Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу

Потерянный рай

Никколо Макиавелли – представитель одного из тех поколений, которым выпадает жить во времена, когда настоящее жестоко и немилосердно, а в недавнем прошлом всем видится золотой век. Для самого Макиавелли эта черта, разделившая время на «до» и «после», была проведена в 1494 году. Ему тогда исполнилось двадцать пять лет, а Карл VIII, король Франции, перешел Альпы с огромной армией, решив предъявить права на свое наследие – Неаполитанское королевство. Вторжение монарха на Апеннинский полуостров не только изменило местный баланс сил на несколько веков, но и стало настоящей катастрофой в сознании итальянцев. Поэтому суть произведений Макиавелли раскроется перед нами только в том случае, если мы будем помнить, что они созданы на фоне глубочайшего потрясения культурных, политических и экзистенциальных основ бытия.

Ко времени, когда произошли эти события, Италия благоденствовала уже сорок лет. Мир воцарился еще в те далекие дни, когда под натиском османов пал Константинополь (1453). Европу тогда охватил страх, и уже в следующем году сильнейшие итальянские державы заключили в Лоди договор, к которому впоследствии присоединились швейцарцы. С тех пор конфликты с вовлечением государств происходили на полуострове лишь изредка, и почти всегда их воспламенял воинственный папа Сикст IV (1471–1484). Так что мирные соглашения оказались необычайно эффективны, если закрыть глаза на то, что они не отразились на внутренних делах Неаполитанского королевства, где даже в период их действия случилась гражданская война. Подобная безмятежность покажется поистине райской, если мы вспомним, что происходило в те годы в других частях Европы. Франция одолела Англию в Столетней войне (1453), но насладиться плодами победы не успела: страну тут же охватили внутренние распри, и правящий дом вступил в борьбу с влиятельными феодалами. В Англии на протяжении тридцати лет (1455–1485) грызлись между собой Ланкастеры и Йорки. Испания все еще была разделена на четыре отдельных королевства, и пусть даже брак Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской положил начало объединению большей части Пиренейского полуострова, стране еще предстояла изнурительная и кровавая гражданская война (1475–1479), а вскоре после ее завершения королевская чета повела военную кампанию против Гранады, последнего оплота мусульман в Европе; эта кампания длилась десять лет (1482–1492) и завершилась победой испанцев.

В Италии формально сохранялся средневековый строй. Центр и север, включая Тоскану, под названием Итальянского королевства входили в состав Священной Римской империи. В остальных областях Центральной Италии властвовала церковь, и Неаполитанское королевство, в полном соответствии с системой феодальных отношений, считалось обычным вассалом папы римского, точно так же как Сардинское королевство – вассалом императора. Единственным городом-государством, официально независимым от двух обладателей верховной власти – церкви и империи, была Венеция, которая в IX веке получила полную юрисдикцию над Венецианской лагуной по соглашению между императорами Священной Римской империи и Византии.

