Жила-была Вера. Истории о силе духа, любящих сердцах и билете на счастье

© Лаврова Л. текст, 2024.

© ООО «Издательство АСТ», 2024.

Моему мужу с любовью…

Спасибо тебе за поддержку и за то, что всегда в меня верил!

Горошки для Антошки

– А это у тебя что?

Крошечный любопытный нос просунулся в щель между досками свежевыкрашенного забора, и Полина вздрогнула, чуть не выронив из рук ткань. Ярко-алая, в мелкий горошек, нежная и легкая как перышко, она была такой нарядной, радостной, что Полина не удержалась и купила отрез, хотя денег было впритык и она догадывалась, что Семен этого не одобрит.

Муж у нее был строгий. На наряды и «женские капризы» денег выдавал немного, да и то после того, как мать его, свекровь Полины, попрекнет.

– Что это ты, сынок, бабу свою в черном теле держишь? Аль, она не женщина?! Другие-то все нарядные, а твоей, знать, не надо?

Любовь Григорьевна, мать Семена, невестку жаловала. Почему нет? Уважительная, всегда поможет, если надо что по хозяйству, да и ласковая. Этого не отнять. Мамки-то не знала, вот и тянется. А Люба что ж? Два сына, а пожалеть ведь и некому. Жизнь прожила – меду досыта не наелась. Муж обижал, детей против нее настраивал. Вот и получилось, что как его не стало, прислониться-то и не к кому. Другая невестка далече, да и гордая больно. Городская… С мужниной простой родней знаться не желает. И Полинка – вот она. Прибежит:

– Мам, чем помочь?

И теплеет на сердце. Ведь видит Люба, не силком это, не по обычаю. От сердца ее Полина матерью-то зовет. И как тут не ответить добром? Тем более, знает Люба, несладко Полине с мужем живется. Неласковый у Любы сын получился… Себе на уме и даже если скажешь что – слушать ведь не желает…

Семена разговоры с матерью выводили из себя, но Полина давно поняла, что если промолчать, а вечером нажарить картошки и нарезать домашнего сала, которое в селе никому так не удавалось, как ей, то, глядишь, муж и подобреет. А там и на обновы денежка найдется.

Мужа Полина жалела и уважала. Хозяин. Все в дом. Хозяйство ведет так, что все в селе обзавидовались. А чему завидовать? Трудно ведь это. На печи лежа такого не наворочаешь. А у них, слава Богу, и коровы, и овцы, и птица всякая. Да огородина, да бахча. Когда тут в обновках щеголять? Дело делать надо!

Но ведь хочется… Молодая ведь еще! Тридцать не натикало. Самое время жить да радоваться. А не получается…

Виновата Полина перед мужем. Сильно виновата. Детей не дала… Опору… Что это за семья, если в ней детских голосов не слыхать?

То ли природа ее как женщину обделила, то ли еще что… А только не может Полина родить… Уж и к доктору в город ездила, а все зря. Семен ее не попрекает, молчит пока, но смотрит так, что и без всяких слов ясно – не того он от Полины ждал… Или кажется ей…

Спроси сейчас кто-нибудь Полю, почему она замуж за Семена вышла – плечами пожмет. Полюбила, наверное… Кто ж без любви нынче под венец ходит?

Только вот не помнит Полина уже особо, какая такая любовь у нее с Семеном была. Как гуляли под луной и шептал Семен ласковые слова ей на ушко. Было ли оно вообще? Кто-то скажет – как забудешь такое?! Ведь первый и единственный! А Полина, и правда, не помнит. Может быть потому, что не было между ними особой ласки? Она девчонкой совсем была. Едва-едва семнадцать сравнялось. А Семен уж в армии отслужил и работал вовсю. Увидел Полинку на танцах, без особых прелюдий отвел в сторонку и выдал:

– Пойдешь за меня?

А Поля, которую до этого дня бабушка да отец от себя ни на шаг не отпускали, не нашлась что ответить. Стояла столбом да моргала чаще, чем обычно. Вот Семен и решил, что возражений у Полины не имеется.

– Через год свататься приду! Блюди себя!

И такая сила была в его словах! Такая уверенность… Полина не нашлась, что ответить. Да он и не ждал. Развернулся и вышел из клуба. Даже не оглянулся ни разу.

Полина об этом странном разговоре через некоторое время и думать забыла, а Семен помнил. И едва Поле восемнадцать сравнялось – приехал свататься.

Отец Полину отговаривал. Бабушка тоже. Молодая еще, погуляй! Да и учиться тебе надо.

А подружки в один голос твердили:

– Если так долго ждал, то любит! Что тут думать – глупая! Можно подумать, такие женихи на дороге валяются!

Полина слушала подруг, и сама уже начинала верить, что Семен ее так любит, что повел себя как настоящий рыцарь. Дождался. Слово сдержал. Не забыл ее…

В общем, согласие на брак Полина дала. А после, когда поняла, что, возможно, ошиблась, напрочь запретила себе думать о том, как могло бы все сложиться, не дай она слабину. А какой смысл жалеть? Все уж сделано!

Так и жили.

Семен мужем оказался неплохим. Только очень уж прижимистым. Жадным не был, нет. Но деньги любил и считать их умел. Впрочем, там, где дело касалось чего-то серьезного – никогда Полине не отказывал. Когда один за другим ушли сначала ее бабушка, а потом и отец, все расходы Семен взял на себя, мягко попрекнув жену, что не сказала сразу, сколько и чего нужно, а обратилась сначала к свекрови.

– Зачем к матери пошла? Или я зверь какой, Поля? Все сделаем честь по чести. Родня ведь…

Полина, черная от свалившейся на нее беды, только и нашла в себе сил, что обнять мужа. И, странное дело, не щедрый на ласку Семен, прижал вдруг ее к себе, гладя по голове, зашептал что-то, успокаивая, и Полина оттаяла. Легче стало…

Таких моментов в ее жизни было всего ничего, но она их все наперечет помнила. Складывала под крепкий замочек в памяти, боясь потерять, упустить хоть одно. Ведь человеку без любви нельзя. Душа костенеет. А любовь ведь из таких вот минуток и складывается. Плохо будет тебе – достань такую памятку, тронь легонько, оживляя, и легче станет. Потеплеет душа, забьется снова. Полина эту истину давно поняла, а потому хранила такие моменты, как самое дорогое.

Семен о ее секретах ничего не знал. Просто удивленно моргал, когда жена вдруг улыбалась ему ни с того ни с сего прямо посреди выговора или ссоры, и крутил пальцем у виска:

– Блаженная ты у меня, Полинка! Не иначе! Чего лыбишься-то? Иди на стол собирай! Мужик с работы, а она скалится… Что ты за человек?

На этот вопрос Полина мужу не ответила бы. Она и сама себя толком не знала. Вроде не плохая, но и хорошей назвать себя язык не поворачивался. Кто ж себя хвалит? Вот если люди – тогда другое дело! А саму себя хвалить ведь неправильно как-то…

– Ты у меня красивая!

Полина прятала глаза, слыша такое от мужа. Вот уж новости! Да любая красотой порадует, если туфельки на ней новые да платье справное!

И хоть зеркало и шептало Полине, что хороша она еще, верить ему женщина отказывалась. Подумаешь – красавица нашлась! Лучше бы вместо этой красоты небо ей ребеночка подарило! Уж как бы она благодарна была! И никогда о красоте своей не пожалела бы!

Но не зря видно люди говорят – бойся своих желаний… Полина слышала, конечно, это выражение от бабушки, но никогда не думала, что ей доведется его на себе испытать…

– Что это? Красивенькое…

Чумазая мордашка прижалась к доскам забора, и Полина ахнула.

– Измажешься! Краска еще совсем свежая!

Семен никогда не делал ничего наполовину и забор красил очень тщательно даже между досками.

Девчушка, лет пяти на вид, отпрянула от забора и засмеялась, потирая испачканный нос. Ее смех колокольчиком зазвенел в полуденной тишине, и Полина вздрогнула вдруг почему-то, слушая эти переливы.

– Ты откуда взялась? Чья такая?

Полина наскоро свернула ткань и подошла ближе к забору. Сумки, так и не разобранные, остались валяться у крыльца.

– Я – Антошка.

– Как?! – Полина удивленно подняла брови. – Так мальчишек зовут. А ты девочка… Антонина, что ли?

Девочка кивнула.

– Понятно. Ну здравствуй, Тонечка. А ты чья?

Полина повторила вопрос и только тогда сообразила, что он был вовсе и не нужен. Ведь накануне Семен ей рассказывал, что в соседний дом, который долгие годы стоял заколоченный, въехали новые жильцы.

– Я – мамина. Только она меня не любит.

– Почему ты так говоришь?

– Она меня выдрой зовет и красивенькое не покупает. Дай!

Тонкие грязные пальчики просунулись между досками, и Полина проворно отдернула ткань.

– Не тронь! У тебя ручки грязные! Иди-ка лучше, вымой их и приходи ко мне. Я тебя вареньем угощу!

– Не надо! У нас свое есть!

Девчушка обиженно надулась и отпрянула от забора.

– Я тебе покажу ткань. Только давай не будем ее пачкать. Как я потом платье сошью из грязной? Некрасивое будет.

Антонина поразмыслила чуток и кивнула.

– Некрасивое… А мне сошьешь?

Полина растерялась. Детский вопрос был таким простым и непосредственным, что она не сразу нашлась, что ответить.

– Посчитать надо… Хватит ли. Я с запасом брала, но маленьким.

– Посчитай!

Это была уже не просьба, а прямой приказ, и ослушаться его Полина не посмела.

Антошка, покрутившись еще немного у забора, убежала, а потом вернулась мокрая с головы до ног и румяная как наливное яблочко.

– Ты что, в колодец нырнула?! – Полина, которая успела свернуть ткань и готова была уже уйти в дом, ахнула.

– Нет! В бочку!

– В какую бочку?!

– В какую вода с крыши капает. Мамка ругается, когда я в нее ныряю, но она не видела.

– А где мама твоя?

– Спит!

Полина растерялась.

– А почему она спит? – осторожно спросила она у девочки.

– Так гуляли они вчера, вот и спит.

Ответ Антошки был таким беззаботным и, казалось, привычным, что у Полины мурашки побежали по спине. О том, что творилось у соседей, она не знала. Участки, на которых стояли дома на их улице, были большими и нужно было сильно постараться, чтобы услышать, что происходит в доме соседей.

Антошка совершенно не поняла, почему Полина застыла вдруг, странно глядя на нее.

– Ты чего?! Эй! Ты мне варенье обещала и красивенькое показать! Пойдем!

Как во сне Полина подошла к калитке, которая была зачем-то сделана в заборе еще до того, как они с Семеном купили свой дом, и отодвинула засов.

– Иди сюда.

Антошка, хлюпая старенькими сандаликами, которые, видимо, не стала снимать, когда ныряла в бочку, прошествовала во двор Полины и по-хозяйски направилась к веранде.

– Что это ты сумки бросила? В городе была? Мамка тоже ездила недавно. Я просила конфету привезти. Большую такую, знаешь? Но она сказала, что денег нет. А у тебя конфета есть?

Полина, наконец, очнулась и засуетилась.

– Есть конфета. И не одна. Только сначала я тебя кормить буду. Есть хочешь?

– Хочу! И конфету хочу! Ты мне сначала конфету покажи, а то знаю я! Обманешь…

В голосе девочки было столько обиды, что Полина, не задумываясь, вытряхнула из сумки пакет с конфетами, привезенными Семену, который был большим охотником до шоколада, и вручила его девочке:

– На!

– Все мне? – деловито осведомилась Антошка, не веря своему счастью.

– Тебе-тебе! Только не все сразу, а то живот болеть будет.

Девочка быстро кивнула и вдруг сорвалась с места, крикнув уже на ходу Полине:

– Я сейчас!

Вернулась она уже без конфет и, чинно усевшись за стол на просторной Полининой веранде, скомандовала:

– Красивенькое покажи!

Полина развернула перед ней ткань, и ребенок застыл, осторожно касаясь все еще грязными ручонками яркого шелка.

Полина успела разогреть обед и навести порядок на кухне, а Антошка все так же сидела, глядя на белые горошины на алом фоне и что – то шепча себе под нос.

– Ну будет! – Полина потянула на себя край ткани, и Антошка отдернула руки, словно испугавшись чего-то. – Не бойся! Что ты? Я просто сверну ее, а то тарелки ставить некуда.

Накормив девочку, Полина принесла свою шкатулку для рукоделия и поманила к себе Антошку.

– Иди сюда! Мерки снимать будем.

– А зачем? – Антошка с любопытством уставилась на шкатулку, которую открыла Полина. – Что у тебя там?

– Много чего. Нитки, иголки всякие. Наперсток бабушкин. Ножницы еще. Все, что для шитья нужно.

Антошка послушно повертелась, позволяя снять Полине мерки, а потом чуть ли не с головой зарылась в недра шкатулки, осторожно перебирая катушки с нитками и разноцветные пуговицы.

Чей-то голос выкрикнул ее имя раз, потом другой, и девочка нехотя оторвалась от своего занятия, ворча:

– Проснулась!

Не прощаясь, она заскакала было по ступенькам, но обернулась, словно что-то вспомнив, и, глядя на Полину темными как вишенки, глазами, спросила:

– Я еще к тебе приду! Можно?

– Приходи! – Полина кивнула.

Антошка давно уже ушла, а Полина все сидела, держа в руках сантиметровую ленту, которой снимала мерки, и ревела.

Ревела так, как не делала этого с того самого дня, когда, попрощавшись с отцом, поняла, что осталась совсем одна. Конечно, был Семен и его семья, но из родных у Полины не осталось больше никого, и ничто на свете уже не могло изменить этого факта. Детей у нее не будет, а значит, нужно держаться мужа и доживать жизнь по-человечески. Чтобы не упрекнуть себя ни в чем и, если правду говорят, что «там» что-то есть, встретиться после с теми, по кому так тоскует теперь душа.

Наревевшись, Полина наскоро приготовила ужин и разложила на полу ткань. Кроить она никогда не любила, но без этого платья не сошьешь, а, значит, придется.

Потоптавшись вокруг тщательно разглаженного лоскута, раскладывая выкройку то так, то этак, Полина поняла, что на ее задумку ткани хватит, и принялась за дело.

Семен, вернувшись с работы, только одобрительно хмыкнул на вопросительный взгляд жены.

– Нарядная будешь.

Полина, облегченно вздохнув, накрыла на стол и осторожно спросила у Семена:

– Сёма, а что за люди соседи-то наши? Знаешь, аль нет?

То, что она услышала, ей вовсе не понравилось.

– Люди как люди. Пока не понятно. Время покажет. Вроде как за воротник заложить любят, а там – кто его. Посмотрим.

– Девочка у них… Маленькая такая… Шустрая…

Семен дернул щекой, строго глянув на жену:

– Не привечай ее, Поля. Не трави себе сердце. Привяжешься, а они подадутся дальше. Люди говорят, что они живут как перекати-поле, то тут, то там. Нигде надолго не задерживаются. Вот и подумай, надо ли оно тебе. Я ведь знаю, ты, пока меня дома нет, всех окрестных ребятишек привечаешь. Я ничего, ты не думай. Дело твое. Но эту девочку – не надо. Понимаешь?

