки. Стефания чокнулась, одним духом осушила стакан и искоса подозрительно посмотрела на него.
– Ты – швейцарец?
– Нет. Но я работал и в Швейцарии. Почти швейцарец. – Он придвинулся к ней. – Глаза у тебя мутные, как Франкфуртская прокламация2.
– Вчера у меня был жар. Каждую ночь я вся в поту. Вот уже несколько дней я одна: мой друг уехал с финкой в Гельсингфорс.
Николопулос взял ее за руку. Она пылала. Женщина снова заказала кюмеля.
– Ты вся горишь!
– Должно быть, у меня жар, – безразлично сказала она. – Дед мой был богатым беем. У него было целое поместье под Магнесией. И тридцать шесть жен. Бабушки я не знала, но мне известно, что она была тридцать шестой. Дед испустил дух у ее обнаженных ног. Врач, который меня смотрит, рекомендует проходить курс лечения каждую весну и осень и гулять в эту пору в парках. Он говорит, что я – от переутомленной крови… Но мне это кажется вздором. – Она слегка вздрогнула. – Ах, да… Еще мне известно, что один из моих предков сражался геройски под Веной рядом с Кара-Мустафой3.
Она снова заказала кюмель.
Двое других медленно попивали вино.
– Не знаю почему, но кюмель меня бодрит, будоражит кровь. Мне кажется, именно его и пили древние боги. С этим оркестром я приехала из Варшавы. Теперь, во время Конгресса, здесь, в Вене кого только нет… – Она посмотрела на Иоанна, показав свои белые зубы. – Хочешь завтра пойти со мной?
– Почему же завтра?
Он заметил, что нос у нее тонкий и очень хрупкий.
– Сегодня я не усну, мне это хорошо известно. – Она смотрела ему прямо в глаза своим безмолвным, женским взглядом. – Ты выглядишь как благородный. Может быть, ты тоже один из этих nobilissimus’ов, которыми полна теперь Вена.
Николопулос шепнул ей, что он – грек.
– Грек? Гм… Во мне есть и греческая кровь. – Она призадумалась, затем сказала как-то даже резко: – Дай руку. Я отлично гадаю. Моя тетя, там, в Крыму, умела находить редкие травы для волос и безошибочно читать судьбу каждого. Мне она сказала: «Ты утонешь в красной реке».
Женщина жадно осушила еще один стакан и склонилась над его ладонью:
– Рука у тебя мягкая, почти как у женщины. Никогда не держала ничего, кроме пера. – Она притихла, внимательно разглядывая линии, затем прищелкнула языком и продолжила: – Одна линия ослабевает посредине. Исчезает. Другая исчезает в мелких разветвлениях рядом.
Она вдруг замолчала и, устремив на него сверкающий взгляд, сжала его руку в своей, желая удержать. Ее раскрасневшееся лицо выглядело почти гневным. Друзья смотрели на нее с изумлением, но она не обращала ни малейшего внимания на производимое ею впечатление. Тон ее голоса стал низким, в нем слышалась явная тревога.
– Собак тебе жалко? – властно спросила она наконец.
Иоанн смотрел на нее рассеянно, пытаясь улыбнуться. Она с упорством спросила снова:
– Жалко их? Ты знаешь много языков, но не забудь выучить и собачий4!.. Слышишь? Выучить собачий язык, – повторила она, смотря ему прямо в глаза своим воспаленным взглядом, а затем вся сжалась на своем стуле, изнуренная и совершенно безразличная к тому, что они приглушенно говорили о ней…
Огонь звуков, который еле поддерживал в глубине зала музыкант, вспыхнул вдруг ярким пламенем. Звуки вдруг вырвались из пьянящего оцепенения, разбуженные, словно ударом кнута, удалью стремительной русской пляски. И женщина почувствовала ее, словно электрический разряд. Она вскочила со стула и прыжком оказалась рядом со своими товарищами. Одним взглядом и двумя жестами она сказала им все. А затем все увидели, как она изгибается, извивается, наклоняя голову к ногам, увлекая всю землю своим, невероятно легким телом, превращаясь в светлую, русоволосую точку. Ноги ее казались кинжалами, рассекающими воздух, руки – крыльями, захватывающими его… А затем она вновь взмыла вверх, словно пламя лампады, с развевающимися волосами, огненная и неистовая, подняв свое восхитительное чело, чтобы взглянуть на следивших за ней крохотных существ. Так она и осталась – белая стела, огненная черта, проведенная под ее укротителем – звуком. Она превратилась в некую фантазию!
