Миссия Бога

Книг, содержащих библейское обоснование христианской миссии, написано более чем достаточно.[7] Однако не вся имеющаяся литература одинаково хорошего качества. Некоторые книги больше похожи на памфлеты, убеждающие читателей в том, с чем они и так согласны, приводя доказательства в пользу дела, которое и писатель и аудитория уже считают необходимым. Некоторые авторы полностью игнорируют критический анализ, другие придают ему слишком большое значение.[8] Гораздо хуже то, что многие обходят вниманием большую часть самой Библии – Ветхий Завет. Их цель очевидна: использовать авторитет Писания для обоснования миссионерского служения христианской церкви всем народам. Так они одновременно поддерживают тех, кто уже несет служение и нуждается в напоминании о его библейском основании и вдохновляют новых сотрудников присоединиться к миссии, ибо, не поступая так, они нарушают библейскую заповедь.

За рамками «библейского обоснования миссионерства»

Такого рода апологетика имеет огромное значение. Для церкви было бы сокрушительным ударом понять, что усилия миссионеров на протяжении двух тысячелетий не были оправданы с точки зрения Писания. Тем не менее, время от времени раздаются голоса, утверждающие именно это. Ведь как раз в противовес заявлениям людей, выдвигавших богословские и библейские (как им казалось) аргументы против обязанности каждого христианина проповедовать евангелие всем народам, Уильям Кэри одним из первых представил четкое библейское обоснование для «обращения язычников».[9]

Однако известный всем пример Кэри указывает на характерный недостаток многих «библейских оснований христианской миссии». В библейской части своей аргументации Кэри опирался на один единственный отрывок, содержащий так называемое Великое поручение в Мф. 28, 18–20, почитая его столь же актуальным в свое время, как и во времена апостолов. По его мнению, эта заповедь не утратила своей силы с уходом первого поколения учеников (как утверждали противники миссионерства). И все же, хотя мы склонны согласиться с его герменевтическими рассуждениями, а выбранный им отрывок достоин всякого уважения, предоставленные Кэри доказательства могут вызвать сомнения. В пользу Кэри, безусловно, свидетельствует тот факт, что библейское обоснование миссионерства, даже построенное на одном отрывке, было в тот момент большим достижением. Гораздо труднее оправдать распространенную во многих миссионерских кругах практику, когда христианская миссия во всей ее монументальности балансирует на одном единственном отрывке в полной зависимости от изобретательности экзегетов. Если, выражаясь образно, сложить все апологетические яйца в одну текстуальную корзину, то что случится, когда та упадет?

Что произойдет, например, если акцент на слове «идите» в красноречивых рассуждениях защитников миссионерского служения утратит свою убедительность? Ведь в оригинальном тексте, вместо глагола в повелительном наклонении, стоит причастие, указывающее на обстоятельства, которые сопровождают действие? Иисус призывал своих учеников, прежде всего не пойти, а научить. Но поскольку теперь он велит им научить «все народы» (тогда как во время его земной жизни их служение ограничивалось пределами Израиля), им приходится идти к этим народам, дабы исполнить главное повеление.

А если подвергнуть сомнению всеобщую уверенность в том, что наш отрывок указывает на время возвращения Христа, чье второе пришествие должно последовать за «научением» всех народов? И может ли эта задача когда-нибудь считаться завершенной (заметим, кстати, что в тексте используется слово «научить», а не благовествовать)? Разве каждое новое поколение народов, до которых давно уже дошло евангелие, не нуждается в «научении»? Великое поручение – это бесконечная, постоянно расширяющая свои горизонты задача, а не отсчет времени до конца света.

Возможно, есть смысл пойти еще дальше и прислушаться к голосам критиков, задающихся вопросом: а действительно ли Иисус произнес (на арамейском, конечно) слова, записанные в греческом тексте Мф. 28, 18–20?[10]В ответ на брошенный вызов можно предпринять следующее:

• попытаться отстаивать подлинность евангельского текста вопреки заявлениям скептиков, для чего имеются серьезные основания;[11]

• утверждать, что, даже если Матфей не дословно передает сказанное Иисусом, его слова удостоверяют вывод, неизбежно напрашивающийся из понимания личности и подвига воскресшего Христа церковью, посвятившей себя миссионерскому служению;

• найти дополнительные отрывки в подтверждение этому, дабы показать: Матфей правдиво передал суть библейского свидетельства, справедливо увязав его с Иисусом, находившим в Писании прочное основание собственной миссии и миссии своих учеников.

Наиболее распространен последний способ. Большинство богословов, предлагающих библейское обоснование миссионерства, видят свою задачу в подборе как можно большего количества стихов, которые бы напрямую предписывали, или хотя бы косвенно подтверждали необходимость миссионерского служения. Это, безусловно, важно. Библейский призыв к миссионерству должен ясно прозвучать в церквях, зачастую весьма избирательно читающих Библию.

На свете множество обычных и вполне достойных христиан, благоговейно читающих и перечитывающих отрывки Писания, где говорится о возможности собственного спасения и безопасности, утешающие людей в трудные минуты и наставляющие их в попытках угодить Богу. Но верующих подчас застает врасплох такое обилие стихов, напоминающих о вселенском замысле Бога для всех народов земли, о поликультурной сущности евангелия и о миссиональной сущности церкви. Таким людям необходимо преодолеть свое удивление и услышать эту часть библейского послания.

Немало среди нас и богословов как зрелых, так и начинающих, чьи горизонты ограничиваются рамками традиционных учебных программ, в которых заметно отсутствует миссия в любой форме: библейской, исторической, богословской или практической. Если доказать, а я думаю, это вполне возможно: в Библии великое множество стихов и тем, непосредственно связанных с христианской миссией, миссиология снова будет пользоваться заслуженным уважением в научных кругах, чему уже есть немало обнадеживающих свидетельств.

И все же, будь то один отрывок или несколько, опасность, сопровождающая подбор стихов-доказательств, по-прежнему велика. Мы уже определились с тем, что именно хотим доказать (миссионерство имеет под собой библейское основание), так что набор стихов всего лишь подтверждает наши уже сформировавшиеся взгляды. Библия превращается в шахту, откуда мы извлекаем свои сокровища – «стихи о миссионерстве».

Эти алмазы сверкают ярко, но просто нанизать их на нитку для разработки полноценной миссиологической герменевтики всего Писания недостаточно. Даже обоснование миссионерства, составленное таким образом, не сможет охватить всей Библии.

Рассуждая о тематическом подборе стихов, Дэвид Бош отмечает:

Я не назову этот подход неприемлемым. Ценность его бесспорна. Однако его вклад в доказательство справедливости миссионерских призывов минимален. Окончательный вывод следует делать не из отдельных стихов и примеров, а из самой сути откровения как Ветхого, так и Нового Заветов. Современная церковь нуждается не в формальном соответствии между ее делами и содержанием отдельных отрывков Писания, а в ее готовности следовать лейтмотиву библейского послания.[12]

Может показаться, что Бош ошибочно противопоставляет две необходимые вещи. Разумеется, жизнь церкви должна формально соответствовать смыслу библейских текстов, а стихов, имеющих непосредственное отношение к миссионерству, не так уж мало. Указывая на несостоятельность построения доказательств путем поверхностного, с точки зрения герменевтики, поиска случайных отрывков, хотя бы отдаленно связанных с той или иной проблемой, мы ни в коем случае не отрицаем возможность подбора убедительных доказательств путем тщательного исследования текста. Возвращаясь к замечанию Боша, можно сказать, что цель наших усилий – выделить «суть откровения» и «лейтмотив библейского послания». Чтобы с уверенностью назвать миссию сутью или лейтмотивом Писания, необходимо нечто большее, чем перечень стихов, чей смысл удобно перекликается с нашими собственными утверждениями.

Основным недостатком такого подхода можно считать его замкнутость. Опасность заключается в том, что мы привносим в изучение Библии свою глубокую преданность идее миссионерского служения, славное историческое наследие, современные методы и приемы, даже стратегии и задачи на будущее. Все это мы считаем оправданным с точки зрения Писания. Поэтому в поисках библейского основания миссионерства мы, вероятнее всего, найдем то же, с чего начали: наше собственное представление о миссии, дополненное для удобства библейскими ярлыками.

Библейское обоснование миссии как таковой – занятие достойное и необходимое. Попытки же оправдать все в практике миссионерствовать – весьма сомнительны. Кто-то сочтет это невозможным, даже опасным. Вместо того, чтобы искать в Писании оправдание своих действий, мы должны представить на его суд все миссионерские стратегии, планы и программы. Эту мысль хорошо выразил Марк Шпиндлер:

Если под словом «миссия» понимать совокупность усилий миссионеров прошлого и настоящего или все происходящее на ниве миссионерского служения, всякий честный библеист вынужден будет заключить, что такое понятие миссии имеет мало общего с Писанием… Посему попытки найти библейское оправдание любого вида современной миссионерской деятельности в виде примеров или буквальных указаний лишены актуальности, а, следовательно, и смысла. Истинное значение миссии в наше время должно вытекать из чего-то более фундаментального: из целенаправленного движения Божьего народа в мир, которому они несут благую весть о спасении в Иисусе Христе. Достоверность библейского обоснования миссионерства полностью зависит от соответствия современных усилий миссионеров этой главной идее. Необходима переоценка всего опыта миссионерской деятельности. Повторяю, библейское обоснование миссии не продиктовано желанием оправдать все действия современных миссионеров. Его цель – оценка этих действий в свете Писания.[13]

Но для такой оценки необходимо более четкое понимание «фундаментального» – миссии в ее библейском смысле или точнее – миссиологического контекста библейского богословия.

За рамками поликультурной герменевтики

Медленно, но неуклонно Западные богословы начинают замечать, что творится в остальном мире. Исследования в области миссиологии привлекли внимание Западного богословского сообщества к богатому многообразию богословских и герменевтических подходов, ставших в некоторых случаях результатом успешной миссионерской деятельности прошлых веков. Миссионерство преобразило христианский мир. Если еще в начале двадцатого века около 90 процентов христиан жили на Западе или на Севере (то есть преимущественно в Европе и Северной Америке), то в начале двадцать первого века около 75 процентов живут на южных и восточных континентах – в Латинской Америке, Африке, в некоторых частях Азии и Океании. Центр тяжести в современном христианском мире сместился к югу – явление, именуемое не всегда одобрительно «новым христианством».[14] Кто-то предпочитает другие термины – «мировой Юг» или «мировое большинство».

Мы живем в век многонациональной церкви и разнонаправленного миссионерского движения. Соответственно герменевтика тоже носит теперь поликультурный характер. Каждый из нас хочет сам читать и толковать Библию. Ирония заключается в том, что именно представители Западного протестантского богословия, уходящего корнями в герменевтическую революцию (Реформацию), которую совершили люди, заявившие о своей независимости от давления средневековой схоластики католицизма, столь неохотно прислушиваются к христианам из других культур, пожелавших самостоятельно трактовать Писание. Правда, в последнее время ситуация, безусловно, меняется к лучшему.[15]

Герменевтическое многообразие, конечно же, берет начало в самой Библии. Новый Завет был рожден в контексте герменевтического переворота в трактовке Писаний, известных нам как Ветхий Завет. В ранней церкви практиковались разные способы толкования одних и тех же отрывков, в зависимости от контекста и человеческого фактора. Иудейская и греческая формы христианского самосознания – плод миссионерского служения церкви – по-разному воспринимали одни и те же библейские заповеди. Именно об этих различиях говорит Павел в Рим. 14–15. Его собственная позиция ясна (с богословской точки зрения, он относит себя к тем, кого называет «сильными»), однако при этом апостол призывает расходящихся во мнениях в вопросах толкования и практического применения библейских заповедей принимать друг друга без осуждения в послушание Христу и евангелию.

Посему миссиональная герменевтика должна, по крайней мере, признать многообразие контекстов и подходов к тексту Писания. Даже если утверждать (а я именно так и делаю), что исторический и сотериологический контекст библейских фрагментов и позиция их авторов имеют объективное преимущество в определении их смысла и значимости, разнообразие читательских подходов – тоже чрезвычайно важный фактор герменевтического богатства вселенской церкви. Самобытное прочтение текста представителем той или иной культуры способно высветить дополнительные оттенки смысла, не столь заметные для человека из другой культуры.[16]

Размышляя о таком многообразии, Джеймс Браунсон считает его вполне позитивным явлением, которое, имея библейские корни, вытекает из реальности миссиональной деятельности по всему миру.

Разрабатываемую мною модель я назвал миссиональной герменевтикой, поскольку в основании ее лежит простое наблюдение, сделанное мною при чтении Нового Завета: раннее христианское движение, создавшее канон новозаветных Писаний, носило явно миссионерский характер. Одной из наиболее очевидных особенностей раннего христианства была его способность преодолевать культурные границы и насаждаться в новых местах. Более половины Нового Завета вышло из-под пера людей, посвятивших себя миссионерскому служению в ранней церкви. Это стремление ранних христиан преодолевать культурные границы – прекрасная отправная точка в разработке модели библейской интерпретации. Она особенно полезна, поскольку отдает вопросу взаимосвязи между христианством и многообразием культур приоритет среди насущных проблем толкования Писания. Столь пристальное внимание может помочь нам разобраться в великом множестве современных трактовок… Миссиональная герменевтика, в моем представлении, начинается с признания реальности и неизбежности множественного толкования Библии.[17]

Было бы, однако, неправильно полагать, будто миссиональная библейская герменевтика ограничивается обобщением всех возможных способов прочтения текста, рожденных многоцветием мировых церквей и миссий. Это, безусловно, весьма интересное и поучительное занятие. Всякий, в том числе и я сам, кому довелось жить и работать в чужой культуре, подтвердит: читать и изучать Библию глазами других – дело непростое, но чрезвычайно занимательное и познавательное. Но только ли с многообразием нам приходится иметь дело? И если так, стоит ли сдаваться на милость релятивизма, отрицающего возможность объективной оценки? Существуют ли критерии, позволяющие определить прочтение библейского текста как верное или ошибочное, или хотя бы как более или менее близкое к идеалу? И кто вправе устанавливать эти границы и критерии?

Важно подчеркнуть, что «множественное толкование» не следует отождествлять с плюрализмом, как одной из герменевтических идеологий или с релятивизмом. Отправной точкой в понимании Писания для меня остается тщательное применение грамматико-исторического метода в попытке определить: насколько это возможно, замысел автора или рассказчика в том контексте, в котором были написаны или сказаны изучаемые нами слова. Однако, используя такие методы и переходя затем к восприятию значимости и возможности практического применения этих отрывков в наших собственных условиях, мы позволяем культурному многообразию сыграть свою роль в понимании и восприятии. И все же такого рода многообразие всегда имеет свои методологические и богословские границы.

Браунсон переходит от рассуждений о миссиональной герменевтике многообразия к выступлению в защиту «герменевтики единства». Многообразие толковательных позиций учит нас говорить и слушать друг друга с уважением и любовью, провозглашая общую человечность и верность одним и тем же библейским текстам. «Но, признав факт многообразия, мы должны постараться сделать Библию центральным ориентиром в море прочтений и толкований. Что же значит говорить истину в любви?»[18] В качестве ответа Браунсон предлагает форму, содержание и саму суть евангелия. Соглашаясь с учеными, отыскавшими в различных новозаветных изложениях евангелия ряд непреложных утверждений, он настаивает, что именно они должны стать герменевтическим контекстом и критерием оценки всех вариантов прочтения текста.

Понимание герменевтической функции евангелия крайне важно для здравого подхода к многообразию и последовательности в трактовке Писания. Толкование всегда рождается в разных контекстах, под влиянием разных традиций… Но во всем этом разнообразии евангелие выступает в качестве критерия истины, гарантируя единство и последовательность.[19]

Полностью разделяя эти взгляды, я бы добавил, что евангелие, ассоциируемое им исключительно с Новым Заветом, впервые звучит в Книге Бытие (по словам Павла в Гал. 3, 8). Итак, я хотел бы рассмотреть явление, именуемое Браунсоном «герменевтикой единства», с точки зрения Библии во всей ее полноте.

Разве не это лежит в основе мессианской и миссиональной герменевтики иудейского канона, представленной в Лк. 24. Лука, который жил и трудился рядом с Павлом, запечатлевший в Книге Деяния бурную историю богословских споров в ранней церкви, прекрасно знал о многообразии трактовок Ветхого Завета представителями первого поколения следовавших по пути Иисуса. Тем не менее, слова Иисуса «отверзли им ум к уразумению Писаний» (Лк. 24, 45). Иными словами, сам Иисус создал герменевтическое единство, в рамках которого все учения должны читать Писание в свете истории, подводящей нас к Христу (мессианское прочтение) и ведущей нас дальше, от Христа к народам земли (миссиональное прочтение). Эта история берет начало в Божьем замысле и содержится в каждой книге Писания для всех народов. Такова миссиональная герменевтика всей Библии.

За рамками контекстуального богословия и пропагандистского прочтения Библии

Многообразие контекстуальных подходов к чтению Библии включает и те, чьи представители выступают в роли заинтересованной стороны. Речь идет о толковании, предлагаемом конкретной группой людей от ее имени или в ее интересах. В эпоху Просвещения на Западе распространился взгляд, сторонники которого претендовали на научную объективность, рациональность и свободу от конфессиональных предубеждений и идеологических интересов. В противовес ему были разработаны богословские учения, объявившие подобную бескорыстную объективность мифом, – к тому же весьма опасным, поскольку за ним скрываются претензии на превосходство. По утверждению авторов этих учений, контекст имеет значение. В процессе чтения и толкования Библии на читателя, на его восприятие влияет окружение, личности, находящиеся рядом, культура и происхождение. Необходимо найти именно тот контекст, в котором Писание должно быть услышано и стать частью нашей жизни.

Такой подход к богословию и Библии в Западных научных кругах принято называть «контекстуальным богословием». В самом этом термине сквозит высокомерная Западная этноцентричность, поскольку предполагалось, что весь остальной богословский мир замкнут в рамках того или иного контекста, и только мы располагаем истиной и можем заниматься объективным бесконтекстным богословием. Это утверждение справедливо подвергается критике, и Запад предстает в своем реальном облике – одного из контекстов человеческой культуры, не лучше и не хуже, чем любое другое высказывание для чтения Библии и занятий богословием.[20] И все же именно в нем появилось и закрепилось в веках определенное христианское самосознание, со временем приобретшее господство в мире, во многом благодаря миссионерству и его плодам. Речь идет о том самом культурном контексте, кульминацией которого стала Вавилонская башня, известная нам как модернизм эпохи Просвещения. Как и ее предшественница в Книге Бытие, она разрушается у нас на глазах, превращаясь в бесконечный хаос постмодернизма.

Новые богословские учения объединяет предпочитаемая их сторонниками позиция правозащитника. В основе каждого из них лежит убеждение в том, что Писание обязывает нас принять сторону жертв несправедливости в любом из ее проявлений. Посему Библию надлежит читать с позиции борьбы за свободу от всех видов угнетения и эксплуатации. Первым свое влияние на Западное богословское мышление двадцатого века оказало латиноамериканское богословие освобождения.[21] По мнению его создателей, богословием нельзя заниматься в кабинетной тиши, чтобы затем применять его положения в реальном мире. Авторы богословия освобождения призывали, прежде всего, к активной помощи угнетенным и обездоленным, надеясь, что впоследствии она будет осмыслена с богословской точки зрения. Подобные взгляды ставили под сомнение саму парадигму Западных богословских исследований. В качестве других примеров можно назвать богословие индийской касты далитов (неприкасаемых), корейское богословие Минджанг и богословие чернокожих африканцев и афроамериканцев. Феминистское движение породило свою собственную хорошо развитую герменевтику и систему богословских взглядов, получившую, вероятно, наиболее широкое распространение на Западе по сравнению с другими. Все эти подходы к тексту задействуют герменевтические приемы, призванные отстаивать интересы группы людей, от имени которой они приступают к толкованию Писания, – бедняков, отверженных, чернокожих, женщин и так далее.

Нельзя ли в таком случае представить миссиональную герменевтику в виде богословия освобождения для миссионеров? Или миссиологов? В такой постановке вопроса есть лишь доля иронии. Учитывая тот факт, что в современной популярной мифологии многие видят в миссионерах скомпрометировавших себя пособников колониализма и олицетворение Западной самонадеянности и стремления к культурному господству, вполне естественной была бы идея создания богословия освобождения от миссионеров (к чему, собственно, и призывают некоторые наиболее радикальные формы богословия за пределами Западного мира).

Однако многонациональный характер вселенской церкви породил новую реальность, пока мало известную в Западных церквях, в популярной культуре и средствах массовой информации. Речь идет о том, что многие христианские миссионеры, а их более половины в мире, сегодня не принадлежат к белым выходцам с Запада. Международное миссионерское служение несут теперь представители мирового большинства. Встретить африканского миссионера в Британии теперь нисколько не удивительнее, чем британца в Африке. То же можно сказать о бразильцах в Северной Африке, нигерийцах в Западной Африке, где мало кто из белых отважится появиться, или о корейцах, проповедующих по всему миру. И хотя Соединенные Штаты по-прежнему посылают на служение в другие части света наибольшее число миссионеров, второе место по этому показателю занимает Индия.[22] Индийских миссионеров по всему миру в тридцать раз больше, чем Западных миссионеров в самой Индии.

Чего точно нельзя сказать об этом новом явлении во всемирном миссионерском движении, так это того, что все эти миссионеры – агенты жестоких колониальных властей, а их служение – всего лишь религиозное прикрытие для политического и экономического империализма. Напротив, значительная часть служителей, направляемых церквями мирового большинства, привыкли жить в бесправии и относительной бедности, зачастую претерпевая гонения и угнетение. Возможно, таких миссионеров нельзя причислить к угнетаемым, в сравнении с бедняками Латинской Америки или индийскими далитами (хотя многие индийские миссионеры – выходцы из неприкасаемых). Но им тоже необходимо освобождение от навязчивых стереотипов и несправедливых насмешек, которые все еще раздаются в адрес их призвания, а также от вытеснения миссионерства на второй план во многих церквях, с которым миссиологи продолжают бороться в цитаделях богословской науки.

Бесспорно, миссиональную герменевтику отличает «заинтересованность». Ее создатели толкуют Библию и разрабатывают библейскую герменевтику в интересах тех, чья жизнь стала частью библейской истории Божьего замысла для всех народов земли. Но еще сильнее их уверенность в том, что это должно стать нормой жизни для всей церкви. Поскольку, читая Писание именно в таком ключе, церковь, водимая библейской истиной, не может не замечать миссионального характера Бога и евангельского откровения.

Но миссиональная герменевтика идет еще дальше. Она не желает оставаться одним из нескольких освободительных правозащитных богословских учений – хотя и в таком виде имеет полное право на существование, право распространяться и отстаивать свои позиции.[23] Скорее широкое миссиональное прочтение всей Библии, которое я надеюсь представить на страницах этой книги, вбирает в себя все прочие освободительные прочтения. Где еще создатели этих учений черпают вдохновение в борьбе за справедливость, если не в библейском откровении Бога, который сам сражается с несправедливостью, угнетением и рабством на протяжении всей истории до самого эсхатона? У кого, если не у Бога, который восторжествовал над пороком и злом (человеческим, историческим и вселенским) в крестной смерти и воскресении своего Сына, Иисуса Христа? Иными словами, в чем, если не в миссии Бога?

С библейской точки зрения, всякое истинное освобождение, всякая искренняя забота о человеке берет свое начало в Боге – не в абстрактном боге, а в Яхве, поведавшем о себе людям в Ветхом Завете и воплотившемся в Иисусе из Назарета. Итак, если в Библии повествуется о страстном желании и активных действиях (миссии) такого Бога ради освобождения не только человечества, но и всего творения, миссиональная герменевтика должна быть неразрывно связана с освободительной борьбой. И вновь мы возвращаемся к важности обоснования своего богословия – миссии (и практики миссионерства) в контексте миссии Бога и нашего восхищения его личностью и делами. Поэтому, вступаясь за других, мы представляем принципы живого Бога.

Тринитарное обоснование миссионерства напоминает нам о том, что именно Бог, а не церковь, выступает в роли главного действующего лица и вдохновителя миссии. Церковь защищает права Бога в мире. Ее миссия должна начинаться с прославления Бога, иначе вся ее жизнь будет сводиться к бесконечной общественной деятельности, бессмысленным программам и проектам.[24]

За рамками герменевтики постмодернизма

Появление и развитие контекстуального богословия, а также признание того факта, что всякое богословие контекстуально, в том числе и Западные богословские «стандарты», совпало с наступлением эпохи постмодернизма, оказавшим столь значительное влияние на герменевтику (как, впрочем, и на все остальные академические дисциплины). В основе современного Западного богословия лежит модернистское мировоззрение Просветителей, ставивших во главу угла объективность в поисках единой всеобъемлющей богословской концепции. Не удивительно, что его сторонники отказывались серьезно воспринимать богословские учения, возникавшие в рамках того или иного узкого историко-географического контекста. Постмодернизм, напротив, приветствует и всячески превозносит такую ограниченность и раздробленность.

Однако постмодернизм не только призывает гордиться всем, что носит местный, контекстуальный и частный характер, но и отрицает возможность существования чего-то большего, например, великого повествования (метаповествования), которое объясняло бы все происходящее в мире. Все заявления о существовании универсальной истины, вобравшей в себя полноту жизни и смысла, отвергаются как проявление деспотизма и демонстрации силы. Посему постмодернистская герменевтика с восторгом приветствует множественность прочтений и трактовок, отвергая при этом наличие единой для всех истины и всеобщей взаимосвязи.[25]

С другой стороны, на протяжении двух тысячелетий христианство, начиная с ранней новозаветной церкви, постоянно сталкивается с проблемой многообразия культурных контекстов. Но, несмотря ни на что, ему удалось сохранить уверенность в существовании единой объективной истины в евангелии, обращенном ко всем людям независимо от контекста. Я бы пошел еще дальше, утверждая, что в Ветхом Завете Израилю пришлось столкнуться с той же динамикой: с необходимостью передавать веру в Яхве новым поколениям в условиях меняющихся культурных и религиозных контекстов на протяжении более чем тысячелетней израильской истории. В многообразии культур нет ничего нового для христианского миссионерства. Напротив, оно представляет собой предмет миссиональной практики и миссиологических размышлений. Море постмодернизма может показаться нам глубоким и бурным, но не стоит опускать весла.[26]

В своей интересной и весьма профессиональной статье Марта Франкс исследует путь, пройденный христианским богословием миссии в двадцатом веке. Это путь от довольно упрощенного представления единого библейского откровения через более полное, с исторической точки зрения, понимание (например, в богословии фон Рада) к признанию многообразия как внутри Библии, так и в контексте миссии (богословие Сениора и Штульмюллера). По ее наблюдению, Лесли Ньюбигину удается примирить индивидуальность избрания с широтой библейского взгляда на народы и культуры и ощутить полноту евангелия, которая все более зримо является во славе, благодаря двусторонней межкультурной миссии. Далее Франкс рассматривает это на фоне постмодернизма, заключая, что христианство надолго опередило постмодернизм в признании ценности многообразия контекстов в качестве «дома» для евангелия.

Миссионерство, подчеркивает Франкс, никогда не сводилось к передаче предмета от одного субъекта другому. Живая динамика евангелия скорее заключается в неизменной сущности исторической связи с Писанием и пришествием Христа, благодаря чему оно доступно для восприятия, понимания, выражения и практической реализации огромным множеством способов: по хронологической вертикали на протяжении веков и по горизонтали бесчисленных культур, в которых пустило корни христианство.

Ньюбигин… говорит, что миссионерство в условиях многообразия этого мира имеет двустороннюю направленность. Новые трактовки евангелия, возникающие, когда слово Христа привносится в новый контекст, – важная часть проникновения в полноту смысла Владычества Иисуса. Это заключение, сделанное на основе опыта миссионерской работы, соответствует представлению постмодернизма о смысле текста – общение между людьми, даже опосредованное книгой, всегда носит двусторонний характер… Кроме того, взгляд Ньюбигина на миссионерство указывает на главное: христианская миссиология надолго опередила постмодернистский мир в осознании возможной проблемы – перенос языка и понятий из одного контекста в другой открывает совершенно новые способы их понимания.

Располагая многовековым опытом решения проблемы, с которой столкнулся постмодернизм, нам следует ответить на брошенный вызов не презрением, а советом. Мы разбираемся в этих вопросах и можем помочь.[27]

Наша помощь, по моему убеждению, должна заключаться в разработке миссиональной библейской герменевтики. В Библии о таких проблемах говорилось раньше, чем постмодернизм мог возникнуть в чьем-то воображении, – в Библии, которая славится разнообразием и приветствует многообразие человеческих культур. В Библии, чьи самые возвышенные богословские заявления основаны на отдельных событиях, зачастую исключительно местного значения. В Библии, которая говорит с нами в историях, где все рассматривается на фоне отношений, а не в абстрактном вакууме.

Все эти особенности Библии – культурные, частные, социальные и повествовательные – привлекательны для постмодернистского мышления. Пути миссиональной герменевтики и радикального постмодернизма расходятся, когда речь заходит о нашей прочной уверенности в том, что, даже с учетом всего этого разнообразия и индивидуальности, Библия – главная из всех историй. Это не подлежит сомнению. Перед нами великое повествование, в котором содержится истина для всех. И в этой истории, рассказанной или предсказанной в Библии, мы наблюдаем труд Бога, чья миссия очевидна от сотворения мира до нового творения. Перед нами история миссии Бога, единая история, логически связная и единственно истинная для всех. Одновременно она утверждает культурное многообразие и индивидуальность каждого человека. Это история вселенского масштаба, в которой найдется место под солнцем для всех более мелких историй.[28]

В первой главе я упомянул шаги, уже предпринятые для миссионального прочтения Библии, подчеркнув, что ни один из них не может служить решением проблемы. На человека, указавшего другим их недостатки, неизменно ложится ответственность за создание чего-то лучшего. С некоторым колебанием, поскольку миссиология как возможная основа библейской герменевтики все еще находится в стадии разработки, я предлагаю свои размышления в качестве «строительных лесов» для будущего сооружения.

Библия – плод миссии Бога

Миссиональная герменевтика Писания существует столько же, сколько сама Библия. Для тех, кто признает наличие взаимосвязи (более или менее выраженной) между ее содержанием и откровением Бога-Творца, весь библейский канон носит миссиональный характер, будучи живым свидетельством о самопожертвовании этого Бога ради своего творения и ради нас, людей, созданных по его образу и подобию, но избравших путь непослушания и порока. Составившие Библию писания – сами плод и свидетельство главной миссии Бога.

Само существование Библии безошибочно указывает на Бога, который не захотел оставить свое мятежное творение, который не сдался и по сей день полон решимости искупить и вернуть падшему творению его первоначальный облик… Само существование этих писаний свидетельствует о Боге, сумевшем дотянуться до человека, явившем себя ему и не оставившем нас во тьме… Бога, который первым сделал шаг навстречу ради возрождения разрушенных отношений.[29]

Кроме того, события, в ходе которых были написаны эти тексты, тоже зачастую носили глубоко миссиональный характер. Многие из них повествуют о проблемах, драмах и конфликтах, в условиях которых Божьему народу приходилось справляться с непростой и постоянно меняющейся задачей – свидетельствовать, в том числе и своей жизнью, об истине Божьего откровения и о его искупительной миссии в мире. Иногда эти проблемы касались исключительно самого Израиля. Другие превращались в жаркие религиозные и мировоззренческие споры с соседними народами. Посему миссиональное прочтение таких текстов определенно не преследует цель: (1) выделить «истинный» смысл путем объективной экзегезы и только потом (2) подбросить несколько примеров «миссиологического применения» в качестве поучительного приложения к тексту. Задача такого прочтения, скорее, установить происхождение текста в связи с той или иной проблемой, потребностью, спорным вопросом или угрозой, с которыми Божьему народу пришлось столкнуться в контексте своей миссии.

Это легко продемонстрировать на примере Нового Завета.[30] Большая часть посланий апостола Павла была написана непосредственно во время его миссионерской деятельности, в ходе которой он искал богословское основание для принятия язычников. Апостол доказывал необходимость единства иудеев и язычников во Христе и в церкви, пытался решать нескончаемые проблемы, осаждавшие молодые церкви по мере того, как евангелие прорастало и пускало корни в мире греческого политеизма. Он также старался противостоять все новым ересям, провозглашая превосходство и верховное владычество Иисуса Христа.

А почему рассказы о жизни Иисуса называются Евангелиями? Потому что целью их написания было поведать миру о важности evangelie – благой вести об Иисусе из Назарета, особенно о его смерти и воскресении. Уверенность во всем этом была жизненно необходима для миссионерского служения растущей церкви. Лука – человек, которому мы обязаны большей частью Нового Завета, задумал свой двухтомный труд так, что миссионерское поручение ученикам – свидетельствовать о Христе всем народам – стало кульминацией первой части и вступлением ко второй.

Говард Маршал считает этот момент центральным в новозаветном богословии. Очевидно, что признание Иисуса из Назарета Господом и Спасителем – лейтмотив всех книг Нового Завета.

Точнее было бы определить их как миссионерские документы. Их главная тема не Иисус, как таковой, и не Бог сам по себе, но Иисус в роли Спасителя и Господа. По своей сути Новозаветное богословие – богословие миссиональное. Я хочу сказать, что эти документы появились на свет, как результат двойной миссии: прежде всего, миссии Иисуса, посланного Богом, чтобы возвестить о приближении Божьего царства со всеми благословениями, убеждая людей откликнуться, а также миссии его учеников. Они продолжили дело Христа, провозглашая его Господом и Спасителем, призывая всех уверовать и следовать за ним, помогая таким образом церкви расти. Богословие вытекает из этого движения и формируется под его влиянием, а затем само преображает непрерывную миссию церкви… Итак, Новый Завет повествует о миссии, делая особый акцент на разъяснении проповеди миссионеров.[31]

Но и в Ветхом Завете мы видим, что многие книги отражают взаимоотношения Израиля с окружающим миром в свете истины Бога, знакомого им в контексте их истории и связавшего их завета. Авторы этих текстов писали о том, что, по их мнению, Бог сделал, делает и будет делать в мире. Тора повествует об исходе как о деянии Яхве, выступившего против фараона, развенчавшего его власть, претензии на божественность и поклонение. В ней заключено богословие сотворения мира, которое резко противоречит политеизму Месопотамии и зародившимся там мифам о появлении вселенной. Исторические писания рассказывают долгую и печальную историю противостояния двух культур и религий, нашедшую отражение у довавилонских пророков – Израиля и Ханаана. Книги, написанные во время и после вавилонского изгнания, появились в ходе решения задачи, стоявшей перед остатком Израиля, которому предстояло возродить свое самосознание, как крошечному сообществу веры, в море сменявших друг друга империй, в разной степени терпимых или враждебных. Книги мудрости перекликаются с похожими традициями соседних народов, при этом неизменно пропуская их через фильтр монотеизма. В песнях и пророчествах израильтяне размышляют о своих взаимоотношениях с Богом, с Яхве, и с другими народами – порой с радостным вдохновением, а иногда с болью и гневом – и о своей собственной роли как избранного священства Яхве среди народов земли.