– Понимаю… – Полина нахмурилась, но кивнула.

Но от затеи своей отказываться все-таки не стала. И пару дней спустя Антошка по-хозяйски толкнула калитку, протопала к дому, где Полина, сидя на ступеньках веранды, пришивала пуговичку к воротнику, и потянула на себя пояс платьица.

– Это мне?

– Тебе…

– Красивенькое… А ты мне его отдашь?

Полина, перекусив нитку, расправила ткань, любуясь полученным результатом, и кивнула.

– Конечно! Для тебя ведь шила.

Антошка как – то очень серьезно кивнула и тут же стащила с себя грязную маечку.

– Дай!

– Ну уж нет! – возмутилась Полина, глядя на тщедушное тельце ребенка. – Сначала мыться! А потом уже наряды!

Антошка спорить не стала. Покорно дала себя выкупать, с удовольствием плещась в большом тазу и поминутно ойкая, когда Полина пыталась промыть ее спутавшиеся темные кудряшки.

– Потерпи немножко! Будешь самая красивая!

Закутанная в большое полотенце, девочка терпеливо ждала, пока Полина отгладит платье.

– А это что? – Антошка с любопытством разглядывала пакет, который Полина принесла из своей комнаты.

– Это… – Полина вдруг смутилась, но все-таки достала белые трусики и носочки, купленные накануне. Следом за бельем из пакета появились новенькие сандалики, и Антошка взвыла от восторга, разглядывая лаковые ремешки и блестящие пряжки.

– Нравится? – Полина рассмеялась вслед за девочкой.

Но смех ее тут же оборвался, когда она увидела, как Антошка отдернула руки от подарка.

– Что ты?

– Мамка заругает…

Девочка чуть не плакала, глядя на недоступную «красоту», которая лежала перед ней, сверкая алым лаком и маня примерить.

– Не бойся, Тонечка! Не заругает! Я поговорю с ней…

Полина не договорила.

Антошка взвилась вдруг над стулом, на котором сидела, и замотала головой:

– Нет! Нет! Не надо!

Впервые Полина увидела такой испуг у ребенка. И не думая уже, что делает, она подхватила девочку, обнимая и ловя губами слезы Антошки:

– Не плачь! Только не плачь, маленькая! Не бойся!

Утешать Антошку пришлось долго. Она, всегда такая деловитая, знающая все лучше взрослых, сидела теперь на коленях Полины и ревела, как самый обычный ребенок, всхлипывая и чуть заикаясь от обиды.

– Заберет! Заберет! Не отдаст мне! Не говори…

На то, чтобы утешить девочку у Полины ушло немало времени. И красные сандалики грустили на столе, дожидаясь своей новой хозяйки, пока Антошка не успокоилась настолько, чтобы все-таки примерить их.

Завязывая пояс на платьице, Полина любовалась девочкой. Худенькая, глазастая, с шапкой темных кудряшек, беспорядочно торчащих во все стороны, Антошка была настолько красива, что Полина даже прищелкнула языком от восторга:

– Красотка! Иди, посмотри на себя в зеркало!

Глядя на девочку, крутящуюся возле большого, во весь рост зеркала, которое Семен повесил на стену совсем недавно, Полине хотелось вопить от несправедливости. Почему?! Почему это не ее дочь сейчас танцует в новеньких сандалиях?! Почему той, кому ребенок, в сущности, и не нужен, небо подарило такую красоту, а ей, Полине – ничегошеньки… Почему так просто стать матерью женщине, которой эта забота вовсе и ни к чему, а стольким другим, так ждущим этого чуда, такая радость недоступна?

Видимо, мысли Полины так хорошо были написаны на ее лице, что Антошка вдруг замерла, забыв о новом платьице и красивых сандаликах, и обернулась. Поразмыслила минутку и кинулась к Полине. Обхватив колени женщины, девочка подняла глаза на ту, что подарила ей столько радости, и попросила:

– Не плачь!

Стоит ли говорить, что после этих слов Полина, которая едва сдерживала эмоции, все-таки разревелась…

Антошка провела этот день у Полины. Ее никто не искал, так как мать еще утром уехала куда-то с новым сожителем. Антошка, сидя в старом сарае, где прятала свои конфеты и «сокровища» вроде старых фантиков, на зов матери не отозвалась, точно зная, что ей тут же достанется.

– Никуда из-за тебя пойти не могу! Маята! Говорили мне – не рожай! Эх…

Мать, покричав и поругавшись немного, уехала, а Антошка, выбравшись из своего убежища, притопала к Полине, уже точно зная, что та ее накормит и даже, может быть, расскажет новую сказку.

К вечеру во дворе Антошки загомонили, зашумели, и она засобиралась, стаскивая с себя Полинины подарки.

– Нельзя так домой! Мамка ругать будет. Мне тетка Вера шапку подарила, так мать полдня орала и ругалась. А потом забрала шапку и отдала кому-то. Я кричала-кричала, а она не слушала…

Деловито скрутив платье в узелок, Антошка заметалась по комнате, что – то ища.

– Что ты хочешь? – Полина удивленно смотрела на девочку.

– Сделай мне так, чтобы она не забрала!

В голосе Антошки было столько отчаяния, что Полина отыскала старый пакет и туго свернув платье, засунула его туда.

– Вот! Смотри! Ничего не видно!

– Хорошо…

Антошка выхватила у нее пакет и снова закружила по комнате.

– А теперь что?

Найдя то, что искала, Антошка протянула Полине сандалики и попросила:

– Спрячь! Я потом приду, и ты мне отдашь!

– Хорошо… – Полина приняла обувку и покачала головой. – Может, останешься? Давай, я к матери схожу и попрошу, чтобы отпустила тебя ко мне?

– Нельзя! Она ругаться будет! – Антошка схватила свой сверток и убежала.

Полина, которой в этот вечер не нужно было готовить, так как Семен уехал в город по делам и собирался остаться там на ночь, управилась по хозяйству и включила телевизор. Что-то мелькало на экране, но она этого не видела. На сердце было муторно и неспокойно. Как там ее девочка? Не обидят ли ее те, кто шумел сейчас в соседском дворе?

Она уже знала, что «гости» у матери Антошки бывают «культурные». Они не устраивают дебошей и драк, предпочитая «отдыхать спокойно». Именно потому Полина и Семен не слышали их какое-то время. То, что творилось за закрытыми дверями соседского дома так и осталось бы тайной для Полины, если бы не Антошка.

Большие часы, подаренные матерью Семена на свадьбу, пробили полночь, и Полина выключила телевизор, собираясь идти спать. Она даже не заметила, что засиделась допоздна, размышляя о том, как помочь Антошке.

Экран погас, но в комнате темнее почему-то не стало. Полина обернулась, гадая, откуда идет свет, и испуганно ахнула.

Соседний дом горел…

Старый, наполовину деревянный, он занялся, видимо, мгновенно, охотно подставляя пламени свои давно уставшие бока.

Когда Полина выскочила на крыльцо, крыша дома Антошки уже занялась, а соседские собаки устроили настоящую вакханалию, наперебой завывая и будя людей. У Полины и Семена двор был без собаки, так как старого Дика недавно не стало, а нового щенка они пока не взяли.

Калитка подалась, ведь Полина теперь ее не запирала, чтобы Антошка могла приходить к ней в любое время, и женщина кинулась к соседскому дому, расталкивая тех, кто глазел на пожар, еще не совсем придя в себя после гулянки.

– Где она?! Где! – Полина схватила за кофту мать Антошки и затрясла ее словно грушу.

Голова женщины моталась из стороны в сторону, а взгляд был настолько стеклянным, что Полина поняла – тут ей ничего не добиться.

И тогда она закричала, зовя Антошку, и крик ее был настолько страшен, что разом протрезвели те, кто стоял во дворе.

– А где девчонка-то? – высокий сутулый мужчина, стоявший рядом с матерью Антонины, удивленно глянул на Полину и охнул, когда та кинулась к крыльцу.

– Держи ее! Куда?! Сгоришь!

Но Полина никого не слушала. Она распахнула дверь, ведущую в маленький коридорчик, и взмолилась:

– Господи, помоги!

Не зная расположения комнат, ведь в этом доме она ни разу не была, Полина кинулась наугад, зовя девочку и не думая уже ни о чем.

К счастью, дом был небольшим, всего две комнатки с кухней, и Полине удалось найти старую детскую кроватку, в которой, скукожившись, спала Антошка. Схватив на руки ребенка, Полина накинула на девочку одеяло, даже не заметив, что та прижимает к себе сверток, из которого торчит яркий лоскут, и кинулась к выходу. Уже на пороге что-то громко ухнуло рядом, Полину швырнуло вперед, и она упала, закрывая собой ребенка.

Дальше она ничего не запомнила. Это уже потом она узнала, как вытащили ее протрезвевшие мужики, и они же побежали за фельдшером, чтобы привести в чувства. Как испуганно ахнула мать Антошки, когда увидела обожженное лицо Полины. Как не могли добудиться девочки, а после соседи чуть не разорвали нерадивую мамашу, когда выяснилось, что она с приятелями «в шутку» напоила ребенка вином, чтобы та не мешала им «отдыхать».

Обо всем этом Полина узнала от Семена, который приехал к ней в больницу на следующее утро и уговорил главного врача пустить его к жене хотя бы на минутку. Белый как мел, перепуганный, он боялся прикоснуться к перебинтованным рукам Полины и только твердил снова и снова:

– А если бы тебя не стало… Поля! А если бы…

– Сёма, я же жива! Все хорошо! Вот только ты теперь жить со мной не захочешь. Я пойму, ты не думай! От красоты-то моей больше ничего и не осталось…

– Это еще что за разговоры?! – Семен, словно очнувшись от своего морока, глянул как прежде, строго и требовательно. – Чтобы я такого больше не слышал! Поняла?!

– Не сердись! Не буду… – Полина, изменив своей привычке, прямо глянула на мужа. – Спасибо…

– Прекращай! Ты мне жена или кто?!

– Жена… Сёма, а Тонечка…

Полина, боясь реакции мужа, вопрос свой почти прошептала, но он ее удивил.

– Тут твоя Тонечка. В соседнем крыле, где детское отделение.

– Как она?

– Цела. Ты же ее в одеяло замотала. Она только немного дымом надышалась, а так ничего. Я у нее был. Врач говорит, что все хорошо с ней. Не волнуйся!

Полина, с облегчением выдохнув, глянула на мужа.

– Не сердись… Жаль мне ее…

– Понимаю.

Больше они в тот день ни о чем поговорить не успели. Семена выставили из палаты, и Полина уснула, теперь уже спокойно и крепко, точно зная, что все сделала правильно.

Пройдет несколько лет и по дорожке, ведущей к Полининому дому, пронесется кудрявый ураган, размахивающий сумкой с учебниками. Наскоро скинув туфельки, на цыпочках добежит он до коляски, стоявшей на веранде, сунет нос под Полинину фату, наброшенную на козырек, и шепнет:

– Мам, а мам, как он спал сегодня? Я утром ушла и не видела его! У-у-у, красивый мой!

– Тонечка! – Полина дернет девочку за подол. – Не буди! Еле укачала! Это у тебя да у отца он сразу успокаивается, а мне спуску не дает! Иди поешь! Скоро отец приедет, а у меня конь не валялся.

– Я все сделаю! Отдыхай! – Тоня чмокнет Полину в щеку, осторожно коснувшись губами давно зажившего шрама, и унесется к себе в комнату.

Наскоро переодевшись, она поправит алое платьице на кукле, подаренной ей когда-то Семеном, и, что – то напевая себе под нос, ускачет на кухню. Дел невпроворот! Некогда в куклы играть теперь! Она ведь теперь взрослая…

Как же – старшая сестра! Все умеет! И по дому, и вообще. И шьет не хуже Полины! Платье это, например, ее работа. Полина только чуть-чуть с выкройкой помогла. И Тоня рада, что от того, первого, сшитого ей когда-то Полиной платья, остался такой большой лоскут, что хватило на наряд для куклы. Потому, что это память…

Не только о плохом. Об этом Тоня вспоминать себе запретила. Но и о хорошем. Ведь не было бы этих «горошков» и семьи бы, настоящей, такой о которой она так мечтала, тоже не было бы!

И пусть возвращается из колонии та, что пишет письма и требует называть себя матерью.

Пусть! Тоня больше ее не боится и точно знает, кому теперь принадлежит это ласковое слово, которому она уже начинает учить братика. Мамой Антошка зовет теперь вовсе не ту женщину, которая ее родила, а ту, что подарила ей жизнь, ни на мгновение на задумавшись отдать за это свою.

И Тоня совершенно уверена – это слово, сказанное правильному человеку и в правильное время, способно творить чудеса. И доказательство этому спит сейчас в коляске на веранде, а когда проснется, Тоня возьмет его на руки, тяжеленького и теплого после сна, и скажет ему:

– Зови маму! Громче зови! Она тебя слышит…

Жила-была Вера

– Ой, Верка, какая же ты… – Анюта, глядя на будущую невестку, ахала. – Словно вишенка в цвету! Ты посмотри на себя!

Почти силой развернув Веру к маленькому зеркалу, Аня уговаривала подругу взглянуть на себя.

– Что ты краснеешь?! Разве красоты стесняться надо? – недоумевала Аня. – Если тебе природа такой подарок сделала, то гордись этим!

– Не природа, Анечка. – Вера повернулась перед зеркалом раз-другой, чтоб успокоить подругу.

– А кто же? – рассмеялась Анна и тут же осеклась, услышав ответ Веры.

– Бог, Анечка.

– Ты эти разговоры брось, Верка! – Аня сердито сдвинула брови. – Сама знаешь, что за такое бывает! Задурила тебе бабка голову такими беседами, не тем будет помянута! Услышит кто-нибудь, да не смолчит потом. Донесет, куда следует. Ты понимаешь, чем этот закончиться может?!

– Понимаю, Анюта. Да только Бога я боюсь куда больше, чем всех вместе взятых начальников.

– Ну и зря! – не на шутку рассердилась Аня. – Ты сама дел натворишь, и брата моего под удар подведешь! Что ты в самом-то деле? Или глупая совсем?!

– Нет, Анечка. Не глупая я. И все понимаю. А открыта я так только с тобой, родная. Знаю, что ты меня не предашь. – Вера притянула к себе маленькую, хрупкую Анюту. – Ты же мое сердце, Анечка. А как от сердца что-то скроешь?

– Ох, лиса! – Аня обняла подружку. – Я тебя тоже люблю! Только… Все равно! Молчи, Верка! Молчи! Что душа у тебя светлая – все вокруг знают. Но этот свет погасить легко, если злости хватит. А потому – молчи! Все целее будем…

Белые занавески шевельнулись, вихрастая головушка Вериного соседа Семушки боднула горшок с геранью, стоявший на подоконнике, и заливистый смех заставил девчат отпрянуть друг от друга.

– Верунь! Приехали!

Свадьба, широкая, веселая, деревенская, гудела. Пела и плясала аж два дня.

Краснела от прикованных к ней взглядов Верочка.

Смущенно улыбался Павел, поднимая невесту на руки, чтобы перенести через порог родительского дома, где жил с сестрой.