Впрочем, если оставить формальности в стороне, то в действительности все обстояло совсем иначе, и территория под Альпийской дугой была крайне раздроблена. Помимо пяти крупных держав – Венецианской республики, Миланского герцогства, Флорентийской республики, Папской области и Неаполитанского королевства – Лодийский мир зафиксировал еще сто пятнадцать мелких политических единиц. В этом полицентричном устройстве больше всего посчастливилось Венеции, которая с 1405 года постоянно увеличивала свои владения на материке – Терраферму, или «твердую землю», названную так ради отличия от средиземноморских форпостов, обеспечивавших Светлейшей республике прибыльную торговлю с Востоком. Милан, где правил род Висконти, неоднократно был близок к тому, чтобы объединить центральные и северные области в крупное государство под своим началом, однако все подобные попытки неизменно терпели крах, и с 1450 года, когда герцогом стал Франческо Сфорца, связанный с Висконти узами брака, их больше не предпринимали. Флорентийская республика серьезно уступала в военном отношении и Венеции, и Милану, зато обладала обширной торговой и финансовой сетью, раскинутой по всему континенту, и благодаря своему богатству могла при необходимости нанимать самых прославленных военачальников. Папская область тоже раскинулась широко, но, несмотря на размах, во многих этих землях ее влияние было лишь номинальным, а кроме того, ее силы подрывало непрестанное соперничество семей Орсини и Колонна – римских феодальных родов, забывавших о своей вражде лишь тогда, когда речь заходила об ограничении власти понтифика. И наконец, Неаполитанское королевство после многих перипетий, завершившихся опустошительной гражданской войной (1435–1442), перешло от французской Анжуйской династии к младшей ветви испанской Арагонской короны, после чего в нем произошли два восстания крупной знати (1459–1464; 1485–1486), которые еще сильнее его ослабили. В эту систему по мере сил встраивались второстепенные государства, например мелкие княжества Центральной Италии, правители которых становились во главе наемных отрядов и прекрасно зарабатывали в этой роли, оказывая услуги пяти главным политическим игрокам.

Рис. 1.1. Италия в 1494 году

Устранив внутренние конфликты, Лодийский мир защитил Италию и укрепил ее перед лицом внешних угроз. Но даже несмотря на то, что итальянцы теперь воевали реже, соперничество местных «центров силы» не прекратилось, и второй половине XV века предстояло оказаться эпохой драматичных заговоров. Сценой, на которой они разворачивались, в разные годы становились Рим (1453, 1467), Неаполь (1459, 1485), Милан (1476) и Флоренция (1478); казалось, что к этой болезни невосприимчива лишь венецианская аристократия. Одним словом, там, где прежде вели открытый бой, теперь сплетались козни – о, как легко вообразить коварную Италию эпохи Возрождения! Впрочем, нам лучше отказаться от бездумного следования шаблонам, поскольку в подобном исходе скорее стоит увидеть побочный эффект успешного сдерживания вооруженных конфликтов – и, следовательно, триумф дипломатии. Поэтому неудивительно, что некоторые флорентийские авторы (Бернардо Ручеллаи, Франческо Гвиччардини, Никколо Макиавелли), вспоминавшие о долгом периоде мира уже в начале XVI века, когда этот мир стал достоянием истории, создали термин «баланс сил». В последующие годы это выражение звучало все чаще, когда речь заходила о государственном строе всей Европы, а в дальнейшем ему предстояло стать одной из основ современных международных отношений.

Однако даже разобщенность не мешала жителям полуострова мыслить об Италии – и о себе самих, к ней сопричастных – на основе четырех критериев, которыми стали: расположение (земли к югу от Альп), язык («пленительный край, где раздается sì»[4], как писал Данте), этнос (потомки римлян) и культура (истинные наследники классической традиции). Более того, если в Средние века Италию, местопребывание Святого престола, прежде всего считали средоточием религиозной власти, имперскую Германию – олицетворением власти гражданской, а Францию с ее университетами – центром учености, то с XIV века одной из главных черт, отличавших Италию от всех других европейских стран – даже несмотря на существенные различия между ее областями, – все чаще признавалось возрождение древнегреческой и древнеримской культуры, проходившее при активном содействии гуманистов.

В годы, на которые пришлось детство Макиавелли, чувство «родной земли» сочеталось у жителей Апеннинского полуострова с ощущением превосходства над всеми остальными народами, которое они выражали вполне откровенно. Как впоследствии с сожалением отмечал голландский гуманист Эразм Роттердамский в диалоге «Юлий, не допущенный на небеса», итальянцы, «проникшись литературой язычников, переняли у последних страсть присваивать имя варваров всем, кто рожден за пределами Италии. И если вы услышите эту грубость из уст итальянца, знайте, что он оскорбил вас сильнее, чем если бы вы обозвали его отцеубийцей или святотатцем» (Iulius exclusus e coelis, 1514).

