Витражи резных сердец

Размер шрифта: 13

Плейлист

Slept So Long – Jonathan Davis (OST Queen of the Damned)

Funeral – MEG MYERS

The Orchard – Holly Henry

Necessary Evil – Motionless in White ft. Jonathan Davis

Own Worst Enemy – YONAKA

Done – MEG MYERS

Tear Me To Pieces – MEG MYERS

Coriander/Chamomile – Holly Henry

Out Of My Cage – UNSECRET, Alaina Cross

Hurt Me Harder – Zolita

Holy – Zolita

Awaken – League of Legends, Valerie Broussard, Ray Chen

Jerome – Zella Day

The Death Of Me – MEG MYERS

Sorry – MEG MYERS

Black Sea – Natasha Blume

Elisa Lam – SKYND

Not Meant For Me – Jonathan Davis (OST Queen of the Damned)

System – Jonathan Davis (OST Queen of the Damned)

DNA – DeathbyRomy

Change (In the House of Flies) – Deftones

dying on the inside – Nessa Barrett

Cold – Static-X

Old Wounds – PVRIS

Предисловие

Многие думают, что если у врага нет оружия, он наполовину побежден. Что тогда его можно сломать.

Но когда ты сломан, проще всего найти острейший свой скол. И этого оружия никто уже не сможет отнять.

От крика Майли кровь стынет в жилах. От вида грубых рук на ее запястьях словно скребется что-то внутри, и хочется кричать так, чтобы пошатнулись деревья.

Черные кудри Майли испачканы грязью; она пытается подняться, но сапог вжимает ее обратно в лужу. Она почти плачет.

– Пожалуйста, – просит она. Всхлипывает, не сопротивляется. – Пожалуйста. Мы бы отдали деньги. Не надо!

Она не понимает. Она никогда не понимала – это жестокая земля, не полное чужаков побережье. Они никогда не слушают.

Люди на этой темной земле боролись за выживание поколениями, боролись против непобедимого врага. Они привыкли брать тогда, когда подворачивается возможность.

Торн это понимала. Понимала и то, что они не послушают. Сильный берет все, что хочет. Слабый лежит лицом в грязи. Если у него нет защитника.

Торн сжимает губы, пытаясь встретиться взглядом с сестрой. Ее держит большой, тяжелый полукровка с бесстрастным лицом. Обыскивает методично, ничуть не церемонясь.

– Прошу, – Майли всхлипывает. Ее слезы всегда действовали на других так хорошо. Но они не подействуют сейчас, неужели она не видит?

Не видит. Она привыкла обходиться меньшей кровью; она и правда готова отдать им все, что они так долго собирали, все деньги, только бы избежать конфликта. «Иногда нужно немного сгибаться, – всегда говорит она. – Гнуться самую малость. Нельзя сопротивляться всему миру, иногда нужно уступить».

Но Торн всегда знала, что не может так. Что-то внутри нее сломается, прежде чем согнется.

Что-то внутри нее сломалось, когда она увидела сапог этого полукровки на горле своей сестры.

Майли встречается с ней взглядом, жалобная, тихая.

– Не надо насилия. Пожалуйста, – она просит не их. Уже нет. Она просит Торн.

Но, когда в семье именно ты – непослушный ребенок, можно игнорировать просьбы, которые считаешь глупыми.

Они такие большие, эти трое. Такие тяжелые. Так уверенно держатся против двух девчонок, одна из которых уже лежит в грязи, а другая настолько худая, что ее запястья можно держать одной рукой. Большая ошибка.

Они никогда не ждут, ни скорости, ни силы удара. Кровь брызгает фонтаном. Мелькают выбитые зубы.

Торн прыгает в сторону, уворачиваясь от запоздало отвлекшегося от их седельных сумок бандита. Ей плевать на вещи.

Она сшибает полукровку раньше, чем он успевает хоть что-то понять. Это всегда легко. Легко увернуться от третьего, легко уронить его в лужу, легко упасть, точным ударом ломая ему нос. Легко снова вернуться к полукровке, выхватить нож, оттянуть его голову за грязные черные волосы, легко…

– Торн!

Крик сестры надрывный, болезненный. Бьет прямо по сердцу, бьет по костям, резонирует в глубине. Это травмирует Майли. Она так не любит жестокость.

От необходимости прекратить и оставить все так у Торн сводит зубы. Нож втыкается в мягкую землю, ее тонкие руки хватают полукровку, дергают вверх. Он сопротивляется, сдирает с нее шапку, но Торн плевать. Она рывком поднимает его, и в следующее мгновение его окровавленное лицо скрывается под водой, и он сворачивает на себя поилку для животных.

Двое других бросаются к ней, но замирают почти синхронно, когда видят, как из светлых волос показываются резные острые уши. На их лицах, таких разных, одинаковое выражение. Отвращение. Страх. Неверие.

Они видят эти уши, эти клыки, видят, наконец, этот разрез глаз и комплекцию.

– Реликтовый выродок! – вырывается у одного, того, кто остался без половины зубов.

– Кровосос, – говорит второй в неверии. Полукровка в руках Торн, наконец, все понимает.

– Пожалуйста, – говорит уже он, наполовину лицом в грязи.

Торн улыбается во все клыки.

I

Вместо сердца у нее только высохший нераскрытый бутон.

Торн кривится, сжимая кулак и раздраженно засовывая руку в карман, совершенно не думая о том, что раскрошившиеся мутно-желтые лепестки оставят невычищаемую труху внутри любимой жилетки. Может, она вообще сделала это намеренно – испортила дорогую ей вещь. Сегодняшний день и так начался отвратительно, даже без того, что в ярмарочную лотерею она выиграла не сердце удачи, которое всегда хотела, не деньги или заговор, а дурацкий сухой цветок.

Ей не помешало бы сердце. Говорят, эти безделушки и правда помогают – или хотя бы дают взглянуть на мир немного по-другому.

Сегодня канун праздника. В снегу на темных улицах Города-Бастиона скрываются ряды с самыми разными мелочами со светлого континента и островов, со всех сторон звучат призывы торговцев, каждый – с каким-нибудь новым глупым акцентом. Сегодня всем весело, или, по крайней мере, должно быть весело. Через несколько часов будут фейерверки, танцы, музыка и празднование Нового Начала.

Приамх-Глеасс – День, Меняющий Жизнь. Или, по крайней мере, так говорят старые сказки.

Торн любит старые сказки, но сомневается, что хоть что-то на самом деле изменится.

– Хватит кукситься, – Вэйрик задорно дергает ее за светлую прядку, стряхивая снег. Потом и сам встряхивает головой, как собака, и взбивает припорошенные снегом черные кудри. Его волосы настолько лучше ее собственных, думает Торн всякий раз, когда он так делает. Но он – расс-а-шор, ему положено иметь самые черные и мягкие кудри на свете, и самые черные угли-глаза. Не то что у нее – длинные сухие волосы выцветшего белесого цвета. Глаза, как разведенное вино из голубики, бледные и прозрачные.

– Молчал бы, ты вытащил два билета на световое шоу, а я – сухую траву.

– Я прошу тебя, – фыркает Вэйрик, улыбаясь. – Я такое шоу могу каждый день посмотреть на репетиции твоей сестры и ее подружек.

От его улыбки будто бы и правда становится теплее. Но Торн напоминает себе, что никогда не боялась холода и никакие лишние источники тепла ей не нужны. Они здесь не для того, чтобы развлекаться. Они должны выкупить место для представления, пока еще могут, потому что караван опоздал. Циркачей никогда не хотят пускать в крупные города. Воры, говорят про них люди, воры, шарлатаны и обманщики. Никогда не доверяйте странствующему народу, говорят люди. И все же они приходят каждый раз, когда караван останавливается рядом с их поселениями. И так будет всегда.

Мы вас не любим, но возьмем то, что вы предлагаете.

Снег хрустит под ногами, когда они с Вэйриком идут мимо ярмарочных рядов. Торн прячет голову в высокий ворот кожаной жилетки, прямо в выступающий изнутри мех. Вэйрик периодически запрокидывает голову назад и ловит снежинки языком. Все остальное время он обворожительно улыбается девушкам, которым не везет встретиться с ним взглядом.

Девушки всегда, сколько Торн его помнит, любили Вэйрика. А помнит она его почти столько же, сколько и себя – они ровесники. Можно сказать, они могли быть друзьями. Наверное. Все дети в цирке – в некотором роде друзья, одинаково похожие, редко рожденные в полноценной семье, гораздо чаще – всего лишь плоды чьих-то случайных связей. На темном континенте не отказываются от детей, потому что второго шанса может не быть. Говорят, что там, за морем, молодые народы могут заводить по пять или шесть детей. Что там детская смертность никого не волнует, потому что к смерти относятся совсем иначе: ведь она так близко, а срок жизни столь мал.

Здесь же никто не бросит ребенка, даже нежеланного. Даже такого, который считается плохим предзнаменованием. Даже если его нашли в лесу, даже с длинными резными ушами и острыми клыками.

Торн сжимает губы и поправляет шапку.

Она охотно позволяет Вэйрику договариваться. Он всегда гораздо лучше управлялся со словами, и единственной причиной, почему с ним послали ее, была только неуемная склонность Вэйрика просаживать деньги на всякую дрянь. Преимущественно на девиц, чьи имена он забывает через пару часов.

Наверное, это единственный его недостаток. По крайней мере, у самой Торн недостатков многим больше. Например, она предпочитает деньги приумножать. Что делать крайне удобно, пока люди в толпе отвлечены на огоньки и сияющие игрушки из стекла.

Когда Вэйрик заканчивает переговоры, во внутреннем кармане ее жилетки чувствуется приятная тяжесть от нескольких кошельков. Они снова уходят, Вэйрик напевает себе что-то под нос, блики от украшений на деревьях и маленьких магазинчиках то и дело мелькают на его лице. Ему идет. Он улыбается, пока не замечает, что жилетка Торн полурасстегнута.

– Ты опять?!

Разумеется, он заботится не о ее здоровье. Она не подхватывает простуды. А даже если бы и могла, его волнует не это.

– Расслабься. Никто не видел.

– Нас поймают и вытурят из города! – он, кажется, думает, что громкий шепот привлекает меньше внимания. Вэйрик всегда мало что понимал в скрытности. Он предпочитал быть заметным отовсюду. Нравиться всем. И у него это прекрасно получалось.

Торн слегка ему улыбается. Уверена, что получилось не очень. В его присутствии почему-то все эмоции получались какими-то неестественными.

– Ты представляешь, сколько цирковых караванов в этом городе, помимо нас? Думаешь, никто там не ворует?

– Ворует или нет, но ты бросаешь на нас тень!

Смешно.

– Пара подрезанных кошельков – смерть каравану. А вовсе не шарлатанские фокусы и обман, которые мы привезли на праздник, да?

– Ты подвергаешь нас опасности! – повторяет он упрямо. Но в этом нет ничего удивительного. Она привыкла.

Она всегда подвергала их опасности. Плохое знамение. Невезение.

Почему она не могла вытащить сердце удачи, а не тупой старый цветок?

Торн швыряет кошельки в старый сундук, прячет под тяжелыми одеялами. Отбрасывает жилетку прочь, скидывает ненавистную шапку. Наконец распускает волосы, позволяя им упасть на спину и плечи. Ей никогда не нравились ее волосы. Слишком светлые, слишком никакие. Не белые, как у Хорры, не золотые, как у Мирры или Пэйли. Она вообще не похожа на них, со своими острыми резными ушами, острыми скулами, острым всем. Как подросток, который до сих пор не оформился, хотя она и старше большинства девушек в караване.

Проклятое полукровное наследие. Она не получила ничего от матери. Не получила ее белоснежных локонов, ее пронзительно-голубых глаз. Не могла закрывать глаза врожденным фасеточным панцирем, как все налээйне, как Хорра, ее родная тетка. Она не получила от матери ничего.

Даже воспоминаний.

Лишь гнетущее чувство, что она всегда делает что-то не так, потому что она не ее мать. Торн чувствовала это каждый раз, когда видела тех, кто знал Вэнорру. Каждый раз, когда видела Хорру. В каждом разговоре.

Со временем она стала избегать даже ее. Даже женщину, которая заменила ей семью.

Хорра входит в ее палатку бесшумно. Торн все равно знает о ее присутствии. Она всегда знает заранее, даже если не видит. Слишком хороший слух.

– Торн.

Ей никогда не нравилось, как Хорра произносит ее имя. Обрывисто, плевком. Будто говорит с огрызком, нес личностью.

Не нужно спрашивать, зачем она здесь. Вэйрик все уже разболтал. По счастью, не всем, а только тем, кто, как он думал, мог на Торн повлиять.

– Подойди ко мне, Торн.

Могла бы и сама подойти. Это она вошла в чужую палатку. Это она в гостях.

Но Хорра игнорировала правила, когда речь шла о том, что она считала своим. К Торн она относилась как к дочери тогда, когда это было удобно.

– Зачем?..

– Просто подойди.

– Не буду. Ты меня ударишь.

Хорра всегда давала ей эти легкие, едва ощутимые подзатыльники, когда Торн делала что-то не так. Всегда в детстве. Пыталась и сейчас. Сейчас это было уже глупо.

Хорра вздыхает и устало опускается на подушки, заменяющие кровать.

– Вэй сказал мне…

– Само собой, он сказал тебе. Я тоже могу много что сказать. Например, что я была очень осторожна, что меня никогда не поймают. Что у меня ловкие руки. Но ты ведь мне не поверишь, верно?

Хорра снова вздыхает. Потирает лицо, оставляя на щеках едва заметные разводы от алой краски. Только что закончила плакаты для праздника. Такие же пятна мелькают в ее белоснежных прямых волосах до пояса. Если мать Торн была такой же эффектной, как Хорра, неудивительно, что ее до сих пор помнят.

Неудивительно, что видеть Торн для многих до сих пор столь неловко.

– Воровство подвергает нас опасности.

Да они все сговорились.

– В лицо врать людям про то, что их ждет богатство, а потом сдирать с них все деньги в игре в стаканчики – это, конечно, вообще никак на караван тень не бросает, жуликами нас не выставляет.

– Хватит, Торн, – ее голос строг. – Мы уже говорили об этом. Хватит.

Они и правда говорили об этом. Не раз до этого, не раз будут говорить потом. Потому что Хорра не слушает. Они никогда не придут к компромиссу.

– Другие тоже воруют. Мне нельзя почему, потому что я какая-то неправильная?

– Прекрати.

– Да каждый второй ворует на карнавалах, нельзя, как всегда, только мне, потому что мне не повезет. Потому что я несчастливая, потому что… Почему там еще? Да, Хорра?

Хорра вскакивает, сжимая кулаки. Она моментально выходила из себя, когда Торн звала ее по имени.

– Какой свежий взгляд на вещи, – процедила она, – свежим умом придуманный. Конечно, ум у тебя свежим будет, когда ты им никогда не пользуешься.

Всегда приходило к этому. Родитель всегда обвиняет ребенка в том, что тот чего-то не понимает, если у этого самого родителя нет аргументов в споре.

Проще сказать, что собеседник дурак, чем пытаться во что-то вникнуть.

По крайней мере, сестра ее матери быстро отходила. Она говорила, это семейное.

Торн готова поспорить, потому что она никогда не забывала ссор. Хотела бы забывать, но просто не могла. Они копились, как очистки в кулинарный день.

– Почему ты не можешь выйти и развлечься, как остальные девочки? Просто прогуляться. С друзьями. Без твоих ножей и вредных привычек.

Торн не хочет «прогуливаться». Она хочет выпить и задымить всю палатку так, чтобы не было видно дурацкой бахромы на коврах. Ничего больше не имеет смысла.

– Я подумаю, – Торн могла идти на компромиссы. Могла. Если бы она сказала «мама», то все стало бы гораздо проще.

Она никогда не называла Хорру мамой.

– Хорошо, – Хорра кивает и в несколько шагов отходит назад, к выходу. Она могла бы уйти молча, но вместо этого бросает: – Вэйрик очень волнуется за тебя, знаешь ли. Что ты попадешь в неприятности.

Единственное, думает Торн, о чем он волнуется – что караван выдворят из города до того, как он перетанцует всех симпатичных девушек, которых увидит.

Теперь, когда она одна, она вновь оборачивается к зеркалу, чуть похлопав себя по щекам, будто это поможет ей прийти в себя.

Она не сердилась на Вэйрика за то, что он ее сдал. Она вообще не могла на него сердиться. Это раздражает, потому что она не понимает причин. Он даже не в ее вкусе: она предпочитает парней, которые заметно выше нее, ей никогда не нравились темные глаза и яркие губы. Она знала Вэйрика с детства, с ним почти одного роста, не считает его симпатичным, и все же…

И все же выходила из себя каждый раз, когда видела, какие взгляды он бросает на других девиц. Кажется, на всех, кроме нее.

Она снова хлопает себя по щекам и замирает, глядя в собственные бледно-голубые раскосые глаза в отражении.

– Иди спать, – говорит она себе, – он о тебе не думает.

А затем она ложится. Большинство остаются допоздна, чтобы застать Приамх-Глеасс, Новое Начало.

По опыту Торн, Начало это всегда одинаковое. И все эти Начала она уже видела.

II

В цирке просыпаются рано. Всегда нужно успеть уйти с места прежде, чем у кого-то из местных возникнут идеи. А идеи всегда возникают.

Но сегодня у них чуть больше времени.

Когда Торн выходит, все еще самая светлая часть дня. На темном континенте никогда не бывает слишком светло, только отголоски двух солнц задевают побережье. Город-Бастион, как и остальные семь Нерушимых Городов, расположен на береговой линии; разделенные огромным расстоянием, эти города – единственное, что всегда неизменно. Они были здесь до того, как странные существа со светлых земель заново открыли темный континент, до того, как древние налээйне, расс-а-шор и раа бежали на острова, спасаясь от голодных хозяев этой земли. Города стояли с тех пор, как реликты правили всем миром, и этот самый мир строго делился на бессмертных кровопийц и их рабов.

Города были всегда, Города будут всегда.

Ну, вблизи один из великих Городов выглядит не то чтобы впечатляюще.

Торн видела достаточно гораздо более чистых и уникальных местечек. Здесь же полно заброшенных зданий, грязи: никто не убирает снег, и он тает под ногами тысяч жителей, превращаясь в серо-коричневое месиво. На графитно-темных черепицах крыш еще лежат пушисто-белые шапки, но улицы уже вернули себе прежний мрачный вид. Если повезет, к вечеру снова пойдет снег.

Хорра, загибая пальцы и периодически сбиваясь, перечисляет то, что нужно учесть и не забыть. Перед ней стоит Майли и мелко кивает, и ее прекрасные черные кудри подпрыгивают на плечах. Не имеет значения, насколько рано просыпался караван, Майли всегда вставала на час раньше, чтобы выглядеть хорошо.

Торн налетает на них, обнимая Хорру со спины. Сколько бы они ни ссорились без видимой надежды на взаимопонимание, фактов это не отменяет: может, Хорра и не мать Торн по крови, но именно она взяла ее себе и растила как свою. Даже если только потому, что нежеланный ребенок – все, что осталось от той, кого уже никогда не вернуть.

– Выспалась? – Хорра улыбается, пусть и устало. Она наверняка проснулась раньше всех, чтобы организовать представление. Может, она не ложилась вовсе.

– Само собой, она выспалась, – Майли окидывает Торн шутливо-неодобрительным взглядом. – Она же не ходит на репетиции с нами, она теперь слишком важная для этого.

– Если я правильно помню, это ты говорила, что я слишком длинная для вашего номера с подкидыванием карликов, – замечает Торн ехидно, игнорируя, как многозначительно Хорра закатывает глаза.

– Да тебе все карлики, вымахала вон так, скоро будешь из палатки торчать. Мы твои волосы вместо флага используем, если решим кому-нибудь бросить вызов на дуэль до смерти.

Торн показывает ей язык. Белый, конечно, цвет траура, как и большинство его оттенков, но ведь не такие уж у нее и бесцветные волосы. Она надеется, по крайней мере.

– Ладно, Торн, Майлитра, оставлю вас развлекаться, – Хорра чуть сжимает руку Торн на своих плечах, прежде чем вывернуться и отправиться по делам. У нее всегда много дел. Она всегда все успевает. В том числе быть лидером этой разношерстной группы и растить двух совсем разных девочек, и все одновременно.

Они с Майли уже давно выросли, но Хорре от этого не легче.

– Та-а-ак, – тянет Майли вкрадчиво, как только спина приемной матери отдалилась, по ее мнению, достаточно далеко. – Я слышала, Вэйрик опять наябедничал на тебя. Что значит, что ты опять воровала в городе. Украла что-нибудь ценное?..

– Корову, козу и посла со светлых земель. Не могу отличить одного от другого, поможешь?

Теперь уже Майли показывает ей язык.

– Только деньги опять, что ли? Почему ты никогда не воруешь что-нибудь красивое? Я же знаю, ты могла бы переграбить половину особняков в этом городе.

Может быть, и могла бы. Торн не сомневается в своих способностях. Только вот красивые вещи, которые подразумевает сестрица, обычно легко опознаются, если к ним нагрянут с обыском.

– Ну, знаешь, с моей удачей, скорее всего, как только я достану отмычки, дверь откроется сама собой, оттуда выглянет голова полураздетого Вэйрика и начнет причитать, что я опять делаю что-то не так.

– А делать он там что будет?

– Укреплять связи между караваном и местными жительницами, разумеется. Ты чего.

Майли смеется.

– Звучит вполне в его духе, – а потом, помедлив, добавляет будто бы смущенно, – знаешь, его отец думает, что нам следует венчаться на крови.

Разумеется. Торн поняла, что ее совершенно это не удивляет. Вэйрик и Майли принадлежат к одному виду, оба – с легким нравом и любимы всеми. И Майли действительно миленькая с этими своими мягкими чертами лица и кожей настолько смуглого оттенка, насколько позволяет жизнь на темной стороне мира. Они подходят друг другу.

И от этого еще обиднее. Торн не подходит никому. Не то чтобы ей это нужно, но есть разница между отсутствием необходимости и отсутствием возможности.

Те, кто не слишком-то уверен в себе, зачастую болезненно воспринимают, когда их чего-то лишают. Слишком легко начать сомневаться в том, что действительно нужно.

Но она не может воспринимать в штыки все, что происходит. Она должна смириться. Не все всегда будет так, как хочется, как бы эгоизм ни кричал об обратном.

– О, старик рехнулся, – Торн драматично прикладывает руку к груди. С шутками всегда проще. Не нужно говорить, что на самом деле на уме. – Ты знаешь, что я готова проливать кровь за тебя, но не в этом же смысле!..

– Я имела в виду…

– Я поняла, Майли. Главное – что ты чувствуешь. Потому что если ты не уверена, а вы поженитесь, и он начнет ходить налево и… направо… мне же придется ему морду набить, и нам всем потом будет очень неловко сидеть за семейным столом.

Майли фыркает со смеха.

– О, ты можешь, я знаю. До сих пор не могу забыть, как ты окунула в корыто для животных того мерзкого мужика в деревне. И… спасибо, что не пустила оружие в ход.

– Ну не знаю насчет «спасибо», сестренка, – подмигивает Торн, – ему не помешала бы предупредительная надпись «лапает подростков» на видном месте. На лбу, например. Ты знаешь, я очень красиво умею вырезать.

– Вот уж точно, – Майли смеется, снова. – Послушай…

Она запинается, прерванная коротким жестом. Может, Торн не унаследовала ничего от матери, но от своего неизвестного отца – достаточно, чтобы слышать, видеть и ощущать больше. И сейчас за ними смотрели чьи-то чужие глаза.

Карга́. Как и всегда. Вылезла из своей палатки и пялится.

– Давай посидим чуть позже? После твоей репетиции.

– Ты не зайдешь?.. – Майли вряд ли надеется получить утвердительный ответ, но никогда не устает спрашивать.

Торн искренне ненавидит компанию девиц, в которой теперь сестра проводит почти все время. Ненавидит взаимно, горячо. Но это не значит, что ее чувства должны портить Майли день.

– Ты же знаешь, – Торн качает головой, на тонких губах – кривая усмешка, ложный спутник уверенного притворства. – Я слишком хороша для вас. Подрастете – зовите.

– Ладно. Удачи! – Майли взмахивает рукой и убегает в направлении полуготовой сцены. Дождавшись, когда она исчезнет за переборками, Торн разворачивается и направляется к палатке Карги.

Никто не знал, что она такое, эта Карга. Не знали даже ее имени. Она гадала, трактовала и совершенно точно могла проклинать. А еще исчезать, хотя и выглядела согбенной старухой.

Торн высокая, но Карга не уступает ей в росте даже в своем скрюченном состоянии. Если бы она только выпрямилась, достигла бы двух с лишним метров в высоту, такая худая и нескладная. У нее слишком длинные кроваво-красные руки, достающие до земли, шаркающе-прыгающая походка боком и всегда босые ноги. И, разумеется, глаза. Полностью залитые кроваво-алым глаза.

Она была с караваном многие поколения. В ее присутствии любому было не по себе.

Плевала Торн на все «не по себе». От этого ощущения все внутри бунтует.

Она сама хозяйка своим чувствам.

– Эй! – кричит она, подходя, – что опять? Может, прямо скажешь хоть раз, что тебе надо?

Карга замирает. Длинные руки скребут по земле бурыми когтями, звенят костяные монеты в ожерелье на шее.

Молчит. От ее взгляда у Торн холодок бежит по спине.

– Или ты от любопытства с утра выходишь подслушивать?

Карга, помедлив, покачивается. А потом хрипит:

– Выродок.

И скрывается в палатке.

Настроение испорчено надолго. Эту гнилую старуху неспроста все так и звали Каргой – за хороший нрав таких имен не дают. И плевать на то, что она сказала; Торн слышала и похуже слова в свой адрес, хотя бы даже и от подруг Майли.

Ей всегда спокойнее, когда она знает, что может схватиться за оружие. У народа ее матери не было этой воинственности в крови, не было у расс-а-шор, не было у многих. Это она одна такая дикая, потому что полукровка и потому что не может совладать со своей бешеной кровью, которая не дает ей взрослеть. Она все это уже слышала: и в лицо, и в шепоте за спиной.

Нет, ее это не задевало. Совсем нет. Нет.

Когда она вбегает к Адану в кузницу, он все понимает по ее лицу.

– Торн, я не могу потренироваться с тобой сейчас, – он качает головой, – я занят. Нужно все проверить перед тем, как люди снова к нам придут.

Кажется, она выглядит недостаточно спокойной, потому что он позволяет фасеточному панцирю раскрыться и смотрит на нее своим единственным настоящим глазом, иссиня-ясным.

Ее мать и Хорра тоже могли закрывать глаза такими линзами, для другого режима зрения и защиты. Торн не могла.

Умела бы, если бы Адан был ее отцом. Он мог бы. У них столько общего.

– Но ты уже развесил мишени. Я думала, ты закончил.

– Нет, Торн, не сейчас, – он чешет белую бороду. – Но, знаешь… думаю, ты можешь мне помочь. Это не срочно, но если проверишь мои новые клинки и скажешь, как тебе их баланс, ты мне очень поможешь.

Торн переводит взгляд на стол. Перед ней оружие из сияюще-мертвенной стали, всегда холодное, всегда словно бы отторгающее руку. Эти клинки – искусство сами по себе – словно живые. Нужно перебороть их, чтобы удалось по-настоящему ими владеть.

Говорят, пепельная сталь принимает только тех, кто готов проливать ею и свою, и чужую кровь.

Адану-кузнецу нет дела до этих романтичных легенд. Он использует пепельную сталь для ножей, потому что никто в караване не хочет, чтобы конкурсы выигрывало много людей. Метать ножи, испытывающие к тебе будто настоящую ненависть, от прикосновения к которым тут же сводит руку, очень неудобно, не так ли?

Но какая-то сталь Торн не переборет.

Кожа будто бы умоляет выпустить ножи, от ощущения сводит зубы, но Торн только сжимает рукоять крепче, когда выходит на площадку. Она может терпеть.

У нее не получается сразу – с третьего клинка начинает зудеть даже кость. Торн не сдается: метает один за другим, и каждый из непослушных клинков находит сердце мишени. Кражи и работа с клинками – вот что она умеет лучше всего, и плевать, чье это наследие.

Торн упрямо не желает заканчивать, пока Адан не освободится, поэтому, когда он выходит, у нее словно вибрируют кости в руках. Это хуже, чем боль; боль – простой инструмент. Не иметь полного контроля над собой и чувствовать собственные конечности как что-то чужое кажется Торн куда более мерзким.

– Ну, как, готова размяться? – когда Адан окликает ее, поправляя повязку на отсутствующем глазу, она с радостью скидывает метательные ножи обратно на стол. У нее есть свои кинжалы, и, честно говоря, она любит тесный контакт с ними даже больше самого метания.

Адан – бывший наемник. Он потерял глаз на арене в Городе-Бастионе много лет назад, а до этого он сражался на настоящей войне на островах. Он видел рассвет и земли, в которых не царит вечных сумерек.

Он лучше всех, кого Торн видела, в обращении с клинками, но предпочитает создавать их, а не применять. И она этого не понимает.

Торн быстрее Адана. Она видит больше, словно наперед; она подвижнее и легче, она живет сражением. Она моложе, талантливее и коварнее.

Она никогда не могла его победить. Даже в простом спарринге.

Какую бы кровь она ни унаследовала от отца-чудовища, опыт каждый раз оказывался сильнее.

Адан выбивает ее клинки.

Она бьет его локтем, выбивая из равновесия.

Он роняет ее на землю.

Торн, падая, изворачивается и подсекает его под коленом, роняя за собой.

