Журнал «Юность» №02/2024

Родился в 1996 году в Шортандах. Живет в Санкт-Петербурге. Окончил факультет ландшафтной архитектуры СПбГЛТУ. Участник 22-го Форума молодых писателей России и зарубежья «Липки». Пишет прозу и стихотворения.

Похвала и критика

Юлиан испытывал особый трепет от одной мысли, что принадлежит к последнему поколению начинающих писателей. Или же писателей вообще. Откормленная нейросеть уже могла за полчаса выдать что-то дельное. А у него рассказ в восемь тысяч знаков отнял часов шесть, не считая времени на раздумья и подготовку.

Юлиан пощелкал мышкой, подправил разбивку на абзацы, еще раз бегло оглядел свой труд и запостил его в виде статьи. А затем принялся судорожно обновлять страницу. Бесполезное занятие! Начпис нацепил куртку и вышел на улицу продышаться. Он долго шарахался по округе и продолжал бы еще, если б не схвативший за горло и щеки морозец.

Вернувшись в съемную комнату, которая после улицы казалась ему тропическим островом, Юлиан первым делом поспешил к ноутбуку. Девять комментариев! Вот что значит иметь виртуальных друзей-творцов. Автор почувствовал себя победителем олимпиады: сначала районной по бисероплетению, немногим позже – всемирной, по плаванию в похвале. От радости ему даже захотелось вкусить гречишного меда из нетронутого ведерка. Каждый празднует по-своему.

Он вернулся с общей кухни, сел за скрипучий стул и запустил столовую ложку в сахаристые равнины, пахнущие лугом. Тут цокнуло уведомление – кто-то ему написал. Не откладывая ложки, Юлиан умудрился тыкнуть на поле «Мессенджер». Сообщение было от Арсения, известного в узких кругах под псевдонимом Кукумбер Грин.

Медоеда тут же обдало холодком… Знакомство с Арсением состоялось давно, когда он только делал первые шаги в писательстве, о коих принято благополучно забывать. С тех пор Кукумбер всегда помогал ему дельным советом. Но вместе с тем задевал за живое. Нет, ему было чуждо ехидство или иносказание. Просто даже самый положительный отзыв зачастую казался Юлиану перечеркнутым каким-то мелким критическим замечанием.

Предпросмотр приоткрывал завесу лишь частично:

– Привет! Прочитал твой рассказ. Хочу тебя пох…

Юлиан набрался храбрости и открыл сообщение полностью. На удивление, внутри не оказалось ничего про недостатки текста.

– Спасибо! – напечатал он в ответ.

Но отсутствие уже привычного противовеса отравляло его радость. Может, Арсений поленился? Да не похоже. Ему не припомнилось ни одной дежурной отписки за их долгое общение. Или случилось что? Ну, в один из разов тот даже перед вырезанием аппендицита умудрился накатать простыню.

– Есть у тебя профессиональные замечания? – Пальцы будто сами дотронулись до клавиш.

– Да! Извини, отвлекся чуток, забыл добавить в конце, – отрапортовал Арсений.

Юлиан в ожидании глупо оскалился перед монитором.

– Так-то все замечательно, растешь. Но вот первый абзац я бы переписал.

Критикуемый молниеносно полез открывать рассказ, будто не помнил, что сам сочинил. Он прошерстил начало и остался в полном недоумении. Что же не так?

Кукумбер Грин тут же вкинул конкретики:

– Все это мое личное мнение, не принимай близко к сердцу. Но вот первые предложения мне показались скучными: простое описание природы.

Юлиан опешил. Его ответом стал задумчивый смайлик.

Черезмониторный визави продолжил мысль:

– Сам ведь знаешь, начало – лицо твоего произведения. Если надо добить объем, то лучше спрятать описания подальше, в серединку. Не пойми неправильно: окружение влияет на персонажей. Не зря же в дождь хандрят, жалуются, зевают. Духота, там, обозначает давящее напряжение. Но эти клише можно обыграть. Поищи примеры у классиков. Глянь чеховский «короткий метр» – ничего лишнего. У тебя небо? Пускай. Только вот оно никак не влияет на суть. Как и закат)))

Ноутбук выдувал воздух. Жар усиливался. Юлиан тут же ринулся к форточке. Следует проветрить комнату.

Обдуваемый струями влетевшего холодного воздуха, набрал:

– Подумаю над этим

В конце фразы предполагалась точка. Но в последние годы точка – редкая и нежелательная гостья в интернет-общении. Пассивно-агрессивная гостья. Даже смайл со злой мордой куда выгоднее.

– Не хочу душнить, – продолжал переписку Арсений, – но я тебе об этом уже неоднократно говорил.

Гневного взгляда с немым вопросом «Когда?» удостоилось прозрачное пластиковое ведерко с белой ручкой. Активный собеседник замолк, и Юлиан подумал, что из-за стыда за свои поучения. Но тут Кукумбер переслал фрагменты старой переписки.

«Действительно! И как я умудрился пропустить эти советы? Конечно, у него в социальной фантастике с нотками фэнтези природа особой роли не играет. Но у меня-то все по-другому!» – подумал Юлиан и подвел черту под сетевым разговором:

– Благодарю за замечания! Впрочем, у каждого свое писательское видение.

– Не спорю. Но сейчас я в роли твоего преданного читателя)

«Преданного, потому что описания не работают, как тебе хочется, – в душе злорадствовал Юлиан. – Небо ему навредило… А ведь тот закат помог мне собраться с мыслями. Вдохновил. Просто так выкидывать целый фрагмент? Ну уж нет!»

Юлиан с трудом уснул, да и спал паршиво. Под утро он принялся редактировать первый абзац, ругая себя за то, что мед изрядно подтаял, потому что всю ночь оставался на столе.

Писатель, сценарист. Резидент литературной школы журнала «Юность» в Переделкине и Комарове. Шортлист премии «Данко» имени Максима Горького. Номинация «Выбор региона» на конкурсе новой драматургии «Ремарка». Публикации в журналах Esquire, «Волга», «Крафтовый литературный журнал», «Прочтение», «Иначе», автор блога в журнале «Сноб».

Стена

Рассказ

Познакомились просто: она зашла за шпатлевкой. Консультация не нужна: Соня знает все марки и состав каждой. Это он – новенький, а она тут постоянный покупатель.

Через неделю он спрашивает, что она строит.

– Ремонтирую, – отвечает Соня и добавляет: – Шпатель еще посчитайте.

Он помогает донести ведро шпатлевки.

Некрасивый. Помятый и несвежий. И ведро несет неловко, тяжело несет. Она уже давно научилась носить легче.

Заходят.

От зала остался узкий коридор. Диван-книжка уже не вмещается в разложенном состоянии – она собрала и спала вполовину.

Он смотрит на все это и уходит. Соня опускается на диван, колени касаются противоположной стены с дырами. Сидит так немного и тянется к ведру со шпатлевкой.

Он возвращается уже в сумерках. Приносит крупн ую наждачку и розу в пакете с кудрявой лентой. Роза красная, а лента розовая с серебристой полосой.