Скинув туфельки, чтобы не попортить любимую обувку, отплясывала босиком Анюта, смахивая слезы радости за подругу.

И лишь судьба, усевшись в уголке, изредка хлопала в ладоши, подпевая какой-нибудь частушке, но улыбка ее была совсем невеселой. Ибо ведомо было ей то, чего смертные пока не знали. Пройдет всего пара недель и грянет страшное…

И уйдет, чтобы исполнить свой долг, Павел. А Вера, еще не зная, что судьба приготовила ей, захлебнется слезами, но тут же возьмет себя в руки.

Нельзя! Стоять надо накрепко! Иначе, как мужикам… там…, если спины не прикрыты?

Двойню свою Вера родит чуть раньше срока. И Анюта, похудевшая, притихшая, улыбнется, чуть ли не впервые после свадьбы брата:

– Счастье-то какое, Верочка! Сразу двое! Да еще и парень с девкой! Разом план перевыполнила! То-то Пашенька обрадуется…

И тут же угаснет ее улыбка.

Нет вестей от Павлика… Почитай уж полгода нет… И на запросы ответа нет как нет… Сгинул – как и не было его… Только дети и доказательство, что ходил по земле такой Павел…

Листочек с извещением Вера получила уже после рождения детей. Приняла его из рук почтальонши, отстранила кинувшуюся к ней Анюту и стянула с головы платок.

– Не верю!

Застыло сердце. Замерло. Словно и не считало никогда удары, не жило, сжимаясь то от радости, то от страха. Пропустило удар, другой, и только закричавшая вдруг надрывно и призывно дочка заставила Веру встрепенуться:

– Иду!

А ночью Анюта ревела белугой, укусив уголок подушки, чтобы не разбудить детей, глядя, как затеплила перед иконой лампадку Вера и бьет земные поклоны так, как учила ее когда-то бабушка.

– Господи! Спаси и сохрани!

Хотелось Анюте спросить – почему молится Вера за Павла, как за живого, но боязно. А ну, как скажет невестка, что ошиблась Аня? Не так поняла.

Ведь Анюта, в отличие от Веры, внучки священника, совсем не знает порядка. Не разберет, как правильно… Мало ли? Вдруг показалось ей, и Вера лишь оплакивает мужа? Что тогда? Где надежду взять? И как жить дальше? Ведь, кроме Паши, который сестру растил после ухода родителей, у Ани больше никого… Есть, конечно, Вера и дети, но…

Паша-Пашенька, на кого ж ты…

Голодно…

Хоть и спасает огородина да хозяйство какое-никакое, а все одно – мало… Идут люди через деревню. Уставшие, потерянные, погасшие, как свечи на ветру… И каждому Вера кусок обязательно сунет. Что есть – то и отдаст. Кому хлеба, а кому молочка… Коза, хоть старая уже, а молоко дает исправно. Детям хватает. Сколько раз Аня говорила Вере:

– Своим прибереги! Вон, как птенцы пораззявились! Есть хотят!

– Анечка, а разве только мои голодные? У них и завтра мамка будет, и опосля. А этих – кто накормит? Слыхала, что Галинка-то про новеньких рассказывала? Две недели в пути… На одном кипяточке… Да и то, если повезет. Нельзя так! Господь все видит! Где моим – там и чужим дать надо. А мне потом вернется.

– Ох, Верка! Ты совсем блаженная стала!

– Нет, Анечка! Не то. Далеко мне до блаженства. Просто верю я, что, если кого накормлю здесь – Паше там тоже хоть кусок хлеба, а дадут.

– Где – там, Вера?! О чем ты?! Нет его! – срывалась Анюта.

Но невестка лишь улыбалась ей в ответ.

– Жив он.

– Вера…

Лето. Жара. Детвора не бегает по двору, стуча босыми пятками по утоптанной земле. Тихонько сидят на крылечке Верины дети, греясь на солнышке. Ждут, когда мама придет с поля. Она у них бригадир… Все на ней. Ответственности много, а времени мало. Ластятся Сашка с Наташкой к матери, только когда минутка у нее есть.

А она обнимет, целуя светлые макушки, и спрашивает:

– Слушались тетку-то?

– Ага! – Сашка кивает и за себя, и за сестру.

Молчит Наталка. Не желает говорить.

– Ой, ли? Что-то Анюта хмурая! Баловались?

– Да…

– Подите и ее обнимите, да поцелуйте! Две, ведь, матери у вас, шалуны! Помнить надо!

Ласковыми растут Пашины дети. Даже с перебором. Анюта хмурится, принимая ласку от племянников.

– Трудно вам будет…

Пророчит Анюта, сама того не желая. Откуда ей знать, что каждое слово вес имеет. А сказанное раз, да в сердцах, может и сбыться…

Загремело, пугая, и дошло страшное до деревни…

Зло на пороге…

Полыхают поля.

А Вера, не боясь ничего, на пути у беды встает.

– Нельзя! Не троньте! Хлеб ведь это!

И, странное дело, не трогают ее. Бьют только сильно. Так, что падает в беспамятстве у края поля она, обнимая руками свою землю, в которую верит больше, чем в себя саму…

И идут дальше, неся огонь и страх. Заглядывают во двор Анюты.

– Прочь!

Маленький Сашка встает перед сестренкой, защищая ее, и летит на землю, совсем, как мама часом раньше. Короткий всхлип, и хмурится ударивший его.

– Кричи!

Слезы катятся, предатели, да только Сашка мотает головой.

– Нет!

– Забери его!

Короткого приказа, отданного ей, Анюта не понимает. Не доучилась ведь в школе. Не до того было. Каким-то звериным чутьем понимает, что делать надо, и встает на колени посреди двора, обнимая разом ребятишек.

– Не тронь их! – склоняет она голову.

Да вот только нет в этой покорности ни страха, ни слабости. Гордость есть. Да такая, что бьют и ее наотмашь, с руганью да злостью:

– Не сметь!

Но не молчит небо. Слышит шепот Веры, очнувшейся у горящего поля.

Дана команда, и идут дальше те, кто несет зло, еще не зная, что совсем недолго им осталось.

А Анюта хватает племянников и бежит. Сама не зная, куда. Спасти, уберечь – единственная мысль и забота. Ведь упустила из виду детей, пока прятала провизию для партизан в подполе. И, получается, что Сашка из-за ее глупости героем стал. Если бы не он, то нашли бы тот закут…

И тогда – беда…

Не сразу замечает Анюта, что Саша молчит. Плачет Наталка и теребит тетку.

– А-а-а…

А та летит по деревне туда, где темнеет край леса и стелется дым. Там Вера… Там помощь…

Только Вере самой бы кто помог…

Поднимается она на ноги и рыдает в голос. Горят хлеба. Полыхает надежда…

Но нельзя медлить! Еще чуть и перекинется пожар на крайние избы.

И Вера бежит.

Не чуя ног под собой и не замечая, как темнеет, меняя цвет, ее платье. Косынку она где-то потеряла, и волосы ее сбились в колтун, а алая струйка, стекающая по щеке, становится все шире и шире…

– Вера!

Анюта падает на колени перед ней, задыхаясь.

– Живые… – Вера тянется к сыну, и тьма накрывает ее.

Судьба, стоя рядом с нею, склоняет голову, и тянет край черной вуали, укрывающей ее с головы до ног, закрывая свое лицо.

Нет и не может быть утешения для матери, потерявшей сына…

И снова теплится лампада в ночи. И снова стоит Вера на коленях.

– Прости мне, Господи… Не уберегла…

И бьется в истерике Анюта, чувствуя свою вину. Ведь это она, а не Вера была рядом. Она не досмотрела…

Но Вера и тут удивляет ее.

– Не надо… – обнимает она золовку. – Не твоя это вина!

– Нет мне прощения! Неужели забудешь ты такое?! Неужели сможешь жить под одной крышей со мной после того, как я… Сама же каешься, хоть и не виновата ни в чем! За что прощения у своего Бога просишь? Ведь на меня детей оставила… Поклоны бьешь… Где Он был, Бог твой, когда Сашеньку… Куда смотрел?! Что видел?! Почему не заступился?! Не уберег его?!

– А про то не тебе судить! – темнеет лицо Веры, и Аня сжимается в комок.

Такой невестку она еще не видала. Вера словно вырастает на глазах. Чудится Анюте какая-то грозная, но светлая сила в ней. И пугает, и греет эта мощь одновременно. Как возможно такое? Загадка… Но чует Анюта, что для силы этой ни преград, ни страха – нет.

И быть не может…

Но, что это за сила и почему дана она Вере – не понимает Аня. Лишь чувствует, что с нею лучше не спорить.

– Не бери на себя чужого, Анечка… Не надо… Не твое это зло… Не ты его творила… И Бог судья тем, кто это сделал…

– Неужели ты простить такое способна? – ахает Анна.

– Нет, Анюта. Не святая я. Это ведь сын мой… Да только тебе мне прощать нечего. Уразумела? Не твоя вина!

– Как жить, Верочка? – утыкается в колени невестки рыдающая Анюта. – Будет ли конец всему этому?

– А как же! – голос Веры вдруг меняется, и Анна от изумления даже плакать перестает и поднимает глаза на подругу.

Что это с Верой?! Уж не помутился ли у нее разум, если улыбается она тогда, когда сердце на части рвется?

Но улыбка у Веры еле уловима, а в голосе столько надежды, что Аня невольно теряет дыхание, обретая то, что казалось, никогда не поймет.

– Будет, Анечка… Все пройдет… И Паша вернется. И Наталочка заговорит… И тебе будет счастье…

– Какое, Верочка?

– А какое ты хочешь – такое и будет!

– Да мне бы хоть какое…

– Значит, для начала, простое. Бабье. Дом – полная чаша, муж любящий, детишки. Все будет! Вот справимся мы с этой напастью и будем жить… Какой дом ты хочешь, Анечка?

– Большой, светлый, и… С котом на крыше…

– С котом? – Вера не отрываясь смотрит на лампадку.

Та горит ровно-ровно, освещая выскобленные полы и стол, резную кровать, сделанную когда-то руками деда Ани и Павла, на которой спит сейчас Наталка.

И тишина баюкает печаль, переглядываясь с судьбой.

Что скажешь?

А судьба молчит. Нечего ей пока сказать. Но все-таки откинула она черную вуаль с лица, гоня тоску. И глаза у нее такой же синевы небесной, как и у Веры.

– Если Паша вернется, то сделает мне такой флюгер на крышу. Обещал…

– Когда вернется… – поправляет золовку Вера. – А раз обещал – так сделает! – Вера не утирает слез, чтобы не тревожить Анюту. Они льются свободно и вольно, даря облегчение душе, но не забирая с собой боли…

Еще год мимо. И другой…

Идет время, чеканит шаг… Ему дела нет до страстей человеческих. Знает оно, что каждому свое. Кому печаль, а кому радости мешок с довеском. Не по заслугам, а по воле судьбы. Кому захочет – даст. У кого велено – отнимет… И никому не дано предугадать, где найдешь, а где потеряешь…

Вот и Вере с Анютой о том неведомо.

Одна радость у них и осталась – Наталочка. Растет их ласковый лесной колокольчик. Радует мать и тетку. После того, как брата не стало, притихла было. Разболелась. Да так, что Вера почти две недели с колен по ночам не вставала. Караулила страшную гостью, которая грозилась отнять у нее и второго ребенка.

Не отдала дочь. Отняла у той, для кого разбора нет – большой или маленький.

Ох, и грозной была эта борьба!

И Аня, глядя, как Вера бодрствует у кровати Наташи, невольно шептала вслед за невесткой единственные слова, что понимала и принимала:

– Спаси и сохрани!

И впервые промолчала, глядя, как надевает на шею дочери Вера свой крестик. Тот самый, который прятала от всех, показав лишь раз мужу да золовке в день своей свадьбы.

– Не просите. Не могу я отказаться от того, что мне мамой и отцом завещано. От души ведь отказа не бывает…

А Павел и не думал противиться. Уходя – голову склонил, принимая от жены благословение.

– Иди с Богом! И возвращайся ко мне поскорее!

– Жди, родная!

Вот Вера и ждет. Вырвав у Вечности дочь, молит лишь об одном:

– Верни мне его! Неважно, какого. Живого только! Верни…

Молится Вера. Плачет по ночам Аня. И снова идут через деревню люди…

Откуда идут – ясно. Куда – не понятно… Кто – то возвращается на прежнее место, с надеждой обрести дом там, где он был утерян. А кто-то ищет новое. Некоторые остаются в деревне.

Вот и в соседи к Вере с Аней напросилась семья. Большая семья. Детная. Ребятишек четверо, да мать с бабкой. Заняли полдома, подрядившись работать в колхозе. Вот только неладно у них. Слышит Вера, как ругаются они вечерами. И больше всех достается там младшему, шестилетнему, мальчишке.

– Да когда же ты с нашей шеи слезешь?! Дармоед! – кричит бабка, не стесняясь ни соседей, ни дочери. – Зачем ты его пригрела?! Своих мало?!

– Мама, что вы от меня хотите? Надо было его в том поле бросить? Пусть бы вместе с эшелоном сгорел?! Нет человека и проблем нет – так?!

– А хоть бы и так! О своих бы детях подумала! А ты чужого жалеешь!

Растет, множится скандал, а Вера все слышит. И спустя пару дней приводит в свой дом мальчика.

– Анюта, это Васенька. Наш теперь он…

– Что ж… Наш – так наш!

Анюта смотрит на Веру и кивает в ответ. Что тут скажешь?

Вот оно – сердце материнское! Не может оно молчать. И терять не умеет…

А Вася недолго дичится. Как только понимает, что больше не гонят его, а куском хлеба попрекать и не думают, перестает колючки выставлять. Веру матерью зовет. Анну – теткой. Ну, а Наташу – сестрой. И именно ему удается сделать то, чего никому до сих пор не удавалось.

– Мама…

Наталка летит по улице на встречу идущей с работы матери, и Вера замирает, не веря ушам своим.

– Мама!

Она подхватывает на руки дочь и манит к себе Васю:

– Иди сюда, сынок! Знаю ведь – твоя работа! – обнимает она мальчишку так же крепко, как и свою дочь. – Спасибо…

Гремит Победа. Радуются люди.

И только в доме Веры и Анны радость вперемешку с отчаянием.

Нет вестей от Павла… Да и откуда им взяться, если лежит за спрятанными за занавеской образами страшная бумажка? Давно лежит… Уж и почтальонши той на свете нет, которая эту бумажку в Верин дом принесла, а она все зовет, манит тьму, гася надежду в сердце Ани.

Но Анюта грустит, а Вера оживает. Наводит порядок в доме, до скрипа отмывая все и всех. Готовится.

– Зачем, Верочка?

– А как же! Паша идет!

– Куда идет, глупая? Ушел уж давно…

– Анюта!

– Что?! Выключи блаженство-то! Не все твоему Богу подвластно да ведомо! Кое-чего и Он не может!

– Это чего же? – усмехается Вера.

– А с того света людей возвращать! Умеет, что ли?

– Сам туда ходил. Сам и вернулся. Поди, знает, что да как.

Смеется Вера, а Анна снова злится.