И вдруг она покачнулась и резко упала на пол, обливаясь алой кровью, увенчав голову нимбом из своих рук, а неистовые рукоплескания выразили всеобщий восторг этим оригинальным «номером». Скрипка замерла в руках солиста, когда тот увидел ее ясно-голубой взгляд, который смотрел всюду и в никуда…
Все столпились вокруг нее, чуть было не затоптав ногами. Какой-то итальянец среднего возраста побежал вызвать карету, чтобы отвезти ее в больницу. Два друга за столиком побледнели. Иоанн повернулся и посмотрел на Николопулоса, который старался сохранить хладнокровие. Он почувствовал комок в горле и необходимость вдохнуть свежего воздуха. Они рассчитались и ушли с таким чувством, будто знали что-то большее, чем все остальные…
Мелкий дождик только что прекратился. Движение на улице становилось все тише. Отовсюду доносилось благоуханное дыхание земли, вызывавшее непонятное головокружение. Они пошли через парк Министерства Внутренних дел, устало и апатично скрывшись под его листвой. Оба они молчали. Каждый их взгляд, каждое движение выдавало изумление. Поигрывая своим эмалевым перстнем, Иоанн прошептал вдруг еле слышно: «Ты утонешь в красной реке…», а затем резко повернулся к Николопулосу.
– Не это ли предсказала ее тетя из Крыма?
– Что? – рассеянно спросил тот.
– Что она утонет в красной реке…
– Да, действительно… – пожал плечами Николопулос. – Но это столь же неопределенно, как и «деревянные стены» дельфийского оракула5…
В уголках его губ скользнула улыбка. Им обоим хотелось переменить разговор. Легкий ветерок запутался вдруг в листве, и оттуда на них вдруг брызнули росистые капли. Николопулос поиграл пальцами.
– Знаешь, – сказал Иоанн, стараясь быть веселее, – я приобрел новое издание Крылова. Происшествие, случившееся у нас с Чичаговым в Луцен-Бауцене, вдохновило его на новую басню. Поскольку никто не мог поймать храбрую мышь, за дело решила взяться рыба. Она приложила множество усилий, но, в конце концов, мышь отгрызла ей хвост.6
– Где теперь Чичагов?
– Думаю, в Париже. Вот уже два месяце прошло с тех пор, как я получил от него письмо из Люцерна. Я опасаюсь за его жизнь, с которой сам он, бедняга, никогда не считался…
Николопулос предложил сигару, но у Иоанна не было желания курить.
В небольшом парке Министерства болтали дрозды. Пребывают ли все времена года в каждом из них в отдельности? Пребывает ли вся наша жизнь в каждом мгновении?
Какой-то тучный приземистый старичок с бородой и толстой тростью пришел и уселся на скамье напротив. Он казался равнодушным ко всему. Даже к собственным страданиям. Он блаженно прислонился к спинке скамейки, тихо опустил голову на рукоять трости и, казалось, уснул.
На какое-то мгновение воцарилось молчание.
– Бедняжка, – тихо сказал Иоанн.
Николопулос решил показать себя более действенным:
– Ты это о Стефании?
– Да… В какую больницу увезли ее?
– Думаю, к Святому Себастьяну. Пойдешь проведать ее?
Они растерянно переглянулись.
– Возможно, – ответил Иоанн, глянув на свои руки.
Старик напротив захрапел. Должно быть, он очень устал за минувший день. А может быть, он снова переживал что-то из своей романтической юности? Зря листва бросала на него свои освежающие капли.
– Кажется, она говорила что-то о собаках… Не так ли? – спросил Иоанн, настойчиво глядя в лицо другу.
Взгляд его пронзал сквозь полумрак. На лбу у Николопулоса выступили капли пота.
– Пора задуматься…
– Может быть… Нет… Но почему это пришло ей в голову. Собачий язык. Тот, кто говорит на языке Талейрана, никогда не поймет собачьего языка…
Николопулос не ответил и только съежился.
– Становится свежо, – сказал он.
Иоанн засмеялся:
– Но лоб у тебя весь в поту.