Они могли бы играть долго, но Адан стар. Он устает. Торн знает, что в настоящем бою ее выносливость могла бы принести ей победу, потому что даже против молодого налээйне она куда дольше способна танцевать с клинками в руках.

Она также знает, что в настоящем бою Адан перехитрил бы ее и, возможно, убил до того, как его возраст возьмет над ним верх.

Но сейчас – сейчас она способна вскочить на ноги так быстро, что кажется размытым пятном света, и когда она смотрит на Адана сверху вниз со вновь перехваченным кинжалом в руках, ее улыбка сияет.

Только когда она видит, как меняется его лицо – пусть и немного, но за спокойным самообладанием виднеется страх – Торн понимает, что позволяет ему видеть свои острые длинные клыки.

На мгновение ее охватывает паника.

Она видит свое отражение в темном глазу Адана, в фасеточном панцире, видит искаженное острое лицо, оскал, длинные резные уши за бесцветными волосами, видит сияние.

Клыкам будто бы тесно, когда Торн заставляет себя сомкнуть губы. Она почти панически поправляет волосы и протягивает Адану руку. Он поднимается на ноги без ее помощи.

Она хватает со стола шапку и натягивает ее в одно дерганое, нервное мгновение.

– Спасибо за тренировку, Адан, – бросает она, прежде чем схватить оружие и выскочить с площадки.

Это вовсе не побег, но она не решается обернуться, чтобы не увидеть на его лице выражение того страха.

III

Фейерверки озаряют небо алым, затем – синим, а завершаются золотым. Это золото отзывается в душе Торн, успокаивает. Наверное, золотой – ее любимый цвет, хотя она никогда всерьез не задумывалась, что предпочитает. В караване никто не выбирает; берут то, что выгоднее.

Дело не в том, что золото напоминает о роскоши. Здесь оно значит так мало, когда гораздо ценнее античные монеты забытых времен. Говорят, на светлых землях золото ценят, используют его в украшениях и чтобы делать деньги. Она не знает наверняка; о светлой земле у них есть только слухи.

Всю ее жизнь караван скитается по побережью, от одного Нерушимого города к другому. Здесь не бывает утра и не бывает полноценной ночи. Только, как говорят гости из-за моря, «вечный угасающий вечер».

Настоящая ночь – она дальше. В глубине земель. Там, куда никто не решится идти, будучи в здравом уме.

– Ты никогда не думала, что это обидно? – внезапно раздается справа. Но Торн не так просто застать врасплох. Не с ее чутьем. – Что наш мир греют два солнца, но нам, здесь, не достается ни лучика?

Она оборачивается на звук. Бегло улыбается. Молли никогда не здоровается, это не в его духе; ему гораздо проще приходить и уходить легко, будто бы он всегда рядом. Как и Торн, он арлекин, жонглер, акробат. Как и Торн, он тихий, изящный.

Как и Торн, он полукровка. Но его смесь приемлема, в отличие от ее.

– Не ной, – она слегка толкает Молли плечом. – У нас есть свет. Мы не в лесу, по крайней мере.

Молли улыбается и легко приобнимает ее за плечи. Он самую малость выше, но всегда укладывает свои фиолетовые волосы высоко, чтобы получались рога или уши – Торн не уверена наверняка, что именно. Знает только, что он должен был выглядеть, как те красивые иллюстрации реликтовых принцев из леса, про которых они читали еще в детстве.

Реликты в этих старых сказках всегда прекрасны, но стоит увидеть плоды их набегов вживую, как реакция у людей почему-то резко меняется.

– Знаешь, говорят, – мечтательным тоном рассказчика начинает Молли, упираясь подбородком в ее острое плечо. Его смуглая рука так контрастно смотрится на ее светлой рубашке, рядом с белой кожей ее рук. – Говорят, что реликты сделали это намеренно. Что они изгнали свет прочь с этой половины мира, украли солнца, чтобы вершить свое зло в полной темноте.

Он косится на Торн с ехидным выражением и лучезарной улыбкой. У него такие мерцающие золотые глаза.

Она любила золото не из-за роскоши, которой у нее никогда не было. Она любила золото, потому что всегда ощущала этот цвет родным.

– Им не нужна кромешная тьма, чтобы «вершить свое зло», Молли, – говорит она осторожно, снимая его руку с себя. Она, Торн, живое тому доказательство.

Молли, кажется, понимает, что ступил на спорную территорию. Мнется, улыбается неловко. Он всегда улыбается, когда растерян.

– Слушай, это правда? Что реликты украли твою мать в Темный лес?

И вот оно. Вот оно, всегда. Это любопытство. Хорра пресекала все попытки расспрашивать, но слухи ползли всю ее жизнь, и неловкие попытки замалчивать и запрещать поднимать эту тему никак не помогали. Даже наоборот. Всю жизнь Торн только и делала, что слушала домыслы о себе, один другого отвратительнее.

– Украли, – кивает она. Это не сюрприз, такое происходит время от времени. Юноши и девушки, иногда неосторожные и всегда миловидные, привлекают внимание голодных и кровожадных хищников, жаждущих веселья. Что происходит дальше, вряд ли трудно угадать.

Молли всматривается в ее лицо очень внимательно. Он унаследовал от своей матери-раа не только яркие цвета, но и эти нежные черты лица, делающие его почти кукольным. Торн внезапно ощущает себя угловатой и некрасивой.

– Прости. Не хотел влезать. Просто мне любопытно, мы же партнеры, а все эти слухи… не хочу путаться во вранье и домыслах.

От его слов зарождавшееся раздражение слегка угасает, и Торн отвечает на его взгляд. Ей панически хочется поправить шапку.

– Да, они ее украли, когда она собирала травы. Они развлекались с ней несколько месяцев, а когда от нее не осталось ничего интересного, ее выбросили на обочину, где поисковая группа Хорры ее нашла. Ее похоронили под золотым кленом. Вот и вся история, Молли, ничего интересного.

В свете лиловых фейерверков он и сам кажется принцем со сказочных страниц, с этими витыми рогами, пусть и в дешевых, но золотых украшениях. Когда он кивает Торн в знак благодарности, маленькие колокольчики в его высокой прическе мелодично дополняют тишину между вспышками.

У него на языке вертится какой-то еще вопрос, и это ясно. И он решается.

– Это правда, что ты родилась, когда она уже была мертва?

Торн застывает, словно каменеет.

– Я имею в виду, эти слухи… говорят, ты выкопала себя из ее могилы. Что ее закопали беременной, а ты выгрызла себе путь из нее, а потом вылезла из земли, и когда Хорра пришла проведать могилу… – Молли запинается, встретившись с ней взглядом. Она видела этот страх сотни раз, но сейчас ей плевать.

Раз за разом, одно и то же. Эти слухи.

«Чудовище, – говорят они. – Выродок».

– Если ты веришь в этот бред, то ты идиот, Молли, – она рвется прочь в палатку так быстро, как может, только бы он больше ничего не успел ей сказать. Ей нужно переодеваться для представления.

Только в палатке она понимает, что сжимала кулаки так сильно, что теперь на ладонях кровь и следы от впившихся ногтей.

Она почти отходит, когда слышит знакомые шаги. Молли не оставит ее в покое так просто. Он липкий, как кисло-сладкий соус из Города-Оплота, которым от него сейчас слишком сильно пахнет.

– Эй, Торн, – он звучит обманчиво-весело, вваливаясь в ее палатку без приглашения. Иногда она жалеет, что не унаследовала от безымянного отца ничего полезного. Говорят, к кровососам-реликтам никто не войдет против их воли.

Она оборачивается и почти сразу же получает в руки горячую булочку с мясом и тем самым соусом. Она обожает его.

– Прости, не надо было в это лезть, – Молли снова беззаботно-веселый. Вдали от фейерверков она, наконец, может снова оценить, насколько красивого оттенка у него кожа. – Это личное. Просто, ну, знаешь, я не люблю, когда слишком много барьеров. Давай забудем?

Торн скептически приподнимает бровь.

– Да не будь такой шипастой и угловатой, я сейчас об тебя порежусь! – он весело хлопает ее по спине. – Давай, я тебе последнюю булку украл.

Она щурится почти угрожающе. А потом разламывает булку напополам и протягивает ему бо́льшую часть.

Кинжалы бликуют в фиолетовых огоньках представления. Сегодня в Городе-Бастионе славят Расгарексара, Бога из-за Вуали. Неважно, что нынешние жители ничего не помнят о старых богах, каждый дверной проем украшен вороньими черепами, перьями и фиолетовой краской.

Сейчас от богов остались только имена и некоторые ритуалы, хотя их культы все еще скрываются в городах. Все это знают: никогда не ходи в лес, чтобы не попасться реликту. Никогда не верь никому в Нерушимых, если не хочешь быть украденным старопоклонниками.

Говорят, когда-то старые боги смотрели из-за Врат Вуали, требовали своей дани, говорили со своими последователями. Только этими последователями были не те, кто сейчас населял города.

Старые боги требовали крови и жертв, и реликты из темных лесов охотились ради них и их невообразимого голода. Как говорят, всем миром правили те старые реликты. Населяли старые острова своими рабами, такими, как Хорра, такими, как Майли, как мать Торн: развлекались с ними, смотрели, что из этого получится, а потом пожирали, устраивали жестокие соревнования только ради кровопролития. Гости со светлых земель смеялись над этими мифами темного континента. Они говорили, это всего лишь сказки – так послушать, реликты воплощают абсолютное зло. А абсолютного зла, как говорят под солнцами, не существует…

Смешная наивность.

Зал взрывается аплодисментами, и они с Молли проходятся колесом почти синхронно, меняясь местами на сцене. Они оба высокие, худые и андрогинные, и в этих глупых арлекинских костюмах с масками нельзя понять, кто есть кто. Торн чуть худее, и ее волосы спрятаны под колпак с колокольчиками. Молли звенит украшениями на «рогах» из своих прекрасных фиолетовых волос.

Она притворно-внезапно вытаскивает из-за пояса еще два ножа. Молли жеманно изображает испуг, прижав кончики пальцев к раскрашенному рту маски. Она готовится метать. Он вытаскивает яблоко будто из воздуха. «Предлагает».

Нож Торн рассекает яблоко пополам и вбивается в мишень за спиной Молли. Он изображает обморок, чтобы тут же ловко подняться.

Какая-то девушка смеется и посылает ему воздушный поцелуй. Другая девушка посылает поцелуй Торн.

Кинжалы мелькают, когда они с Молли меняются ими, причудливо двигаясь. На сцене, на канатах, в прыжках. Когда Молли метает кинжалы в нее, Торн использует всю свою пластику, чтобы изобразить попытки увернуться от клинков в последний момент. Под конец она хватается за голову в притворном ужасе, этом невысказанном «сколько можно». Театрально-фальшиво плачет, утирая кулачками уголки глаз. Люди смеются.

После них на сцене Карга, она гадает без слов, пугает дымом и зеркалами. После нее – Майли и подружки, все безгранично красивые, так хорошо сложенные. Торн всегда считала несправедливым, что на других девушках эти дурацкие арлекинские костюмы смотрятся так хорошо. От их фигур не оторвать глаз. Она же сама напоминает плоский рисунок из книжки про злую нечисть из отражений.

Ей гораздо комфортнее, когда она избавляется от цветастого костюма в пользу привычных кожаных штанов и свободной рубашки. Ей жарко, но она никогда не выходит на люди без шапки, тем более когда волосы выглядят мокрыми и отвратительными.

Молли встречает ее на улице с лучезарной улыбкой и лихо приобнимает за плечи. Он все равно выглядит хорошо, даже без украшений. Искренне говоря, Торн не понимает, почему он не убежал искать внимания в толпу гостей, как всегда делал Вэйрик.

– Обмен! Предлагаю научить тебя подниматься с земли в одно движение, если научишь так выворачивать тело, как ты сегодня сделала.

– Я умею подниматься с земли в одно движение, Молли.

– Не так изящно, как я. Ты, кстати, не думала продавать людям с низкой самооценкой свое самомнение? Много бы заработала.

Торн отвешивает ему легкий, шутливый подзатыльник.

– Ты в курсе, что ты гад?

– Непревзойденный и неотразимый. Почему, думаешь, меня твоя тетка подобрала? Я ее очаровал, без вариантов.

– Без вариантов.

– Без вариантов!

– Молли, тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты из той породы людей, которым проще сказать «да», чем объяснять, почему «нет»?

Он улыбается, обнажая белоснежные зубы. Ни одного клыка. Торн ему немного завидует.

– Это признание?

– Признание твоей невыносимости разве что.

Молли фыркает. А потом увлекает ее развлекаться.

Почти ничего на этом континенте не меняется с течением суток. Постоянный тусклый холодный свет, голубовато-мутный, сравнимый с самым началом рассветного часа на светлой стороне. Тут никто не смог бы мерцать, говорил старый сказитель из какой-то безымянной деревушки на пути каравана. Торн хорошо это запомнила – что никто не сможет мерцать.

Пожалуй, это неплохо, потому что хищные птицы слетаются на все блестящее и уносят прочь в темноту леса. В свои дикие логова.

Ее белые волосы напоминают сухие стебли, и она завидует сестре и ее подружкам, когда смотрит за их тренировками. У Майли такие красивые черные локоны. Майли вообще очень красивая. Иногда Торн ловит себя на мысли, что поняла бы любого реликта, который захотел бы ее украсть, и эти мысли ее пугают. Она не должна так думать, но, как повелось с детства, многое творит, чего не должна. Делает ли это ее плохой?

– Майли, скажи своей сестре, чтобы она на нас не смотрела, – шепчет одна из подружек Майлитре на ухо. Не в курсе, что Торн слышит ее даже отсюда. – Мне кажется, она хочет меня съесть!

Майли неловко смеется. Бросает на Торн неуверенный, зашуганный взгляд.

– Она не собирается никого есть, ну вы чего, – в голосе сестры только смех. Фальшивый. Чем старше Торн становится, тем сильнее жалеет, что может столько всего замечать.

– Ну, мать-то свою во младенчестве она сожрала, это вопрос времени, когда она сорвется снова!

Торн едва заставляет себя сохранить нейтральное лицо. Только смотрит неотрывно на Майли, растерянную Майли, которая не знает, что сказать.

Ну же, почти хочет крикнуть Торн. Ну же, заступись за меня. Скажи, что это неправда.

Майли смеется неловко, взбивает волосы и шутливо отмахивается. Будто бы говорит: «Какую чушь ты несешь».

Обида душит Торн, давит на горло болезненным комом. Почему Майли не заступилась? Почему она никогда не заступается? Семья должна стоять за своих горой, разве не в этом смысл каравана?

Может, и в этом, – шепчет что-то внутри, холодный спокойный голос. – Семья всегда защищает своих, просто ты не своя.

– Скажи ей, чтобы она ушла! – чуть более громко шипит рыжая Лесса. И Майли, помедлив, идет.

Торн хочет уйти. Одновременно с этим – отчаянно цепляется за надежду, что сейчас Майли скажет что-нибудь, что все объяснит.

Она почти может представить, как Майли подходит, смеясь, протягивает ей руку. «Они плохо говорят о тебе. Пойдем прочь от них».

Или, может: «Они опять разошлись. Не буду говорить с ними, пока они не извинятся».

Наконец, хотя бы: «Слушай, Торн, они ничего не понимают, но мне нужно с ними потренироваться. Давай погуляем вместе потом?»

Да хоть что-нибудь хорошее. Но Майли неловко замирает рядом, нервная, заламывает руки и, наконец, смеется.

– Привет! Ты занята сейчас?

– Просто смотрю, – Торн пожимает плечами. Ну же. Пожалуйста, скажи что-нибудь хорошее.

– Да? Ой, хорошо, потому что я подумала, ты не могла бы сходить за одеялами к маме, ну, я имею в виду, если они там есть, вдруг они уже высохли после стирки, и заодно, может…

Торн медленно уплывает прочь от ее слов, с каждым новым словом – как с новой волной. Она даже не собирается говорить правду. Она просто принесла ей какой-то гнилой, наспех придуманный предлог, и теперь сует его в лицо. Ложь, ложь, ложь.

«Сестра». «Семья».

Ее душат эмоции. Злость, обида, непонимание. Что она сделала не так? Она всегда была на стороне Майли, всегда заступалась за Майли, они были вместе все детство; так что и когда пошло не так?

Ничего никогда и не было нормально, – говорит тот же самый спокойный голос внутри. – Чтобы все было нормально, не нужно было рождаться.

Майли нашла себе других друзей, подходящих друзей. Нормальных.

Она должна немедленно уйти. Торн хочет улыбнуться, солгать, что так и сделает, но вместо этого сбежать. Но, в отличие от Майли, она не может лгать.

– Не. В городе прогуляюсь, – Торн соскакивает с коробок. Ей до сих пор обидно, и она позволяет себе слабость задержаться рядом с Майли, возвышаться над ней, напомнить один ненавязчивый раз, что она могла бы сделать столько всего, но никогда даже не пыталась. Почему ее добрые намерения никогда не ценят?

Она не срывалась ни разу, но от нее ждут только безумия, почему?

Майли кажется испуганной. Торн ловит себя на слабом мелочном удовлетворении и немедленно ищет в себе чувство стыда. Ей должно быть стыдно? Если ей не стыдно, она плохая?

– Сувенир тебе принесу, – улыбка у Торн кривая. Всегда. Она ведь не должна показывать зубов, не должна ничего показывать.

Говорят, Нерушимые Города такие огромные, что там может пропасть даже отряд. Но отчего-то сейчас Торн сомневается, что даже там у нее получится потеряться.

Этот город не любит гостей.

Торн неприятно здесь находиться, но она не сразу понимает, что это за ощущение; не сразу понимает, что чем глубже в город она заходит, чем дальше погружается в переулки, тем более не по себе ей становится, до тянущего ощущения под лопатками, до скованности в позвоночнике. Ее тонкие легкие туфли быстро теряют вид на выбитых улицах и в грязных лужах, а холод молочно-голубого тяжелого воздуха пробирает до костей. Она оглядывается без конца, перебегая взглядом с вечных стен самого Бастиона на старинные постройки старых жителей, тысячу раз реставрированные, а с них – на новые домишки, больше напоминающие конструкции из соломы и ласточкиной слюны. Миновала попрошаек, пьянчуг, чернеющие переулки, вышла на звук музыки. Уличные исполнители, почти неживые, настолько механические и лишенные души, наполняют темные улицы каким-то неестественно-жутким духом. Их веселые мелодии здесь неуместны. Дики.

Ей кажется, что с их игрой что-то не так. На одно короткое мгновение Торн даже списывает все на свой слух, в конце концов, росла бок о бок с музыкантами. Но, вглядываясь в их лица, внезапно понимает: дело не в этом.

Этот город, и Торн ощущает это всей своей сутью, в тысячу раз древнее, чем любой его житель, что уж говорить про любого чужака, приехавшего из-за океана. Этот город древний, и он живой. Это чудовище стояло с начала времен, и простоит еще столько же, и никто здесь не понимает, где оказался. Они думают, что просто нашли заброшенный Бастион, который можно заселить, заполонить и жить в свое удовольствие. Но он проглотит их, как проглотил всех до этого.

Когда Торн оглядывается вновь, ей кажется, что она видит не только холодные черные стены и мертвый старый камень. Шепотки и воспоминания свисают со стен, как перезрелые ягоды, чужие застарелые горести цветут, раскрываясь окровавленными лепестками. Ей кажется, что она может выбрать воспоминание и последовать за ним, и ей нестерпимо хочется это сделать. Всего пара шагов, прикосновение к окрашенным кровью лепесткам, и…

– Эй!

Тяжелая рука Молли вырывает ее из полутранса, и Торн устало потирает глаза. На кончиках пальцев остаются слезы напряжения, и она видит слабое мерцание.

– Ты светишься! – Молли выдыхает, отклоняясь чуть назад. Его фиолетовые волосы заплетены в толстую косу. Никаких украшений, ничего вычурного. Его почти не узнать. – Я думал, это что-то вроде очередных, ну, слухов. Про тебя всякое говорят.

– Молли, про тебя тоже говорят, но я что-то не озвучиваю подряд все, что слышу, – говорит она раздраженно. Только бы отвлечься от назойливого жжения за глазами. Но знает, что так просто это не проходит.

Однажды она играла с Майли в небольшой роще. Караван проезжал мимо ремесленного городка на отшибе, и им строго-настрого запретили приближаться к деревьям. В этой темной земле боялись любого леса, вплоть до абсурдных суеверий, что даже в трех кленах скрывается страшное чудовище с клыками наружу. Само собой, запрет значил, что в рощу нужно было немедленно сбежать.

Они играли в прятки: Торн, Майли, другие девочки, Фиэра и Тея. Торн поддавалась, но только сестре. Когда настал ее черед ловить и искать, она могла изловить их так, так быстро. Слышала едва сдерживаемое хихиканье Майли из-за кустов, слышала тяжелое дыхание запыхавшейся Теи, кое-как взобравшейся на дерево. Слышала, как прижимается к коре Фиэра.

Она не стала ловить их сразу. Суть игры – в процессе, не в результате. Приближалась, давала понять, что она рядом, но позволяла уходить. Ей было так весело, так хорошо, когда она могла видеть и слышать. И она думала, что им весело, что им всем весело, но, когда она выпрыгнула из-за дерева на Тею, веселая, с широкой улыбкой и сияющим взглядом, она увидела только страх. А потом Тея закричала и убежала.

«У нее страшные большие клыки, – говорила она испуганной матери, – Торн хотела меня съесть!»

Хоть кто-то заступился за нее?

Когда взрослые спросили Фиэру, правда ли это, она растерялась. «Она пыталась загнать меня в реку! – сказала она. – Она светилась, и была страшная, и хотела, чтобы я упала!»

Торн помнила, как смотрела на Майли. Майли, которую всегда защищала, Майли, о которой всегда заботилась. «Ну она и правда светится иногда», – сказала тогда Майли и стала грызть яблоко.

И тогда взрослые пошли к Хорре. У Торн не было матери, но Хорра заменяла ее во всем, отвечала за ненужную полукровку, разгребала все проблемы, которые из-за нее возникали. Они говорили о чем-то так невозможно долго, и Торн не знала, куда ей себя деть. Ей казалось, что она должна чувствовать себя виноватой, но у нее не получалось, и она не понимала, как заставить себя.

А потом Хорра выпроводила тех взрослых, холодно позвала Торн к себе и усадила на кровать. «Тея говорит, что ты хотела причинить ей вред».

Торн помнила дословно, что сказала тогда. «Это неправда, потому что, если бы я хотела, они бы от меня не убежали».

И она помнила, что Хорра сказала ей в ответ. Слово в слово, до последнего нюанса ее холодной интонации.

«Ну, а они говорят, что ты хотела им навредить».

Ни капли веры. Ни единой попытки разобраться. Она, Торн, была виновата просто «потому что», безусловно, всегда.

«А даже если это не так, – сказала Хорра, будто намеренно делала только хуже, – ты должна понимать, что они тебя боятся. Ты должна быть умнее и не давать им повода. Тогда все и будет хорошо».

Так она и жила до сих пор. Не давала повода. Только вот почему-то ничего не прошло.

Сейчас она смотрит на Молли с усталым ожиданием – что он скажет, как еще укажет на ее мерзкие черты. Но он только осматривает ее с простым интересом, а потом рассеянно пожимает плечами.

– Ну не знаю, про меня же говорят только хорошее, нет? Я могу и про тебя хорошее рассказать! Правда, если я начну всем рассказывать, что с тобой хорошо проводить ночи, потому что книжки можно читать, твоя тетка меня не поймет и, возможно, всыплет ремня.

Торн закатила глаза.

– Ты немного невыносим.

– Немного?

– Самую малость.

Ей легче. Ей легче и проще сейчас, в его присутствии, когда он разряжает обстановку и перетягивает внимание на себя. И когда она тянет его гулять, она по-настоящему надеется отдохнуть и отвлечься, перестать думать о Майли. Но злость и обида пускают корни, как проклятые деревья их темной земли, и, как деревья, за годы эти чувства проникли слишком глубоко. Их не выкорчевать одними только смуглыми руками с дешевыми золотыми украшениями.

Но хотя бы на один короткий вечер она может забыть.

Говорят, в Городе-Бастионе есть все, что только можно пожелать. А потому нужно быть осторожнее со своими желаниями.

Но когда ты сам регулярно предстаешь для других примером плохой сказки со злодеями и чудовищами, начинаешь как-то скептично относиться к таким суевериям. Кто знает, может, за историей про монстра из темных глубин скрывается всего лишь очередной брошенный ребенок, которому просто не повезло унаследовать жабры от своего морского родителя.

Говорят, в Бастионе каждая старая улица проклята по-своему. Говорят, здесь кроется по десятку древних зол в каждом черном переулке. Люди вообще много говорят, в особенности о том, чего не понимают.

Но этот город и правда не желал им добра.

Торн чувствовала себя здесь так, как не чувствовала нигде и никогда. Она почти готова сказать, что Бастион ощущается для нее домом, но она не знает, что такое «дом» на самом деле. Она убегала сюда практически каждый день, в эти темные кварталы, туда, где никто ее не найдет и не будет искать. Здесь ей… спокойно.

Она знает, почему. Почему Бастион принимает ее.

Она видит его душу. Такую же темную, как и у нее, полумрак в свете прогорающей свечи. И он видит ее, и забирает ту беспомощность, что пустила корни в ее сердце. Порой она терялась в этих проулках, похороненная в его мертвой тишине. Закрывала глаза, пойманная в бесконечную паутину вязкого прошлого, переплетающего воздух. Здесь, в темноте вечного Бастиона, луна отвечает на ее взгляд, а звезды следят за ней голодным взглядом.

Здесь, в глубинах Бастиона, она в своем хищном мире, где больше не нужно притворяться. И тогда она открывает глаза по-настоящему и видит скрытое прошлое каждого маленького закутка.

Она видела Врата Воров, титанически-огромные изваяния, разделяющие Бастион напополам. Рядом с этими гигантскими могильными плитами любой ощущается песчинкой в чьем-то неряшливом и запущенном каменном саду. Торн может забываться на долгие часы, изучая вязь рисунков на Вратах Воров. Как в детстве играли они с Майли, она почти готова придумывать, что эти плетения на самом деле – буквы, и все здесь рассказывает какую-то вечную историю.

Она видела загадочный замкнутый двор. Никакой из домов не был жилым, а все внутренние стены оказались витражами тонкой работы. С узорчатых разноцветных стеклышек на Торн смотрели розы, кленовые листья, тонкие плетения, но даже ее зрение не давало разглядеть все в такой темноте. Она видела аллею, уставленную старыми сколотыми статуями, как деревьями. Вместо осыпавшихся крон – оружие наизготовку, вместо стволов – тела в затертых доспехах, на которых не различить узора мастера. Вглядывалась в сбитые лица и искала что-то, что могла узнать, но видела только воспоминания камня о некогда четких точеных лицах. Эти черты вразлет, штрихи обезумевшего от вдохновения творца, эти пропорции и острые уши. Аллея реликтовых воинов.

Бесконечно боясь кровожадных монстров из темного леса, каждый начинает жизнь, читая сказки о реликтовых принцах. Торн их тоже читала. О Баелорр, чьи глаза – выжигающие солнца, чье дыхание – чума, кто проливал реки крови только чтобы насладиться ее запахом. О Дейорайне Даэлветхе, принце, выкованном в золотом огне, повелителе света в бесконечной тьме лесов. Три сказа Эрина, полные печали: о прекрасных Биеранне, сраженном копьем из когтя бога Расгарексара; Люичаре, превращенном в гончую и загнанном как дичь; Аелисаре, младшем, но хитром, догадавшемся попросить помощи у врага…

Она читала все эти сказки. Была очарована ими в детстве, как и все остальные. Сейчас, теряясь в неразгаданном прошлом Города-Бастиона, она будто терялась в собственном детстве – там, где все только начиналось.

Иногда она не возвращалась ночью домой. Хорра спросила ее как-то, не влипла ли она в неприятности, не придут ли за ней стражники. Больше Хорра не интересовалась.

Семья, да?

Иногда Торн задавалась мыслью, что, может, она изначально родилась, чтобы быть одной. Может, в этом и крылся секрет. Обычно эти мысли возникали и пропадали, но в темных проулках Бастиона она, наконец, начала ощущать их иначе. Они больше не давили. Они ассоциировались со свободой.

Сегодня она исследует те самые дворы, которых избегают даже местные. Черные, закрытые, загадочные, нежилые. Город пугает чужаков, но они все равно засыпа́ют его, как муравьи, и не устают переделывать под себя, а самого сердца все равно избегают.

Торн всегда чувствовала себя чужой. Везде, но не здесь. И сердце этого города, не принимающее больше никого, может принять ее, разве не так?

Разумеется, так. Бастион понимает ее. А она может оценить те его закутки, которые отвергают остальные.

Проулки разные, но непроглядные, все как один. Она сбивает обувь, взбираясь по крутым улицам вверх практически бегом, натыкается на тупик. Стены со сколотой краской такие неровные, что рядом с ними страшно даже дышать, только бы не обрушить, и она сворачивает прочь, обходит квартал дугой. Двигается почти бесшумно, только мелкие лужи в выбитых камнях старой дороги шлепают, когда она бежит к другому стыку заброшенных домов. Здесь нет ни души, что-то кажется ей неправильным, диким, но она слишком поглощена исследованием, чтобы понять наверняка.

У одного из домов окно не заколочено, затянуто каким-то мутным пузырем, и Торн нужно сильно сосредоточиться, чтобы разглядеть что-то на той стороне. Но она видит какие-то очертания и от этой мысли ликует – она поняла, в чем дело. Она не может найти вход в этот двор с улицы, потому что с улицы туда не войти. Он – для бывших жителей домов. Туда можно попасть только через сам дом.