Каждая из тем, упомянутых в предыдущем абзаце, заслуживает отдельной главы, и для некоторых из них она найдется в этой книге. Основная мысль заключается в том, что Библия, во многих смыслах, – явление миссиональное. Отдельные ее книги зачастую отражают нелегкий путь народа, которому поручена особая миссия в мире соперничавших друг с другом культур и религий. Библейский канон окончательно закрепляет признание того, что именно через эти тексты призванный Богом народ (в обоих Заветах) сформировался как сообщество памяти и надежды, сообщество миссии, поражений и новых усилий. Как отмечает Дэвид Филбек, миссиологическая направленность придает Библии богословскую целостность, обеспечивая неразрывную взаимосвязь между Заветами.

Именно миссионерский аспект, о котором так часто забывают в процессе современной богословской интерпретации Писания, объединяет Ветхий Завет с Новым, и их такие разные темы сливаются в общий поток. К сожалению, многие современные богословы уже отчаялись найти логическую преемственность между Заветами… Короче говоря, миссионерский аспект в толковании Писания определяет структуру всей Библии, а посему всякое богословское исследование Писания должно вестись с сохранением этой структуры. Миссионерское толкование Ветхого Завета в Новом достигает этой цели несравненно полнее, чем все возможные попытки наших богословов.[32]

Иными словами, миссиональная герменевтика основывается на том, что вся Библия повествует о божественной миссии, нашедшей воплощение во взаимоотношениях Божьего народа с окружающим миром ради всего Божьего творения. [33]

Миссионерство и авторитетность Писания

Великое поручение предполагает повеление, заповедь. Отдать такое повеление мог лишь некто, обладающий авторитетом. Эту и другие миссионерские заповеди мы находим в Библии, а значит, наше участие в миссионерском служении – плод признания авторитетности Писания, Божьего Слова. Это проясняет одно из различий, упомянутых мною в первой главе.

Библейское обоснование миссионерства, исходя из авторитетности Писания, включает в себя отрывки, содержащие миссионерское поручение.

Миссиональная библейская герменевтика, в свою очередь, исследует природу самого авторитета Писания по отношению к миссии. Помогает ли миссиональный подход к чтению Библии определить то, что мы называем ее авторитетностью?

Нет возможности представить на этих страницах всю полноту христианского учения об авторитетности Священного Писания. Но один из его аспектов имеет для нас особое значение. Говоря об авторитетности Библии, многие подсознательно ассоциируют ее с понятием военного авторитета. Именно он дает офицеру право отдавать приказы. А приказы должны выполняться. Библия – авторитет для христианина. Она отдает приказы, напоминая нам, что делать, и чего избегать. Таким образом, авторитетность предполагает приказ с одной стороны и послушание – с другой.

В миссионерских кругах Великое поручение нередко окружено подобными военными метафорами. Считается, например, что это приказ о выступлении для церкви. В подтверждение приводится целый ряд других образов-метафор: боевые действия, мобилизация, новобранцы, стратегии, цели, кампании, крестовые походы, передовая, укрепления, миссионерские «силы» (т. е. сотрудники). Язык авторитета легко превращается в язык миссии, причем активным связующим звеном служат военные аналогии.

Однако даже если мы настаиваем на своем признании авторитетности Писания, ассоциация авторитета, главным образом, с военными приказами не соответствует значительной части содержания Библии. Разумеется, в Писании немало заповедей, и псалмопевцы считают это знаком Божьей милости и благодати (напр., Пс. 18; 118). Мы должны ценить Божьи заповеди за свет, водительство, уверенность, радость и свободу, которые они несут с собой и в себе (это всего лишь некоторые из упомянутых псалмопевцами благословений). И все же заповеди не составляют основную часть Библии, где нет приказов, обращенных к ее первым читателям или к последующим поколениям, включая и нас самих.

Гораздо больше места в Библии отведено повествованию, поэзии, пророчествам, песням, плачам, видениям, посланиям и т. п. Какого рода авторитетом обладают эти литературные формы? Может ли стихотворение, история или письмо, адресованное одним человеком другому, указать мне, что я должен или не должен делать? И разве для этого они предназначены? Еще важнее в свете содержания этой книги понять, какова связь между такого рода книгами и миссией, если миссионерство рассматривается, прежде всего, как послушание приказам? Осмелюсь предположить, что, прочно увязав свое понимание миссии с одной (без сомнения, чрезвычайно важной) заповедью Иисуса, мы с трудом можем проследить взаимосвязь между миссией и остальным Писанием, если в нем не преобладает командный тон и глаголы в повелительном наклонении. Такие тексты не обладают для нас миссиональной авторитетностью, поскольку мы привыкли отождествлять авторитет с приказами.

Необходимо расширить наше понимание слова авторитет. В своей великолепной апологии евангелической библейской этики под названием «Воскресение и нравственный порядок» Оливер О'Донован говорит, что авторитетность – один из аспектов реальной действительности, представляющий собой значимое и достаточное основание для того или иного действия. Сотворенный порядок вещей, в силу своей объективной реальности, сам образует авторитетную структуру, в рамках которой у нас есть свобода действия (как разрешение действовать, так и целый ряд возможностей).[34] Авторитет предполагает не только набор указаний, но и разрешение что-либо предпринять. Авторитет наделяет человека полномочиями, дает свободу действия в определенных пределах. Так мое водительское удостоверение и выданная епископом лицензия рукоположенного пресвитера англиканской церкви, хотя и обладают авторитетом, не указывают мне каждый день, по какой дороге ехать и какое служение совершать. Эти документы наделяют меня авторитетом делать собственный выбор, предлагая мне свободу и полномочия ехать, где мне захочется, или проповедовать, крестить и т. д. В этих контекстах я обладаю авторитетом и свободой, хотя по-прежнему подчинен авторитетным реалиям, стоящим за документами (правилам дорожного движения и церковному канону).

Итак, авторитет – это логическое условие реальности, источник и граница свободы. По утверждению О'Донована, сотворенный порядок вещей, будучи основополагающей реалией нашего существования, одновременно является и авторитетной структурой. По обе ее стороны у нас есть свобода действий. Но этой свободе приходит конец, как только мы пытаемся на всей скорости преодолеть препятствие. Авторитет срабатывает быстро и четко. Сила притяжения – как часть материальной вселенной – неотъемлемое условие ее существования. Человеку, если он соблюдает ее законы, она дает широкую свободу действий на поверхности и над поверхностью земли. Но та же сила и ограничивает эту свободу. Я могу добровольно шагнуть со скалы, и сила притяжения позаботится о том, что это будет моим последним свободным выбором. Реальность не обмануть. В основе авторитетности законов природы лежит реальность самой природы. Вселенная существует, и у нас нет возможности делать вид, что это не так.

Но как все это помогает нам осмыслить авторитетность Писания? Авторитетность Библии заключается в том, что благодаря Слову Божьему мы соприкасаемся с реальной действительностью – прежде всего, с реальностью самого Бога, чей авторитет господствует над всем его творением. Более того, Библия сталкивает нас с несколькими взаимосвязанными реальностями, каждая из которых обладает своим собственным авторитетом. Читая и познавая Библию, мы неизменно взаимодействуем с реальностью. Это, в свою очередь, дает и ограничивает нашу свободу действий в мире. И в этом случае особенно важно то, что эти реалии наделяют нас авторитетом для осуществления миссии. Они придают нашей миссии достоинство, ценность, делая ее необходимой и даже неизбежной. Свою авторитетность наша миссия черпает в Библии, потому что именно там открывается реальность, лежащая в основании миссии.

Я имею в виду три реальности, которые впервые встречаются в Ветхом Завете, а позже находят подтверждение в Новом. В библейских писаниях мы сталкиваемся с реальностью этого Бога, этой истории и этого народа.

Реальность этого Бога. С каждым днем становится все важнее в любом разговоре о Боге уточнять, о ком именно идет речь. Бог – это всего лишь односложное существительное, которое первоначально, как правило, употреблялось во множественном числе – боги, стандартный термин, обозначавший многочисленные племенные божества. Библия открывает для нас вполне конкретного Бога, у которого есть имя и жизнеописание.

Он известен нам как Яхве, Святой Израилев, а также под многими другими именами. Этого Бога Иисус называл Авва. Этому Богу поклоняются иудеи, называя его Господом Всемогущим, и христиане, знающие его как Отца, Сына и Святого Духа. И в этом Боге нет ничего стандартного.

Хотя Библия не раз указывает, что о Боге можно многое узнать из окружающего нас мира, созданного им, главным образом, наше познание Бога происходит через библейский канон обоих канонов. Яхве не только Бог «Святый», «живущий среди славословий Израиля» (Пс. 21, 4). Мы узнаем о нем из рассказов и писаний израильтян.[35] О реальности Яхве свидетельствуют книги Ветхого Завета. Писание несет в себе его авторитет, потому что только в нем нам доступна реальность Яхве.

Ветхий Завет воспроизводит для нас и личность, и характер Бога. Основная мысль заключается в следующем: если Яхве, явленный нам в этих текстах, действительно Бог, то эта реальность (точнее, его реальность) авторитетно указывает, какой отклик с нашей стороны можно считать правильным, достойным и, более того, необходимым. Речь идет не только о поклонении, но и о соблюдении определенных этических принципов, соответствующих характеру и воле самого Бога, а также о миссии, благодаря которой моя жизнь вливается в великое повествование о Божьем замысле для всех народов и всего творения. Миссия исходит из реальности этого, библейского, Бога. Иными словами, реальность этого Бога наделяет нас авторитетом для выполнения миссии.

Реальность этой истории. Тот факт, что Ветхий Завет – это одна большая история, не нуждается в доказательствах. Но есть нечто более важное. История Ветхого Завета звучит как самая главная история, точнее, часть той великой вселенской истории, которая однажды охватит все творение, время и человечество. Иными словами, в ветхозаветных текстах заключено метаповествование. И эта всеобъемлющая история лежит в основе мировоззрения, которое, как и все великие повествования, утверждает, что может объяснить существующий порядок вещей, как все начиналось и чем все закончится.[36]

История, которая разворачивается перед нами в Ветхом Завете, отвечает на четыре основополагающих вопроса. На них так или иначе отвечают все религии и философии:[37]

• Где мы? (Каков окружающий нас мир?)

Ответ: Мы живем на земле, которая является частью совершенного творения единого живого личностного Бога, Яхве.

• Кто мы? (Какова природа человека?)

Ответ: Мы – человеческие существа, созданные Богом по своему образу и подобию. Мы лишь одно из Божьих творений, но только для нас характерны духовные и нравственные взаимоотношения и ответственность.

• Что случилось? (Почему мир находится в таком ужасном состоянии?)

Ответ: Своим неповиновением Богу-Творцу мы нарушили сотворенный порядок вещей, и последствия этого очевидны в нашей жизни, отношениях и окружающем мире.

• Каково решение проблемы? (Что нам делать?)

Ответ: Сами мы ничего не в силах сделать. Но Бог уже приступил к решению проблемы, создав и избрав для себя народ, Израиль, в котором Бог должен был даровать благословение всем народам земли и, в конечном итоге, возродить свое творение к новой жизни.

Реальность этой истории такова, что мы становимся ее действующими лицами, поскольку она указывает на единое будущее для всех народов. Эта история находит несомненное (хотя и неожиданное) продолжение в Новом Завете. Она тянется от Бытия до Откровения, не просто увлекательный рассказ или классический эпос, но, по сути своей, отображение реальности – описание вселенной, которую мы населяем, и нового творения, которое нам суждено увидеть. Эта история окружает нас со всех сторон.

Но и это отображение реальности обладает своим внутренним авторитетом. Если это правдивое описание нашего состояния, прошлого и будущего мира планеты Земля, оно должно находить в нас соответствующий отклик – у каждого человека в отдельности и у всего человечества в целом. Здесь снова на ум приходит поклонение, этика и миссия. Все это, в том числе и миссия, существуют благодаря реальности этой истории.

Реальность этого народа. Третья реальность, отображенная в Ветхом Завете, – Израиль. Древний Израиль с его особым восприятием своего избрания, истории и отношений с их Богом. Яхве – это историческая реальность, чрезвычайно значимая для всего остального человечества.[38]Христианская миссия уходит своими корнями в призвание этого народа и в то, как они видели себя и свою историю. Согласно Ветхому Завету, у этой истории было прошлое и будущее, причем оба они важны в определении этического и миссионального отклика с нашей стороны, ведь, как и Израиль, церковь тоже стала сообществом памяти и надежды.

Преданность Израиля своему прошлому известна всем. В ней – главная суть их существования, поскольку в прошлом они находили не только собственное самосознание и миссию, но и личность, и миссию их Бога, Яхве.

Пойте Господу, благословляйте имя Его,

благовествуйте со дня на день спасение Его;

возвещайте в народах славу Его,

во всех племенах чудеса Его (Пс. 95, 2–3).

Имя, спасение и слава Яхве неразрывно связаны с «чудесами Его». Яхве явил себя в своих делах, и израильтяне знали, что ради сохранения знания о нем, они должны рассказывать эту историю самим себе или (в определенном смысле это оставалось тайной в ветхозаветные времена) народам земли. За каждым пересказом такой истории стояло отображение Бога, ее главного действующего лица. Потому Израиль продолжал рассказывать свою историю, чтобы защитить себя от идолопоклонства (Втор. 4, 9-40). Они рассказывали ее в пояснение необходимости закона (Втор. 6, 20–25). Она звучала в укор им самим (Пс. 104–105; Мих. 6, 1–8; Ам. 2, 9-11) и даже Яхве (Пс. 43; 88). Она несла в себе утешение и надежду (Иер. 32, 17–25). Все богословие Израиля зависело от их памяти, которая определяла их существование как народа. То же самосознание Божьего народа, чья память соткана из той же истории, составляет авторитетность нашей миссии.

Но у истории Израиля было и будущее, предсказанное в самом ее начале. Будущее этого народа заключалось в Божьем замысле. Призвание Авраама включало в себя обещание, что в его потомках Бог благословит все народы земли. Этот образ то обретал ясность, то вновь терял ее в разные эпохи истории Израиля. Но во многих местах Ветхого Завета мы видим, как другие народы наблюдают за тем, что Бог делает для Израиля, и какой отклик его деяния находят у израильтян (Втор. 4, 5–8; 29, 22–28; Иез. 36, 16–23). В конечном итоге, Израиль существовал ради других народов. Эту тему мы будем глубже изучать в последующих главах.

Итак, в жизни Израиля как народа есть важный богословский аспект и история, которую они рассказывали и иллюстрировали собственным примером. Перед нами Бог и народ, каждый со своей миссией. Назначение Израиля заключалась в том, чтобы быть светом для народов, дабы однажды «узрела всякая плоть спасение Божие» (Ис. 40, 5). Без сомнения, эта картина находила у израильтян весьма неоднозначный отклик. Ведь если такое будущее уготовила им верность Бога, как это должно повлиять на их теперешнюю жизнь? Этот вопрос требует ответа и с нашей стороны. Ведь мы уповаем на то же будущее, уже ясно различимое глазами веры «осуществление ожидаемого» (Евр. 11, 1), а значит вполне способное дать жизнь новой этике и миссии для ходящих в его свете.

Итак, реальность этого народа, которую открывают перед нами книги Ветхого Завета, дает право на существование этике благодарности Богу за его заботу об Израиле в прошлом и придать целенаправленный характер нашей миссии в свете Божьего замысла относительно будущего человечества.

Три главные ветхозаветные темы – Бог, история и народ – находят реальное подтверждение для христиан в Новом Завете. Все они сосредоточены в Иисусе, так что их авторитетность и миссиональная значимость не только сохраняются, но углубляются и преображаются для тех, кто во Христе. Теперь можно говорить о миссиологической актуальности по-настоящему библейского богословия обоих заветов.

В Иисусе мы встречаемся с этим Богом. Новый Завет неоспоримо свидетельствует (как нам предстоит убедиться в главе 4), что Иисус из Назарета воплощает в себе личность и характер Яхве и, в конечном итоге, совершает подвиг, который под силу только Яхве.[39] Посему знать Иисуса как Спасителя и Господа – значит познать реальность живого Бога. Познать путь, истину и жизнь, Слово, Творца, Вседержителя и наследника вселенной. Как для Израиля познание Яхве, так и для нас познание реальности Иисуса обладает своим авторитетом для нашей жизни и деятельности в Божьем мире.

В Иисусе эта история находит свою кульминацию и залог будущего окончания. Это и наша история, ибо, если мы во Христе, то, по словам Павла, мы одновременно и в Аврааме его наследники по обетованию. Наше будущее было обещано Богом Аврааму, а Иисус сделал его реальностью для всего искупленного человечества из всех народов, племен и языков (Откр. 7, 9-10). И мы в своей жизни должны быть ведомы благодарностью за все, что Бог обещал, и миссией, предстоящей нам в ожидании того, что он еще совершит для нас.[40]

В Иисусе мы приобщились к этому народу, разделив с ним его самосознание и ответственность во всех их проявлениях. Благодаря кресту и евангелию Мессии Иисуса, мы стали гражданами Божьего царства, членами его семьи, местом его пребывания (Еф. 2, 11 – 3, 13). Такого рода самосознание и ощущение своей причастности формируют этическую и миссиональную ответственность в церкви и в мире, о ней подробно говорится в Новом Завете.

Итак, наша миссия, безусловно, берет начало в авторитетности Библии. Но это понятие гораздо богаче и глубже, нежели одна важная библейская заповедь, которую мы призваны исполнить. Наше исполнение Великого поручения, как, впрочем, и само Великое поручение, заключено в контексте этих реалий. Такое поручение не приходит извне, его авторитетность опирается:

• на реальность Бога, чья власть над вселенной была передана Иисусу;

• на реальность истории, которую Великое поручение одновременно имеет своим основанием и предвосхищает;

• на реальность народа, призванного теперь стать самовоспроизводящимся сообществом учеников Иисуса во всех народах земли.

Этому Богу мы поклоняемся, к этой истории мы приобщились, к этому народу принадлежим. Как же нам жить? Какова наша миссия?

Библейские утверждения и заповеди в контексте миссионерского служения

Еще один способ взглянуть на этот вопрос – сосредоточить внимание на идее, которая часто встречается в библейском богословии: библейские заповеди, как правило, имеют своим основанием библейские утверждения. Утверждение представляет собой простое описание реальной действительности (или, по крайней мере, претендует на эту роль). Это признание факта, заявление или суждение: это так – так обстоят дела. Помещая заповеди в контекст утверждений, рассмотренных сейчас, Библия кладет эти реалии в основу авторитетности своих заповедей.

Знакомый для всех пример подобной динамики – повествовательный контекст ветхозаветного закона. Повествование исполняет роль утверждения: вот что произошло в вашей истории, вот что совершил Яхве, ваш Бог. Закон, в свою очередь, представляет собой соответствующую заповедь: вот как вы должны вести себя в сложившейся ситуации.

Классическим выражением такого порядка можно считать Исх. 19, 3–6:

Вы видели, что Я сделал… (утверждение). Итак, если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то… (заповедь).

Точно так же Десять заповедей начинаются не повелительным наклонением, а утвердительной характеристикой личности Бога и истории Израиля: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства» (Исх. 20, 2). Иными словами, все начинается с утверждения Божьей благодати, авторитетного основания заповеди закона и ответного послушания.

Это основополагающее преимущество благодати над законом еще более очевидно в ответе, который отец должен дать, когда тот спросит (как это делает бесчисленное множество христиан, которым не пришлось бы растрачивать богословский пот, кровь и чернила, если бы они внимательно выслушали ответ отца): «В чем смысл этого закона?» Отец отвечает не новым приказом («Просто выполняй его!»), а историей, историей исхода, древней историей о Яхве и его любви – то есть утверждением искупления. Смысл закона берет начало в евангелии спасительной Божьей благодати в истории человечества (Втор. 6, 20–25).

В рассуждениях о Великом поручении нередко отмечают, что, хотя этот термин не встречается в самих Евангелиях, Иисус прямо и выразительно напомнил нам о Великой заповеди. Когда его спросили о величайшей заповеди в законе (популярный в то время предмет споров), он указал слушателям на величественную шему во Втор. 6, 4–5, где говорится о необходимости возлюбить Бога всем сердцем, всей душой и всеми силами, дополнив ее отрывком из Лев. 19, 18, заповедью о любви к ближнему. Нельзя забывать, однако, о том, что в основе обеих этих заповедей лежат утверждения о личности, уникальности и святости Бога Яхве.

Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть (Втор. 6, 4).

Святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш (Лев. 19, 2).

Реальность Яхве придает авторитетность этим великим заповедям, на которых, по словам Иисуса, зиждется весь остальной закон и пророки.

Перед нами совершенно четкое повеление – возлюбить Бога всем своим существом и ближнего, как самого себя. С точки зрения текста, именно его следовало бы назвать «великим поручением», поскольку оно управляет всей нашей жизнью, независимо от призвания каждого отдельного человека. Вне всякого сомнения, эта основополагающая двойная заповедь предваряет, предвосхищает и диктует так называемое Великое поручение, потому что нельзя пойти и научить все народы без любви к Богу и к ним самим.

Неудивительно поэтому, что формулировка Великого поручения построена точно таким же образом: утверждение, за которым следует заповедь. Иисус начинает с поразительного заявления вселенского масштаба, перекликающегося со словами Моисея о самом Яхве (Втор. 4, 35.39), о том, что «дана Мне всякая власть на небе и на земле» (Мф. 28, 18). Такова реальность, стоящая за заповедью. Личность и авторитет Иисуса из Назарета, распятого и воскресшего – всеобъемлющее утверждение, на авторитетности которого основана миссионерская заповедь.

Но чтобы в полной мере понять все, что содержит и влечет за собой это заявление Иисуса, необходимо понять все Писание целиком, о чем свидетельствует и он сам в Евангелии от Луки, когда, провозглашая значимость собственного мессианского призвания и миссиональное будущее церкви, он начинает со слов: «Так написано» (Лк. 24, 46). Посему нам необходима как миссиональная герменевтика всей Библии и ее великих утверждений, так и безусловное послушание таким важным заповедям, как Великое поручение.[41]

Итак, миссиональная герменевтика не довольствуется простым призывом к исполнению Великого поручения (хотя, разумеется, она включает в себя и его как нечто, имеющее неоспоримую важность), или даже рассуждениями о миссиональной подоплеке Величайших заповедей. За ними обоими она видит Великое сообщение – откровение о личности Бога, его деяниях в мире и о его замысле спасения своего творения. Для постижения полноты этого сообщения нам необходима вся Библия, все ее книги и жанры, потому что объем откровения определил для нас сам Бог. Миссиональная герменевтика уделяет одинаково серьезное внимание утверждениям и заповедям библейского откровения, толкуя одно в свете другого.

Взаимное истолкование библейских утверждений и заповедей в свете друг друга означает, что, с одной стороны, библейская миссиология (равно как и библейское и систематическое богословие) никогда не обходится без исследования главных тем и традиций библейского вероучения, представленных в виде утверждений, со всей их сложностью и удивительной гармоничностью. Но, с другой стороны, библейская миссиология признает, что, если все это «утвердительное» богословие констатирует реальную действительность, то оно несет в себе чрезвычайно важную миссиональную заповедь живущим в соответствии с этим мировоззрением. Если это правда в отношении Бога, мира и человечества, какие обязательства ложатся на церковь и отдельных верующих?

Верно и обратное: миссиональная герменевтика всей Библии не одержима одними миссионерскими заповедями. Например, Великим поручением и соблазном навязать им те или иные условные приоритеты: благовестие, борьбу за освобождение и социальную справедливость или порядок в церковной жизни как единственно истинные миссии. Эти великие заповеди мы помещаем в контекст их основополагающих утверждений, всего того, что в Библии сказано о Боге и его творении, о человеческой жизни с парадоксальным сочетанием достоинства и порока, об искуплении во всей его невыразимой славе и о новом творении, где Бог будет пребывать со своим народом.

Таким образом, миссиональная герменевтика не может рассматривать библейские утверждения в отрыве от вытекающих из них заповедей или изолировать библейские заповеди от всей полноты библейских утверждений. Она стремится к целостному пониманию миссии, следующему из целостного прочтения библейских текстов.

Теоцентричная позиция Библии и миссия Бога

Но даже если, возвращаясь к введению, мы согласимся, что герменевтика Писания в трактовке Иисуса сосредоточена вокруг его мессианства и вытекающей из него миссии церкви, нам, тем не менее, возможно, придется поставить под сомнение существование миссиональной герменевтики всей Библии, где центральное место занимало бы миссионерство. Эту неуверенность порождает навязчивый, почти подсознательный стереотип, согласно которому миссия, по сути своей, сводится, прежде всего, к нашим действиям – это порученная церкви человеческая задача. Его влияние становится еще сильнее, когда мы излишне упрощенно отождествляем миссию (или миссионерство) с благовестием. Очевидно, что благовестие не единственная важная тема в Библии, и я не пытаюсь провозгласить ее таковой, – хотя благовестие, безусловно, остается основополагающей частью доверенной нам библейской миссии. Несомненно, благовестием занимаются люди, следуя четко выраженным библейским заповедям. Но крайне неубедительно было бы заявить, что, с точки зрения герменевтики, всю Библию можно толковать в контексте миссионерства.

Целесообразность обсуждения «миссиональной основы Библии» становится очевидной только при условии сдвига парадигмы:

• от человека к великому замыслу Бога;

• от миссии в значении миссионерского служения церкви к миссии как к чему-то, что Бог задумал и продолжает осуществлять от века до века;

• от антропоцентричной (или экклезиоцентричной) концепции к радикально теоцентричной позиции.

Меняя угол зрения в попытке дать библейское определение миссии, мы фактически задаемся вопросом: «А чья это миссия?» Мне кажется, ответом на него мог бы стать парафраз песни искупленных в новом творении. «Спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу!» (Откр. 7, 10). Поскольку вся Библия – это история о том, как Бог, «наш Бог», даровал спасение вселенной (наглядно представленная в виде концентрических кругов вокруг Божьего престола в ошеломляющем видении из Откр. 4–7), можно с равной долей уверенности сказать: «Миссия Бога нашего». Миссия принадлежит не нам, а Богу. Вне всяких сомнений, миссия Бога и есть та самая первичная реальность, из которой проистекает любое наше служение. Или, как кто-то справедливо отметил: речь идет не о том, что в мире у Бога есть миссия для церкви, а о том, что у него есть церковь для этой миссии. Не миссия была задумана для церкви; церковь была создана для осуществления миссии – миссии самого Бога.[42]

Итак, миссиональная библейская герменевтика берет начало в назначении Бога и следует по течению всех остальных аспектов миссии, действующих в истории человечества, от единого центра и точки отсчета.

У термина missio Dei, «миссия Бога», долгая история.[43] Вероятно, он обязан своим происхождением немецкому миссиологу Карлу Хартенштайну. Он использовал его для обобщения учения Карла Барта, «который в лекции, посвященной миссионерству, в 1928 г. связал миссию с учением о Троице. И Барт, и Хартенштайн поясняли, что в основании миссии лежит деятельность самого Бога внутри Троицы, а, значит, она выражает собой власть Бога над человеческой историей, единственным достойным ответом на которую является послушание».[44] Таким образом, этот термин первоначально означал: «посылание Бога» – Отец послал Сына, и они оба послали в мир Святого Духа. Любое человеческое служение, с этой точки зрения, видится как участие и продолжение божественной миссии.

Это выражение получило распространение в экуменических кругах после конференции Международного миссионерского совета в Виллингене в 1952 г. благодаря работам Георга Вайсдома.[45] С помощью этого термина можно установить связь между миссией и тринитарным богословием – важное богословское достижение. Миссия – следствие внутренней динамики межличностных взаимоотношений в Троице. Однако кое-где понятие missio Dei утратило свою актуальность, поскольку, по мнению некоторых, оно означает участие в историческом процессе, а не конкретную деятельность церкви. Приписывая миссию одному только Богу, мы перестали называть ее своей! Такого рода искаженное богословие практически исключало благовестие и потому не раз подвергалось вполне справедливой критике.

Несмотря на ошибочное употребление, данное выражение стоит сохранить, как заключающее в себе важную и весьма актуальную библейскую истину (о чем свидетельствует и название моей книги – «Миссия Бога»). В Писании Бог явил свою личность, свой замысел и намерение достичь поставленной цели. В рассказе о сотворении мира он ставит себе задачу, с удовлетворением выполняет ее и отдыхает, довольный результатом. Из великого обетования, данного Богом Аврааму в Быт. 12, 1–3, мы знаем о решительном и неизменном намерении Бога благословить все народы земли в семени Авраама. После печальных событий Быт. 3 – 11 это замечательная новость для всего человечества, Павел даже называет этот отрывок провозвестником евангелия (Гал. 3, 8). С тех самых пор миссию Бога можно кратко выразить словами: «Год сменяется годом, Бог к цели идет неустанно».[46]

Библия предстает перед нами в виде повествования, исторического повествования на одном уровне, и великого метаповествования – на другом.

• Оно начинается с целенаправленной деятельности Бога – сотворения мира,

• Переходит к конфликту и проблемам, возникшим в результате непослушания человека Божьему замыслу,

• Прослеживает историю реализации искупительного замысла в потоке человеческой истории,

• Завершается за горизонтом собственной истории эсхатологическим ожиданием нового творения.

Это повествование нередко принято делить на четыре части: сотворение мира, грехопадение, искупление и грядущее упование. Необходимой предпосылкой такого мировоззрения является телеологический монотеизм, то есть вера в существование одного Бога, действующего во вселенной и в человеческой истории. У этого Бога есть цель, замысел и миссия, которые, в конечном итоге, будут реализованы силой Божьего слова и во славу его имени. Такова миссия библейского Бога.

Конечно же, это повествование не единообразно, как поток, текущий по прямому руслу. Перед нами скорее сложное смешение всякого рода малых повествований, многие из которых носят вполне законченный характер, включающих в себя самые разные вкрапления, так что вся картина напоминает дельту большой реки. Но эта река течет в заданном направлении, которое можно описать предложенными мной терминами. Ричард Бокэм считает важным, что «у Библии нет тщательно продуманной единой сюжетной линии, как у обычного романа. Это, скорее, собрание разбросанных повествований». Библии не свойственно агрессивное стремление подавить все остальные повествования вопреки обвинениям постмодернизма в адрес всех метаповествований. Напротив,

в этих неизбежно присутствующих особенностях повествовательной формы Писания заключено свое содержание: частное имеет свою неприкосновенную целостность, которую нельзя нарушать ради слишком доступного общего. В некотором смысле, Библия рассказывает всеобъемлющую историю, вбирающую в себя все остальные, но это не смирительная рубашка, сводящая все к узко определяемому однообразию. Перед нами история, открытая для значительного разнообразия и напряжения, для споров и даже для заявлений, казалось бы, противоречащих ее собственным.[47]

Итак, читать всю Библию в глобально комплексном контексте миссии Бога – значит следовать всему этому собранию текстов, составляющих канон нашего Писания. В моем представлении, это главная посылка миссиональной библейской герменевтики. С тем же успехом мы принимаем тот факт, что библейское мировоззрение приглашает нас занять свое место в повествовании о вселенной, за которой стоит миссия живого Бога.

Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу

И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

В старинном английском варианте эта молитва хвалы заканчивалась словами: «…в мире без границ». Это не просто общепринятое окончание молитв и гимнов, а миссиональный взгляд на прошлое, настоящее и будущее. Однажды эту песнь воспоет все творение.

Используя в качестве точки отсчета теоцентричное утверждение о наличии у Бога собственной миссии, мы можем коротко остановиться на других важных аспектах миссии, красной нитью проходящих через всю Библию, которые мы будем подробно исследовать в остальных главах нашей книги. Вначале познакомимся с человечеством и его миссией на планете, специально созданной для нашего появления. Бог поручил нам наполнять землю, владеть ею и властвовать над остальным творением (Быт. 1, 28). Наряду с этой властью человек получил заповедь «возделывать и хранить» Эдемский сад (Быт. 2, 15). Забота о Божьем творении – задача каждого из нас. Наше предназначение на этой земле вытекает из творческого замысла самого Бога. Из такого понимания природы человека (телеологического, как и наше учение о Боге) следует наша забота об окружающей среде, экономическая деятельность, включая труд, его производительность, товарообмен, торговлю и развитие культуры. Быть человеком – значит играть достаточно важную роль в Божьем творении. К этой теме мы вернемся в главах двенадцатой и тринадцатой.

Далее, на фоне человеческого греха и восстания против Бога в Быт. 3 – 11, мы встречаем Израиль с его миссией, начиная с призвания Авраама в двенадцатой главе Бытия. Израиль появился на свет с миссией, доверенной ему Богом как часть более широкого замысла благословения всех народов земли. Избрание Израиля не означало презрения к остальным народам, напротив, это было сделано ради них. Универсальный характер Божьего замысла, одновременно впитывающий в себя частный характер избрания одного конкретного народа, – повторяющаяся тема и сложная богословская задача (для Израиля, равно как и для современных богословов). Вместе с Израилем мы пройдем самую длинную часть библейского пути, на котором нас ожидает миссиональное осмысление главных тем: избрания, искупления, завета, поклонения, этики и эсхатологии. Им посвящена третья часть этой книги.