Однако такое отношение не было лишь следствием местечкового высокомерия. Первейшее основание для гордости было самым древним и очевидным: в Италии, в Риме, находился Святой престол, а папа римский не только направлял всех христиан в делах духовных, но и обладал непререкаемой властью арбитра в конфликтах между европейскими государствами. Именно папа Александр VI в своей булле (Inter caetera, 1493) провел демаркационную линию, установившую пределы испанских и португальских сфер влияния в мире, в том числе на американском континенте, недавно открытом Христофором Колумбом; Тордесильясский договор, заключенный в 1494 году, подтвердил и уточнил эти границы. Церковь господствовала не только в вечном, но и в бренном мире, и зримым знаком этой власти – причем одним из многих – были налоги, обильной рекой текущие со всей Европы в Рим.

Кроме того, Италия была одной из самых богатых и урбанизированных европейских стран. В городах проживало около четверти всего ее населения, особенно в центральных и северных областях, которые как минимум с XIII века вместе с Фландрией – территорией, на которой в наши дни располагаются Бельгия и Голландия, – определяли экономику континента. На этом повсеместном процветании благотворно сказался и сорокалетний мир, пришедшийся на XV столетие, поэтому в 1494 году французские захватчики, войдя в Италию, вполне могли узреть перед собой обетованную землю – и вожделенный трофей. Карл VIII, завоевав Неаполь, в восторге писал герцогу Бурбонскому: «Вы не поверите, какими прекрасными садами я владею в этом городе. Клянусь честью, здесь не хватает только Адама и Евы, чтобы превратить их в земной рай».

Кроме того, новые пути, по которым Италия пошла еще с конца XIII века, начав свое новое знакомство с античной цивилизацией, позволили стране обрести неоспоримое культурное превосходство. Причину усматривали в том, что гуманисты возродили давно забытые стихотворные формы и литературные жанры и переняли классические образцы в искусстве. Впрочем, это было далеко не все – они также поняли, как получить немалую практическую пользу, обратив себе во благо глубочайшие познания древних греков и римлян в медицине, ботанике, анатомии, географии и астрономии, а если говорить в более широком смысле – то и во всем многообразии теоретических и прикладных наук. Именно это явление, первоначально исключительно итальянское, современники стали называть новым «золотым веком»; в наше время оно не столь высокопарно именуется эпохой Возрождения.

И наконец, пусть даже с 1454 года на полуострове утихли войны и царило спокойствие, итальянцы все равно считали себя обладателями одной из самых мощных военных систем в Европе. Во-первых, полуостров славился своими полководцами-кондотьерами. А во-вторых, после Лодийского мира на континенте осталось лишь три государства, располагавших постоянными и значительными армиями: Франция (9 тысяч солдат), Венецианская республика (8 тысяч) и Миланское герцогство, чуть уступавшее последней; как видим, два из этих трех государств находились в Италии. В этом отношении интересен один любопытный факт, отраженный в депешах миланского посла: в тот роковой момент, когда вторжение Карла VIII стало уже неизбежным, при дворе Неаполитанского королевства беспокоились лишь о том, сможет ли французский государь привлечь на службу итальянских наемников – единственных, кого по-настоящему боялись.

Армиям Карла VIII не потребовалось много времени, чтобы уничтожить тот мнимо стабильный мир, в котором рос и взрослел Макиавелли. Разруха, пришедшая вместе с войной; непосильные налоги, введенные оккупантами; эпидемии, свирепствовавшие в Италии в первые десятилетия XVI века, – все это постепенно подрывало экономическое благосостояние региона. А неспособность противостоять захватчикам продемонстрировала бессилие наемных армий и породила представление об итальянцах как о трусах – французы даже стали поговаривать, что «итальяшки не умеют драться». В свете военных поражений даже бесспорные культурные достижения Италии можно было осудить как знак изнеженности и слабости. Некоторые предполагали, что именно так пала и Греция во II веке до н. э., когда самую развитую цивилизацию Средиземноморья без труда покорили римляне, не знавшие изысканных манер. Всеобщий кризис не затронул лишь понтифика. Его авторитет оставался незыблемым по крайней мере до 1517 года, когда Мартин Лютер, безвестный немецкий монах-августинец, повел свою войну против пороков «нового Вавилона» и тем самым положил начало расколу христианства на два противоборствующих лагеря, что на многие века вперед наложило отпечаток на всю историю Европы. И, видимо, любой, кому довелось – подобно Макиавелли – родиться во второй половине XV столетия, неизбежно пришел бы к мысли о том, что эти нескончаемые бедствия предвещают только одно: конец света.