Она некоторое время ходит кругом, выбирая подходящую дверь. Все заперты, некоторые еще и перекрыты чем-то снаружи. Высадить стекла у нее тоже не выходит. Попытка взобраться на крышу провальна, даже ей не хватает ловкости. Крыши и стены скользкие, покрытые мхом и мокрые от дождя.

Торн не собирается сдаваться. Ей просто нужны ее отмычки, и…

– Ты уверена, что тебе именно сюда надо вломиться? По ощущениям, тут можно украсть максимум убитый труп мертвой крысы. Закоченевший. Мумию трупа!

Молли. Она почти всегда рада слышать Молли, только вот до чего же талантлив он в том, чтобы приходить не вовремя.

– Чем болтать, – спокойно отвечает она, рассматривая хлам у одной из дверей, – лучше бы помог. Как думаешь, тут получится взобраться на крышу?

Молли хмыкает, накручивая косу на руку. В желтых глазах – сосредоточенный интерес.

– Сомневаюсь, Торн. Хлипковатые перегородки. А от чего тут баррикадировались?

– Баррикадировались? – непонимающе переспрашивает она. Смотрит по-новому.

Двор, окруженный домами. Все покинуты, все заколочены так, что не попасть внутрь. Некоторые двери засыпаны снаружи балками, бочками, телегами. Это было очень, очень давно. Все уже разваливается.

Тем интереснее.

– Я вообще не понимаю, что ты тут забыла? – Молли ежится. У него рубашка нараспашку, чтобы все видели, насколько он в форме. Сейчас, правда, он кутается, сутулится, будто хочет казаться меньше. – Это ж помойка какая-то.

– Не все обязательно должно быть ценным и на продажу, Молли, – она почти позволяет себе улыбнуться. Вовремя успевает остановить себя, чтобы не показать зубы. – Здесь же жуть как интересно. Бастион живой. Живой и…

– Живой и жуткий! – он и правда кажется испуганным. Нет, хуже: от него пахнет страхом. – Здесь нет звуков, Торн.

Она только плечами пожимает.

– Да тут как бы не живут уже. Ты бы тоже не жил, дома же старые.

– Коты, крысы, птицы тоже все дружно ушли, потому что дома пора сдавать на реставрацию? Пойдем домой, пожалуйста…

С его словами все встает на свои места. Она же ощущала, что что-то не так. Тут и правда вообще, вообще никого и ничего нет.

Но ведь времени прошло так много. Это всего лишь брошенный квартал. Если тут что-то и было, этого уже давно нет.

– Тут людей нет, нет еды, вот и животных нет. А птицы… ну, в Бастионе вообще не то чтобы много птиц.

– Ладно, ладно тебе, – Молли нервно потирает предплечье, будто кожа у него зудит. – Ничего подозрительного в жутком отсутствии птиц. Пожалуйста, пойдем назад.

– Ты иди, – она снова разворачивается. Ей нужно осмотреть дома и понять, как попасть внутрь. Она только глазочком посмотрит, не больше. – Я к вечеру добегу, никто и не заметит, что меня нет.

Молли молчит так долго, что она уже почти готова забыть о его присутствии. Когда он выдергивает ее из мыслей о закрытом недоступном дворе-колодце, он делает это не словами.

Его рука ощущается почти горячей, когда он берет ее за ладонь.

– Я замечу. Слушай, ради меня, Торн. У нас выступление скоро, отрепетируем, я тебе булку сопру… только пожалуйста, пожалуйста, пойдем отсюда прочь.

Когда она оборачивается, встречается взглядом с его почти умоляющим выражением лица. Ему страшно здесь, страшно по-настоящему. Еще одно доказательство, что никто не понимает Бастион так, как она.

Она с мгновение смотрит на его лицо. На его руку на своей. А потом кивает.

– Хорошо, Молли, идем домой.

В конце концов… ее отмычки остались в шатре каравана.

– Ты когда-нибудь думала, почему некоторые нравятся всем, не прилагая к этому никаких усилий?

Молли сидит рядом с ней на сваленных в кучу шерстяных одеялах. Он кинул все прямо на землю, когда ему надоело носить вещи для Хорры.

Торн равнодушно пожимает плечами, вертя в руках свой небогатый ужин. Она никогда не понимала, зачем покупать овощи в городах, когда там их, очевидно, не выращивают. Скоро караван уедет обратно в пригороды, разве нет смысла купить все там?

– С тобой сегодня совершенно невозможно разговаривать, ты знаешь? – Молли не унимается, но ей все равно. Она не отводит взгляда от Вэйрика, который сегодня успешно флиртует сразу со всеми акробатками каравана разом. Вэйрик и правда нравится всем, даже не стараясь. Он не пропускает мимо ни одной девчонки, будто бы ему совершенно плевать, кого обхаживать – была бы милая мордашка. Насколько Торн помнила, Вэйрик подбивал клинья без исключения, абсолютно, совершенно ко всем девушкам, которых видел и знал, в караване или везде, где им доводилось останавливаться.

Ко всем. Кроме Торн.

Вэйрик будто бы слышит ее мысли, вдруг оборачивается на них. Улыбается ей.

У него красивая улыбка.

– О нет, оно нас заметило, – бурчит Молли у нее под боком, но она не реагирует. Отворачивается на свои овощи, будто бы ей вовсе не интересно. Вэйрик не подойдет. Никогда не подходит.

Она всю жизнь училась есть так, чтобы никому случайно не показать свои клыки, но это давалось ей не так-то просто, особенно с чем-то мягким. Она кусает, но сок брызжет вокруг безумными струями, а часть семян шлепается ей на рубашку.

– Эй, Торн! – голос Вэйрика заставляет ее поднять на него взгляд. Он, как всегда, причесанный и аккуратный, в элегантной одежде и с прекрасными черными кудрями.

У нее на щеке красные пятна, а рубашка изгваздана куском овоща. Она влезла в мякоть и носом, потому сейчас еще и похожа на клоуна.

– Привет, Вэй.

Какой. Провал.

Он улыбается ей неловко, пока она лихорадочно стирает пятна с лица, отчаянно злясь на себя. Она умудряется все портить даже тогда, когда портить, кажется, нечего.

– Так тебе чего-то надо было, да? – мрачно отмечает Молли, подаваясь вперед. Вэйрик смеется, взбивая кудри.

– Да у меня… разговор к Торн был. Личный.

Торн переглядывается с Молли. Он выглядит искренне озадаченным.

– Ну ладно… пойду поем.

Она смотрит на то, как уходит вприпрыжку Молли, чтобы потянуть время. Она не уверена, что ждет от этого «личного разговора».

– Прогуляемся? – предлагает Вэйрик. Она кивает.

Они медленно идут между повозками и палатками, выходят к границе лагеря. В Бастионе они живут под нерушимой городской стеной, и рядом с древним черным камнем Вэйрик неприятно ежится, а Торн хочется расправить плечи. Ей кажется, Бастион ненавидит всех, кто внутри. Ее заряжает это чувство. Придает сил.

Она спрашивает почти беззаботно:

– Так ты попросить о чем-то хотел?

– Да… видишь ли, – он плотнее кутается в куртку. – Репутация у меня такая, сама знаешь, ветреного парня. Я не… не совсем понимаю, как сказать это. Я вроде обдумывал все тысячу раз… хорошо выглядишь сегодня, кстати.

Торн поводит бровью. Он издевается? Она обляпалась, а волосы у нее напоминают белую паклю. Он точно издевается.

– Нет, правда. Ты же красавица. Необычная такая и…

Теперь она искренне озадачена, смотрит на него широко раскрытыми глазами. Что он… пытается сказать?

– Торн… есть кое-что, в чем я должен тебе признаться, – Вэйрик серьезнеет, встает на месте, берет ее за плечи. Она косится на его руки, ничего не понимая. – Кое-что, что я должен был рассказать уже давно. Ты знаешь меня с детства, мы росли вместе. Я отношусь к тебе по-особенному.

Это какой-то бред, думает она. Это просто смешно.

– Наступают моменты, когда нужно признать, что в чем-то был неправ. Я, признаюсь, увлекался девчонками слишком активно. Но это только потому что я искал свою единственную. И я искренне верю, что нашел ее.

Торн замирает. Смотрит на него глупо. Время словно становится вязким желе, и сквозь это желе она слышит, как Вэйрик говорит:

– Прошу, поверь, что я изменился.

У него черные глаза, как угли. Руки теплые, загорелые.

– Потому что я должен тебе открыться.

Торн не помнила, когда они стояли так близко раньше. Никогда, наверное.

– Да?..

– Я искренне хочу жениться на твоей сестре.

Ох.

Вязкое время застывает, схваченное ледовой коркой, и разбивается вдребезги, ускоряясь в один момент. Она вдруг слышит все: крики птиц, смех детей в караване, звук кузнечного молота Адана. Чувствует холодный ветер Города-Бастиона, его слабое подземное гудение, тепло рук Вэйрика.

– Эмм… – у нее нет слов. Она тянет время, аккуратно выворачиваясь из его захвата. – А мне ты это говоришь, потому что?..

– Потому что ты должна одобрить, конечно же! – он снова пытается ее схватить, и она раздраженно отступает на шаг. Вэйрик нервничает. – Серьезно, Торн, ты же как страшный старший брат! Но мне нужно, чтобы ты поверила, что я искренне хочу быть хорошим мужем твоей сестре, а вовсе ее не обидеть. И я перестану ухлестывать за другими, клянусь!

Ей не хочется это слушать. Не хочется его видеть. Практически душит соблазн крикнуть ему в лицо, что ей вообще плевать и на него, и на Майли – пусть разбираются между собой, она тут ни при чем. Но она понимает, в глубине души она прекрасно понимает, к чему был этот нервный разговор.

Как там в сказках? Хочешь получить принцессу, убей дракона? Или умилостивь, если не хватает сил убить.

Ее душит гнев. Злость. Она давит это в себе изо всех сил.

– Я подумаю, только перестань хватать меня. Точно не одобрю, если дотронешься еще хоть раз.

– Спасибо! Ты не пожалеешь! – и, хлопнув ее по плечу, Вэйрик спешит уйти прочь, подальше от нее. Стоит ему скрыться, Торн сжимает кулаки до боли, пинает какой-то камень прямо в вечную стену и обессиленно опускается на землю. Она так зла сейчас, запускает пальцы в сухие волосы, сбивает шапку – так зла, что, кажется, взорвется. Не на Вэйрика, на себя.

Вот чего она ожидала? Чего? Он никогда не обратит на нее внимание. Никогда, ни в каком сценарии. Размечталась.

Вэйрику нравятся симпатичные девочки. Не долговязые чудовища.

Она не знает, сколько так сидит, пока не слышит знакомый веселый голос:

– Эй, фонарик.

Молли опускается рядом с ней, толкает ее плечом и щелкает по острому уху. Она немедленно одергивает шапку.

– Что этот хмырь тебе наговорил? Ты светишься опять.

Торн заставляет себя сосредоточиться, взять себя в руки. Потирает висок, изо всех сил делает нейтральный вид.

– На Майли нацелился.

Молли присвистнул.

– Я б предложил ему врезать, но знаю, что ты врежешь ему лучше, чем я. Все в порядке?

Торн пожимает плечами. Она не в порядке, и не может объяснить ему, почему.

– Ну, надеюсь, твоя сестра умная и скажет ему «нет». Я не понимаю, кому он вообще может нравиться. Мне вот он не нравится!

Она смеется.

– Да. Да, главное – что нравится тебе. Эталон ты мой.

– Нет, ну а что, Торн? Посмотри на него. Ему ж все равно, куда… направлять свой энтузиазм. И поговорить с ним не о чем, он же дубень.

– Он справляется без разговоров, Молли.

– Тем более, вообще не понимаю, кому и как он может нравиться. Ему ж все равно, кого танцевать. Кто может такого захотеть от своего партнера? Я имею в виду… с кем-то вроде Вэйрика никогда не почувствуешь себя особенным. Разве что очередным.

Торн смотрит в направлении ушедшего Вэйрика и не знает, что ответить. Дело не в том, что она хочет его внимания, понимает она. Это и правда сделало бы ее «очередной».

Ей никогда особенно не была нужна его любовь. Ничья, откровенно говоря. Но когда совершенно у всех вокруг что-то есть, даже самая откровенная дрянь, и только у тебя одной этого нет, закрадывается мысль, почему. Как черви в яблоках, медленно выедает изнутри: «А что со мной не так»?

Дело не в том, чтобы получить то, что есть у всех.

Дело в том, что если ты чувствуешь себя непривлекательной даже для волокиты, который подкатил бы и к лошади, – заставляет задуматься.

Торн эти мысли не нравятся.

– Да, пожалуй, – соглашается она, скорее, чтобы не молчать. А потом подскакивает и тянет за собой Молли.

Она хочет отвлечься, и будет метать кинжалы и тренировать номер до самого утра.

IV

Торн не ищет неприятности. Неприятности находят ее.

В городе она видела много неприятных личностей. Бандитов, грабителей, обманщиков гораздо более опасных, чем те, что скрывались в караване. Бастион был домом для бесконечного количества мерзких личностей, и она видела их насквозь.

Видела, но никогда не связывалась. До сегодняшнего дня.

Ей плевать, что она здесь чужая. Плевать, что практически каждый здесь готов будет поднять ее на копья, только увидев ее острые уши и клыки, плевать, что она никого здесь не знает; она не позволит никому трогать девочек, которые не могут за себя постоять.

Выпускать гнев в городе просто. Гнев – ее спасение, огонь, в котором сгорает все остальное: обиды, слезы, непонимание, горечь, отчаяние. В Бастионе навсегда останется кровь, которую она пролила, боль, которую она оставила о себе на память, синяки, ушибы и переломы.

Она избила троих, прежде чем поняла, что девочка-жертва уже сбежала, а в переулке появлялись новые друзья обидчиков. Торн быстрее и ловчее большинства, но прекрасно знает, когда ситуация складывается не в ее пользу – и она бежит. Ее преследователи могут думать, что знают Бастион, но она его чувствует, и никто не поймает ее в сумеречных тенях вечного города.

Она сама не понимает, куда бежит, пока не оказывается напротив знакомой конструкции из забаррикадированных домов. Все еще может чувствовать вкус крови на разбитых губах, сладко-горький вкус сомнения, обманчивую осторожность. И вырывает это чувство с корнем, вскрывая дверь отмычкой за мгновение.

Внутри все старое, пыльное. Ее острое обоняние страдает здесь, ей кажется, что ее лицо накрыли подушкой, набитой мохнатой пылью. Она натягивает воротник на лицо, но тут же одергивает назад, а потом снимает и шапку. Здесь душно, слишком душно, чтобы перекрывать себе воздух, и нет других глаз. Она может выглядеть так, как ей угодно.

Столы, шкафы, старая мебель – пустые, покрытые пылью вещи, никому не нужные, брошенные. Все здесь какое-то желтое, гнусное, как на плохих картинах, которые она видела на портовом рынке. Так рисуют вечера на светлой земле, все в мерзком ржавом цвете. На темной стороне не бывает солнечного света, и ее это устраивает больше. Здесь неприятно. И ничего нет.

Она не интересуется домами и квартирами, у нее другая цель. Ей нужен двор.

Доски и половицы скрипят под ее весом, она оставляет в пыли узкие следы. Здесь нечем дышать, будто бы это место было полностью изолировано от мира вокруг, могила для десятков людей, хватающих свои последние вдохи. Ее не волнует прошлое этих домов, как бы они ни кричали о своем негостеприимстве. Этот город живой, он ненавидит всех. Если играть по его правилам, она не навлечет на себя беды.

Ей нужен тот проклятый двор с колодцем.

Все двери, ведущие наружу, заставлены шкафами и кроватями, завешаны цепями с огромными замками. Но мебель рассыхается от прикосновения, а цепи давно проржавели. Что бы здесь ни случилось когда-то, это было так давно, что должно быть уже забыто. И Торн не ощущает опасности.

Она всегда полагалась на свое чутье. То, что досталось ей от ее безымянного отца-чудовища, помогало ей выживать, предупреждало, оповещало. Если все внутри нее молчит сейчас, разве это не значит, что все опасное отсюда уже ушло?

Ей требуется время, чтобы найти окошко, которое можно снять. Оно маленькое и почти под потолком, но у Торн узкие плечи и тонкое телосложение, и она легко пролезает внутрь.

Только снова оказавшись снаружи, она вдыхает полной грудью. Лишь сейчас она понимает, насколько внутри нечем было дышать.

Она там, где и хотела оказаться; оглядывается, рассеянно убирая отмычки. Она добилась того, чего хотела, но тут… ничего нет. Ничего, кроме пустого двора и старого колодца.

Впрочем, чего и следовало ожидать.

Торн обходит двор, осматривается. Возвращается к колодцу, заглядывает внутрь.

Старый камень мокрый после дождя, держится некрепко. Камень выскальзывает из блока, Торн дергается вперед и едва успевает ухватиться за борт колодца с другой стороны. Она зависает над черной дырой, а ее кинжал выскальзывает из ножен и со звоном летит вниз, оббиваясь о стенки. Шлепается, кажется, в лужу.

С мгновение она не понимает, что происходит. А потом ругается, громко и отчаянно.

Она не может оставить этот кинжал. Это подарок Адана. Она не может. Нет.

Рывком оттолкнувшись, Торн встает на ноги. Панически думает, что ей делать. Ей нужно вниз, судя по звуку, воды там почти не осталось, и спускаться недалеко. Ей нужны веревка и что-то тяжелое.

Она шарится по домам, кажется, целую вечность, прежде чем находит что-то подходящее. Еще дольше тащит на улицу тяжелый шкаф и другие вещи, которые можно положить сверху для надежности.

Для акробата нет сложностей в том, чтобы спуститься вниз даже по отвесной стене, но она должна гарантировать себе, что сможет уйти.

Торн спрыгивает вниз. Грязная лужа шлепает, брызги оставляют пятна на ее сапогах. Она кривится, отчасти от запаха. Здесь висит такой густой дух сырости, плесени и гнили, что, кажется, его можно резать ножом.

Ассоциация возвращает ее к реальности. Она обшаривает взглядом землю под ногами, но видит только каменный тоннель. Кто-то выложил здесь все так, словно это рабочие катакомбы, пусть и много лет назад. Перед ней – коридор, ведущий в непроглядную черноту.

Большинству здесь нужен был бы свет, но Торн прекрасно видит в темноте; могла бы быть своим собственным огоньком, если бы только знала, как это контролировать. Она прекрасно видит даже в кромешной тьме, но не может найти свой кинжал. Внутри снова закипает злость; Торн всю жизнь страдает от слишком сильных эмоций, но в караване нельзя их выражать, чтобы не получить еще больше косых взглядов. Страх, недоверие, ожидание угрозы – чужие эмоции, ради которых она ограничивает свои. Но не здесь.

Торн ругается снова, пинает камень. Сжимает кулаки до крови, злясь только на себя. Почему ее угораздило сюда полезть? Зачем ей был нужен этот колодец?

Она тщательно водит носком сапога по земле, не пропуская ни участка. Здесь так тихо, что она слышит движение воды, шуршание подошвы по мокрому камню, свое собственное дыхание. Здесь так темно, что трудно всматриваться дальше собственных рук.

Чернота накрывает ее покрывалом, и это не уютная тьма темной земли.

Здесь ничего нет, говорит она себе. Уже давно ничего нет.

Чуть дальше коридор становится уже, сворачивает в сторону. Прямо перед ней – решетка, намертво вмурованная в стену, крепкая до сих пор. Опускаясь на корточки рядом с ней в поисках оружия, Торн видит поросшие мхом линии. Четыре короткие, совсем рядом, по ту сторону решетки. На стене у самого пола, уходят во тьму. Близко посаженные. За блоки камней что-то зацепилось, что-то мелкое, твердое, желтушно-беловатое и старое. Обломок ногтя.

Она снова переводит взгляд на мшистые линии. Помедлив, протягивает руку.

Ее пальцы идеально ложатся на мох.

На чьи-то отчаянные царапины.

Что-то шлепает по воде вдалеке, и Торн рывком поднимается, отскакивая от решетки. Внезапно она осознает, что слева от нее все это время был коридор дальше, вниз, в темноту. Коридор, к которому она несколько минут сидела спиной.

Ее пальцы сжимаются на рукояти второго кинжала. Она оборачивается рывком… и невольно пинает свой многострадальный потерянный клинок. Тот звякает и скатывается по мокрому тоннелю вниз.

– Дура, – говорит она себе – и тут же прикусывает язык. Ее голос здесь звучит неуместно. Ее голос живой.

Ничто не должно быть живым в этом месте, и она нарушает правила.

Но Торн не уйдет без своего кинжала.

Она осторожно ставит ногу на покатый пол. Он ощущается скользким, но какой акробат жалуется на равновесие?

Она слетает вниз в одно мгновение, но не ждет, что коридор оборвется так резко. Мгновение падения, она едва успевает сгруппироваться – и вот она с хрустом падает на пол.

Все здесь усеяно чем-то мелким, хрустит под ее весом так громко, что она хочет немедленно бежать, потому что этот звук привлекает внимание. Здесь, может, ничего уже не живет, но звуки все равно кажутся преступно лишними.

Торн замирает, восстанавливая мертвую тишину, и только спустя мгновение понимает, что сжимает свой второй кинжал так сильно, что умудрилась порезать себя. Мелочи; она всегда легко относилась к ранам и порезам. Она регенерирует быстрее других.

Теперь она сосредотачивает все свое внимание, чтобы найти первый кинжал до того, как начнет двигаться. Выцепляет его на краю какой-то ямы, примеряет расстояние и идет очень, очень осторожно. Минимум шума, минимум шагов.

Весь пол покрыт высохшими скелетами птиц и крыс. Умерли от голода, видимо, – с другой стороны, здесь же был выход наружу.

Торн не понимает, и ей это не нравится. Не нравится запах, не нравится место. Молли был прав, а она, как всегда, слишком поддалась эмоциям. Радует одно, ее полукровное наследие защищало ее от болезней. Она не подхватывала обычную заразу.

Но она все равно будет отмываться несколько часов, когда вернется.

Торн наклоняется за своим кинжалом осторожно, одним точным движением. Тот почти соскальзывает в яму в последний момент, но она вовремя хватает его за лезвие. Капелька ее крови стекает по рукояти и падает в темноту без единого звука.

Спиной вперед, не оборачиваясь и не отрывая взгляда от ямы, Торн повторяет свои шаги обратно. Клинки на месте, она упирается в край оборвавшегося каменного коридора и, выдохнув, в одно мгновение оборачивается и залезает.

Скользко. Слишком скользко.

Всего ее роста еле хватает, чтобы раскинуть руки и застыть, хватаясь за края. Она почти висит сейчас, спиной к костяному залу мертвых крыс.

Спиной к черной яме.

Торн не любит поворачиваться спиной к таким местам.

«Думай, – она должна понять, что делать, – думай!»

Чем дольше ждет, тем больше ей не по себе. Нужно было тащить веревку сюда, а не у этого разваливающегося бортика ее оставлять.

Мысль оказывается верной. Здесь все сырое, старое, стыки между камнями ненадежные. Лезвие кинжала входит легко, как в масло.

Кинжалы она тоже будет долго мыть, когда вернется домой.

Она держится за один кинжал, перебрасывает себя вперед рывком, вонзает второй. Но тот, первый, ей не вынуть, не поскользнувшись, и она скалится, сжимает зубы от злости.

– Торн!

Голос Молли сейчас звучит громом. Чем-то неправильным, каким-то нарушением. Она смотрит на него панически распахнутыми голубыми глазами и одними губами говорит:

«Молчи».

Он весь в пыли, его фиолетовая коса растрепалась, и когда он видит выражение ее лица, ему страшно. Даже ему.

Он должен сбежать сейчас. Сбежать и никогда больше не говорить с ней ни о чем.

Но… он кивает. И протягивает ей руку, держась за угол покатого коридора.

Его руки теплые, как вечера у костра. Он хватает ее руку так, как всегда делал на их представлениях. Надежно. Привычно.

А потом рывком помогает ей вылезти.

Они выбираются из колодца молча, Торн не помнит про брошенную шапку и тащит его за собой прочь. Они бегут прочь из этого квартала так быстро, как порой она не убегала от тех, кто ловил ее на воровстве. Бегут долго – она не знает, сколько. Торн приходит в себя, только когда чувствует, как пахнет свежими вафлями из забегаловки рядом.

Тогда она вспоминает, что ее уши торчат из волос, что любой может узнать ее. Но мимо них идут люди, окидывают их обоих взглядом, и… им все равно.

А потом она замечает, что у некоторых из них тоже есть что прятать от других.

– Ну и ну, – Молли возвращает ее в реальность, простонав откуда-то снизу. Он запыхался и не может отдышаться, упирается в колени, согнутый напополам. – Мне там… не понравилось!

Торн там тоже не понравилось. Но она признаваться не собирается.

– А зачем ты туда полез, Молли?

– Шутишь? – он выпрямляется, встрепанный и пушистый. – Ты влезла в какую-то дрянь, разумеется, я полез за тобой!

Она только скептично поводит бровью. Молли закатывает глаза.

– Послушай, Торн-без-фамилии. Я полезу за тобой в любую мерзкую яму. Куда угодно. Партнеры так и делают – вытаскивают друг друга.

– Я бы сама справилась.

– Ты со всем можешь сама справиться. И я могу. Только это не обязательно. Ты можешь на меня положиться. Всегда.

Торн отводит взгляд на вывеску, будто ей жизненно важно узнать, откуда же так пахнет. Будто это важнее. Разумеется, нет; но у нее нет слов для Молли. Она не знает, как на это отвечать, потому что все, что у нее на уме сейчас – что он хочет за эти слова получить.

Она должна чувствовать вину, наверное.

– Вафли будешь?

Молли моргает непонимающе. А потом пожимает плечами.

Говорят, пепельная сталь принимает лишь тех, кто готов проливать ею и свою, и чужую кровь.

Может, это и миф, но одного никто не стал бы отрицать – клинки из пепельной стали физически неприятно держать в руках. Они непослушны, от них зудит и болит вся рука, вплоть до кости, тем самым нарастающим ощущением, к которому невозможно привыкнуть, потому что чем дольше терпишь, тем хуже становится.

Отличная хитрость для конкурсов на метание.

Второй клинок вошел чуть ближе к центру мишени, но достаточно далеко, чтобы дать зрителям ложную надежду. Торн могла бы добиться лучшего результата, но лучший им не был нужен, по той же самой причине, по которой она носила колпак и маску вместе со своим костюмом арлекина. Зрители должны верить в то, что перед ними кто-то столь же обычный, как и они, разве что самую малость творческий. Должны верить, что они и правда могут попытать удачу, испытать свои таланты, и даже выиграть что-то.

Прекрасный, желанный всеми обман.

Торн могла бы тренироваться перебарывать упрямую сталь. Вместо этого она тренировала лишь новые способы быть «недостаточной».

Будто бы ей не хватало этого в других сферах.

Она знает, что Вэйрик пришел поговорить, но не собирается обращать на него внимание. Она не хочет видеть его, не хочет слышать. Если ему и правда что-то нужно, придется открывать рот и заговаривать самому.

– Ээй… Торн.

Последний из ножей оказался в мишени, и она раздраженно встряхивает руками. Больно, тяжело, тянет-тащит кости из рук свинцовыми клещами. Это чувство определенно не помогает не раздражаться на Вэйрика сейчас.

Пользуясь паузой, он выскакивает перед ней. Заглядывает ей в лицо своими черными глазами, так просяще, с таким испуганным интересом. Он напоминает ей щеночка, который трясется, но все равно собирается что-то клянчить.

– Привет. Передай ножи, будь добр.

Она с мелочным мстительным удовольствием смотрит, как он касается пепельной стали и морщится, как она заставляет его вспомнить, из чего состоит его тело. Боль от пепельной стали словно расслаивает, заставляет ощущать все по отдельности и одновременно. Так же сильно раздражает, как внезапно осознать, что дышишь – понять, что твоему телу нужно это: втягивать воздух, выпускать его наружу. Как ощутить, что рот не просто есть, и что он не пустой, а в нем лежит самый настоящий язык, и он там мешает. Как вдруг заметить, что моргаешь каждый отведенный промежуток времени.

Торн раздражают эти ощущения ровно так же, как и других, но она всю жизнь училась контролировать свое тело, не показывать, не чувствовать. Какая-то упрямая сталь ее не победит.

– Ты хотел чего-то?

– Да, – Вэйрик испытывает заметное облегчение, когда передает Торн метательные ножи. Он даже содрогается немного. – Я спросить хотел. К тому нашему разговору.

Она молчит. Подкидывает один из ножей, проверяя баланс. Этот плохой, нужно будет отдать его Адану.

– Торн? – Вэйрик нервничает, отступает от нее на шаг, оказываясь ближе к мишени. Его нервируют блики на клинках. Будто бы он думает, что она может его зарезать, прямо здесь и сейчас.

Смешно.

Она поднимает взгляд своих бледно-голубых глаз на него, видит нервную позу, смазливое загорелое лицо в обрамлении черных локонов. Реликты назвали бы его интересным, наверное. Возможно, даже украли бы в свой темный лес, только вот от него не родилось бы полукровок.

– Вэй, чтобы получить ответ, надо сперва задать вопрос. Я знаю, что про меня много что говорят, но мысли я не читаю.

– Да. Да, прости, – он хмыкает. Одергивает куртку. – Торн… ты мне доверяешь?

Она поводит бровью. Настолько страшно, что даже спрашивать стал издалека. Замечательно.