Среди этого народа, впитавшего в себя Писание, живущего памятью и надеждой в ожидании Бога, появляется Иисус со своей миссией. Иисус не просто явился. Он убежден, что был послан. Голос Отца, прозвучавший в момент крещения Иисуса, объединил личности Раба Божьего из Книги Исаии (пользуясь фразеологией Ис. 42, 1) и мессианского царя из рода Давидова (см. Пс. 2, 6). Оба эти аспекта его личности и призвания подкрепляются пониманием Иисусом собственной миссии. Миссия Раба Господня заключалась в возвращении Израиля к Яхве и посредничестве в Божьем спасении, достигающем концов земли (Ис. 49, 6). Мессия-царь из рода Давида должен был править искупленным Израилем согласно многочисленным пророчествам, а также принимать в наследие народы и пределы земли (Пс. 2, 8).

Осознание Иисусом своей миссии – цели, мотивы и знание себя, стоящие за его словами и действиями, – всегда было предметом тщательных научных исследований. Очевидно, что свои приоритеты Иисус выбирал в соответствии с тем, что, по его мнению, было важнее всего для Бога-Отца. Желанием Христа было исполнить волю Отца, о чем он не раз говорил. Миссия Бога определяла его, Христа, собственную роль. В Иисусе радикально теоцентричная природа библейского назначения получила свое самое четкое и сконцентрированное выражение. В послушании Иисуса, даже до смерти, миссия Бога достигла своей кульминации: «Потому что Бог во Христе примирил с Собою мир» (2 Кор. 5, 19).

Наконец, библейское повествование представляет нас самих как церковь со своей особой миссией. Как показывает отрывок Лк. 24, 45–47, Иисус доверил церкви миссию, в основании которой лежит его собственная личность, страдания и победа распятого и воскресшего Мессии. Сразу после этих слов Иисус говорит: «Вы же свидетели сему», – и вновь повторяет то же в Деян. 1, 8: «…будете мне свидетелями». Лука определенно хочет, чтобы мы увидели, как эти слова перекликаются с обращенными к Израилю словами Яхве в Ис. 43, 10–12.

А Мои свидетели, говорит Господь,

вы и раб Мой, которого Я избрал,

чтобы вы знали и верили Мне,

и разумели, что это Я:

прежде Меня не было Бога

и после Меня не будет.

Я, Я Господь,

и нет Спасителя кроме Меня.

Я предрек и спас, и возвестил;

а иного нет у вас,

и вы – свидетели Мои, говорит Господь, что Я – Бог.

Израиль знал живого истинного Бога, Яхве, посему ему было доверено свидетельствовать о Творце народам и их богам. Теперь ученики по-настоящему узнали распятого и воскресшего Иисуса, посему им доверено нести свидетельство о нем до края земли.[48] Миссия церкви определяется личностью Бога и его Христа. Наше свидетельство – прямой и неизбежный результат познания Бога и Иисуса.

Павел идет еще дальше, отождествляя свое служение с миссией Раба Господня, обращенной ко всем народам. Цитируя Ис. 49, 6 в Деян. 13, 47, он прямо говорит:

Ибо так заповедал нам Господь:

«Я положил Тебя во свет язычникам,

чтобы Ты был во спасение до края земли».

Невозможно было бы привести более яркий пример миссиологической герменевтики Ветхого Завета. Павел, не колеблясь, меняет местоимение «ты» единственного числа (обозначающее Раба Господня) на множественное число, «нам» (имея в виду себя и небольшой отряд своих соратников). Вновь миссия церкви логически вытекает из миссии Бога и выполнения нами его поручения.

Итак, миссия, с библейской точки зрения, хотя и требует нашего участия в ее планировании и реализации, не зависит, в первую очередь, от наших дел и нашей инициативы. Миссионерство в значении усилий, предпринимаемых человеком, означает серьезное участие Божьего народа в реализации Божьего замысла относительно искупления всего творения. Миссия принадлежит Богу. Чудо заключается в том, что Бог приглашает нас участвовать в ней.

Миссия рождается в сердце Бога, которое затем говорит с нашим сердцем. Миссия – это вселенское служение вселенской церкви, принадлежащей Творцу и Хранителю вселенной.[49]

Если свести все сказанное в единый контекст, миссиональная герменевтика означает попытку читать любую книгу Библии в свете:

• Божьего замысла для всего творения, в том числе искупления человечества и создания новой земли и нового неба.

• Божьего замысла для жизни человека на нашей планете и всего, что сказано в Библии о человеческой культуре, отношениях, этике и поведении.

• Исторического избрания Израиля, его самосознания и роли в отношении других народов, а также требований, которые Бог предъявлял к их поклонению, этике общественной жизни и всей системе ценностей.

• Главенства Иисуса из Назарета, его мессианства и миссии в отношении Израиля и остальных народов, его распятия и воскресения.

• Призвания Богом своей церкви, сообщества верующих иудеев и язычников как продолжения народа, рожденного Авраамовым заветом, чтобы нести Божье благословение всем народам во имя и во славу Господа Иисуса Христа.

Герменевтическая карта

Предлагая тот или иной контекст для исследований в области герменевтики и библейского богословия, мы должны быть всегда открыты для критики. Те же, кто ее высказывают, обязаны смиренно признавать, что, в конечном итоге, контекст подчиняется тексту, а не наоборот. Этим и объясняется сложность вопроса, заданного мне Энтони Биллингтоном: «Способен ли тот или иной контекст отдать должное сути текста, с точки зрения библейского богословия? Или же он только искажает текст?»[50] Еще раз замечу, что вполне разделяю озабоченность Биллингтона. Я лишь прошу оценить эвристическую полезность миссионального контекста, предложенного мною на страницах этой книги. Отдает ли он должное основной идее библейского канона? Облегчает ли он понимание? Может ли он выражать собой логическую связность и единство содержания Библии? На эти вопросы сможет ответить только читатель, если у него хватит терпения вместе со мной пройти долгий путь по страницам Писания.

И все же в определенном смысле любой контекст в какой-то мере искажает текст. Единственный способ избежать этого – воспроизвести текст Писания в его первоначальном виде. Всякие попытки кратко передать его содержание, создать систему или модель, облегчающую это понимание, так или иначе искажает исходную реальность – сам текст.

В этом смысле герменевтический контекст для чтения и толкования Библии (как и все другие приемы библейского богословия) чем-то похож на карту. Любой картограф признает, что карта всегда искажает отображаемую реальность. Самый яркий пример тому – карты мира. Невозможно с абсолютной точностью изобразить трехмерный земной шар на двухмерной плоскости. Поэтому все карты, проекции мира допускают искажения там, где этого невозможно избежать, – в форме материков, их относительной площади, в расположении параллелей и меридианов, на полюсах земли, в ориентации компаса и так далее. Все зависит от назначения карты и от того, что она, прежде всего, должна изображать.

На картах более крупного масштаба (например, для загородных прогулок или ориентации в городе) возникает другая проблема: что следует отметить, а что опустить в символическом изображении, которым, по сути своей, являются все карты. Не все особенности реального ландшафта можно поместить на карте. И опять перед нами встает вопрос: для чего предназначена эта карта? Что важнее всего четко разглядеть человеку, который возьмет ее в руки? И что в этом случае можно пропустить – не потому что этого нет на реальной местности, просто сейчас эти особенности не имеют первостепенного значения. Наверняка, где-то существуют карты канализационных сетей Лондона. Они, несомненно, востребованы инженерами городских служб, а вот туристам пригодятся едва ли. Им нет необходимости знать такие подробности. Карта Лондонского метро блестяще воспроизводит пути движения транспорта, и потому бесценна для туристов, пока они находятся под землей. Но как только они выходят на поверхность, польза такой карты почти сводится к нулю. Она искажает реальность для простоты и ясности. Эта классическая схема дает гораздо более полное представление о Лондонской подземке, чем карта, на которой отображались бы реальные повороты, длина и направление линий метрополитена. Всем известно, что схема метро искажает реальность ради достижения той цели, для которой она была создана, – помочь нам быстро и безопасно ориентироваться под землей. Допущенные искажения оправданы, и никто не станет обвинять создателей карты во лжи и желании ввести нас в заблуждение. Искажение в данном случае не означает неточность. Схема Лондонской подземки, по-своему, подробный и очень точный документ.

Сравнение герменевтического контекста с картой может оказаться полезным. Реальностью в этом случае является сама Библия. Ни один контекст не может учесть все детали, так же, как ни одна карта не отображает все мельчайшие подробности ландшафта. Но, подобно карте, герменевтический контекст позволяет нам увидеть всю местность в целом, ориентироваться на ней, замечая наиболее существенное и готовясь к встрече с самой реальной действительностью. Точно так же карта подсказывает, чего нам следует ожидать, когда окажемся в изображенном на ней месте. Миссиональная герменевтика, которую я обрисовал, по-моему, удовлетворяет некоторым из этих требований. Она не претендует на разъяснение каждой детали бескрайнего библейского ландшафта или возможности заранее определить толкование того или иного отрывка. Но если встреченные вами в пути особенности местности не отмечены на карте, вы не будете по этой причине отрицать их существование. Вполне возможно, вы даже не посетуете на картографа, исключившего эту деталь. Ведь карта помогает нам установить ее правильное местоположение по отношению к другим географическим объектам.

Чем больше я пытался использовать миссиональную карту Библии, ориентированную, прежде всего, на миссию Бога или побудить к этому других, тем яснее мне виделись не только основные элементы ландшафта. Менее заметные тропинки и не столь живописные, с точки зрения ученых туристов, достопримечательности обнаруживали неожиданную и многообещающую связь с главной панорамой.

Всем известно, что в Библии Бог открывается нам в своих словах и поступках. Великие Божьи деяния в сочетании со словами, в которых Писание предсказывало, объясняло и прославляло его дела, составляют двойную основу значительной части Ветхого Завета. Два грандиозных события, в начале и в конце ветхозаветной истории, лучше всего иллюстрируют познание Израилем своего Бога – исход и возвращение из Вавилонского плена. В обоих случаях мы рассмотрим основные истины, которые Израиль ассоциировал с этими событиями, в связи с уникальностью и вселенским характером Яхве. Это, в свою очередь, определяет и формирует наше понимание данного аспекта божественной миссии – его желания быть познанным.

Познание Бога через благодать

В иудейских писаниях исход предстает перед нами как величайшее явление могущества, любви и верности Яхве, даровавшего свободу своему народу. Для Бога он был важным этапом откровения, а для Израиля – одним из главных усвоенных им уроков. Еще до начала исхода предвосхитившее пророческое слово Божье в устах Моисея свидетельствует о том, что это тоже было частью Господнего замысла.

Яхве хочет быть познанным. Исх. 5, 22 – 6, 8 занимает центральное место в истории, которая разворачивается перед нами. С момента возвращения Моисея в Египет, чтобы потребовать у фараона освобождения еврейских рабов, ситуация изменилась к худшему (Исх. 5, 1-14). По мере того, как гнет становится все тяжелее, израильские старейшины жалуются Моисею, и он взывает к Богу. Он упрекает Бога в нарушении красноречивых обещаний спасения, слышанных им у горящего куста (Исх. 5, 15–23).

В ответ Бог напоминает Моисею, кто он такой (Исх. 6, 2–3), предлагая краткое, но исчерпывающее изложение своего искупительного замысла (Исх. 6, 6–8). Исх. 6, 6–8 – программное заявление, в котором Бог описывает свою миссию в отношении всего повествования.

Используя в качестве гарантии свое имя и характер (фраза «Я Господь» повторяется в начале и в конце отрывка, в стихах 6 и 8), Бог дает Израилю тройное обетование:

• избавить их от египетского рабства;

• заключить с ними завет;

• привести их в землю, обещанную их предкам.

Во всем этом сценарии Израилю отводится одна единственная роль – в ходе этих событий они окончательно и по-настоящему познают Яхве как своего Бога: «…вы узнаете, что Я Господь, Бог ваш, изведший вас из-под ига Египетского» (Исх. 6, 7). Все последующие месяцы и годы Израиль будет продолжать извлекать из происшедшего трудные уроки, по окончанию которых их взгляд на мир навсегда изменится. Они узнают, кто был и остается истинным Богом как в Египте, так и на всей земле.

Итак, предполагалось, что в результате исхода Израиль познает Яхве как Бога, открывая для себя его истинный характер и могущество. Так оцениваются эти ставшие уже историей события Книги Второзаконие. Они явились невиданным и ни с чем несравнимым откровением уникальной личности Господа, Бога Израилева. Именно так они и были задуманы.

Ибо спроси у времен прежних, бывших прежде тебя, с того дня, в который сотворил Бог человека на земле, и от края неба до края неба: бывало ли что-нибудь такое, как сие великое дело, или слыхано ли подобное сему? Слышал ли какой народ глас Бога, говорящего из среды огня, и остался жив, как слышал ты? Или покушался ли какой бог пойти, взять себе народ из среды другого народа казнями, знамениями и чудесами, и войною, и рукою крепкою, и мышцею высокою, и великими ужасами, как сделал для вас Господь, Бог ваш, в Египте пред глазами твоими?

Тебе дано видеть это, чтобы ты знал, что только Господь есть Бог, и нет еще кроме Его (Втор. 4, 32–35 [повторяется в 36–39]).

Что же Израиль узнал о Яхве в результате исхода? Особенно выделяются три момента, два в Исх. 15: (1) Яхве – неповторим и (2) всевластен; и один во Втор. 4: Яхве – уникален.

Песнь Моисея (Исх. 15, 1-18), которую большинство ученых считает одним из ранних поэтических произведений Ветхого Завета, воспевает два удивительных заключения из того, что Бог сделал для Израиля, когда вывел их из Египта через море к свободе.

Яхве – неповторим. В этих словах суть риторического вопроса: «Кто, как ты?», прозвучавшего здесь и повторенного во многих других отрывках.

Кто, как Ты, Господи, между богами?

Кто, как Ты,

величествен святостью,

досточтим хвалами,

Творец чудес? (Исх. 15, 11).

Яхве доказал, что он выше «всех богов Египетских» (Исх. 12, 12), грандиозным явлением своего могущества, описание которого занимает первые восемь глав Книги Исход. Что израильтяне думали о Яхве в связи с монотеизмом? Считали ли они его единственным истинным божеством – в данный момент не важно. Достаточно уже того, что Бог Израилев – очевидно могущественнее всех прочих. Когда речь заходит об испытании воли и силы, Яхве нет равных. Что бы ни представляли собой боги Египта (рассказчик даже не считает нужным назвать их по именам или хотя бы упомянуть фараона, который, якобы, тоже принадлежал к их сонму), ни один из них не устоит перед Богом Израиля.

Те же риторические приемы используются в других частях Ветхого Завета, чтобы выразить благоговейный восторг перед Яхве – Богом, не знающим себе равных. Заверения в том, что нет бога, подобного Яхве («нет никого, как он» или «нет никого, как ты»), убедительно свидетельствуют: никто не сравнится с ним

• в готовности держать слово и исполнять обещания (2 Цар. 7, 22);

• в силе и мудрости, явленных, в частности, в его творении (Иер. 10, 6–7.11–12);

• в небесном собрании (Пс. 88, 7–9);

• во власти над народами (Иер. 49, 19; 50, 44);

• в прощении грехов и беззаконий (Мих. 7, 18);

• в спасении своего народа (Ис. 64, 4).

Нет никого, подобного Яхве, и потому все народы однажды придут и поклонятся ему как единственному истинному Богу (Пс. 85, 8–9). Таков миссиональный аспект этой великой истины, о котором мы снова будем говорить в четырнадцатой и пятнадцатой главах.

Итак, благодаря исходу, израильтяне узнали, что с величием Яхве не сравнится никто из других богов. Это утверждение столь ярко демонстрирует его превосходство, что его можно считать вполне равнозначным более характерному определению монотеизма. Иными словами, Яхве ни с кем не сравним по той простой причине, что его не с кем сравнивать. Он стоит особняком от всего сущего.

Яхве – царь. Завершая свою песнь, Моисей торжественно восклицает: «Господь будет царствовать во веки и в вечность» (Исх. 15, 18). В древнееврейском тексте глагол стоит в несовершенном виде; он может использоваться в широком значении: «Господь доказал, что он царь, он правит вселенной и будет править ею вечно».[55] Здесь мы впервые встречаем полноценное упоминание о Божьем царстве, причем в контексте победы Яхве над угнетателями его народа, отказавшимися узнавать его (Исх. 5, 2). Провозглашение Яхве царем содержит в себе конфликтный, полемический аспект. Яхве – царь, перед которым трепещут все прочие цари (египетские и хананейские).

В этом отрывке из Книги Исход царственность Яхве утверждается в контексте истории перехода через море и поражения армии фараона. Но поэтическое воображение еврейского автора обращается к мифологическим традициям древнего Ближнего Востока, в частности, к хананейскому эпосу об Эле и Ваале. В Угарите Ваала, чествуя, называли «нашим царем» и «Господином всей земли». Эти звания он заслужил своей победой над первобытным хаосом, который олицетворял великий бог Ямм (Море). Покорив Море, Ваал воссел на престоле, возвышающемся на священной горе, откуда он «царствует вечно». Темы победы над морем, власти над ветром, поражения морского дракона (Раава), престола, воздвигнутого над бездной (или над потопом), управления землей со святой горы заимствованы из хананейской мифологии.[56] Но встречаются они и в Ветхом Завете (например, здесь в Исх. 15) для прославления Яхве и провозглашения его царем. Очевидные отклики хананейских мифов можно найти в Пс. 28, 10; 73, 12–14; 88, 10–11; 92, 3–4; 103, 3–9; Авв. 3, 3-15 и Ис. 51, 9-16. Использование мифологических образов, разумеется, не означает, что авторы Ветхого Завета считали мифы об Эле и Ваале правдивыми. Напротив, согласно израильскому вероучению, любое упоминание об этих богах возможно лишь в контексте правления Яхве. Ветхий Завет перенял язык царства Ваала с целью противостоять ему, признавая Яхве единственным властителем земли и неба.

Кроме того, используя мифологические образы, Ветхий Завет закрепляет правление Яхве в контексте земной истории. Такие приемы свидетельствовали о том, что события, произошедшие в истории человечества, носили одновременно вселенский характер откровения. В исторической последовательности событий Израиль должен теперь признать истину о своем Боге, Яхве. Истина же эта заключается в том, что враги Яхве (будь то люди или так называемые боги) не устоят перед его победным царственным шествием. «Господь будет царствовать», – поет Моисей, как бы продолжая: «а не фараон или любой другой так называемый бог Египта и Ханаана».[57]

Однако власть Яхве – то, как он в действительности управляет своим царством, – проявляется весьма неожиданно. Он защищает слабых и угнетенных. Об этом говорится и в песне Моисея у моря, ведь она воспевает освобождение этнического меньшинства, подвергавшегося экономической эксплуатации, политическим преследованиям и, в конце концов, ставшего жертвой безжалостного геноцида со стороны государства. Но в империю фараона вторгается царство Яхве, Бога, который слышит вопль угнетенных, слышит, видит, помнит и не остается равнодушным (Исх. 2, 23–25).

И вновь мы находим комментарий рассматриваемых нами событий в Книге Второзаконие. Во Втор. 10, 14–19 вселенское царство Яхве упоминается, как это ни парадоксально, одновременно с глубоко индивидуальным состраданием. Этот отрывок имеет форму гимна с двумя параллельными частями, по три стиха в каждой. Первый стих каждой части (ст. 14, 17) – хвалебное восклицание. Второй (ст. 15, 18) выражает удивление. И, наконец, третий (ст. 16, 19) представляет собой практический и этический отклик, ожидаемый от Израиля в ответ на только что прозвучавшие утверждения (см. таблицу 3.1).

Таблица 3.1. Второзаконие 10, 14–19

В двух вступительных славословиях звучит поразительное заявление: Яхве владеет вселенной (ибо она принадлежит ему целиком и полностью, ст. 14) и правит ею (поскольку ему подчиняются все власти и начальства, ст. 17). В других местах Писания сказано, что Бог владеет вселенной по праву Создателя (напр., Пс. 23, 1–2; 88, 12–13; 94, 3–5). Сила Творца лежит и в основании его притязаний на всевластие (Пс. 32, 6-11; 94, 3; Ис. 40, 21–26). Но самое удивительное во Втор. 10 заключается в том, что, во-первых, Бог – владыка вселенной – избрал Израиль среди всех народов земли, чтобы заключить с ним завет (ст. 15). Кроме того, власть этого Бога над прочими начальствами и силами, человеческими и космическими «богами и владыками» оберегает самых слабых и обездоленных членов общества: вдов, сирот и пришельцев (ст. 18). Более того, параллель между стихами 15 и 18 дает понять, что, спасая Израиль от тяжкого рабства в Египте, одевая и питая их в пустыне, Бог действовал в полном соответствии со своим характером – он делал для Израиля то же, что обычно делает для всех остальных. Яхве всегда помогает тем, кто оказался далеко от дома. Таков этот Бог. Яхве любит проявлять любовь, особенно к нуждающимся и «пришельцам». Поскольку в Египте израильтяне чувствовали себя обездоленными и нуждались в помощи, им тоже было даровано сострадание и справедливость. Яхве, которого Израиль теперь знал как царя, правит справедливо и милостиво. Воистину «Правосудие и правота – основание престола Твоего; милость и истина предходят пред лицем Твоим» (Пс. 88, 15).[58]

Яхве – уникален. Возвращаясь к комментарию событий исхода и Синая во Втор. 4, 32–39, задумаемся, что должен был понять Израиль, испытав на себе благодать Бога в искуплении (Исход, ст. 34, 37) и в откровении (Синай, ст. 33, 36)? Решающий аргумент Моисея гласит: «Господь есть Бог… на небе вверху и на земле внизу, и нет еще кроме Его» (ст. 35, 39, курсив мой).

Слова о том, что нет Бога, кроме Яхве, встречаются во множестве других отрывков, которые следует процитировать здесь же.

Нет столь святого, как Господь;

ибо нет другого, кроме Тебя;

и нет твердыни, как Бог наш (1 Цар. 2, 2).

Чтобы все народы познали, что Господь есть Бог и нет кроме Его (3 Цар. 8, 60).

И узнаете, что Я – посреди Израиля,

и Я – Господь Бог ваш,

и нет другого (Иоил. 2, 27).

Я Господь, и нет иного;

нет Бога кроме Меня (Ис. 45, 5; ср. 6.18).

Некоторые богословы подвергают сомнению тот факт, что заявления, прозвучавшие в этих отрывках (за исключением Книги Исаии), носят в полной мере монотеистический характер. По мнению многих, их следует отнести к категории моно-Яхвеизма, поскольку слова «нет иного» означают лишь, что Израиль должен отвергнуть всех иных богов, кроме Яхве. Вопрос о реальности существования богов других народов, якобы, не затрагивается в этих стихах, и потому нельзя сказать, что он ее отрицает. Более того, предполагается (с точки зрения этих ученых), что другие боги действительно существуют, но ни один из них не может претендовать на поклонение и преданность Израиля.

На мой взгляд, это лишь теоретические предположения, и потому их практически невозможно опровергнуть. Что бы ни говорили израильтяне об уникальности Яхве, читатель, заранее склонный к упрощенчеству, увидит в тексте только подтверждение своих мыслей. Но допустим, что израильтяне захотели бы сделать онтологическое заявление о том, что Яхве и в самом деле единственное божество во всей вселенной. Разве недостаточно было бы повторить сказанное во Втор. 4, 39? По справедливому замечанию Натана Макдональда, Второзаконие не оперирует категориями Просветителей и не предлагает определения абстрактного божества.

Перед нами открывается вся вселенная («на небе вверху и на земле внизу»), а затем говорится, что куда бы мы ни бросили взгляд, Яхве – Бог, и «нет иного». Где еще могли бы скрываться эти другие боги? К такому заключению, совершенно очевидному в отрывке из Книги Исаии («нет Бога кроме Меня»), неизбежно приходишь, читая и все остальные фрагменты. Даже если об этом не говорится дословно, искать приходится недолго.

И все же нельзя не признать, что в Ветхом Завете часто упоминаются другие боги, которые, возможно, существуют, хотя их существование несравнимо с четкой категориальной реальностью Яхве как «единственного Бога». К этому противоречию мы вернемся в пятой главе, где будет говориться о Яхве и богах и идолах других народов. Сейчас мне хотелось бы выразить согласие с тщательно сформулированным утверждением Ричарда Бокэма, который использует выражение «трансцендентная уникальность Яхве», определяя ее следующим образом:

Основной элемент того, что я назвал иудейским монотеизмом, элемент, который делает его одним из видов монотеизма, – не отрицание существования других «богов», а осознание уникальности Яхве, чье бытие невозможно сравнить ни с каким другим небесным или сверхъестественным существом, даже если их называют «богами». Я называю это трансцендентной уникальностью Яхве (слово «уникальность» само по себе может указывать на отличие одного представителя класса от других). «Трансцендентной» я называю уникальность, выделяющую Яхве в совершенно особый класс. В определении такого рода уникальности особенно важно помнить о неповторимых взаимоотношениях Яхве с реальностью всего сущего: он один Творец, а все остальное – его творение. Он один всемогущий Господь вселенной, которая служит и подчиняется его власти.[59]

Такое понимание уникальности Яхве вполне сочетается с невозможностью сравнивать его с кем-либо. Бога, подобного Яхве, нет, потому что других богов просто не существует. Яхве – «единственный Бог» – hāʾĕlōhîm. Как указывает Бокэм, слово «единственный» окончательно выделяет Яхве в особый класс.

Все, что Яхве делает для Израиля, отличает его от богов других народов и свидетельствует о том, что он «единственный Бог» или «бог богов». Он не знает себе равных во вселенной. Ему принадлежат земля и небо и небеса небес (Втор. 10, 14). Боги других народов – беспомощные ничтожества, неспособные защитить и спасти даже свои собственные народы… (см., в частности, Втор. 32, 37–39).[60]

Сказанное еще раз доказывает, что отрывки, отрицающие возможность сравнения Яхве с другими богами, говорят не только об исключительности Яхве для Израиля. Чтобы окончательно убедиться в том, что заложенный в них смысл шире, чем ограниченный и относительный моно-Яхвеизм, обратите внимание на весьма значимое сочетание в некоторых из них выражений несравнимости (никого, как он) и трансцендентной уникальности (нет иного бога). Вот несколько примеров такого сочетания:

Нет подобного Тебе и нет Бога, кроме Тебя (2 Цар. 7, 22).

Нет между богами, как Ты… Ты, Боже, един Ты (Пс. 85, 8. 10).

Я Бог, и нет иного Бога, и нет подобного Мне (Ис. 46, 9).

Господи Боже Израилев! нет подобного Тебе Бога на небесах вверху и на земле внизу.

Чтобы все народы познали, что Господь есть Бог и нет кроме Его (3 Цар. 8, 23. 60).

По поводу последнего отрывка Бокэм пишет:

Зачем всем народам знать, что Яхве – единственный истинный бог для Израиля? Речь идет о познании Яхве как «Бога», единственного и неповторимого для всей вселенной. Нет необходимости отрицать существование иных богов, но все народы познают Яхве, единственного, кто достоин называться «Богом». И в этой категории действительно «нет иного».[61]

Позднее мы еще будем говорить об уроках, усвоенных отправленным в изгнание Израилем, когда он, как и другие народы, познал Бога, испытав на себе его справедливый суд. Но в тот момент, когда пророки поведали ему о милостивом намерении Бога положить конец изгнанию и вернуть ему землю, восстановив заключенный когда-то завет, Израилю тоже предстояло многое узнать. В каждый из таких моментов находятся новые подтверждения уникальности и вселенского характера Яхве. Перед нами еще одна глава в истории и Писании Израиля, имеющая непосредственное отношение к нашей теме. Ибо, если миссия Бога заключается в спасении народов и возрождении всей земли, он должен быть достаточно силен, чтобы исполнить эту грандиозную задачу. Великие пророки изгнания нисколько не сомневались в его способности сдержать все свои обещания. Следующие масштабные заявления взяты преимущественно из Книги Исаии, наряду с некоторыми видениями Иеремии и Иезекииля.

Яхве – всевластен над историей. Прежняя идея исследователей Ветхого Завета о том, что Израиль один среди всех народов Ближнего Востока верил в активное участие своего Бога Яхве в человеческой истории, доказала свою несостоятельность. Другие народы заявляли то же о своих богах, хотя и не столь последовательно и не в таких масштабах.[62] Вмешиваться в дела своих народов, в частности, благословляя их военные походы, было предназначением богов. Вопрос заключается не в том, какой народ приписывал своему богу способность влиять на исторические события. Гораздо важнее, кто из них был прав. Или точнее, какой из богов имел полное и неоспоримое право на такие заявления?

Такого рода утверждения, часто повторяющиеся в израильских пророчествах времен изгнания, отличает не только их страстная настойчивость. Красноречивые рассуждения Израиля о всевластии Яхве над событиями человеческой истории значительно превосходит любые из дошедших до нас источников того же периода, содержащих похожие заявления в отношении других богов. Удивительно прежде всего то, что израильтяне вообще осмеливались на такие высказывания в сложившихся обстоятельствах. Для великой империи было бы вполне естественно заявить, что их боги управляют ходом событий. Но для крошечного побежденного народа, практически утратившего свой политический статус, говорить то же о своем божестве кажется нелепым и самонадеянным. Согласимся, что эти люди глубоко заблуждаются в жалкой попытке отрицать реальность происходящего, низвергнувшую их на самое дно, которая вскоре окончательно сотрет их самих и их божка из анналов мировой истории.

Но пророки, неся слово Божье пленным иудеям в изгнании, осмеливались грозить судом другим народам и их богам, бросать им вызов, чтобы решить: чей же бог в действительности управляет историей и потому вправе называться истинным Богом.

Представьте дело ваше, говорит Господь;

приведите ваши доказательства, говорит Царь Иакова.

Пусть они представят и скажут нам, что произойдет;

Пусть возвестят что-либо прежде, нежели оно произошло,

и мы вникнем умом своим и узнаем, как оно кончилось,

или пусть предвозвестят нам о будущем.

Скажите, что произойдет в будущем,

и мы будем знать, что вы боги (Ис. 41, 21–23).

Я Бог, и нет иного Бога,

и нет подобного Мне.

Я возвещаю от начала, что будет в конце,

и от древних времен то, что еще не сделалось,

говорю: Мой совет состоится,

и все, что Мне угодно, Я сделаю (Ис. 46, 9-10).

Еще одна удивительная особенность, приписываемая Яхве, заключается в том, что он управляет историей всех народов, а не только делами народа, заключившего с ним завет. Другие ближневосточные народы довольствовались участием своих богов в событиях, позволявших им расширить свою власть или защитить от врагов их страну или город. Упоминания о вмешательстве других древних богов Ближнего Востока в историю, политику или судьбу третьих стран крайне редки, и даже в этих случаях они действуют исключительно через свой собственный народ. Но Яхве не таков. Он не просто вершит судьбу народов, которые ему не поклоняются, но и действует как с участием Израиля, так и без него, вне зависимости от конкретных интересов своего народа. В пророчествах времен изгнания он использует Вавилон в качестве орудия своего суда над Израилем, а Кира – для наказания самого Вавилона, одновременно приписывая все победы Кира верховному могуществу Яхве (Ис. 41, 2–4.25; 44, 28–45, 6). Все это просто неслыханно.

Никто и никогда не делал подобных заявлений. Саймон Шервин, изучая эту особенность ветхозаветной характеристики Яхве в подробном сравнении с тем, какую силу приписывали своим богам современники Израиля, приходит к выводу о радикальных отличиях между ними. Ему удалось проанализировать материалы, относящиеся к развитию культуры целого ряда ближневосточных народов на протяжении большого исторического периода. Весьма важно, по его мнению, то, что эта особенность заявлений, сделанных Израилем, вероятнее всего, объясняется их монотеистическими воззрениями. Шервин указывает, что древние боги и народы Ближнего Востока были озабочены, главным образом, утратой или завоеванием новых земель. Часто звучали уверения, что бог того или иного народа завоевал для них новые территории в далеком или недавнем прошлом. Деятельность таких богов была сосредоточена вокруг поклонявшихся им народов.

Но заявления Яхве выходят далеко за пределы Израиля. Он говорит о своем праве свергать и насаждать царей других государств. Он посылает одни народы для наказания других, и даже использует в своих целях настоящие сверхдержавы, а затем избавляется от них. На более позитивной ноте он может даровать свободу не знавшим его народам. Это просто поразительно, учитывая размеры Израиля и Иудеи и их ничтожную роль на мировой политической арене, а также тот факт, что даже сверхдержавы Ассирия и Вавилон не осмеливались на подобные заявления. Объяснением вполне может служить монотеистическая позиция древнееврейской Библии в ее окончательном варианте. Если Яхве – единственный истинный Бог, создатель всех концов земли, «Всевышний», тот, кто «владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет» (Дан. 4, 14.29) или, выражаясь словами Иосафата: «Ты владычествуешь над всеми царствами народов» (2 Пар. 20, 6), то в его власти распоряжаться всем и всеми по своему усмотрению.[63]

Верховное могущество Яхве является в его слове. Сила Божьего слова давно стала неотъемлемой частью иудейского вероучения. Не только в первой главе Бытия, но и в поклонении Израиля прослеживается неразрывная связь между словом Господа и сотворением вселенной.

Словом Господа сотворены небеса,

и духом уст Его – все воинство их…

ибо Он сказал, – и сделалось;

Он повелел, – и явилось (Пс. 32, 6.9).

В том же псалме автор переходит от могущества Божьего слова в творении к его управлению человеческой историей.

Господь разрушает советы язычников,

уничтожает замыслы народов.

Совет же Господень стоит вовек;

помышления сердца Его – в род и род (Пс. 32, 10–11).