– Глупая ты, Верка! Глупая! Нельзя так!

– А как можно?

– С открытыми глазами жить! И не мечтами, а буднями!

– Это мы с тобой завсегда успеем! А пока – подсоби-ка мне! Надо бы баню в порядок привести. Крыша там прохудилась.

И снова не до споров. Дело делать надо. Пока дело есть – так и душе легче.

Месяц, другой, третий…

Все уж готово давно, а вестей так и нет. Но Вера ничего слушать не желает. Шьет, торопится, платья новые себе, дочке и Анюте, а Васе – рубашку.

– Времени мало!

Аня уже не спорит. Молчит. Видит, что с невесткой неладно, но жалеет ее.

– Верочка, милая, ты бы передохнула!

– Некогда мне! Паша придет – тогда.

Что тут скажешь?

Звенит колокольчиком смех Наташи во дворе. Вторит ей Вася, сколачивая будку для нового щенка. Творит тесто Анюта, затеяв пирожки для ребятишек и раздумывая, какой бы начинкой повкуснее их порадовать.

– С грибами делай, Анечка. Паша такие любит. – Вера, уставшая и довольная, появляется на пороге.

– Ты опять за свое?! – взвивается в гневе Аня и вдруг замирает, прислушиваясь к тому, что творится во дворе.

А там тихо!

Да так тихо, что слышно, как возится в сараюшке коза, ожидая прихода Веры, да квохчут, устраиваясь на ночлег, куры.

– Мама!

Крик Наталки обрывается на такой высокой ноте, что Вера с Аней не сговариваясь кидаются к дверям.

А там…

Вера оседает на землю, привычно преклоняя колени перед Тем, кто слышал все это время ее молитву. И дал долгожданный ответ, который тянет сейчас руки к ней и дочери.

И не видит она, как рядом опускается на колени Анюта, шепча имя, которое боялась произносить лишний раз, чтобы не бередить сердце ни себе, ни Вере.

– Пашенька…

И, все еще не веря глазам своим, вскакивает вдруг и несется в дом, чтобы изорвать в мелкие клочки лживую страшную бумажку.

И та сила, которая до сих пор была такой загадкой для Анюты, вдруг обретет для нее смысл. Он открывается ей вдруг так просто и ясно, что Аня удивленно моргает, глядя, как пожирает огонь в печи жалкие остатки ее печали, не понимая, как не познала она этого раньше. Ведь все это время была рядом та, кто этой силой владела, гордо нося ее имя – Вера…

И будет новый день…

И будет… Жизнь…

И будет еще один светлый дом…

А на крыше этого дома будет такой флюгер, что все соседи завздыхают завистливо, глядя, как вертит хвостом, повинуясь ветру, задорный кот.

И будут дети…

Трое у Ани. И еще двое у Веры.

И будет счастье…

Оно войдет тихими шагами в большой просторный двор, на котором будут стоять рядышком два дома. Ласково кивнет судьбе, потянув за край ее черной вуали. Снимай, мол. Не нужна уж больше.

И судьба улыбнется в ответ, скидывая с себя темные одежды.

А, и правда! Довольно!

Хранители

– Женщина, дайте пройти!

Кто-то толкнул Лену в спину, и она невольно сделала еще шаг, вцепившись в ручки коляски, чтобы не упасть на скользком тротуаре. Распахнутое пальто в который раз сыграло с Леной злую шутку. Его развевающиеся полы не давали увидеть, почему она идет так медленно, да еще и посреди тротуара.

– Ой, простите!

Девушка, бегущая куда-то, обогнала Елену и запнулась, увидев коляску Максима. Тот сидел, сложив руки на коленях, и не пытался помогать маме. По такой погоде он больше мешал бы, чем помогал, крутя колеса неуклюжей коляски руками.

Лена, вздохнув, кивнула девушке:

– Ничего. Беги!

Посмотрела вслед торопыге, поправила шапку Максиму и снова взялась за ручки коляски.

– Поехали дальше? Время у нас еще есть. Но его, как всегда, совсем немного.

– Мам, а как бы нам найти его на то, чтобы не только в поликлинику сходить? – Макс оценил расстояние до конца тротуара и все-таки взялся за обод колеса.

– Максим, ты бы посидел спокойно, а? Я сама! Это тут участок такой, а дальше уже почищено. Видишь? Дальше снега нет. Вот дорогу перейдем, и дальше – сам!

– Хорошо!

– Погоди, а что ты хотел? Зачем тебе время?

Максим замялся.

– Мне Витя сказал, что на Соколова открыли новый магазин с моделями. Там краска есть, которая мне нужна.

– Макс, мы туда не доберемся. Это далековато по такой свистопляске. К вечеру опять снегопад обещали. Да и спускать тебя вниз второй раз… – Лена осеклась, когда увидела, как понурился сын. Согласится, конечно, с ее доводами, но расстроится. – А давай, я сама схожу? Ты мне напиши, какая краска нужна, и я куплю. А ты с бабушкой Верой побудешь.

– Почему с бабушкой? Она сегодня своими делами собралась заняться. Говорила, что будет цветы пересаживать.

– Так, реванш же! Ты ее в прошлый раз трижды в шахматы обыграл! Она требует продолжения баталии. Говорит, что ее еще никто так лихо не обыгрывал, и теперь ей стыдно! А еще она обещала тебя научить играть в покер.

– Это же карточная игра, мам!

– О, сынок! Это не просто игра! Это целая философия!

– А ты умеешь?

– Немного. Меня мама Вера тоже учила. Но у меня таких способностей к математике нет, как у тебя. И поэтому, я все время проигрываю. Там нужно хорошо уметь считать и продумывать ходы наперед.

– Как в шахматах?

– Почти!

– Хорошо! Тогда я побуду с бабушкой. Только…

– Сынок, я знаю, что ты хочешь сам попасть в этот магазин. И с удовольствием тебя туда доставлю. Но давай ближе к весне, а? Тогда мы с тобой сможем гулять в ту сторону хоть каждый день. И парк там рядышком. Утки твои любимые… Да? Ты согласен?

– Ладно…

– Отлично! Рассказывай, какая краска тебе нужна?

– Красная! Только не такая, как у моих гусар, а другая…

Максим увлекся, объясняя матери, какую именно краску ей следовало найти в магазине, и его руки пришли в движение, отпустив колеса коляски. Елена снова вздохнула, кивая сыну, и возобновила свой крестовый поход. Ведь иначе она происходящее назвать не могла.

Ее жизнь разделилась на до и после два года назад.

В тот день ей дали премию, и она уже радостно прикидывала, чем порадовать сына и мужа, когда дверь кабинета открылась, и белая, как стена, Юля прошептала:

– Лен, там до тебя дозвониться не могут…

Лена почувствовала, как холодеют руки и темнеет в глазах.

– Что?!

– Максим… Лен, ты только не волнуйся! Он жив! Его везут в детскую областную.

Водителя, сбившего ее сына, Лена впервые увидела только в суде. Тот не поднимал глаз, но ей было это совершенно безразлично. Да, она знала, что в больницу он приезжал и даже пытался с ней встретиться, но в тот момент Лене было совершенно не до него.

Что могли исправить его извинения? Открыть ей двери реанимации? Вернуть здоровье Максиму? Повернуть вспять время и изменить ту страшную минуту, которая навсегда изменила жизнь ее семьи?

– Куда вы так неслись?

Это был единственный вопрос, который задала водителю Елена.

– У меня уходила мама… Ничего мне не говорила о своем состоянии… Скрывала… Позвонила только на днях, чтобы успеть… Попрощаться, в общем… Я виноват!

– Я знаю…

Легче от сказанного ей нисколько не стало. Она думала в тот момент только о Максиме. Да, страшная дверь с красной надписью «Реанимация», за которую ее не пускали, осталась в прошлом, но от этого было не легче. Ей нужно было быть там, в больнице, рядом с сыном, а не слушать этого человека.

– Вы успели? – она уже в дверях обернулась и все-таки задала этот вопрос.

– Нет…

Больше они не разговаривали. Елену сменил муж, и она уехала в больницу, чтобы уже не появляться больше на заседаниях. У нее были дела куда важнее.

– Все сложно… – заведующий отделением перебирал бумаги у себя на столе, не глядя на Елену.

Что мог сказать он матери, которая жаждала только одного – услышать, что все будет хорошо?

Не будет…

Лена поняла это почти сразу. Еще в начале этого разговора. Врач твердил что-то насчет реабилитации и новых методов, а у нее в голове стучало только одно – Максим ходить не будет… Никогда… И никакие специалисты ему не помогут. Потому что это просто невозможно. К сожалению… К ужасу… К потерянному навсегда будущему…

В тот момент она не думала о себе, о муже, о тех проблемах, которые едва проклюнулись в их отношениях. Они всегда были вместе и рядом, а тут вдруг разошлись в разные стороны. Та, кто приняла действительность такой, какой она стала, и тот, кто смириться с этой действительность не смог.

– Ты, что?! Не понимаешь?! Мы должны использовать любой шанс! – муж Лены почти кричал.

– Нет его, этого шанса… Понимаешь?

– Глупости! Если эти врачи некомпетентны – мы найдем других!

– Хорошо. Давай искать.

– Я работаю! Когда мне заниматься еще этими вопросами?

– Ты себя слышишь? Это же твой сын…

– Он и твой тоже!

И Лена искала. Врачей, клиники, любые способы и возможности, которые позволили бы Максиму встать на ноги. Но иногда чудеса где-то теряются. Наверное, судьба, которая несет их в своей корзинке, сверяясь по дороге со списком, выданном ей, не замечает, как роняет на дорогу одно-другое небольшое чудо. Мало ли? Споткнулась, пропустила строчку в длинном перечне нуждающихся в надежде, и потеря остается на тропинке, а судьба, отряхнув длинную нарядную юбку, шествует дальше.

Вот и то чудо, которое было предназначено для Максима, где-то затерялось. И довольно скоро Лена поняла, что дальше надо как-то жить с тем, что есть.

Сказать, что было сложно – ничего не сказать…

И работа, которую ей пришлось оставить, потому что нужно было быть рядом с сыном. И недомолвки с мужем, со временем переросшие в скандалы, которые слышал Максим, и от этого становилось так тошно, что хотелось бежать из дому куда глаза глядят. Она пыталась сдерживаться, но упрек в глазах того, кого еще вчера она считала лучшим из людей, был просто невыносим.

– Если бы ты его встречала после школы, как все другие матери, этого бы не случилось!

Эти слова, глыбой ледяной рухнувшие между ними в пылу очередной ссоры, она так и не смогла простить. Муж тут же опомнился, принялся извиняться, но Лена уже почувствовала ледяные иглы, которые пронзили ее, когда глыба раскололась на куски, заполняя холодом их дом. И иглы эти добрались до сердца, кольнули его настороженно и остренько, а потом осмелели, не чувствуя сопротивления.

– Уходи…

И пришла вторая обида, которую не простить и не измерить, когда муж собрал свои вещи и ушел, хлопнув дверью так, что проснулся Максим.

– Мам, что случилось?

– Спи, сын. Беда ушла…

– Совсем?

– Совсем. Мы теперь одни. Она нас больше не потревожит.

Стало ли ей легче после этого?

Нет. Напротив, все запуталось еще больше. Лена видела, как сложно сыну принять случившееся и всеми силами старалась помочь ему.

Именно тогда она случайно купила первую коробку с солдатиками.

– Смотри, Максим!

– Что это?

– Солдатики. Только они еще не доделаны. Их нужно раскрасить.

– Зачем?

– Чтобы они стали похожи на настоящих.

– А почему они так странно одеты? – Максим крутил в руках всадника, которого Лена достала из коробки.

– Это гусары. Не современные солдаты.

– А какие?

– Сейчас расскажу!

И они садились рядом, листая книги и пытаясь понять, как лучше раскрасить фигурки. И Лена, затаив дыхание, смотрела, как оживает ее сын. Идея оказалась очень удачной.

Через год у Максима была уже целая армия и вечерами они с Еленой устраивали баталии, отчаянно споря о роли драгун или пехоты в той или иной битве.

– Мам! Ты ж Наполеон! Вот и делай все как положено!

– Не командуй! У тебя своя армия есть!

– Но ты сейчас пытаешься переписать историю! – возмущенно вопил Максим, глядя, как мама двигает по ковру раскрашенные им фигурки.

– Если бы это было возможно, сынок… – шептала Елена и уступала сыну, по его команде переставляя «отряд Горчакова» дальше по ковру.

Отец в жизни Максима появляться перестал совершенно, сразу после того, как в его новой семье родился ребенок. Лена была поставлена в известность об этом бывшей свекровью, которая долго подбирала слова, пытаясь смягчить принесенную новость.

– Леночка, прости… За все…

– Господи, вас-то за что?! Вы все время рядом! Помогаете, поддерживаете и Максима, и меня! Я вообще не знаю, как справилась бы без вас!

– Они уезжают…

– Куда? – Лена чуть не выронила чайник, который держала в руках.

– За границу. Все уже готово. И документы, и жилье там… Меня не берут…

– Как это? – Лена опустилась на корточки перед той, что все это время даже на день не оставляла ее.

– А вот так. Не нужна я им. Не помощница… У новой невестки своя мама есть. И очень активная. К внуку меня лишь раз подпустила. Посмотреть. И все! Будет! Дальше они сами с усами… Была семья у меня… И ничего не осталось…

– Вы меня обидеть хотите? Разве мы вам чужие? Разве Максим вам не внук больше?

– Леночка, не гони меня! Я прошу! Все понимаю! И тебя, как мать, – слышу. Все не так! И должно быть иначе!

– Кто знает… – Лена взяла свекровь за руки и сжала ее дрожащие пальцы. – Может быть все именно так, как надо. И нам не нужен рядом тот, кому и раньше-то не было до нас дела. Ведь эта женщина появилась в его жизни до того, как…

– Да, еще до этого…

– Ну вот видите? Значит, судьба не такая уж и злодейка. От предателей избавляться надо вовремя. Все правильно! Вот только предал меня он, а не вы. И наших с вами отношений происходящее никак не касается. Максиму нужна бабушка, а мне – помощь. И я буду рада, если вы останетесь с нами. Невозможно перестать быть семьей без сильного на то желания. А я свою семью терять не желаю! А вы?

Вера Николаевна не ответила.

Обняла бывшую уже невестку и решила для себя вопрос, который мучил ее столько времени.

Нет и не может быть ничего лучше правды между людьми. Нельзя любить кого-то и носить камень за пазухой. И дело даже не в том, что ты можешь достать этот камень. А в том, что уверен будешь – такой же есть у того, кого любишь. И сторожиться будешь почем зря… Ведь судим-то людей мы только по себе…

С тех пор Лена знала – у нее есть Максим и Вера Николаевна. А больше – никого. Даже Юля, которая была ближайшей подругой и поддерживала какое – то время, потихоньку прекратила всякое общение с Леной, объяснив это тем, что не может видеть Максима в таком состоянии.

Лена спорить не стала. У Юли наладилась, наконец, личная жизнь. И в этой новой реальности не было места чужой беде.

Лена видела в соцсетях фотографии счастливой невесты и радовалась за Юлю, желая ей счастья. А почему нет? Все-таки почти десять лет они дружили, проводили много времени вместе и доверяли друг другу иногда куда больше, чем следовало бы.