– Я имею в виду… – он хмурится. – Мы же будем семьей, Торн. Если… когда я женюсь на Майли, мы будем семьей. А в семье же нужно доверять друг другу, да? Я имею в виду… мы же с тобой друзья!

Хороший поворот, думает Торн. Теперь они уже друзья.

– Друзья, – говорит она ни утвердительно, ни отрицательно. Просто повторяет за ним.

– Друзья! – говорит он, будто бы убеждает самого себя. – Мне важно твое… одобрение. И твое доверие! Понимаешь?

Она медленно кивает. А потом склоняет голову набок в дерганом птичьем жесте. Смотрит на него неотрывно.

Да, пожалуй, Вэйрика можно назвать красивым. В том смысле, в котором красивыми зовут прекрасные вещи, которые хочется украсть. Ей всегда казалась вызывающей такая красота. Она будто бы кричала: «Сломай меня».

– А ты доверяешь мне, Вэйрик?

Нож вонзился в мишень, просвистев в миллиметре от его уха. Вэйрик вздрогнул, в его взгляде не осталось ни мысли, только давящий смертельный ужас.

– Я имею в виду, мы же будем семьей, Вэйрик, – она повторяет его интонации, когда метает еще один нож. Тот звенит и колышется, наполовину войдя рядом с его головой. – Семья же должна доверять друг другу, да?

Еще один.

– Давай. Мы же с тобой друзья.

И еще один.

– Ты доверяешь мне, Вэй?

Последний пронзает стоячий воротник его куртки, прибивает к мишени. Прядка его прекрасных черных волос рассыпается и медленно опускается на землю.

Он нервно облизывает губы, медленно переводит взгляд на рукоять ножа рядом со своим лицом.

– Я…

– Доверие подразумевает откровенность. Давай я начну быть откровенной – даже не думай расстроить мою сестру.

Ее узкая белая рука смыкается на рукояти последнего из клинков. Она приближается к красивому лицу Вэйрика так близко, как не была никогда, и улыбается широко, во все клыки.

– У меня есть репутация, и ради Майли я не побоюсь ее подтвердить. Ты меня понял?

Вэйрик нервно кивает, как одна из тех глупых игрушек с трясущейся головой, которые привозят со светлых земель. Стоит ей выдернуть кинжал, дать ему возможность уйти, как он едва ли не отскакивает в сторону.

– Будто тебе нужен повод, чтобы ее подтверждать.

Она замирает. Поворачивается к нему, смотрит, не понимая. Злясь.

– Знаешь, ты всегда была страшная. Я все понять не мог, на что похожа, а теперь знаю: ты жуткая, как Бастион. Ты не думала тут остаться?

Он не ждет ответа. А может, боится, что в него снова будут кидать ножи, но уходит он слишком поспешно.

Караван покидал Бастион.

Торн понимала, что будет скучать. Понимала, что, может, ей самое место здесь, что продолжать этот фарс, который маскируется под ее жизнь, дальше не имеет смысла. И что-то в самой глубине ее души принимает эту мысль: в Бастионе, совершенно одна, она будет счастливее, чем с родной семьей в караване.

И, может, она всерьез подумала бы о том, чтобы сбежать. Это хороший вариант, она умеет выживать. Она могла бы бросить все и утонуть в вечности Города-Бастиона… если бы не слова Вэйрика.

Подростковое упрямство, всегда говорила про нее Хорра. Никогда не взрослеешь, Торн. Всегда острая, колючая, почему ты не можешь просто повзрослеть, все же взрослеют, Майли взрослеет.

Может, это и подростковое упрямство, но теперь, реши она остаться, все злые языки в лице Вэйрика выиграли бы. Караван – в той же степени ее дом, что и их. Она сражалась за них, все делала ради них. То, что кто-то ее не любит, не значит, что они имеют право думать, будто заслуживают больше, чем она.

Пусть попробуют.

Сегодня она не слишком хочет кого-либо видеть, и тем более не хочет видеть сестру. В такие моменты всегда тяжелее всего быть именно с теми, кто тебе больше всего дорог; таким людям нужно объяснять, нужно оправдываться, открывать душу. Это слишком трудно, когда единственное желание – завернуться в кокон из собственных мыслей и превратить его в непробиваемую оболочку.

Есть только один хороший момент – как бы Торн ни дорожила Майли, она знает, что ее сестра… легкомысленна и надолго ни о чем не задумывается.

– Торн! – она подпрыгивает, маленькая, смуглая, с ямочками на щеках, черные кудри пружинят на открытых плечах. – Садись к нам, мы читаем сказки!

С ней – орава детей: рожденных в караване, приемышей, самых разных. Майли всегда играет с детьми, когда может, читает им, рассказывает. Из нее выйдет хорошая учительница… наверное.

Она тянет Торн за руку, и остается только слушаться. Торн старается занять как можно меньше места; она чувствует себя неуместно-большой в такой компании.

– Так что вы хотите сегодня? «Три Печали Эрина»? «Плавание Маэла»? Историю про Дуэлянта, Сына Реки? – Майли радостно хлопает в ладоши, устраиваясь поудобнее. – Какую реликтовую историю вы хотите послушать?

Торн бросает на нее настороженный взгляд, но молчит. Вряд ли Майли понимает, что все это звучит как несмешная шутка, еще и заезженная к тому же.

Дети переглядываются. У них горящие интересом глаза, будто они задумали какую-то пакость. У Торн плохое предчувствие.

– Мы хотим про реликтов! – с энтузиазмом выпаливает мальчик с черными расс-а-шорскими глазами. – Про детей-реликтов!

– Да! – подхватывает девочка с мерцающими крылышками раа за спиной. – Про то, как они рычат и съедают своих мам!

– Это правда, что ты родилась из трупа? – спрашивает мальчик-налээйне с золотыми фасеточными панцирями на глазах. – А перед этим загрызла свою маму изнутри?

Вопросы посыпались на нее, как виноград с украденного подноса.

– А твои дети тебя тоже загрызут?

– А кого ты будешь красть в лес, девочек или мальчиков?

– Это правда, что ты пьешь кровь по ночам?

– Карга говорит, вас можно убить только пепельной сталью, а тебя можно убить как-то еще?

Торн кажется, ее голова распухает, налитая свинцом, и стоит пошатнуться, она упадет. Она сама не понимает, как переводит взгляд на Майли, будто бы ища помощи. Но что можно взять с Майли? Она не видит в вопросах ничего особенного, только хмурится и грозит пальцем:

– Это не сказки! Мы с вами договаривались на сказки, а вы что?

Торн отворачивается. Поднимается.

– Эй, подожди! – Майли хватает ее за запястье. Смотрит так непонимающе, что ее хочется ударить, вбить ей пощечиной хоть немного здравого смысла. – Дети просили, чтобы ты им рассказала! Мы только сказку выберем, и…

Торн замирает, смотрит на ее руку на своей белой коже. Она хотела бы придумать столько оправданий, но ведь слухи правдивы: такие, как она, не могут лгать.

Реликты не могут лгать.

Поэтому она просто выдергивает руку и уходит прочь.

Ей требуется немного времени, чтобы найти бутылку вина, которую можно стащить, и она прячется в тени на холме. Отсюда все еще виднеются черные стены Бастиона, и отчего-то сейчас ей кажется, что она оставила там что-то важное.

Она не знает, сколько сидит так, один на один с бутылкой. Мерзкое сладкое ягодное вино вызывает дезориентацию и покалывание в кончиках пальцев, рассредоточивает ее внимание, и она не сразу замечает, что с ней рядом опускается знакомая фигура.

– Знаешь, толку от этого вина никакого, а похмелье как раз отвратительное. Поверь моему опыту, – замечает Молли, садясь так близко, что касается ее своим открытым плечом. – Поэтому я принес другое.

Она косится на его бутылку. То, что принес он, крепче и лучше. И стоит дороже.

– Ого. Ценное.

– Тебе можно мою пополамку, если мне можно твою, – он кивает на бутылку в ее руках. Торн поводит бровью.

– Ты же сказал, что мое – дрянь.

– Я и говорю, делись, чтобы страдали мы оба. А то ишь чего удумала, не делиться утренним страданием.

Торн хмыкнула.

– Я от всего отхожу быстро, так что, вполне вероятно, страдать будешь только ты.

– Тем более, повод за мной поухаживать. Я продуманный парень, Торн, все не просто так.

Он улыбается. Тепло, будто бы даже взаправду. Толкает ее плечом.

Она делится своим вином. А потом они говорят, как всегда. С Молли просто, потому что он может говорить обо всем, даже о том, в чем не слишком-то разбирается. Оружие, цирковые номера, сказки и истории, иногда – даже его воспоминания из времен до каравана. С ним легко настолько, что она часто забывает, что Молли не был в караване всегда. Они знакомы, кажется, всего два года?..

Раньше они не напивались вместе, впрочем. Всегда что-то новое с ним.

– …мне нравится, как твоя рука лежит в моей.

Мутным, пьяным взглядом Торн смотрит вниз. Она привыкла к контрасту кожи, как привыкла и к тому, что ее руки, кисти, как правило, больше, чем у любого другого. Она всегда считала это уродством – она вся долговязая, как жердь, как тощее белое дерево.

Она не видит, что особенного в том, как ее рука лежит в его. Она вообще не помнит, как вышло, что он взял ее за руку.

– Хорошо, наверное? – она не знает, зачем это сказала. Молли смотрит на нее своими золотыми глазами, будто пытается что-то высмотреть на самом дне ее души.

– Ты даже когда напьешься, все равно такая колючая, – говорит он наконец, и Торн непонимающе морщится. Молли только улыбается. – Но! Но, чтобы ты знала, меня это не смущает. Меня восхищает, как ты никогда не лжешь, Торн, поэтому я тоже буду начистоту. Ты не та безопасная гавань, которую я представлял, когда отправился путешествовать. И никогда не будешь, потому что ты – это ты. И я хочу узнать, докопаться… – его золотой взгляд скользит от ее озадаченного лица вниз и останавливается в районе груди. Молли осторожно тычет ее пальцем в ямку между ключиц и скользит чуть вниз. – …Как бьется это твое светящееся сердце. Хочу пересечь эту границу. Понимаешь?

Торн не понимает ровным счетом ничего. Помимо этого, она думает, что опрометчиво считала Майли недалекой. В сравнении с Торн и камень будет гением.

– Ты пьян, Молли.

– И говорю чистую правду, сказал же. Послушай, – теперь он кладет руку на ее встрепанные волосы у лица, задевает краешек шапки. – Я всю жизнь стараюсь сделать из себя что-то приятное, свести на нет то, что я полукровка. Всю жизнь из кожи вон лезу, стараясь. И только когда я тебя увидел, я понял, что можно не притворяться. Потому что ты настоящая, и ты справляешься без лжи. Понимаешь?

Торн едва ли не смеется ему в лицо от абсурдности этих слов. Она не справляется. Она проверяет каждый свой шаг и все равно делает все неправильно. Неуместная везде, где только можно, и…

Она и правда рассмеялась бы, если бы Молли не поцеловал ее раньше.

Его губы мягкие, теплые; на вкус он как противное сладкое вино из ягод, но теперь этот вкус ощущается совсем иначе. Она растеряна, даже не думает, размыкает губы, чтобы сказать хоть что-то, но Молли пользуется этим, и от этого поцелуя у нее путаются мысли.

Она ощущает его теплую руку в своих волосах; та медленно скользит, сбивая шапку, задевая резные длинные уши. Молли придерживает ее за затылок так, будто боится, что она убежит.

Это все совершенно лишено смысла.

Она не знает, насколько не сразу кладет руку ему на грудь и настойчиво давит. Молли послушный, отпускает ее почти сразу, даже руки убирает прочь. У него такой невинный вид, будто бы он только что украл все яблоки из запасов каравана.

Она не знает, что сказать. Он больше не рядом, а она его все еще чувствует. Это мешает.

Она молчит, и вся эта ситуация становится только хуже, только еще более неловкой.

– Ну… – она должна сказать хоть что-то. Но только что-то нормальное. Не испортить ничего. – …Я спать!..

Какой. Провал.

Торн подскакивает на ноги, восстанавливая расшатанное равновесие. Молли вскакивает следом, но у него нет таких врожденных особенностей, и он пошатывается.

– Нет, этого определенно было многовато, – хмыкает он, кивая на бутылки, поддерживая веселый вид. Только вид. – Будешь заботиться о похмельном мне с утра?

Торн тоже хмыкает. С ним все еще возмутительно легко.

– Булку тебе украду.

Он неловко кивает.

– Сойдет.

Торн не помнит, когда еще убегала к себе так поспешно.

Дети стали пропадать несколько дней спустя.

Они отъехали достаточно далеко от Города-Бастиона, чтобы можно было, даже ослепнув от отчаяния и надежды, думать, что кого-то могли забыть в стенах города. Грешили на животных, затем – на то, что дети могли и сбежать. Но чем чаще это стало происходить, тем меньше складывалось иллюзий.

Караван вынужден был остановиться на неопределенный срок. Место оставляло желать лучшего, слишком далеко от поселений, слишком близко к линии темного леса. Недостаточно, впрочем, чтобы думать на реликтов.

Кто-то, разумеется, высказывал это предположение, но даже самые отъявленные ненавистники реликтов не могли отрицать общеизвестный факт: существа в темных лесах не любят детей. Они слишком хрупкие и ломаются чересчур быстро для тех, кто хочет развлекаться всю свою бессмертную жизнь.

Торн тоже недолюбливала детей, но искала вместе со всеми. Она вызвалась искать первой, когда Хорра рассказала всем в караване о происходящем; ее могут здесь не любить, но они также не могут ставить под сомнение, что ее чутье острее, чем у остальных.

Под предлогом поисков Торн совсем не говорила с Молли. Не то чтобы она его избегала, но находиться с ним рядом ей было чудовищно неловко. Внезапно все как-то изменилось, стало слишком непонятным; если до этого она успела смириться с мыслью, что так и останется пустой внутри, то теперь эта уверенность пошатнулась.

Смешно было думать, что сердце у нее пустое, как призрачный городок на закате. Красивый образ.

Красивая ложь.

Но даже если бы она закрыла глаза на все разговоры о чувствах, все равно оставался один сложный момент. Молли поцеловал ее. А с поцелуями, увы, есть подвох: стоит поддаться единожды, начинаешь понимать, как много моментов могут привести к новым и новым поцелуям. И Торн не была уверена, хочет она такого расклада или нет.

Но пропадали дети, и это было куда важнее. Молли понимал.

Сегодня вечер туманный, холодный. Торн ждала в стороне, едва вернувшись с очередного патруля вместе с Аданом. Он был мрачнее обычного, и до сих пор Торн казалось, что она сделала что-то не так, что он был зол на нее. Что у них нет результатов, может быть. Что она, со своим проклятым происхождением, должна была увидеть и услышать больше – и это так, она видела и слышала больше. Следов не было. Вообще.

Адан скрылся у себя уже несколько минут как, но Торн все еще стояла на холме. В любимой жилетке не выходит согреться, и она сует руки в карманы. Почти тут же выдергивает, отряхивает руку от мутно-желтой трухи. Она же совсем забыла про этот проклятый сухой бутон. Нужно будет перетрясти потом все карманы.

Ей нужна Хорра, но Хорра уже около двадцати минут уговаривает Каргу помочь. Та, как всегда, бесцветно-равнодушная, бесстрастная. Торн слышит слова «пожалуйста» и «все, что угодно». Все зря.

– Это что-то сверхъестественное, неужели ты не понимаешь?! – Хорра не кричит, но слух Торн позволяет уловить ее нервные интонации. – Это какое-то чудовище. Ты не такая, как мы, и ты гадательница. Мы не справимся без твоей помощи!

Карга ухмыляется, перебирает кроваво-красные бусы бурыми руками. Не отвечает.

– Пожалуйста! Это же дети! Мы же приютили тебя, мы дали тебе дом, почему ты не можешь помочь?!

– Помочь? – хрипит Карга, и от звука ее голоса холодеет воздух. – Я могу помочь. Я дам тебе совет. Хочешь совет, Хорра? Встаньте на месте и молитесь.

Ее палатка колыхнулась, и Хорра осталась стоять одна. Торн подходит к ней как можно тише, чтобы дать ей очнуться самой.

Когда Хорра приходит в себя, она самую чуточку менее бледная. От нее пахнет тревогой и страхом. Торн почти уверена, что Хорра и вправду может начать молиться после сегодняшнего дня, как бы бессмысленно это ни было. Боги давно ушли, и пусть хоть все города будут увешаны фиолетовыми перьями Расгарексара, Вороньего Господина, или алыми масками Те'бинтеха, Владыки Маскарада, ничего не изменится. Они не отвечают никому и никогда. Ни они, ни десяток других, как бы ни увешивались люди их цветами и атрибутикой.

– Нашли что-нибудь? – спрашивает она бесцветным голосом. Торн качает головой.

– Ничего. Не потому что плохо искали, а потому что следов попросту нет.

Хорра смотрит на нее так, будто Торн ее разочаровала. Они все так смотрят.

Потому что, вкрадчиво говорит внутренний голос, зачем им держать выродка, если от него нет никакой пользы? Они бы отдали Торн вместо этих детей, и приплатили бы.

– Совсем?

Разочарование, говорит голос Хорры. Все, что ты есть – разочарование.

Торн пора было принять это уродливое откровение: когда она пытается открыться и помочь, то только выставляет напоказ, какая она ломаная и бесполезная.

– Я не лгу, – она отворачивается, но все равно чувствует на себе этот взгляд. Хорра вздыхает и касается ее плеча.

– Отдохни и поспи. Может, с утра будешь посвежее и что-нибудь найдешь.

Может, хотя бы с утра будешь полезнее, хочет она сказать. Но Торн только кивает и идет к себе. Но сон не идет слишком долго, и она ловит себя на мысленном поиске других способов отвлечься. Сама не понимает, как влезает в глупую арлекинскую форму, накидывает жилетку, хватает ножи. Она всего лишь потренируется, вот и все. Устанет. Выбьет из головы не те мысли.

Она находит самое темное местечко в караване, достаточно просторное, чтобы установить свою мишень. В стороне от нее – река и тяжелый каменный мост, перед ней – яркий тренировочный круг, в руках ее клинки и несколько облегченных, все из пепельной стали. Из-за нервов управляться с ними тяжелее обычного, и один выскальзывает из пальцев в последний момент. Она едва успевает поймать.

Пальцы кровоточат сквозь разрезанную перчатку. Само пройдет.

Она метает совсем недолго, прежде чем замечает движение краем глаза. Ее рука замирает над головой, вся ее поза – неестественно-застывшая, пока она вглядывается в то, что показалось ей странным.

Прямо неподалеку от нее, под мостом, стоит другой арлекин. В грязной одежде – неудивительно, у них давно не было возможности стирать вещи – долговязый, в странной позе, он смотрит в землю и будто бы что-то бормочет.

Торн никогда не было настолько не по себе. По двум причинам.

Во-первых, ее чутье остро, неизменно. Она всегда знает, когда рядом кто-то есть, к ней почти нельзя подкрасться сзади. Так сколько времени она не замечала этого арлекина?

Во-вторых, от своего безымянного отца она унаследовала прекрасный слух, но она не слышала, что бормотал этот чужак.

Метательные ножи исчезают, сменившись привычными клинками. Бесшумно и медленно она отходит от мишеней, приближается к краю холма, пытаясь разглядеть фигуру под мостом.

Высокий, выше нее. Вещи не рваные, но будто бы старые. Абсурдная прическа, глупее рогов Молли. Грим будто бы несколько дней на лице, потрескавшийся и посеревший. Губы такие алые, что можно засмотреться.

Торн знает не всех в караване, но этот ей не нравится. Она хочет окликнуть его, но вдруг он поворачивает к ней голову и смотрит желтыми глазами. И ее словно прибивает к земле.

– Ты, – говорит арлекин, странно артикулируя; он двигает губами, будто не может решить, хочет послать ей воздушный поцелуй или улыбнуться. – Ты. Ты. Иди сюда. Сейчас. Ты.

Она смотрит на него, не в силах отвести взгляд. Не понимает, почему – это же просто арлекин под мостом, это же просто какой-то сумасшедший дурак, это же просто…

– Что ты. ВСТАЛА! – он рявкает так, что Торн едва ли не подпрыгивает на месте. – Иди. Сюда. Ко мне. Да? Да, сладкая кровь. Как конфеты. Ты же любишь конфеты? У меня здесь много конфет, – теперь он полностью развернут к ней, двигает руками в странных завлекающих жестах, будто подгребает к себе волну.

Конфеты. Под мостом. В той куче грязи, где он стоит, видимо.

– Полно конфет И САХАРНОЙ ВАТЫ, – его интонации скачут, он трясется, сутулится и выпрямляется, будто не может стоять ровно. – И всего сладкого, только иди сюда, иди сюда, МАЛЕНЬКАЯ СУЧКА, иди сюда!..

Торн чувствует, что может пойти только в его сторону, но не собирается этого делать. Ее бросает в жар и холод, она с силой сжимает кулаки, пытаясь болью привести себя в порядок. Совсем забывает о том, как порезала руку.

Ее кровь падает на траву.

Желтые глаза чужака расширяются, он раскрывает клыкастый рот и вываливает язык. Длинный. Длинный язык, до ключиц, кажется, будто его сейчас вырвет. Но вместо этого арлекин хрипит – и вдруг, срывается с места, к Торн.

Ее словно огрели по голове каким-то чувством, и она впервые понимает – страх; это чувство называется «страх», и оно только что подстегнуло ее. Торн отскакивает и бежит, быстрая, как ветер. Ей не нужно оглядываться, не нужно даже ее реликтовое чутье, чтобы знать, что это гонится за ней, и оно ничуть не медленнее. Она слышит этот хрип, а затем слышит его визжащие крики:

– А ну вернись, вернись ко мне! Вернись, вернись, ВЕРНИСЬ, СЛАДКАЯТЕПЛАЯМОЯ ПОЛУЧУПОЛУЧУ…

И она бежит вперед только отчаяннее; прочь от каравана, прочь от всех. Бежит так отчаянно, что не понимает, как врывается в черту темного леса, перескакивает через корни и уворачивается под темными ветвями, ныряет, скользит, перепрыгивает, пока, наконец, не оступается – и тогда она падает вниз, пробивая ветки и мох.

От силы удара у нее выбивает дыхание, и весь мир взрывается черным дымом.

Торн не знает, сколько прошло времени. Когда она приходит в себя, здесь тихо и темно, а сама она лежит на каменном блоке, слишком напоминающем алтарь. Все это отдает бредом, и она пытается сесть, но боль заставляет ее вскрикнуть.

Кое-как она скатывается с алтаря. Она вся в черной пыли, будто бы упала на сгоревшее полено. Ее волосы серые, а все кости словно горят. Ей холодно, и она сворачивается в клубочек, кутается в жилетку. Прячет руки в карманах. Что-то ощущается иначе, и она с недоумением вынимает из кармана ладонь.

На ее пальцах, окровавленных и мокрых, лежат изорванные, но живые, свежие лепестки золотой розы.

Ей нужно выбираться. С этим она разберется потом.

Грязная, выдохшаяся, она находит трудными даже свои простые попытки вылезти из ямы. Когда она, наконец, оказывается наверху, у нее уже совсем нет сил, и она устало падает у ближайшего дерева. Вокруг нее светящиеся мотыльки, и их танец усыпляет. Но ей нельзя спать, она хорошо выучила правила: нельзя спать в темном лесу. Нельзя задерживаться в темном лесу. Существо не последовало за ней сюда, но…

Она почти подскакивает на месте от воспоминания. Оно – оно должно было остаться в караване! Только Торн видела его и осталась в живых, она должна вернуться и сказать, предупредить, тогда, может, вместе с Аданом они смогут поймать эту дрянь, и…

Ничто не меняется, но и не остается статичным. Мотыльки становятся медлительнее, все словно впадает в транс. Звуки – приглушенней и словно бы осторожнее, а вокруг возникает плавная вязкость неестественно застывшего времени. Даже звезды мерцают как-то нерешительно, затихающим отголоском, проглядывая между густых крон, и Торн не понимает, как течет время. Ей холодно, больно, и мысли слишком тяжелые, и она не знает, спит или продолжает бессмысленно смотреть на собственные окровавленные руки.

Она хочет надеяться, что заснула, потому что, если ее снова так легко застают врасплох в сознании, ее шансы справиться рассыпаются, словно их никогда и не было.

Она не понимает, как это случилось. Почему она больше не одна. Почему перед ней два несхожих, диковатых реликтовых лица; голодные, прекрасные, изучают ее с любопытством, предвкушающим препарирование.

Тени вокруг, вкрадчивые голоса, темные оттенки внешности. Грискорнцы, оба. Это Торн смогла понять.

– Это что-то необычное, – говорит один, тыкая длинным пальцем Торн прямо в щеку. – Полукровка! Давно не видел.

Переливчатые золотисто-ржавые грискорнские глаза, раскосые и хищные, неотрывно смотрят в лицо Торн, словно выскребая из нее душу. Она старается следить и за вторым, но тот отвлекается на связанного паренька, лежащего в траве. У паренька размазанные черно-фиолетовые узоры на лице и рваная одежда горожанина. Она видела такую в Бастионе.

– А нам точно нужна полукровка? – спрашивает тот, кто тыкал Торн, принюхиваясь. – От нее еще и несет!.. столько добра пролила, не могла рану замотать.

– Предлагаешь выпить ее здесь? – говорит второй. Его узкая рука дергает ее волосы, одежду. – Ну пахнет заманчиво… копченая какая-то, правда…

– Хватит.

Грискорнцы роняют ее в траву, Торн едва не вскрикивает от боли. Рядом с ними вдруг – ворох перьев и черненого золота, вспыхивает замедленным обликом. Мелькает лишь призрак фарфорового лица.

– Впереди еще много добычи. Не отвлекайтесь.

Она кашляет, пытается собраться, но от удара под дых у нее темнеет в глазах. Ей не хочется в это верить, не хочется даже думать – она попалась, попалась, как ее мать. Круг замкнулся.

По крайней мере, говорит внутренний голос, в караване вздохнут с облегчением. Никакой больше обузы. Убежала сама.

Но как ей предупредить всех? Как?..

От очередного удара у нее путаются мысли, и в следующее мгновение на шее смыкается ошейник из пепельной стали. Все зудит, ей хочется кричать, но она не может.

Дальше только безумная, бесконечная гонка по лесам, следом за облаком черненого золота. Ее цепь крепко держит грискорнец, который нашел ее; тащит за собой, не давая времени опомниться, увлекая из одного водоворота в другой. Вокруг столько перьев, что от них хочется кашлять, а небеса почернели бы, не застилай их темная листва. Кое-где мелькают переливчатые крылья мотыльков, а значит, в свите и другие реликты, но разглядеть их невозможно. Сосредоточиться не выходит от запаха крови, саднящих мышц и болезненно растянутых конечностей; в коже застряли дымчато-черные тернии, от одежды не осталось ничего внятного. Сутки, а может, и больше – все это стерлось за беспрестанными скачками, охотой, смехом, льющимся вином – и чужой кровью.

На одном из привалов, обессиленная, Торн пытается собрать мысли, но ей трудно даже вспомнить свое имя из-за соприкосновения с пепельной сталью. Она ловит себя на том, что бессмысленно смотрит на такого же обессиленного паренька из города. Пытается позвать его, но он только отворачивается. Он – единственный из жертв, кто еще в сознании, ей нужно зацепиться хотя бы за кого-то…

– Заткнись и молчи, – шипит он на Торн, черноглазый, злой. Она морщится, двигается, и ее глупый костюм арлекина, грязный и рваный, расходится по шву только сильнее.

– Я же… просто имя спросила, – ей нужен якорь. Что-нибудь, чтобы увязать себя в реальном мире, не потеряться.

– Не твое де… – снова шипит парень, но вдруг осекается. Смотрит на нее широко распахнутыми глазами. Она не понимает. Хочет спросить, но слова не слушаются.

Наверное, увидел ее уши. Думает, неужели они хватают своих. Или тоже считает ее выродком.

Но он берет себя в руки и говорит уже спокойнее:

– Шаннлис. Я Шаннлис. И, прошу, молчи. Не привлекай внимания.

Она стискивает зубы, пытается терпеть. Новая гонка делает только хуже.

Казалось, это никогда не закончится. Торн не верится, что они больше не бегут, когда ее и остальных пленников сваливают в одну кучу на гладком полу. Он ледяной, тускло-золоченый; не верится, что он реален, настолько прекрасным кажется долгожданное спокойствие. Торн прижимается щекой к холодной поверхности. Лишь на мгновение. Снова на ее шее холодные пальцы, снова ее вздергивают вверх. Кто-то смеется, обращает на нее внимание, но ей не разглядеть их лиц из-за боли в шее, из-за вибрации ошейника. Она слышит голоса, но не может понимать речь.

Облако черненого золота снова здесь, оформляется в фигуру. Он идет вперед, словно плывет, и огни перед ним гаснут до приемлемо-мягкого. Весь зал ему подчиняется. Он потягивается, разминая конечности, утомленный охотой в чужих землях, и исчезает за коваными черными дверями. Все в его свите – в оттенках золота и заменяют собой свет. Свет вообще значит здесь слишком мало. Торн ощущает себя тяжелым глупым мотыльком, которого перекидывают из рук в руки, и этих чужих рук слишком много; ее хватают, кажется, везде, пока один из реликтов, белый, злой, не выдергивает ее себе. Он дергает ее за рваную ткань арлекинского костюма, рвет рукав до самого плеча.

И тогда все молчат. Даже факелы на стенах перестают издавать звуки.

Что-то щелкает сзади, и ошейник пепельной стали спадает с ее шеи. Медленно к ней возвращается восприятие, но она все еще обессилена, чтобы что-то понимать.