Он помолчал немного и добавил:
– Завтра я встречаюсь с Нессельроде7. Возможно, попаду на прием к царю…
– Тогда пошли. Тебе нужно хорошо отдохнуть…
У рынка Иоанн остановил коляску. Прежде чем подняться, он внимательно поглядел на друга и попросил зайти утром в гостиницу и оставить адрес больницы. В темноте Николопулос не мог видеть, как возбужден, был его взгляд.
Старик не просидел долго на скамейке. Несколько крупных капель упало ему на шею. Он встревожено, проснулся. Ах, он ведь уснул. Который час? Старик поднялся и пошел своей дорогой, мерно постукивая тростью.
В парке остались только дрозды.
Ночь Иоанн провел очень неспокойно, и утром язык у него был желтым. Во время завтрака ему принесли записку от Николопулоса с адресом больницы. Некоторое время он сидел, погрузившись в раздумье, поигрывая запиской и разглядывая в зеркале свое бледное отражение.
В одиннадцать он должен был находиться во дворце Шенбрунна на приеме у царя, чтобы со всеми вместе окончательно решить, какой тактики следует придерживаться. Это Герцогство Варшавское стало камнем преткновения. Нужно выдвинуть оба требования. Нужно настаивать на независимости Польши под нашим покровительством. Нужно требовать большего, чтобы забыть о менее значительном… Если бы добиться, по крайней мере, чтобы председателем на Конгрессе был граф Гартенберг. Но австрийская лиса опять разрушит их планы и, в конце концов, настоит на своем…
В какую же реку погрузилась изящная головка Стефании? О, это лицо пшеничного цвета со светлыми глазами… У них было такое умоляющее выражение, когда она говорила о собачьем языке. Она словно молила судьбу…
Он надел костюм, в котором был вчера вечером, торопливо причесался и помчался в коляске в больницу Обер-Дунау.
Когда там увидели, с каким волнением и заботой спрашивал он о состоянии певички, на которую никто не обращал особого внимания, ей сразу же предоставили все удобства. Нужно немного подождать, – сказали ему, – потому что больной удалось уснуть только под утро.
Он прошел в зал ожидания и стал рассматривать висевшие на стенах картины. Взгляд его задержался на полотне пастельных тонов, изображавшем церквушку в окружении деревьев. Очарованный вечером монашек собирался ударить в колокол. Идиллическое спокойствие было разлито всюду. Через открытое окно он смотрел на движение на улице. Боже мой!.. Каждый час, каждую минуту жестокие и безжалостные приближаемся мы к тишине, простирая руки, и со страшным шумом…
Стефанию он увидел в небольшой комнатке. Она лежала с высоко поднятой головой, с грелками в ногах и пузырями со льдом на груди. На лице у нее не было ни малейшего волнения. Тщательно причесанные волосы были резко контрастны бледному, как полотно, лицу. Они остались наедине. Он протянул руку к ее воспаленному лбу и еще выше – к ее восхитительным волосам. На веках у нее была вся тяжесть земли, на губах – терпкость пустыни. Она устремила к нему взгляд своих светлых глаз, которые ни на что не смотрят положительно. Уголки ее рта приоткрылись. Волосы беспокойно дрогнули. Он торопливо поднес палец к губам: не двигайся! В своей жизни она столько говорила и столько двигалась! Слабая улыбка озарила ее лицо. Вчера? Позавчера? Завтра? Она помнит его! Как это все случилось? Ей не больно, нет ничего серьезного. Она пошевелила пальцами в его ладони. Теперь она уверена, что он может быть одним из тех, nobilissimus.
Он решил нарушить молчание и успокоить ее мысли: пусть она сохраняет спокойствие, пока не поправится. Пусть не беспокоится насчет денег. Лицо ее помрачнело: сеть ее ресниц тщетно старается скрыть какое-то недоброе видение. Она пошевелила пальцами в его ладони. Мелкие капли пота выступили у нее на висках. Собачий язык? Да, да… Пусть она не беспокоится. Затем она закрывает глаза и обретает отдохновение в грезах… Дымка над крымскими пейзажами, приводящая в беспокойство волосы и мнущая голубые ленты. Он вынул из кармана какую-то коробочку. Там был золотой браслет с резным изображением собаки на агатовом камне. Надевая браслет ей на руку, он ласкал ее запястье с невыразимой нежностью. Она приподняла веки, рассеянно поглядела на него и снова предалась своим сладостными грезам. Словно серебро струилось с ее чела, на котором осталась только гордость.