Розу ставит в пластиковую бутылку и начинает шкурить стену. За месяц сходит сантиметров сорок – раскладывают диван.

Проходит грязь, лед и снова грязь. Он протирает в стене дыру, достаточно большую для окна. Покупает раму. Берет гвозди.

– Будем счастливые смотреть на закат. И вот тут повесим фотографии.

Соню передергивает, она смотрит на шпатель у себя в руке.

Кирилл ставит чемодан на пол, поигрывает ключами на тяжелой металлической цепочке, улыбается.

Красивый. Мощный, загорелый, с выпуклыми венами на руках.

Каждая его хотела, но достался ей. Повезло.

В квартире одна комната, пустая – осматривать особенно нечего. Но Кирилл крепко держит ее за талию и поворачивает в разных направлениях, рассказывая об их будущей счастливой жизни.

– Вот здесь по вечерам будем пить чай. Вон там – будем сидеть обнявшись и смотреть сериалы. А вот на этой стене повесим фотографии наших самых счастливых моментов.

Она бы вставила в рамку и повесила этот момент, если бы могла.

Кирилл подводит ее к окну, говорит, что внизу, на площадке, будут играть их дети. Прикасается рукой к бедру, оставляя белые следы на коже. Мягко, но настойчиво облокачивает на подоконник. Плевать, что увидят.

Громким хлопком разрывается прозрачная пленка – отогнуть четыре, убрать бумагу, положить фотографию, загнуть четыре, сломать ноготь, перевернуть – криво.

Кирилл берет гвозди.

Первыми вешают свадебные. Сразу и много – в загсе, у Вечного огня, на пароходике. Он держит ее на руках и целует некрасиво, зато страстно.

Потом Турция – фрукты, парео, красный загар. Как он защитил ее от того араба. Ударил не задумываясь, и тот отлетел в бассейн. Столько крови, как будто снимали «Челюсти». Ей было ужасно приятно, что ради нее подвиг.

Фотография вышла красивая. Сделали крупно и повесили.

Потом машина. Куча справок для кредита, но папа подложил ей деньги в сумочку. Банкноты, завернутые в газету с рецептом посола «самых хрустящих огурчиков – детишки будут в восторге, муж станет уплетать за обе щеки».

Было стыдно брать, но Кирилл сказал, что глупо отказываться. Нам сейчас нужнее, сказал.

У папы сердце, ему бы в санаторий, но это можно на следующее лето. Успеется.

Кирилл долго не мог выбрать лучшую фотографию с машиной. Лучшие были все – на капоте, за рулем, с ключами в руках.

Потом на этой машине хоронили ее отца. Фотографии нет. Она хотела повесить их старую – где она счастливая сидит на коленях у папы и ест мороженое. И он счастливый. Но все это чернобелое ни к чему – надо жить счастливым цветным будущим, говорит Кирилл.

Следующая фотография в красивом холле театра музкомедии. Она хотела надеть Танькино платье в пол, в котором та была на Новом году, но пошла в джинсах и водолазке: так практичнее и меньше шансов подхватить ангину.

Кирилл вообще на эти кривляния идти не хотел, но вырядился в «пинжак с галстучьем» и пошел проследить, чтобы ее никто не облапал в очереди за курткой.

Потом шашлыки у Серого на даче. Кирилл в одной руке держит целый веер мясисто-кровавого, другой обнимает ее за талию. Фотография запятнилась из-за дыма, поэтому на всех лежат странные тени. На ней больше всего – на руках, на шее, на бедрах. Хотя там камере не видно, конечно.

Дальше она в шубе летом. Стоит босыми ногами на полу – жара ужасная. Зато процент скидки пропорционален столбику термометра. Отхватили. Кредит, правда, на нее, но это ерунда, конечно, – все ведь у них общее. Только шуба ее, смеется Кирилл.

Ей колко и потно в новой шубе, он каменно обнимает ее за плечи, за мертвое волосье, и фотографирует, выставив руку вперед.

– Улыбайся давай. Ну!

«Хочу к папе», – думает она, но в камеру улыбается, как будто счастливая. Потому что если морда кислая, то он злится. Расстраивается сильно. Он ведь все для нее, а она не ценит.

Следующая фотография в фотографии – он держит ее, а она держит черно-белое УЗИ. И сама черно-белая. Как будто вырезали из старого снимка и вклеили в истерично-цветной коридор больницы.

Снимок УЗИ хранится в той же раме. Фотография наследника, гордо говорит он. Потом вдруг оказывается девочка. Кирилл думает, ошибка, напивается, звонит в больницу. Потом бьет окна в регистратуре, и она идет за ним в отделение. Этого нет на фотографии, но он долго извиняется. На коленях, при всех, так что ей еще стыднее.

По дороге домой покупают фоторамку для наследника, но никакой фотографии так туда и не вставляют.

У Кирилла проблемы: откинулся какой-то зэк – Круглый или Толстый.

Кажется, все-таки Толстый. Поэтому нервы шалят, и руки девать некуда. И один разочек ногой, чтобы помнила, как лезть со слезливыми бабскими советами.

Когда Соня возвращается из больницы, ее все еще немного шатает. Она приносит продукты из магазина, потому что выходить Кириллу никак нельзя. Дверь не запирает. Убирает пивные бутылки в холодильник (Кирилл не любит из банок) и уходит в ванную. Набирает горячее до самого краешка и ставит музыку. Громко.

Соня лежит в ванне почти до рассвета. Вода холодная, темная, а губы уже не синие, а просто белые.

Толстый был совсем не толстый – ей показали фотографию ориентировки. Интеллигентный вполне. Мебель не крушил – сделал по-тихому.

Как и обещал ей.

Все стоит на своих местах – только чашка чуть съехала с блюдца. Соня поправляет машинально и закрывается на все замки. Немного раздумывает и пододвигает стул, чтобы если вдруг вернется, упало и громко.

Потом смотрит сквозь дыры-глаза на дверь. Охраняет свою оболочку от мира.

Фотографии бьет яростно. Режется о стекло и впервые за пять лет чувствует. Страшно, хорошо, нарядно – забрызгивает стену кровью. Все рамы и все фотографии жжет на пустыре за гаражами. Горит весело. Мимо ходит кто-то, но Соня не боится уже. Как будто бы сбежала в лес и одичала там совершенно.

С трудом возвращается домой, смотрит на стену – она вся в дырах от вырванных с мясом гвоздей. Как будто из пулемета, как будто здесь каждый вечер расстреливали. И иногда по утрам, если выходной или просто плохое настроение.

На следующий день Соня открывает дверь и бухает об пол тяжелым – надпись красными буквами по серой полосе – шпатлевка.

Шпателя нет, поэтому она пальцами проходит по каждой дыре. Под ногтями остается белое.

И на следующий день все сначала – те же дыры в стене, которые никак не хотят зарастать, шпатлевка, белое под ногтями. И так три года.

Конечно, пыталась продать и переехать, но никто не брал – плохая планировка, плохой ремонт, плохая слава. Познакомились просто.

Потом вся эта грязь, лед и снова грязь.

Он протирает в стене дыру, достаточно большую для окна. Покупает раму. Берет гвозди.