Белое лицо перед ней принадлежит эгидианцу. Наверное, такому, каким был ее отец. Он смотрит так холодно, что Торн кажется, будто ее бросили в водопад.

Все смотрят на нее. Все они прекрасны так, что смотреть на них больно.

– Ты кто? – холодно спрашивает белый. У него командный голос.

Торн не понимает, что он хочет услышать.

– Я не…

Белый кривится, красивый даже сейчас.

– Надо было по-хорошему, – и он дергает ее за собой, тащит к кованым дверям. Колеблется, кажется, но открывает.

В темноте комнаты – силуэт графитно-черного и темно-золотого. Высокий, он стоит у окна, света за которым еще меньше, чем в лесу – словно оно всасывает в себя свет, поглощает и не отдает. В бледных руках темного реликта – бокал, очертания существа размазаны и нечетки. С порога не разглядеть, но входить белый не спешит.

– Взгляни, тут…

– Потом, – темный реликт лениво взмахивает свободной рукой. Он не смотрит в окно, его глаза закрыты, будто он слушает музыку.

– Нет, тебе нужно взглянуть, – настаивает белый.

– Меня не интересует ваша добыча. Заслужили. Забирайте.

Белый вздыхает. А потом хватает Торн за шею и грубо толкает внутрь комнаты.

И она падает в Бездну.

V

Ей, бывало, снилось падение. Она просыпалась, окутанная ледяным ужасом, с хриплым вскриком скатываясь с лежанки, и почти сразу понимая глупость ситуации. Она падала и на тренировках, теряя равновесие на канатах и брусьях, или намеренно не пойманная подружками Майли. В любом падении есть момент, когда сердце замирает, когда его прихватывает холодной рукой естественного страха. Но для Торн эти моменты всегда лишь вспышка, переглушаемая злостью, раздражением, реальностью.

Не сейчас. Ей кажется, что она падает в бесконечность, и что этому нет конца. Пока чьи-то руки не хватают ее за плечи и не дергают вверх.

Она снова на странном полу, будто пружинящем, мягком, нереальном. Мир словно подернут пепельно-выжженной пленкой, лишен цвета, плоти, жизни. Но это все теряет свое значение, когда она видит лицо того, кто ее вытянул.

Говорят, один из самых важных уроков, что следует усвоить еще в детстве – научиться бояться настоящей красоты.

Он так красив, что страх пронзает сердце стрелой.

Высокий, и так близко, что разница в росте становится ужасающей. Стройный, с тем самым отличительным реликтовым строением, которое делает их обманчиво-изящными, струнами без музыки. Его лицо фарфоровое кажется скульптурой, обтянутой слишком тонкой кожей. Выступающие скулы, острые, диковато-прекрасные черты лица – словно эскиз художника, обезумевшего от вдохновения. Уши – острые, резные, без единого украшения. На нем вообще не было украшений, они были бы лишними – он затмил бы собой любые.

Эта острая линия челюсти. Эти переливчатые золотые глаза. Графитные волосы в естественном беспорядке, короткие у висков, встрепанные на макушке. Эти жестокие, жестокие бледные губы…

Никогда Торн не видела ничего прекраснее, и никогда еще ей не было так страшно. От чудовища в караване она бежала, но сейчас она цепенеет, не в силах даже вздохнуть.

Он по-птичьи дергано склоняет голову набок, отвечает на ее прямой взгляд. Что-то внутри Торн кричит, что она совершает огромную ошибку, глядя на него так открыто, но она не в силах отвести глаза.

А потом его взгляд, такой голодный, что по ее спине пробегает холодок, скользит ней вниз, от лица до рваных лоскутов арлекинской одежды.

– Как тебя зовут? – говорит он наконец, его голос мягкий, вкрадчивый, звучит в самых глубинах ее души.

– Торн, – отвечает она, и голос предательски подводит ее.

– Торн, – повторяет он так мягко, что придает ее имени совсем иное значение. Что-то прекрасное, цветочное. Не как ее называли дома, выплевывая это имя-огрызок. Ее злит, как он произносит ее имя.

Он же только улыбается. Его белые клыки блестят в тусклом свете.

– Давай же познакомимся, Торн. Я – Эрратт Туиренн.

Она опрометчиво подумала, что злость могла помочь ей справиться с первичным оцепенением – у злости нет ни шанса преодолеть то, что она чувствует сейчас. Все внутри переворачивается от осознания.

Эрратт Туиренн. Лорд одного из их чудовищных Дворов.

Эрратт Туиренн – монстр из сказок и мифов, вечный, историям о котором больше лет, чем современной истории.

Эрратт – правитель, ллар-лорд, сама суть Двора, его небьющееся сердце.

Туиренн. Как в сказаниях о печалях Эрина, родовое имя трех погибших братьев.

Она бы не поверила раньше, она бы отрицала, рассмеялась. Но она стоит перед лицом чего-то настолько жуткого, что не рискнет допустить даже для себя, даже в глубине души, что это какая-то жестокая шутка или обман. Это не рядовой реликт, и Торн знает это. Может, виновата отцовская кровь. Может, у нее просто чутье.

– А, – его мягкий голос обволакивает ее страх теплым одеялом, и она понимает, как легко ему будет задушить ее сейчас. – Ты слышала обо мне.

Торн требуются все силы, чтобы заставить себя говорить.

– Все читают сказки в детстве, чтобы уберечь себя от чудовищ.

Эрратт Туиренн замирает, и на мгновение она думает, не совершила ли ошибку, не будут ли это ее последние в жизни слова?

– Чудовища! – драматично повторяет за ней Туиренн, прикладывая руку к груди, туда, где у живых должно быть сердце. Какое сердце может быть у реликта? – И как, Торн, уберегли тебя ваши сказки?

– Они никогда не были для меня.

Это вырывается прежде, чем она понимает, что говорит. Она должна молчать, потому что каждое лишнее слово может стоить ей жизни.

– А, – он понимающе кивает. Его рука, такая изящная, с пальцами настолько длинными, что он мог бы с легкостью обхватить ее шею, облаченная в черную перчатку из кожи, замирает у ее лица. Потом он касается ее, отводит в сторону волосы и дотрагивается до кромки резного острого уха.

Ее чувствительные уши словно вспыхивают от этого касания.

– Я давно не видел настоящих полукровок. Прошу прощения, я должен был сразу понять это по твоему лицу, – он улыбается, когда Торн вновь встречается с ним взглядом. Ей кажется, этот грискорнец может укусить ее в любой момент. Что она ходит по острию клинка.

Но потом его рука опускается вниз, расстегивает жилетку, касается рваной у ключиц ткани ее арлекинской одежды. Ей не по себе, она панически пытается закрыться, но от одного его взгляда ее конечности словно наливаются свинцом.

На нем вообще нет открытых участков кожи, не считая этого завораживающего лица. Она же стоит перед лордом Двора полуодетая, в грязных лохмотьях, и он медленно рвет ее одежду дальше.

Говорят, реликты воруют красивых девушек и парней, чтобы развлекаться. Они танцуют с ними сутки напролет, пьют их кровь, развлекаются с их телами. Такое случилось с ее матерью, и Торн – результат этих развлечений. Но отчего-то ей не верилось, что Эрратт Туиренн сейчас хочет именно этого.

Они любят красивых девушек, а Торн всегда считала себя невзрачной и слишком ломано-подростковой.

Они любят эстетику и красоту, а она напоминает чумазую корягу с не самым лучшим шлейфом ароматов.

Она пересиливает себя, пытаясь не нервничать, когда он скидывает с ее плеча оборванный рукав.

– А это у тебя как давно? – мягко интересуется Эрратт Туиренн. Непонимающая, Торн следует за его взглядом – и сама не осознает, как открывает рот, изумленная.

Ее белая кожа пестрит не только пятнами сажи и грязи; под кожей, как маленькие венки, виднеются черные прожилки. Уходят и под одежду, и Торн не знает, сколько ее тела отмечено.

– Это… я не… не…

– Шшш, – он словно гасит ее растерянность, и все ее эмоции накрываются непроницаемым коконом. Туиренн гладит ее по волосам и улыбается. Его улыбка безупречна.

Ей снова, самую малость, страшно.

– Отдохни. Приводи себя в порядок. Никто не тронет тебя в моих владениях, пока я не разрешу.

Ей хочется обсыпать его непонимающими «что?» и «правда?», но в глубине души она знает, что он говорит правду. И даже не потому, что реликты не могут лгать; он – лорд Двора, и если легенды не врут, все здесь должно подчиняться его воле, хочет того или нет.

Так что, пока она ему интересна…

– А завтра мы поговорим, Торн, – от его улыбки ей не по себе, но она находит в себе силы кивнуть. На негнущихся ногах разворачивается, идет к кованым дверям, а когда открывает их, зала больше нет. Она попадает в комнату, которую раньше не видела, но сразу понимает, где оказалась.

В своей тюрьме.

Ее тюрьма лучше всех комнат, что она когда-либо видела. Огромная, как их сцена в караване, а то и больше, но совершенно пустая. В этой комнате есть еще одна дверь, сейчас открытая, и в проеме Торн видит огромную каменную ванну.

Вода. Мысль о теплой воде отчего-то заглушает все остальное.

Первое, что нужно сделать, – привести себя в порядок. Она в грязи и пыли, и даже сама чувствует собственный запах – последнее, что она хотела бы ощущать. Ей должно быть страшно за свою жизнь, но вместо этого она абсурдно думает, что ей стыдно перед всеми этими чудовищами с острым обонянием. Она должна немедленно отмыться, она только на секундочку присядет на краешек кровати, чтобы скинуть сапоги…

Один из самых древних и коварных самообманов кроется в мелочах. Кто вообще мог сказать себе «еще пять минуточек» и действительно не урвать ни мгновением больше?

Торн не помнила, как пропала, исчезла в собственном сознании, но очнулась она резко, как от толчка – от звука чужого голоса.

– Ну это, знаешь ли, безобразие!

Женский голос полон возмущения. Торн подскакивает на кровати, едва ли не вставая в солдатскую стойку с прыжка, как делала это в своих выступлениях. Настороженная, напряженная, она вся собрана, готова к вторжению, но перед ней только маленькая – ростом ей по плечо – даит-аин.

Торн видела даит-аин раньше – в отличие от остальных реликтов. Они воспринимались всеми как мелкие крысы в сравнении с настоящими господами темных лесов. В Городе-Бастионе их было полно, и они вовсе не скрывались. Про них, конечно, ходило полно слухов, как и про других реликтов, но Торн не стремилась верить всем байкам подряд. Про нее тоже много чего говорили, и она прекрасно знала, какой это бред.

– У тебя было сколько времени отмыть эту грязь?! – даит-аин упирает руки в бока, смотрит на нее своими чернющими глазами. У всех даит-аин они такие, словно угли, и в обрамлении таких же зачерненно-потрескавшихся век. Маленькие тлеющие бездны на миловидных лицах.

– Я… присела на минуточку.

– Ничего себе минуточка – у меня полжизни пройдет с такими минутками. Марш в воду! – и она швыряет в Торн полотенцем.

Полотенце мягкое, мягче всего, что Торн когда-либо трогала. Ситуация абсурдна – абсурднее даже запредельной мягкости этого полотенца.

Может, она сошла с ума. Может, то чудовище в караване повредило ее рассудок, и она оказалась заперта в собственной больной фантазии, где ее селит в прекрасной комнате запредельно красивый реликтовый лорд, а поутру ей предлагают теплую ванну и новые вещи.

Но это не похоже на иллюзию.

Как не похожи на нее и горячая вода в каменной ванне, прекрасные запахи трав и цветов в мыльных пузырях. Здесь хватает разнообразия, но отчего-то Торн цепляется за золотистое мыло с запахом роз.

Она никогда не любила цветы, все – кроме роз. Никогда не выдавала этого, впрочем.

В памяти воскресает образ собственных окровавленных рук, оживших розовых лепестков вместо раскрошенного в труху бутона с ярмарки в Бастионе. Она не понимает, что это значит, но, наверное, это наименьшая из ее проблем.

Здесь почти нет света, и для кого-то тусклых отблесков светлячков под потолком было бы недостаточно. Не для Торн, к счастью – она слишком хорошо видит то, от чего, кажется, кровь стынет в жилах.

На ее худом теле, на белой коже, расползаются от груди к плечам и бедрам тонкие прожилки живой черноты. Сгусток дымчатой тьмы на спине сильнее, чем спереди, но все равно напоминает шрам от оскверненного оружия, каким его рисовали в книгах. Но от проклятий должно быть недомогание, разве нет? Должно быть… хоть что-нибудь?

Нет никаких особенных ощущений ни просто так, ни от прикосновений к прожилкам. Она настойчиво пережимает переплетение под собственной ключицей, пытается понять, что будет, удастся ли ей перекрыть течение теней под кожей – и не добивается ничего. Все еще мерцающая черная дымка. Все еще никаких особенных ощущений кроме касания собственного пальца к коже и ощущения себя чрезвычайно глупой.

Это не сон. Это все какой-то ужасный, кошмарный не-сон. Она понимает так мало, что ей кажется, она в мгновении от паники; Торн требуется несколько минут, чтобы успокоиться и взять себя в руки.

Даит-аин терпеливо ждет ее в комнате, и стоит Торн выйти, завернутой в полотенце, демонстративно указывает ей на сверток на кровати.

Чего и следовало ожидать, перед ней роскошная и дорогая ткань, такая, какую Торн никогда не видела вживую. Как мягкий водопад блестящей черной чешуи, длинное, узкое, на ее рост и комплекцию… платье.

Она тупо смотрит на легкую ткань, ощущая давящее нетерпение даит-аин и ее прожигающий взгляд. Кутается в полотенце только сильнее, сжимает плечи, прячется под собственными влажными волосами.

– Это платье.

Даит-аин скрещивает на груди руки, смотрит на нее с некоторой смесью возмущения и неверия.

– О, да что ты говоришь! Я думала, это выводок милых ежей. Одевайся.

Злость вспыхивает внутри Торн привычным едким пламенем. Она отвечает на взгляд даит-аин и медленно говорит:

– Я. Не. Ношу. Платья. Можешь дать мне что-то попроще или попробовать заставить меня пойти в полотенце, но платье я не надену.

Что-то стучит внутри нее паническим предупреждением – она на чужой территории, она должна вести себя тихо. Молчать, ничего не говорить, ничего не чувствовать, как все эти бесполезные девятнадцать лет в караване. Перед ней хищники, все они хищники, которые только и ждут повода напасть, и…

…и она достаточно боялась за последнее время, чтобы понять, что ей не нравится страх. Чтобы снова убедиться, что страх никогда не станет ее спутником, никогда не будет ее поводырем.

Даит-аин кажется удивленной. Взъерошивает копну серовато-седых волос до плеч, снова упирает руки в бока. Она, кажется, хочет спорить, но отчего-то меняет свое мнение в последний момент.

– Ох погоди, дорвется до тебя Рашалид, – бормочет она и отворачивается, чтобы покопаться в шкафу. Торн не хочется думать, что такое «рашалид» и что ее ждет.

Платье сменяет закрытая одежда в графитно-черных тонах. Торн одевается поспешно, торопливо, еще влажные волосы перевязывает слабым узлом, стараясь не запнуться под пристальным взглядом даит-аин. Кажется, даже если она моргнет как-то не так, это может быть расценено как признак слабости.

– Может, познакомимся? – она старается звучать уверенно, нагло даже. – А то после такого разглядывания неприлично не спросить, как тебя зовут.

Даит-аин моргает от неожиданности. А потом смеется коротко, отрывисто.

– Хорошо! Я – Амиша. Просто Амиша, без фамилий.

– А я Торн. Без фамилий.

Амиша рассматривает ее лицо в отражении огромного кованого зеркала. Поджимает яркие коралловые губы.

– Потому что полукровка? Или сама отказалась?

В эту степь Торн возвращаться не хочет, даже ради налаживания отношений с хорошенькой даит-аин.

– Ох, кто знает, что на уме у нас, людей не из леса.

Амиша усмехается.

– Хорошо. Храни свои секреты. Идем, мы и так уже задержались – и поверь, ты не хочешь заставлять его ждать.

– Его? – Амиша, должно быть, говорит об Эрратте Туиренне. Или нет, но для других выводов Торн катастрофически не хватает осведомленности. – Он… будет сердиться?

– Если бы сердился на самом деле, ты бы уже оказалась у него, сама не понимая, как, – она толкает тяжелые двери комнаты Торн, и они оказываются в темном коридоре. Потолки здесь такие высокие, какими не были крыши старых домов в Бастионе. Светлячки в оттенках золота дают ровно столько света, чтобы можно было различать очертания, но для обычного зрения здесь слишком много теней. Торн и самой трудно фокусироваться, приходится слишком напрягаться, чтобы отличить гобелен от колонны, колонну от изящных доспехов, а доспехи – от статуи.

Здесь все старое. И живое. И настолько завораживающее, что она не сразу понимает, что отвлеклась от слов Амиши.

– …сама будешь бежать по первому повелению и платья надевать добровольно.

– Что?.. – Торн останавливается, хмурится. Амиша, недовольная, разворачивается на ходу и снова упирает руки в бока.

– Что ты удивляешься? Он – лорд Двора. У тебя нет никакого выбора. Ты полюбишь его, хочешь ты этого или нет, и ничего ты с этим не сделаешь.

Сердце Торн жалобно сжимается. Страх, страх, снова страх – и она панически хватается за собственный гнев, чтобы спастись.

– Что ты злишься? – Амиша вздыхает. – Послушай, у тебя правда нет выбора. Ты ничего не решаешь. Ты полюбишь его, как его любят все. Идем, пока он не решил, что тебя надо принуждать.

Торн заставляет себя сдвинуться с места. Картина, складывающаяся в ее голове, слишком ладная, чтобы легко было найти зацепки и противоречия. Никто ведь не возвращался из темных лесов, насколько было известно. Единожды украденный реликтами, никто и никогда не находил дороги домой, разве что тела обессиленных жертв периодически обнаруживали на окраинах. Торн всегда казалось, что должен был быть кто-то достаточно упрямый и сильный, чтобы продержаться дольше других, чтобы выжить, найти способ…

И, может, такие были. Они просто решали не возвращаться.

Ей не удается вынырнуть из тяжелых размышлений, пока Амиша не пихает ее в бок. Они стоят на балконе с витыми острыми перилами. Можно порезаться о шипы на терновых переплетениях ограды, если слишком опираться – а опираться хочется, потому что она никогда ранее не видела ничего прекраснее.

Бесконечно темный лес – живой, живой, дышащий, настоящий – простирался так далеко, что, кажется, не хватило бы жизни пересчитать все могучие деревья. Кроны все темные, но в своих непередаваемых оттенках, и только золотые светлячки дают достаточно света, чтобы отгородить балкон замка от вечной черноты темного континента. Настоящая загадочная тьма их мира раскинулась перед ней, скрытая сторона старинной монеты. Нет слов, чтобы передать. Нет образов в памяти, чтобы сравнить.

– Нравится вид?

От звука голоса Эрратта Туиренна она вздрагивает, оборачивается. Он ждет ее за небольшим столиком, накрытом для двоих, а Амиши, предсказуемо, нигде не видно.

Торн смотрит в его неповторимо-прекрасное лицо и искренне отвечает:

– Никогда не видела ничего красивее.

– Подожди еще немного, твоя реликтовая половинка начнет чувствовать лес. Тебе понравится. Присаживайся, Торн.

На мгновение она думает, ее ли это решения – отвечать, послушно садиться, ранее – уйти при первом их разговоре, или он навязывал ей намерения уже тогда? Осталось ли от нее что-нибудь свое, или все теперь она будет делать в угоду мифологическому лорду с пожелтевших страниц сказочных книг?

– Ты выглядишь замечательно, – от его улыбки сердце Торн пропускает удар. Ей не оторвать взгляда от его лица, от этих золотых глаз.

Это должно быть противозаконным, его красота. Рядом с ним трудно дышать. Какой комедией кажутся сейчас ее воздыхания по отсутствующему вниманию Вэйрика, когда где-то живет что-то настолько восхитительное?

Но истинное зло, как говорят, в первую очередь чрезвычайно соблазнительно. Ей следовало помнить об этом.

Ей требуется вся ее воля, чтобы взять себя в руки, но это так же трудно сделать, как заставить себя не клевать носом после двухсуточного недосыпа.

Туиренн ловит эту перемену, ее вернувшееся сознание, и из обворожительной его улыбка превращается в хищный клыкастый оскал.

– Скажи мне, начитанная девочка Торн, много ли ты знаешь предостережений, как избежать внимания ужасных клыкастых чудовищ – нас?

– Эмм, – тянет она и чувствует себя чудовищно глупой и косноязычной. – Не оказываться в лесу. Но я зашла на территорию случайно, и планировала сразу же…

– Нет, – перебивает ее Туиренн, чуть подаваясь вперед. – Что у вас говорят про то, как вести себя, уже попавшись тене?

Он провоцирует ее. И вместо страха она снова чувствует гнев.

– Такие советы должны давать те, кто пережил встречу с вами. Но как-то сложилось, что советов нет. Интересно, почему.

Туиренн улыбается еще шире.

– Давай начнем собирать их для тебя. Совет первый: прямой зрительный контакт, как и в случае с любым хищником, воспринимается как вызов – или, в нашем случае, как приглашение поиграть. Мне нравится, но с другими ты, возможно, захочешь быть поосторожнее.

Торн немедленно опускает взгляд в тарелку и, кажется, только теперь видит ужин. Принюхивается. Она настолько не удивлена, что чувствует досаду – так же безупречно, как и все здесь, видимо. Как им не скучно жить, когда все так идеально.

– Ешь, – со смехом говорит Туиренн, и Торн немедленно хочется отказаться, просто чтобы показать, что она может. Что она может решать за себя.

Туиренн пожимает плечами.

– Как хочешь. Думаешь, мне нечем больше заняться, кроме как заставлять украденных девочек ужинать со мной на балконе?

Торн чувствует себя глупо, настолько глупо, что забывает о сказанном ранее и снова смотрит ему прямо в лицо.

– Но…

– Безмерно люблю ваше эгидианское эмоциональное упрямство, – Туиренн расслабленно откидывается на спинку стула. – Часто твоя хищная половинка доставляла тебе хлопоты в обычной жизни?

– Бывало, – честно отвечает она. И, подумав, берет в руки вилку. – Говорили, что я никак не вырасту.

– И не вырастешь, – говорит он, и Торн недоуменно замирает. Туиренн чуть улыбается и снова подается вперед, к ней, прежде чем объяснить. – В их понимании. Они говорят про нас «всегда подростки». Наши чувства не меняются так, как их. Мы всегда чувствуем все остро, словно в первый раз. Ты ведь и сама знаешь, верно?

Слишком верно. Она не хочет отвечать, поэтому просто отправляет в рот кусочек мяса. Отвлекается на то, сколько всего чувствуют вкусовые рецепторы, как это отличается от скудных запасов продуктов, которые хранились в караване. Она не будет скучать по картонно-пепельному вкусу гнусной еды с побережья. Разве что по дурацкой булке, которую воровал для нее Молли.

Молли.

Ей хочется верить, что он в порядке.

– Так, Торн, – голос Туиренна возвращает ее к реальности, а от его улыбки снова слишком легко забыть, как дышать. – Что же за жизнь ты оставила позади, зайдя на нашу территорию? Какой опыт накопила? Я очень давно покидал пределы Дворов. Расскажи мне, что там, за границей леса.

Она снова чувствует, как ее душит злость. Наглое, наглое напоминание о том, что теперь она пленница, лишает ее всякого желания отвечать, и она холодно говорит:

– Никакого опыта. Мне девятнадцать лет, откуда мне его взять.

Брови Туиренна вздрагивают в удивлении – а потом он смеется. Даже то, насколько прекрасный у него смех, не может потушить приступ ее злости.

Какое право он имеет над ней смеяться? Какое право они все имеют относиться к другим так снисходительно?!

Туиренн ощущает ее злость – а, может, она вновь светится, но он только взмахивает рукой, как бы говоря, «нет, нет, ты не так поняла».

– Прошу прощения! Я просто давно не слышал таких… чисел. Девятнадцать лет! Так мало! Все равно что несколько минут.

Торн сжимает кулаки, и ее ногти прорезают кожу до крови слишком легко. Ей следовало бы думать головой, а не пускать кровь в присутствии реликтов, но сейчас рациональность для нее не значит ничего.

Будто бы всего остального недостаточно, чтобы чувствовать себя незначительной. Недостаточной. Разумеется, она все равно что букашка в понимании вечных чудовищ из леса. Незачем было напоминать об этом.

– И я сделал только хуже, да? – Туиренн улыбается, его холодная рука в черной перчатке накрывает ее руку. – Еще раз, я прошу прощения. Я не насмехаюсь, я в восхищении. И давай сменим тему, пока я не разозлил тебя еще больше. Люблю эгидианскую злость, но я хотел просто поговорить.

Торн выдыхает. Натянуто улыбается.

– Меняй.

Его рука исчезает с ее. Туиренн кивает.

– Давай прямо тогда, хорошо. Уже разглядела свои черные следы под кожей? – он дожидается ее кивка и добавляет: – Расскажешь мне, как тебя угораздило?

Она не хочет больше подбирать слова для него.

– Я бежала и провалилась в полость под старыми корнями. Упала на какую-то старую корягу на камне.

Она не сразу понимает, что не так в воцарившейся тишине. Нет не только его голоса и реакции, нет больше звуков и касаний ветра, нет шороха светлячков, нет ничего, будто целый мир вымер в одно мгновение. Когда она решается поднять взгляд на Туиренна, ей хочется кричать.

Эрратт Туиренн смотрит на нее прожигающими золотыми огнями глаз, и он в бешенстве.

Вся его фальшивая доброта и радушие испарились утренним туманом, исчезли в одно мгновение. Перед ней – его истинное хищное, животно-злое лицо.

Говорят, истинное зло отмечено непревзойденной красотой. И она готова была поверить в то, что он – само зло во плоти.

Она понимает, что оцепенела. Туиренн медленно отворачивается от нее, переводит взгляд в сторону темного леса. Он дышит, понимает Торн вдруг, дышит медленно и глубоко, будто считает выдохи, будто вот-вот рванет, хотя раньше казался настолько нереальным, будто ему и не нужен воздух.

Этот страх ей не заглушить гневом, и Торн вскакивает, роняя стул.

– Я не знала. Я не знала! Это было случайно, клянусь, я даже не знала, что там можно куда-то упасть, я…

– Сядь, – говорит он холодно, и Торн обнаруживает, что послушно садится на сам собой возникший на месте стул. Она хочет оправдываться, объясняться, но ее губы словно зашиты.

Туиренн медленно поднимается, поправляет одежду. Не смотрит на нее.

– Завтра по пробуждении переговори с Рашалидом. Амиша проводит тебя.

И только когда он исчезает в ворохе перьев и огоньков, Торн снова может открыть рот. Ее трясет от испытанного страха, она сжимает край стола до побелевших костяшек, до боли в пальцах.

Только когда к ней возвращается трезвость мысли, она понимает, что кое-что сегодня все-таки узнала.

Она всегда поймет, когда Туиренн будет принуждать ее.

Этот замок огромный и прекрасный, и безумный, и непредсказуемый.

После подавившего ее страха Торн должна была, наверное, вернуться к себе, послушно ждать утра, пока ее не отдадут какому-то многократно упомянутому Рашалиду, что, в свою очередь, гарантированно будет неприятным опытом. Может, она должна и сейчас трястись как робкий лесной зайчик, послушно в свою темницу.

Нет.

Она хочет видеть этот край, хочет понимать. Лес вокруг живой, и даже воздух будто совсем иной. Ей нравилось в Городе-Бастионе, но там воздух словно мертв, призрак недоброго прошлого. Здесь и сейчас все тоже не отличается добротой, но в темных дворах царит дикая жизнь.

И замок живет.

Лестницы меняются неуловимо, уводя Торн оттуда, где ей пока не следует быть. Ручки дверей колют холодом, если не хотят быть открытыми, некоторые темные коридоры омывают ощущением опасности. Думая о цветах и свободе, она сама не замечает, как выходит к огромным витражным окнам с видом на сад. Выглядывая в один из прозрачных фрагментов окна, Торн видит могучие клены во всех оттенках золота и такие же золотые розы, мерцающие бутонами внизу. Она сейчас высоко, пришлось бы падать, реши она бежать здесь. И, несмотря на то, как далеко розовые кусты от окна, Торн понимает, что графитные тернии поймают ее и оставят следы, стоит только попытаться.

Она не собирается пытаться. По крайней мере, пока не узнает все наверняка.

Она отходит на шаг и только тогда замечает рисунок на разноцветном стекле. Филигранная работа выплетает историю прекрасного принца с сердцами, опутанными шипастыми стеблями. Одно залито кровью, проткнуто насквозь, другое залито золотом, но высечено из камня. Ей хочется знать, что это значит, и значит ли хоть что-то вообще. Но Торн попала в страшную сказку, и ей в последнюю очередь стоит искать лейтмотив.

Она фокусируется на земном, реальном, и понимает, что голодна. С Эрраттом Туиренном она не съела почти ничего, и все съеденное сожглось ее страхом. Если этот замок такой живой, он покажет ей и место, где можно поесть, не так ли?

Ноги сами приводят ее в один из прекрасных темных коридоров. Впереди – зал с мягким светом, огромные распахнутые двери и чье-то мелодичное напевание. Торн замирает, прислушиваясь, но не может определить мелодию. Но достаточно подойти всего на пару шагов ближе, чтобы понять причину – нет никакой определенной мелодии, кто-то просто пропевает все, что делает.

– Наверх, выше, выше. И немного легче! Нежно, как для торта. Торт-торт-торт.