Революция!

Причина военной экспедиции Карла VIII проистекает из сложной династической головоломки. С XIII века Неаполитанским королевством управляла Анжуйская династия, состоявшая в близком родстве с французским правящим домом. В 1442 году власть перешла к испанской Арагонской короне, но местные аристократы, поддерживавшие Францию, не сдались, и в 1458 году, когда Альфонсо Великодушный завещал Неаполь своему незаконнорожденному сыну Ферранте, часть неаполитанской знати подняла мятеж. После длительной войны восставших разгромили, но у французской пропаганды все же были основания утверждать, что Карл VIII лишь восстанавливал свое законное право на неаполитанский престол. Впрочем, реальная сила монарха заключалась не в его родословной, а в тех богатствах, которые он черпал из своего весьма густонаселенного королевства – если точнее, то из налогов, введенных еще в годы Столетней войны ради изгнания захватчиков-англичан. Война давно закончилась, но налоги никто так и не отменил, так что король Франции стал первым со времен падения Римской империи государем, получавшим подати на постоянной основе – прежде они взымались с подвластных общин лишь от случая к случаю. Столь изобильный источник доходов обеспечивал ему беспрецедентное положение, позволявшее строить масштабные стратегические планы, и Карл VIII обратил взор на Неаполь – свою первую цель (рис. 1.2).

В 1494 году, столкнувшись с угрозой вторжения, пять главных государств Апеннинского полуострова вместо того, чтобы сплотиться, решили действовать по принципу «каждый сам за себя». Флоренция подтвердила союз с Неаполем. Милан открыто встал на сторону Франции. Венеция и понтифик колебались, не отдавая предпочтений никому. Итальянцы так и не смогли выступить единым фронтом, и для Карла VIII, располагавшего небывалой по численности армией (более 20 тысяч человек) и мощной артиллерией, военный поход превратился в легкую прогулку.

Рис. 1.2. Образование французской и испанской монархий (1469–1513)

По мере приближения чужеземных войск Флоренция и папа капитулировали, и в феврале 1495 года, менее чем через шесть месяцев после перехода через Альпы, французский государь с триумфом вошел в Неаполь. Для итальянцев, привыкших к неспешным кампаниям и бесконечным осадам, это стало громом среди ясного неба, и только теперь, встревоженные успехами Карла VIII, они объединились, ведомые стремлением изгнать захватчиков с полуострова. Опасаясь попасть в окружение, король благоразумно решил вернуться на родину, оставив в Неаполе гарнизон. 6 июля 1495 года возле местечка Форново его войска вступили в битву с армией Венецианской лиги. И хотя сражение никому не принесло победы, солдаты Карла VIII все же отступили, а в последующие месяцы Арагонская корона восстановила контроль над всем Неаполитанским королевством, изгнав остатки французской армии.