Этот артикул веры приобрел особое значение в годы изгнания. В это время сила Божьего слова становится еще заметнее на фоне полного бессилия Божьего народа. Если у кого-то возникала мысль, что Яхве осуществляет свой замысел, демонстрируя тем самым свое ни с чем не сравнимое могущество в военных победах Израиля (иногда бывало и так, вспомним, хотя бы песнь Деворы в Суд. 5), такие заявления едва ли мог позволить себе Бог небольшой горстки оказавшихся на чужбине пленников. Израиль очутился в изгнании не потому, что Яхве оказался неспособен справиться с их врагами. Он сам использовал Вавилон в качестве орудия своего суда над Израилем. Его всевластие явилось в военной победе, одержанной, как это ни парадоксально, над его собственным народом. Намерен ли он теперь доказать свое могущество (и божественность), изменив ход событий и позволив Израилю поразить Вавилон? Ничего подобного. Превосходство Яхве над народами и их богами станет очевидным не на поле боя, а в суде, не в бряцании оружием, а в его слове.

Следует быть осторожными с выводами. Отказ от применения силы вовсе не означал признания Яхве своего бессилия – как если бы у него не было иного выбора. Дело не в том, что, потерпев поражение в битве, Яхве вынужден был прибегнуть к другим средствам достижения своих целей. Комментарий Вестермана в данном случае может с легкостью вызвать такого рода недопонимание: «Когда Израиль утратил статус независимого государства, их Бог уже не мог доказать свое превосходство над богами Вавилона победой над врагом. Поэтому Второисаия переносит место действия с поля битвы в суд».[64]

Во время исхода Израиль тоже не был суверенным государством, однако Бог раз и навсегда явил свое превосходство над богами Египта в победе, которую, как принято говорить, «рукою крепкою, и мышцею высокою». Бог мог проявить силу и без участия человека, если считал это нужным. Поэтому гораздо уместнее здесь непосредственно следующий за этим комментарий Вестермана:

Однако переход с поля битвы в суд ни в коем случае не означает разрыва связи между действиями Бога и человеческой историей. Он указывает лишь, что на смену общепринятому способу доказательства божественности того или иного бога, его умению одерживать военные победы для своего народа, пришел другой: постоянная и непрерывная последовательность в его словах и делах.[65]

По-настоящему большое значение имело Божье слово. Даже великое явление Божьего могущества в исходе сопровождалось провозглашением и толкованием его слова Моисеем, а сразу за ним последовало грандиозное «словесное событие» божественного откровения на Синае. Еще более актуальным для пленных израильтян был тот факт, что даже военные победы Навуходоносора и разрушение Иерусалима стали доказательством истины и силы Божьего слова, звучавшего из уст пророков задолго до того, как это случилось. Миллард Линд отмечает:

Второисаия подчеркивает, что политика принуждения и силового контроля не дает обществу уверенности в завтрашнем дне, а значит «боги» такого сообщества не могут даже называться таковыми. Политика, способная гарантировать будущее общества, опирается не на военную мощь, а на последовательность живого слова и дела Яхве, единственного истинного Бога.[66]

Итак, наблюдая явление искупительной Божьей благодати в исходе и возвращении из Вавилонского плена, израильтяне поняли: уникальность их Бога Яхве заключается отчасти в том, что его власть над событиями мировой истории реализуется через его слово. Как утверждает Ис. 40–55, эта способность Бога не только дает ему превосходство над всеми так называемыми богами, но и составляет его божественность.

Яхве действует ради своего имени. Начиная этот раздел, следует задаться двумя вопросами. Прежде всего, что побудило Яхве вернуть свой народ из плена во втором великом акте искупления? И почему в процессе важно было доказать его божественность осуществлением его верховной власти над историей через слово? Ответ на оба вопроса содержится в заботе Бога о своем добром имени.

Что касается первого вопроса – о мотивах действий Бога: Яхве вывел свой народ из плена, потому что единственная альтернатива (оставить все без изменения) угрожала нанести необратимый урон его собственной репутации. Здесь действует древний принцип, впервые прозвучавший из уст Моисея, умолявшего Бога о милости для израильтян, изготовивших золотого тельца, а также во время восстания у Кадес-Варни. В обоих этих случаях Моисей просил Бога отменить принятое им решение уничтожить Израиль. Свою мольбу он обосновывал (помимо всего прочего) тем, что Богу необходимо было думать о своем добром имени. Что подумают народы (в частности, египтяне) о Яхве как Боге, если он, избавивший Израиль от египетского рабства, потом уничтожит их в пустыне (Исх. 32, 12; Чис. 14, 13–16; Втор. 9, 28)? Они упрекнули бы Яхве в слабости или в злом умысле. Разве такой репутацией хотел пользоваться Яхве? Доброе имя Яхве среди других народов – главное, ради чего он действует как против своего народа, так и ради них.

Иезекииль придает этому принципу радикальную теоцентричность. В Иез. 36, 16–38 пророк утверждает, во-первых, что изгнание было необходимо с нравственной точки зрения в качестве наказания для народа, который из поколения в поколение неисправимо упорствовал в своих грехах и пороках. Однако вследствие изгнания имя Яхве было «обесславлено» у народов. Имя «Яхве» воспринималось как самое обычное, ничем не отличавшееся от длинного перечня других богов, чьи народы были завоеваны и уведены в плен Вавилоном. Такое положение дел было неприемлемо для Яхве. Выражаясь образным языком Иезекииля, Яхве «пожалел святое имя свое» – такому бесчестью оно подверглось (Иез. 36, 21). И Яхве вновь спасает свой народ, но в первую очередь ради него самого. Его главная цель – спасти собственное имя из пучины бесславия среди народов.

Посему скажи дому Израилеву: так говорит Господь Бог: не для вас Я сделаю это, дом Израилев, а ради святого имени Моего, которое вы обесславили у народов, куда пришли. И освящу великое имя Мое, бесславимое у народов, среди которых вы обесславили его, и узнают народы, что Я – Господь, говорит Господь Бог, когда явлю на вас святость Мою перед глазами их (Иез. 36, 22–23).

Исаия тоже отмечает тот факт, что Яхве дарует Израилю прощение и новую жизнь, прежде всего, ради себя самого (ср. Ис. 43, 25), но главный акцент он делает на заключительной части высказывания Иезекииля. Яхве хочет, чтобы все народы узнали его по-настоящему. Это подводит нас ко второму вопросу: почему Богу важно было четко – как доказательство, исследуемое в суде, – продемонстрировать верховную власть своего слова. Исаия неоднократно повторяет, что благодаря этому вся вселенная должна была познать имя живого истинного Бога. Об этом ясно и с восхитительной иронией говорят пророчества о Кире. Желая засвидетельствовать силу своего слова, Яхве устами своих пророков предсказывает, что именно Кир, поднявшись на вершины власти и покорив Вавилон, сыграет свою роль в освобождении пленников и восстановлении Иерусалима. Ирония заключается в том, что, хотя пророки называют имя Кира (Ис. 44, 28; 45, 1), оно не станет известным до концов земли. Эта честь будет принадлежать Яхве, которого Кир даже не признавал.

Я Господь, и нет иного;

нет Бога кроме Меня;

Я препоясал тебя,

хотя ты не знал Меня,

дабы узнали от восхода солнца и от запада,

что нет кроме Меня;

Я Господь, и нет иного (Ис. 45, 5–6).

Итак, по словам пророка, исторические события, которым дало толчок Божье слово, станут свидетельством трансцендентной уникальности Яхве как Бога, и, в конце концов, приведут к всеобщему признанию этого факта. Доказательством его правоты может служить хотя бы то, что сегодня мало кто, за исключением историков, помнит о Кире, правившем в шестом веке до нашей эры, тогда как миллионы людей поклоняются Господу Богу Израилеву в лице его Сына Иисуса Христа.

Всевластие Яхве распространяется на все творение. Одна из тем, часто встречавшихся в довавилонском учении и поклонении Израиля, выходит на передний план во время изгнания и после возвращения, а именно, полнота господства Яхве, единственного живого Бога, над всем творением. Псалом 32 напрямую увязывает ее с властью Яхве над событиями мировой истории. Иеремия четко противопоставляет могущество Яхве-Творца бессилию и непостоянству других богов.

Господь Бог есть истина;

Он есть Бог живый и Царь вечный…

«Боги, которые не сотворили неба и земли, исчезнут с земли и из-под небес».

Он сотворил землю силою Своею (Иер. 10, 10–12).

Но именно в пророчествах Исаии, призванных укрепить веру изгнанников, уделяется наибольшее внимание верховному могуществу Яхве-Создателю как раз потому, что пленным израильтянам необходимо было заново обрести уверенность во вселенском характере Яхве. Не зная поражений, не будучи привязан ни к своему народу, ни к своей земле, он по-прежнему Господь всей вселенной сегодня и всегда.

Однако эту истину отличает некая двойственность. С одной стороны, Израиль мог верить, что, вопреки обстоятельствам, в которых они оказались, когда Яхве захочет вернуть Израиль на родину, ему ничто не сможет помешать, ибо все покорно его власти – небо и земля, глубины океанов и даже звезды (тоже якобы обладающие божественной природой). Такова была древняя вера Израиля, и теперь необходимо было напомнить о ней: «Разве не знаете? разве вы не слышали?» (Ис. 40, 21–26).

С другой стороны, если Израилю захочется оспорить средства, которыми пользуется Бог для их освобождения (властью языческого царя, не знавшего Яхве, но неожиданно названного Божьим «пастырем» и «помазанником»), не помешает вспомнить, что они осмеливаются спорить с Создателем вселенной.

Вы спрашиваете Меня о будущем…

Я создал землю

и сотворил на ней человека;

Я – Мои руки распростерли небеса,

и всему воинству их дал закон Я.

Я воздвиг его в правде…

Он построит город Мой

и отпустит пленных Моих (Ис. 45, 11–13).

Итак, причина, по которой задуманное Богом избавление Израиля закончится блестящим успехом, заключается в том, что в основе лежит его власть над всей вселенной – его творением. И результатом этого спасения будет явление всему миру уникальной личности и положения Яхве. Израилю не стоит протестовать, ведь ему отведена особая роль в божественной программе действий. Поскольку главной миссией Израиля было призвание стать благословением и светом для народов, ему необходимо принять средства осуществления Божьего замысла, независимо от того нравятся они им или нет.

Яхве поручает своему народу свидетельство о его уникальности и универсальности. Как же весь остальной мир познает эти великие истины? Ответ на этот, по сути, миссиологический вопрос может показаться удивительным: Яхве доверяет свой замысел благословения народов свидетельству своего народа. Возвращаясь к аналогии с судом, представим себе, что народы земли призваны привести доказательства в поддержку предполагаемой реальности и могущества своих богов. Но есть особые критерии допустимости таких доказательств в суде. Речь пойдет не о том, какой из богов одержал наибольшее число военных побед, а кто из них может предсказывать и толковать исторические события, как это делает Яхве устами своих пророков. Смогут ли народы рассказать такое о своих богах? Израилю не составит труда привести бесчисленные свидетельства как раз такого рода в пользу Яхве. Посему именно благодаря свидетельству Израиля об откровении и спасении Яхве, а также о его божественной исключительности узнает весь мир.

Пусть все народы соберутся вместе,

и совокупятся племена.

Кто между ними предсказал это?

пусть возвестят, что было от начала;

пусть представят свидетелей от себя и оправдаются,

чтобы можно было услышать и сказать: «правда!»

А Мои свидетели, говорит Господь,

вы и раб Мой, которого Я избрал,

чтобы вы знали и верили Мне,

и разумели, что это Я:

прежде Меня не было Бога

и после Меня не будет.

Я, Я Господь,

и нет Спасителя кроме Меня.

Я предрек и спас, и возвестил;

а иного нет у вас,

и вы – свидетели Мои, говорит Господь, что Я Бог (Ис. 43, 9-12).

Главная задача свидетеля – рассказать о том, что ему известно. Вот почему познание Бога так важно. Именно оно придает особую значимость обращенным к Израилю словам Моисея во Втор. 4, 35. Напоминая Израилю обо всех словах и делах Господних, которым они стали свидетелями, он заключает: «Тебе дано видеть это, чтобы ты знал, что только Господь есть Бог, и нет еще кроме Него».

В этом предложении выделяется местоимение «ты». Развернутый парафраз его мог бы прозвучать так: «Ты, Израиль, знаешь, что Яхве – единственный истинный Бог.[67] Другим народам пока не довелось узнать этого, поскольку они не испытали того, что испытал ты во время исхода и при встрече с Богом на Синае. Поэтому уникальное знание этого уникального Бога теперь доверено тебе».

Среди всех народов земли Израиль – единственный, познавший Яхве. Другим это пока не дано. Идолопоклонство, помимо всего прочего, еще и форма невежества (Ис. 44, 18). Народам неизвестны законы Яхве, которые он даровал только Израилю (Пс. 147, 8–9). Следовательно, Израилю, познавшему живого истинного Бога в его откровении и искуплении, надлежит свидетельствовать о нем другим народам. Вовсе не обязательно сравнивать ветхозаветное призвание Божьего народа с миссионерским, ведь Бог не посылал израильтян нести это свидетельство по всему миру. Но концепция, очевидно, уже присутствует: это знание должно быть возвещено народам земли так же, как добрая весть об освобождении должна была достигнуть Иерусалима. Или точнее, добрая весть о том, что Господь содеял для Иерусалима, должна была стать частью послания, обращенного ко всем народам: «Все концы земли увидят спасение Бога нашего» (Ис. 52, 10; ср. Иер. 31, 10). О том, как именно это произойдет, в Ветхом Завете точно не сказано, но в том, что это обязательно случится, нет ни малейшего сомнения.[68] Пророки и псалмопевцы с радостью предвосхищают грядущие события.

Воспойте Господу песнь новую;

воспойте Господу, вся земля!

Пойте Господу, благословляйте имя Его,

благовествуйте со дня на день спасение Его!

Возвещайте в народах славу Его,

во всех племенах чудеса Его (Пс. 95, 1–3).

Славьте Господа, призывайте имя Его;

возвещайте в народах дела Его;

напоминайте, что велико имя Его

Пойте Господу, ибо Он соделал великое,

да знают это по всей земле (Ис. 12, 4–5).

Итак, завершая этот раздел, можно с уверенностью заключить: испытав на себе благодать Яхве, явленную им в искуплении и освобождении, Израиль верил, что познал единственного и неповторимого живого и истинного Бога. Нет никого, подобного Яхве, в его трансцендентной уникальности. Кроме того, они понимали, что это знание теперь доверено им, потому что, по замыслу Бога, все народы однажды познают имя, славу, спасение и великие дела Яхве и поклонятся ему – единственному истинному Богу.

Познание Бога через суд

Итак, мы убедились, что главным источником познания Яхве, как единственного живого и истинного Бога, стала для Израиля его благодать, явленная в исторических актах спасения. Но освобождение Израиля неизбежно означало суд над его угнетателями. Врагам Израиля тоже предстояло познать Бога, но им он явился защитником справедливости, которому нельзя противостоять безнаказанно. Когда Израиль своим упорным неповиновением перешел в стан врагов Яхве, он тоже увидел в нем грозного судию. Итак, мы вновь обращаемся к теме исхода, но на этот раз с точки зрения египтян и Израиля – подсудимых в Божьем суде, которым предстояло извлечь из случившегося непростые уроки. После этого мы вместе с Иезекиилем заглянем в будущее, когда состоится окончательный суд над врагами Бога и его народа, и попытаемся обобщить: что же тогда сможем узнать о Боге.

В рассказе об исходе повествуется об избавлении Израиля от гнета фараона. Но есть и дополнительная сюжетная линия – великое противостояние между Яхве, Богом Израилевым, и фараоном, царем (и богом) Египта, а с ним и всеми прочими египетскими богами. Толчком к этому конфликту послужил роковой отказ фараона признать власть Яхве над своей страной. На требование Моисея отпустить Израиль для поклонения их Богу, Яхве, фараон отвечает: «Кто такой Господь, чтоб я послушался голоса Его и отпустил Израиля? я не знаю Господа и Израиля не отпущу» (Исх. 5, 2).[69]

Эти слова стали вступлением к волнующему рассказу о египетских казнях, лейтмотивом которого звучит пророческое «Дабы ты узнал…». В каждой строчке Исх. 7 – 14 Яхве, Бог, которого израильтяне познали благодаря своему освобождению, одновременно является фараону, свергая его гнет.

Что же узнал о Яхве фараон? Даже краткий обзор соответствующих отрывков Книги Исход дает исчерпывающее представление о его «образовательной программе», схематично изложенной в таблице 3.2. Фараону пришлось пройти нелегкую школу, окончившуюся его полным поражением и гибелью. К счастью, хотя в исходе Яхве сказал свое последнее слово об этом конкретном правителе, он не забыл о Египте. По мере того как разворачивается история Израиля, великая империя на Ниле еще предстанет на Божий суд,[70] но Ис. 19, 19–25 в одном из удивительных ветхозаветных пророческих видений преподает Египту тот же урок, что и Израилю.

Пророк предвидит день, когда и Египет познает Яхве как своего Спасителя, защитника и целителя.[71]

Таблица 3.2. Уроки фараона

* Если предположить, что kōl hā ʾāreṣ в данном случае означает «вся земля», а не только «вся страна» (Египет).

** Здесь мы наблюдаем ту же иронию, что и в случае с Киром. Господь возвысил Кира и даже призвал его по имени (Ис. 45, 4), но прославлено по всей земле будет имя Яхве. В контексте исхода ирония еще более заметна, поскольку невозможно с точностью установить даже имя фараона, о котором идет речь (слово «фараон», разумеется, обозначает титул человека, а не имя). К каким бы заключениям ни приходили историки относительно дат жизни и личности фараона времен исхода, Библия намеренно умалчивает о его имени. Зато имя Яхве прославится по всему миру, имя Бога, которого отказался признать этот неизвестный фараон. Тот, чьего имени никто не знает, навсегда связан с Богом, чье имя хорошо известно всем – с Господом, всемогущим Богом Израиля.

Совершенно ясно одно: в том, что узнал Израиль из опыта Божьей благодати, а Египет – из Божьего суда, очевидна одна и та же динамика монотеизма. Более всего, это великое повествование о Яхве, Боге, действующем незамедлительно, свидетельствует о его уникальности и вселенском характере. Таково и было главное предназначение рассказа. В описании об исходе неоднократно и четко говорится о Божьем замысле: «и тогда вы узнаете…», «дабы вы узнали…». Главным мотивом Яхве было не только освобождение его угнетенного народа, но и глубокое желание явить всем народам истину о себе. Движущая сила всего повествования – миссия Бога, цель которой – наше познание его.

Изгнание заставило Израиль и пророков того времени задуматься над ответами на сложнейшие вопросы, связанные с Богом. Израиль потерпел поражение, Божий град разрушен, а народу пришлось покинуть свою землю. Означало ли это, что вавилонские боги сумели противостать Яхве? Потерпел ли поражение и он сам? В макрокультурном мировоззрении древнего Ближнего Востока (в том числе и Израиля) считалось, что

земные события отражали происходящее на небесах. Победы и поражения человеческих армий воспринимались, как отражение битв между богами. Ранее израильтяне верили, что у Яхве не было достойных соперников. Даже если боги других народов существовали (а в определенном смысле так и было, в той мере, в которой судьбы народов были связаны с их богами), им ни разу не удавалось бросить вызов Яхве, поставив под вопрос его могущество и верность завету, заключенному с Израилем.

Как же тогда истолковывать сокрушительное поражение Израиля и разрушение Иерусалима Навуходоносором? Сбылись ли столь ужасным образом надменные предсказания ассирийского военачальника, который при осаде Иерусалима Сеннахиримом во времена Иезекии и Исаии хвалился, будто Яхве окажется столь же бессилен, как и мелкие божки народов, сметенных с лица земли могущественной Ассирией?

Не слушайте же Езекии, который обольщает вас, говоря: «Господь спасет нас». Спасли ли боги народов, каждый свою землю, от руки царя Ассирийского? Где боги Емафа и Арпада? Где боги Сепарваима, Ены и Иввы? Спасли ли они Самарию от руки моей? Кто из всех богов земель сих спас землю свою от руки моей? Так неужели Господь спасет Иерусалим от руки моей? (4 Цар. 18, 32–35).

Несмотря на бахвальство ассирийского генерала, Господь отвел угрозу от Иерусалима. Но спустя столетие вавилоняне сравняли город с землей, предали огню храм и увели в плен всех оставшихся жителей во главе с царем. Неужели враги Яхве, наконец, одержали победу?

Как это ни парадоксально, пророки (до, во время и после обсуждаемых событий) дали народу ответ, который им меньше всего хотелось слышать: Яхве не потерпел поражение. Напротив, он, как и всегда, полностью контролировал ситуацию. Яхве продолжает сражаться со своими врагами. Вопрос теперь заключается в том, кто же его настоящий враг? Или еще точнее, кто настоящий враг Израиля? Своим упорным неповиновением Господу, заключившему с ним завет, Израиль превратил Яхве в своего врага. «Вот и Я против тебя!» Эта угроза, так часто звучавшая из уст многих пророков в адрес других народов, теперь обращена против самого избранного народа (Иез. 5, 8). Таким образом, победа Навуходоносора была одержана не над Яхве (хотя царь, несомненно, истолковывал ее именно так), а самим Яхве. Навуходоносор был всего лишь орудием в противостоянии Бога своему собственному народу. Пока Господь защищал Иерусалим, город нельзя было разрушить. Но когда Господь отвернулся от него, никто не смог бы уже его отстоять. Удивительная власть Яхве над событиями человеческой истории нашла свое полное подтверждение.

Итак, Израиль отправился в изгнание, испытав на себе, подобно египтянам, хананеям и еще не так давно ассирийцам, всю силу Божьего гнева. Продолжая тему этой главы, зададимся вопросом: как все переживания помогли ему лучше познать Бога? Какие уроки извлек для себя Израиль, пока Господь оставался их врагом? И главное – что ему удалось узнать об уникальности и вселенском характере Яхве-Бога? Сопоставив несколько отрывков, можно сделать следующие выводы.

Яхве – нелицеприятен. Израиль убедился: заключить завет с Яхве вовсе не означает подчинить его себе, сделав Яхве их племенным божком, на чью поддержку всегда можно было рассчитывать, независимо от обстоятельств. Зная Яхве как Бога земли и неба, повелителя народов, они должны были понимать, что избрание Израиля в качестве одной из сторон завета, означало не лицеприятие, а огромную ответственность. Еще за столетие до изгнания пророк Амос писал, что положение избранного народа не только не гарантировало Израилю защиту в Божьем суде, но, напротив, подвергало его еще более серьезному наказанию, когда он отказывался жить в соответствии с этической подоплекой этого положения.

Только вас признал Я

из всех племен земли,

потому и взыщу с вас

за все беззакония ваши (Ам. 3, 2).

Далее Амос отвергает идею о том, что исход, рассматриваемый как историческое деяние Бога, выведшего Израиль из Египта в Ханаан, давал ему преимущество перед остальными народами. В качестве аргумента Амос использовал власть Яхве над судьбами других народов.

Не таковы ли, как сыны Ефиоплян,

и вы для Меня, сыны Израилевы? говорит Господь.

Не Я ли вывел Израиля из земли Египетской

и Филистимлян – из Кафтора,

и Арамлян – из Кира? (Ам. 9, 7).[72]

Как и многие другие аспекты израильского вероучения, эта мысль встречается уже во Второзаконии (Втор. 2, 10–12.20-23), где небольшие отрывки описывают участие Яхве в судьбе народов еще до появления на свет Израиля. Несущественные для основного повествования, они, тем не менее, подводят нас к той же богословской истине: Яхве, избравший и искупивший Израиля и заключивший с ним завет, одновременно Бог всей вселенной, уже действующий в жизни и истории других народов.[73]Неудивительно поэтому, что даже в отрывке, где подчеркивается факт избрания Израиля, в то же время содержится (как будто именно с целью избежать подозрения в лицеприятии) решительное подтверждение вселенского характера Яхве и, следовательно, его беспристрастности: «Ибо Господь, Бог ваш, есть Бог богов и Владыка владык, Бог великий, сильный и страшный, Который не смотрит на лица» (Втор. 10, 17).

О беспристрастности Бога в его отношениях с народами земли, в том числе и с Израилем, напоминают пророки, жившие во время и незадолго до изгнания. Иеремия, используя образ горшечника, утверждает, что в основе отношений Бога с любыми народами лежит их отклик на обращенное к ним слово Божье (Иер. 18, 1-10). У Иезекииля сказано, что Господь «поставил Израиль среди народов», но не для того, чтобы возвысить его, избавив от наказания. Его цель – подчеркнуть страшную извращенность того факта, что он вел себя еще хуже народов, не познавших Яхве. Бог обратился против Израиля, как раньше обращался против его врагов (Иез. 5, 5-17). Итак, познавая Бога на этом этапе своей истории, израильтяне убедились: его вселенский характер неизмеримо выше мелочного лицеприятия.

Любой народ может стать орудием гнева Яхве. В этой идее не было ничего нового, когда речь шла об Израиле. Ведь именно в этом контексте изображалось завоевание Ханаана. Когда Господь изгнал жившие там народы перед лицом Израиля, последний выступил в качестве орудия Божьего суда над погрязшими в пороке хананеями (ср. Лев. 18, 24–28; 20, 23; Втор. 9, 1–6). Никого не удивляло и истолкование страданий Израиля под вражеским гнетом, как свидетельство Божьего суда за отступничество, – это четко прослеживается в Книге Судей. Но у пророков эта мысль нашла особенно яркое и настойчивое выражение. Исаия называл Ассирию жезлом в руке Яхве, которым он наказывает Израиля (Ис. 10, 5–6). Иеремия пошел еще дальше, вмешавшись в международную дипломатическую конференцию в Иерусалиме, дабы уведомить собравшихся послов, что Яхве, Бог Израилев, предал их страны в руки «раба Моего Навуходоносора». В основе столь неожиданной интерпретации международной политики того времени лежит в равной степени бескомпромиссное заявление о том, что Яхве, Бог Израилев, имеет право и власть так поступать, ибо он Творец и владыка земли и всего, что ее населяет.

Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: так скажите государям вашим: Я сотворил землю, человека и животных, которые на лице земли, великим могуществом Моим и простертою мышцею Моею, и отдал ее, кому Мне благоугодно было. И ныне Я отдаю все земли сии в руку Навуходоносора, царя Вавилонского, раба Моего, и даже зверей полевых отдаю ему на служение. И все народы будут служить ему и сыну его и сыну сына его, доколе не придет время и его земле и ему самому; и будут служить ему народы многие и цари великие (Иер. 27, 4–7).

Итак, уникальность и вселенский характер Яхве – Творца земли и Господина человеческой истории – сочетается с его полной свободой использовать любой народ в осуществлении своего замысла.[74]

Суд Яхве праведен и справедлив. Одно дело произнести эти слова, и совсем другое – отстаивать их перед потрясенным, измученным народом, для которого падение Иерусалима свидетельствовало лишь о бессилии или несправедливости Яхве. Иезекииль проповедовал первому поколению изгнанников, непосредственным участникам трагических событий. Это они с горечью сетовали, что, если постигшее их бедствие дело рук Яхве, значит «неправ путь Господа» (Иез. 18, 25). Бог поступил с ними несправедливо. Напротив, возражает Иезекииль, сочетая в своей проповеди благовестие с пастырским назиданием: содеянное Яхве полностью оправдано упорным и неисправимым неповиновением дома Израилева. Не только Израиль должен понять, что Яхве отверг Иерусалим «не напрасно» (Иез. 14, 23), но и вся земля узнает об этом, дабы справедливость Божьего суда явилась «пред глазами многих народов» (Иез. 38, 23). Это один из главных аспектов провозглашения вселенского правления Яхве – единственного истинного Бога: справедливость составляет самую суть его владычества применительно к Израилю и ко всем народам земли.

Божий народ, даже неся наказание, продолжает выполнять Божью миссию. В своем послании пленным израильтянам Иеремия предлагает свежий пророческий взгляд на произошедшие с ними события (Иер. 29, 1-14). Обратите внимание на серьезное расхождение в том, как повествование вполне справедливо называет изгнанников народом, который «Навуходоносор вывел из Иерусалима в Вавилон» (ст. 1), а в послании говорится о пленниках, «которых Я (Яхве) переселил из Иерусалима в Вавилон» (ст. 4. 7). На уровне человеческой истории пленные иудеи действительно стали жертвами имперских завоеваний Навуходоносора. Однако, с точки зрения божественного владычества, они по-прежнему принадлежали своему Богу. Мечом Навуходоносора управлял Бог Израиля.

В этом контексте Иеремия убеждает израильтян смириться со своим положением, признав реальность сложившейся ситуации. В вавилонском изгнании они оказались по воле Бога, и на какое-то время Вавилон стал их домом (ст. 5–6). Они не вернутся на родину через два года (как уверяли лжепророки), а останутся в плену на протяжении жизни двух поколений. Однажды они снова увидят родную землю, но до этого еще далеко.

Однако Иеремия далек от отчаяния. Он продолжает: «…размножайтесь там, а не умаляйтесь» (Иер. 29, 6). Отголоски Авраамова завета отнюдь не случайны. Больше всего народ, поредевший в результате долгой осады, голода, болезней, меча и плена, боялся своего полного исчезновения с лица земли. Что же станется тогда с данным Аврааму обещанием потомства, многочисленного, как звезды и песок, лежавшим в основе существования Израиля как нации (Быт. 15, 5; 22, 17)? Им нечего было страшиться, Бог не забыл о своем обещании. Израиль ожидает не гибель и забвение, а процветание, о чем свидетельствовали и другие пророки (Ис. 44, 1–5; 49, 19–21; Иез. 36, 8-12).

Но если призыв к умножению перекликается с Авраамовым заветом, то же самое можно сказать и о следующем наставлении пророка, весьма нежеланном для жертв вавилонской агрессии: «…и заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас, и молитесь за него Господу; ибо при благосостоянии его и вам будет мир (шалом)» (Иер. 29, 8-12).

Перед изгнанниками стояла задача – настоящая миссия прямо во вражеской столице. Они должны были искать благосостояния этого города и молить Яхве о его процветании. Итак, им предстояло не только воспользоваться благословениями Божьих обетований Аврааму (благодаря которым, они не умрут, а умножатся), но и стать проводниками обещания того, что в потомках Авраама благословятся все народы земли. В обетовании сказано: «все народы», в том числе и враждебные Израилю. В Вавилоне Израиль уподобился самому Аврааму, оказавшись среди одного из этих народов. Пророк призывает их стать благословением в трудах и молитвах за процветание для тех, кто живет рядом с ними.

В этом есть глубокая ирония: ведь вся история Израиля началась с призвания Авраама из Вавилона. Может показаться, что история обратилась вспять теперь, когда Израиль переселен «из Иерусалима в Вавилон» (Иер. 29, 1.4) – в направлении, противоположном ходу повествования об Израиле. Но, по таинственному Божьему замыслу, потомки человека, призванного из Вавилона, чтобы даровать благословение всем народам, вернулись в Вавилон пленниками, которым поручено исполнить данное когда-то Аврааму обетование. Об этой характерной для Бога иронии, вероятно, вспоминал Иисус, когда призывал Израиль стать благословением для народов, в первую очередь, молясь за своих врагов (сравнить сочетание благословения и молитвы в Мф. 5, 11.44).

Учение, содержащееся в письме Иеремии, превращало пленников в провидцев. У Израиля была не только надежда на будущее, как сказано в известных стихах Иер. 29, 11–14, но и миссия в настоящем. Даже в Вавилоне он должен был оставаться народом молитвы и мира (шалом). Как и предвидел Иезекииль, живое присутствие Яхве ощущалось в Вавилоне нисколько не меньше, чем в Иерусалиме. Его вселенское могущество и слава обрушили на израильтян всю тяжесть его гнева, но и тогда Бог защищал и хранил их ради имени своего и для осуществления своего глобального замысла.

Некоторые пророки в своих эсхатологических видениях, очевидно, ожидали, что какие-то народы, в конечном итоге, обратятся к Яхве за спасением, разделив с Израилем благословение и даже став его частью. Уповал ли на это Иезекииль сказать сложно, поскольку он никогда не говорит об этом прямо. В дошедших до нас пророчествах Иезекииля о других народах нет ничего, что можно было бы сравнить с обещаниями вселенского искупления, которые мы находим, например, у Исаии.[75] У Иезекииля вселенские масштабы принимает страстное желание познать Бога. Красной нитью через всю его книгу проходит уверенность в том, что другие народы, как и Израиль, узнают Яхве как Бога. Слова «…и узнают (или узнаете), что Я Господь» – своего рода визитная карточка Иезекииля – встречаются в его пророческих записках около восьмидесяти раз. В свете сказанного нами ранее о трансцендентной уникальности Яхве, это не может означать простого признания народами, что среди множества известных им богов есть еще один по имени Яхве. Нет, народы окончательно и бесповоротно убедятся, что Яхве – единственный живой истинный Бог, неповторимый Господь всей вселенной, не знающий себе равных.

Примеров таких утверждений много в Книге Иезекииля, но все они достигают зловещей кульминации в мрачном пророчестве о судьбе Гога из земли Магог в 38 и 39 главах. Это апокалиптическое видение, полное образного символизма, предрекает окончательное поражение врагов Божьего народа. Оно стало необходимой прелюдией к главному видению всей книги в главах 40–38, где Бог обитает среди своего возрожденного и освященного народа. Прежде чем такое станет возможным, враги Бога должны понести свое наказание.[76]

В этих двух главах, Иез. 38–39, дважды рассказывается одна и та же история, изобилующая яркими, почти карикатурными образами, заимствованными из других книг Ветхого Завета (потоп, Содом и Гоморра). Жестокий враг с севера объединяется с другими, и вместе они нападают на мирный, ничего не подозревающий и безоружный Израиль. Враги терпят сокрушительное поражение и погибают от руки Бога (без участия человека). Окончательной точкой в этом поражении станет их погребение (задача гигантская сама по себе), после чего они исчезнут навсегда. Итак, главное в этом пророчестве – решительная победа Бога ради его народа над силами зла, которые непрестанно пытаются восстать и уничтожить его. Картина поражения Гога неоднократно находила свое практическое воплощение в истории человечества, так что бесполезно проливать герменевтический пот в попытке дать точное определение таинственным именам и географическим указателям. В конечном итоге, победа остается за Богом, говорит Иезекииль. Божий народ в безопасности, а врагов ждет полное и окончательное поражение и гибель.[77]

Нельзя упустить из вида (а, к сожалению, именно так чаще всего поступают те, кто пытаются разгадать тайну личности Гога или предсказать дату наступления конца света) вновь и вновь повторяющиеся слова: «…и узнают (или узнаете)». Мы еще раз убеждаемся, что в результате явления Божьего могущества ширится познание Бога Израилем, его врагами и всеми народами земли. Эти слова звучат как пролог к развитию событий в заключительном стихе предшествующей главы (Иез. 37, 28). Далее они вновь неоднократно встречаются в повествовании в Иез. 38, 16.23; 39, 6–7.21–23, и, наконец, завершают собой целый раздел в Иез. 39, 27–28. Полезно будет прочесть эти стихи в единой последовательности, чтобы ощутить теоцентричность того, что хотел выразить Иезекииль в этом причудливом видении. Мир должен узнать, преодолев все противоречия и заблуждения, живого и истинного Бога.