Он вернется. Найдет время и вернется.
Он заплатил администрации больницы за лечение на месяц вперед и попросил присматривать за браслетом больной.
День был тусклым. Он сел в коляску и вскоре был уже во дворце Шенбрунна.
II. Наставления молчания
В монастыре августинцев совершился молебен Господу за мир в этом мире, молитва о неизведанной душе человеческой, а затем удар колокола приветствовал его мирскую заботу и замкнулся сам в себе.
При подъеме они задержались и посмотрели на лежавшую в туманной дымке Вену. Он стоял рядом с ней, исполненный теплоты, любуясь тайком ее красотой, ради восхитительной гордости которой потрудилось столько поколений…
Он сказал, указывая на монастырь:
– Во времена Карла V с душой человеческой еще считались. Это самая надежная корона Вены, Роксана…
– Говорят, он хотел воздвигнуть здесь второй Эскориал и пригласил для этого Донато Аллио…
Он поглядел на нее, прикрыв глаза, словно защищая их от солнца, пытаясь разглядеть в ней нечто ускользающее.
– Все скрывает в себе собственную судьбу, Роксана… – сказал он как-то устало.
– Неужели ты не веришь в человеческую устремленность? – ответила она с улыбкой.
– Я верю в человеческую суетность, Роксана…
Она не ответила.
Они прошли по роще. В этот укутанный дымкой час роща стоит без движения, бездыханно. Пламенный октябрьский день медленно исходит над седым Дунаем и его кровавое дыхание затуманивает кружева Вадлингбаха и Кирлингбаха, беспокойно спешащих принести свои воды в его таинственные объятия. Облака на западе пытались скрыть сумраком солнце, рассыпавшее измельченное золото над Веной, но солнце успело прорезать их бесчисленным множеством прозрачных пурпурных лент. Благородный Клостернейнбург, увенчанный бесценной короной семи веков, – восхитительная смотровая площадка, с которой душа человеческая созерцает лукавый город, познавая его взбалмошную историю.
Они углубились в кипарисовую аллею, а затем присели на лавочке. Она была одета в оранжевое муслиновое платье очень простого покроя с широким белым кружевным воротником. Лицо ее было бледным, почти измученным, но таинственный блеск глаз придавал ему какую-то силу. На устах ее все еще пребывало то медоточивое ощущение свежести, которое придает смысл даже самым простым словам. Но когда она, подняв голову с неосознанным выражением своего превосходства, завела разговор о здоровье белокурой императрицы Елизаветы, он сумел найти время, чтобы обмануть ее взгляд и привести свои чувства в порядок. Он сидел, сплетя пальцы рук на согнутом колене. Заметила ли она его растерянность?
– Она все отдаляется от ощущения сегодняшнего дня, – сказала Роксана о царице. – Представь себе, она прибыла в Вену, чтобы посетить библиотеку здешнего монастыря. Позавчера мы тоже были здесь. Монахи переполошились, но она попросила их оставить ее наедине с книгами с открытым настежь западным окном, обращенным к кипарисам небольшого кладбища… При возвращении императрица жаловалась, что никто из этих священнослужителей не сумел разглядеть за суетной царской порфирой женщину со слабым телом… Всем залам Шенбрунна она предпочитает парк с фазанами. Ах, Иоанн, я боюсь, что в один прекрасный день она окажется в полном одиночестве…
Говорила она медленно, выговаривая слова как-то гортанно и избегая смотреть ему в глаза. В какое-то мгновение он придвинулся ближе и мягко положил руку ей на плечо. Взгляд его блуждал по углублениям ее волос, по челу, пока не остановился между бровями. Сколь тщетным становилось рядом с ней всякое честолюбие!
– Когда-то твоя мать сказала мне, что никогда не нужно думать больше, чем следует, о приятных событиях, которые предвидят наше воображение и сердце…
Совсем незаметным движением она выказала удивление:
– Почему же?
– Потому что такие мечты редко осуществляются или, пожалуй, преобразуются в мимолетные желания…
Он взял ее ладони в свои, лаская ее длинные, изящные пальцы. Она подняла глаза и посмотрела на него исполненная женственности:
– Мне кажется, что в те часы, когда я думаю о тебе, ты не принадлежишь никому…