И все же, спустя время, когда Юля все-таки связалась с ней, спрашивая, как дела и не нужно ли чего, Лена просто не ответила бывшей подруге, не желая делиться своими проблемами с той, кому они были бы в тягость.

А проблем было навалом.

И если с частью из них Лена справлялась сама или с помощью Веры Николаевны, то некоторые оказались ей не под силу.

Вера была рядом все время. Благодаря тому, что Максима было с кем оставить на несколько часов днем, Лена вернулась на работу, доверив заботы о сыне бывшей свекрови. И Вера приходила, готовила что-то, убирала квартиру, а, по возвращении Елены с работы, помогала с прогулками.

Спустить коляску с четвертого этажа старой пятиэтажки, где жили Лена с Максимом, было очень непросто без лифта и пандуса. И если пока еще Лена справлялась, ведь сын, несмотря на свой возраст и рост, был достаточно легким, она понимала – придет время, когда ее мальчику путь на улицу будет заказан.

Елена ходила по инстанциям, пытаясь добиться разрешения на установку пандуса, но это оказалось ей совершенно не по силам. Сломать систему оказалось сложнее, чем достать Луну с неба. Ей отказывали раз за разом, и она понимала, что нужно что-то менять.

– Леночка, может быть купим дом? Пусть за городом, но там будет лучше. Максим сможет больше времени проводить на свежем воздухе. – Вера успокаивала Лену после очередного похода в администрацию района.

– Мама Вера, а как же процедуры? А массаж? А школа? Максим увлекается программированием, а где я ему в деревне учителей найду? Там, где мы смотрели дома, что нам по карману, и интернета-то нет. А провести – дорого. Нет! Нельзя нам уезжать из города! Максим растет. Ему столько всего нужно будет! И прежде всего – возможности! Разве я могу их забрать ради своего удобства?

– Не пойму я, о чем ты, Леночка, но ладно. Раз так считаешь – мое дело поддержать. Думать надо.

– Надо… – Лена соглашалась со свекровью, но выхода пока не видела.

Поменять свою квартиру на что-то другое?

В новых домах были пандусы, да и лифт там был предусмотрен, но квартиры в них стоили так дорого, что Лена, раз ознакомившись с ценами, поняла – это не для них. При всем желании выплатить ипотеку за такую квартиру, учитывая расходы на лечение сына, ей будет не по карману.

Два риелтора, которых она озадачила поиском обмена, только разводили руками. Найти квартиру на первом этаже, да еще по сходной стоимости, было почти невозможно. Маленькая «двушка» Елены никого особо не интересовала.

– Вы поймите! Такое жилье сейчас не котируется! Что мы можем сделать?

Лена благодарила, конечно, за хлопоты, но злилась.

Почему?! Почему она не может устроить жизнь сына по собственному усмотрению? Почему она должна зависеть от капризов судьбы, которая то плачет, то смеется, но никак не хочет успокоиться и, хотя бы денек, посидеть спокойно, дав и им передышку?

Но, видимо, судьба все-таки не была такой уж злодейкой. Рассеянной копушей, возможно, но не злюкой, способной совершенно забыть о такой женщине, как Лена, и таком мальчике, как Максим. Какой-то счастливый билетик на дне ее корзинки все-таки завалялся. И она, шагая по своей тропинке, нашарила-таки его, вытащила на свет Божий. Покрутила в руках, удивляясь тому, что не заметила эту странную бумажку раньше, да и свернула из нее самолетик, отпустив на волю ветра и помахав рукой вслед. Лети, мол, неси людям то, чего они так ждут…

И билетик этот сработал.

В тот самый день, когда Лену толкнула на тротуаре торопыга, спешащая куда-то по своим, наверняка, очень важным, делам, в жизни маленькой семьи появился Иваныч.

– Женщина, вам помочь?

Голос, раздавшийся за спиной Лены, когда она пыталась вытолкать коляску сына из мешанины полурастаявшего снега у перекрестка, был отнюдь не молодым.

– Нет-нет, спасибо! Я справлюсь!

Лена приветливо кивнула невысокому старику, который, впрочем, ее возражений слушать не стал. Деловито обошел коляску, протянул руку Максиму. Крепко сжал ладонь мальчишки:

– Я – дед Ваня. Чего матери не помогаешь? Вон как измоталась!

– Я пытался. Она ругается.

– Понятно! Ну-ка, дочка! Дай-ка я!

Он ловко оттер Елену от ручек коляски, вручив ей свой пакет с мандаринами, и скомандовал:

– Держи крепче! Я их страсть как люблю! Будешь хорошо себя вести – угощу! Поехали!

Коляска сдвинулась с места, и Елена открыла рот от удивления. Старик легко преодолел небольшой сугроб из раскатанного машинами грязного снега и зашагал через дорогу, что-то весело рассказывая Максиму. Спохватившись, она кинулась за ними, удивляясь тому, как легко этот странный человек сделал то, что посчитал нужным.

– Куда вас доставить? Я не спешу! – Иван Иванович, преодолев еще один сугроб, пристроил коляску на тротуаре.

– Ой, ну что вы! Мы сами доберемся!

– Ты такая красивая, но вредная до невозможности! – Иван Иванович вытащил из пакета мандарин, очистил его, разломил посередке и вручил по половинке Лене и Максиму. – Неужели я не могу позволить себе прогуляться в приятной компании? Или ты против?

– Да нет… – Лена не знала, что думать, но старик ей, определенно, нравился.

Поход в поликлинику состоялся.

А на следующий день около обеда в дверь квартиры Елены постучали.

– Здравствуйте пожалуйста! Гостей принимаете?

Лена удивленно смотрела на вчерашнего знакомца и не знала, что сказать. За нее все решил Максим.

– Дед Ваня! Ты ко мне пришел? Ура! Мама, ну что же ты? А поздороваться?!

А через несколько дней Лена уже не понимала ничего. Этот странный человек умудрился решить почти все ее вопросы, накопившиеся за год.

– Леночка, я тут переговорил с соседями твоими. Коршуновы. В соседнем подъезде живут. У них квартира такая же, как у тебя, но на первом этаже. Так вот! Они согласны на обмен. Вечером придут твое жилище смотреть. Мой тебе совет – не продешеви. Проси еще компенсацию небольшую на ремонт. У тебя квартирка-то получше будет, чем у них. Ремонт хороший. Кухня, вон, какая! О том, как так потом у них порядок навести – не думай. Я помогу. Руки есть и ничего пока не забыли. Но денежка на обои и клей там всякий, конечно, нужна будет.

– А если им это не понравится?

– Они согласны уже. Только заикнись. Я с хозяином беседовал. Он мужик настоящий. Слово держит.

– Откуда знаете?

– Так, мужики в гаражах сказали. Они его, почитай, полвека знают. С детсада еще. Вряд ли ошибаются.

– Как вам это удалось?!

– Разговаривать с людьми надо! – Иван Иванович укоризненно качал головой. – Вот ты меня даже не спросила, как я тебя нашел, когда в гости пришел в первый раз.

– Ой, а правда! Как?!

– Так, людей спросил. Где, мол, живет красавица с большими такими глазами и мальчишкой, который вставать не хочет?

– Дед Ваня! Я хочу! Но не могу!

– Эх, Максим, было бы желание! А там… Ты даже летать сможешь!

– Как это?

– Лето придет – покажу! Пока рано об этом.

– Ну хоть намекните!

– Нет! И не канючь! Не девица!

– Не буду!

– Вот и молодец! И катись отсюда! Дай с матерью поговорить. Если все сделаем как надо, то летом ты сможешь сам на улице гулять.

– Ура!

– Вот же ж, труба Иерихонская! Я глухой почти, а даже у меня уши заложило! – Иван Иванович посмеивался, глядя, как Максим управляется с коляской. – Руки у него сильные, Лена, но этого мало. Я массажиста хорошего нашел. Бывший военный врач. Техник много разных знает. Даже в Тибет ездил учиться. Нужно мальчишку к нему отвезти. Показать.

– Это бесполезно, Иван Иванович. Нам уже все сказали по поводу возможностей и того, что нас ждет.

– А ты и смирилась? – старик прищурился, качая головой. – Нет, Лена! Пока в человеческой жизни точка не поставлена – руки опускать нельзя. Всякое возможно. Я – живое тому доказательство.

– Расскажете?

– А чего ж не рассказать? Расскажу, конечно. И о том, как плавал по морям-океанам, и о том, как тонул трижды, и о том, как летать научился. И о дельтаплане своем и друзьях моих – летчиках… Все-все расскажу. Но потом.

– Почему?

– Потому, что некогда сегодня. Ильич, из тридцать второй, всего день свободен. Выходной у него. А он сварщик от Бога! Обещал мне пособить с пандусом.

– Иван Иванович, так разрешение нужно! Без этого никак!

– А вот это видала? – Иван Иванович выудил из кармана какой-то белый листок. – И разрешение есть, и подписи я собрал. Соседи у тебя, Лена, все как один – хорошие люди. А те, кто об этом забывать начал, так мы напомнили!

– Кто это – мы?

– А ты думаешь, что я один такое провернуть бы смог? Нет, Леночка. Мне и управдом ваш помогал, и Верочка, и другие женщины. У вас тут такой цветник, что я аж растерялся немного. Давненько у меня такого выбора не было.

– Ох, и ловелас же вы, Иван Иванович!

– Не без этого, Ленок! Я ж моряк! Мне по статусу положено! Будь я помоложе – женился бы на тебе без всяких разговоров! Таких женщин, как ты, – одна на миллион! И то наищешься!

– Да ну вас! – хохотала Елена.

– Нет уж! Теперь ты от меня так просто не отделаешься! Если уж я вас принял, то теперь никуда не денусь. Мои вы! И ты, и Максим, и Верочка. Годы уже, конечно, не те, но, что смогу, то сделаю! Присматривать за вами буду! Как женщине, да еще с мальцом, без догляда? Непорядок это!

Обещание свое Иван Иванович сдержал. И уже через несколько недель Лена переехала с Максимом в новую квартиру. Она ходила по гулким комнатам, в которых пока не было мебели, и чуть не плакала, глядя на широкие дверные проемы, над которыми трудились Иван Иванович с соседями, стараясь сделать их такими, чтобы проходила коляска Максима.

Новый откидной пандус, установленный в подъезде, поначалу заставил Лену извиняться перед соседями.

– Простите за неудобства. Сами понимаете – это необходимость…

Но к ее удивлению, никто даже не думал упрекать ее.

– Лена, о чем вы? Дай Бог здоровья вашему мальчику!

Елену, которая не раз уже сталкивалась с тем, что людям неприятен вид коляски сына и его худенькая фигурка, спрашивала у Ивана Ивановича:

– Почему они так спокойно относятся к нам? Не грубят, как другие? Не смотрят с недовольством? Мы ведь обычно мешаем. Люди глаза прячут, когда я с Максимом по улице иду.

– Боятся, Леночка. Страшно им.

– Чего?

– А сама не понимаешь? Беду накликать боятся. Вот и злятся, сердешные, шарахаются от таких, как вы. Но не все же?

– Не все… Вы, вот, не шарахаетесь. Соседи тоже. Почему?

– Не знаю, Леночка. Может, вспомнили, что они люди? – Иван Иванович посмеивался.

Конечно, причина такого поведения соседей была ему отлично известна. Ведь это именно он прошел по квартирам с беседой, задавая простые вопросы:

– Все живы у вас? Все здоровы? Хорошо-то как! Вот и слава Богу! А то ж всякое бывает! Знаете соседей ваших? Елену с Максимом? Какая мать прекрасная! Как орлица над орленком бьется! Ах, знаете! Я так и думал! Приятно пообщаться с умными людьми!

Лена об этих разговорах не знала. Но у нее и без того была масса поводов для благодарности этому странному человеку, который появился в ее жизни ниоткуда и остался, не спрашивая разрешения.

И главным таким поводом было то, что врач, с которым Иван Иванович познакомил ее, очень осторожно заговорил о надежде для Максима.

– Вы только поймите меня правильно, Елена. Это только крошечный шанс. Настолько мал он, что я даже обнадеживать вас не хочу. Но терять его нельзя! И надо ехать.

– Куда?!

– В Петербург. Там работает мой однокашник. Хирург от Бога! Если он не может – не сможет никто! Я уже говорил с ним. И он согласился посмотреть Максима.

– Посмотреть?

– Да, Елена. Это процесс небыстрый и сложный. Прежде, чем взяться за такую сложную операцию, нужно как следует к ней подготовиться.

– Я боюсь, что не смогу позволить себе оплатить все это…

– А вот об этом не думай, Леночка! – Вера Николаевна, присутствующая при разговоре, вмешалась, несмотря на строгий взгляд Ивана Ивановича. – Что, Ваня? Не сверли меня глазами! Я все решила!

– Что вы решили, мама Вера?

– Квартиру продам. И сыну я звонила. Он тоже поучаствует. Нет! Не возражай! И не отказывайся! Не до гордости теперь! Нужно Максима поднимать на ноги! Да, виноват перед тобой мой оболтус, но он Максиму отец! Пусть и забыл об этом на какое-то время. Ничего! Я ему напомнила! А ты, Лена, женщина умная. Всегда такой была. А потому пойми – нет у нас сейчас другого решения. Мы должны объединиться. Может, тогда что-нибудь и получится…

Елена только кивнула в ответ. Спорить на эту тему она не хотела. И так было ясно – Вера Николаевна права. Максим – это главное! А все обиды, слезы, позы – все это чушь и блажь по сравнению с той возможностью, о которой они даже мечтать не смели.

Операцию Максиму сделали полгода спустя. И пусть до конца двигательные функции еще не восстановились, пандус, сделанный когда-то Иваном Ивановичем, стал больше не нужен. И Лена нашла в городе тех, кому эта конструкция была тоже необходима, как воздух.

– А ваш мальчик?

– Он теперь ходит. Да, пока на костылях и с трудом, но это только начало.

– Как думаете… – женщина, с которой Елена договорилась об установке пандуса на новом месте, задумчиво посмотрела на девочку, демонстрирующую Максиму свою новенькую коляску.

– Я дам вам контакты врача. Кто знает. Может быть он и вашей дочери помочь сможет? Я теперь знаю, что возможность – это то, что упускать нельзя ни в коем случае!

– Как вы выдержали все это? Столько проблем и столько… боли…

– Это не моя заслуга. Знаете, с некоторых пор я уверена, что ангелы существуют. И они бывают очень разными. У меня, например, их много. Все они мои хранители.

– Правда?

– Да! И у них есть предводитель. Грозный такой, сильный. Бескомпромиссный. Хотя с виду – милейший человек. Он считает, что все люди – добрые. Нужно только напоминать им об этом иногда, когда они забывают.

– Как зовут его?

– Иваныч. Иван Иванович Крапивин. Мой персональный ангел. Мой и Максима. Да, Макс?

Максим обернется, щурясь на солнышке, с трудом поднимется со скамейки и подмигнет маленькой девчонке, которая будет словно сорока трещать без умолку.

– Да, мам! Скажи, а можно я с Соней немного прогуляюсь? Мы недалеко!