И узнают народы, что Я Господь, освящающий Израиля, когда святилище Мое будет среди них во веки (Иез. 37, 28).

И поднимешься на народ Мой, на Израиля, как туча, чтобы покрыть землю: это будет в последние дни, и Я приведу тебя на землю Мою, чтобы народы узнали Меня, когда Я над тобою, Гог, явлю святость Мою пред глазами их (Иез. 38, 16).[78]

И покажу Мое величие и святость Мою, и явлю Себя пред глазами многих народов, и узнают, что Я Господь (Иез. 38, 23).

И пошлю огонь на землю Магог и на жителей островов, живущих беспечно, и узнают, что Я Господь. И явлю святое имя Мое среди народа Моего, Израиля, и не дам вперед бесславить святаго имени Моего, и узнают народы, что Я Господь, Святый в Израиле (Иез. 39, 6–7).

И явлю славу Мою между народами, и все народы увидят суд Мой, который Я произведу, и руку Мою, которую Я наложу на них. И будет знать дом Израилев, что Я Господь Бог их, от сего дня и далее. И узнают народы, что дом Израилев был переселен за неправду свою; за то, что они поступали вероломно предо Мною (Иез. 39, 21–23).

Явлю в них святость Мою пред глазами многих народов. И узнают, что Я Господь Бог их, когда, рассеяв их между народами, опять соберу их в землю их и не оставлю уже там ни одного из них (Иез. 39, 27–28).

Итак, что же узнают Гог, а с ним и все народы, представ на свой последний суд перед Богом? В программе их обучения преобладают три слова: (1) святость, (2) величие и (3) слава Яхве.

Прежде всего, Яхве не просто очередное малозначительное божество, чье имя злословится между народами. Он – «Святый Израилев», в своей трансцендентной уникальности не знающий себе равных. Кроме того, мир узнает, что, в отличие от мелких божков области, разоренной имперской армией Вавилона, Яхве – несравненно велик. И, наконец, мир познает славу Яхве – единственного настоящего Бога, который обладает весомым авторитетом и властью. На фоне святости, величия и славы Яхве боги и идолы всех народов обнаруживают свое нечестие и жалкую пустоту.

Миссиональная актуальность этого великого видения очевидна, если рассматривать его прямое назначение следующим образом. Подобно ветхозаветному Израилю, народ Божий на протяжении всей своей истории подвергался нападкам и насмешкам со стороны богов господствовавших в его окружении культур. Взять хотя бы идолов богатства и власти, символы алчности и высокомерия. Или кричащую похвальбу тех, кто присвоил себе экономическое и военное могущество. Не будем забывать об опасном соперничестве идеологий и религиозных учений, и, тем более, об открытых гонениях с попыткой полного уничтожения противников. В такое время пророчества о Гоге и Магоге как нельзя более уместны, когда Божий народ чувствует себя уязвимым, преследуемым, слабым и беспомощным. Но именно в такие моменты это видение дает уверенность в решающей победе живого Бога, когда все остальные начальства и силы предстанут в своем истинном облике – пустых и лживых идолов, хотя и они не сдадутся без упорной борьбы. И хотя видение говорит об осуждении нечестивых, картина эта нам далеко не приятна, ибо пророк напоминает, что Бог не хочет смерти грешника (Иез. 18, 32; 33, 11). Однако все увиденное им облекает все современные проблемы уверенностью в грядущем разоблачении и поражении врагов Яхве, а также в признании его всей вселенной единственным истинным и трансцендентно уникальным Богом.

Заключение

Сводя воедино все нити повествования в этой главе, я попытался дать определение монотеизма в контексте иудейского вероучения. Речь идет о провозглашении трансцендентной уникальности и вселенского характера Господа, Святого Израилева. Что бы ни говорилось о других богах (эта тема будет затронута далее, в пятой главе), Господь – единственный истинный Бог. Он не знает себе равных, так как подобных ему нет во всей вселенной. Обобщая все, что Израиль узнал о нем в его откровении, искуплении и суде, утверждения, собранные в таблице 3.3, предлагают если не исчерпывающее, то довольно широкое представление о ветхозаветном монотеизме.

Таблица 3.3. Характеристика ветхозаветного монотеизма

И это, шепнул бы Иов, лишь части путей Его (Иов 26, 14).

Иисус родился среди народа, верящего во все те утверждения, которые обсуждались в предыдущей главе. Он сам изучал и любил Писания, питая свою душу их истиной. Таково было теоцентричное монотеистическое мировоззрение иудеев первого века, предположительно – краеугольный камень учения Иисуса и его первых последователей. В их основе лежала уверенность в существовании одного единственного живого Бога. Этого Бога, известного только по «Имени превыше всех имен»,[79] почитал Израиль, с которым он заключил завет. Но Бог Израиля был еще и Богом всей вселенной, перед которым, в конечном итоге, должны преклониться все народы, цари и даже императоры. На страницах же Нового Завета, в то время, когда Иисус мог бы еще продолжать жить (если бы не распятие), имя Иисуса стоит рядом с «Именем» – именем Бога Израилева. Речь идет не о двух-трех малозначительных текстах или позднейших дополнениях, а о систематически повторяющемся приеме, который последователи Иисуса целенаправленно использовали еще до написания самых ранних новозаветных документов.

Иногда говорят, что в Новом Завете нет четкого и ясного утверждения: «Иисус – Бог». Быть может, это даже к лучшему, поскольку значение слова бог в разных языках, в том числе и в греческом (theos), слишком туманно и неопределенно, чтобы придать такого рода утверждению четкий, конкретный смысл. Многие древние греки и римляне, равно как и современные индуисты, не стали бы оспаривать его, при условии, что слово бог останется неопределенным и будет лишено оттенка исключительности. Самое удивительное и, несомненно, характерное для Нового Завета явление заключается в следующем. Люди, знавшие Яхве, Святого Израилева, как единственного истинного Бога, трансцендентно уникального во всех описанных в Библии ярких проявлениях его личности,

характера и действий, настойчиво и детально отождествляют с ним Иисуса из Назарета.

Итак, в этой главе мы обратимся к сему неожиданному отождествлению Иисуса как личности, единосущной Яхве, Богу Израиля и израильских Писаний. Далее проследим связь между главными целями Яхве и Иисусом в Новом Завете. И, наконец, будем исследовать миссиональную значимость этого слияния личности и целей Иисуса и Яхве. В Ветхом Завете Яхве предстает как Бог, пожелавший, чтобы его узнали до концов земли. Какое место в этой миссии отведено новозаветному Иисусу? Или, выражаясь более формальными категориями, какова миссиологическая значимость полноценного библейского христоцентричного монотеизма?

Иисус единосущен Яхве

Молитва и исповедание – лучшие свидетельства понимания содержания и объекта своей веры отдельным человеком или сообществом. В Новом Завете содержатся примеры того и другого, относящиеся к поклонению ранних христианских общин еще до того, как были написаны послания Павла и канонические Евангелия. Среди таких примеров выделяются древняя молитва маранафа! («Гряди, Господи») и раннее исповедание Kyrios Iēsous («Иисус Господь»).

Маранафа. Свое первое письмо в Коринф Павел завершает арамейским словом маранафа, которое, поскольку он оставил его без перевода, должно быть знакомо даже грекоговорящим христианам. Следовательно, это выражение давно стало важным элементом поклонения первых последователей Иисуса, говоривших на арамейском языке, задолго до миссионерских путешествий Павла в языческие города и страны Европы и Малой Азии. Затем, благодаря апостолу и другим ранним миссионерам, фраза использовалась в христианском поклонении и в тех местах, где использовался греческий язык.

Маранафа! Восклицает Павел, собственноручно выводя это слово и ожидая от читателей понимания и отклика (1 Кор. 16, 22).[80] Очевидно, что «Господь», на которого указывает арамейский корень mar, – это Иисус, поскольку в следующем стихе говорится о «благодати Господа Иисуса». В том же значении это выражение использовалось и в ранних христианских общинах. При этом арамейское слово mar (marah, maran) употреблялось иудеями применительно к Богу – Яхве, Богу Израиля. Кроме того, оно может обозначать (что до сих пор актуально в православной традиции) людей, стоящих у власти (как и греческое слово kyrios), однако очень часто в дошедших до нас арамейских текстах того времени (в том числе и в свитках Мертвого моря) это выражение относилось именно к Богу.[81] Посему, взывая к mar Иисусу, ранние христиане, говорившие по-арамейски, обращали свои молитвы к единственному, кто вправе был стать их объектом, – к Господу Богу.

Итак, восклицание Маранафа! в 1 Кор. 16, 22 представляет собой старинную формулировку палестинской молитвы, обращенной к Господу Иисусу. Это мольба о том, чтобы он не медлил явиться во славе и могуществе. Если бы первые христиане почитали Иисуса только лишь maran, учителем, молитва не была бы обращена непосредственно к нему. Она ясно свидетельствует о центральном месте, которое ранние арамейские христиане… отводили Грядущему в своем поклонении. Павел заимствует это арамейское выражение и использует его без дополнительных разъяснений в заключительных стихах послания коринфской церкви.[82]

Kyrios Iēsous. Еще одним указанием на содержание вероучения первых христиан служит простое утверждение: kyrios Iēsous, «Иисус Господь».[83]

Хотя Павел использует термин kyrios 275 раз почти всегда применительно к Иисусу, он был далеко не первым. Как и в случае с ранним арамейским выражением маранафа, он унаследовал это определение от тех, кто шел за Иисусом до него. Это слово, вероятно, было известно и даже ненавистно ему в те дни, когда он преследовал людей, осмелившихся заявить, будто распятый плотник из Назарета был (упаси, Господь, думал Савл) Мессией и (что еще страшнее) Господом. Только встреча Павла с воскресшим Иисусом на дороге в Дамаск ослепительно ясно показала ему, что речь идет не о богохульстве, а о простой истине.[84] Когда он использует это выражение в своих собственных посланиях, оно уже очевидно представляет собой христологическую формулу, которая не нуждается в объяснении, поскольку была уже повсеместно принята в качестве традиционного определяющего исповедания христианского учения. В таком виде она встречается в Рим. 10, 9; 1 Кор. 12, 3 и с небольшим расширением смысла в отношении Иисуса Христа в Флп. 2, 11.

Итак, свидетельства в пользу того, что арамейское слово mar употреблялось в отношении Бога, ясны и убедительны. В случае со словом kyrios они неоспоримы. Разумеется, оно вполне может обозначать человека, занимающего высокий пост (так же как и русское слово господин). Но вот что особенно важно в связи с употреблением этого термина в Новом Завете применительно к Иисусу: он используется теми, кто перевел иудейские Писания на греческий язык задолго до пришествия Христа. В сборнике таких переводов, известном под названием Септуагинта, слово kyrios традиционно употребляется в качестве специального термина для перевода Тетраграмматона, как Яхве. Его создатели не пытались транслитерировать еврейскую форму, предпочитая воспроизвести в греческом языке уже закрепившуюся в древнееврейской устной традиции произнесения слова ʾădōnay (Господь) всякий раз, когда в тексте встречается имя Яхве. Для перевода этого слова они выбрали термин hо kyrios «Господь». Это слово более 1600 раз встречается в Септуагинте для обозначения Бога Израиля.

Такое употребление этого термина было знакомо любому грекоговорящему иудею первого века. Читая Писание по-гречески, они, не задумываясь, ассоциировали hо kyrios с «Именем», с Яхве. Тем более удивительно, что еще до написания Павлом своих посланий (т. е. в первые два десятилетия после воскресения), это слово уже употреблялось в отношении Иисуса. Причем не просто в качестве почетного звания для уважаемого человека (что было бы вполне логично), но с учетом всей богословской значимости его использования применительно к Яхве в Ветхом Завете. Об этом свидетельствует отрывок Флп. 2, 6-11, который многие ученые считают ранним христианским гимном, заимствованным Павлом для подтверждения мыслей, излагаемых им в данном контексте. В этом отрывке говорится не только о «превознесении» Иисуса (имеется в виду его воскресение и вознесение, служащие в других местах Писания доказательствами его господства [ср. Деян. 2, 32–36; Рим. 14, 9]), не только о том, что Бог дал Иисусу «имя выше всякого имени», – это может означать лишь одно имя: Яхве. В качестве решающего аргумента приводится один из самых монотеистических отрывков Ветхого Завета:

Дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено

небесных, земных и преисподних,

и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос

в славу Бога Отца (Флп. 2, 10–11).

Эта цитата частично заимствована из Ис. 45, 22–23, где Яхве сам говорит о себе этими словами. В контексте пророческой книги целью этого высказывания было подчеркнуть уникальность Яхве как Бога и его неповторимую способность даровать спасение.

Нет иного Бога кроме Меня,

Бога праведного и спасающего

нет кроме Меня.

Ко Мне обратитесь, и будете спасены,

все концы земли,

ибо я Бог, и нет иного.

Мною клянусь:

из уст Моих исходит правда,

слово неизменное,

что предо Мною преклонится всякое колено,

Мною будет клясться всякий язык.

Только у Господа, будут говорить о Мне,

правда и сила (Ис. 45, 21–24).

Величественные пророчества Ис. 40–55 вновь и вновь свидетельствуют о том, что Яхве уникален: он единственный живой Бог, господствующий над всеми народами и сильный даровать спасение. Поэтому Павел или составители раннего христианского гимна, который он, возможно, цитирует в Флп. 2, намеренно выбирая такого рода отрывок применительно к Иисусу, утверждает: Иисус – единосущен Яхве во всех его уникальных качествах. Эта тождественность между ними не подлежала ни малейшему сомнению, так что он (или они) без колебаний поставил имя Иисуса на место Яхве. Тем самым они

• назвали Иисуса именем Бога;

• использовали применительно к Иисусу отрывок, где говорится о Боге;

• предсказали, что Иисус удостоится того же поклонения, что и Бог.[85]

Миссиональная подоплека этого первого пункта, относящегося к Иисусу, очевидна. Если миссия библейского Бога включает в себя его желание явить миру себя как Яхве, живого Бога Израиля, значит, отождествляя Иисуса с Яхве, Новый Завет отводит Иисусу центральное место в той части божественной миссии, которая связана с самооткровением.

Однако далее мы убедимся, что перед нами нечто гораздо большее, чем это формальное тождество.

Иисус выполняет функции Яхве

Использование Павлом ветхозаветной характеристики Яхве применительно к Иисусу в Флп. 2, 10–11 – самый яркий, но далеко не единственный пример такого рода. Есть множество других мест, где Павел, цитируя отрывки из Ветхого Завета, ставит имя Иисуса на место Яхве – hо kyrios.¹ Автор Послания к Евреям, например, начинает с целой череды отрывков, изначально относившихся к Богу, цитируя их применительно к Иисусу. Многие из них носят функциональный характер – иными словами они описывают деяния, дары и свершения Яхве. Из такого рода цитат следует, что те же функции приписываются Иисусу или тесно ассоциируются с ним. Как и в случае с простыми обозначениями личности (маранафа, Kyrios Iēsous), начало этой традиции было положено не Павлом. И даже не ранней церковью. Все началось с самого Иисуса. Евангелия содержат в себе многочисленные примеры, когда Иисус словом или делом, прямо или косвенно указывал на свою причастность уникальным функциям Бога Израиля.

Материалы, которые можно было бы изучить в этом разделе, весьма обширны, поэтому я постараюсь представить их в соответствии с главными функциями Яхве (наподобие перечня, завершившего предыдущую главу), сопровождая примерами из Посланий и Евангелий. Мы рассмотрим четыре основных способа описания деятельности Яхве в Ветхом Завете: творца, правителя, судьи и спасителя. В каждом случае убедимся, что именно так в Новом Завете описывается Иисус.

В свете общей цели данной главы следует непременно помнить, что все эти функции принадлежат единственно и исключительно Яхве, согласно нашему определению ветхозаветного монотеизма. Именно они придают смысл словам: «Господь есть Бог, и нет иного кроме него». Именно эти качества, достижения и привилегии делают Яхве единственным в своем роде и составляют его трансцендентную уникальность. Вот почему удивительно глубокую значимость для христианского самосознания и миссии имеет тот факт, что в Новом Завете Иисус и его первые последователи невозмутимо настаивают на правомерности применения к Иисусу той же системы взглядов, тех же исключительных функций и утверждений, что и к самому Яхве.[86]

С точки зрения миссиологии, если Яхве реализует эти функции и привилегии для выполнения своей миссии, то понимание того, как это предназначение осуществляется во Христе, имеет огромное значение для любой христианской миссии.

Павел обладал особым даром рассматривать самые сложные богословские истины применительно к самым обыденным ситуациям. Обыденным, но не мелким. В Послании к Коринфянам вопрос о том, могут ли христиане есть мясо, ранее принесенное в жертву идолам, занимает внимание Павла, пастора и богослова, на протяжении целых трех глав (1 Кор. 8-10). Он поднимает сразу две проблемы: положение идолов (можно ли считать их реальностью?) и состояние мяса (осквернено ли оно тем, что было принесено в жертву идолам?). Павел начинает свои рассуждения с первого вопроса (1 Кор. 8, 4–6), а заканчивает вторым (1 Кор. 10, 25–26, хотя он упоминает о нем еще в 1 Кор. 8, 7–8). Интересно, что на оба эти вопроса он отвечает в контексте богословского учения о сотворении мира.

В 1 Кор. 8, 4–6 апостол пускает в ход самый убедительный аргумент – Шему, великое иудейское исповедание монотеизма. Кто бы ни были все эти боги, властвующие над другими народами, мы знаем: есть только один Бог и один Господь. Но вместо того чтобы цитировать Втор. 6, 4 в его точной ветхозаветной формулировке, Павел приводит, возможно, уже распространившийся среди верующих расширенный христологический вариант. Эта удивительная комбинация из двадцати семи греческих слов не включает в себя ни одного глагола и буквально звучит следующим образом:

но у нас один Бог Отец,

из Которого все,

и мы для Него,

и один Господь Иисус Христос,

Которым все,

и мы Им (1 Кор. 8, 6).

Такая интерпретация Шемы не только отождествляет Иисуса с «одним Богом, одним Господом», но и говорит о его участии в сотворении мира Богом Отцом.

Все произошло от одного Бога, Отца, одним Господом, Иисусом Христом. Если же Иисус – Господь всего творения, все остальные так называемые боги и идолы не могут считаться божествами. Христологические последствия того, как Павел трактует библейский монотеизм, удачно охарактеризовал Ричард Бокэм:

Единственный способ понять, что Павел проповедует монотеизм, – это убедиться, что он отождествляет Иисуса с уникальной личностью единого Бога, о котором говорится в Шеме. Но это явствует уже из того факта, что слово «Господь», относимое в данном случае к Иисусу («один Господь»), заимствовано непосредственно из самой Шемы. Павел не добавляет к единому Богу Шемы «Господа», который в ней не упоминается. Он называет Иисуса «Господом», а, согласно Шеме, Господь один. В этой новой формулировке Шемы уникальная личность единственного истинного Бога состоит из «одного Бога Отца» и «одного Господа», его Мессии (который соответственно считается Сыном Отца).[87]

Вернемся ко второму вопросу: что происходит с мясом? Осквернено ли оно своей причастностью к идолопоклонству? За отрицанием «идол в мире ничто» (1 Кор. 8, 4) следует утверждение: всякое творение принадлежит Богу. Павел цитирует еще один известный отрывок, где говорится о сотворении мира, Пс. 23, 1, в защиту основополагающего принципа свободы есть все, что угодно (1 Кор. 10, 25–26, разумеется, учитывая особенности ситуации): «Господня – земля и что наполняет ее».

В иудейских Писаниях эти смелые слова, конечно же, относятся к Яхве. Но, вероятнее всего, Павел цитирует их применительно к Иисусу, Господу – владыке всей земли. Отчасти это объясняется тем, что он уже связал Иисуса с Богом в расширенной формулировке Шемы в 1 Кор. 8, 6, а отчасти тем, что «Господь» в предыдущем контексте совершенно очевидно относится к Иисусу («чаша Господня… трапеза Господня» 1 Кор. 10, 20–21). Кроме того, Псалом 23 уже приобрел мессианскую значимость своим призывом приветствовать «Царя славы» (ст. 7, 9, 10). Упоминание об Иисусе, как о «Господе славы» в 1 Кор. 2, 8, возможно, перекликается со словами псалмопевца.

Итак, земля принадлежит Господу Иисусу. Миссиологические, этические и (в данном случае) практические следствия такой позиции поразительны – не менее поразительны, чем возвышенные перспективы Втор. 10, 14.17, которые мы исследовали в третьей главе. Ведь если Иисус уже владеет всей землей, то нет такого места для миссионерского служения, которое не принадлежало бы ему. Ни один даже самый крошечный уголок вселенной не принадлежит никакому другому богу, пусть иногда в это трудно поверить. Христоцентричное богословие божественного владычества над миром – важное основание для миссионального богословия, практики служения и полной уверенности в правильности избранного пути.

Вершиной христологии Павла, опирающейся на историю сотворения мира, следует считать отрывок Кол. 1, 15–20, который отличается неповторимой возвышенностью. С нашей темой непосредственно связаны следующие стихи:

Который есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари; ибо Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано; и Он есть прежде всего, и все Им стоит (Кол. 1, 15–17).

Повторяющиеся слова ta panta, «все», и то, как их смысл вбирает в себя все возможные аспекты реальности, безошибочно дает понять: в отношении творения Иисус Христос играет ту же роль, которая приписывается Яхве в Ветхом Завете. Он создал его, и оно существует для него. Творение принадлежит ему по праву создателя и наследника. Он – источник и хранитель всего сущего.

Практически то же сказано в Евр. 1, 2 и Ин. 1, 3.

В других Евангелиях власть Иисуса над природой заставила учеников в изумлении гадать об истинной сущности своего Учителя. «Кто же это, что и ветрам повелевает и воде, и повинуются Ему?» (Лк. 8, 25). На их вопрос может быть только один ответ, который уже прозвучал в Псалтири (ср. Пс. 64, 8; 88, 10; 92, 3–4; 103, 4.6–9). Наиболее актуальны для потрясенных учеников стихи Пс. 106, 23–32. Но единство Иисуса с Богом-Творцом утверждается не только в ответе на подобные вопросы. «Небо и земля прейдут, – сказал он, – но слова Мои не прейдут» (Мк. 13, 31). Заявляя, что его слово выше и долговечнее всего творения, Иисус уравнял его с созидательным словом самого Бога. Сказанное им перекликается с хвалой великому Творцу в Ис. 40 (в частности, ст. 8).

Итак, Новый Завет однозначно ставит Иисуса рядом с Яхве в том его деянии, с которого начинается Библия, – в сотворении вселенной. Следствия этого носят соответствующий универсальный характер.

Из всех иудейских определений уникальности Бога самым убедительным было упоминание о сотворении мира. Уникальная божественная способность сотворения всего из ничего в контексте иудейского монотеизма исключала возможность того, что кто-то, кроме

Бога, мог соучаствовать в этом процессе (Ис. 44, 24; 3 Езд. 3, 4…) В дополнение к беспрецедентному упоминанию Иисуса в Шеме Павел говорит и о его участии в сотворении мира. Сложно представить себе более однозначное отождествление Иисуса с неповторимой божественной личностью Яхве в контексте иудейского монотеизма периода Второго Храма.[88]

Итак, Иисус ассоциируется со всем, что сказано в Ветхом Завете о Боге – Создателе вселенной. Если творение – это арена, на которой совершается миссия Бога в истории, и одновременно наследник благословений искупительного божественного замысла, то центральное место Христа в этой великой миссии в контексте всего творения и ради него очевидно.

Как мы уже убедились, в Ветхом Завете трансцендентная уникальность Яхве выражается в настойчивом провозглашении его, прежде всего, единственным творцом всего сущего, а также верховным правителем, властвующим над всем, что происходит в истории. Как сказано в Пс. 32, Господь вызвал вселенную к жизни своим словом (ст. 6–9), правит миром согласно своему замыслу (ст. 10–11) и призывает его к ответу, «вникая во все дела их» (ст. 13–15). В Ис. 40–55 говорится, что все это он делает без чьей-либо помощи и не знает себе равных. Яхве один царит над вселенной. Каким же образом Иисус, плотник из Назарета, вписывается в эту картину?

Иисус сам отвечает на этот вопрос. Смелым жестом он относит к себе слова псалма, который впоследствии стал наиболее цитируемым христологическим отрывком в Новом Завете, Пс. 109.

Сказал Господь Господу моему:

сиди одесную Меня,

доколе положу врагов Твоих

в подножие ног Твоих (Пс. 109, 1).

Во всех синоптических Евангелиях Иисус дважды использует этот текст: сначала в своем провокационном вопросе о Мессии (мог ли он считаться сыном Давидовым, если сам Давид называл его «Господом» [Мк. 12, 35–37]), а затем на своем суде в ответ на вопрос первосвященника: «Ты ли Христос?» (Мк. 14, 61–64). В последнем случае Иисус дает более полный ответ, ссылаясь на два библейских текста: «И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных».

Упоминание о Сыне Человеческом, сходящем на облаках небесных, перекликается с великим видением Даниила в Дан. 7, 13–14, тем самым ассоциируя Иисуса со вселенской властью и могуществом Ветхого днями. Другое выражение, «сидящего одесную силы», созвучно Псалму 109 и тоже приписывает Иисусу принадлежащее Яхве господство над миром. В вероучении и поклонении Израиля «Десница Божья» всегда была ярким символом могучих деяний Яхве. Своей десницей Яхве:

• сотворил весь мир (Ис. 48, 13);

• поразил врагов ради искупления своего народа (Исх. 15, 6.12);

• спасает надеющихся на него (Пс. 16, 7; 19, 8; 59, 6; 117, 15–16);

• будет судить народы, как сказано в притче об овцах и козлах (Мф. 25, 31–46).

Вслед за Иисусом, ранние христиане использовали образы Пс. 109 для описания нынешнего «местонахождения» воскресшего и вознесшегося Иисуса. Он не просто «отсутствует». Иисус уже «воссел одесную Бога». Иными словами, он уже сейчас правит вселенной наравне с Яхве. Это возвышенное заявление звучит в проповеди Петра в день Пятидесятницы, где он увязывает Пс. 109 с историческим фактом воскресения Иисуса и приходит к всеобъемлющему заключению о господстве Иисуса (Деян. 2, 32–36).

Павлу двойная образность Пс. 109, 1 (Божья десница и враги у ног Господа) позволила наиболее выразительно описать не только могущество воскресшего Христа, но и его источник – единосущность Иисуса и самого Яхве. Павел часто использует эти образы, например:

• убеждая верующих, что ни одна сила на земле не способна отнять у нас Божью любовь (Рим. 8, 34–35);

• предсказывая, что все враги Бога, в том числе и сама смерть, однажды падут к ногам Христа-Царя (1 Кор. 15, 24–28);

• призывая христиан помнить, что Христос воскрес и вознесся на небеса, где восседает одесную Бога (Кол. 3, 1);

• торжественно провозглашая господство Христа над миром (Еф. 1, 20–23).

Все эти утверждения, конечно же, характеризуют богословие и практику миссионерского служения самого Павла. Ведь только глубокая уверенность в том, что все они истинны в отношении того, кто встретился ему на дороге в Дамаск, могла побудить его ответить на призыв Христа и стать апостолом народов.

Отождествление Иисуса с Яхве – правителем вселенной – находит свое самое яркое выражение в Книге Откровение. Послания Иисуса семи церквям предполагают, а иногда и прямо провозглашают вселенскую власть Христа. Для этой цели они используют ветхозаветный язык и образы, относящиеся к Богу, в частности, заимствованные из видений пророка Даниила о Ветхом днями и Иезекииля о славе Яхве. Послание для Лаодикийской церкви, отказываясь от образного языка, прямо называет Иисуса «началом создания Божия» (Откр. 3, 14), что вполне соответствует словам Откр. 1, 5, где он назван «владыкой царей земных». В контексте ветхозаветного монотеизма оба эти смелые заявления могли относиться исключительно к Яхве. Но в данном случае они, безусловно, характеризуют Иисуса. В последующих видениях закланный Агнец находится на престоле вместе с восседающим на нем, так что огромный хор всего Божьего творения может одновременно петь

Сидящему на престоле и Агнцу

благословение и честь, и слава и держава

во веки веков (Откр. 5, 13).

С этого момента отождествление Агнца Иисуса с всемогущим Богом, сидящим на престоле, встречается во многих последующих главах (Откр. 7, 10.17; 11, 15; 12, 10; 15, 3–4; 17, 14; 21, 1.3.13).

Итак, Новый Завет объединяет господство Иисуса Христа с верховным правлением живого Бога Израилева. Именно эту связь Иисус кладет в основание Великого поручения.

Восклицание псалмопевца: «Господь есть царь» находит отклик в христианском исповедании: «Иисус – Господь».

В Ветхом Завете одним из главных проявлений верховной власти Яхве названо право судить все народы земли. Признание этого впервые прозвучало еще из уст Авраама (Быт. 18, 25) и в дальнейшем повторялось в исторических повествованиях, псалмах и пророческих книгах, как одна из неоспоримых истин иудейского вероучения. Оно дает повод для вселенского ликования, потому что однажды все творение соберется, чтобы

Петь пред лицем Господа; ибо идет,

ибо идет судить землю.

Он будет судить вселенную по правде,

и народы – по истине Своей (Пс. 95, 13).

Если Иисус правит миром, восседая одесную Бога, он должен участвовать и в Божьем суде. Новый Завет однозначно подтверждает этот факт.

Павел считал его неотъемлемой данностью «своего благовествования». Он без колебаний использует выражение «День Господень», – которое в широком ветхозаветном смысле, безусловно, означало не только спасение, но и суд – применительно к Иисусу. Теперь этот день можно назвать «днем Христовым», «днем, когда, по благовествованию моему, Бог будет судить тайные дела человеков через Иисуса Христа» (Флп. 2, 16; Рим. 2, 16; ср. 2 Фес. 1, 5-10). Подобно тому, как Ветхий Завет предвидит явление всех народов на суд Яхве, так и нам, по словам Павла, «должно явиться пред судилище Христово» (2 Кор. 5, 10).

Как обычно, напоминание о грядущем Божьем суде в Писании призвано изменить наше поведение в настоящем. Павел использует этот прием в качестве аргумента, поощряя римских христиан из иудеев и язычников принимать друг друга без осуждения.[89] В Рим. 14, 9-12 апостол призывает всех верующих не судить друг друга именно потому, что все мы предстанем на суд Божий. В подтверждение своей мысли он объединяет воскресение с ветхозаветным отрывком, где говорится, что однажды вся вселенная признает господство Яхве. Имеется в виду фрагмент Ис. 45, 23, который цитируется в Флп. 2, 10–11, где имя Яхве в оригинальном древнееврейском тексте заменено на имя Иисуса. В данном случае Павел сохраняет первоначальный вариант «Господь», однако контекст (в том числе повторение слова «Господь» в ст. 6–8) не оставляет сомнений, что здесь говорится об Иисусе, объекте нашего поклонения и послушания.

Ибо Христос для того и умер, и воскрес, и ожил, чтобы владычествовать и над мертвыми и над живыми. А ты, что осуждаешь брата твоего? Или и ты, что унижаешь брата твоего? Все мы предстанем на суд Христов. Ибо написано:

«живу Я, говорит Господь,

предо Мною преклонится всякое колено,

и всякий язык будет исповедывать Бога».

Итак, каждый из нас за себя даст отчет Богу (Рим. 14, 9-12).

Павел был не первым, кто признал право Иисуса вершить суд, дотоле считавшееся исключительной привилегией Яхве. Об этом говорил и сам Иисус. Выражение «Сын человеческий», напоминающее образы из седьмой главы Книги Даниила, несомненно, содержит в себе подтекст суда, поскольку ассоциируется с престолом Ветхого днями. Притча Иисуса об овцах и козлах тоже не случайно начинается с изображения Сына человеческого, восседающего на престоле славы (Мф. 25, 32).

В Евангелии от Иоанна Иисус заявляет о своем праве судить мир, неоднократно называя себя божественным именем «Сущий». Спасение или осуждение зависит от нашего согласия или отказа признать это его право. «Потому Я и сказал вам, что вы умрете в грехах ваших; ибо если не уверуете, что Я – Сущий, то умрете в грехах ваших» (Ин. 8, 24, перевод мой).

Наконец, в Откровении с начала и до конца книги Христос предстает перед нами в виде Агнца Божьего, вознесенного на престол Божьего суда. Искупленные его кровью поют о том, что он достоин занять это место по воле Бога и по праву его божественной роли в сотворении мира, искуплении и власти над историей этого мира.

Итак, Новый Завет вновь заявляет о реальности грядущего Божьего суда, предсказанного в Ветхом Завете и ныне нашедшего воплощение в том, кому Бог предназначил престол славы и могущества – своему Сыну Иисусу Христу.

Радостной песне псалмопевца: «Он идет судить землю» (Пс. 95, 13; 97, 9), вторит обещание самого Иисуса: «Се, гряду скоро» (Откр. 22, 12).

Песнь искупленных в Книге Откровение торжественно провозглашает:

Спасение Богу нашему,

сидящему на престоле,

и Агнцу! (Откр. 7, 10)

Уверенность в том, что спасение – от Бога, занимала центральное место в вероучении ветхозаветного Израиля. Те же слова, относящиеся к Иисусу Христу, свидетельствуют в пользу явления, которое мы уже наблюдали, – отождествления Иисуса с великими деяниями Бога Израиля.