Эти колебания не сокрушили маленький «итальянский мир» – но все же поход Карла VIII не прошел бесследно. Прежде всего, война ясно показала, что мелкие государства полуострова не в силах соперничать с великими монархиями остальной Европы, сумевшими усилиться и укрепить свое единство. (Эта тема будет непрестанно волновать Макиавелли.) Были и другие последствия. Пиза, важнейший тосканский город, в то время подчинявшийся флорентийцам, решил обратить волнения себе во благо, и пизанцы, вернув свободу и независимость, отстаивали их до 1509 года. Но главное – власть сменилась и в самой Флорентийской республике. Стоило войскам Карла VIII появиться в Тоскане, и из Флоренции тут же изгнали семью Медичи, негласно управлявшую государством на протяжении трех поколений – еще с тех самых пор, как Козимо Медичи, основатель династии, богатый банкир, победил в противостоянии с партией Альбицци и Строцци и создал новую коалицию, куда вошли и семьи с древней родословной, и новые дома, только начинавшие обретать влияние. Все это произошло за шестьдесят лет до нашествия французов. В те дни сперва казалось, что верх одержат соперники Козимо: в 1433 году он был приговорен к изгнанию. Однако через несколько месяцев во Флоренции прошли выборы, на которых жребий оказался особенно благоприятным для сторонников Медичи, после чего группа новых приоров – верховных магистратов, назначавшихся всего на два месяца, – решила переломить ситуацию. Им сопутствовал успех, и в 1434 году город поневоле покинули уже Альбицци, Строцци и их союзники, а Козимо вернулся на родину – и, конечно же, позаботился о том, чтобы в будущем случай не сыграл с ним такую же шутку. Имена флорентийских граждан, претендующих на выборные должности, в те времена отмечались в записках, которые в назначенный час вынимались из особых кожаных сумок, и Козимо неизменно следил за тем, чтобы в этих сумках лежали только записки с именами его сторонников. В начале девятой главы «Государя» Макиавелли упомянет об «удачливой хитрости», благодаря которой Козимо и его наследники властвовали, оставаясь в тени. С того момента Медичи никогда официально не отрекались от республиканского строя и на словах всегда выступали защитниками институтов коммуны, хотя истинная природа их правления была очевидна для всех. И не случайно, когда епископ Орте посетовал, что «прекраснейшая женщина несправедливо лишена мужа», иносказательно выразив мысль о том, что у Флоренции нет властелина, Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, ответил: «Мужа ей не хватает, но любовник у нее есть» (см. «Записки о достопамятных деяниях» – Commentarii rerum memorabilium 2.28) – и «любовником» он в данном случае именовал именно Козимо. Из года в год, что было неизбежно, Медичи заявляли о своей власти все откровеннее – особенно с 1478 года, когда их позиции в городе стали еще более прочными после провала заговора Пацци. Два года спустя был учрежден олигархический Совет семидесяти, призванный укрепить традиционный союз с главными семьями: потомки Козимо не собирались сохранять даже видимость республики.

Этот разрыв с прошлым хорошо виден на примере матримониальной политики Медичи. Козимо и его сын Пьеро женились на флорентийках из союзных семей. Однако Лоренцо Великолепный, внук Козимо, выбрал новую стратегию – он хотел породниться с итальянской аристократией, чтобы в будущем в Медичи признали законных правителей. Несомненно, он рисковал разгневать флорентийских сторонников семьи, но и он сам, и его старший сын Пьеро взяли в жены представительниц влиятельной римской семьи Орсини. Искусному и находчивому Лоренцо всегда удавалось успокоить назревающее недовольство, но в 1492 году, в возрасте всего сорока трех лет, он внезапно умер, а Пьеро оказался не столь умелым политиком – его стиль правления более подходил для какого-нибудь баронского клана вроде Орсини, чем для флорентийской семьи, пусть даже очень богатой и знатной, поэтому обстановка стремительно накалилась.

В сложившейся и без того нестабильной ситуации, вызванной вторжением Карла VIII в Италию, нерешительность Пьеро и потеря Пизы ускорили падение режима Медичи. Семью изгнали, ее имущество перешло государству, а институты коммуны были радикально реформированы. Флорентийские аристократы в те годы благоволили к Венеции: она славилась своим мудрым государственным устройством и в ней царил порядок, достойный зависти. В основе политической системы Светлейшей республики лежал сложный конституционный механизм. В ней правил пожизненно избираемый дож, власть его была ограничена, а кроме того, в республике действовали Большой совет, куда входили почти 3 тысячи граждан, и Сенат, состоявший из представителей наиболее влиятельных семей и принимавший все важные решения. Почему бы не подражать этому механизму? Может быть, тогда Флоренцию ждет такой же успех?