Елена тронет за руку мать девочки, испуганно вздрогнувшую от этих слов, и улыбнется:

– Конечно… А нам с вами можно? Мы не помешаем?

– Ладно! Давайте! Мороженого на всех хватит!

И еще в одной семье станет чуть тише.

И там поселится, крошечная пока, надежда.

Но не надо бояться.

Ведь стоит дать ей волю и немного помочь, и она начнет расти не по дням, а по часам, меняя жизнь тех, кто приютит ее у себя. И пусть ожидания не всегда совпадут с реальностью, этой крохе поначалу будет довольно и того, что в доме снова зазвучит смех, а беда, сердито нахохлившись, посидит в уголке, наблюдая за этим безобразием, а потом уметется восвояси, хлопнув на прощание дверью. Но люди этого уже не услышат. Они будут прислушиваться совсем к другому звуку.

И этот звук, легкий, едва слышный, со временем окрепнет, зазвучит переливами хрустального колокольчика, и надежда сделает шажок, потом другой, и, спустя какое-то время, все-таки закружится в танце, повторяя движения за маленькой девочкой, за которую так отчаянно будет просить судьбу Максим.

– Что тебе стоит? Ну пожалуйста! Еще один билетик… Мне же ты помогла?!

И судьба, поразмыслив, выполнит просьбу этого настырного мальчишки.

Почему?

Отчета она никому не даст. Просто пороется в своей корзинке, свернет еще один бумажный самолетик и запустит его в небо, напевая что – то себе под нос. А потом зашагает дальше по тропинке, заметая воланами новой нарядной юбки, и гадая, кому бы еще отмерить толику счастья…

Иваныч

– Иваныч! Старый хрыч! Хватит только о себе думать! Бог велел делиться! А ты целую бутылку, да в одно лицо! Это справедливо по-твоему?

Тимофей грустно балагурил, раскладывая на столе нехитрую закуску и поглядывая на своего приятеля.

Иван на шутки внимания не обращал. Он сидел у стола, крутя в руках полупустой уже стакан, и даже не пытался участвовать в разговоре.

На душе был полный раздрай. Неделю назад он попрощался с Катей и теперь не мог понять, как же жить дальше.

Катенька, Катюша, Катерина…

Сколько лет они прожили вместе? Двадцать? Да, двадцать с гаком… Много это или мало? Наверное, как посмотреть…

Память стерла подробности, оставив почему-то то, что было незначительным и ненужным. Убрала, припрятала по сундукам хорошее.

Удивительно, куда что девается?

Хотя… Сколько его было, хорошего-то?

Иваныч вздохнул, аккуратно поставил стакан на стол и отодвинул от себя бутылку.

– Ты чего это? Не будешь больше? Нет, Иваныч, так не пойдет! Поминать надо как положено! Она тебе все-таки жена, а не чужая тетка!

Тимофей оставил свое занятие и присел к столу.

На маленькой, тесной кухоньке места было мало, но им с Иваном хватало. От прежнего порядка, заведенного Катериной, уже почти ничего не осталось. В раковине громоздилась грязная посуда, а цветы на подоконнике поникли, словно отдавая последнюю дань уважения той, что так любила их.

– Вань, ты бы повинился, что ли? Оно бы и полегчало. – Тимофей поставил полный стакан перед приятелем.

– Убери… Не хочу больше!

– Эва как! А когда Катя жива была – не отказывался…

– Не капай, Тимофей! Все ты знаешь! Сволочью я был… И порядочной… А Катя терпела…

– Так баба она, Иваныч! Ей сам Бог велел терпеть!

– Глупости не говори! – Иван помрачнел еще больше и угрюмо глянул на своего соседа и давнего собутыльника. – Что Бог ей велел – про то мне неведомо. А вот, что я про себя понимать должен был – это знаю…

– И что же?

– А то, что не человек я, а человечишко… Беспутный, пустой, как вот эта банка из-под огурцов. Ничего во мне хорошего нет…

– И не было? – Тимофей прищурился, но бутылку от Ивана отодвинул, заменив ее на бутерброд с «докторской».

– Не знаю, Тимофей. Может, когда и было, да только забыл я об этом давным-давно… Катя, вот, помнила…

– А что она про тебя помнить могла, если вы познакомились с ней, когда ты в наш город переехал?

– А ты не знаешь? Не тогда мы друг друга узнали-то. Давно знакомы были. Еще с того времени, как я кораблики в луже пускал, а Катя со сбитыми коленками бегала…

– Постой! Это что же получается? Ты мне врал? Я думал, что вы с Катей знакомы столько, сколько прожили. Вы же сразу съехались, как только познакомились. Вот я и думал…

– Почему врал? Ты не спрашивал.

– Надо же… А я о ней не очень хорошо думал…

– Почему?

– Потому, что сошлась с тобой быстро. До этого жила тихо – скромно, с пацаном своим, никого к себе не водила, а тут – здрасте-пожалуйста! Муж! Кто такой? Откуда взялся? Никто не знал. Решили, что она на тебе от тоски повисла. Шутка ли – столько лет одна, да еще с ребенком? Все знали, что ты сидел. А какая порядочная женщина за сидельца замуж пойдет? Кому оно надо?

– Прав ты. Никому… Катя единственная была, кто меня понял и принял… А я ей вот так отплатил…

– Как?

– А то ты не знаешь? С тобой ведь пили!

– Как будто я тебя силком поил! Ты, Иваныч, говори, да не заговаривайся!

– Это не тебе претензия. Себя ругаю… Нет мне прощения за то, что такую женщину потерял…

– Каждому свой срок, Иваныч! Не вини себя так уж… В одном только ты прав – Катя твоя редкой красоты человеком была… Ты бы это… Рассказал бы про нее, что ли? Помянем ее не стопкой, а словом. Мать моя говорила, что поминки живым нужны. И вовсе не для того, чтобы глаза залить, а чтобы хорошее о человеке вспомнить. Я, вот, уйду, и про меня слова никто хорошего не скажет. А потому, как никому от меня не было ни тепла, ни привета. Прожил жизнь, а добра от меня никто и не видал. Почему так? Вроде и воспитывали меня, и учили, а все мимо…

– Не только у тебя так… Я ведь тоже по молодости неплохим парнем был. А потом закрутила жизнь, завьюжила. Родителей потерял, когда семнадцать сравнялось, а дядья родные меня из дома выставили. Не нужен я им был. Места много занимал. Пришлось в город податься, на завод. Там я жизни учился. И сказать бы, что эта учеба впрок пошла, да не могу. Связался с не очень хорошей компанией. Они меня за малым под статью не подвели.

– Из-за них сел?

– Нет. Это уже много позже было. А пока я на заводе работал, меня Катя как раз и спасала.

– Как это?

– А вот так. Она мне письма писала. – Иван грустно улыбнулся, встал и поставил на плиту чайник. – Не хочу больше пить. Не лезет.

– А и не надо! Я бы тоже чайку горяченького освоил! – Тимофей согласно кивнул, ловя настроение приятеля, и спрятал недопитую бутылку под стол. – О чем же она тебе писала?

– А обо всем на свете. О том, как кошка котят принесла, о матери своей, о братишке… Расписывала мне жизнь свою по строчкам, а я, не поверишь, жил этими письмами. Мне казалось, что это весточки из родного дома. Ведь с Катей мы жили в соседних подъездах. И пусть она помладше меня была, но это дружить нам нисколько не мешало. И именно она мне идею подала – к морю податься. Я с детства о нем мечтал. Видел всего лишь раз, когда матери как-то путевку на работе дали. Она меня тогда в детский лагерь отправила. Я это лето и сейчас в подробностях помню. Лучшего времени в моей жизни и не было…

– А те годы, что ты с Катей прожил?

– Они ни в счет. Счастливы мы с ней не были… – Иван отвернулся, пряча глаза.

– Почему так?

– Она меня любила. А я…

– Что? Не любил ее?

– Нет, Тимофей, не так… Любил, конечно. Но вот дать ей то, чего она так хотела – не мог…

– Чего же?

– Семью, детей… Не получалось у нас…

– Погоди, что-то я ничего не понимаю! У вас же, вроде, сын есть?

– Есть. Да только Кате он не родной. Он мой, но от другой женщины. Из-за него Катя как раз и не понимала, почему у нас ребенок не получается. Себя винила. Все по врачам бегала, хотя я ей твердил, что не в ней дело.

– А в чем же тогда?

– В прошлом моем. Нехорошее оно у меня было. Очень нехорошее… Я Кате кое-что рассказывал, конечно, но всего ведь не откроешь. И про жен «дежурных» в трех портах… И про болячки… Нет, ты не подумай! Я в этом плане честен был! Кате ничего не принес! Пролечился еще до того, как с ней съехался. Но детей иметь я больше не мог… И она об этом знала. Хоть верить и отказывалась. Все твердила, что от человека в этом вопросе мало что зависит. И жизнь не нами дается, а кем-то свыше. Но, видать, нам эту жизнь не доверили… И я знаю, почему.

– Почему же?

– Потому, что я одного ребенка когда-то бросил. Отказался от него, боясь, что не справлюсь, не потяну такой ответственности. Сбежал, как трус, даже не считая нужным что-то объяснять. Мы с Олей, матерью Игоря моего, и знакомы-то были всего ничего – около полугода. И за эти полгода виделись от силы раз десять. Она меня в портах встречала, а я и рад был. Как же! Вон, я какой! Ездит за мной такая краля и платочком с пристани машет! Нет бы подумать, что у нее тоже сердце есть! И хочет она мужа нормального, семью и детей! Этого и ждет от меня… А я что? Гулял! Молодой был! Борзый! Весь мир у ног плещется! Мало ли, куда судьба заведет? Что ж я буду привязан к кому-то? Вдруг где-то лучше есть?!

– Так ты знал, что у тебя ребенок будет?

– Знал, конечно. Ольга сказала. Потому и умотал от нее на другой конец света, думая, что это поможет проблему решить. С глаз долой – из сердца вон… Что я ее из своей жизни вычеркнул, что она меня… Да только судьба – подруга несговорчивая. И ох, как не любит, когда человечишки командовать пытаются! Она меня здорово проучила!

– Как же?

– В том плавании я за малым с жизнью не попрощался.

– Это как это?!

– А вот так! По глупости свалился за борт. Нарушил технику безопасности во время шторма. И утонул бы, если бы не мужики. Достали они меня просто чудом! И сказали, что мне нужно свечку, да не одну, поставить за то, что жив остался! Я и сам это понимал. Да вот только не сделал ничего… Не поехал к Ольге, не повинился, хотя надо было бы…

– А как с сыном общаться начал? Сколько ему было?

– Много… Одиннадцать лет. Он меня знать не знал, когда я его забирать приехал после того, как Оли не стало. У нее же, кроме меня, никого и не было. Сирота. Олю бабушка воспитывала. Я ее, правда, не застал. Мы с Ольгой познакомились, когда бабушки ее уже на свете не было. Вот и получается, что я сироту обидел. Мало того, что слова своего не сдержал, так еще и не помогал ничем. Она одна сына поднимала… Пацан меня знать не знал. Думал, что отец у него – летчик.

Иван замолчал. Снял с плиты закипевший чайник, заварил чай и покачал головой.

– Летчик… Я и моряком-то неважным был, а уж летчиком… Сын меня тогда увидел и с кулаками кинулся. Кричал, что это я во всем виноват и из-за меня матери не стало… Еле угомонили его тогда! Я его за руки держал, а сам думал о том, что он прав! На все сто процентов прав! Виноват я был… Ольга одна надрывалась, а я и думать не хотел о том, что у меня сын растет…

– Как же тебе его отдали?

– Далеко не сразу. Я больше двух лет за него воевал. Еле-еле добился, чтобы отцом меня признали и позволили мальчишку забрать. Юрист хороший попался. Все сделал как надо! Катя помогла. Она же все про меня знала. Мы так письма друг другу и писали все эти годы. Она и про Игорька все знала, и про Олю. Помогла мне адвоката найти и бумаги собирала, какие могла, понимая, что одному мне не справиться.

– Постой! Что-то я ничего не пойму. А как же тебе ребенка доверили, если ты сидел?

– Так это после было. Я Игоря забрал, а через полтора года в аварию попал. Ехал поздно вечером домой, уставший, на нервах. И решил перекресток проскочить. А там женщина дорогу перебегала… Как ни крути, а виноват я. Думал – все! И пацана отберут, и мне жизни не видать. Да только тут судьба моя вмешалась.

– Катей ту судьбу звали?

– Да. Она это была… Приехала. Игоря забрала и настояла, чтобы мы расписались. Так, мол, вопросов меньше будет.

– Помогло?

– Да. Игорь с ней жил, пока я срок мотал. Она свою квартиру продала и сюда, в этот город перебралась. Ко мне поближе. Соседи вообще думали, что Игорь – Катин сын. И правильно думали. Он больше ее был, чем мой… Катя научила его письма писать. Это и помогло. Вытащили меня эти письма из той ямы, в которую я сам себя столько лет загонял. Сын мне почти каждый день писал. Иногда пару строчек всего, но и этого было достаточно. Я знал, что меня ждут. Мы ни до, ни после столько не говорили с ним, как в этих письмах. Он рассказывал мне, как они с Катей живут. Ругал меня за маму и за то, что я так поздно в его жизни появился. Писал о том, как в школе дела. Даже совета просил, представляешь, когда с девушкой познакомился. А что я ему мог посоветовать? Только не поступать так, как сам когда-то…

– И то верно… А потом?

– Потом я вернулся. И какое-то время мы жили спокойно. А потом Игорь уехал учиться, и Катя затосковала. Все просила меня ребенка из детского дома взять, раз свои не получаются. Только я понимал, что ничего у нас не выйдет. Откажут в опекунстве. С моим-то прошлым. Злился на ее настойчивость. Попивать начал. Мне бы тогда понять, что она не для себя просила…

– А для кого?

– Для меня, Тимофей! Для меня… Видела, как я в себе копаюсь. Как перебираю свою жизнь, понимая, что большая часть уже за плечами, а сделано всего ничего. Кто я? Что я? Пустое место! Никому от меня, как ты говоришь, ни холодно, ни жарко! Это она, а не я, Игоря поднимала. Она обо мне заботилась все эти годы, а не наоборот… Разве я – мужик? Нет! Так, обмылок…

– Ну ты совсем уж себя не казни! Если Катя тебя миловала, то и тебе не след так о себе говорить!

– Нет, Тимофей, не прав ты! Человек должен о себе все понимать. А уж в моем-то возрасте и подавно! Вот, Игорь мой… Молодой еще совсем, а уже все у него по полочкам разложено. И дом, и семья, и понятия о жизни… Правильные они у него. От Кати достались…

– И какие же это понятия?

– А такие… Есть у тебя близкие – держи их крепче! Сам держи! Это твоя обязанность как мужчины! Дай им тыл и поддержку. Сейчас дай! А не откладывай на потом! Потом оно никому уже и не надо будет! Сами научатся о себе заботиться, а ты им станешь вовсе и не нужен… Я этого не понимал. Все думал, что жизнь долгая. На мой век обязанностей хватит. А оно вон как вышло. И Катя уже ушла… И мой срок не за горами…

– Интересно, и куда это ты, Иваныч, собрался? Думаешь, просто все? Так с твоими грехами в рай не пустят! А Катя твоя тебя там ждать будет! Вот и подумай, стоит ли тебе руки опускать да тапки по размеру искать?