Уверенность в том, что спасение – от Бога, занимала центральное место в вероучении ветхозаветного Израиля. Те же слова, относящиеся к Иисусу Христу, свидетельствуют в пользу явления, которое мы уже наблюдали, – отождествления Иисуса с великими деяниями Бога Израиля.

Спасение – одно из главных занятий и качеств Яхве, описанных в Ветхом Завете. Не будет даже преувеличением сказать, что спасение определяет саму личность Бога. «Бог для нас – Бог во спасение» (Пс. 67, 20). Одна из самых ранних песен хвалы за избавление от египетского рабства прозвучала сразу после перехода через море: «Господь крепость моя и слава моя, Он был мне спасением» (Исх. 15, 2). Среди старейших метафорических имен Яхве в ранней древнееврейской поэзии есть и то, которое описывает его как «твердыню» спасения Израиля (Втор. 32, 15). В псалмах Яхве прежде всего Бог-Спаситель, потому что в этом суть его характера, то, чем он занимается последовательно, часто и в чем он не знает себе равных. 136 слов с корнем yāšaʿ, встречающихся в Псалтири, составляют сорок процентов всех примеров употребления этого корня в Ветхом Завете. Господь – Бог моего спасения (Пс. 87, 2), рог спасения (Пс. 17, 3), твердыня спасения (Пс. 94, 1), спасение мое и слава моя (Пс. 61, 7–8), Спаситель мой и Бог мой (Пс. 41, 6–7). И не только мой, и даже не только человека, ибо наш Бог спасает «человеков и скотов» (Пс. 35, 7). Роберт Хаббард совершенно прав: «с богословской точки зрения, в учении и поклонении Израиля Яхве более всего ассоциировался со спасением».[90] Неудивительно, что пророк, желая возродить веру Израиля в их великого Бога в самые тяжелые моменты изгнания, напоминает им о великом наследии поклонения словами: «Я – Господь, Бог твой, Святый Израилев, Спаситель твой» (Ис. 43, 3).

Имя Иехошуа (Иешуа, Иисус) означает «Яхве спасает». В Иисусе из Назарета Бог даровал Израилю и всему миру обещанное спасение и победу над грехом. Предваряя его явление, Иоанн Креститель проповедовал покаяние и прощение грехов (Мф. 3, 6), указывая на Иисуса, «Который берет на себя грех мира» (Ин. 1, 29). У Матфея мы находим слова ангела, объясняющие смысл имени Иисуса: «Он спасет людей Своих от грехов их» (Мф. 1, 21). Но прочнее всего увязывает спасение с пришествием Иисуса Лука. В первых трех главах своего Евангелия он семь раз говорит о спасении (Лк. 1, 47.69.71.77; 2, 11.30; 3, 6). Особый смысл это слово приобретает, когда престарелый Симеон, зная, что не умрет, пока не увидит «Христа Господня», взял на руки младенца Иисуса (вероятно, узнав его имя у родителей) и возблагодарил Бога: «ибо видели очи мои спасение Твое», – твоего Иехошуа (Лк. 2, 30).

Спасение, в своем полном библейском смысле, включает в себя не только прощение грехов, хотя это одна из важнейших его составляющих, ведь грех – самый глубокий корень всех прочих аспектов угроз и лишений, от которых один Бог может нас избавить. В евангельских повествованиях опросы о том, кто же такой Иисус, чаще и яснее всего возникали именно в связи с его способностью прощать грехи. Когда Иисус, исцелив паралитика, объявил, что его грехи прощены, в ответ он услышал возмущенные возгласы: «Что Он так богохульствует? кто может прощать грехи, кроме одного Бога?» (Мк. 2, 7). Совершенно верно. К какому же заключению нам остается прийти об Иисусе?

Дела говорят громче слов, и это было известно всем пророкам, служившим знамением своему народу. Поэтому решение Иисуса въехать в Иерусалим на осле (Мф. 21) объяснялось, конечно же, не желанием отдохнуть. Пройдя пешком весь путь из Галилеи, он мог бы преодолеть и последние полмили. Для всех, кто смотрел внимательно и знал священные Писания, было очевидно, что перед ними живое воплощение пророчества Зах. 9, 9.

Ликуй от радости, дщерь Сиона,

торжествуй, дщерь Иерусалима:

се Царь твой грядет к тебе,

праведный и спасающий,

кроткий, сидящий на ослице.

Слова о спасении из хорошо знакомого текста подхватила окружавшая его толпа. «Осанна» – кричали они в настойчивой мольбе о немедленном спасении. Так они приветствовали «грядущего во имя Господне». «Кто сей?» – спрашивали жители Иерусалима. «Иисус, Пророк из Назарета Галилейского», – отвечала толпа правдиво, но не полно. Истинный смысл ветхозаветного отрывка, олицетворяемый этим пророком, сидящим на осле, заключался в том, что сам Господь явится на Сионе в своем храме. В храме же на следующий день Иисус принял хвалу из уст детей, произнеся строчки из Пс. 8, 3. Хвала, предназначенная Богу, теперь звучала в адрес грядущего во имя его.

В остальных книгах Нового Завета упоминание о спасении применительно к Иисусу встречается повсеместно. Это удивительно в свете древних ветхозаветных традиций, в которых истинное спасение приписывалось исключительно Богу Израилеву. Следует отметить, что слово спаситель в Новом Завете звучит восемь раз применительно к Богу и шестнадцать раз – к Иисусу, но больше ни к кому. В то же время греческое слово soter (спаситель) широко использовалось в классической литературе. Этим почетным званием наделяли царей и полководцев, а также великих мифологических богов и героев. Но это было неприемлемо для новозаветных христиан. «Спасение Богу нашему… и Агнцу» (Откр. 7, 10). Никто иной не достоин называться этим именем.

Первые иудейские последователи Иисуса, доверявшие словам Писания, знали, что Яхве – единственный истинный Бог, и ни от кого иного на небе или на земле нельзя было ожидать спасения. Об этом им говорила Библия, в частности, Второзаконие или Книга пророка Исаии. Теперь же они настолько убеждены, что Иисус из Назарета, их современник, единосущен их Богу – Яхве, что могут говорить о нем в тех же исключительных выражениях. Петр объявил, что спасение только в имени Иисуса и ни в чьем другом (Деян. 4, 12). Это соответствует всем остальным проповедям, собранным в Книге Деяний (ср. Деян. 2, 38; 5, 31; 13, 38), и таково было решение первого церковного собора: «…мы (иудеи) веруем, что благодатию Господа Иисуса Христа спасемся, как и они (язычники)» (Деян. 15, 11). Позднее еще один христианин из иудеев назовет Иисуса вождем нашего спасения (Евр. 2, 10), виновником вечного спасения (Евр. 5, 9), всегда спасающим приходящих чрез него к Богу (Евр. 7, 25). В Новом Завете спасение столь же исключительно ассоциируется с Христом, как в Ветхом Завете – с Яхве.

Павел продолжает тему, семь раз вмещая выражения «Спаситель наш Бог» и «Спаситель наш Христос» в короткое Послание к Титу (иногда употребляя оба сразу: «великий Бог и Спаситель наш Иисус Христос» [Тит. 2, 13]). Но есть и другой отрывок, в котором он четко указывает на библейское и богословское обоснование своих слов, специально цитируя ветхозаветные стихи, провозглашающие спасение Яхве, применительно к Иисусу.

Ибо если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься… Здесь нет различия между Иудеем и Еллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех, призывающих Его. Ибо всякий, кто призовет имя Господне, спасется (Рим. 10, 9.12–13).

Этот фрагмент заимствован из Иоил. 2, 32 и обещает избавление тем израильтянам, которые обратятся к своему Богу до великого судного дня (его цитирует и Петр в Деян. 2, 21). Павел не только распространяет смысл отрывка на язычников (миссиологический акцент, к которому мы еще вернемся), но и объявляет это обетование доступным для всех, призывающих имя Господа Иисуса. В свете непосредственного контекста, содержащего важнейшее христологическое заявление «Иисус – Господь», не остается никаких сомнений в том, что слово «Господь» (Яхве / kyrios) в данном случае относится к Иисусу. Именно эта уверенность в полном равенстве Иисуса – Спасителя и Яхве вдохновила его почти непроизвольно воззвать к Филиппийскому стражнику: «Веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься…» (Деян. 16, 31).

Традиция призывать имя Господне тоже уходит корнями глубоко в Ветхий Завет. Это часть великого наследия иудейского поклонения, благословение для тех, кто знает Яхве как своего Бога. Другие народы, напротив, «не знают Тебя… имени Твоего не призывают» (Пс. 78, 6). И вновь важно отметить, что употребление Павлом этого выражения применительно к Иисусу – всего лишь один пример, каких много и в других местах Нового Завета, где верующие «призывают имя» Иисуса. Сама идея такого «богохульства» повергла бы иудеев в ужас, если бы они не были убеждены, что в этот момент они призывают имя самого Господа (Деян. 9, 14.21; 22, 16; 1 Кор. 1, 2; 2 Тим. 2, 22).

Итак, авторы Нового Завета, опираясь на многовековое основание веры Израиля в Яхве, их Бога-Спасителя, видят в личности и подвиге Иисуса кульминацию Божьего спасения. Поскольку миссию Бога можно охарактеризовать той самой всеобъемлющей концепцией, которая преобладает в характере и замысле Яхве – а именно спасением – отождествление Иисуса с Яхве позволяет ему занять центральное место в реализации этой спасительной миссии.

Словам псалмопевца, проникнутым доверием Яхве, «Богу спасения нашего», созвучно радостное ожидание Павлом явления «великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа» (Тит. 2, 13).[91]

Иисус исполняет миссию Яхве

По свидетельству многочисленных новозаветных отрывков, Иисус единосущен Яхве, Господу Бога Израиля, и при этом выполняет функции, которые в Ветхом Завете считались исключительной и уникальной привилегией Яхве. К ним относятся, в частности, роль Бога – Творца и властелина вселенной, Правителя истории, Судьи всех народов и Спасителя всех, уповающих на него. Во всех этих аспектах личности и деятельности Бога новозаветные христиане видели Иисуса, говорили о нем в тех же выражениях и поклонялись ему соответственно.

Ну и что? Почему так важно, что монотеизм ветхозаветного Израиля получает продолжение и приобретает новые, христоцентричные черты? Если, как проницательно заметил Иаков, монотеизм сам по себе («Ты веруешь, что Бог един») ничем не лучше веры дрожащих от страха бесов (Иак. 2, 19), что меняется, когда мы добавляем к нему имя Иисуса? Представим, что в Новом Завете сказано лишь: «Иисус – Бог». Как оценил бы Иаков простое интеллектуальное согласие с таким утверждением? «Ты веруешь, что Иисус есть Бог? Хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут»? Если ветхозаветный монотеизм и новозаветное признание божественной природы Христа останутся лишь одним из артикулов веры, то, возможно, представляя интерес для религиозных историков, они будут столь же мертвы, как и вера без дел.

В связи с этим стоит вернуться к миссиологическому направлению нашего исследования, что я и делал ранее в этой главе. Какова же миссия этого Бога, которому Ветхий Завет приписывает трансцендентную уникальность? И что связывает новозаветное исповедание Иисуса не только с личностью и функциями Бога Израилева, но и с его миссией?

Для ответа на эти вопросы вернемся к общей теме третьей главы – к страстному желанию Яхве даровать познание себя всем народам земли. Разумеется, есть и другие способы описания миссии Бога в ее ветхозаветном изложении; главные из них будут обсуждаться далее в этой книге. Но этот ее аспект для нас уже очевиден. Как в спасительной Божьей благодати, так и в его праведном суде израильтяне увидели живого истинного Бога. Точно так же, в конечном итоге, все народы познают его либо в покаянии, спасении и поклонении, либо в открытом неповиновении, грехе и гибели. «Ибо земля наполнится познанием славы Господа, как воды наполняют море» (Авв. 2, 14). Такова Божья воля и замысел, а значит, и его миссия.

В Новом Завете желание Бога явить себя миру сосредоточивается на Иисусе. В Иисусе все народы познают живого Бога. Иными словами, Иисус выполняет миссию Бога Израиля. Или наоборот: Бог Израиля, чьей миссией было откровение самого себя в Израиле, теперь является миру в Мессии, воплотившем в себе Израиль и исполнившем миссию Бога для всех народов. Подробное новозаветное описание причастности Иисуса к личности и функциям Яхве приобретает особую значимость в этом миссиологическом контексте. Ведь именно познав Иисуса – Творца, Правителя, Судью и Спасителя – все народы познают Яхве. Иисус не просто посланник, которому поручено передать нам набор знаний о Боге. Он сам – содержание этого послания. Повсюду, где проповедано имя Иисуса, разливается сияние Божьей славы.

Для неверующих… не воссиял свет благовествования о славе Христа, Который есть образ Бога невидимого. Ибо мы не себя проповедуем, но Христа Иисуса, Господа (kyrios); а мы – рабы ваши для Иисуса, потому что Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа (2 Кор. 4, 4–6).[92]

Павел считал себя Божьим апостолом народов, которому доверено нести благую весть познания живого Бога тем, кто его не знает. При этом он ясно осознавал, что его личная миссия – лишь часть великой миссии Бога, то есть его желания быть познанным. Павел не выбирал служение народам от имени Бога Израиля. Бог сам избрал Павла и поручил ему эту миссию. Вот как Лука описывает понимание самим Павлом данного ему в Дамаске поручения.

Он же (Анания) сказал мне: Бог отцов наших предъизбрал тебя, чтобы ты познал волю Его, увидел Праведника и услышал глас из уст Его, потому что ты будешь Ему свидетелем пред всеми людьми о том, что ты видел и слышал (Деян. 22, 14–15).

(К язычникам) Я теперь посылаю тебя открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу, и верою в Меня получили прощение грехов и жребий с освященными (Деян. 26, 17–18).

С того момента Павел узнал, что евангелие обладает особой силой, которая влекла его за собой, как огромный поток, разливающийся по всей вселенной. Сам Павел был всего лишь его служителем.

…которой сделался я служителем по домостроительству Божию, вверенному мне для вас, чтобы исполнить слово Божие, которым благоволил Бог показать, какое богатство славы в тайне сей для язычников, которая есть Христос в вас, упование славы (Кол. 1, 25.27).[93]

Так велико желание Бога быть познанным и с такой неудержимой силой распространялось евангелие, что Павел использует географическую гиперболу, предвосхищая его вселенскую проповедь.

Благовествование во всем мире и приносит плод, и возрастает (Кол. 1, 6).

Благовествование, которое вы слышали, которое возвещено всей твари поднебесной (Кол. 1, 23).

Об этом Бокэм пишет:

Гиперболы у Павла не просто риторические приемы. Они воплощают в себе решительное продвижение евангелия навстречу его вселенской цели и острое ощущение Павлом своего личного призвания, неразрывно связанного с этим движением.[94]

Позднее Павел размышлял над духовным служением, к которому был призван, чтобы нести народам познание Бога. В Израиле эта миссия была доверена священникам (Ос. 4, 1–6; Мал. 2, 7; 2 Пар. 15, 3). По аналогии, Павел считал благовествование священническим служением народам, добавляя при этом, что намеренно направляет свои усилия туда, где живут люди, «не имевшие о Нем известия» (Рим. 15, 16–22; обратите внимание на цитату из Ис. 52, 15, где говорится о служении Раба Господня среди народов). В другом послании он вновь подчеркивает связь между своим служением и страстным желанием Бога открыться своему народу и спасти его.

Спасителю нашему Богу, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины… для которого я поставлен проповедником и Апостолом, учителем язычников в вере и истине (1 Тим. 2, 3–4.7).

В рассуждениях апостола о желании Бога спасти мир и о своей роли в осуществлении этого замысла мы слышим еще один отголосок Шемы: «Ибо един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус, предавший Себя для искупления всех» (1 Тим. 2, 5–6). Итак, Бог, которого проповедует Павел, – единственный живой и истинный Бог Израиля, но теперь спасительное познание его даровано нам в неповторимой человечности и самопожертвовании Иисуса-Мессии.

Таким образом, библейский монотеизм и миссия Бога сплетаются воедино в личности Иисуса и в апостольской проповеди.

Иоанн с самого начала своего Евангелия неоднократно говорит о вселенском откровении, воплотившемся в личности и служении Иисуса. Особенно обращает на себя внимание знаменитая молитва Иисуса в Ин. 17. «Бога не видел никто никогда, – пишет апостол в заключение своего пролога. Единородный Сын, Сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1, 18). Бог открывает себя нам в воплощенном Боге-Сыне. Посему знать Иисуса – значит познать Отца (Ин. 8, 19; 10, 38; 12, 45; 14, 6-11), а познание их обоих обещает вечную жизнь (Ин. 17, 3).[95] Но познание Бога в Иисусе не ограничивается теми, кто видели его во плоти. Напротив, это благословение было даровано им, чтобы они явили его миру, «да познает мир, что Ты послал Меня» (Ин. 17, 23). Как истинный священник, Иисус делится познанием Бога сначала со своими учениками, а через них – со всем миром.

Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их… да уверует мир, что Ты послал Меня. Отче праведный! и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них (Ин. 17, 20–21.25-26).

Миссия Бога, его горячее стремление явить себя миру, занимает мысли Сына даже во время молитвы Отцу. Миссия же всех его учеников, косвенно упомянутая в молитве Иисуса перед распятием (Ин. 17, 18), становится очевидной в поручении, которое он дает им после своего воскресения: «Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас» (Ин. 20, 21).

Один из самых ярких моментов, завершающих Евангелие Иоанна, – исповедание Фомы: «Господь мой и Бог мой!» (Ин. 20, 28), когда Фома обращается к Иисусу со словами, которые он осмелился бы произнести лишь в поклонении Яхве. Одно это уже могло бы лечь в основание заключительного комментария Иоанна о миссиональном замысле своего Евангелия. «Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его» (Ин. 20, 31).

Итак, уста апостола и перо евангелиста убедительно свидетельствуют о неразрывной связи между библейским монотеизмом и миссионерством.

Монотеизм и миссия Библии

В третьей и четвертой главах мы исследовали многогранное явление библейского монотеизма. В самом начале я отказался от готового определения монотеизма категориями Просветителей, кои они использовали для классификации религий, и от попытки восстановить предполагаемый эволюционный процесс, в результате которого Израиль должен был выстроить свою раз и навсегда определенную концепцию монотеизма. Вместо этого я постарался ответить на вопрос о том, что имели в виду израильтяне, говоря: «Яхве – Бог, и нет иного, кроме него». Мы изучили, в частности, их живой опыт «познания Бога». Израильтяне претендовали на него в силу событий своей истории и ожидали, что и другие народы, в конечном итоге, все придут к познанию Яхве. Затем мы наблюдали поразительный переход от ветхозаветного монотеизма, сосредоточенного вокруг Яхве, к новозаветному, в центре которого оказывается Иисус Христос. При этом библейский монотеизм не только не утратил основные черты израильского вероучения, но утвердил и дополнил их.

Вопрос, который мы должны задать себе, подводя итоги этих двух глав, заключается в следующем: каким образом миссиональный герменевтический контекст проливает свет на то, что мы называем библейским монотеизмом, помогая нам выразить его внутреннюю динамику и основную значимость? Или, проще говоря, чем объясняется миссиональный характер библейского монотеизма? Ответы могут быть примерно следующие: во-первых, желанием Бога быть познанным; во-вторых, постоянной борьбой, которую библейский монотеизм ведет с противными ему учениями; и, наконец, тем фактом, что библейский монотеизм составляет важную часть поклонения и прославления, которые в этом мире имеют глубоко миссиональную направленность.

Тема познания Бога была намеренно выбрана мною в качестве лейтмотива третьей и четвертой глав, поскольку ничто иное так не соответствует этой движущей силе библейского монотеизма. Единый живой Бог желает явить себя всему творению. Мир должен знать своего Творца. Народы должны знать своего Правителя, Судью и Спасителя. Это одна из побочных сюжетных линий повествования об исходе в одноименной книге, однако поздние воспоминания об этом удивительном событии выделяют познание великого имени Яхве всеми народами в качестве главной цели исхода (напр., Нав. 2, 10–11; 2 Цар. 7, 23; Пс. 105, 8; Ис. 63, 12; Иер. 32, 20; Дан. 9, 15). «Таким образом, исход проводит парадигматическую связь между личностью Яхве как Бога конкретного народа – Израиля и его вселенского замысла явить себя всем народам земли».[96] В дальнейшем всем великим деяниям Яхве приписывается та же цель: переход через Иордан (Нав. 4, 24), победа Давида над Голиафом (1 Цар. 17, 46), завет Бога с Давидом (2 Цар. 7, 26), ответ Бога на молитву в Соломоновом храме (3 Цар. 8, 41–43.60), избавление Иерусалима от ассирийцев (4 Цар. 19, 19; Ис. 37, 20), возвращение Израиля из плена (Ис. 45, 6; Иер. 33, 9; Иез. 36, 23). Вся история Израиля – череда живых иллюстраций к познанию Бога. Вот почему она передается от поколения к поколению.

Вспомнят, и обратятся к Господу

все концы земли,

и поклонятся пред Тобою

все племена язычников, ибо

Потомство мое будет служить Ему,

и будет называться Господним вовек:

придут и будут возвещать правду Его

людям, которые родятся,

что сотворил Господь (Пс. 21, 28.31–32).

Ричард Бокэм считает это одним из главных миссиональных течений в библейском откровении. «Его цель – поведать народам о Яхве, едином истинном Боге». Предваряя современные возражения против такого восприятия Бога, Бокэм продолжает:

Нас может отталкивать образ Бога, желающего и ищущего своей славы, ведь если бы речь шла о человеке, мы назвали бы его тщеславным и честолюбивым. Но это как раз одна из тех аналогий с человеком, которые как нельзя лучше подходят Богу и никому другому. Познание своего Творца-Бога необходимо человеку. В явлении народам божественной сущности Яхве нет ни капли тщеславия, только откровение истины.[97]

Эти слова подводят нас к первому из трех миссиологических заключений по обсуждаемым вопросам.

Благо всего творения определяется нашим познанием Бога. Хочу еще раз повторить слова Бокэма: «Познание своего Творца-Бога необходимо человеку». Можно добавить: для блага всего творения необходимо, чтобы оно знало и славило Бога как своего Творца. Человеческий грех препятствует ему в исполнении своего главного предназначения, и это одна из причин, по которым все творение с нетерпением ожидает искупления человечества (Рим. 8, 19–21). Но ограничимся пока человеческим фактором: трудно переоценить тот факт, что познание Бога во всей полноте его божественной сущности – высшее благо для всякого существа, созданного по Божьему образу и подобию. Отказ от этого благословения или попытка удержать других от его приобретения лежит в основе всех прочих грехов, утверждает Павел в Рим. 1, 18–32. Напротив, познание Бога в любви и послушании – источник всякого добра и благоденствия (Втор. 4, 39–40). Сама жизнь, во всей ее вечной полноте, есть познание Бога и любовь к нему (ср. Втор. 30, 19–20; Ин. 17, 3). Мы созданы для этого, и ничто иное не являет Божью славу. «Главное предназначение человека, – удивительно емко и в полном соответствии с Писанием провозглашает Вестминстерское исповедание, – прославлять Бога и вечно наслаждаться общением с ним». Эти слова кратко передают главную задачу и благословение истинного познания Бога, а значит, и истинной сути человека. А поскольку цель миссионерского служения – поведать людям о Боге, оно несет благословение всем народам, ибо «Господь благ». Миссионерство – отнюдь не попытка навязать новое религиозное рабство и без того до крайности обремененному человечеству. Оно дает нам возможность разделить с ближними дарующее свободу познание единого истинного Бога, а «в этом познании – наша вечная жизнь».[98]

Благо всего творения определяется познанием библейского Бога человечеством. Это благословение приходит только с познанием живого Бога библейского монотеизма. Последний является необходимым условием успеха библейской миссии, которая несет людям библейское откровение живого Бога во всей полноте его личности, характера, деятельности и спасительного замысла. Мы говорим о своего рода библейской биографии Бога. Личностная и этическая природа библейского монотеизма не оставляет сомнений. Мы уже убедились, что простая вера в единственного Бога, – абстрактный монотеизм – не великое достижение. Ею отнюдь не ограничивался опыт Богопознания в событиях исхода и на Синае. Израилю предстояло не занятие по небесной арифметике, а познание личности и характера того, кто один вправе называться Богом-Яхве (Втор. 4, 32–40). Они узнали его как Бога справедливости, милосердия, святости, истины, чистоты, любви, верности и всевластия. Эти его качества стали темой их повествований, основой законодательства, камертоном для их поклонения, лейтмотивом их пророчеств и источником мудрости. И этот Бог обещал явить себя народам в самой монотеистической проповеди Ветхого Завета в облике Раба Господня, чья преданность идеям справедливости, милосердия, свободы и просвещения обернется для него страданиями и смертью за чужой грех (Ис. 42–53).[99] Все это исполнилось, когда трансцендентная уникальность Бога облеклась плотью и обитала с нами в человечности Иисуса, полной благодати и истины. Единственный вид монотеизма, «полезный» для человечества, – познание этого Бога. Вот почему Бог желает, чтобы мы знали его истинную божественную сущность.

В желании Бога явить себя народам – источник нашей миссии: поведать им о нем. Настойчивое желание Бога быть познанным предваряет и наполняет смыслом все усилия Божьего народа, чья задача – поведать о нем миру. Наша миссия вытекает из миссии самого Бога. В Ветхом Завете ясно говорится, что по замыслу Бога познание его, живого Бога, должно достигнуть всех народов, которые, согласно ветхозаветному свидетельству, с нетерпением ждут этого момента. В Новом Завете мы находим подробное описание самого процесса – апостольского благовестия о Мессии Иисусе, пославшего своих учеников проповедовать народам. Поэтому Павел называл себя «наставником язычников в истинной вере» (1 Тим. 2, 7; 2 Тим. 1, 11, перевод мой). «Цель служения язычникам в Новом Завете – признание ими истинного Бога и поклонение ему (1 Фес. 1, 9; Деян. 17, 23–29; Откр. 14, 7; 15, 4), и только потом их собственное спасение».[100]

Итак, все наши миссиональные усилия, направленные на повествование миру о Боге, должны предприниматься в контексте его собственного желания быть познанным. Мы стремимся к тому, чего хочет сам Бог. Эта мысль вселяет в нас одновременно уверенность и смирение. Она смиряет, напоминая, что все наши попытки оказались бы бесплодны, если бы Бог сам не пожелал открыться миру. Не в нашей власти начать осуществление этой миссии или решить, когда ее можно считать завершенной. Но со смирением приходит и уверенность. Ведь мы знаем, что за нашими слабыми усилиями и далеко не всегда эффективным общением стоит высшая воля живого Бога, который с любовью открывает себя людям, страстно желая даровать прозрение слепым и являя свою славу в сокровищах благовестия, обитающих в глиняных сосудах его посланников (2 Кор. 4, 1–7).

Одно из самых простых априорных положений эволюционной теории религиозного развития человечества заключается в следующем: насколько бы долгим ни был путь той или иной культуры к высотам монотеизма, сам монотеизм обладает столь очевидной силой убеждения, что ни один народ не захочет вернуться к многобожию. Монотеизм похож на горное плато, с которого не захочет спуститься ни один мыслящий человек или культура. Эволюционный процесс предполагаемого религиозного взросления всегда считался необратимым.

Однако по аргументированному утверждению Бокэма, объяснением гораздо более беспорядочного состояния религиозной истории Израиля, представленной на страницах канонических Писаний, служит тот факт, что библейский монотеизм отнюдь не был той бесспорной аксиомой, которую, однажды познав, невозможно более отрицать. По свидетельству Ветхого Завета, его можно скорее сравнить с полем боя, где никогда не утихают конфликты.[101]

Переходя от Ветхого Завета к Новому, мы немедленно замечаем, что та же борьба сопровождает явление Иисуса Христа. Христоцентричный монотеизм вызывает не меньше сомнений и разногласий, чем исключительное положение Яхве в Израиле. Для мира не стало очевидным, что Иисус – единственный истинный Господь, Бог и Спаситель. Точно так же окружавшие Израиль народы не торопились признать Яхве единственным истинным Богом земли и неба, Творцом вселенной и Правителем всех населявших ее народов. Но ведь именно об этом призван был свидетельствовать Израиль, чью эстафету теперь приняла христианская миссия.

Таково одно из объяснений миссионального характера библейского монотеизма: это истина, о которой мы должны непрестанно свидетельствовать миру. Это уверенность, которая постоянно ставит перед нами апологетическую задачу, – правильно формулировать и аргументировать свое исповедание веры в живого библейского Бога обоих Заветов. По свидетельству Нового Завета, с самых ранних дней христианам приходилось бороться с отрицанием господства Христа вне церкви и с недопониманием различных аспектов личности и свершений Христа внутри нее самой. Сегодня, как и всегда, назвать Иисуса из Назарета единственным истинным Богом, Господом и Спасителем – значит оказаться вовлеченным в бесконечный миссиональный конфликт.

Но что именно означает уникальность Иисуса Христа? Некоторые считают этот термин слишком общим, допускающим неверное толкование и даже намеренное искажение его смысла. Конечно же, Иисус «уникален», с готовностью согласятся сторонники религиозного плюрализма. Каждая религия и ее лидер по-своему уникальны. Все они предлагают свое неповторимое мироощущение и уникальную возможность «спасительного контакта с Высшей божественной реальностью» (выражаясь языком плюралистов). Но в этом смысле Иисус уникален лишь как один из представителей своего «вида» – религиозных лидеров или «посредников в искупительном контакте с божеством». Он не более чем один (уникальный в значении «отличный от других») из множества способов выяснить для себя, кто же такой Бог. Поэтому рассуждения об уникальности Иисуса могут стать «троянским конем плюрализма». Пользуясь этим термином, можно спровоцировать неожиданные и нежелательные богословские идеи в умах тех, кто с радостью воспримет его, но лишь в описанном выше релятивистском понимании.

Тем большую значимость приобретают предпринятые нами в последних двух главах попытки точного определения библейского монотеизма. Мы особенно признательны Бокэму за его пояснения в вопросе уникальности Яхве. В Ветхом Завете Яхве, очевидно, не предстает перед нами в качестве уникального представителя многочисленного сонма богов. В своей, по выражению Бокэма, «трансцендентной уникальности» Яхве стоит sui generis, не зная себе равных, – единственный истинный Бог, Творец вселенной, Правитель, Судья и Спаситель народов. Новый Завет провозглашает то же относительно Иисуса из Назарета, говоря о нем в контексте той же исключительной трансцендентности на основании ветхозаветных свидетельств.

Итак, рассуждая об уникальности Христа с миссиологической точки зрения, мы не сравниваем его с основателями других великих религий. Речь идет не о том, чтобы выстроить их в ряд и по завершении сравнительного анализа прийти к выводу, что Иисус по тем или иным причинам оказался лучше остальных, или, во избежание соперничества, что «Иисус подходит мне лучше других». Наше исследование ведется в вертикальном направлении, прослеживая библейские корни личности, миссии и свершений Иисуса в уникальности Яхве, Святого Израилева. Христоцентричный библейский монотеизм носит глубоко миссиональный характер, поскольку он с равной уверенностью (оба утверждения, в конечном итоге, сводятся к одному) заявляет, что Яхве – Бог в небесах и на земле, и нет иного, кроме него; а Иисус – Господь, и нет иного имени под небесами, которым надлежало бы спастись человеку.[102]

Я должен закончить эту главу тем, к чему подводит нас сам библейский монотеизм – доксологией, поклонением и песней хвалы великому Богу во имя Христа.

Книга Псалтирь на древнееврейском называется tĕhillîm, «Хвала». При этом многие ее главы относятся к так называемым псалмам скорби. Хвала в Ветхом Завете не ограничивалась благодарением и весельем, означая, прежде всего, признание реальности единого живого Бога в каждом дне жизни, в том числе и в ее скорбных моментах. Поэтому даже псалмы, пронизанные тревогой и печалью, как правило, завершаются хвалой. Да и в самой книге заметен переход от преобладающих в начале жалоб и прошений к исключительно хвалебным псалмам в заключительной части. В своей сердечной и одновременно весьма познавательной статье Патрик Миллер пишет:

Путешествие по Псалтири неизменно завершается хвалой Богу, звучание которой все нарастает… В этом есть особый богословский смысл, ведь именно в хвале и поклонении, как ни в одном другом человеческом действии, Бог виден во всей полноте и славе. Есть в этом и эсхатологический смысл, ибо заключительной нотой в конце времен будет исповедание и хвала Богу из уст всего творения.[103]

Итак, существует тесная связь между монотеистической динамикой иудейского вероучения и славным богатством израильского поклонения. Израильтяне знают Яхве как единственного истинного Бога и Спасителя, чье величие и верность открывают в душах людей источники хвалы. Поскольку нет иного Бога, кроме Яхве, в поклонении Израиля четко различим мотив универсальности. Она же, в свою очередь, неизменно предполагает: однажды все народы, все Божье творение откликнется на призыв прийти и поклониться живому Богу Израиля. В этом тоже есть оттенок миссиональности, даже в отсутствии четко выраженного миссионерского поручения. Подчеркивая эту мысль, Миллер показывает, что в поклонении Израиля сочетаются богословие и свидетельство, проповедь и ожидание вселенского обращения.

Богословский аспект хвалы в Ветхом Завете находит выражение в благоговейном повествовании о Боге. А призыв к обращению народов в проповеди имеет цель – привлечь как можно большее число людей в круг тех, кто поклоняется Богу. Возможно, не столь очевиден для многих читателей Ветхого Завета тот факт, что хвала Богу представляет собой наиболее значительное и широкое изложение того аспекта ветхозаветного богословия, который связан с обращением всех народов земли. Можно было бы даже говорить о миссионерстве, если бы это не наводило на мысль о необходимости привлечения людей в видимое сообщество Израиля и тем самым не искажало истину. Ведь дело совсем не в этом. И все же ветхозаветное прославление благодати и праведности Бога предвосхищает щедрое богатство новозаветной проповеди евангелия с призывом ко всем обратиться и следовать за Иисусом Христом.[104]

В конечном итоге, сила этой хвалебной проповеди распространяется не только горизонтально, достигая всех без исключения народов земли, но и вертикально, затрагивая все будущие поколения. Даже в отсутствие миссионерства, как способа достижения поставленной цели, широта этой стороны израильского поклонения придает ему откровенно миссиональный характер.