Но флорентийцы решили иначе. Отчасти им «помог» Джироламо Савонарола, харизматичный монах-доминиканец, обретший массовую поддержку горожан. Еще задолго до похода Карла VIII он грозил городу страшными бедами, если жители не раскаются в грехах, и когда вторжение произошло, его сочли пророком. По его настоянию граждане согласились передавать все важные решения на рассмотрение Большого совета, состоявшего примерно из 3500 человек. В совет вошли потомки тех, кто занимал какую-нибудь из главных городских должностей в течение трех последних поколений и был старше двадцати девяти лет. Никого из семьи Макиавелли в нем не было, поскольку его отец был зачат вне брака, а флорентийские законы жестко дискриминировали незаконнорожденных детей. Можно даже предположить, что мятежность и склонность к инакомыслию, характерные для Макиавелли, а также его стойкое желание выступать против любой иерархии, закрепленной в правовых различиях и семейных привилегиях, получили импульс к развитию именно в тот момент, когда он со всей очевидностью понял, что и он сам, и его отец уже с рождения были причислены к гражданам второго сорта. Создание Большого совета стало не просто радикальной переменой, но и первым экспериментом подобного рода в средневековой Европе: впервые столь великое множество граждан было вовлечено в управление городом напрямую. Из примерно 50 тысяч человек (включая женщин и детей) к руководству теперь был причастен каждый третий взрослый мужчина – иными словами, в совете были представлены около тысячи расширенных семей. Доверив принятие всех важных решений не только маленькому Сенату, но и столь значительной доле жителей, новая республиканская Флоренция, возглавленная Савонаролой, существенно отклонилась от своего первоначального эталона – Венеции, в которой вплоть до ее внезапного падения в 1797 году властвовала «закрытая» аристократия, оставаясь самым почтенным в Европе примером подобной формы правления.

Савонарола провозглашал себя миротворцем, но противоречивые проповеди, в которых он призывал к радикальному преображению церковных традиций и нравов духовенства, а также грозил ослушникам новыми карами, лишь внесли в политику Флорентийской республики еще больший раздор. Противостояние Савонаролы с папой Александром VI стало настолько ожесточенным, что понтифик отлучил монаха от церкви и был готов сделать то же самое в отношении Флоренции. Это стало концом доминиканца: его арестовали, судили за ересь и приговорили к сожжению на костре. Позже, вспоминая столь быстрый и внезапный крах, Макиавелли в шестой главе «Государя» напишет, что «все вооруженные пророки побеждали, а безоружные гибли»[5], поскольку не могли сопротивляться, когда их враги прибегали к насилию.

Савонарола был казнен 23 мая 1498 года. Так завершился первый, революционный этап возрожденной республики. С этого момента Макиавелли уже не будет просто наблюдать за политической борьбой со стороны – падение доминиканца, помимо прочего, отразится на жизни итальянского мыслителя и произведет в ней разительные перемены. Однако прежде чем мы перейдем к разговору о них, необходимо сделать шаг назад, чтобы лучше познакомиться с будущим автором «Государя» и «Рассуждений».

Непрестанное изучение дел минувших

Макиавелли, несмотря на всю свою необычность, – дитя гуманизма. И пусть даже он, причем довольно скоро, отрекся от своего наследия, но в извечном споре с обыденным и банальным он все же неизменно опирался на учения древних мыслителей, взрастившие его дух, – хотя, конечно, эти учения представали в совершенно новых формах. Если выразить эту мысль более лаконично, то Макиавелли и его учителя-гуманисты читали одни и те же тексты, но по-разному, и почти всегда он извлекал из прочитанных произведений другие, а иногда и прямо противоположные, выводы, несмотря на то, что его внимание, по крайней мере отчасти, уделено тем же проблемам. При всей своей неотъемлемой противоречивости подобное противостояние с традициями, в которых он воспитывался, – это одна из черт, наиболее свойственных Макиавелли. И мы, беседуя о его творчестве, никогда не должны об этом забывать.