– Будем счастливые смотреть на закат, а тут повесим фотографии, – начинает он, но закончить не успевает: Соня подходит сзади и с размаху всаживает шпатель ему между ребрами.

Он удивляется немного, но не сопротивляется. Как будто всю жизнь был готов.

Соня не до конца понимает, что чувствует. Главное, не счастье, не это ваше безграничное счастье, которое так важно запечатлеть.

Не нужно.

Родился в 1993 году. Кандидат юридических наук, судебный юрист, выпускник школы текстов «Мне есть что сказать». Ранее не публиковался. В творчестве с помощью магического реализма исследует коммуникационный разрыв и невозможность диалога.

Луна крадет тебя с приливом

Ты оборотень. Классический вервольф. Это не просто, знаешь ли, встречаться с вервольфом. Конечно, я делаю вид, что это ерунда, пустяк. Ведь куда более важно, как много у нас общего. Мы обожаем босанову и джаз, и хаус, и много чего еще, где есть грув: от венгерского диско до татарского фанка. Мы ценим стиль друг друга. Ты разделяешь мою любовь к книгам и даже не против смотреть со мной старые вестерны. Мы любим друг друга, ты знаешь. Но я никогда не пойму, каково быть в твоей шкуре. Каково быть другой. Ты же испытываешь это каждое полнолуние вполне буквально. Твое тело трансформируется в нечто совершенно противоположное той хрупкой нежности, что я полюбил.

Ты упрекаешь меня, что я просто не умею говорить. Не обсуждаю с тобой чувства и отношения. Что диалог со мной невозможен и наши проблемы никак не решаются. Может быть, действительно, в этом все дело. Мне особо нечего тебе возразить. Всякий раз, когда мы пытаемся поговорить, из моего рта вылетают какие-то неправильные слова. Ты слышишь их и в ответ начинаешь рычать. Иногда я замечаю, как лицо твое немного вытягивается, глаза желтеют, а на предплечьях начинает выступать шерсть. И я боюсь продолжать разговор. Что, если я действительно не умею говорить? Тогда лучше писать. Так я смогу подбирать слова заранее. И меня может не быть рядом, когда ты будешь читать то, что я написал. В этом очевидные преимущества переписки с оборотнем. Так будет безопаснее для нас обоих. Писать о личном я, правда, тоже не умею, но я записался на полугодовой курс писательского мастерства.

На первой лекции у нас спрашивали, почему мы решили пройти этот курс. Пришлось соврать что-то стандартное про детскую мечту и надежду на опубликование. Нам говорили много всего вдохновляющего, а я тем временем думал: «А что я на самом деле хочу сказать тебе?» Честно, я понятия не имею. Поэтому попробую начать с самого начала.

В тот день я сам подошел к тебе. Луна светила ярко, но до полнолуния оставалось еще несколько дней, а мне улетать наутро. Мой друг куда-то исчез, и я остался один в толпе молодых и пьяных людей, таких же, как мы, танцующих на недавно открывшейся летке. На тебе был легкий плащ с мужского плеча и черный берет. Ты носила высокие кожаные ботинки на толстой подошве. Сквозь тесные колготки просвечивали бледные ноги в татуировках. Стоя за баром, ты крутила трубочкой лед в джин-тонике. Тебе было скучно или одиноко. Или скучно и одиноко? Не помню, что я тебе такого сказал, но ты посмеялась. Ты и сама, наверное, не помнишь. С шутками всегда так, забываются, стоит их рассказать вслух.

Мы проболтались по пустынным улицам до утра, попивая теплое пиво, слушая Carry On Бобби Колдуэлла с телефона. Он оказался в избранном у нас обоих. Мы говорили, говорили, говорили, пока не добрели до твоего дома где-то между Лиговским и Суворовским проспектами. Ты не пустила к себе, мол, жуткий бардак. Даже не знаю, дело было в том, что мы только познакомились и ты держала дистанцию или у тебя и правда была там какая-нибудь обглоданная туша? Короче, я поцеловал тебя и помчался в аэропорт.

Надо отдать тебе должное, скрывать от меня свою природу ты не стала. Это было наше третье свидание, когда ты призналась, что превращаешься в волка. Сразу я не поверил и воспринял это как забавную причуду. Прошло время, прежде чем я понял, насколько ты была честна и насколько эта причуда не забавна. Но тогда я сказал себе: «Это неважно». Неважно, ведь я наконец влюбился. А теперь мне не дает покоя одна мысль. Вот сейчас, знай я о том, каково это – жить с оборотнем, был бы у нас вообще шанс на какие-то отношения? Или я бы трусливо сбежал от тебя при первой возможности?

Поначалу ты отговаривала меня, и это было честно с твоей стороны. Конечно, я тебя не слушал, ведь ты такая красивая. Я убеждал тебя, что мы должны быть вместе. «Да, мы разные, но это же здорово», – наседал я. «Куда важнее различий то, что нас объединяет». Слова лились из меня легко, и я был убедительным в своих ухаживаниях. Пока мы жили в разных городах, встречаться с тобой было очень просто, понимаю я теперь. Ты говорила, что иногда тебе нужно побыть одной, и просто исчезала на сутки или двое. А потом мы возобновляли ненадолго прерванные переписку, секстинг, разговоры по видео и обмен мемами как ни в чем не бывало. Почти целый год мы летали друг к другу, и это было волнительно, романтично, весело. Я чувствовал себя классно. Что до тебя, то казалось, со мной тебе так же хорошо. Но я был знаком с тобой только наполовину.

Ты переехала ко мне в Калининград. Это вышло спонтанно. Не то чтобы мы так решили, просто тебя выселили из коммуналки (наверное, типичная проблема оборотней без собственного жилья), и я предложил перебраться ко мне на время. Мне хотелось поскорее пройти проверку бытом и жить с тобой долго и счастливо, путешествовать по свету, в перспективе заводить детей. О том, чего хотела ты, я в тот момент не думал. Я был влюблен, поэтому был уверен, что ты хочешь того же, что и я.

Когда мы стали жить вместе, ты первым делом преобразила пространство вокруг. Над камином появились цветы, в спальне на втором этаже – импровизированный балдахин. Мне это понравилось. А вот принять то, что каждое полнолуние ты становишься диким зверем, было тяжело. Напомню, тогда я вообще не верил в оборотней. Стабильно раз в месяц ты просто убегала из дома, обычно под предлогом какой-то ссоры, скандально хлопая дверью напоследок. Я не знал, куда деться. Иногда был так расстроен, что в ступоре ложился спать, мгновенно отключаясь. Порой злился в ответ на твое поведение, замыкался в себе и ходил мрачный по несколько дней. Это тебя жутко бесило. А попытки удержать тебя во время очередной ссоры вообще не приводили ни к чему хорошему. Однажды ты даже мне крепко вмазала. Какой был скандал. В итоге я решил за тобой проследить.