В поклонении Израиля звучит хвала Богу и свидетельство, свидетельство, призывающее все человечество прославить Бога и тем самым признать и поклониться Господу Израиля. Мы наблюдаем политическую и эсхатологическую направленность хвалебных песен Израиля с их настойчивой уверенностью в том, что господство Яхве распространяется на всю вселенную и, в конце концов, привлечет каждого человека к поклонению Богу Израиля. Призыв славить Бога – не просто одна из многочисленных тем Ветхого Завета. Он повсеместно встречается в Псалтири, где «вся земля» (Пс. 32, 8; 65, 1; 95, 1; 97, 1; 99, 1), «земля» (Пс. 96, 1), «острова» (Пс. 96, 1), «все живущие во вселенной» (Пс. 32, 8), «всякая плоть» (Пс. 144, 21) и «народы» (Пс. 46, 2; 65, 8; 66, 4; 148, 11; Втор. 32, 43) призваны непрестанно хвалить и благословлять Господа. У Второисаии такой аспект прославления очевиден (Ис. 45, 22–25). Однако им не ограничивается сила этого свидетельства в Пс. 21, 23–32. За пределами Израиля «поклонятся пред Тобою все племена язычников» (ст. 28). Но и это не исчерпывает бездонные глубины хвалы, ибо и умершие восхвалят Бога (ст. 30) вместе с еще не рожденными (ст. 31–32).[105]

Едва ли стоит добавлять, что и Новый Завет рисует ту же картину человечества и всего творения: славящих Бога в Иисусе Христе. Не будет преувеличением сказать, что в Европе церковь родилась из благовестия хвалы, если вспомнить Павла и Силу, воспевавших Бога в Филиппийской темнице (Деян. 16, 25; ср. 1 Пет. 2, 9).

В превосходном вступлении к своей книге «Ликуйте, народы» Джон Пайпер высказывает неожиданную мысль: «Главная цель церкви не миссионерство, а поклонение. Миссионерство существует только там, где нет поклонения».[106]

Прекрасно сказано и, конечно же, совершенно справедливо. Хвала будет главной реальностью нового творения, тогда как божественная миссия искупления всего творения, а значит, и наша собственная историческая миссия завершатся (хотя кто знает, какую миссию уготовил Бог искупленному человечеству в новом творении!). Поэтому миссионерство действительно существует лишь там, где еще не звучит хвала, ибо его задача состоит в убеждении тех, кто еще не славит живого Бога, присоединиться к хвалебному хору.

Но и в библейском смысле хвалу тоже можно считать причиной миссионерского служения. Церковное прославление придает телу Христову силы и решимости для осуществления своей миссии. Более того, служит постоянным и столь необходимым каждому из нас напоминанием о том, что наше служение – лишь послушный отклик и возможность участвовать в первоочередной миссии Бога, подобно тому, как наша хвала – отражение божественной реальности и его великих деяний. Хвала и прославление – образ жизни, приличествующий отношениям между Создателем и его творением. Итак, если наша миссия составляет часть нашего восприятия Творца, то и хвала должна быть неразрывно связана с ним.

В четырнадцатой главе мы вернемся к универсальному характеру и миссиональной значимости многих псалмов. Сейчас достаточно завершить исследование в этой и предшествующей главах следующим наблюдением. Среди содержащихся в Библии многочисленных моделей миссионерского служения (в дополнение к армейским моделям, которыми мы уже склонны злоупотреблять) выделяется образ новой песни, воспеваемой для народов земли. Миссионерство приглашает все народы услышать музыку будущего с Богом, чтобы уже сегодня танцевать ей в такт. Как напоминает нам Пс. 95,

• в новой песне звучат старые слова, ведь она прославляет деяния Божьи, совершенные им для своего народа (Пс. 95, 1–3);

• новая песнь свергает с пьедестала старых богов, чьи прежние поклонники должны теперь прийти с хвалою в Господни дворы (Пс. 95, 4–9);

• новая песнь преображает старый мир в долгожданную праведность и радость Божьего царства (Пс. 95, 10–13).

Монотеизм носит миссиональный характер, потому что пробуждает хвалу во всей вселенной – хвалу единому живому Богу, которого мы познаем в благодати, суде и прежде всего – в Мессии.

Итак, истоки миссиональной природы христианского монотеизма не в империалистическом религиозном угнетении коренных народов или в полувоенном триумфаторстве (хотя в разные эпохи оно нередко оказывалось заражено этим вирусом). Его истоки в ветхозаветных корнях нашей веры и веры древних израильтян в единственного живого и истинного Бога, чья миссия любви легла в основу избрания Израиля и миссионерского служения церкви. Так настойчиво было его желание благословить все народы, что он избрал Авраама. Так сильна была его любовь, что он послал в мир своего единственного Сына. Только этот Бог и никто иной во Христе примирил с собою мир. Этот Бог доверил служение примирения тем, кого Иисус назвал «свидетелями моими… до концов земли». Такова миссионерская природа библейского монотеизма.

Если библейский монотеизм носит миссиональный характер (живой Бог хочет, чтобы все творение знало его и поклонялось ему), а библейская миссия неразрывно связана с монотеизмом (мы призываем людей вместе со всем творением славить живого Бога), тогда что можно сказать об остальных богах, встречаемых не только на страницах Писания, но и вокруг нас сегодня? В этой главе мы будем говорить о том, что сказано в Библии о людях, поклоняющихся многочисленным мнимым божествам вместо Бога Израилева. Что они собой представляют? В шестой главе рассмотрим это явление с миссиональной точки зрения. Как следует вести себя по отношению к идолам и богам? Мне всегда казалось, что зачастую мы понимаем библейское понятие идолопоклонства слишком узко и упрощенно. Тем не менее, это один из основополагающих, хотя и негативных аспектов библейского и миссионального представления о библейском монотеизме. Поэтому его правильное понимание – неотъемлемая часть христианского миссионерства в полном и истинном смысле этого слова.

Парадоксы богов

Статуя вполне реальна. Образ, вырезанный из дерева или отлитый из металла, во всех его трех измерениях не может остаться невидимым. А как же бог или боги, воплощением которых он считается? Реальны ли они? Существуют ли они? Представляют ли они собой нечто или ничто? Как Израиль воспринимал этих богов в сравнении со своим Богом, с Яхве? Последний вопрос занимает умы исследователей Ветхого Завета на протяжении многих десятилетий. Определив монотеизм в общем религиозном контексте, как веру в существование одного единственного божества и, соответственно, отрицание реальности каких бы то ни было иных божеств, необходимо было установить: каким образом и когда именно Израиль пришел к такому монотеизму. Очевидно, что преданность израильтян своему Богу исключала поклонение кому-либо еще. Но означало ли это, что они категорически отрицали само существование богов, которым им запрещено было поклоняться?

Классический ответ, рожденный в недрах ветхозаветной библеистики, предполагает эволюцию или развитие. Не так давно он был заново сформулирован, обобщен и исправлен Робертом Гнузе.[107] Допуская расхождения в точной датировке переходных этапов, эта теория воссоздает религиозную историю Израиля. Это путь от политеизма (признанного в Нав. 24, 14) через генотеизм (Израиль должен был поклоняться исключительно Яхве, признавая, тем не менее, существование других богов у других народов) к истинному монотеизму (полному отрицанию существования каких-либо богов, кроме Яхве) как к последнему и довольно позднему завершающему этапу.

По мнению некоторых ученых, первый и второй этапы занимают почти весь ветхозаветный период в истории Израиля. Иными словами, первоначально религия Израиля была практически неотличима от ханаанской. Затем на протяжении многих веков основным стремлением Израиля было сохранить верность завету с Яхве и не «ходить вслед других богов». Предполагалось, что другие боги, вызывавшие у израильтян искушение следовать за ними, очевидно существовали. Яир Хофман, например, говорит, что даже во Второзаконии выражение ʾĕlōhîm ʾăḥērîm, «иные боги», скорее утверждает, чем отрицает их божественное существование. «Эта фраза… хотя и содержит в себе некую идею инаковости, никак не доказывает, что по сути своей другие божества полностью отличались от Бога Израиля… Они именуются другими по той простой причине, что они не наши».[108] Наконец, только в последние годы вавилонского изгнания, к которым предположительно относятся пророчества Исаии в главах 40–55, в среде израильтян четко оформилась позиция, отрицавшая само существование каких-либо иных богов, кроме Яхве.[109] Только на этой, последней стадии было ясно заявлено о том, что одним единственным носителем божественной природы был и остается Яхве.

С такой точки зрения, ответ на наш вопрос о реальности иных богов в религии Израиля зависит от периода в хронологическом развитии Израиля, к которому мы и относим свой вопрос. Если бы мы обратились к израильтянину с вопросом: «Веришь ли ты, что кроме Яхве существуют и другие боги?», на протяжении долгого времени (по единодушному мнению библеистов) мы получали бы один и тот же ответ: «Конечно. Богов много. Яхве – лишь один из них, но он очень силен, и мы рады, что он на нашей стороне». Позднее, когда пророческие писания и реформы Второзакония стали подчеркивать идею большей исключительности заключенного с Богом завета, ответ прозвучал бы примерно так: «Да, у других народов свои боги, но Израиль должен поклоняться только Яхве, иначе нам придется испытать на себе его гнев». Долгое время такая позиция противостояла более либеральному популярному политеизму. Однако с конечной победой сторонников «официального» Яхвеизма, в последние годы вавилонского изгнания и сразу после него, ответ был бы четким и однозначным: «Нет, Яхве – единственный истинный Бог, других просто не существует. Все эти так называемые боги – ничто».

Столь четко выстроенное мировоззрение, пожалуй, слишком стройно. Было бы излишним упрощением формулировать вопрос (или ответ на него) в простой двухчастной форме: существуют другие боги или нет? Представляют ли они собой нечто или ничто? Проблема гораздо сложнее, и решение ее зависит от того, как мы понимаем сказуемое в вопросах подобного рода. К ним необходимо добавить следующее: существуют ли другие боги в том же смысле, что и Яхве? Представляют ли они собой то же самое «нечто», что и он (имеют ли они ту же божественную сущность)? Или же мы говорим о чем-то ином, не имеющем ничего общего с божественностью?

Суть израильского монотеизма заключается, главным образом, в том, что утверждается в отношении Яхве, а не в том, что отрицается в отношении других богов. Тем не менее, характеристики Яхве неизбежно влияют на наше восприятие других богов. Комментируя, в частности, Второзаконие, и опровергая утверждение Нейтана Макдональда о том, что эта книга не отрицает существование иных богов (а потому не является формально монотеистической с точки зрения Просветительских категорий, которые Макдональд справедливо отвергает как неуместные и даже вредные в исследовании Ветхого Завета), Ричард Бокэм делает следующие тонкие замечания:

Благодаря всему, что Яхве сделал для Израиля, избранный народ понимает: в отличие от богов всех остальных народов, он – единственный истинный Бог, Бог богов. Это означает, прежде всего, что он обладает силой, несравнимой ни с чем во вселенной. Земля, небо и небеса небес принадлежат ему одному (Втор. 10, 14). Боги же других народов, напротив, бессильные ничтожества, неспособные защитить и спасти даже свои собственные народы. Об этом говорится в песне Моисея (см. Втор. 32, 37–39). Необходимость различать стоящего выше всех Яхве и тех, кто не просто второстепенны, но и совершенно бессильны, объясняет употребление таких выражений, как «единственный истинный Бог» и «бог богов», и, с другой стороны, «не бог» (Втор. 32, 17: loʾ ʾᵉloah; 32, 21: loʾ ʾel) и «суетные их» (Втор. 32, 21: habᵉlehem). Хотя они и именуются богами, они не заслуживают этого имени, не будучи дееспособными божествами, являющими свою силу в мире. Только Яхве обладает верховной властью… (Втор. 32, 39). Недостаточно отметить, что Второзаконие не отрицает существование иных богов. Следует признать также, что в содержащемся во Второзаконии «учении о Боге», онтологическую значимость которого подтверждает и Макдональд, мы наблюдаем онтологическую границу, проходящую сквозь прежнюю категорию «боги» и выделяющую Яхве, как единственного в своем роде.[110]

Итак, вернемся к вопросу, что представляют собой иные боги. По отношению к Яхве ответ должен быть: ничего. Ничто и никто на свете не сравнится с Яхве, он единственный в своем роде. Яхве не один из представителей общей категории богов. Он – единственный истинный Бог, обладающий, по выражению Бокэма, «трансцендентной уникальностью».[111] Что касается упомянутого выше предположения Яира Хофмана, то вполне справедливо будет признать, что выражение «другие боги» само по себе не означает: «эти божества считались, по сути, совершенно отличными от Бога Израиля». Все, сказанное о Яхве, ясно и четко указывает, что он обладает сущностью, совершенно отличной от них. «Господь есть Бог, и нет еще кроме Его» (Втор. 4, 35).

Однако по отношению к тем, кто поклоняется другим богам, – будь то народы, считающие их своими, или Израиль, впадавший в искушение «ходить вслед» им, – ответ будет безусловным: нечто. Боги разных народов со своими именами, изображениями, мифологией и культами, очевидно, существуют в жизни, культуре и истории тех, кто почитает их богами. Утверждения типа: вавилоняне поклонялись богу Мардуку, отнюдь не лишены смысла. Настаивать, что, поскольку Мардук не существует как бог, бессмысленно говорить о поклонении, было бы проявлением излишнего педантизма. В контексте такого утверждения (и других подобных описаний человеческих религий) ясно, почему можно говорить о реальности иных богов в контексте человеческого опыта. Иными словами, в богословской беседе или в обычном разговоре на вопрос о том, «представляют ли собой другие боги нечто или ничто?» вполне уместно ответить парадоксом: и то, и другое. Они ничто в сравнении с Яхве; они реальны по отношению к тем, кто им поклоняется.

Именно этот парадокс с большой осторожностью формулирует Павел, отвечая на вопрос о мясе, принесенном в жертву идолам в Коринфе. Апостол соглашается с исповеданием тех, кто объяснял свою свободу в этом вопросе словами иудейской Шемы. Господь и Бог един, поэтому «идол в мире ничто» (1 Кор. 8, 4). Но уже в следующем предложении Павел пишет: «Ибо хотя и есть так называемые боги, или на небе, или на земле, так как есть много богов и господ много…». Итак, что-то все-таки существует, хотя его и нельзя сравнивать с единым Богом, Отцом и единым Господом, Иисусом Христом. К тому, о чем или о ком конкретно идет речь, Павел (и мы с вами) еще вернемся. Однако его двойное утверждение ясно: боги и идолы существуют, не обладая при этом божественной сущностью, которая принадлежит только живому истинному Богу.

Если Павел, иудей, живший в первом веке и строивший свое богословское мировоззрение на Писаниях, известных нам как Ветхий Завет, мог придерживаться двойственных взглядов, нет оснований думать, что этот парадокс не устроил бы и его предшественников за много столетий до него. Именно такая позиция находит свое выражение в глубокой полемике Исаии в главах 40–48. По мнению Яхве, явленному в парящих строках поэтических пророчеств, так называемые боги – «ничто», полное «ничтожество» (Ис. 41, 24). Но, с точки зрения пленных израильтян, с их комплексом неполноценности, вавилонских богов можно было призвать на суд и обличить в их бессилии (Ис. 41, 21–24), высмеять, как дело рук человека (Ис. 44, 9-20), изобразить спускающимися с небес в бесплодной попытке спасти даже не своих поклонников, для которых они теперь обуза, а своих же собственных идолов (Ис. 46, 1–2). Всего этого красноречия боги удостоены лишь потому, что они представляют собой нечто, и это нечто Израиль должен увидеть в истинном свете, чтобы освободиться раз и навсегда. Это нечто необходимо разоблачить и отвергнуть, дабы оно уже не препятствовало Израилю вернуться к поклонению их живого Бога Искупителя.

То, что оказалось по силам пророку, без сомнения, не вызвало бы затруднений у автора книги, обладающей такой богословской глубиной и проницательностью, как Второзаконие. И действительно, в ней мы находим ту же парадоксальную двойственность. С одной стороны, другие боги – ничто в сравнении с Яхве. Я не вижу иного смысла в следующих утверждениях, кроме самого очевидного: только Яхве обладает божественной трансцендентностью, он – единственный властелин и правитель вселенной.

Господь есть Бог на небе вверху и на земле внизу, и нет еще кроме Его (Втор. 4, 39).

Вот у Господа, Бога твоего, небо и небеса небес, земля и все, что на ней (Втор. 10, 14).

Господь, Бог ваш, есть Бог богов и Владыка владык, Бог великий (Втор. 10, 17).

Видите ныне, что это Я,

Я – и нет Бога, кроме Меня:

Я умерщвляю и оживляю,

Я поражаю и Я исцеляю,

и никто не избавит от руки Моей (Втор. 32, 39).

В контексте таких утверждений мы получаем окончательный ответ на вопрос о том, что могут представлять собой другие боги: они «не Бог» (Втор. 32, 17), и даже «не бог» (Втор. 32, 21). Иными словами, они – ничто, ничто в сравнении с Яхве.

В контексте таких утверждений мы получаем окончательный ответ на вопрос о том, что могут представлять собой другие боги: они «не Бог» (Втор. 32, 17), и даже «не бог» (Втор. 32, 21). Иными словами, они – ничто, ничто в сравнении с Яхве.

С другой стороны, автор той же книги, размышляя над манящей привлекательностью и силой обольщения религиозной культуры, с которой предстояло столкнуться Израилю после перехода через Иордан (боги и идолы, священные места, мужские и женские символы плодородия, кажущееся процветание целой цивилизации, поклонявшейся этим богам), знал: неоднократно предостерегая Израиль, он предостерегал их от чего-то реального и весьма опасного. Кроме того, учитывая, что другие народы поклонялись небесным светилам, объекты их поклонения, без сомнения, существовали – «солнце, луна и звезды и все воинство небесное» (Втор. 4, 19). Израиль не должен был поклоняться им, ведь они часть Божьего творения. Яхве «уделил их всем народам» не для поклонения, но в качестве источников света.[112]

С учетом всего изложенного, бесплодными кажутся попытки разобраться в каждом из ветхозаветных документов. Тем более совместить их содержание с предполагаемой траекторией последовательного религиозного развития, основываясь на ложном предположении о людях, рассуждающих о других богах, как если бы они существовали на самом деле, не могут одновременно почитать Яхве единственным Богом. В таком случае напрашивается логический вывод: убедившись в истинности монотеизма, мы не должны даже упоминать о «других богах», чтобы никто не подумал, будто мы приписываем им некое божественное существование. Такие ограничения, накладываемые на богословские дискуссии, были бы просто нелепы. Ведь тогда Павел не смог бы даже обсуждать отношения между живым Богом и идолами тех культур, в которых проходило его служение. Неужели остается заключить: поскольку Павел упоминает о богах и идолах с целью их критики, он, должно быть, верил в их существование, сравнимое с божественной реальностью живого Бога Израиля, явленного во Христе? Апостол сам ясно утверждает, что это не так. Тем не менее, исследователи Ветхого Завета продолжают уверять, будто одно упоминание израильтянами богов окружавших их народов означает, что они верили в реальность их существования наравне с Яхве.

Все сказанное о Павле справедливо и в отношении современных христиан. Миссиологические дискуссии и практика миссионерства должны принимать во внимание реальность (в определенном смысле) других богов и идолопоклонства как общественного явления. Без сомнения, они «что-то» собой представляют. При этом мы можем свободно вступать в подобные дискуссии, не поступаясь своей приверженностью библейскому монотеизму, – вере в существование одного единственного живого Бога, известного нам во всей полноте его тринитарного откровения. В противном случае мы были бы повинны в скрытом политеизме, даже осмелившись произнести слова миссионерского гимна:

Там, где иные боги

Царят во мрачной тьме.

Где сонм врагов вчерашних

Не дремлет и теперь…[113]

Конечно же, мы можем смело петь эти строчки. Петь с полной уверенностью в словах Павла, основанных на Второзаконии. И, если не считать их христологического содержания, они выражают парадокс, который с готовностью поняли и приняли бы авторы этой ветхозаветной книги. Парадокс о том, что даже при наличии в мире множества богов и господ есть лишь один Господь и один Бог, благодаря которому и для которого живет и дышит все сущее. Если же мы поем такие гимны и ведем богословские беседы, не опускаясь на низшую ступень религиозной эволюции, недостойной истинного монотеизма, не вижу причин, по которым на нее стоило бы помещать древних израильтян, даже если они пели, пророчествовали или составляли законы с упоминанием «других богов», царивших над народами и противостоявших Яхве, единственному живому Богу.

Но если эти боги не Бог, но при этом представляют собой «нечто», то что же они такое? Если они не обладают истинной божественностью (которая приличествует только Яхве), значит, они существуют в единственной оставшейся для них сфере – в Божьем творении. Если же они часть творения, то должны существовать либо в мире физическом (подразделяемом на природу и творения рук человека), либо в невидимом мире нечеловеческих духов, также созданных Богом. Библия предлагает нам все три варианта. Идолы и боги могут быть: (1) предметами в рамках видимого творения, (2) бесами или же (3) творениями рук человеческих.

Израильтянам было хорошо известно, что некоторые народы поклонялись небесным светилам, почитая их богами, тогда как другие наделяли теми же качествами земных существ – людей и животных. Интересно отметить, что автор Второзакония (Втор. 4, 15–21), предостерегая от такого обожествления Божьих созданий (вероятнее всего, намеренно), перечисляет объекты поклонения в порядке, обратном последовательности их сотворения в Быт. 1: человек, мужчина или женщина; животные, которые на земле; птицы крылатые; рыбы, которые в водах; солнце, луна и звезды. Этот риторический прием передает особый богословский смысл: когда люди ставят творение на место Творца, наступает хаос. Идолопоклонство нарушает порядок наших самых важных взаимоотношений.

Поклонение небесным светилам, столь же древнее, сколь и широко распространенное, было несовместимо с верой Израиля в Яхве-Творца. Посему даже Иов (который, не называясь израильтянином, своей верностью Богу заслужил похвалу рассказчика и самого Яхве) отвергает его как грех и проявление неверия.

Смотря на солнце, как оно сияет,

и на луну, как она величественно шествует,

прельстился ли я в тайне сердца моего,

и целовали ли уста мои руку мою?

Это также было бы преступление, подлежащее суду,

потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего.

(Иов 31, 26–28)

И все же поклонение звездам не раз оказывалось для Израиля камнем преткновения. Ам. 5, 26 свидетельствует, что это происходило уже в восьмом веке до Р. Х.[114] Оно причислено к грехам, за которые было осуждено и разрушено северное Израильское царство (4 Цар. 17, 16). Иудейский царь Манассия добавил поклонение небесному воинству ко всем своим прочим злодеяниям (4 Цар. 21, 3–5). Даже после великих реформ царя Иосии пророк Иезекииль в своем видении храма с ужасом наблюдал за теми, кто во дворе дома Господня поклонялся солнцу, обернувшись спиной (в буквальном смысле) к самому храму (Иез. 8, 16). Звездные божества считались самыми могущественными среди народов, населявших Месопотамию, так что своими действиями израильтяне, вероятно, надеялись умилостивить богов своего главного в то время врага – Вавилона. Совсем другой подход к звездным богам мы наблюдаем в Ис. 40, 26. Призывая пленников, без сомнения, ослепленных видимым могуществом богов своих завоевателей, взглянуть в небеса, пророк задает простой вопрос: кто их создал? Ответ на него сам обличает израильтян. Звезды вовсе не всемогущие боги, держащие в своих руках судьбы народов. Они вообще не боги, а творения живого Бога, во всем подвластные ему.

Поклонение животным тоже было широко распространено и у древнего Израиля ассоциировалось, в частности, с египтянами, обожествлявшими самых разнообразных зверей и рептилий. Свидетельств сколько-нибудь значительного влияния со стороны Египта на поклонение Израиля гораздо меньше. Однако Иезекииль вновь испытал ужас при виде семидесяти старейшин Израиля (само это выражение напоминает о роли, которую играли такие люди в Синайском завете [Исх. 24, 9-11]) в темном, заполненном дымом внутреннем помещении храма, поклонявшихся «пресмыкающимся и нечистым животным» (Иез. 8, 9-12). Некоторые комментаторы предполагают, что поклонение териоморфическим (звероподобным) богам могло быть политическим жестом, призванным помочь Израилю заручиться поддержкой египетского войска в войне с Вавилоном. Если так, подобные действия говорят о серьезном упадке храмового поклонения в период поздней монархии, когда одни вожди Израиля поклонялись богам Вавилона, а другие, совсем неподалеку – богам Египта.

Что касается нематериального творения, Израиль прекрасно знал о существовании небесного сонма духовных существ, окружающих Божий престол, служащих Богу и выполняющих его поручения. Но это еще не все. Израильтяне знали (хотя они не часто становились предметом богословских размышлений) и о тех в этом «высоком обществе», которые бросали вызов Богу. Вызов, подобный тому, как это делал сатана, или обвинитель, в Иов 1, подвергая сомнению Божью правдивость и милосердие. Или как в случае со змеем, кого бы он ни олицетворял, в Быт. 3, или обвиняя служителей Божьих, как это сделал сатана с Иисусом, первосвященником поствавилонского периода в Зах. 3, 1–2). Все эти духи, в каком бы облике они ни являлись, полностью подвластны Яхве, так что даже «лживый дух» может быть послан в качестве орудия суда Яхве над Ахавом (3 Цар. 22, 19–23).

В очень редких случаях Ветхий Завет связывает поклонение других богам с бесами, но мы не должны закрывать глаза на то, что идея существования такой связи получила серьезное богословское развитие в Новом Завете. Так Павел, безусловно, опираясь на авторитет Писания, был убежден: нездоровый интерес к идолам может привести человека в компанию бесов (1 Кор. 10, 18–21).

Хотя в самом Ветхом Завете не содержится богословского осмысления такого понимания идолопоклонства (как поклонения бесам), оно стало логическим продолжением уверенности израильтян в том, что «немые» языческие боги действительно обладали сверхъестественной силой. Поскольку Бог один, никто из богов не может претендовать на такую силу; поэтому стали считать, что за идолами стоят бесовские духи.[115]

К такому выводу израильтяне пришли, очевидно, уже на самых ранних этапах своей истории. Впервые другие боги ассоциируются с бесами в Песне Моисея во Втор. 32, которую многие богословы считают образцом ранней израильской поэзии.[116]

Богами чуждыми они раздражили Его

и мерзостями разгневали Его:

приносили жертвы бесам, а не Богу (Втор. 32, 16–17; ср. 21).[117]

Псалом 105 написан с той же целью, что и Втор. 32: неверие Израиля противопоставляется в нем всему, что сделал для них Бог. Его справедливое возмездие тяжким гнетом легло на израильтян, и теперь они молят Бога о спасении. Как и во Втор. 32 главный акцент делается на идолопоклонство. Первым упоминается поклонение золотому тельцу на горе Синай (Пс. 105, 19–20). Псалмопевец саркастически противопоставляет Яхве «славу» Израиля: «изображению вола, ядущего траву»! Далее он вспоминает ужасное отступничество к Ваалфегору, называя иных богов «бездушными» (Пс. 105, 28, в буквальном переводе: «ели жертвы мертвым»). Наконец, уже в земле обетованной, Израиль, вопреки всем наставлениям, стал перенимать верования и обряды хананеев (в буквальном переводе: «научился их делам»).

Смешались с язычниками

и научились делам их;

служили истуканам их,

которые были для них сетью,

и приносили сыновей своих

и дочерей своих в жертву бесам;

проливали кровь невинную,

кровь сыновей своих и дочерей своих,

которых приносили в жертву идолам Ханаанским,

и осквернилась земля кровью (Пс. 105, 35–38).

О тесной связи между идолопоклонством, как общением с бесами и пролитием невинной крови, мы будем говорить позднее.

Эти отрывки (Втор. 32 и Пс. 105) – единственные в Ветхом Завете, где боги и идолы явно и открыто приравниваются к бесам, хотя непрямые указания на их связь содержатся и в других местах. В Пс. 95, 5, например, боги других народов презрительно названы ʾĕlîlîm. В Септуагинте это слово в данном случае переводится как daimonia – демоны или бесы, хотя в других местах ʾĕlîlîm может означать не бесов, а нечто пустое, слабое, бессильное, бесполезное, не имеющее никакой ценности (напр., Ис. 2, 8.20; 19, 1; 31, 7; Авв. 2, 18). Возможно также, что в Ис. 65, 11, где описывается культ поклонения «Гаду» и «Мени», имеются в виду некие духовные силы, которых люди пытались умилостивить или привлечь на свою сторону. Можно задуматься и об употреблении Осией выражения «дух блуда». Имеет ли в виду пророк нечто большее, чем простое психологическое расстройство, скажем, сверхъестественную природу этого rûaḥ, «духа», который «вводит их в заблуждение», находясь «внутри них» (Ос. 4, 12; 5, 4)? Захария тоже проводит параллель между «именами идолов» и «нечистыми духами», как бы предвосхищая частое употребление этой последней фразы в Евангелиях (Зах. 13, 2). В каждом из этих отрывков упоминание о бесах можно считать возможным. Но повторимся: Втор. 32, 16–17 и Пс. 105, 19–20 – единственные фрагменты, где это вполне очевидно.

Тем не менее, именно они стали библейским основанием для уверенного заявления Павла о том, что «язычники, принося жертвы, приносят бесам, а не Богу» (1 Кор. 10, 20). Эти слова вполне соответствуют его богословской оценке идолопоклонства в других местах. В своем, вероятно, наиболее раннем письме Павел вспоминает, как фессалоникийцы «обратились к Богу от идолов, чтобы служить Богу живому и истинному» (1 Фес. 1, 9), что четко указывает на их прежнее почитание идолов, как поклонение мертвым лжебогам.[118] Рассказывая Агриппе о встрече с воскресшим Иисусом, Павел считает готовность отвернуться от идолов действием, равнозначным освобождению от власти сатаны (Деян. 26, 18). Напротив, в Книге Откровение непокорные и нераскаявшиеся грешники изображены как те, кто даже, став свидетелями первых знаков Божьего суда, отказываются отвергнуть идолопоклонство. Иоанн так пишет: они «не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить» (Откр. 9, 20).

Могу добавить, что даже Иисус, когда сатана предложил поклониться ему, признал идолопоклонническую природу этого искушения и противостоял ему словами Второзакония: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи». Непосредственно за этими словами следует предостережение Иисуса: «Не последуйте иным богам, богам тех народов, которые будут вокруг вас» (Втор. 6, 13–14; Мф. 4, 10). Сатана – всего лишь одно из Божьих творений, несмотря на свое ангельское происхождение и духовную силу. Учитывая, что к этому моменту повествования Иисус уже был провозглашен Божьим Сыном (Мф. 3, 17), абсурдная надменность сатаны очевидна – подумать, будто сам Бог может испытать соблазн поклониться одному из своих созданий. Однако зная, что у Матфея Иисус предстает в облике человека, Мессии, занявшего, в определенном смысле, место Израиля, и одновременно искушаемого, как и они когда-то в пустыне, нельзя не признать важность вопроса: не мог ли и он поддаться искушению идолопоклонства, преклонившись перед сатаной, стоявшим за богами других народов. Перед нами порочный круг, который, впрочем, можно разорвать: поклоняться другим богам – значит поклоняться бесам; поклониться сатане – значит признать его божественность, которой он не обладает, и тем самым нарушить верность живому Богу Израиля.

Возвращаясь к Ветхому Завету, отметим, что, если описание богов и идолов как бесов встречается редко, то слова, стоящие рядом с ним в Откр. 9, 20 – «дела рук своих» – вполне типичны. После того факта, что идолопоклонство, по сути своей – отказ повиноваться живому Богу, это, возможно, важнейшее основание для критики идолопоклонства в Ветхом Завете. Идол даже не самостоятельное живое существо, а всего лишь изображение этого существа. Какое право он имеет претендовать на божественность?

Этот библейский аргумент заслуживает серьезного внимания, так что необходимо проверить силу такого обвинения на примере нескольких характерных ветхозаветных отрывков. Выражение «дело рук человеческих» (maʿăśēh yĕdê-ʾādām) неоднократно пренебрежительно используется в отношении других богов. Езекия, например, нисколько не удивлен тем, что ассирийцы смогли победить своих врагов и одновременно уничтожить их богов. Именно так ассирийский военачальник Рабсак рассчитывал убедить Езекию, что его божка Яхве постигнет та же участь. Но Езекия был не настолько глуп. Поэтому он молил Бога об избавлении, чтобы и весь остальной мир тоже узнал об истинном положении вещей (интересный миссиональный взгляд, о котором мы говорили ранее, в разделе «Израиль в изгнании» на стр. 84). Итак, в своей молитве Езекия говорит:

Правда, о, Господи, цари Ассирийские разорили народы и земли их, и побросали богов их в огонь; но это не боги, а изделие рук человеческих, дерево и камень; потому и истребили их. И ныне, Господи Боже наш, спаси нас от руки его, и узнают все царства земли, что Ты, Господи, Бог один (4 Цар. 19, 17–19).

Его презрение к идолам разделяет и псалмопевец.

А их идолы – серебро и золото,

дело рук человеческих.

Есть у них уста, но не говорят;

есть у них глаза, но не видят;

есть у них уши, но не слышат;

есть у них ноздри, но не обоняют;

есть у них руки, но не осязают;

есть у них ноги, но не ходят;

и они не издают голоса гортанью своею.

Подобны им да будут делающие их

и все, надеющиеся на них (Пс. 113, 12–16; ср. Пс. 134, 15–18).

Пророки, как и стоило ожидать, поддерживают эту риторическую полемику.

Из серебра своего и золота своего

сделали для себя идолов:

оттуда гибель…

художник сделал его,

и потому он не бог;

в куски обратится телец Самарийский! (Ос. 8, 4.6).

Сделали для себя литых истуканов из серебра своего,

по понятию своему, – полная работа художников (Ос. 13, 2).

Что за польза от истукана, сделанного художником,

этого литого лжеучителя,

хотя ваятель, делая немые кумиры,

полагается на свое произведение?