Торн заглядывает внутрь и тут же отшатывается от латки с паштетом, почти влетевшей ей в лицо. В зале с сотней левитирующих тусклых свечей подносы и блюда перемещаются сами по себе, приплясывая в такт не-песне, кружатся в вальсе и занимают места на длинном столе. В центре кружится даит-аин, безупречно одетый, со встрепанными короткими волосами – патина в намеренной неряшливости.

Торн замирает, не осознавая, что пялится. Ей не оторвать взгляда от круговорота блюд, усилием воли она заставляет себя переключить внимание и замирает вновь, осознавая, что еда не только расставляет себя сама, но и готовится сама. Все здесь происходит само, охотно, от одной мысли фигурки в центре зала.

Она только читала о таком. В легендах, в предостерегающих сказках для детей. Никто не думал, что это взаправду – одно дело верить, что реликт может в любой момент украсть и убить, здесь слова лишь приукрашали жестокую истину, чтобы мягче подать ее детям. Но чтобы оказалось, что совершенно сказочная выдумка окажется правдой…

– А что такой вид впечатленный?.. – звучит лукаво прямо перед ней, и Торн вздрагивает от неожиданности. Даит-аин одного с ней роста, нагло улыбается во все клыки и не отводит от нее взгляда этих своих зачерненных глаз. Только у него магматические прожилки предсказуемо переливаются золотом.

Торн не оторвать взгляда от золотых переливов на его скулах, от драгоценных камней над острыми бровями.

– Это… – она снова ощущает себя чудовищно косноязычно. И тянет время, обводя рукой все великолепие танцующих блюд под потолком. – Правда что-то непревзойденное.

– О, какой комплимент! Они бы слушались любого управляющего, конечно, но я предпочитаю думать, что я им просто очень нравлюсь, раз они танцуют со мной так охотно! – он подался вперед, вглядываясь в лицо Торн, совершенно не заботясь о личной дистанции, – Кстати говоря, да, я управляющий! Можешь звать меня Инатт.

– Торн, – она протягивает руку, и даит-аин немедленно хватает ее и энергично трясет. Он такой горячий на ощупь, будто сам только что из печи.

– О, я уже знаю! Я знаю все, что происходит здесь.

– Здесь – в замке или…

– Здесь – во Дворе Отблесков и Отголосков, в краю Отражений, в саду золотых роз. Зови как хочешь. Здесь.

Торн кивает, снова переводя взгляд на блюда и утварь. Нож вот энергично нарезал прекрасное на вид мясо.

У нее заурчало в животе.

– Ох, что ж ты смотришь, а не говоришь, что голодная! – Инатт вскидывает острые брови в притворном возмущении. – Будто увидела ожившее божество, не иначе – или еще какую невозможную вещь! У вас, что, как-то не так дома?

Торн честно качает головой.

– По мелочи, да. Вроде, знаешь, пыль сама пропадает. Может постель застелиться, если утром забудешь. Иногда посуда помоется. У кого-то больше, у кого-то меньше. И всегда, пока не видишь и не помнишь об этом. А чтобы так…

Инатт кажется изумленным. И смеется.

– Ох, маленькие оторванные от мира бедолаги! Ничего. Я тебя накормлю. Хочешь, ложки станцуют?

– Нет, я бы просто…

– Поздно, они уже.

Маленькие десертные ложки кружились в стороне все это время, но стоит Торн взглянуть в их сторону, как они синхронно падают в пунш. И это так глупо и смешно, что ей не сдержаться.

Инатт улыбается в ответ на ее улыбку и по щелчку пальцев призывает для нее тарелку с горячим ужином. Пахнет так волшебно, что Торн ловит себя на том, что чуть не подавилась слюной.

– Ты создаешь это или?..

– Нет, это готовят повара. Я управляю. Управляющий, забыла? Короткая память!.. Это все от недоедания, вон тощая какая. Откуда тебя только украли…

Напоминание режет как ножом. Торн сосредотачивается на еде, пытаясь приглушить боль вкусом.

Инатт вглядывается в ее лицо с нескрываемым голодным любопытством. Он запредельно милый, но смотрит как хищник.

Все здесь опасны.

– Мрачнеешь. Не мрачней. Наслаждайся, маленький трофей, – Инатт пожимает плечами. – Правда, так будет проще, если откажешься сразу.

Вкус еды перестает заглушать чувства. Торн замирает, глядя в пол, потому что ее душит злость.

– Я серьезно. Мечтаешь вернуться домой, удрать? Послушай меня.

Торн поднимает на него настолько бесстрастный взгляд, насколько способна. Инатт смотрит в ответ серьезно. Показывает ей веточку сухих трав на ладони.

– Возьми свои маленькие мечты о доме. Прямо в эту твою беленькую ладошку. И сожми. Сожми, пока не останется прах, – он сжимает руку и разжимает, показывая труху. А потом вскидывает ее вверх, и ароматные травы смешиваются с запахом горячей еды, вновь пробуждая голод Торн.

Злость сжигает ее силы. Но она не будет молчать.

– Это такой милый гостеприимный способ сказать, что здесь я и умру, когда темному лорду, который носит чужие кровь и страдания, как изящные украшения, надоест со мной играть?

– Нет, – говорит Инатт будто бы даже удивленно. – То есть, да, конечно, рано или поздно ему надоест. Но я говорю это, потому что здесь твой дом.

Злость снова вспыхивает белым огнем. Ее дом в караване. Где Хорра, где Майли, где Молли.

Где Хорра, которой она, Торн, лишь обуза.

Где Майли, которая никогда не видит, что происходит.

И Молли, и его горячие руки, и фиолетовые волосы, и смех…

– Мой дом там, откуда меня украли.

Инатт смотрит на нее с сомнением.

– Слова сильнее крови, если ты так хочешь, – он чуть склоняется в сторону, оглядывая Торн с головы до ног. И вдруг резко выдает: – Хочешь кусок торта?!

Конечно, она хочет кусок торта. Она обожает сладкое.

Амиша щебечет поутру, когда провожает ее от комнаты до нужного места. Она не отвечает на вопросы, отвлекает Торн историями о том, как во Дворах хорошо, и жизнерадостно рассказывает, сколько замечательных «гостей» из мира за пределами леса она видела. Торн слушает ее молча и не перебивает.

Эта даит-аин даже не представляет, насколько двусмысленно звучит и выглядит все то, что она делает.

Да, во дворце прекрасная кровать – настоящая мечта, это Торн уже оценила. Да, от вкуса еды Инатта идет кругом голова, да, здесь красиво и каждый второй выглядит так, будто сошел с гениальной картины. Достаточно, наверное, чтобы кто-нибудь забыл об осторожности.

Не Торн.

Она видит, что Амиша не дает ей осматривать замок. Она знает, что ненавязчивые комментарии про то, как опасно находиться в коридорах одной, намекают на то, что сама Амиша хочет контролировать каждый ее шаг. Торн уже знает, что черные прожилки под кожей дают ей какую-то неприкосновенность. Оставалось понять, какую.

Под щебетание Амиши они оказываются в саду золотых роз. Торн ощущает, как к ней тянутся графитные стебли с острыми шипами, и на мгновение отвлекается, оглядываясь. Этот сад прекрасен, и этот сад хочет ее крови. Как и все здесь.

Смертельная красота в каждом мгновении.

– Осторожнее, они коварны, – Амиша оборачивается к ней с улыбкой на ярких полных губах. Но не останавливается.

– Это просто цветы, – Торн нагоняет ее в два прыжка. – Что они могут сделать?

– О, это не просто цветы, – Амиша качает головой. – Это символика Двора Отголосков. Они могут сделать многое, даже понимая, кто ты.

– И кто же я?

– Ты – Его трофей.

«Его». От того, с каким акцентом Амиша произнесла это слово, ее пробирает дрожь. Так не говорят о правителях. Так говорят о богах.

Но боги давно мертвы или спят; исчезли за Вратами Вуали задолго до написанной истории. И реликты, говорят, никогда не были склонны к фанатичному поклонению.

– Я не трофей.

Слова вырываются раньше, чем она сама понимает. Злость душит ее, давит на горло расширяющимся комом.

Амиша косится на нее, в ее серебристо-черных провалах глаз не прочесть ни единой эмоции. Пожимает плечами.

– Самовнушение – это хорошо. Если тебе так легче.

Они выходят из сада в темный лес в полном молчании. Злость Торн уступает место восхищению: она никогда ранее не видела столь огромных деревьев. Чернеющие стволы, кроны, начинающиеся высоко над ее головой; бесконечное мерцание золотистых светлячков в иллюзии вечной ночи; диковато-прекрасная жизнь, которую она никогда ранее не могла и представить.

Птицы, которых она не видела ранее. Звери, которых могла представить только на картинках из книг.

И, конечно же, множество запредельно красивых реликтов на поляне перед ней. Сражаются на настоящем боевом оружии.

Скорость. Изящество. Это выглядит как красивая постановка, а не как настоящая тренировка.

– Ну и где он?.. – Амиша останавливается, упирает руки в бока. Ее голос возвращает Торн в реальность, но в этой реальности ей не нравится. Она хочет и дальше смотреть на то, как сходятся и расходятся бойцы.

Мысль закрадывается не сразу. Ее… будут испытывать боем? Вот почему они не отняли ее кинжалы? Раньше она думала, что ее просто не считают угрозой, но, может, была и другая причина?

Амиша фыркает:

– Опять ругается на кого-то впустую, – она возникает в поле зрения Торн и скрещивает руки на груди. – Приготовься, Рашалид – не самый приятный тип. Вообще не приятный. Просто не слушай его и не перечь ему, он – гадость, которую надо просто перетерпеть… – она запинается, видя, как взгляд голубых глаз Торн соскальзывает с ее лица куда-то наверх и назад.

– Гадость интересуется, что ему притащили, – звучит холодный, негостеприимный голос.

Торн не слышит, что Амиша шутит про неудачные моменты – она сосредоточена на лице эгидианца перед ней.

Высокий, огромный, почти как Туиренн. Белый – тот самый белый эгидианец, который разомкнул ее ошейник. Бледный, с золотинкой в глазах и коротко стриженных волосах. Темные брови вразлет, острые скулы, недовольно-нахмуренное выражение… даже зная, что видела его ранее, Торн не может выбросить из головы, что его лицо ей что-то напоминает. Оно знакомое, но она не может уловить причины.

Он изящный, но не так, как изящны большинство виденных ею реликтов. Этот белый – воин, а не произведение искусства. Он слагает жестокость и кровь вместо поэзии.

Рашалид отмахивается от потока слов Амиши. Он спрашивает у Торн, понимает она вдруг. И он не получил ответа.

– Н-да, – мрачно говорит он, окидывая Торн взглядом, полным такого презрения, какого она не ощущала никогда за всю свою жизнь. – Ты тугая или как? Мне надо два раза повторять, для каждой твоей половины, а, полукровка?

…эмоции – забавная штука; в книжках часто пишут, что захлестывающие эмоции, выходящие из-под контроля это романтично, красиво, ярко. Оживляет, заставляет сердце биться.

Только почему-то в таких книжках захлестывают любовь, обожание, в самом крайнем случае – страх. Увы, тут авторы упускают неприятные варианты.

Торн захлестывает такой гнев, что она не просто не помнит больше о предосторожности. Она не знает о том, что должна держать язык за зубами, забывает обо всем остальном. Ничего нет, кроме ее ярости.

В одно мгновение она отпихивает Амишу со своего пути, подается вперед, скалясь. Слова вырываются сами, когда она тыкает в Рашалида пальцем:

– Тугая часть – явно от вас, если тебе нужно вопрос задать, чтобы меня опознать. Или от реликтового гарцевания по кустам память отшибло?

Рашалид моргает. Амиша замирает в стороне.

Из-за дерева высовывается лицо одного из грискорнцев с тренировочного поля, и он осторожно замечает:

– Рашалид нашел себе маленького женского Рашалида.

Эгидианец вспыхивает, оборачиваясь в сторону дерева:

– А ну ушел, Киранн, или сам маленьким станешь, когда я тебя на части разрублю!

Киранн исчезает. Торн хмурится, медленно приходя в сознание.

Ошибка. Она совершает ошибку за ошибкой. Ее здесь сожрут.

– Я не…

– Я имел в виду, что ты умеешь. У тебя ножи на поясе, и ты не выдохлась так, как остальные, за время скачки, – Рашалид скрещивает руки на груди. Он выглядит куда более спокойным.

– О, – встревает в разговор Амиша. – Она наверняка хорошая акробатка. Я видела этот ее старый костюм, как в цирковых…

Договорить она не успевает – на щелчок пальцев Рашалида она просто исчезает с поляны. Он закатывает глаза.

– Куда… она делась? – Торн знает, что оглядываться нет смысла, но все равно ловит себя на том, что выискивает знакомый силуэт среди деревьев.

– За пределы моего тренировочного поля, – Рашалид пожимает плечами. – Схватки и дуэли – это моя вотчина, так что на своей территории я могу делать, что хочу и с кем хочу. Как Инатт с замком.

Разумеется, он уже знает про Инатта и ее ночное путешествие. Торн даже не удивлена.

– Еще раз, что ты умеешь?

Она понимает, насколько ее навыки, скорее всего, ничтожны по меркам реликтовых рефлексов. Говорят, они не зависят от пределов и ограничений материального тела. Могут делать все, что угодно.

– Я не воин. Я была арлекином, метала ножи, – она пожимает плечами. – А что?

Он щурится. Грубовато берет ее руку и задирает рукав.

Черные прожилки бледные, их почти не видно.

– А это?

– Это?.. – непонимающе переспрашивает она. Поднимает на него озадаченный взгляд, встречается с его собственным – серьезным, суровым, холодным.

– Ты… что, вообще не понимаешь, что это?

Она снова ощущает злость, накапливающуюся комом в горле. Откуда ей знать. Откуда вообще…

– Эта метка позволяет тебе проскальзывать в различные слои реальности, Торн.

Злость истлевает как пергамент в пламени. Исчезает, пепел летит по сторонам и пропадает из вида.

Что…

Что за бред.

Слои реальности, или планы – они остались в прошлом. Когда боги еще не ушли, когда еще не заснули, они передавали свою волю из-за Врат. Множество слоев реальности, чем глубже, тем менее понятным и знакомым становилось окружение, вплоть до иных форм существования.

Это мифы.

Она смотрит на Рашалида как на дурака.

А потом смеется нервным, рваным смехом.

Он смотрит на нее с мгновение, наклоняет голову набок, как хищная птица.

– Не знала, значит.

И прежде, чем она успевает ответить, он выхватывает костяной кинжал из-за пояса и бьет ее прямо в сердце.

Адан однажды учил ее приему, тогда она считала его бесполезным. «Если на тебя нападет тот, кто быстрее тебя», – говорил он. Она смеялась тогда: кто может напасть на нее? Да еще и быть быстрее при этом?

Этот прием спасает ее сейчас. Торн почти не успевает, рука реликта настолько быстро скользит мимо. Лезвие рассекает ее куртку, оставляет порез под ключицами.

Она отскакивает, только умом понимая, что Рашалид перехватит кинжал и ударит ее вновь. Она не успеет даже осознать.

Глаза не успевают видеть. У нее есть только рефлексы и инстинкт.

Не страх. Потому что она не позволит страху победить.

Она поскальзывается почти намеренно, кинжал отсекает прядь ее волос. Изгибается так, как не гнулась на представлениях, уходя от очередного удара. Еще порез.

Прыгает за дерево, кинжал почти касается кончика ее носа. Следующий удар задевает ее ребра.

Она не может уворачиваться вечно. Он убьет ее, понимает Торн.

Он правда хочет убить ее.

– Нет! Подожди!

Бесполезно просить у реликта пощады.

Она уворачивается еще раз, ценой почти рассеченной шеи. Пошатывается.

И Рашалид впечатывает ее спиной в ствол дерева. А потом загоняет клинок в ее грудь по самую рукоять.

Она… не чувствует ничего. Забыла дышать.

Обесцвеченные глаза Рашалида изучают ее лицо. Звуки раздаются словно издалека. Цвета меркнут.

Это… конец, да?

– Можешь, значит.

Его далекий голос словно раздается из-за толщи воды. Торн непонимающе хмурится, опускает взгляд – и видит кинжал Рашалида в себе. В собственном полупрозрачном теле, мерцающем темнотой.

– Ты мог убить меня. Если бы я не…

– Если бы ты не проскользнула, да. Ты была бы расходным трофеем, полукровка. А я люблю играть с трофеями.

Она с мгновение смотрит в его лицо. И когда он выдирает кинжал из ствола дерева, она подается за его рукой, будто бы чтобы освободиться.

Но ее рука смыкается на рукояти ножа. Пепельная сталь кричит в ее костях о своей ненависти, ей практически больно, вибрация расходится до позвоночника.

Весь этот гнев она вкладывает в удар, когда всаживает Рашалиду под ребра клинок.

Он отскакивает, роняет свое оружие. Торн выпадает в реальный мир, падает на траву, но не отрывает от него взгляда – смотрит, как он ругается, выдергивает ее нож и швыряет на землю.

– Ты сумасшедшая?! – его голос такой злой, что что-то внутри Торн сжимается. Вместе с тем она ощущает злорадство. И смеется.

– Я знаю, что вас не убить так просто. Но раз уж мы обмениваемся ножами…

– Да я не о том! Боль нравится?! Пепельная сталь! Она же… – он весь содрогается, и только тогда замечает, что за ними снова наблюдает тот грискорнец, Киранн. – А ты что тут опять делаешь?!

– Просто восхищаюсь, где ты такое чудо нашел. Тоже любит, когда больно и неприятно… еще и внешне похожи…

Рашалид швыряет в него свой кинжал с явным намерением промахнуться. Но Киранн понимает намек и снова исчезает.

А Торн не может сдержать смех. Падает на траву и смеется, а Рашалид только качает головой.

Ей смешно. Кажется, ей весело.

Но потом она слышит за спиной знакомый голос Эрратта Туиренна.

– Делаете успехи?

Ллар-лорд двора Отблесков и Отголосков спрашивает беззаботно, насмешливо, и это не вяжется со все еще ругающимся Рашалидом. Эгидианец светится от злости – на мгновение Торн думает, неужели и она так выглядит со стороны?

– Ты был прав, вот что наш самый большой успех, теналь, – Рашалид хмурится и упирает руки в боки. – В остальном все предсказуемо плохо.

Торн бросает взгляд на Эрратта Туиренна, слишком поздно вспоминая, что не следует смотреть на реликтов прямо. Туиренн слегка приподнимает темную бровь в молчаливом вопросе.

Рашалид устало вздыхает.

– Она решила, что я ее насмерть зарезать собрался. Будто ее можно убить одним несчастным тыком ножа.

– Раш, – то, как темный реликтовый лорд произносит это, навевает мысли о тепле, заботе и доме. Торн никогда не связывала такие эмоции с реликтами. – Раш… люди за пределами леса не знают о нас ничего. Будь снисходительнее.

– Я сама снисходительность, а ты меня не ценишь.

Торн откидывает голову назад, прижимаясь к широкому стволу и переводит взгляд с одного реликта на другого. Вот они, перед ней, неземные, прекрасные, непостижимые, и такие… обычные в этой перепалке, что у нее ничего не укладывается в голове. Говорят, как могла бы говорить она с Майли, когда все еще было хорошо. Спорят, как могла бы спорить она с Молли.

– Я заберу твою подопечную? – спрашивает Туиренн, будто кто-то мог возразить лорду Двора.

Рашалид пожимает плечами.

– Да, конечно. Мне есть над чем подумать, так что можешь считать, что пока мы закончили.

Туиренн улыбается – и в следующее мгновение протягивает Торн руку, чтобы помочь встать.

Когда она касается его руки, ей кажется, что она касается выдумки.

В следующее мгновение тренировочные площадки исчезают, и в ворохе черно-золотых перьев они оказываются высоко-высоко над черным лесом. В кронах вековых деревьев их легко потерять, хотя сама мысль о том, что кто-то может упустить из виду Эрратта Туиренна, кажется абсурдной.

Он снова спокоен, его улыбка мягкая, безупречная, но Торн слишком хорошо помнит пробирающий до костей ужас прошлой ночи, вызванный одним только мгновением его гнева.

– Чтобы не затягивать неловкость, Торн, я сразу же хочу принести извинения за то, как отреагировал на твои слова вчера.

Торн снова напрочь забывает о предосторожности и условленных правилах, настолько она озадачена. Понимает, что смотрит на него, на его прекрасное лицо, и чувствует себя непроходимо тупой.

Это какой-то абсурд. Самый страшный хищник, которого только можно вообразить, чудовище, пугающее весь темный континент, крадет ее на красивый балкончик со светлячками и говорит: «Прости, Торн, что-то я вчера резковато отреагировал».

Да никто бы не поверил. Она сама бы себе не поверила. Она бы такое даже не придумала!

Туиренн смотрит на нее, изучает ее выражение лица. Она понимает, что слишком долго молчит, но не знает, что говорить.

Какая она тупая. Все спящие боги за Вуалью свидетели, она знает, почему ее не сожрали в темном лесу. Просто она такая тупая, что ее перепутали с бревном.

– Нет, я нет… – она не понимает, что несет. Говорит, чтобы говорить. Зачем…

Туиренн улыбается и отворачивается, глядя на переливы золотистых оттенков в играх светлячков в темных кронах.

– Я испугал тебя. Я об этом. Прошу прощения, что испугал тебя, Торн.

Смешно. По крайней мере, его слова вернули ей какой-то контроль – потому что она снова злится. Будто она могла не испугаться, когда он сминает реальность вокруг себя одними эмоциями.

– Я не хотел. Что бы о нас ни говорили, я не считаю самым главным развлечением доведение смертных до ужаса. Доводить их до ужаса вообще неблагодарное дело…

«Их». Он сказал «их», не «вас». Она не могла не заметить.

– …это чревато всякими совершенно неприятными… физиологическими неожиданностями, к которым я за все годы не привык и уже, наверное, не привыкну.

Это прозвучало так абсурдно, что Торн смеется. Вот он, ее первый секрет выжившей в темном лесу – если хотите отпугнуть реликта от себя, будьте готовы наложить в штаны.

– Я не была настолько испугана, – замечает она. – Не надо.

– Я не имел в виду тебя, Торн.

Вот. Вот, он подтвердил. Он будто отделяет ее от остальных. Это из-за ее следов на коже?..

– Я хотел сказать: тебе не нужно так остро реагировать на вспышки гнева и эмоций, – продолжает Туиренн, оборачиваясь к ней. Она видит его руку на перилах балкона, видит эти длинные пальцы в черной коже перчаток и не может перестать думать, каково это – если он возьмет в руки клинок? Как они будут смотреться на оружии? – Здесь ты увидишь такое часто. Мы не совсем «чувствуем» эмоции, мы… – он осекается, будто отрезает себя от того, что собирался сказать. Торн высматривает причины на его лице и сама не понимает, почему. Он продолжает. – Не утомляя тебя скучными деталями, просто не пугайся так сильно, когда…

– Нет, – перебивает она его, и Туиренн слегка приподнимает бровь. Она ловит себя на мысли, что, возможно, не должна была делать этого. Что, возможно, на самом деле никто не осмеливается перебивать его, а она снова нарушает какие-то правила. – Нет, я имею в виду, не нужно упрощать. Я бы хотела понять, если собираюсь здесь…

…дожить до тех пор, когда смогу сбежать…

– …не умереть.

– А, – бесцветно отвечает он. – Я не думал, что вам, людям из-за леса, это интересно.

Торн знает, что реликты не только не могут лгать, но и прекрасно чувствуют, когда лгут им. Знала по себе. И с удивлением понимает, что не лукавит ни словом:

– Мне правда интересно, и я правда хочу понять.

Ей кажется, что она улавливает легкую тень улыбки на его бледных губах, прежде чем он поворачивается к ней и вглядывается в ее лицо в ответ.

– Продолжаешь смотреть прямо на меня. Продолжаешь спорить со мной. Восхитительная смелость. Тебе будто совсем не страшно.

Она хмурится, злится, и ее свет сейчас заметен даже ей самой в темноте этих крон.

– Ты сам прекрасно знаешь и чувствуешь, что страшно. Страх – это инстинкт.

– И тем не менее ты говоришь со мной, как могла бы говорить с кем угодно.

– Я не знаю тебя. В некотором роде, ты и есть «кто угодно» для меня, разве нет?

Туиренн, кажется, изумлен. Прикладывает руку к груди и смотрит на нее округленными в притворном возмущении глазами.

– Никогда не слышал ничего более наглого. Скажи мне, Торн, – его длинные пальцы сжимают перила балкона. Она слышит слабый скрип его кожаных перчаток, но смотрит только на его лицо, когда он подается вперед, к ней. – Такая смелая. Раскрой я перед тобой свою темную душу чудовища, ты зажмуришься? Или продолжишь смотреть прямо, в самую суть?

Ей трудно выдержать взгляд этих золотых глаз. Все в ней осознает, что перед ней – тот самый чудовищный темный незнакомец, о котором предупреждают все сказки и истории с самого детства. И в то же время она слишком четко понимает реальность происходящего.

А в реальности не существует однобоких образов из сказок. А значит, у него, как и у всех, должны быть другие стороны. Живые стороны.

Ведь он живой. Перед ней, здесь и сейчас.

– Всегда хотела взглянуть прямо на солнца, хотя все говорили, что это было бы больно, – она пожимает плечами. – Раз на нашей земле солнц не видно, сойдет и темная душа чудовища.

Туиренн смеется. Она видит, как блестят его острые клыки.

– Хорошо. Хорошо, ладно, это замечательный ответ, он мне нравится, – он отстраняется. Улыбается.

Развлекла чудовище, можно немного пожить. Молодец, Торн.

– Возвращаясь к тому, что я хотел сказать… неприлично растянув свои извинения, Тене – реликты, если тебе так привычнее – не совсем «чувствуют» эмоции. Мы и есть эмоции, Торн. Мы с тобой из разных подвидов, поэтому моя грискорнская вспышка была тебе непривычна. Ты ведь и сама должна была замечать за собой, нет?

Она смотрит на него непонимающе. Пожимает плечами. Туиренн мягко продолжает:

– Чистота твоей ярости. Сложности с тем, чтобы удержать чувства на поводке? Твое наследие… должно быть, трудно было жить с ним там, среди других.

Торн отворачивается. Да как он смеет говорить ей о «сложностях», о которых она не просила. Что он вообще мог понимать в ее сложностях, чудовище.

И то, что она подтверждает его слова своей вспышкой, распаляет ее только больше.

– Да, именно об этой чистоте ярости я и говорил, – Туиренн все еще смотрит на нее. Торн оборачивается и замирает, не понимая, что за эмоцию она видит в его взгляде.

Он будто любуется. Рассматривает, как можно рассматривать бабочку с причудливыми крылышками, наколотую на иголку. Эрратт Туиренн смотрит на нее, не отрываясь, поглощает ее взглядом.

Голодным. Жадным.

Торн отчетливо вспоминает, с кем она сейчас стоит на балконе. Где она.

– Чистейшие эмоции, – говорит он негромко, но она слышит каждое его слово. – Мы – воплощенные чувства, Торн. И это прекрасно. Не сдерживайся. Моя вспышка напугала тебя вчера, потому что ты не привыкла к ярким чувствам от других. Если это не страх, верно?

Она отворачивается. Он не имеет никакого права говорить о ее семье, о ее доме так легко.

– За это я прошу прощения. Твои слова ранили меня глубоко. Но впредь запомни: мои вспышки не означают, что я собираюсь сделать что-то с тобой.

Весь его вид говорит, «когда я соберусь сделать что-то с тобой, я не буду предупреждать тебя эмоциями». Она отчаянно цепляется за другие его слова.

– Как я могла тебя ранить своим рассказом?.. я же ничего…

– Ты сказала, «упала на какую-то старую корягу на камне», – он повторяет ее слова точь-в-точь, но отчего-то запинается на них. Вновь смотрит в сторону, в темноту деревьев. – Так вышло, что я знаю, о какой… «коряге» шла речь. Так вышло, что это могла быть только одна «коряга» в той местности, где тебя поймали.

Ей не нравится его тон. Не нравится его голос. Она улавливает в нем что-то, что не видела ранее. Не хочет надумывать себе, но если их эмоции – и правда их суть…

Она уверена, что то, чем он является сейчас – это боль.

– Это особенная… – слово не идет на язык, катится неровным булыжником, – «коряга»?..

Эрратт Туиренн переводит на нее взгляд. Отчего-то на второй план отступает и то, как он прекрасен, и то, что он за чудовище. Все, что он есть сейчас – усталость и скорбь.

– Знаешь, что случается с нашими телами, когда мы умираем?

Она… не знала до этого. Она не имела ни малейшего понятия – откуда?.. Никто не видел мертвого реликта, как – как она могла знать?

О, нет. Нет, нет, нет. Боги, нет.

Торн сама не поняла, что отступила на шаг. Не знала, когда прижала ладонь ко рту.

– Я не знала…

– Я так и понял, – он натянуто улыбается. – Да, ты нашла кое-кого особенного. У меня был друг когда-то. Мой друг, мой лорд, чью корону я перенял. Мой Дейорайн.

– Как он… – «как он умер», хочет она спросить, и запинается. Что это вообще за вопрос?.. Можно ли такое спрашивать?..

– Это остается неразгаданным до сих пор, Торн, – говорит Туиренн. Когда он отпустил перила, неясно – он потирает запястья так, будто перчатки ему мешают. – Мы оба оказались в эпицентре чудовищного взрыва Врат Расгарексара, Вороньего Господина, когда пытались обогнать других охотников с подношениями. Я отделался проклятьем. Он не выжил.