В следующий раз, когда ты в ярости выбежала из дома, я выждал мгновение и отправился за тобой, стараясь оставаться незамеченным. Близко к дому был пруд и парк, где по утрам бегали зожники и опохмелялись пьяницы, а вечерами гуляли мамы с колясками и подростки на электросамокатах. По счастью, в ту ночь там было абсолютно безлюдно. Я с трудом различал твой силуэт среди деревьев, пока графитово-черные облака не обнажили полную, налитую желтизной луну.

Я увидел тебя в твой самый уязвимый, интимный момент – превращение. Это было так страшно и так странно-прекрасно. Я чувствовал себя завороженным и смущенным одновременно, как вуайерист, которого заметила голая девушка в окне, но не испугалась, а поманила к себе пальцем. Ты впопыхах стягивала с ног ботинки, когда все твое тело конвульсивно содрогнулось. Сбросив юбку сразу вместе с трусами, ты стала нервно расстегивать блузку, но снять ее не успела. В одно мгновение тебя вновь передернуло, пропорции тела исказились, кожа покрылась черной шерстью. Блузка треснула по швам и повисла лоскутами на мощном зверином торсе. Ты задрала кверху голову и завыла. Лицо твое превратилось в волчью морду с торчащими из пасти клыками.

Я боялся, что ты заметишь меня, вжался в ствол ближайшего дерева и не мог шелохнуться, а когда выглянул снова, тебя уже не было. Домой ты вернулась наутро, вся грязная, в порванной блузке и с запахом мокрой псины. Я поджидал тебя. Обычно в это время я уже в офисе, пишу иски, готовлюсь к судам. Так что к серьезному разговору ты была не готова.

Я хотел было расспросить тебя, что мне следует знать о твоих превращениях, но ты огрызнулась, что это личное. Что преследовать тебя я был не вправе. Что это глупо и попросту опасно для меня самого. Я дал слово, что больше такого не повторится. Но из любопытства стал гуглить. Писали всякое.

«А если с тобой что-то случится, куда идти? – думал я. – К обычному врачу или ветеринару? Или к колдуну какому-нибудь?» Теперь понятно, почему ты не носишь серебряный чокер, который я подарил тебе на твой день рождения. Не пойму только, почему, упомянув про свою нелюбовь к золотым украшениям, ты ничего не сказала про серебро. «Ты наверняка ела людей. Нам стоит бояться охотников на оборотней? Вампиры существуют? Тебе больно превращаться? Это наследственное? Или тебя заразил другой оборотень? Ты знаешь других оборотней? У вас есть какой-нибудь общий чат или специальное приложение?»

Я искренне не понимал, почему ты стеснялась своей ликантропии. Хотя «стесняться» – это упрощение. Прожив с тобой два года, я осознаю, что у тебя с ней гораздо более запутанные отношения. С одной стороны, ты ненавидишь эту свою особенность и она довольно явно мешает тебе жить нормальной жизнью. Но, с другой стороны, хочешь ли ты нормальной жизни? Порой я думаю, что ты не представляешь себя без волчьей стороны, и оборотничество – неотъемлемая часть тебя.

Вскоре я стал подозревать, что тебе нравится, что ты оборотень, хотя ты всегда отрицала это. Как еще объяснить твой отказ пойти хоть к какому-нибудь специалисту? Сегодня мир полон специалистов и экспертов разного толка, уж наверняка знаток оборотней нашелся бы. Но нет, ты убеждала меня в обратном. Я хотел было сказать как-то, что это просто удобно – скидывать ответственность за собственную жизнь на ликантропию, но побоялся обидеть тебя. «Ты же понимаешь, это была не я, это моя волчья сущность. Мне тут не за что извиняться», – сказала однажды ты.

Да, ты сожрала Чарли – моего декоративного кролика. Я назвал его в честь Чарльза Паркера. Великого саксофониста, одного из основателей бибопа, которого прозвали птицей. Кролик – птица. Я находил это забавным. Паркеру не было и тридцати пяти лет, когда он скончался. Тем утром я нашел то, что осталось от Чарли посреди комнаты. Ему не было и пяти. Тяжелое выдалось полнолуние. Я думал, ты хотя бы извинишься, но нет. Тогда я решил установить границы.

Мы договорились соблюдать правила. Одна из комнат в квартире теперь стала твоим логовом, берлогой. В полнолуние ты закрывалась там, уже без всяких демонстративных скандалов. Мне же запрещалось туда входить. Также пришлось купить в дом еще один холодильник, чтобы хранить там запасы сырого мяса. «А собачий корм не подходит?» – пошутил как-то я и удостоился твоего самого презрительного рыка. Ты жаловалась, что здесь мясо хуже и цены выше. Я взял эту проблему на себя. Половина зарплаты стала уходить на лучшее мясо, что можно было достать. Я нашел надежных поставщиков – местных фермеров, ведущих экологичное хозяйство. Брал говядину в полутушах, реже целых кур (слишком большой расход, несерьезно). Свинину не брал. Ты говорила, что мясо местных свиней воняет антибиотиками. Больше всего ты любила баранину. Точнее, мясо молодых ягнят. Таких я покупал целиком. Сам никогда не разделывал, просил мясников. Но ты все равно была недовольна. Неужели питерские бездомные были вкусней? Или это все неутолимая жажда охоты?

Я продолжал гуглить и даже, к своему удивлению, нашел специалиста по оборотням – эксперта-ликантрополога. Когда обращаешься к таким людям, никогда не можешь быть уверенным до конца, что они не шарлатаны. Мы оба к такому относились скептически, но что нам стоило попробовать? Уговорить тебя было трудно, но в какой-то момент ты сдалась. Помню, ты вышла от него глубоко озадаченной и с рецептом, написанным неразборчивым почерком. Какой-то сбор редких таежных трав, я не запомнил название, только цену. Достать его было трудно, но возможно. Дороговизна, растительность происхождения и легальность распространения обнадеживали. Во всяком случае, ты хотя бы не будешь пичкать себя какой-нибудь дешевой токсичной химией, рассуждал я.

И все вроде стало налаживаться. Обычно, пересидев полнолуние в своей комнате, ты отпиралась с рассветом, поднималась ко мне наверх и ложилась в нашу кровать, стараясь не разбудить меня. Я же тактично притворялся, что крепко сплю.

Иногда ты целовала меня в висок, если я лежал на боку. Я непроизвольно улыбался этому, бормотал что-то нежное в полудреме.

Иногда, в игривом настроении, ты кусала меня за бок. Точнее, чуть-чуть прикусывала и делала вид, что жуешь. Это было немного страшно и ужасно щекотно. В меньшей степени я переживал за то, что ты оттяпаешь от меня кусок мяса, и куда сильнее – что от щекотки я неудачно дернусь и случайно заеду тебе локтем в нос.

Иногда я просыпался за пару минут до будильника и с сожалением обнаруживал себя в кровати одним. Я выходил из спальни, спускался на первый этаж и находил тебя свернувшейся где-нибудь в кресле или на диване с застывшими следами крови в уголках губ и под ногтями. Я прибирал ночной бардак, накрывал тебя пледом и, поцеловав в лоб, тихонько уходил на работу.