– Какие тапки?

– Как это какие? Белые! Тебя послушать, так тебе уже и пора! А я тебе скажу – нет! Рано, Иваныч! Рано… Сколько лет ты небо коптил, а кому от тебя светло стало?

– Никому…

– Вот! Думаешь, тебе там рады будут? Ага! Сейчас! Катерина твоя первая тебе по носу щелкнет и спросит, чем ты тут без нее занимался!

– И что ты предлагаешь?

– А ничего! Что ж ты, Иваныч, за человек такой, что все решения да совета от кого-то ждешь? Сам – то чего хорошего сделать не пробовал? – Тимофей махом допил из своей кружки давно остывший чай, сполоснул ее и аккуратно пристроил на сушилку. – Вот так… Катя порядок любила… А еще – тебя, Иваныч. Шибко любила она тебя. Если бы меня кто так любил, я совсем иначе жил бы… Знаешь, что я тебе скажу?

– Что?

– Не о чем тебе жалеть! Все у тебя было! И счастливый ты человек, хоть и не понимаешь этого. Ты подумай. А как надумаешь чего – пойди и сделай что-нибудь хорошее. Помяни Катю свою добрым делом. Дай свет, какой она дарила столько лет тебе, кому-нибудь еще.

– Кому?

– Да кому угодно! Мало ли на свете людей? Вон в окошко глянь! Спешат куда-то, бегут, торопятся… И у каждого свои проблемы… Своя печаль…

– А как я узнаю о том, какая у них печаль?

– А как Катя твоя узнавала?

– Она говорить умела с людьми… Знала, что сказать, когда и как… Я так не умею…

– Так учись! Кто мешает?

– Ты прав. Никто… – Иван подошел к окну, отодвинул занавеску и посмотрел на улицу.

Прав ведь Тимофей… Вон они – люди… Чужие, незнакомые… Пока… Может, и стоит выйти на улицу, осмотреться по сторонам и сделать уже хоть что-то, чтобы понять – никакое ты не пустое место… И не нужно совершать никаких особых подвигов, чтобы сделать чью-то жизнь чуть лучше и светлее… Иногда достаточно доброго слова и вовремя забитого гвоздя, чтобы помочь кому-то.

Со словами у него неважно, а вот молоток в руках он держать умеет. Может, и сгодится кому его умение? Кто знает…

В одном он уверен – Кате идея Тимофея очень понравилась бы.

Иван провел пальцем по стеклу, словно ловя ускользающий день, и вдруг совершенно ясно услышал голос своей Кати:

– Молодец, Ванечка! Все верно… Начинать надо с малого, а остальное – приложится…

Обернулся, ожидая увидеть жену рядом, но наткнулся только на недоумевающий взгляд Тимофея:

– Ты чего, Иваныч?

– А, ничего! – Иван улыбнется сквозь слезы, потянется за лейкой, стоявшей на подоконнике, и первым делом польет Катины цветы. – Вот так!

Крестик

– Ты что, Тоня! Я ж комсомолец! Нельзя мне!

Мужские крепкие пальцы сплелись с тонкими девичьими, и маленький крестик все-таки перекочевал из Тониной ладошки в карман гимнастерки.

– Ничего! Ты не показывай никому. А я буду знать, что он у тебя. Это дедов крест. Он отдал тебе. Сказал, чтобы ты его обязательно взял и мне вернул потом. Понял, Вася? Вернул! Сам! Не смей там… Даже не думай! Я ждать буду!

Голос у Тони сорвался и остаток слов, сказанных ею, Василий так и не услышал. Мать что-то заголосила, Верунька кинулась на шею, оттеснив от него Тоню, и началось форменное безобразие. Все ревели в голос, кричали что-то, перебивая друг друга, пока Василий с облегчением не услышал:

– Стройся!

С трудом оторвав от себя мать, он еще успел оглянуться на Тоню. Та стояла, высоко подняв голову и выпятив упрямый свой подбородок с крошечной ямочкой. Губы дрожали, но она не плакала. Знала, что ему это не понравится. Держалась! Всегда была сильнее…

Василий махнул рукой на прощание и тайком тронул карман. Надо же, что удумала! Крестик… Зачем он ему? Ведь неверующий. Нельзя теперь этого. Что-то там дед Тонин рассказывал, когда они еще маленькими были, но разве ж теперь вспомнишь? Крутилось в голове странное: «Отче наш…». Почему Отче? Ведь это – отец? А какой же Бог ему отец? Глупости какие!

Отца своего Василий хорошо знал, в отличие от Веруньки. Та родилась, когда сурового, но справедливого Михаила Семёновича Зубова уже в живых не было. Полез в половодье трактор спасать, застрявший на переправе через реку, да и застудился. Как ни старалась мать, а выходить не смогли. Даже в город его отвезла, в больницу, но поздно было. Василий хорошо помнил, как она вернулась тогда домой. Простоволосая прошла по улице с сухими глазами, не отвечая на вопросы соседей, обняла его, прижав к своему большому уже животу, где вовсю толкалась Веруня, и сказала:

– Ты теперь мужчина в доме, сынок! Вместо папки…

Василий тогда не сразу понял, что случилось. А когда дошло… Что уж теперь говорить – плохо было. Мать черная ходила совсем, и он боялся, что не выдержит она, сляжет… А как же дите? И так без отца расти будет, так еще и без матери?

Старался как мог. Держал маму. И Веруня увидела свет. Сначала сама на него посмотрела, недовольно вопя в руках бабки Лукерьи, которая принимала роды у матери, а потом и в дом его принесла. Как солнышко ласковое светила всем да грела… Даром, что кроха, а поди ж ты… Жизнь вернула…

С рождением Веры мать изменилась. Василий видел. Плакать перестала по ночам, ожила. И все разглядывала дочь, ища в ней черты любимого лица.

– Василек, а правда Веруня на отца похожа? Ты глянь! И носик, и бровки, и глаза – все его, как есть! Гляну на нее, и словно мой Михаил Семенович рядом снова…

– Мам…

– Ты тоже на отца похож, сынок! Не думай! Но Вера… Говорят, что, если девка на отца похожа – это к счастью. Пусть так и будет!

Василий с матерью не спорил. Веруня самое черствое сердце могла научить плясать от радости. Даже Тониного деда Ивана и то покорила с легкостью. Василий с Тоней давились от хохота, когда, сидя за уроками, любовались, как Верочка заплетает густую бороду Ивана Петровича в косы.

– Ох, баловница! Позапутаешь мне все опять, а я потом разбирай! Что творишь-то?

– Красивый будешь! – Веруня шлепала ладошками по рукам деда и продолжала свое занятие.

Спорить с ней было бесполезно. Да никто и не пытался. Зачем? Любимица.

От той маленькой растрепанной девчонки ничего не осталось. Угловатая, голенастая, она была в свои двенадцать ростом почти с Василия. Этим тоже в отца пошла. Мать-то, Клавдия, была невеличкой. И Василий в нее. От отца достались только плечи – сажень косая, да руки, способные починить все что угодно.

Даже славно, что и Тоня ростом не вышла. А то хороша была бы пара – березка и боровичок. Конечно, он не настолько маленький, но кряжистый как пенек и такой же крепкий. А потому не взять его просто так! Пусть Тонечка не волнуется! Вернется к ней крестик дедов! Никуда не денется!

Эх, знал бы Василий, сколько всего впереди… Каким путями да дорожками их жизнь поведет…

Но кому дано знать, что будет?

Год, другой, третий… Нескончаемая боль. Без конца и края. И только надежда держит, что закончится это все когда-нибудь и придет весточка от родных, ведь столько времени писем не было… Как там мама, как Веруня, как Тонечка? Ничего не знает Василий. Топчет землю сапогами, бьет врага, теряет товарищей, обретает новых, а сам весь там. Дома…

И снится ему, как солнышко поутру в окошко заглядывает. Колышет ветерок белые вышитые мамины занавески. Играет с клубком, который бросила Верунька, кот. Алая нитка вьется по полу, рисуя странные узоры. И Василию хочется крикнуть, сказать матери, чтобы не трогала нить, ведь красиво… А потом видит он сестру. Вера сидит прямо-прямо на старом стуле, подобравшись и строго глядя перед собой. А в руках у нее маленький чемоданчик. Был у них такой. Мать с ним в Москву на выставку ездила да в город за обновками.

– Куда собралась, Веруня?

– Туда…

Василий тянется к сестре, да никак ближе подойти не может.

– Да говори толком! Куда ты?

Василий начинает сердиться, но тут же успокаивается, когда Вера, склонив голову набок, ласково шепчет:

– Не бойся, Василек! Все хорошо будет!

Есть в ее голосе и сила прежняя, и уверенность, но почему-то Василий ей не верит. Чувствует, что успокоить его сестра хочет, а не правду сказать. И он тянется рукой к карману, в котором хранит самое дорогое, что о доме напоминает, и говорит:

– Возьми крестик дедов, Веруня! Меня хранил и тебя сбережет! Бери!

– Нет, Васенька! У меня другой оберег. А этот ты себе оставь. Чтобы помнить. И обещание свое сдержать! Не забудь! Слышишь? Ждет тебя Тонечка…

Снится этот сон Василию так часто, что он до одного уже успел сосчитать все гвоздики на чемодане, разглядеть Верунькины новые боты, которые мать справила, видать, уже без него, и каждый цветок незабудки на сестренкином светлом платьице. Странно немного, ведь это платье Вера очень любила, но давно из него должна была вырасти. Мать его шила как раз к тому лету, когда жизнь их перевернулась. Только пару раз Веруня и успела примерить обновку. В этом платье она Василия провожала… Может потому оно так и запомнилось?

Гадает Василий, к чему этот сон, а понять не получается у него. Может от того снится ему дом родной, что соскучился так, что сил нет, а может… Если случилось что, так он об этом последним узнает. Шлет-шлет письма, а ответа – нет. Словно нет больше у него дома, и никто его там не ждет…

Еще год… И снова сны. Но ни привета из дома, ни известий. Ни от матери, ни от сестры, ни от Антонины. Укроется Василий плащ-палаткой на привале и пишет, пишет письма родным.

«Как вы? Что у вас стряслось? Неужто некому ответить? Разве такое возможно? А ведь я живой! И крестик дедов цел. Ждет своего часа. И молиться я, Тонечка, научился. Тут по-другому не бывает. Все в небо кричать начинают, когда совсем край придет. И каждый, кого смерть сторонкой обошла, знает – не по его хотению это, а потому, что тот, которого зовут Отче, отсрочил время, дал еще пожить… Вот и у меня так дважды было. Первый раз, когда в окопе завалило под танком. Думал уже, что все, не выберусь… Ребята откопали. А второй – когда переправа через реку была. Как я выбрался после того, как в наш плот прилетело, я не помню. Очнулся уже на берегу. Без сапог, мокрый как мышь, а в руке крестик твой, Тонечка. Не просто так ты мне его дала. Как чувствовала… Спасибо! А письмо это я отправлять не стану. Сама знаешь, не надо. Сберегу, а потом тебе сам в руки отдам. Чтобы поняла ты, как тревожно у меня на сердце было все это время. А то письмо, что полетит к вам, между строк читайте, как ты умеешь. Все поймешь, как надо, я знаю. Люблю вас всех. И тебя, и маму, и Веруню. Берегите себя! А я уж сам за собой пригляжу. Не волнуйтесь!».

Серый треугольник лежит в кармане вместе с крестиком, а Василий шагает дальше. Нельзя ведь остановиться. И передохнуть нельзя. Берлин впереди. А где город этот чужой – там Победа. И тогда узнает он, наконец, что же случилось с его родными. Стоит ли еще дом, да жив ли дед Тонечкин. Обещание-то сдержать надо…

До Берлина Василий дошел. Победу отпраздновал и домой подался. Ехал и думал, что вот сейчас дотопает до родного села, обнимет мать и сестру, а потом и Тонечку поцелует. В первый раз! Раньше ведь не давала. Только на вокзале, перед отправкой уже, обняла несмело и подставила щеку.

– За остальным вернешься!

Свадьбу сыграют! Дом поставят рядом с родительским! Будут жить!

Да только не пришлось мечту исполнить…

От села родного одни головешки остались…

Вот почему письма не доходили до адресата. Вот почему не отвечали ему ни мать, ни сестра, ни Тоня…

Потоптался Василий на пепелище и пошел искать людей. А что? Везде они есть – люди-то. Худые аль добрые, но завсегда найдутся.

Два дня искал Василий. И нашел. Там, где дальняя деревня была.

Приняли его. Накормили, а потом рассказали, что стряслось с его родными.

Рассказали, как пришел в их село враг. Как согнали в кучу всех до единого тех, кто там еще оставался. Как отбирали подростков, которых потом угнали на работы в Германию. Как мать закрыла собой Веруню, когда та к лесу вслед за Тонечкой и другими ребятами кинулась. Как встали на защиту детей бабы, принимая смерть, но не отступая даже на шаг. Как дед пошел в рукопашную и как страшен был вид его. До того страшен, что даже те, кто беду творил, отступили поначалу, и девчонки прорвались, успели. Как искали их потом, но болота крепко хранили свои секреты, и никто не узнал, куда в итоге делись те, кто успел добежать до границы леса. Как согнали потом тех, кто остался в поселке, в старый амбар и запалили его. А потом выжгли дотла все село, перед тем как уйти.

Рассказали и о том, что появились позже в лесу партизаны. Кто такие, откуда взялись, никто не знал. Догадывались, конечно, но таили эти догадки. Слишком уж все тонко было. Таскали в лес провизию втихаря и помалкивали.

А потом беда ушла дальше и тихо стало. Куда делись те, кто в лесу был – никто не знает.

Слушал Василий и плакал как дите малое. Если бы рядом был, разве не защитил бы их? Разве не вступился бы?

– Ты парень, не кручинься. Ты был там, где тебе должно было. И мы бы сейчас тут не сидели и с тобой бы бесед не вели, коли дома бы остался. А потому – крепись! Не всех еще потерял ведь. Искать тебе надо. Глядишь и отыщутся те, кто цел остался.

– Спасибо вам…

– Было бы за что. Ты, давай-ка, спать ложись. Утро вечера мудренее. В город тебе надо, справки навести. Может и узнаешь что. А мы тебе все рассказали, что сами знали.

Улегся Василий, а сна нет как нет. Сжал крестик в кулаке, а у самого мысль одна бьется: «Отче, помоги! Отыскать моих, домой вернуть. Надежду дай мне! Без этого никак… Неужто не увижу их больше? Ведь нельзя так! Разве зря все это было? Ты меня столько времени хранил, так и сейчас не бросай! Помоги!»