Она растеряна и чувствует себя ужасно. Не сразу решается поднять на него взгляд, не зная, что сказать. Извиниться? Как можно извиниться за то, что разрушил и осквернил чужой труп?..

Но она сбивается, когда видит, что он расстегивает высокий воротник. Его длинные белые пальцы без перчаток испещрены черными прожилками, точно такими же, как и ее собственные, и такие же прожилки вьются по фарфоровой коже его шеи и острых ключиц.

– И всю мою долгую жизнь, Торн, я был один, – говорит он, и она медленно переводит взгляд на его лицо. – И вот на закате времен ты врываешься в мой маленький мир.

Обычно закрытый черными одеждами от горла до кончиков пальцев, он и сейчас открыл не много. Она видела тонкую вязь черных переплетений на его белых руках, на горле, на ключицах. Чернее, чем ее собственные, и в большем количестве. Ее отметки в сравнении с его – все равно, что ветка рядом с многочисленными изломами живой молнии.

Что ж, по крайней мере, она понимает, что делает ее «особенной». Что отделяет ее от судьбы, которая досталась остальным пойманным в лесной гонке… от судьбы ее матери. Случайность, следствие ее трусости и позорного бегства, осквернение чужого тела – и она смогла выбить себе, может, и временную, но защиту в мире голодных чудовищ.

И как же ее это злит. Не было никакого шанса выжить здесь самой, нет. Чудовища оставались чудовищами. Понадобилось сделать то, что даже древний мифологический темный лорд считал невозможным, чтобы выбить себе какой-то шанс на спасение.

И ей плевать на правила приличия. Она особенная? Уникальная? Значит, лорд потерпит, если она не будет пресмыкаться перед ним, как остальные.

И Торн взглянула ему в глаза, прямо, не давая себе шанса засомневаться или испугаться:

– Что тебе от меня нужно?

Она и раньше смотрела прямо ему в лицо, но спохватывалась, забывалась, осекалась. Теперь она отбросила свою неловкую осторожность.

Она хочет видеть все, когда он будет отвечать. Каждую мелочь.

Эрратт Туиренн почти не меняется в лице. Он отвечает на ее взгляд, ни тени прежней игривости, никакой притворной мягкости. Она разозлила его, и вместе с тем сквозит что-то еще. Что-то, что она пока не может трактовать.

– Думаешь, я не могу быть просто воодушевлен, что нашел, наконец-то, единственное существо, которое может меня понять? Что не могу радоваться, что этим существом оказалась красивая девушка?

Торн кривится, резко качает головой.

– Хватит. Прекрати. Не нужно пытаться задурить мне голову образом прекрасного принца из леса. Говори прямо. Ты хочешь не меня – тебе нужны отметки на моей коже.

Никто не хочет ее саму. Молли ошибался.

Она не настолько наивна.

Туиренн хмурится. Следит за мягкими танцами светлячков в темноте густой листвы, слушает далекие звуки леса. Его ворот вновь застегнут наглухо, одна рука спрятана под перчаткой.

– Я покажу.

Он протягивает ей открытую руку. Торн всегда казалось, что это она бледная, но в сравнении с его фарфоровой кожей кажется, что в ее собственной есть хоть какая-то жизнь. И его рука – единственная на ее памяти, в которой ее собственная кажется… не гигантской. Но она забывает обо всем, когда их кожа соприкасается, и весь мир накрывается черными лоскутами. Дыхание сбивается, будто штормовой порыв ударил ей в лицо и перекрыл воздух. Она чувствует весь лес вокруг, движение энергии в деревьях, чувствует вкус воздушных потоков и понимает их цвет. Весь мир и даже больше втекает в нее, и ей кажется, что она бесконечно падает – или летит, потому что не чувствует страха. Крики, искры, перья, перья, перья – бесконечная мелодия боя, смещения и прыжки. Видит вековое дерево О'Динаваля, бесконечно-прекрасного эгидианца из золота, разрываемого пополам и исполненного золотых мотыльков.

Мир вокруг пронизан мертвыми потоками, и почти не осталось следов живого. Когда-то вокруг была жизнь, за каждой линией легко проследить, узнать ее путь, пойти следом и ощутить, где нематериальная душа испепеляет себя в плотное тело. Ранее сияющие нити в безграничном «нигде» теперь напоминают пульсирующие воспоминаниями сухие ветки, оставшиеся в мире, отгороженном непроницаемым прозрачным шелком эфирной занавеси. Никакого доступа. Никогда больше – ведь все потеряно.

Нет земли под ногами, она испарилась и обернулась словами. Все вокруг – кожа из слов, кожа из образов и световых отблесков. Вечное парение, словно они оба, неожиданно, попали в середину бесконечной бездны. Вниз, вверх? Происходит ли что-то?

Бесконечная стремительность полета.

Иллюзия.

Это мир вокруг, его жизнь, его естественная кровь и душа протекает сквозь них обоих, наполняя доверху, до эйфории. Единение. Абсолютное понимание окружения.

Невозможность отделить себя.

Потерянность.

Бездна.

Поток так стремителен, что напоминает продирающую до костей бурными течениями реку. Кожа срывается, мышцы расплетаются на нити и лоскуты – бесконечно больно, но как прекрасно.

Бездна.

Слишком прекрасно. Растворение и лишение индивидуальности перестает быть наказанием, а становится блаженством.

Бездна.

Торн вскрикивает, когда Туиренн отпускает ее руку. Он кажется озадаченным, моргая, потирая кончики пальцев, будто анализируя. Она смотрит на его сосредоточенное прекрасное лицо и чувствует себя высохшей оболочкой, обессиленной и никакой. Она только что чувствовала в себе такую… мощь, такую силу, и этого больше не было, и…

Это была его мощь, понимает она. Одним прикосновением Туиренн сделал их единым целым, и она видела мир так, как видит он.

– Торн, – говорит он строго, натягивая перчатку. – Мы, конечно, все чудовища для вас, но это не значит, что мне не интересно знать, какая ты на самом деле.

…он «считал» ее. Он ощутил ее суть так же ясно, как она ощутила его. Интересно, ему понравилась эта жалкая слабость? Для разнообразия?

– Я думала, меня разорвет от всей этой… мощи.

Он усмехается криво.

– Это иллюзия. Каждое прикосновение ко мне дает иллюзию того, что можно получить мои силы и чувства, если продолжить прикасаться. К твоим чуть более ранним словам – нет, мне нужны не только твои отметки на коже, хотя ты и можешь мне помочь.

Она понимает. Теперь – понимает, и ей не по себе.

Сколько их, таких, кто хочет его ради его сил? Кто пытается сблизиться с ним из-за эйфории, которую дарят его прикосновения?

Ее разум должен кричать, что она наивная дура, но Торн кажется, что она может вычленить из его воспоминаний кое-что очень важное.

Мало кто способен понять, что он такое.

И он на самом деле одинок.

VI

Она поняла, что в ней особенного. Это не сделало ситуацию легче.

По крайней мере, Эрратт Туиренн объяснил ей кое-что очень важное. Если она не хочет быть «считанной» так же легко, как заглянула в него самого на балконе, ей следует понять, как закрываться от других. Прикосновения к ее коже, может, не дарили бы чужакам той эйфории, которую они испытывают, дотрагиваясь до лорда Двора, но он все равно посоветовал быть осторожнее.

«Большинство здесь голодны не до крови, Торн, они голодны до эмоций. А ты слишком яркая, чтобы оставить их равнодушными».

Значит, ей следовало научиться, и для этого ее отдали Рашалиду. Рашалид должен был показать ей ту тонкую грань, за которую нужно было ступить, чтобы просачиваться в мир вокруг. Торн это вполне устраивало.

Она могла попробовать сбежать именно так.

Рашалид ждал ее на площадке, не назначая времени. Для реликтов время значит слишком мало: они бессмертны, не нуждаются во сне и заботятся только о веселье. Как сказочные персонажи, только с кровью на длинных клыках. Рашалид знал заранее, когда Торн собиралась прийти к нему, и был наготове.

Когда она будет бежать, ей придется миновать, по меньшей мере, тренировочную поляну.

Рашалид – облако огоньков и крылышек, сплетающихся в фигуру. Клинки сверкают, когда он убирает их в ножны, и оружие просто превращается в свет и исчезает.

– Полезный трюк, – замечает она вместо приветствия, привлекая его внимание. Амиша все утро наставляла ее держать язык за зубами, но что-то подсказывало Торн, что этот эгидианец молчание не одобрит.

Рашалид хмыкнул, поводя плечом.

– Так научись.

«Научись». Смешно. Научись, говорит, растворять материальные предметы в воздухе.

Торн смеется, но под его неодобрительным раздраженным взглядом осекается и непонимающе разводит руками.

– А это возможно?.. Я не вы, и…

– Стань, – грубовато отрезает он. Сегодня не в духе, вне всяких сомнений.

Торн отворачивается, натягивает шапку посильнее. Глупая, глупая привычка – здесь все знают, что она такое, ей незачем прятать уши, но она все равно не может заставить себя прекратить. Будто глупая шапка, жилетка и то рванье, оставшееся от ее арлекинского костюма, могут убедить ее, что все хорошо, а она – все еще она, и вернется домой.

Она должна вернуться домой. Она навлекла на них беду, и должна все исправить.

– На меня смотри, – грубо окликает ее Рашалид, и Торн немедленно вспыхивает, глядя в ответ ему прямо в глаза. Она не будет бояться Туиренна, других – тем более.

Мгновение они молчат, оба разозленные, оба светящиеся, в зеркально-похожей позе. Торн ощущает давление, слабость в коленях, тяжесть в костях, нарастающую боль в спине и в шее. «Склонись, – говорит все в ней, – покорись». И она стискивает зубы и отрешается от этих мыслей.

– Будешь держать весь этот гнев в себе – когда-нибудь сорвешься и кого-нибудь убьешь, – Рашалид хмыкает и отводит взгляд. Он ищет что-то в сумке-рюкзаке, а потом кидает ее к стволу ближайшего дерева. Торн непонимающе хмурится. Он, что, только что ей уступил?

Кажется, ее озадаченный вид слишком заметен, но она никогда не умела хорошо скрывать эмоции. Рашалид снова переводит на нее взгляд, раздраженный, но куда менее злой.

– Ты когда уяснишь, что весь мир вовсе не собирается бодаться с тобой по любому поводу? Тем более здесь.

Она моргает. Отступает на шаг.

– Я не… – она хочет сказать, что вовсе не думает так, но слова спотыкаются о язык. Она сама знает, что это ложь – а ведь она не может лгать. – С чего ты взял…

– Ты лезешь на ножи по любому поводу, Торн, – говорит Рашалид, и вся его гримаса выражает сейчас демонстративное «это же очевидно».

Все, чего ей хочется, – скривиться и отвернуться.

Она всегда уходила от конфликтов дома. Сбегала, пряталась, просто отказывалась говорить и отвечать. В караване ей никто ничего бы не сделал, пока она играла по правилам, и если она не хотела слушать – она могла этого не делать.

Но не здесь. Здесь она должна поступать, как велено, иначе не получит шанса сбежать – а может, даже изживет свою уникальность и отправится к остальным жертвам реликтов.

Адан всегда говорил ей, что она начинает нападать, когда чувствует себя загнанной в угол. Что в такие моменты ее можно поймать. Даже убить. А однажды подсунул ей книгу про приемы, которыми можно подловить и реликта. Там часто говорилось, что атаковать, будучи испуганным или загнанным в угол, свойственно реликтам.

О, она хорошо это запомнила.

Торн пожимает плечами, задавливая в себе воспоминание. Она не знает, что ей отвечать на это.

Рашалид хмыкает. Вертит что-то в пальцах, мячик или сферу – ей не удается разглядеть, слишком быстро вращается.

– Итак, ты арлекин. Метатель. Жонглер, – констатирует он. Торн пришлось кивнуть, только бы он не делал больше этих ужасно долгих пауз между словами – и тогда он застал ее врасплох.

– Лови!

Что-то мелкое бликует прямо у ее лица, и она едва успевает увернуться. Что-то сзади трескается и разлетается опилками. Она оборачивается и видит, что мяч раздробил кору, и вмятину в стволе дерева за ее спиной. Аккурат там, где мгновение назад была ее голова.

– Ты должна была поймать. Почему с вами, полукровками, всегда так сложно? Сколько раз мне нужно повторить, чтобы ты поняла? Лови!

Она не успевает среагировать, ныряет в сторону, и мимо нее пролетает металлический шарик, почти задевает ухо. В этот раз она видит, как эта маленькая штука проламывает вековечное дерево, и почти может представить, как то же самое происходит с ее головой.

Рашалид подбрасывает на ладони еще один шарик. А потом кидает в нее без предупреждения.

И этот она ловит. Легко, потому что теперь готова.

Ловит – и тут же вскрикивает от яростного жжения в костях. Шарик из пепельной стали выскальзывает из ее почти обожженной ладони, и она смотрит на расползающееся на ладони темное пятно. Она знает, когда кожа так реагирует на пепельную сталь – вернее, она слышала, читала в глупых книжках, которым нет и не должно быть веры.

Но она сама сейчас словно в глупой жестокой сказке.

Так пепельная сталь реагирует на чужаков, когда уже признала кого-то хозяином.

Торн переводит на Рашалида озадаченный взгляд. Он подкидывает на ладони еще один шарик.

– Что? Судя по тому, что ты засадила мне в ребра не так давно сама, ты любишь этот мерзкий металл.

Она заставляет себя выпрямиться. Кожу до сих пор жжет, рука почти нечувствительна. Немеет от ладони и до запястья, а то и дальше.

– Я не понимаю. Реликты не могут пользоваться пепельной сталью.

Рашалид иронично приподнимает бровь. Его взгляд скользит к ее собственным кинжалам. Она решает это проигнорировать.

– Или это миф?

Рашалид молчит, обдумывая. Переводит взгляд на ее лицо, затем – в сторону. Его ответ неохотный, ленивый.

– Не миф.

Торн отбрасывает волосы с лица. Рука немеет все выше.

– Тогда как?..

– Есть хитрости. Оружие из пепельной стали я использовать не смогу, но это – мелочь, которую я могу перетерпеть. Ты ведь терпишь свои клинки.

Она хмурится. Отворачивается.

– Они еще пока не мои.

Рашалид усмехается.

– Смотри-ка, Торн, а у меня идея, как нам с тобой поладить. Я объясню тебе, как сделать так, чтобы пепельная сталь тебя признала – может, даже такие кинжалы. А ты возьмешь себя в руки и будешь делать то, что я тебе говорю. И учти – я обычно не договариваюсь «по-хорошему», так что второго шанса не будет.

Это кажется ей все еще странным, все еще не укладывающимся в голове. Где-то здесь должен быть подвох.

Но в то же время Торн ощущает, как в ней разгорается интерес. Она хочет знать, как совладать со своими клинками. И пока требования Рашалида ограничены тренировочным полем, она ему подыграет.

И будет подыгрывать, пока не найдет способ сбежать.

– Ладно. Я согласна.

Рашалид улыбается во все клыки. Ей кажется, что она уже видела такую улыбку много, много раз.

– Тебе понравилось ловить шарики? – дождавшись ее выразительного ответного взгляда, он улыбается-скалится вновь. – В следующий раз я буду целить тебе в грудь и в голову.

Она хмурится.

– Спасибо, мучитель.

– Не нравится перспектива? Я так и думал. Так что твое единственное спасение – чтобы шарик пролетел сквозь тебя. Да, да, ты правильно меня поняла. Проскальзывай, Торн.

Что?..

Она моргнула. Как она вообще должна понять, как это делать? Откуда ей знать? Как…

Следующий шарик впечатался ей в плечо, увернуться она не успела. И так больно ей не было никогда. Это были самые ужасные ощущения за всю ее жизнь.

…по крайней мере, так она думала в самом начале тренировки. Пока чудовищные стальные шары Рашалида не избили ее во всех остальных местах. И никакие тренировки в караване или с Аданом ее к этому не подготовили.

Она не хочет ничего слушать, не хочет ничего видеть. Голос Амиши растворяется в замкнутом пространстве ее комнаты, пока Торн позволяет тяжелой голове тонуть в мягкости подушек. Суровая правда жжет сильнее следов от пепельной стали.

Между тем, кем ей нужно быть, и тем, кто она такая. – бездна, которую не охватить и взглядом.

Ее планы посыпались. Она так и не смогла изучить замок, не смогла приблизиться к пониманию того, как ей сбежать. Прошло несколько дней, полных бессмысленных тренировок – Рашалид выбивал из нее последний дух, и она не знала, как найти в себе силы просто встать с кровати.

Амиша заботилась о ней, приносила еду, занимала вечера веселой болтовней. Торн ранее слушала ее вполуха, позволяя своей недоверчивости относить эту седую даит-аин к врагам. А может, дело было в том, что она не привыкла к мягкости от других.

– …но ты не волнуйся, – щебечет Амиша, разливая чай со стойким ароматом роз в красивые чашки с золотой росписью. – Рашалид – лучший из тренеров. Он невыносимый, но запредельно талантливый. Ты научишься справляться рано или поздно, а пока что мы о тебе позаботимся. Вот, Инатт передал тебе пироженку!

Инатт всегда передавал ей пирожные, через Амишу или лично. Он даже угадывал, когда ей больше хотелось чего-то попроще, а когда она бы с удовольствием навернула что-нибудь кремовое. Каждый раз Торн ощущала что-то странное, тяжелое внутри, когда с удивлением обнаруживала его новый сюрприз. Она не помнила, чтобы ей когда-либо приносили пирожные. Не помнила, чтобы кто-то пытался угадать, что бы ей понравилось.

Кроме Молли. Молли всегда знал.

И сейчас он оставался в караване вместе с остальными, в опасности, пока она развлекалась здесь.

Торн заставляет себя сесть. Касается кружки дрожащими от напряжения пальцами, в последний момент решая не трогать блюдце. Если она сейчас будет яростно звенеть посудой, достоинства ей это не прибавит.

– Очень мило с его стороны всем рассказать, что я сладкоежка, – в шутку ворчливо замечает Торн, но заставляет себя улыбнуться.

Амиша удивленно смотрит на нее. Серебристые прожилки в ее магматических провалах-глазах мерцают, как жидкий металл.

– Милая, все эгидианцы сладкоежки. Это не сюрприз.

Торн отвлекается на чай, только бы не разозлиться снова. Она не эгидианка. Она не реликт. Она не пойми что и должна вернуться домой и исправить то, что натворила.

Нет, нельзя отчаиваться. Она здесь не умрет. Она контролирует свою судьбу и не будет впустую страдать здесь. Ее враги не станут ее погибелью. Никакие чудовища из леса ее не остановят.

Она твердит себе это так часто, что не уверена, верит ли до сих пор.

Амиша шутливо толкает ее кулаком в согнутое колено, а потом запрыгивает на кровать рядом. У нее капелька чая на коралловых губах.

Она такая хорошенькая, что все девицы в караване сгорели бы от злости и зависти при виде нее. Вечно-юное лицо, вздернутый маленький носик. Губы, мягкие, как у сказочной героини. И эти локоны на плечах…

Торн понимает, что и правда долго игнорировала ее. Что не замечала кое-чего важного.

– Амиша… почему ты не золотая?

Инатт золотой. Белый Рашалид блестит оттенками белого же золота. Все здесь исполнены в графитно-золотом и его вариациях, но эта девушка была совсем другой.

Ее лицо оборачивается восковой маской, пусть и всего лишь на мгновение. Она смеется нервно, коротко, и ерошит седые пряди, прежде чем ответить:

– Сама-то как думаешь, Торн? Я не отсюда, как и ты.

Она моргает.

– Но ведь ты… – «одна из них», почти говорит Торн, и тут же осекается. Они ловят своих. Она видела среди тех пленников в почти горячечном сне даит-аин с серебристыми стружками волос, даит-аин в городской одежде из Бастиона. Они ловят всех.

– …тоже реликт? – Амиша усмехается, верно угадывая ее истлевшие в воздухе слова. – Милая, это совсем, совсем не одно и то же. Ты гораздо ближе к ним, чем я.

Торн непонимающе хмурится. Качает головой, как бы говоря: «Я не понимаю». В чем разница?

– Ты из Города или…

– О, нет, что ты, не настолько «не отсюда», – она смеется. Касается руки Торн на горячей чашке чая. Ее рука такая маленькая и теплая. – Я из другого Двора, милая. Я дитя Металла и Крови, Двора Сумерек. Но я попалась одному из местных грискорнцев в одну из их трофейных охот-гонов. И вот я здесь.

Добыча. Амиша была… такой же добычей. Но ведь она была такой свободной, ходила где хотела, и все ее знали.

– Ты… – она не уверена, что корректно спрашивать такие вещи, но необходимость понять не дает ей покоя. – Тебя просто украли сюда, чтобы…

– О, нет, милая, ты совершенно правильно поняла. Меня украли на тех же основаниях, что и тебя, как развлечение, которое рано или поздно закончилось бы. Свою свободу мне пришлось заработать.

Заработать! Свободу можно заработать!

– Как?..

– Я убила своего владельца. А потом того, кто заявил права на меня.

Торн замолчала. Набрала полный рот чая, чтобы как-то оправдать молчание.

Это не ее вариант. Так она не сможет. Она не может убить Эрратта Туиренна.

– Не удивляйся, – Амиша пожимает плечами и удобно устраивает голову у Торн на плече. – Только такие чудовищные меры могут спасти тебя в этом чудовищном Дворе. Мне пришлось действовать по их животным правилам.

Этого, пожалуй, Торн еще меньше ожидала услышать.

– А в других, выходит, иначе?

Амиша аж подскакивает на месте от возмущения:

– Конечно! Вы там, за лесом, совсем ничего о нас не знаете? В мой Двор никогда не крадут чужаков ради развлечения! Мы охотимся, да, но мы никогда не совершаем набеги на беззащитных, только чтобы развлечься и выбросить потом то, что осталось, за пределы леса!

– Хорошо, хорошо! Я поняла! – проще было согласиться, хотя Торн казалось крайне сомнительным, что где-то есть плохие реликты, а где-то хорошие. Она кивнула еще раз, на всякий случай.

– И в моем Дворе нет разницы, к какому виду ты принадлежишь. В моем Дворе эгидианцы и грискорнцы не могут распоряжаться такими, как я и Инатт, просто потому что мы рождаемся с телами. Здесь, Торн, полукровка вроде тебя имеет больше прав, чем даит-аин.

Все это кажется Торн странным. Реликты всегда казались ей чем-то единым и ультимативно злым. Страшным, жутким, как ночные кошмары, без тонких нюансов.

– Звучит так, будто бы здесь все – безумные кровожадные звери.

Амиша усмехается, и эта усмешка горчит.

– А чего ты ждала от Двора, которым правит чудовище? – Амиша серьезнеет, смещается и садится прямо напротив Торн. Ее мягкие руки теперь у Торн на коленях, а бледное лицо – так близко. – Этот Двор проклят. Все здесь – жертвы проклятья, которое навлек на них избалованный тене многие тысячелетия назад. Никто не может жить вечно, а он живет; как думаешь, можно ли было остаться в здравом уме после этого? И он пускает свои тернистые корни в почву этого Двора, и на его земле рождаются дикие звери. Звери, которые крадут прекрасных налээйне-стрекоз в свои темные рощи, а потом выбрасывают в мир своих полукровок через их мертвых, израненных матерей.

Торн не по себе. Она сжимает чашку так крепко, что странно, как та еще не треснула. Если подумать, она никогда не знала, кто именно украл ее мать.

Пальцы Амиши едва ощутимо скользят по сухим белым волосам Торн, вертят пряди в пальцах, ловя тусклые, едва заметные золотые блики.

– Добро пожаловать домой, Торн. Прости, что ты появилась в логове худших из нас.

Она не может ждать. Не может больше оставаться здесь.

Торн выгадывает момент, когда Амиша уходит. Выжидает время, прежде чем может прочувствовать хрустальную тишину замка. Здесь никогда не бывает толп, замок кажется пустым. Новый, чистый и живой – и в то же время Амиша была права: он словно пережиток времени.

Торн не нарушает эту тишину, когда выскальзывает из своей постели и покидает комнату без единой вещи, кроме жилетки и кинжалов. Ее мысли – тщательно контролируемый поток. Прогулка, любование пейзажем, никаких планов – и замок выстраивается так, что она быстро находит выход в сад.

Графитно-черные тернии тянутся к ней от стен, хотят ее крови, хотят причинить ей боль. Она не боится – их намерения открыты, в отличие от витиеватых слов лорда Двора. Золотые розы мерцают в вечной темноте Двора Отголосков, смотрят за ней невидимыми глазами в глубине бархатистых лепестков, но она заставляет себя идти ровно и неспешно. Она не задумывает ничего плохого. Она просто хочет знать больше, не так ли?

Мысли выводят ее к месту, которое она раньше видела только издали. Сад словно не пускал ее сюда ранее, к богатым и крепким кленам с резными листьями всех оттенков золота. Клен шуршит совсем тихо под мягким ветром, и она на мгновение теряется в переливах его металлических листьев. Нигде больше не растут такие деревья.

Нигде больше не будет так опасно.

Она думает только о том, что хочет видеть не только сад, но и лес, и всю эту землю. И сад выводит ее к витой арке, а за ней вьется черная тропа, уводящая в глубь переплетенных хищных деревьев. Эта тропа – детище липких ночных кошмаров людей, написавших самые страшные из сказок, и на мгновение Торн хочется отступиться. Но она никогда больше не позволит страху управлять собой. Никогда больше не убежит.

Она убежала один раз, и вот чем все обернулось.

Звуки накрывают ее с головой, когда она ступает в темноту леса. Словно не было никакого замка, он растворяется за ее спиной в сонной дымке, и она почти может забыть о том, что видела внутри. Ее смертная часть поддается старым лесным правилам и пытается забыть, как ей попасть в глубину одного из Дворов. Но что-то продолжает напоминать – это реальность. Как и черные прожилки под кожей, это все произошло с ней взаправду.

Она вспоминает, как Хорра торговала с людьми из-за океана. Чужаки со светлой земли рассказывали, что нет ничего прекрасней звуков леса: щебетания птиц, шороха листвы, хруста веток. На них смотрели как на безумцев, на совершенных кретинов: ведь если ты слышишь лес – ты слишком близко к лесу. Самые прекрасные звуки останутся самыми прекрасными навсегда, потому что больше ты уже ничего не услышишь.

Торн слышит пение птиц и хруст веток и чувствует себя настолько тревожно, насколько никогда ранее.

Холодное онемение хочет связать ее ноги и руки снежными цепями. Ей кажется, что из надломанных, подобно веткам, конечностей кровь потечет как бегущая река. Мысли упорно возвращаются к тому, что она делает и зачем. К тому, что она не позволит себе умереть среди врагов – но эта мысль кажется неправильной. Разве Эрратт Туиренн ее враг?

А потом она вспоминает слова Амиши, и холод накрывает ее только новой волной.

«Он – лорд Двора. У тебя нет никакого выбора. Ты полюбишь его, хочешь ты этого или нет, и ничего ты с этим не сделаешь».

«Добро пожаловать домой, Торн».

Вот почему все кажется ненастоящим, вот почему она не хочет думать о нем как о враге.

Нет. Нет, он не будет ее погибелью.

И тогда, в черной глубине древнего графитного леса, Торн пускается в бег.

Никогда не бежала она так быстро и отчаянно, как сейчас. И вместе с ее бегом оживают спавшие кроны, вспыхивают подожженными фейерверками существа-светлячки, срываются с места дикие звери, о которых она даже не подозревала.

Она бежит. Перемахивает через коряги и ныряет под ветки, белое пятно, и бежит, не позволяя себе не единой мысли, кроме желания увидеть все до самых границ.

Лес воет ей вслед, и страх хватает ее позвоночник холодной рукой. Но этого недостаточно. Она бежит как ветер, как лань, как…

…как мешок, падает в реку. Прокатывается кубарем, переворачивается через голову, рассекает руки об острые камни. Один из камней оборачивается клыкастым существом и пытается откусить ее палец. Торн скалится на него и изо всех сил бьет другим камнем сверху.

Существа оживают, больше камней превращается в нечисть. Черноглазые маленькие существа не моргают, их клыки выточены из камня, а дно мелкой реки усеяно не ветками – но обглоданными костями мелких животных и птиц.

Она пинает нескольких, срывает вцепившееся каменными зубами существо с сапога. Нога отказывается слушаться, и Торн припадает на колено, выбираясь из реки. Камни-которые-не-камни хотят ползти за ней, и она скалится на них снова. Скалиться – легко, естественно. Она играет по правилам Двора, не более. Только поэтому.

Больно. Теперь она понимает, как больно – в прокушенной ноге, в расцарапанных руках. Но она помнит тренировки с Рашалидом, и ей удается убедить себя саму, что ее ранения сейчас – мелочь.

А потом она заставляет себя выпрямиться – и случайно бросает взгляд наверх.

В ужасных историях никто никогда не смотрит наверх. Всегда зря.

Все самое чудовищное прячется наверху.

Торн видит то, что заставило ее упасть. Видит белое невыразительное лицо с пустыми провалами глаз. Маску из кости, буквально – лицо, вырезанное в сплошной части чьего-то черепа. По краям распускаются трещины от каждой маленькой пробитой дырочки по краям маски, а из дырочек, поблескивая, во тьму большой головы уходят красные сухожилия. Держат маску на месте как карнавальные ленточки на празднике Те'бинтеха.

Лицо-кость спускается к ней с деревьев на бесконечно черной шее, в темноте виднеются руки и руки, и руки, и руки, и руки, и тонкие когти-иглы, и паутина-купол из чужих, самых разных, волос.