Иногда, после очередного превращения, когда луна уже шла на убыль, ты не вылезала из постели и могла проваляться в ней несколько дней, восстанавливая силы. Ближе к ночи я прокрадывался в спальню, стараясь не разбудить тебя. Засыпать в такие моменты было трудно. Ты знала, что после полнолуния храпишь особенно мощно? Но не так, как, например, храпела моя бабушка. Ее громогласный, но равномерный храп как будто держал строгий ритм. Твой же храп джазовый, синкопированный. Резкий всхрап стремительно сменяется свистящим посапыванием, чтобы минутой позже трансформироваться во что-то среднее между хрюканьем мопса и утиным кряком. Это бибоп. Разве уснешь под бибоп? И разве можно его не любить?

В общем, я проявлял терпение и чуткость, старался быть внимательным, не обижался по пустякам, и ты была благодарна. Тебе было трудно, но ты тоже старалась ради меня, и я это очень ценил. Я был уверен, если окружу тебя заботой, все образуется само собой.

Иногда казалось, что так и вышло. На небе светила полная луна, а ты не превращалась. Может, дело было в горьком травяном сборе, который ты стала пить, а может, сработал эффект плацебо. Или ты просто привыкла, адаптировалась. Какая разница? Я был так рад. Казалось, мы оба счастливы.

Путешествия с оборотнем – тот еще стресс. И для оборотня, и для его попутчика. Хоть ты и не превращалась уже давно, я все равно четко планировал наши перемещения с учетом лунных фаз. Не хотелось бы каких-то эксцессов. Вдруг ты обратилась бы прямо в полете? Или на паспортном контроле? Когда наш рейс в Гоа задержали почти на сутки, я был в панике, места себе не находил. Да, до полнолуния оставалось еще три-четыре дня, но мало ли что…

Я, может быть, немного невротик. Помню, после первого же занятия по писательскому мастерству нам задали придумать сюжет на тему обсессии, одержимости кем-либо или чем-нибудь. Я задумался о писательских обсессиях, которые тоже своего рода невроз. Ну, знаешь, например, на странице должно быть ровно двести слов (можешь не считать, это не тот случай). Или все слова в строке должны начинаться с разных букв, как у Довлатова. Или текст должен быть написан от первого и второго лица таким образом, чтобы не был понятен пол персонажей. У меня есть такой рассказ. Наверное, он тебе не понравился. Все, что ты сказала, прочитав его, – это сухое «вот тут понятно, что рассказчик – мужчина». Мне точно еще есть чему учиться.

В путешествии мы провели несколько месяцев. Гоа – это штат брезента, Аравийского моря, чеснока с мелкими зубчиками, толстых меню с сальным страницами, английского со смешным акцентом, евреев с их хршекающим грубоватым говором, состарившихся неформалов, муссонов, легкой травы, обязательного кишечного отравления, красной пыли, мусора, бездомных коров и гоняющих их по пляжу собак, пальм, баньянов и обветшалых португальских вилл, католических крестов, украшенных цветами, пучков горящих благовоний, ярких сари, разговоров с незнакомцами, потолочных вентиляторов, фруктовых соков, перебоев с электричеством, босых ног, мопедов, морских звезд цвета песка, маленьких крабиков, роющих норки-дырочки, приливов и отливов, месяца, завалившегося на спину, и медленной жизни.

Да, гоанская жизнь крутила нас в своем непредсказуемом танце. Сумбур первых дней в ритме джаз-мануша или фанданго сменился протяжным лиссабонским фаду. Здесь мы играли во взрослых и счастливых. Мы курили, изредка пили вино или что покрепче и никуда не спешили. Влипали в пустяковые неприятности, которые тут же решались сами собой. Валялись на пляже, купались в океане. Здесь рано темнело, и густо клубилась ночь. В бесконечной темноте всякий раз мы искали дорогу к нашему дому на ощупь. Мы могли часами сидеть на крыльце, наслаждаясь ночной прохладой, и вслушиваться в тишину, в глубине которой стрекотали сверчки и жужжали электричеством провода. Здесь я забыл, что ты оборотень.

Здесь было все, кроме редких таежных трав. И когда они кончились, все изменилось. Ты стала жаловаться, что тебе здесь все чуждо, что тут грязно, что индийцы утомляют, что наше съемное жилье совсем не уютное, что ты скучаешь по дому. И ты снова обратилась, застав меня врасплох. Загрызла священную корову. Карма была безнадежно испорчена. Меня охватила паника, и я тут же взял билеты назад.

Я думал, что ты соскучилась по нашему с тобой дому. Что ты устала от путешествия. Что тебе нужно продолжать пить свои травки. Что, когда мы вернемся, никаких проблем не будет. Наверное, я так тебя и не понял.

По возвращении домой все будто началось заново. Мы ссорились, ты запиралась от меня в своей комнате, оборачивалась вервольфом, а вернувшись в человеческий облик, была так измождена, что целыми днями лежала в кровати. Прописанный тебе травяной сбор ты пить отказалась. Я недоумевал почему. Не потому, что он противный и горький, объясняла ты, а потому, что всю жизнь пить какие-то травы – это отрицать свою сущность. Потому что я полюбил тебя вервольфом, а теперь хочу, чтобы ты перестала им быть.

Я не знал, что делать. У меня копились вопросы, но задавать ни один из них я тебе не хотел. То ли из трусости, то ли из нерешительности. Просто прокручивал в голове диалог, который разыгрывал за нас обоих. Сам спрашивал и тут же сам отвечал. После этого спрашивать что-то у тебя казалось таким бессмысленным. Наверное, и у тебя копились вопросы о наших отношениях и о нашем будущем. И как назло, ты тоже хранила молчание.

Но если страница должна закончиться вопросом, то что бы ты тогда спросила?

Я боялся бросать монетку. Я ведь мог и не бросать ее вовсе. Просто написал бы так, как сам решил. Но нет, пожалуй, этого я боялся еще больше. Лучше уж монетка.

В баре битком. Ты зашла первой и растворилась в массе людей с пивными стаканами. Я волочился следом, пока мой путь не перерезала знакомая. Саша, фамилию не знаю. Вы с ней чем-то похожи, только она точно не оборотень. Мы широко улыбнулись друг другу. Секундная неловкость, я приобнял ее.

– Как ты? Так давно не виделись! Ты ушла из моей любимой кофейни?

– Да, это отдельная история. Я как-нибудь тебе расскажу.

Она касалась меня рукой, пока говорила. Хотелось продолжить разговор, но Сашу уже утянули подруги. Помню, ты как-то сказала: «Мне кажется, ты нравишься этой девочке». Я сделал вид, что не понимаю. «Ну, той бариста. Ты как-то ждал меня за столиком. Я когда заходила, она тебе улыбалась, а потом меня заметила и засмущалась». Это твое волчье чутье?

Я все еще улыбался, когда догнал тебя. Ты уже заказала пиво. Пили молча. Мы с тобой словно замерли.

– Как твой писательский курс? – ожила ты.

– Прислали новое задание. Надо выбрать какое-то событие из жизни, недавнее, и, отталкиваясь от него, придумать сюжет.