Как мы уже отмечали, во времена юности Макиавелли гуманизм был одним из главных предметов гордости итальянской элиты, считавшей себя единственной законной наследницей древних римлян во всем, что касалось культуры. Непревзойденную роль в прославлении новых эстетических ценностей в XIV веке сыграл Петрарка – не в последнюю очередь благодаря тому, что неутомимо поддерживал переписку с понтификами, монархами, герцогами, кардиналами и епископами всего континента. Тем не менее истоки этого движения намного древнее и восходят к концу XIII века, когда небольшая группа поэтов-юристов из Падуи взглянула на сочинения латинских авторов под новым углом. На протяжении всего Средневековья литераторы в поисках вдохновения и культурной легитимности изучали крупицы, оставшиеся от римской Античности, не осознавая при этом, насколько они далеки от своих предков – им казалось, что они живут в том же самом мире. Первыми эту историческую дистанцию обозначили во всей ее полноте падуанцы Ловато Ловати (1241–1309) и Альбертино Муссато (1261–1329). С особым вниманием анализируя тексты любимых авторов, они вскоре убедились, что древняя латынь была гораздо богаче и сложнее – в лексике, в метрическом стихосложении, в грамматике. Так первые гуманисты постепенно осознавали собственные недостатки по сравнению с великими поэтами, ораторами и историками Древнего Рима – и стремились восстановить связи с той цивилизацией, которая казалась им более совершенной, а также вернуть изящество слога, утраченное с течением веков.

Болезненное восприятие исторического разрыва с древнеримским прошлым стало неотъемлемой частью гуманизма, однако представители движения полагали, что смогут навести мосты через пропасть, изучив античный стиль и классические языки. Естественно, для достижения вершин и выхода на уровень древних римлян требовались усердие и подражание во всем, даже в мелочах, а также учет грамматических нюансов, которым прежде не уделяли внимания, – но результат обещал оправдать все усилия. И даже несмотря на то, что понять эту заново открытую латынь и в тексте, и на слух без должной подготовки было гораздо труднее, звучала она необычайно авторитетно, поскольку тем, кто ей владел, вдруг начинало казаться, что они могут выражать свои мысли в точности так, как делали это прославленные герои древних времен – скажем, Сципион Африканский или Юлий Цезарь. В публичных выступлениях такая красота речи могла сразу же дать ощутимый перевес.

Это касалось не только литераторов. Прошло совсем немного времени, и появились новые учебные планы, принятые и самовластными правителями, и представителями элиты коммун: под влиянием гуманистов и те и другие желали стать более добродетельными – иными словами, достойными и способными к государственным делам во имя всего общества – и были уверены, что им поможет животворящий дух классической литературы. Можно сказать, это была чудесная мечта – повенчать политику и мораль, познав всю мудрость греческих и латинских шедевров. В эпоху нарастающей конкуренции между различными формами правления – особенно в Италии, где на одном политическом пространстве сосуществовали республики, монархии, крупные и мелкие феодалы, князья-епископы, папа римский и император, – новое образование оказывалось мощным инструментом легитимации для правящих классов, по своей эффективности превосходившим даже династическую преемственность и титулы, дарованные папой или императором. И уже по прошествии нескольких десятилетий знание классической культуры и уверенное владение навыками, обретенными благодаря знакомству с ней, стало повсеместно считаться лучшей гарантией того, что молодые люди, приобщенные к античной мудрости, в дальнейшем лучше других исполнят свой долг перед обществом. Для гуманистов их ученики были подобны древним римлянам, воскресшим из мертвых.