Пасть, полная клыков, открывается далеко под белой маской, гораздо больше фальшивого лица – пасть размером с саму Торн, не меньше. Рука с когтем-иглой тянется, и Торн хочет отшатнуться – но не находит в себе сил. Ужас сковал ее. Ужас, которому она не хозяйка.

Коготь касается ее лба. Ведет от лба к вискам, разрезая-расчерчивая план.

«Будет сладко», – предвкушающе мурлычет в ее голове голос, которому она не может дать имени.

Каменные зубы речных чудовищ впиваются в кожу ее сапог.

Она должна что-то сделать. Должна. Вспомнить о том, почему она бежит. Зачем, ради кого… К кому. Разве не это, как пишут в книгах, всегда должно помогать?

Но когда ты в плену у кокона из плоти и кости, какая разница, откуда этот кокон взялся.

Мысли не спасают от смерти. Действия спасают. И ей нужно что-то реальное, чтобы спасти себя.

Коготь почти очерчивает полный круг ее лица. Она чувствует гнилое дыхание. Камни прогрызаются к ее щиколоткам.

Из последних сил Торн заставляет себя коснуться кинжалов. Зудящая по свежераздраженной коже пепельная сталь с трудом, но вырывает ее из оцепенения.

Она скалится.

И всаживает клинок прямо в глазницу маски.

Ее глушит от визга, мир подергивается, расслаивается. Торн перестает видеть, огни слепят, но она помнит о камнях. Расшвыривает их пинками, перепрыгивает реку, почти растягивается на земле из-за незамеченной коряги. Она слышит, как сзади трещат ветки, понимает, что рванулось к ней сверху, и бежит.

Рука больше нее самой почти хватает ее, но она ныряет за дерево. Мельком смотрит наверх, видит только переплетенные волосы многочисленных жертв. Пока она под волосами, она во владениях этой твари.

Бесконечное черное тело переползает по веткам быстрее нее. Руки тянутся к ней спереди, и Торн отскакивает вбок. Рука сминает ствол старого клена, как сухую травинку, – костлявая, худая рука. Торн перехватывает кинжал поудобнее – и вонзает его в черную плоть по самую рукоять. А потом рассекает до самых пальцев.

Она готова к визгу в этот раз, отрешается, бежит прочь. Проскальзывает по речке, раскидывая камней-чудовищ, как фигурки на ярмарке. Спрыгивает под ветку, видит край волосяного купола – и бежит так быстро, как может.

Коготь-игла почти пронзает ее спину. Она успевает нырнуть в сторону в самый последний момент – насквозь прошивает только ее плечо.

А потом коготь наполовину входит в ствол широкого дерева, намертво цепляя Торн.

Она пытается перехватить кинжал в свободной руке, дотянуться до сустава. Отсечь его, заставить переломиться. Сделать что-то. Белое лицо уже рядом. И далеко. Потому что теперь рядом пасть.

Она видит клыки. Она чувствует на своем лице жар этого гнилого дыхания.

Видит язык, вываленный перед ней.

А потом чудовище дергается, оборачивается – и шипит, ровно за мгновение до того, как что-то темное сносит его огромную тушу прочь.

Торн едва сдерживает крик, когда коготь надламывается в ее плече. Она так и остается висеть на стволе дерева, и может видеть только ворох темных перьев и золотистых искр перед собой. Почти теряет сознание от боли. Помутнившимся зрением она ищет какую-нибудь подсказку, какой-то способ спастись – и видит только черную массу рук, когтей, перьев.

Слезы жгут ей лицо.

Она стискивает зубы и перехватывает обломок когтя, пытается понять на ощупь. Не слишком широкий – может… может, у нее получится соскользнуть.

Кинжалы, один за другим, отправляются в ножны с помощью здоровой руки. Она делает глубокий вдох. Еще один. И еще один.

Сжимает коготь обеими руками.

Не смотреть на рану. Смотреть куда угодно еще.

И она смотрит на бой. И почти забывает все, потому что в вихре боя она видит Туиренна – и он быстрее и яростнее, чем все, что она когда-либо видела.

У него клинки из самой настоящей ночи, сверкают-мерцают, разрезая черную плоть чудовища глубоко. Одна, другая, третья рука выходят из строя, а опасные когти проходят мимо него, сквозь него.

Торн так хотела видеть, как его длинные пальцы держат оружие – а отсюда и не разглядеть. Она почти сожалеет.

Но это приносит трезвость. Он занят. Нужно бежать.

Она прикусывает воротник жилетки – а потом резко дергает себя вперед по когтю.

Мир исчезает на еще несколько мгновений. Визги и звуки боя долетают словно издали. Торн кажется, что ее голова горит, что она вся горит. Руки слабые, едва держатся за коготь. Ей осталось немножко. Совсем… совсем чуть-чуть.

Для ее боли больше нет имени, потому что ее не выразить словами. Но разве это повод сдаваться?

И она делает последний рывок – и падает в грязь и траву с высоты пары этажей. Не знает, сгруппировалась ли, повезло ли ей, но это не имеет значения.

Она должна встать, но вместо этого лежит щекой в холодной земле и смотрит, как реликт из золота и тьмы танцует с чудовищем тот танец, после которого остается только один партнер. Ей кажется, на это можно смотреть вечно. Как он лишает чудище последней руки. Как рассекает от пасти до брюха, и как вытекает вниз лишенная бликов и теней тьма. Как его клинок разламывает напополам маску из кости, и та рассыпается прахом прямо в воздухе.

Как в последний раз он распадается на тени и собирается вновь, белый и прекрасный. Как соскакивает на траву и безошибочно находит Торн взглядом.

Бежать. Она должна бежать.

Но почему-то удается только повернуться на спину.

Прошло только мгновение – а его лицо уже нависает над ней, нечитаемое и холодное, и он собирается забрать ее назад. Ее воспаленное сознание не помнит, почему это плохо, помнит только то, что ей нужно бежать. Она лихорадочно ищет способы вывернуться.

Он кровожадный монстр. Монстр, да. Кровь. Реликты любят кровь.

Туиренн недооценивает ее, не ждет от нее ничего опасного для себя. Не обращает внимания, когда она поднимает руку… и размазывает свою кровь по его прекрасному фарфоровому лицу.

Пусть он получит ее боль. Ее страх. Ее почти-лихорадку.

На мгновение ее окатывает волной его мощи. Его понимание Двора, его связь со всем, что живо, и с угасающей жизнью его детища, убитого только что ради ее спасения. На одно мгновение, но этого хватает Торн, чтобы очнуться и широко распахнуть глаза.

Он прекрасен, ошарашенный, с ее кровью на губах, на лице, потерянный в ощущениях. Она вскакивает на ноги – и бежит. Бежит, хромая, сжимая зубы до боли, но бежит.

Ее впечатывает в ствол дерева практически сразу. Почти мягко.

Все равно больно.

Туиренн сжимает ее плечи, прижимает ее к дереву своим телом. Его окровавленные губы – у ее шеи, у ее уха, когда он выдыхает:

– Сумасшедшая… ты сумасшедшая.

Она понимает, что ей не вывернуться. Теперь – нет.

Ей почти хочется плакать, когда она видит перед собой его золотые глаза. Он будто… в восторге. Эйфории.

– Безбашенная.

– Дура, – слабо говорит она. Его лицо растворяется в темноте. Мир растворяется в темноте. Звуки блекнут и исчезают. Она слышит его последние слова – или они ей уже мерещатся:

«Ты меня восхищаешь».

VII

В беспамятстве она видит лицо Хорры, полное недовольства, ее разочарованно-раздраженный взгляд. Всегда не то, всегда не так. Она видит Майли и слышит ее беззаботный смех. Она не заметила, что Торн куда-то исчезала. Она видит Адана, которому все время некогда, видит кривящихся девочек из каравана. Видит Молли, его вычурные фиолетовые рога из волос и дешевые золотые украшения. Он хватает Торн за руки и пытается докричаться, но его голос слишком далеко, и она падает обратно во тьму.

Она чувствует себя глупо, будто пыталась поприветствовать все то, что невольно оставила позади. Смешно: все они теперь словно куда более важная часть ее жизни, чем раньше, потому что она не может вернуться и прикоснуться к своим воспоминаниям.

Потом были сны, полные образов мест, которые она не видела никогда, и лиц, которые она не могла знать. Существ, которые не смогла бы вообразить.

Она открывает глаза и далеко не сразу понимает, где находится. Ничего не поменялось – она просто перестала узнавать. Перестала ощущать себя. Последними каплями в ней – растворяющееся воспоминание лихорадочного сна. Словно она последняя опора прошлого на земле, бесцельный взгляд которой блуждает за пределами неба. Горечь ее бесконечна, и она просит черные тучи темной земли обрушить на земли вечный потоп.

Это… не могли быть ее мысли.

Затем пришло воспоминание о каменных зубах и огромном когте в ее плече. О боли и пролитой крови.

Наверное, ее чем-то отравило. Это объясняло бы сны.

А потом она вспоминает, как спаслась. Вспоминает прекрасный танец когтей и клинков, золотые искры и черные перья. Лицо лорда Двора, вымазанное ее, Торн, кровью.

Вспоминает его тяжесть, когда он вбил ее в ствол дерева.

Вспоминает его дыхание у чувствительного уха, вспоминает его длинные пальцы на ее раненом плече и на поясе. Вспоминает, как он говорил с ней, почти касаясь окровавленными губами. Вспоминает, что говорил.

«Ты меня восхищаешь».

Определенно, он… не мог этого сказать. Чем-то таким очень забористым ее отравило лесное чудовище. Он совершенно точно остановился на «безбашенной», а если и было что-то после, то только что-то нелестное. Да. Точно.

Все равно Торн ощущает, как горит лицо, и прячется за ладонями раньше, чем успевает понять, что делает. И еще раньше, чем она успевает взять себя в руки, ее за запястья хватает Амиша и рывком заставляет открыться.

– Проснулась, бесстыжая!

Торн смотрит на ее сердитое лицо и неловко улыбается. Она не знает, как реагировать. Ее побег провалился, а все, о чем она может думать – впечатления от попытки.

Амиша шумно сопит и тыкает Торн в бок.

– Сбежала! Чуть не убилась! – от таких тычков Торн извивается как змея, но все равно получается больно.

– Ты меня так сама насмерть затыкаешь!

– И поделом!

Торн выворачивается в последний раз и хватает подушку. Подушка прилетает прямо Амише в лицо.

Только потом Торн понимает, что что-то не сходится – у нее ничего не болит.

Пока Амиша отфыркивается, Торн осматривает руки и плечо. На ней нет ни царапины, нет ничего, и это совершенно не укладывается в голове. Она потеряла сознание от кровопотери, не могло не остаться ран. Или… сколько она проспала?

А может… ей все приснилось?

По позвоночнику пробегает холодок. Нет. Амиша подтвердила. Это не мог быть сон.

Амиша, отшвырнув подушку, мрачно смотрит за ней. Злыми, дергаными движениями она убирает растрепавшиеся седые пряди с лица и изо рта, а потом мрачно замечает:

– Что, раны ищешь? Конечно, их нет. Чудовище ведь пошло спасать тебя само, во плоти, так сказать. Зализало все твои раны.

Торн ощущает, как к щекам приливает предательский жар.

– Он еще и раны лечит?..

Амиша скрещивает руки на груди.

– В твоем случае, видимо, да. Ради тебя он убил одно из своих любимых детищ.

Торн опешила. Моргнула. То существо совсем не было похоже на всех этих тонких и изящных реликтов.

– Но…

– Все живое – дети лорда Двора, в какой-то степени, – поясняет Амиша. Весь ее вид говорит, что ей это не нравится. – Так что да. Чувствуй себя очень особенной.

Торн чувствует себя не особенной. Она чувствует себя виноватой. И самозванкой. Амиша хмурится, но сдается.

Ее маленькая рука мягко касается колена Торн.

– Все будет хорошо. Главное – ты жива. И будешь жива. Ты, очевидно, нужна ему, потому что он дал тебе своей крови.

– Что?.. – Торн глупо моргает. Панически ищет слова. Она ничего, ничего этого не помнит. – Поэтому я помню какие-то бессмысленные галлюцинации?

– Нет, галлюцинации – потому что он тебя укусил, – спокойно поясняет Амиша. Торн словно окатывает холодной водой.

Она правда повторяет путь своей матери.

– Грискорнские яды всегда вызывают галлюцинации, – говорит Амиша спокойно. – Следы на твоей шее никогда не будут лгать.

Ее рука кажется такой горячей, когда она касается шеи Торн. Касается двух почти незаметных, но ощутимых ранок. Торн отшатывается от нее и почти врезается в спинку кровати.

Амиша грустно качает головой.

– И это… чтобы вылечить меня?.. – должна быть причина. Это не может быть сценарий из жутких сказок. Все же должно было быть не так.

– Чтобы ты не чувствовала боль, – поправила Амиша. – Чтобы вылечить тебя, он дал тебе свою кровь. Кровь – это жизнь, Торн, а кровь лорда Двора – это жизни. Ты полукровка, как еще нужно было подстегнуть твои способности к регенерации?

…кровь. Она пробовала чужую кровь и лечилась за ее счет, как чудовище, как монстр, каким был ее отец, и даже не помнит об этом. Так легко.

И это была кровь Эрратта Туиренна.

Улыбка Амиши полна такой грусти, будто она готова попрощаться навсегда здесь и сейчас. И она встает с кровати.

– Я рада, что ты в порядке. У тебя почти получилось.

Ее не волнует, что у нее почти получилось. «Почти» делает только больнее.

Торн дергается, почти подскакивает вслед за Амишей. То, что слетает с ее губ, она сама не ждала от себя услышать:

– Амиша… где он сейчас?

Она оборачивается. Торн кажется, что сейчас она видит на лице даит-аин то же самое разочарование, которое так часто видела в выражениях Хорры.

– Я же предупреждала, – говорит она тихо. – У тебя нет выбора. Теперь в тебе его часть. Ты полюбишь его, и ничего с этим не сделаешь. Он – чудовище. И я не знаю, где он может быть. Спроси у Рашалида, это он ему «дружочек».

Торн смотрит, как за Амишей закрывается дверь, и ничего не понимает. Ее с головой накрывает паника от осознания, что ее напоили чужой кровью, и остаточный восторг от схватки с чудовищем из леса. Она знала эту часть себя, всегда ее ненавидела: слишком сильные эмоции подавляют объективность. Потом она осознает, что провалилась, поймет, что снова оказалась в плену, но сейчас это казалось вторичным.

Она… должна поговорить с Туиренном. Обязана.

Одеяло летит в сторону, Торн поспешно и криво влезает в одежду и выбегает прочь.

Ей срочно нужен Рашалид.

Его тренировочная поляна полна новых лиц. Торн на мгновение теряется в обилии огней и искр, от звуков боя. Общая атмосфера здесь такая плотная, что она начинает ощущать эйфорию дуэлей как свою собственную. Сосредоточиться сложно, она ищет взглядом Рашалида, но его нигде нет.

Ворох теней и светлячков в стороне оборачивается дуэлирующей парой. Торн не оторвать взгляда от самой прекрасной женщины, которую она когда-либо видела, сияющее розовое золото во плоти. Клыкастая улыбка той кажется такой счастливой. Торн понимает, что завидует.

Она никогда не могла сразиться ни с кем по-настоящему. Стоило только поймать настроение, люди сразу видели то, что она из себя представляет. Боялись все, даже Адан.

А ведь она могла бы тренироваться здесь. Сейчас Торн даже не чувствует усталости, словно не было ран, не было мучительных непонятных манипуляций Рашалида с пепельной сталью. Неужели кровь Туиренна так подействовала?..

Или так подействовала бы любая кровь?..

– Нравится наблюдать?

Она вздрагивает. Рашалид постоянно подкрадывается со спины. Ему нравится напоминать, что они не ровня. Он говорил, что это потому, что он ее тренер, но у Торн была другая версия. Она считала, что он просто мудак.

– Я люблю сражения.

– Наслышан.

Он бесшумно обходит ее, и она двигается зеркально. Знает, что Рашалид не нападет на нее, но слишком привыкла за эти дни всегда держаться к нему лицом.

– Ты разве не должна восстанавливаться после своей…

Торн перебивает его, прежде чем сама может себя остановить:

– Где Туиренн? – она видит, как брови Рашалида удивленно ползут вверх, и вовремя поправляет себя: – Лорд… Туиренн. Где лорд Туиренн, я имела в виду? Я хотела…

– Провожает в последний путь Воагхэнн, – его белые глаза следят за ее выражением, высматривают эмоции, реакцию. Она сопоставляет его слова со словами Амиши и снова чувствует себя виноватой.

Она, кажется, умудряется все портить даже во Дворах. Интересно, каковы ее шансы надоесть здесь всем так, что ее просто с позором прогонят и запретят возвращаться?

Рашалид вздыхает. Скрещивает руки на груди, лениво опирается плечом о ствол дерева и говорит спокойно:

– Каждое живое существо Двора – все равно что дитя лорда Двора, пользуясь вашими терминами. В прямом смысле у нас дети не рождаются. Если они, ну… – он неловко поводит головой. – Не вы.

Не «вы». Торн ощущает себя чем-то средним между одомашненным животным и заразно больной. Не слишком приятно.

Она открывает рот, но сбивается и с удивлением понимает, что спрашивает совсем не то, что хотела:

– А как вы появляетесь?..

Рашалид раздраженно скалится.

– Я похож на того, кто хочет поговорить с тобой о размножении видов? – Торн это не берет, и он закатывает глаза. – Раз в году мы танцуем на Ночи Обновления, Дилеаг Бладх, со своими избранниками, или даже одни. Возглавляет танец лорд, он же отдает и проводит через себя всю жизненную силу Двора. В танце мы оставляем земле эмоции, чувства, надежды и страхи. Многие из этих чувств формируются в сгустки и обретают сознание. Со временем они решают сплести себе тело, и из ветра рождаются викториане, из теней – грискорнцы, из света – такие, как мы, – он осекается, качает головой. – Я. Эгидианцы. Из более диких импульсов сплетаются более чудовищные существа, не тене, вроде Воагхэнн.

Смешно. Он почти сказал это так, будто он и Торн совершенно равны. Хороший контраст скачок от «вы» за парочку фраз.

– Так что, – подытоживает Рашалид, размыкая сложенные в замок руки на груди и отклоняясь от дерева. – Да, вчера он убил Воагхэнн. Оно было такое одно.

Ей снова не по себе, снова стыдно. Вторглась, нарушила, лишила жизни. Осквернила труп.

Должна ли она это чувствовать? Она в плену у чудовищ, которых должна презирать. Они не отрицают, кто они такие. Но они еще и живые, с привязанностями, с чувствами, и такими сильными.

Торн не знает, что чувствовать правильно. Горечь или безразличие.

Она запуталась, и все становится только хуже. Но она не может отрицать, что от слов Рашалида ей не по себе. И между ними не может быть недопонимания, ведь она так же скована невозможностью солгать.

– Мне жаль, – ей правда, правда жаль. Не имел значения ее риск, ведь по итогу победительницей вышла она.

Рашалид кажется удивленным. Разумеется, верит ей. И, кажется, она впервые слышит от него настолько мягкие интонации:

– Не нужно. Ты помнишь его, а это самое главное. На Дилеаг Бладх его образ может возродиться вновь в чем-то гораздо лучшем.

– Но оно погибло.

– Оно напало на Туиренна, Торн. Пойми, – он подходит всего на шаг, но значительно сокращает расстояние. Торн завидует его длинным ногам. – Мы сражаемся и проливаем кровь друг друга постоянно. И мы редко умираем в прямом смысле, если лорд Двора заботится о ритуалах. А Туиренн заботится всегда. Воагхэнн – одно из типичных чудовищ из ваших кошмаров, и ему плевать, на кого нападать, особенно когда нашло новую вкусную добычу.

Торн понимает, что улыбается. Да, это звучит логично и ясно – для нее. Дома бы никто ничего не понял, но и ее никто не понимал, так что ничего удивительного в этом не было.

Если подумать, слишком легко представить, как в словах людей из-за леса все здесь могло превратиться в оживший кошмар. Люди всегда боятся того, чего не понимают – и так красивое обращается чудовищным в один момент.

Рашалид, впрочем, все еще всматривается в ее лицо. Его не обмануть, он будто насквозь ее видит.

– Торн, в чем дело? От тебя пахнет тревогой. Постоянно вообще-то, но сейчас особенно.

Она вздыхает. Встречается с ним взглядом, как всегда запоздало вспоминая, что смотреть им в глаза – это вызов.

Какое же у него знакомое лицо.

– Амиша попросила меня быть осторожнее.

Рашалид издает какой-то совсем нервный смешок.

– Ты? Осторожнее? Да, хорошо. И что она тебе наговорила?

Торн запинается. Рашалид ждет, но она знает и чувствует, как он теряет терпение.

Как она может быть такой откровенной с реликтами, которых должна бояться? Она не могла быть откровенной с семьей. Ни с кем, даже с Молли, с которым провела два года. А здесь она сама не знает сколько дней, и вот…

– Она сказала, что Туиренн – лорд Туиренн – дал мне своей крови. Что исцелил меня. Еще она постоянно говорит, что у меня нет выбора, что я якобы буду… любить его? И что… и я не знаю, какие чувства мои, потому что я пленница, а какие – эта навязанная любовь, и…

– Так, остановись немедленно, – Рашалид сильно сжимает ее плечо, встряхивает, заставляет посмотреть на него. – Что бы она понимала, даит-аин-чужачка. Мы все дети Двора, тене и нет. Мы все любим его, это безусловно. Но это не всезамещающая любовь, он не заменит тебе мать, возлюбленных, родину, что там еще у вас за пределами леса важно и священно. Ты полюбишь его, но ты не изменишься, и все еще сможешь подвергать себя опасности, сигая в пасть к лесным чудовищам.

Торн не понимает. Не может понять. Неужели он всерьез думает, что этот их запутанный мир может быть хоть кому-то ясен?

– Как можно не измениться, полюбив что-то против своей воли?

– Как сильно ты изменишься, если полюбишь новый запах? Вкус? Настроение? Музыку? Он мне семья, Торн, и я все еще могу долго спорить с ним и говорить, что меня не устраивает. У нас не такие отношения, как у ваших правителей. Пойми это и просто позволь себе чувствовать, а не переживать.

Она отводит взгляд. Это не укладывается в голове, это все еще слишком… слишком.

– К тому же, – Рашалид отпускает ее, пожимает плечами. – Если ты полюбишь его, это значит, что и он полюбит тебя, как всех детей Двора. Ты нам подойдешь, ты вполне в его вкусе – из всего леса нашла одно из самых опасных и злых чудищ и влезла к нему прямо под нос. Еще и разозлила в процессе. Все, как он любит.

Торн усмехается криво.

– Неправдоподобно звучит, Раш. Он побил его так легко.

Эгидианец качает головой.

– Торн. Он – лорд. Туиренн мог распылить Воагхэнн, просто пожелав этого. Дуэль на клинках – это его выступление твоим защитником. Это был ритуал и дань уважения.

Она отступает на шаг. Она все еще должна поговорить с ним.

– Послушай, он вернется через пару дней. Будешь слишком нервничать, я решу, что тебе не хватает нагрузок.

– Ох, нет! – она немедленно взмахивает руками, будто бы срочно что-то вспомнила. – Я ужасно… ужасно ранена. Надо срочно идти отдыхать.

Она шутит, конечно же. Рашалид это знает. Он также знает, что она не собирается убегать всерьез, поэтому явно не старается, когда делает вид, что бросается ее ловить.

…Ей начинало нравиться ловить пепельную сталь, даже несмотря на ощущения. Непрекращающийся поток все более сложных задач заставлял ее быть ловчее, но у нее совсем не получалось то, чего от нее хотели. «Проскальзывать», как говорил Рашалид. Если бы она только понимала, как.

Она не знает, сколько проходит часов, прежде чем она снова выжата и подавлена. Наклоняется, упирается в колени, тяжело дышит. Рашалид ехидно интересуется, не устала ли она, несчастная раненая девочка.

Она отмахивается – у нее перерыв. Нет лучшего способа отдыхать, чем смотреть, как тренируются другие.

Ее взгляд цепляется за фигуру, которую она не видела здесь раньше. Не дуэлянт Рашалида, слишком роскошный, с безумным количеством украшений, но такой же бело-золотой и прекрасный. Однако Рашалид никогда, даже когда она на самом деле боялась, не вызывал у нее такого четкого ощущения исходящей от него злобы, как тот белый чужак.

Только позже она замечает кое-что еще. Цепь в его руке. А на этой цепи…

…Шаннлис. Она помнит его имя – того даит-аин, который дал ей совет. Он худой, едва в сознании.

Рашалид прослеживает ее взгляд, и тут же резко качает головой.

– Не смотри туда. Это Ашберрад. Ты не хочешь, чтобы он тебя заметил, – на ее пустой взгляд он все равно поясняет: – Ашберрад – это один из тех самых образов из ваших жутких историй про кражи и насилие.

…И вот оно. Напоминание. Напоминание о том, кто вокруг нее, и что она здесь смеет веселиться.

Ее взгляд снова скользит к Шаннлису. Тот словно чувствует – встречается с ней взглядом. Молящим, еле живым, таким слабым взглядом…

Что-то снова щелкает внутри, и она выпрямляется.

– Насколько я особенная с этими моими отметками, Раш?

– Что?.. – не понимает он. – Одна во всем мире, не считая Туиренна, что ты уже знаешь. И…

– Насколько я ценна для него?

– Что?..

– Мне нужен тот даит-аин.

Рашалид ругается. Витиевато и ужасно, ужасно грязно. Хватает ее за руку, но она отказывается останавливаться.

– Раш, мне нужен тот парень. Я не могу его так оставить!

Ашберрад слышит их. Ловит их внимание и медленно улыбается.

Ей кажется, что она смотрит в пасть акулы. Ей кажется, что она видит самые злые в мире глаза.

Ей плевать.

Шаннлис не говорит ни слова, когда Торн останавливается рядом с ним и эгидианцем. Ашберрад смотрит на нее голодно, жутко, плотоядно. Он, разумеется, красив, как и все они, но это жестокая красота. Он даже не пытается скрывать что-то.

– Привет, игрушка, – говорит он, изучая ее лицо. – Я тебе нравлюсь? Я всегда вам нравлюсь. Ничего. Я тоже люблю налээйне.

Торн знает, что Рашалид сейчас смотрит на нее очень пристально. Что без слов пытается сказать ей быть осторожнее. Она помнит и в этот раз не смотрит реликту в лицо. Она смотрит на Шаннлиса, на тренирующихся, не показывая страха, пробирающего позвоночник. Она смотрит куда угодно – но не в эти злые глаза.

– Только намекни, – говорит Ашберрад, – и я заберу тебя себе. Тебе понравится.

– Этот даит-аин, – она кивает на Шаннлиса, все еще безразличного. – Я его забираю.

От такой наглости Ашберрад, кажется, опешил. Также Торн была уверена, что Рашалид сейчас закатывает глаза.

– Он мой, – поясняет она спокойно. – Я забираю его себе.

– Смешно. Смешная игрушка.

– А если есть какие-то вопросы, сразу к Эрратту Туиренну, – она смотрит около его лица, чуть в сторону, и недолго. Отвечает, но не провоцирует. – Я ведь его смешная игрушка, в конце концов.

Это, совершенно очевидно, ни для кого не сюрприз. Но никто не ждет, что игрушки будут говорить.

Ашберрад мрачнеет. Торн почти ощущает исходящие от него волны ярости.

– Это…

– Поспоришь со словами Туиренна? – вступает Рашалид. Эгидианец переключает внимание на него, и Торн может позволить себе взглянуть на них чуть дольше, чем мгновение.

Они жутко похожи, и это пугает.

Ашберрад скалится. Рашалид скалится на него в ответ.

– Против? Давай, сразись со мной сейчас. Брось мне вызов.

Но вызова нет. Ответа тоже нет. Только злость. Ненависть. Голод.

Торн понимает, что Рашалид сейчас поддерживает ее ложь-без-единого-слова-лжи. Значит, она поставила правильно. Она правда слишком им нужна.

Ашберрад молчит. А потом швыряет к их ногам цепь Шаннлиса и исчезает в ворохе огней. Даит-аин падает на траву, обессиленный.

Он… искусан, обескровлен. Едва в сознании от ядов реликтов. И кто знает, что еще с ним…

Рашалид прерывает ее мысль, звонко щелкая пальцами. На его поляне появляется, пусть и недовольный, но, как всегда, с иголочки одетый Инатт.

– Я тебе не посыльный, Раш, и не раб.

– Я попросил тебя прийти, а не приказал, и ты прекрасно знаешь это, – он отмахивается. – Взгляни.

Инатт переводит взгляд на Шаннлиса. Торн готова поклясться, что видит в его выражении боль.

– Снова. Будто мы вещи.

– Да, Торн, видимо, так же подумала, потому что подставила свою шею под Ашберрада, чтобы его вытащить.

Инатт поднимает на нее взгляд и быстро прячет переживания за лукавой улыбкой.

– Мое ты сокровище. Я перед тобой в долгу, а он – еще больше, – не показывая усилий, он пытается помочь Шаннлису встать на ноги, закидывает его руку себе на плечо. – Я передам его в верные целительные руки. А в ваши руки я передам по сладчайшему торту!

Он исчезает, и тогда Рашалид перестает притворяться. Он мрачный, злой, и Торн чувствует себя очень, очень не по себе.

– Ты мне вот скажи, а ты чего бежала-то отсюда, на самом деле? Я думал, домой, а похоже, это была такая попытка покончить с собой, которую ты упорно продолжаешь. Я тебе что только что сказал про Ашберрада? И ты все равно полезла!

Продолжить чтение