Я отпил немного пива и продолжил:

– Потом нужно подкинуть монетку. Если решка – сюжет от этого события развивается в положительную сторону, а орел – наоборот. Типа, событие ведет к чему-то плохому.

– Прикольно! И что ты выбрал?

– Пока ничего, – соврал я. – А ты бы что выбрала?

Нам было из чего выбирать. Мы опять поссорились. Ты улетела к родным (интересно, они тоже оборотни?). Ты вернулась. Мы помирились. Наверное. Тут я почувствовал на себе Сашин взгляд, он дотянулся до меня с противоположного конца барной стойки. Прослушал, что ты ответила.

Событие, что я выбрал, случилось, когда мы с тобой зашли в бар, – это встреча с Сашей. Я представлял, как сюжет будет развиваться дальше. Представлял новую встречу с ней. Я шлю ей спонтанный «привет» в директ. Она соглашается спрятаться со мной в непопулярном кафе и выпить вина. За нейтральными разговорами о том и сем неловко спрячутся догадки, пока я наконец не скажу ей прямо, к чему эта встреча. Просто Саша давно мне нравится (так глупо, да? Я ведь тебя люблю). Саша снова коснется меня рукой и скажет: «Да, так бывает. Я не из осуждающих». Потом мы с ней допьем вино, и в конечном счете последует нечестный по отношению к нам всем поцелуй. Я был уверен, что так и будет, если выпадет орел. Или решка. Ненавижу принимать решения. Я так хочу стянуть с себя эту удушающую, колючую ответственность.

– О чем задумался? – спросила ты, беспокойно водя пальцем по кромке стакана.

Я подбросил монетку. Не помню, откуда она взялась в руке. Как и мои ладони, монетка была теплой и влажной. Одна индийская рупия. Память о нашем с тобой путешествии, оставленная на сдачу. Может, все еще будет хорошо? Ловлю монетку в кулак. Ловлю твой взгляд в мои глаза. Не могу его описать. Знаю только, что вот в тот момент он был очень-очень значим. Как взгляды Райана Гослинга и Эммы Стоун в «Ла-Ла Ленде». Никакая Саша так никогда не посмотрит. Орел или решка? Это уже…

– Неважно, – ответил я нам обоим, поцеловал тебя и, не глядя, спрятал монетку в карман.

На писательском курсе нас учили выстраивать сцены, основанные на конфликте. Прописывая такую сцену в качестве домашки, я долго думал, как бы описать наш с тобой конфликт, не выдав сокурсникам твою маленькую тайну. Например, ты хочешь переехать в другой город. А я уговариваю тебя остаться со мной. Это, конечно, ерунда по сравнению с тем, что ты оборотень. Но в сцене все должно быть не тем, чем кажется. Поэтому давай мы как бы просто поссоримся из-за переезда.

Представь, ты лежишь на диване, глаза сонные. Я сижу в кресле напротив, ноги поджал под себя, руки скрещены на груди. С винила плачет Колтрейн. In A Sentimental Mood. На русский «Гугл. Переводчик» предсказуемо переводит sentimental как «сентиментальный». Значение «сентиментальный», по словарю Даля, – приторно чувствительный, изнеженно трогательный. Значение sentimental по Оксфордскому словарю – of or prompted by feelings of tenderness, sadness, or nostalgia. Так чем же наполнена наша комната? Приторной чувствительностью или нежностью, грустью и ностальгией? Решай сама.

– Не хочешь говорить? – хрипло спросонья спрашиваешь у меня.

– Почему?

– Мы договорились, что вечером поговорим. Ты пришел с работы и опять молчишь.

– Давай говорить.

Мы молчим. Молчим, молчим, молчим.

– Что скажешь? – наконец выдавливаю я из себя.

– Я что скажу?! – Сонливость моментально улетучивается, ты садишься и смотришь мне в глаза. – Я от тебя жду какого-то решения.

– Если ты думаешь, что по щелчку пальцев я все брошу и перееду с тобой в Питер, просто потому, что ты так хочешь, то нет. Так не будет.

– Ясно. Понятно. Спасибо хоть, что наконец это сказал.

– Ну а как ты себе это представляешь? Здесь есть все, мы живем в двухэтажной квартире, я зарабатываю. Думаешь, я не искал там варианты с такой же зарплатой? Их нет, ты сама это знаешь.

– Мы переедем, потому что твоей любимой здесь плохо! Вот и все. Это же так просто.

– Это вообще не просто.

– Ты обещал мне. Когда я переехала к тебе, был уговор!

– Слушай, это было два года назад, мы…

– Это нечестно! – перебиваешь ты, твой голос дрожит, губы искривляются. – Я переехала к тебе в этот сраный город! А ты ради меня ничего не можешь!

Ты вскакиваешь с дивана, отпихнув журнальный столик, на пол летят кружка с недопитым чаем, телефон, пульт от телевизора. Ты хлопаешь дверью, а я слышу слезы, щелчок замка и утробный волчий рык.

Что, если волк не может жить в неволе? Что, если жизнь со мной для тебя – неволя? После таких сцен и мне хочется сбежать. Я и сбегал порой.

На очередной лекции нам рассказали, что длинные описания в тексте как бы замедляют течение времени, а короткие предложения, наоборот, его ускоряют. Пока мы обсуждали, как в тексте работает время, я задумался, работает ли оно вообще. По-моему, время давно перестало работать. Что-то сломалось, потому что теперь мне кажется, что полнолуния длятся вечно, а промежутки между ними стали так коротки. Я стал больше уставать и чаще уходил из дома. Хорошо, что мой брат прилетел из Москвы на каникулы. Я мог поделиться с ним своими тревогами и спросить совета.

Когда я пришел в гости, мой брат разбирал довоенный немецкий аккордеон. Внутри были трупы паука и пчелы. Я записывал голосовое клиенту по работе, и мой брат спустил штаны, чтобы показать мне жопу. Обычно он так не делал. Я рассмеялся, и пришлось начать запись заново. Мой брат тоже начал заново спускать штаны. Пришлось написать текстом. Я сказал, что голоден. На самом деле я хотел сказать, что моя девушка – оборотень, но не решался. Мой брат ответил, что есть паста, но он хочет вина и чего-нибудь еще, поэтому нам нужно в магазин. Я не хотел никуда идти.

Мы вышли на улицу. У моего брата не было списка покупок, он ходил в магазин по наитию, и это никогда его не подводило. По пути мой брат возмутился, что алкоголь продают только до девяти. Я ответил, что такой закон. «Кто принял такой закон?» – недоумевал мой брат. «Это тебе у своего отца надо было спросить». Отец моего брата был депутатом. Он умер несколько лет назад. Мой брат ответил, что было бы несправедливым по отношению к отцу помнить только хорошее. Если про мертвых людей говорить только хорошее, а все плохое забывать, то зачем тогда вообще стараться жить правильно? Все равно все плохое забудут, и останется только хорошее. Наверное, многие с этим не согласились бы, но я согласился.

Добрели до продуктового. Мой брат купил газировку, чипсы, вино и еще что-то тяжелое. Девушка за кассой во всем обтягивающем была вежливой и с накладными ресницами. Мы пожелали друг другу приятного вечера.