Сон, тревожный и рваный, пришел уже под утро. И снова увидел Василий сестру. Только платье на ней другое – чисто-белое. И руки у нее такие же чистые, словно не весна. Будто не копалась она в огороде, помогая матери. И стоит Веруня перед ним пряменько, гордо так, как березка в чистом поле. Смотрит в глаза и ждет. А чего ждет – не говорит. Молчит. И Василий слова сказать не может. Потянулся было обнять ее, ан нет, отступила, головой качает и пальцем грозит – нельзя! А потом вдруг поманила за собой и пошла куда-то. Только тут сообразил Василий, что не в доме они родном, а вроде как в городе где-то. Дома высокие, каменные вокруг, с большими окнами и людей много. Веруня идет, а они все перед ней расступаются. Быстро так идет, ходко. А Василий как ни старается – не поспевает за ней. До угла добежал и потерял. Куда делась? Непонятно. Потоптался-потоптался на месте, хотел было крикнуть, да передумал. Не услышит. Обернулся, а за спиной никого. Улицы пустые и дома разрушенные. Только тут и понял, что назад нельзя, вперед идти надо.

Проснулся Василий до света. Не стал будить хозяев. Оставил на столе в благодарность сахар для ребятишек и ушел. К вечеру уже был в городе.

За что хвататься? У кого спрашивать – про то ничего не знал. Решил, что лучше всего в больницу податься. Если кто-то что и знает, так только там.

Не ошибся. В больнице ему рассказали, что были люди из его поселка. Молодежь в основном. Мало совсем, но были. А куда потом делись, куда ушли – никто точно сказать не мог.

– Дальше их отправляли, милый. У нас-то больницу разрушили совсем. Вон тот флигель только и остался. А много там больных поместится? Да и врачей никого не осталось. Один Петрович. Кто на фронт ушел сразу, а кто тут свою вахту отстоял.

Старушка-санитарка свернула скупыми мужскими движениями самокрутку и протянула Василию.

– Не балуюсь этим.

– И то ладно! Ты молодой, тебе жить! Вон, Петрович, главный наш, тоже говорит мне, чтобы курить бросала. Ругается! Паша, говорит, ты женщина до того толковая, что я к тебе аж подходить боюсь, а одного понять никак не хочешь – вредно! А я все понимаю, а отказаться не могу! Веришь? Не получается!

– Верю! Тетя Паша, а еще что-нибудь знаете? Девушек не было? Одну Верой звали, а другую – Антониной.

– Сестры твои, что ль?

– Одна сестра. А другая… Невеста мне.

– Вона как… Невеста… А скажи мне, друг милый, что ж, сильно ли ты ее любил?

– Больше жизни.

– Ой, ли… Все так говорят до поры до времени, а как до дела, так… – Паша закашлялась, отворачиваясь от Василия, и махнула рукой. – Ступай-ка ты, милый. Нечего мне сказать тебе больше. Ничего не знаю я. А и знала бы – подумала, говорить, аль нет.

Василий схватил санитарку за руку.

– Вы что-то знаете, тетя Паша! Отчего же сказать не хотите мне? Я ведь все потерял. У меня только и осталось, что надежда найти их! Она, да вот это…

Василий уже не раздумывая достал из кармана гимнастерки крестик.

– Откуда он у тебя?

– Тонечка моя дала. Велела хранить и вернуть ей. Я обещал.

– Умная деваха у тебя была… – Паша тронула пальцем крестик. – Знала, что дать тебе с собой. Кто-то кисеты да платочки вышивал, а она вон что придумала…

– Это ее деда крест. Он хороший мужик был. До последнего своих защищал. Мне люди говорили, что за детей бился так, что даже пуля сразу его не взяла. Ему уж не получится крест отдать, так хоть Тонечке верну. Память ведь.

– Себя верни ей! – Паша накрыла своей ладонью крестик и подняла глаза на Василия. – Все расскажу. Все, что знаю. А ты уж сам решишь, как тебе дальше быть. Посмотрим, что ты за мужик и дотянешь ли до Тониного деда. Живы они. Обе. В Москву подались после Победы.

– Зачем?

– Тонечка твоя… Э, да что уж теперь! Партизанским отрядом она командовала. Как могла да как умела, пока не прислали им кого-то сверху. Много чего сделать успела, а, главное, сестру твою сберегла. Ее ведь, Веру, дважды за малым в Германию чуть не угнали. Первый раз из родного села, а второй раз, когда в городе поймали случайно. Тонечка с ребятами грузовик, который на станцию шел, в последний момент отбить успели. Тогда-то Тоню и ранили.

– Ранили?! – у Василия потемнело в глазах.

– Да. Было дело. И ранение-то пустяшное было, в руку, да только помощь не сразу оказали ей. Не до того было. Вот и…

– Что?! Тетя Паша, говори, как есть!

– Инвалид теперь Тоня твоя. Без руки осталась. Ей Петрович наш операцию прямо в лесу делал. Хорошо сделал. Все, что мог. Жизнь ей сохранил и это главное. Как поутихло все, девы твои сюда, в больницу пришли. И до самой Победы здесь работали. Вера твоя санитаркой, а Тонечка так, у всех на подхвате. Она шустрая такая. Там, где иной с двумя руками не управится, она умудрялась одной наворотить столько, что все диву давались. Петрович ее берег как мог. За дочку считал. От Тониной семьи никого ведь не осталось. Одна как перст. Он же Веру надоумил Тоню в Москву отвезти, к приятелю своему. Тот шибко умный доктор какой-то. Протезами занимается. Может и пособит девчонке-то. Молодая ведь совсем. Жить да жить еще. Что скажешь, Василий? Как тебя по батюшке-то?

– Михайлович я.

– Что скажешь, Василий Михайлович? Сдюжишь такую новость, аль нет? И имей в виду, если поедешь только Веру забирать, так не трудись. Не поедет она с тобой. С Тоней останется. Накрепко их повязало все это. Не бросит она ту, что жизнь ей сохранила.

– Понял тебя, тетя Паша. Не бойся. Не для того я столько лет свою Тонечку ждал, чтобы теперь от нее отказываться. Да и какая мне разница, сколько рук у нее и сколько ног. Моя она. Вся, какая есть. А я ее. Понятно?

– Понятно…

– Адрес-то есть у тебя или мне самому их искать?

– Найдется. – Паша поправила косынку и глянула искоса на Василия. – Уверен? Обратного пути уж не будет. Не смущай девку-то. Не надо. Она тебя любит. Если сомневаешься в себе, лучше оставь все как есть. Проживет и без тебя. Главное, боли не узнает, какую не пережить и не вынести. Так бывает оно, милый, когда тебя любимый бросит на полдороги. Откажется. Я знаю, о чем говорю. Страшнее этой боли нет ничего на свете.

– Не болтала бы ты попусту, тетя Паша. Ехать мне далеко. Пособишь? Коли нет, так я сам. Не привыкать.

– Ладно уж. Жди. Сейчас я.

Василий смотрел, как Паша поднимается по ступенькам, и не мог понять, что же за вопрос крутится у него в голове. Было что-то такое важное, о чем забыл он спросить ее, а что, вспомнить не получалось.

– Стой! Стой, тетя Паша!

Павла Алексеевна замерла на ступеньках больничного крыльца и покачала головой.

– Лучше уж сейчас, чем…

– Да не о том ты подумала! Я чего спросить-то хотел… Почему не писали они? Почему за все время ни строчки? Ладно, Тоня не хотела меня тревожить, но Веруня-то, почему?!

– До седого волоса дожил ты, Василий Михайлович, а ума, как я погляжу, не нажил… Тебя ж там только то и держало, что ты думал, будто дом цел да родные ждут. Как девчонке было написать тебе о том, что матери нет больше, а она не пойми где скитается? А после не хотела тебе писать, потому как ты бы про Тоню спросил, а врать Вера твоя не умеет совершенно. Глупые вы все, молодые, да что уж теперь… Главное, чтобы сейчас разобрались с делами вашими как положено. А что было – про то лучше не думать. Забывать нельзя такое, это само собой, но и оглядываться слишком часто тоже ни к чему. Вперед смотреть надо. Дом новый ставить, детей растить. Понял меня? Вот и молодец! Стой здесь, я тебе адрес принесу. И поезжай с Богом. Ждет ведь тебя она…

А спустя несколько лет на крыльцо нового дома выйдет Тоня, поставит на табурет таз со свежевыстиранным бельем и погрозит пальцем маленькому сынишке:

– Я – тебе! Неслух! Не смей кошку за хвост таскать! Не для того животине его приделали.

Серьезный двухгодовалый карапуз отпустит кошку и затопает по двору навстречу отцу, вернувшемуся с поля.

– Что, Иван Васильевич, соскучился? Погоди чуток. Я руки вымою да рубаху сменю. Мамку слушался, аль нет?

– Дождешься от вас! – Тонечка прикроет глаза рукой от вечернего солнышка, бьющего из – за крыши соседнего дома. – Что один ушел с утра, ни словечка не сказав, что от другого не дождешься.

– Я тебя будить не хотел! – Василий подхватит на руки жену.

– Вася! Не балуй! Поставь меня на место! Скоро Вера придет! Что подумает?

– Подумает, что все у нас с тобой хорошо, родная. Что ей еще думать – то? Сольешь мне?

– Отпустишь – солью! – Тоня прищурит синие, как у сына, глаза и проведет ладонью по щеке мужа. – Колючий какой! А щетина – пегая… Седой уж весь…

– И что же? Подумаешь, заснежило. Лишь бы на душе вьюга не мела. А остальное… Ерунда какая!

Тоня зачерпнет ковшиком воду из ведра, стоявшего на ступеньках, и Василий радостно зафыркает, брызгая на завизжавшего от восторга сына. Черный крепкий шнурок скользнет по груди мужчины, и маленький нательный крестик закачается в такт звеневшему над двором смеху.

Ловец снов

– Опять?! Сима, Сим! Просыпайся! А то она мелких разбудит! Держи ее! – Лена сползла с кровати и потрясла за плечо сестру. – И когда уже угомонится…

Соня металась во сне, и ее стон, протяжный, скорбный, словно наполнял комнату, вынимая душу и заставляя невольно оглядываться, нет ли кого за спиной.

– Как в плохом фильме ужасов! – Сима стянула с себя одеяло и с все еще закрытыми глазами прошлепала к кровати Сони.

Накинув на нее свое одеяло, легла рядом, прижала к себе сестру и тихонько запела:

– Баю-баюшки-баю, не ложись ты на краю… Елки! Лен! Какие уж тут «баюшки»! Она горит вся! Буди маму!

Лена потопталась рядом с кроватью Сони, вздохнула и все-таки пошла в комнату родителей. А что делать? Соня им такой же ребенок, как и все остальные. И мама точно отругает ее с Симой, если узнает, что они скрыли что-то от нее.

В родительской спальне было тихо. Лена протянула руку над кроваткой Сережи, которая стояла придвинутая вплотную к кровати родителей, и погладила по плечу Оксану.

– Мамочка…

Глаза, карие, как у самой Лены, распахнулись мгновенно, словно Оксана и не спала, и теплая ладонь накрыла пальцы девочки.

– Что, родная?

– Соне плохо! Мам, у нее температура, наверное. Она горячая, как утюг!

Сережа тихонько хныкнул, и Оксана тут же запела, совсем как Сима недавно:

– Баю-баюшки-баю…

Ее пальцы обхватили тонкое запястье дочери, потянули легонько, укладывая ладонь Лены на бочок брата.

– Покачай его пока, чтобы не проснулся. Я сейчас…

Легко, словно и не было у нее еще вчера боли в спине от неудачного падения со стремянки во время уборки, Оксана поднялась и на цыпочках пробежала до комнаты девочек, прислушиваясь к теплой темноте спящего дома.

Дом был ее гордостью. Сколько раз она слышала, что стройку им с Алексеем не потянуть… Что ни к чему все эти усилия и им куда комфортнее будет в квартире…

Родственники пожимали плечами, нисколько не стесняясь бросить жесткое и обидное:

– Да зачем вам такие хоромы?! Вы ж бездетные!

И сердце Оксаны сжималось от обиды, а голова опускалась, словно кто – то беспощадно равнодушный к чужой боли пригибал ее ниже к земле. Не можешь стать матерью? Не дано тебе? Вот и нечего на мир глядеть прямо! Не тебе гордо голову свою красивую нести! Достойнее есть!

Сколько раз Алексей, увидев ее, потупившую глаза и расстроенную очередным разговором с матерью или тетками, обнимал Оксану и прижимал к себе, удивляясь, как точно находит ее щека ямку у его шеи. Они словно спаивались воедино, чувствуя не только тепло, но и даже самые потаенные мысли друг друга. Словно невозможно было одному чувствовать что-то так, чтобы другой не услышал.

– Не надо! Не обращай внимания на них! Они ничего не знают!

– А что тут знать, Лёшенька? Правы же они! Не будет детей…

– Это мы еще посмотрим! – Алексей стискивал зубы от злости на тех, кто посмел обидеть его половинку, и клялся себе сделать все, чтобы мечта жены стала явью.

Казалось, что все возможно, если есть деньги и ты живешь недалеко от столицы. Но клиника одна, потом другая, третья… И везде отказ. Врачи разводили руками:

– Мы не волшебники!

И Оксана снова прятала глаза, теперь уже от мужа, не зная, как сказать Алексею о том, что давно уже считала решенным вопросом. Только когда он заговорил о постройке дома, она все-таки осмелилась.

– Не со мной, Леша… Я люблю тебя, и ты это знаешь… Но у тебя должна быть семья. И если я не могу дать тебе ребенка, то… Я подаю на развод.

– Мечтай! – Алексей, рассердившись, с размаху поставил кружку с горячим чаем на стол и заплясал по кухне, схватившись обожженными пальцами за мочку уха. – Оксанка! Ты мне это брось! Я парень простой, могу и сказать по-русски все, что на эту тему думаю! Маменька твоя недовольна будет! Как же! Достался ей зять безграмотный! Слов нормальных найти не может, а только ругается! А хоть бы и так! Кто тебе сказал, что я куда-то отпущу такую… Прости Господи! Глупую женщину, вот! Назвал бы по-другому, да обижать у нас ты мастер!

– Я?! – Оксана от удивления подняла-таки глаза и даже забыла о том, что плакать собиралась.

– А кто?! Надо такое сморозить?! Мне ты нужна! А дети… Будут – хорошо, а нет… Значит, судьба у нас такая. Не всем же родителями дано быть…

Оксана на этом разговоре, конечно, не успокоилась. Мало ли что сейчас мужчина говорит. Молод, полон сил, но это ведь пока… А потом все равно задумается о том, что упущено, да только поздно будет.

Но Алексей стоял на своем. Слишком долго он ждал ту, которая стала его радостью.

Брак с Алексеем был вторым для Оксаны.

Впервые замуж она вышла в девятнадцать. И целью ее было не сколько стать чьей-то женой, сколько уйти, наконец, из дома, чтобы избавиться от контроля и упреков, которыми осыпала ее мать.

С мамой у Оксаны отношения были очень сложными. Лидия Сергеевна, мать Оксаны, то любила дочь до беспамятства, рассказывая всем направо и налево о том, какая прекрасная девочка у нее растет, то вдруг словно черти начинали дергать ее за ниточки души, и она напрочь забывала о том, что еще вчера гордилась девочкой и называла ее своим счастьем.

– Как меня угораздило стать матерью такого недоразумения?! Оксана! Иногда смотрю на тебя – гений просто! А иногда… Что у тебя в голове, дочь?!