Горе тому, кто говорит дереву: «встань!»

и бессловесному камню: «пробудись!»

Научит ли он чему-нибудь?

Вот, он обложен золотом и серебром,

но дыхания в нем нет (Авв. 2, 18–19).

По выразительности и силе убеждения их превосходят только два других великих пророческих отрывка, где подчеркивается человеческое происхождение идолов: Иер. 10, 3–5.9.14 и Ис. 40, 18–20; 44, 9-20. Эти два фрагмента слишком велики, чтобы цитировать их полностью, но с ними необходимо ознакомиться, дабы почувствовать всю силу презрения Израиля к поклонению безжизненным идолам, созданным руками человека.

В такие моменты современные богословы обвиняют древних израильтян в религиозном невежестве и наивности. Принято считать, будто в их представлении поклонение язычников было простым фетишизмом. Израильтяне ошибочно (как нас пытаются уверить) полагали, что поклонники языческих богов наделяли материальных идолов качествами живых существ, приписывая им власть и силу, которыми они не обладали, что, разумеется, вызывало насмешки у израильтян. Они не видели различия между идолами как изображениями с одной стороны, и божествами, которых они олицетворяли в умах и верованиях своих поклонников, – с другой. Придерживаясь сами неиконического поклонения (отказываясь от каких-либо изображений Яхве), израильтяне неспособны были понять и оценить красоты иконического поклонения, которое они наблюдали вокруг себя. Истинная духовная и психологическая динамика использования идолов в поклонении богам оставалась для них недоступной, посему они подвергали насмешкам то, чего не понимали.

Примером таких рассуждений может служить в остальном прекрасная статья Джона Бартона. По его утверждению, со времен Исаии

«идолов» стали рассматривать не как искаженное олицетворение истинного божества, а как образы лжебогов, отождествляя при этом богов с их изображениями, как если бы за ними ничего не стояло. Как уже нередко отмечалось, это, в определенном смысле несправедливо по отношению к тем, кто использует в своем поклонении материальные образы. Иконоборец видит изображение и думает, будто использующие их люди поклоняются простому материальному объекту. Но это лишь его собственная трактовка происходящего. Для поклоняющихся образ – всего лишь олицетворение божественной силы, которая не ограничивается образом, а только находит в нем свое символическое воплощение. И все же именно это «несправедливое» восприятие идолов закрепилось в качестве превалирующего на страницах Ветхого Завета.[119]

Мораль подобных рассуждений, как правило, сводится к необходимости избегать столь невежественного осуждения тех, чьи объекты и формы поклонения отличаются от наших собственных. Такой способ полностью нивелировать осуждения идолов в Ветхом Завете особенно привлекателен для сторонников религиозного плюрализма.[120] Он позволяет нам идти на поводу ощущения своего религиозного и нравственного превосходства над Ветхим Заветом. Поскольку, благодаря современным антропологическим исследованиям человеческих религий, мы постигли истинную духовную динамику того, что Израиль, к сожалению, подверг осмеянию (убеждают нас), то узкие рамки невежественной исключительности этих примеров ветхозаветной полемики уже не сдерживают нас.

Однако это широко распространенное убеждение кажется мне еще более высокомерным и несправедливым в отношении израильтян, чем то, в чем обвиняют их самих. Для меня совершенно очевидно, что авторы обвинительной полемики против богов Вавилона очень четко понимали различие между материальными идолами и богами, которых они изображали. Их понимание этой части языческого богословия было столь глубоким, что они смогли представить его в карикатурной форме, подвергая критике одновременно идолов, богов и их поклонников. В Ис. 46, 1–2 изображены два великих вавилонских бога – властителей небес Вила и Нево. Оба они склонились к земле. Почему? Потому что их идолы вот-вот выпадут из телеги, в которую их погрузили. Пророк прекрасно понимает, что в представлении вавилонян статуи богов вовсе не отождествлялись с самими богами. Боги незримо пребывали где-то «там, в вышине». А их истуканы оставались видимыми «здесь, внизу». Его главная мысль сводится к следующему: кем бы и где бы ни были эти боги, с точки зрения вавилонян, в случае опасности они неспособны защитить даже своих идолов, не говоря уже о поклоняющихся им людях. Напротив, боги превращаются в тяжелую ношу для своих поклонников, которые чувствуют себя обязанными спасти истуканов любыми возможными, пусть и неблагородными, средствами. Богам вавилонского сонма приходится оставить свои изображения на милость шатких телег, запряженных быками, плетущимися по улицам Вавилона.

В основе пророческой сатиры лежит не наивное невежество, а глубокое проникновение в суть вещей. Ее выразительность полностью определяется пониманием различия, которое существовало в умах вавилонян между идолами и стоявшими за ними богами. Пророку было хорошо известно, что вавилоняне отличали своих богов от их видимых образов. Мысль пророка заключалась в том, что бесплодные попытки так называемых богов спасти своих собственных идолов выглядят комичными и даже нелепыми.

В ранних повествованиях мы тоже находим доказательства того, что израильтяне были далеко не так глупы, как их хотели бы видеть страдающие манией величия плюралисты. Они понимали, что статуя или алтарь не то же самое, что боги, которых они олицетворяют. Но это не мешало им насмехаться над бессилием языческих богов. Иоас, отец Гедеона, без страха предстал перед разъяренной толпой после того, как его сын разрушил алтарь Ваала и срубил дерево Астарты в своей деревне. Его слова блестяще отражают бессмысленность поклонения богу, который нуждается в защите: ведь люди поклоняются богам в надежде на их покровительство. По крайней мере, бог должен быть достаточно силен, чтобы защитить свое собственное святилище и идола. «Вам ли вступаться за Ваала, вам ли защищать его?.. если он Бог, то пусть сам вступится за себя, потому что он разрушил его жертвенник» (Суд. 6, 31).

Еще более саркастичную реакцию вызвала у Илии склонность Ваала уходить в самовольную отлучку в момент, когда он срочно нужен своим поклонникам. Ахав воздвиг алтарь Ваалу и Астарте, у которого Иезавель поставила служить четыреста пророков. Но где бы ни пребывал Ваал в духовной реальности, у алтаря его обезумевших поклонников на горе Кармил бога точно не оказалось. Насмешки Илии, рассчитанные на религиозные чувства лжепророков, обращены к их уверенности: несмотря ни на что он все-таки бог, но «отлучился», видимо, раз не отвечает на их призывы. «Кричите громким голосом, – говорил Илия, – может быть, он задумался, или занят чем-либо, или в дороге, а может быть, и спит, так он проснется!» (3 Цар. 18, 27).

Еще один весьма комический рассказ можно рассматривать, как намеренно противоречащий идее о том, что материальные объекты можно просто отождествлять с богами, которых они изображают. Израильтяне вообразили, будто принеся ковчег завета на поле боя, они тем самым заручатся присутствием и поддержкой Яхве. Филистимляне сначала думали так же и трепетали от страха. Но дальнейшие события доказали неправоту обеих сторон (1 Цар. 4, 1-11). Яхве нельзя отождествлять ни с одним из материальных объектов в руках израильтян, пытавшихся им манипулировать, – даже если ковчег и был построен по его особому указанию. После того, как ковчег совершает свой непрошеный обход по филистимским городам, враги Израиля учатся отличать его от Бога Израиля. Ковчег зримо присутствовал среди них, но сокрушительное поражение им нанесла десница Яхве, Бога Израилева (1 Цар. 5, 6-12). Если это понимали даже филистимляне, насколько же яснее все это должны были представлять рассказчик и читатели-израильтяне в отношении филистимского бога Дагона и его идола? Тот факт, что идол дважды упал лицом вниз (во второй раз лишившись рук и головы), ясно означает: приписываемая Дагону божественная сила не могла даже удержать его собственное изображение в вертикальном положении перед символом Бога Израилева (1 Цар. 5, 2–4). Насмешливый тон и богословская подоплека повествования перекликаются с сатирическим изображением Исаией могучих богов Вавилона в Ис. 46, 1–2.

Это возвращает нас к основной мысли. Израильтяне, четко осознавая, что именно значили идолы для поклоняющихся им, тем не менее, высмеивали их как «дело рук человеческих». Что же это говорило о богах, которых они олицетворяли? Можно без сомнения заключить: пророки и псалмопевцы не делали различия между богами и их образами не потому, что они не знали о существовании такого различия в умах язычников, а потому, что этого различия в действительности не существовало.

Видимые идолы, разумеется, изготовлены руками человека. Кем бы ни считали богов (их поклонники или израильтяне, борющиеся с искушением последовать их примеру), они тоже были всего лишь человеческим вымыслом. Так называемые боги, равно как и их образы, не обладали реальной божественной силой, поскольку она принадлежит одному Яхве. Несмотря на то, что боги, согласно мифам и верованиям их поклонников, предположительно населяли иные миры, недоступные нашему взору, они остаются всего лишь плодом человеческого воображения. Отсутствие видимых очертаний – еще не доказательство божественности. Поэтому, называя идолов, которые совершенно очевидно были плодом усилий и мастерства человека, «делом рук человеческих», израильтяне не просто констатировали и без того всем известный факт. Против него не стали бы возражать и сами язычники. В их представлении идолы действительно были произведением человеческих рук. Они не просто знали об этом, но и гордились искусным мастерством и затратами на изготовление великолепных образов (так по-прежнему обстоит дело, например, в Индии, где идолы остаются важной частью религиозного поклонения). Израильские богословы скорее включали в свою оценку то, что, по мнению язычников, представляли собой идолы, и самих так называемых богов. Боги, как и их изображения, были творением человека.

Бартон утверждает: этим открытием Израиль обязан именно Исаие, который помог им понять, что боги не альтернативный источник божественной силы, а всего лишь изделия человека.[121]

Исаия отвергает наличие божественной силы у других богов, отличной от Яхве, изображая их как плод человеческого труда и творчества. Если Осия осуждает заключение союзов с другими народами, поскольку у израильтян могло возникнуть искушение последовать за их богами, грозящими им запретной божественной силой, то для Исаии доверие чужим народам означает лишь стремление полагаться на человеческую силу. «Египтяне – люди, а не Бог; и кони их – плоть, а не дух» (Ис. 31, 3). Боги других народов вовсе не боги, а плод человеческого воображения: они «дело рук их» (Ис. 2, 8). Доверять чужеземным богам – значит полагаться не на альтернативный источник божественной силы, пусть даже запретный, а на нечто, изготовленное руками человека и не обладающее сверхъестественным могуществом. Поэтому у Исаии речь идет не столько о религиозном отступничестве, предательстве Яхве ради других настоящих богов, сколько о религиозной глупости, о почитании за божество тех, кто ничем не превосходит своих поклонников.[122]

По-моему, Бартон здесь совершенно прав.[123] В оценке идолопоклонства Израилем он различил нечто радикально новое и глубокое, имеющее далеко идущие миссиологические последствия. Все боги, которым люди поклоняются вместо единого живого Бога, ограничены рамками творения и не имеют объективной божественной сущности. Если речь идет не об объектах материального мира (о солнце, звездах или животных) и не о бесах и духах, остается заключить, что мы имеем дело с «делом рук человеческих». Так называемые боги на деле ничем не отличаются от своих изображений – идолов; и те, и другие – произведения человека. Поклоняясь им, мы обещаем верность, приписываем власть и могущество, подчиняемся тому, что сами же и создали. В конечном итоге, сатирическая картина Ис. 44, 9-20 недалека от истины. Нет принципиального различия между домашними божками и великолепием культа Вавилонских богов. Молится ли человек деревянному истукану, которого он выточил для себя, как если бы это был бог (Ис. 44, 17), или взывает к невидимому сонму «официальных» богов (Ис. 46, 7), он напрасно тратит время. Плод коллективного человеческого воображения ничем не отличается от изделия рук одного человека. Спасения нет ни в том, ни в другом.

Важно отметить: большинство упоминаний о богах и идолах как о человеческих созданиях встречается, когда речь идет об официальной государственной религии. Ведь именно в ее контексте боги кажутся особенно могущественными, а радикальные заявления израильтян соответственно нетрадиционными и полемичными. Разве великие боги народов не всемогущие божества? Нет, отвечают пророки; они не более могущественны, чем придумавшие их люди. Правители народов воплотили в них свою собственную гордыню, алчность и агрессию. Будучи обожествленные человеческой гордыней, эти боги, тем не менее, остаются делом рук человека.

Что, например, означали похвальбы ассирийцев своими богами, якобы поразившими богов малых народов, живших рядом с Иудой? Всего лишь тот факт, что армии ассирийского царя бурей пронеслись по этим странам со злобной жестокостью и алчностью (Ис. 10, 12–14). Это признавал и сам царь Ассирии, и его посланники (4 Цар. 18, 33–35). В их представлении, все происходящее с царем и его армиями отражало жизнь и деятельность богов. Поэтому царь мог без труда претендовать на победу над пораженными богами. Цари и боги были взаимозаменяемы как с грамматической, так и с практической точки зрения. С одной стороны, израильские пророки принимали такой взгляд на вещи, а с другой – решительно отвергали. Отношения между народами действительно были сферой божественного влияния (в этом они соглашались с ассирийцами). Но в ней не было места соперничеству многочисленных богов (эту часть они отрицали). Все влияние осуществлялось одним единственным божеством – Яхве, Богом Израилевым, о котором Езекия сказал: «Ты один Бог всех царств земли, Ты сотворил небо и землю» (4 Цар. 19, 15). Боги, которым ассирийцы приписывали свои победы, равно как и боги покоренных ими народов, не были ни Богом, ни даже богами, не имея ничего общего с божественной реальностью Яхве и оставаясь «изделиями рук человеческих» (ст. 18).

То же утверждает пророк Аввакум. Подробно и выразительно описав надменность, жестокость и грозящую одновременно человеку и окружающей среде разрушительную силу имперских устремлений Ассирии (Авв. 2, 3-17), он с презрением отвергает мысль о том, что ассирийские боги смогут защитить свой народ от Господнего суда. Таков контекст очередных стихов и основание для насмешек, за которыми следует уже привычное обличение дерева и камня, обложенных серебром и золотом, но лишенных дыхания жизни:

Что за польза от истукана, сделанного художником,

этого литого лжеучителя,

хотя ваятель, делая немые кумиры,

полагается на свое произведение? (Авв. 2, 18).

Трудно найти более ясное выражение истинного отношения израильских пророков к богам враждовавших с ними народов, чем эта одна строчка. Ни в самих идолах, ни над ними нет никакой божественной силы. Они не отображение божества, а плод человеческого воображения. В противоположность этому, продолжает Аввакум:

А Господь – во святом храме Своем:

да молчит вся земля пред лицем Его! (Авв. 2, 20).

Если ассирийских идолопоклонников можно было обвинить в том, что их боги – изделия рук человеческих, то же обличение должно было прозвучать в адрес тех израильтян, которые предпочли поклоняться богам Ассирии (или других народов) с целью скрепить политический союз, получить выгоду для себя (или хотя бы отсрочку приговора). Поэтому в своей покаянной литургии (которая, к сожалению, никогда не использовалась) Осия призывает Израиль признать бессилие ассирийской военной машины и ее неспособность избавить их именно потому, что их вера в нее – ничто иное, как вера в богов, изготовленных их же собственными руками. Иными словами, власть ассирийских богов над Израилем была в той же мере плодом воображения израильтян, как и ассирийцев. Поклоняться им – значило наделять божественной природой изделие человека. Поэтому раскаяние в готовности положиться на ассирийскую армию (а значит, и на ассирийских богов) означало раскаяние в попытке сделать себе богов, а не в доверии к альтернативному источнику предположительно божественной силы (как ошибочно, на мой взгляд, утверждает Бартон). Тесная синонимическая связь между словами «Ассирия», «кони», «боги наши» и «дела рук наших» позволяет безошибочно сделать именно такой вывод.

Возьмите с собою молитвенные слова

и обратитесь к Господу;

говорите Ему:

«отними всякое беззаконие

и прими во благо,

и мы принесем жертву уст наших.

Ассур не будет уже спасать нас;

не станем садиться на коня

и не будем более говорить изделию рук наших:

боги наши» (Ос. 14, 3–4).

Осия проповедовал северному Израильскому царству. Была определенная ирония в попытке убедить их в том, что, следуя за ассирийскими богами, они полагались на богов собственного производства, ведь царь – основатель Израиля сделал, практически, то же самое в отношении Яхве, причем по той же причине: в стремлении укрепить безопасность своего нового, уязвимого для врагов государства. «Иеровоам, сын Наватов, который ввел в грех Израиля» (напр., 3 Цар. 15, 34; 16, 19), так гласит эпитафия человека, возглавившего отделение десяти племен от Иуды. Грехом царя, нашедшим продолжение у многих его преемников, было идолопоклонство. Описание событий, положивших ему начало, в 3 Цар. 12, 26–33 подчеркивает как мотивы, побудившие Иеровоама совершить свой грех, так и проявленную им хитрость. Новоявленный царь боялся, что, совершая паломничество в храм Яхве, его подданные вновь изберут политическую приверженность Иерусалиму. Стараясь помешать этому, он поставил в противоположных концах своего царства изображения тельцов, перед которыми северные племена должны были поклоняться Богу, выведшему их из Египта. Очевидно, что он избегал видимости поклонения кому-либо иному, кроме Яхве. Более того, как указывается в отрывке, Иеровоам, вероятно, вообразил себя Моисеем, избавившим северные племена от гнета Соломона и его сына. Тем не менее, он возродил весь религиозный аппарат своего государства, так что поклонение Яхве оказалось под его полным покровительством.[124] В описании этих событий содержится тонкий намек на то, что, хотя вверху страницы по-прежнему стояло имя Яхве, текст составлял сам Иеровоам. Яхве попытались превратить в бога, созданного руками человека. Официальная пропаганда поставила живого Бога на службу национальной безопасности, и эта форма идолопоклонства не ушла в могилу вместе с Иеровоамом.

Возвращаясь от пророков к псалму, в котором яснее всего указывается на человеческое происхождение идолов (Пс. 113), мы вновь замечаем: полемика ведется между Израилем и другими народами. Давно знакомый стих 9 этого псалма приобретает еще большую значимость в свете нашей дискуссии. Если боги того или иного народа – плод его коллективной гордости, то и слава этих богов тождественна славе их народа. Славить такого бога значило, как правило, хвалить военную мощь его народа. Израильский псалмопевец отказывается считать это причиной для прославления Яхве, Бога Израилева. Напротив, уверенно восклицает он:

Не нам, Господи, не нам,

но имени Твоему дай славу,

ради милости Твоей, ради истины Твоей (Пс. 113, 9).

Иными словами, прославление Яхве никогда не должно рассматриваться, как завуалированная хвала его народу Израилю. Напротив, Яхве надлежит славить за его собственные уникальные качества, не исполняясь при этом самодовольства (этому искушению нередко поддаются сегодня целые народы, заявляющие, будто чтут «Бога» или просят у него благословения).

После столь необычного начала псалмопевец предлагает воображаемый диалог между Израилем и другими народами.

Для чего язычникам говорить:

«где же Бог их»?

Бог наш на небесах;

творит все, что хочет.

А их идолы – серебро и золото,

дело рук человеческих. (Пс. 113, 10–12).

«Где же Бог ваш?» – с упреком вопрошают народы, насмехаясь над Израилем, не имевшим видимых изображений Яхве.

«Бог наш на небесах, а ваши где?» – отвечает Израиль вопросом на вопрос.

Отвечая на свой собственный вопрос, «Где же боги других народов?» – псалмопевец заключает: «Они на земле, рядом с теми, кто их создал». После имени Яхве невидимыми буквами начертаны слова: «Единственный правитель вселенной». А на более чем скромном ярлыке других богов сказано: «Сделано на земле». Далее в псалме противопоставление земли и неба (которые сотворил Яхве для пребывания человека и самого себя соответственно) сочетается с противопоставлением жизни и смерти. Суть этого сравнения в том, что боги и идолы не только не обладают божественной силой на небесах. Здесь, на земле, они так же безжизненны и неспособны благословить своих поклонников, как это может сделать Яхве.

Благословенны вы Господом,

сотворившим небо и землю.

Небо – небо Господу,

а землю Он дал сынам человеческим.

Не мертвые восхвалят Господа,

ни все нисходящие в могилу;

Но мы будем благословлять Господа

отныне и вовек (Пс. 113, 23–26).[125]

Контраст между Яхве и так называемыми богами становится еще очевиднее благодаря противопоставлению высших сфер, где обитает Яхве, и мира, населенного людьми. Оно лишний раз подчеркивает: идолы принадлежат миру человека, а не Бога. Об этом уже говорил Исаия. Кроме того, живые противопоставляются мертвым… Мне кажется, что упоминание о превосходстве Яхве над другими богами в конце псалма есть очень важным. В ветхозаветном мышлении идолы живут в мире мертвых: они столь же безжизненны, как их поклонники, тогда как Яхве – «А Господь Бог есть истина; Он есть

Бог живой и Царь вечный» (Иер. 10, 10). Таким образом, этот псалом представляет собой единую продуманную цепочку рассуждений, в основе которых лежит контраст между Богом Израиля и идолами других народов, а также противопоставление живых и мертвых, человеческой силы и Божьего могущества.[126]

Самым убедительным доказательством того, что боги – создание человека, является поклонение человека себе подобным или объявление одних людей источником божественной силы для других. Нелепость рассуждений о человеке, который, сотворив сам себя, поклоняется своему создателю, была признана еще в Ветхом Завете, полном обличений в адрес столь надменного самообмана. Это еще один весьма распространенный порок царей и императоров.

Иезекииль обличает самообожествление царя Тира, напоминая о неизбежности суда, грядущего на него и его империю:

«Я бог, восседаю на седалище божием,

в сердце морей»,

и, будучи человеком, а не Богом,

ставишь ум твой наравне с умом Божиим…

Скажешь ли тогда перед твоим убийцею:

«я бог»,

тогда как в руке поражающего тебя

ты будешь человек, а не бог? (Иез. 28, 2.9).

Другое пророчество Иезекииля обращено против самонадеянности египетского фараона, вообразившего себя творцом собственного богатства и присвоившего себе божественную силу, сотворившую Нил – источник процветания Египта.

Вот, Я – на тебя, фараон, царь Египетский,

большой крокодил, который, лежа среди рек своих,

говоришь: «моя река, и я создал ее для себя» (Иез. 29, 3).

Какое безумное высокомерие и самообман подвигают человека на столь абсурдные заявления! Однако их отзвуки вновь и вновь слышны в идолопоклонстве мамоне, характерном для современного мирового капитализма. Задолго до Иезекииля Бог предостерегал Израиль против подобной экономической самонадеянности, призывая помнить об истинном источнике их благополучия (Втор. 8, 17–18).

Не удивительно, что те же обвинения звучат и в адрес Вавилона, возомнившего себя божеством и осмелившегося делать заявления, приличествующие только одному живому Богу.

Но ныне выслушай это, изнеженная,

живущая беспечно,

говорящая в сердце своем:

«я, – и другой подобной мне нет;

не буду сидеть вдовою

и не буду знать потери детей».

Но внезапно, в один день,

Придет к тебе то и другое…

Мудрость твоя и знание твое – они сбили тебя с пути;

и ты говорила в сердце твоем:

«я, и никто кроме меня» (Ис. 47, 8-10).

Навуходоносор, вероятно, страдал этой манией самообожествления, но Господь, смирив его, показал, сколь безумны его притязания, после чего вновь даровал ему разум и готовность склониться перед живым Богом (Дан. 4).

Анализируя все рассмотренные в этом разделе отрывки Писания, мы понимаем, какой грандиозный вызов они бросают миру богов и идолов, к тому же вполне намеренно. Доказательство сказанному – широкое разнообразие ветхозаветных фрагментов, относящихся к самым разным периодам в истории Израиля, в которых наблюдалась эта особенность.

Нет ничего необычного в стремлении каждого народа заявить о величии своего божества. В этом Израиль ничем не отличался от своих соседей ни принципиально, ни на практике.[127] Но притязаний на трансцендентную уникальность и вселенский характер этого божества, сопровождаемых отрицанием всех остальных богов, которое Израиль объяснял не имеющей себе равных «ревностью» Яхве, мы не находим ни у одного из других народов. Говоря об уникальности первой заповеди в сравнении с плюралистической терпимостью большинства древних ближневосточных религий, Вернер Шмидт отмечает:

Ничего подобного ранее не существовало и не могло быть заимствовано из религий соседних народов, поскольку полностью противоречит им по сути. Мы привыкли искать исторические аналогии всех событий и явлений, однако нет оснований полагать, что первые две заповеди могли быть заимствованы у кого-либо. Исключительный характер вероисповедания Израиля уникален.[128]

Но пойти еще дальше и, превращая свои слова в продуманное богословское мировоззрение, заявлять вновь и вновь, что боги других народов, равно как и их видимые образы, всего лишь «изделие рук человеческих» – плод человеческого воображения, лишенный божественной сущности, – шаг поистине беспрецедентный. Однако невозможно найти другое объяснение вниманию, которое уделено этой теме в Ветхом Завете. Израиль совершенно верно понимал природу идолопоклонства и отношение язычников к своим богам, и, сознавая этот факт, отказывался их принимать. Категоричность утверждения Пс. 95, 5 потрясает: «Ибо все боги народов – идолы [ʾĕlîlîm]», – иными словами, боги столь же иллюзорны и несущественны, ведь и они – создания человека.

Назвать богов изделием рук человека – значит задеть человеческую гордыню и вызвать бурю возмущения у тех, кто им поклоняется. В Ефесе эти слова Павла стали причиной массовых беспорядков (Деян. 19, 23–41). Ведь если боги, столь высоко нами чтимые, действительно великолепные плоды нашего творчества, неудивительно, что мы их так яростно защищаем. В отчаянных попытках защитить богов, созданных нами для самих себя, мы являем жалкое подобие истинной ревности, достойной единственного истинного Бога, который не был создан нашими руками. Мы столько вкладываем в своих богов, тратим время и средства, сплетая воедино свою личную значимость с их ценностью. Конечно же, мы не можем допустить их разоблачения, осмеяния и ниспровержения. Но они должны быть повергнуты к ногам живого Бога. Такова судьба всякого человеческого предприятия, которое не совершается во славу Бога и не подлежит божественному искуплению.

Гордость и земная слава,

Меч, венец – напрасный труд.

Ни дворцы, ни стены храма

Человека не спасут.

Но Господь мой

Всякий день – Щит и сладостная сень.[129]

В конечном итоге, все боги, сотворенные руками человека, несмотря на их горделивые притязания и притворство, величием не превосходят золоченые статуи, которые приходится прибивать гвоздями, чтобы они не упали. Но и тогда их положение весьма шатко. Филистимский бог Дагон был повержен живым Богом столь же решительно, как филистимский гигант Голиаф – пращой Давида, причем с той же назидательной целью: «…и узнает вся земля, что есть Бог в Израиле» (1 Цар. 17, 46).

Не менее жалкий исход ожидал и вавилонских богов Вила и Нево (Ис. 46, 1–2). Вопреки всем подобным притязаниям человека и его творений, Исаия заявляет:

Ибо грядет день Господа Саваофа

на все гордое и высокомерное

и на все превознесенное,

и оно будет унижено…

И падет величие человеческое,

и высокое людское унизится;

и один Господь будет высок в тот день, и идолы совсем исчезнут (Ис. 2, 12.17–18).

Грядущий суд Божий в своем вселенском размахе поразит и вождей народов на земле, и богов, которых они поселили на небесах.

И будет в тот день: посетит Господь

воинство выспреннее на высоте

и царей земных на земле (Ис. 24, 21).[130]

Опираясь на эти библейские корни, Павел напоминает своим читателям о тварной природе этого воинства и всех учений, поработивших умы и жизни людей, а также об окончательном приговоре, который был вынесен им на кресте Христовом:

Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу… отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собою (Кол. 2, 8.15).

Какие же парадоксы связаны в Библии с богами других народов? Мы выделили два.

Первый заключается в том, что они – ничто, когда речь идет о реальности божественной природы. Божеством достоин называться только один – Господь Бог библейского откровения, Творец и властитель вселенной. Больше никто не вправе претендовать на это звание. Павел воспринимал четкое ветхозаветное понимание монотеизма как аксиому: боги – ничто в мире, равно как и идолы. Но идолы явно существуют в нашем видимом мире, а боги, которых они отображают, существуют как часть человеческой истории во всех ее проявлениях. Они представляют собой нечто, чье существование предполагается, но в заповеди ясно сказано: не поклоняться им. Как утверждалось ранее, вера в такое существование богов вполне совместима с основополагающим устоем библейского монотеизма: Господь Бог наш есть Бог на небе вверху и на земле внизу, и нет еще кроме него. Боги существуют, но не так, как существует Бог, обладающий божественной природой, статусом, властью и вечным бытием. Те, кто им поклоняется, поселили их на небесах, но в действительности они остались на земле, ибо являют собой такую же часть сотворенного порядка, как и их создатели.

Второй парадокс заключается в том, что боги, возможно, служат олицетворением бесовских духовных сил. Ветхий Завет (периодически), равно как и Новый (более четко и определенно), признают реальность и могущество духовных сил, стоящих за богами и идолами. Столь же определенно оба Завета утверждают верховную власть живого Бога над всеми этими силами и окончательное поражение, нанесенное им Христом. В Ветхом Завете идолы и боги часто и однозначно описываются как изделия рук человеческих. Мы сами творим своих богов, и в этом абсурдность нашего поклонения им.

Итак, отвечая на вопрос: что представляют собой иные боги – бесы это или дело рук человеческих – можно утверждать и то, и другое иногда одновременно. Последнее утверждение содержит в себе более важную богословскую истину и более опасный обман. Людям не нужен был дьявол, чтобы научить их идолопоклонству. Отказавшись от послушания живому Богу, мы нашли своих богов как в Божьем творении, так и в глубинах своего воображения. В этом мы достигли совершенства, и дьявол с радостью поощряет нас в этом искусстве.

Относительно небольшое число отрывков, проводящих параллель между богами, идолами и бесами, и обилие текстов, где они названы изделием человеческим, имеет серьезное богословское значение. Благодаря такому контрасту мы знаем правильный ответ на вопрос об ответственности за грех идолопоклонства – она целиком и полностью ложится на нас самих. Разумеется, это не снимает вины с дьявола, но неправильно было бы обвинять его в том, за что ответственны мы сами (этому мы тоже научились еще в Эдемском саду). Если боги прежде всего наше творение, нам за них и отвечать. Мы платим их долги, исправляем их ошибки и сами страдаем от последствий. Конечно же, нельзя недооценивать влияние сатаны на человека и духовную слепоту, в которую он его погружает. Но боги и идолы, по сути своей, наши собственные творения. Разговоры о печальных последствиях человеческой религиозности небезосновательны: выдуманные нами боги столь же опасны, как и мы сами, – ведь они изделия наших рук, а наши руки в крови.

Но в понимании всего этого есть и надежда. Если боги – плод человеческого воображения, то они не только обладают разрушительной силой, но и сами могут быть уничтожены – как и все наши прочие земные создания. Боги тоже подвержены разрушению и смерти. Они не долговечнее сотворивших их людей и империй. Насмешки, которыми ассириец осыпал богов побежденных им народов, в свете исторических событий рикошетом ударили по нему самому. Где сейчас боги Ассирии, Вавилона, Персии, Греции и Рима? Человеческая история – кладбище богов.

С точки зрения миссиологии, эти рассуждения непосредственно связаны с необычайно актуальным в наши дни вопросом многообразия религий. Какой должна быть наша, основанная на Библии, позиция в отношении богов других народов в современном мире? Ясно хотя бы то, что мы не можем прибегать к излишним упрощениям, заявляя, будто все нехристианские религии носят исключительно бесовский или культурный характер. Глубокий анализ сущности других богов в Писании не позволяет удовлетвориться таким противопоставлением.

Боги и миссия

Почему идолопоклонство относится к миссиологическим проблемам? Почему одна из задач миссионерства – «разобраться с богами», обличить и развенчать их? Из-за чего мы должны разоблачать и осуждать идолопоклонство, как это делали пророки и апостолы? Разоблачать не только среди тех, которые еще не знают живого Бога, но и еще усерднее искоренять его скрытое влияние на людей, уверяющих, будто они знают библейского Бога и поклоняются ему, призывая имя Христа (вспомним, что пророки осуждали идолопоклонство в Израиле гораздо чаще, чем в других народах)? Стоит ли беспокоиться о людях, которые хотят поклоняться своим собственным богам? Как узнать о присутствии других богов в той или иной культуре? И что оно означает для нас в многообразии общественных, культурных, евангелизационных и церковных контекстов, в которых проходит наше служение? На эти и подобные вопросы мы попытаемся ответить в остальной части главы.

Вероятно, главное отличие находится в самых первых стихах Писания. Речь идет о различии между Богом-Творцом и всей остальной вселенной. Только Бог – личность нерукотворная, самосущая и не зависящая от внешних обстоятельств. Бытие Бога определяется исключительно им самим. Окружающая нас действительность, наоборот, сотворена Богом и продолжает существовать только благодаря ему. Творение целиком и полностью зависит от Бога. Оно не существует и не может существовать без него. Бог же прекрасно обходился и без своего творения. Эта онтологическая двойственность между двумя видами бытия (тварное бытие и нерукотворный Бог) лежит в основе библейского мировоззрения.

Из нее вытекает множество других различий, на которые указывает нам история о сотворении мира: различие между днем и ночью, разнообразными природными условиями, видами растений и животных, между человеком, созданным по образу Бога, и остальными животными, между мужчинами и женщинами. Но первое и наиболее существенное различие – между Творцом и его творением. Неудивительно, что именно оно оказывается под ударом, когда таинственная сила зла появляется в таком простом, но невероятно глубоком повествовании третьей главы Книги Бытие.

«Будете, как боги, знающие добро и зло», – обещает змей, подталкивая людей нарушить установленные Богом границы (Быт. 3, 5). Что может быть логичнее и естественнее для существа, сотворенного по образу Божьему, чем желание быть похожими на Бога? Ключ к искушению содержится во второй фразе: «знающие добро и зло», то есть нравственно независимые. Иными словами, змей пообещал (а люди, отказавшись повиноваться Богу, с готовностью приняли) не просто способность отличать