Вернулись домой. Оказалось, что пасты нет. Я посмеялся. Все же надежнее было составить список. Я собирался уезжать, а про тебя так и не рассказал. Тут мой брат предложил остаться посмотреть фильм, «Трудности перевода» с грустным Биллом Мюрреем. Я остался. Ужинал чипсами с фантой. Просил разбудить меня, если начну засыпать, и отправить домой.

Мой брат тыкал в меня пальцем, тормошил за плечо. Потом положил на меня своего пса – старого, толстого джек-рассела. Я сказал, что просьба отменяется и будить не надо.

Проснувшись, чувствовал себя паршиво. Упрекнул брата, что он не разбудил меня, как я просил. Он оправдывался, мол, я отменил свою просьбу. Я сказал, что сонный я развел его, а он повелся на эту уловку, как додик. Мой брат предложил сыграть для меня на гитаре. Это было красиво и трепетно, словно я еще спал. Я спросил, его ли это сочинение. Он ответил, что да, и очень серьезно попросил не называть его додиком. Он талантливый музыкант. Совсем не додик.

Пора было уходить. Стоя в двери, я все еще не знал, как у него спросить. Я не мог признаться, что ты оборотень, он бы не понял. И это все-таки наша с тобой тайна. Поэтому я решил говорить иносказательно. Типа, ты хочешь переехать назад в Питер, а я нет. Из-за этого каждый месяц ты устраиваешь скандал, а иногда и чаще. Мой брат посоветовал тебя бросить. Мы обнялись на прощание. Я люблю его, но он ничего не понимает в отношениях.

Ты стала холоднее в постели. Ты говорила, что боишься потерять контроль. Что бы случилось, если бы прямо в процессе ты обратилась? Раньше ты не переживала за это, и я даже не думал, что такое может произойти. Может быть, дело во мне? Может быть, я перестал привлекать тебя, как раньше? Или так бывает во всех парах и нужно как-то проработать этот вопрос? Попробовать что-то новое? Ты утверждала, что проблема не во мне. Но я стал чувствовать себя менее уверенно. С каждым разом проявлять к тебе внимание становилось все сложнее и сложнее. Меня охватывала какая-то неожиданная робость, которую мне все труднее было преодолеть. Порой мои попытки заигрывать с тобой казались такими нелепыми, неуместными, как если бы заяц попытался пристроиться к облизывающейся на него волчице.

Я похудел, ты поправилась. Нас обоих это нервировало, но по разным причинам. Меня – потому что я стал хуже спать, не успевал позавтракать, убегая на работу, забывал пообедать, разгребая корпоративную почту, чаще курил и в целом ощущал себя обескровленным. Тебя – потому что ты превращалась все чаще. Сначала дважды в месяц, затем трижды, а бывало и еженедельно. Ночью ты могла за раз съесть целую тушу, которую я купил тебе на месяц вперед. И хоть я уверял тебя, что все, по твоим словам, лишние килограммы откладываются исключительно в правильных местах и ты становишься только сексуальнее, заверения зайца волчицу не убеждали.

А вот что беспокоило меня больше всего, так это то, что ты начала обращаться еще и тогда, когда мне самому было плохо. Я, конечно, был рад, что мы так сблизились и ты так сильно чувствуешь меня, но стал быстро уставать, ведь теперь нельзя было показывать, что я в плохом настроении. В праве грустить и злиться мне было отказано. Я сам себе в этом отказал, ведь не хотел провоцировать тебя. Приятного мало, когда ты превращаешься в жуткого зверя не только из-за своих проблем, но еще и из-за чужих, пусть даже это проблемы твоего любимого человека. Такая вот у нас связь.

Но я верил, что все еще наладится. Я приспособлюсь, или у тебя все пройдет. Может, нужно больше времени, чтобы тебе свыкнуться с обстановкой. Но становилось только хуже. Я обвинял тебя, что ты не хочешь меняться, а ты обвиняла меня, что я не хочу тебя понять. Но я очень хочу. А еще хочу рычать и выть подобно тебе. Мне кажется, что это куда легче, чем вымучивать из себя человеческие слова. Ты можешь поспорить. Если все время выть и рычать, не только заболит глотка, но и всех вокруг распугаешь, и чужих, и своих. Думаю, мы оба правы.

Ты боялась, что я в любой момент могу тебя бросить и выставить за дверь. Я недоумевал, почему спустя два года совместной жизни ты до сих пор так думала, ведь нас столько всего связывает и мы любим друг друга. Странный способ ты выбрала для борьбы с этим страхом.

В нашем доме появились коробки, и ты начала исчезать. Грязно-коричневые картонные коробки разных размеров распространялись по комнатам и съедали следы твоего присутствия в моей жизни. Подаренные мной книги, пластинки с босановой, джазом, хаусом, венгерским диско и татарским фанком, электрическая зубная щетка, баночки, скляночки, флакончики и тюбики, палетки и кисточки, нижнее белье и колготки, летние платья, винтажные блузки, юбки мини и макси, рваные джинсы и широкие брюки, черные мартинсы и белые конверсы, легкие плащи и теплые пальто, шарфы и платки, шапки и береты – все молча упаковывалось и запечатывалось прозрачным скотчем. Я надеялся, ты не всерьез. Может, все еще обойдется. Я не мог поверить, что ты для себя все решила. И я абсолютно не знал, что мне делать.

На писательском курсе нам много рассказывали про создание персонажей, про проработку бэкграунда и мотивации. Заставляли задумываться, какова цель героя. Я думаю, а какая у тебя цель? А у меня? Она вообще у нас есть? Нам также объясняли, что цель у героя может быть ложная, а еще она может меняться. Все это не добавляет ясности. И вот, пока ты наполняешь свои коробки, я пишу к тебе и ломаю голову над тем, чего мы с тобой хотим на самом деле.

Может, мне тоже нужно стать оборотнем, чтобы понять? Ты говорила, что это невозможно, что оборотнями рождаются. Но мне кажется, ты лукавила. Просто не хотела делать меня таким же, как ты. Может, ты боялась, что два оборотня вместе – это уже слишком? Но волки ведь стайные животные. Или что, став оборотнем, я утрачу к тебе интерес? Но разве волки не однолюбы?

До встречи с тобой я не задумывался, как сильно на нашу жизнь влияет Луна. Стоило догадаться, уж если ее приливной силе поддается Мировой океан. Я чувствовал, как Луна крадет тебя вместе с приливами. Крадет у меня, утягивая куда-то вместе с водой. Чувствовал, как эта проклятая, холодная, бесчувственная, круглая дура Луна бездумно и беспощадно вытягивает из тебя всю веселость и ласку, что я так люблю. А я ничего не могу сделать. Может, это Луна во всем и виновата? Не было бы Луны, и мы были бы счастливы.

Завтра утром у тебя самолет. Времени совсем не осталось. Весь день ушел на поиски достойного тебя варианта. В небе висит ненавистная мне полная луна. Мне ничего не остается, кроме как нарушить твой самый строгий запрет. Я достаю запасной ключ от твоей комнаты и отпираю замок. За спиной я прячу кольцо. На сей раз я учел не только твои вкусовые предпочтения, но и практический аспект, так что тебе нечего бояться – это белое золото. Я открываю дверь и захожу к тебе в полумрак.

Комнату не узнать. Обои подраны, мебель растерзана, зеркало разбито. Повсюду следы крови, клыков и когтей. На полу валяются обглоданные кости, расколотые горшки с папоротником, драценой и фикусом, изорванные в клочья книги и выпотрошенные пуховые подушки. Ворвавшись сквозняком через открытое настежь окно, порыв ночного ветра поднимает в воздух белоснежные перья из подушек и шуршит страницами из распоротых тобой книг. Осколки зеркала разбрасывают во все стороны лунные отблески. Комната напоминает мне опустевший танцпол с разлетевшимся вдребезги диско-шаром. Вечеринка закончилась, остались мы и погром. Тревожно гудит помятый холодильник. Пахнет сигаретами, пылью, землей и железом. Когда будешь читать, включи Kind of Blue.

Ты забилась в дальний угол комнаты. Сидишь на полу, спиной ко входу. Я замечаю, как по-звериному встревоженно у тебя дернулось ухо, стоило мне войти в твое логово. Я слышу, как неровно стучит мое сердце. Я вижу, как от холода по твоей коже разбегаются мурашки, поднимая тонкие, почти прозрачные волоски. Ты оборачиваешься на меня. Смотришь диким парализующим взглядом. Я олень в свете фар, стою неподвижно, не в силах пошевелиться, неотвратимо наблюдаю за тобой. Твое тело покрывается жесткой иссиня-черной шерстью, рот превращается в хищную волчью пасть, а зубы в клыки. Ты набрасываешься на меня. Я чувствую твой запах, сырой и резкий. Чувствую влажный жар из твоей пасти. С клыков стекает слюна. Ты так красива. Чувствую, как ты наваливаешься на меня всей тяжестью своего звериного стана, выбивая из моей груди весь воздух. Как же я люблю тебя. Рука моя еще сжимает кольцо. Чувствую, как в кожу мне впиваются твои острые когти. Как мощные челюсти намертво смыкаются на моей глотке. Как рвутся жилы и артерии. Как вытекает кровь. Мне становится так легко. Ты съела меня. И я так счастлив.

Плейлист:

http://vladimir-rubashkin.fym.fm/moon

Родилась в 1975 году в Вологде. Автор книг «Сети Арахны» (1998), «Июньский снег» (2000), «Двойная экспозиция» (2015), «Для особого случая» (2020), «Столетник с медом» (2021). Член Союза российских писателей. Окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького, Санкт-Петербургский государственный университет кино и телевидения (специальность «киноведение»).

Красавица

Ранним утром, в глухой декабрьской темноте, Евдокия медленно шла с Петроградки в сторону Смольного. Вьюжило. Изуродованный, голодный, чутко спящий город вставал из мрака ей навстречу. Она давно не ходила по его улицам, а потому не видела, как Ленинград из города дворцов, парков и проспектов превращался в безжизненные руины…

Из тьмы и жалящего роя снежинок навстречу Евдокии иногда выходили человеческие тени, порой столь внезапно, что она вздрагивала от испуга. Узкая тропинка, протоптанная среди сугробов, не всегда позволяла разойтись двоим, а оступившись, упав, каждый рисковал больше не подняться. Но как-то расходились, протискиваясь, держась друг за друга, не давая упасть. Прохожие растворялись в темноте и метели, и Евдокия брела дальше и думала, что каждый из этих людей идет куда-то с конкретной целью, например, на завод или пораньше занять очередь за хлебом. И многие, узнав, куда и почему направляется она, волоча за собой пустые саночки, очень удивились бы…

У Смольного, до которого Евдокия добралась нескоро, тарахтели моторами два грузовика. В их кузова забирались женщины. Затаскивали с собой санки и коляски, увязанные в рулоны мешки. Однорукий мужичок в шинели суетно бегал вокруг и громко, с матерком, распоряжался. Евдокия подошла к нему.

– А! – сказал он и циркнул слюной меж зубов. – Опаздываете, товарищ Дашина. Быстро в кузов! Евдокия спросила про пропуск, но инвалид только махнул оставшейся левой рукой. А подсаживая, даже умудрился этой же рукой огладить ее по заду.

«Экий живчик…» – смутилась она и встала вместе с другими женщинами к переднему борту, вцепилась в него пальцами.

Машина тронулась, выехала с площади и затряслась по рытвинам и обломкам кирпича. За ней следом поехала вторая. Устоять в кузове было трудно, пальцы скоро заледенели, встречный ветер и снег больно били в лицо. Евдокия бросила на дно мешки, села на них, все так же держась за борт. Другие женщины, глядя на нее, сделали то же самое.

По городу ехали медленно, то и дело дорогу преграждали руины, завалы снега, иногда глубокие воронки от взрывов или замершие на рельсах обесточенные трамваи. Длинные, мрачные, они невольно напоминали Евдокии огромных уснувших бегемотов. Их металлические туши были занесены снегом, и думалось, что трамваи замерли навсегда. В этой тьме, в воющей стуже, в мертвенной усталости блокадного Ленинграда казалось невозможным вновь услышать когда-нибудь веселый трамвайный звонок.

Евдокия видела, как над высоким бортом грузовика проплывают здания, в окнах которых не было и отблеска света. Она смотрела на опрокинутые их стены, на развороченные внутренности… На какой-то из улиц дом горел. Видимо, его еще не потушили после ночного налета. И в отсвете пламени можно было рассмотреть в разоренной квартире на высоте пятого этажа покореженную металлическую кровать, нависшую ножками над пропастью разверстого пола, а над ней, на стене, – картину.

Грузовик остановился. Евдокия вытянула шею, выглянула из-за борта. Из кабины, хлопнув дверцей, выпрыгнул однорукий и заговорил с военным патрулем, снова щедро снабжая свою речь матерком. Солдаты рассматривали бумаги, которые он им подал. Потом один из них подошел к грузовику, встал на колесо и заглянул в кузов сначала той машины, где ехала Евдокия, а потом другой. Через минуту грузовики тронулись с места.

Время, по ощущениям, уже приближалось к девяти утра, но декабрьская ночь очень неохотно уступала место серому дню. Людей на улицах прибавилось. Кто-то с бидончиком в руке медленно, сберегая силы, шел за водой к невской полынье, кто-то брел среди сугробов и тащил за собой саночки. На них могли лежать обломки досок или мебели – блокадные дрова, мог ехать истощенный, больше похожий на подростка, взрослый человек, редко – ребенок, укутанный по самые глаза в шерстяные платки. Но обычно на таких саночках везли в никуда что-то длинное, тонкое, увязанное, как мумия, в простыню… Вот Евдокия увидела, как высокий, одетый в черное пальто старик, что, едва переставляя ноги, продвигался по улице, вдруг остановился, покачнулся и осел в снег. Грузовик ехал дальше, но она даже привстала, чтобы проследить, как к упавшему подошли люди, склонились над ним, а потом все разом побрели дальше.