Р.И.Т.У.А.Л.

Едва различимое теплое мерцание, в выбитых окнах третьего этажа, сообщило Леониду, что этой ночью он будет не один. На что он рассчитывал? Когда он еще даже не открыл конверт, а только взял его в руки, то сразу почувствовал, что пустое здание, как и старательно забытый ритуал, ждут его.

Все усилия, все вершины, все возможности и даже то каким человеком Леонид теперь стал – всё меркло по сравнению с событиями пятилетней давности.

Скривив рот в приступе невнятного отвращения, Леонид ощутил нарастающую боль в ноге. Успокоив нервно колотящееся сердце долгим выдохом, Леонид стиснул ручку своего портфеля, и прихрамывая, на ранее сломанное колено, направился внутрь. Давно стоило покончить с этим.

Территория заброшенного здания, как и раньше, была огорожена забором. Кажется, за эти годы ничего и не изменилось, словно время не властно над этим местом. Двигаясь вдоль забора, Леонид уже начал думать о том, что проход, которым они пользовались еще детьми, заделали, как вдруг наткнулся на знакомый, оторванный, практически вырванный, кусок профлиста. Торчащие во все стороны загнутые края выглядели так, будто дикий зверь вырвался наружу. Леонид взглянул на дышащее оранжевым теплом окно третьего этажа. А может зверь никогда и не покидал свою обитель?

За забором встречает поросль, достающая до груди. Фонарик в телефоне тут же тухнет, но времени разбираться нет. Кажется, что поросль таит немало опасностей, поэтому торопясь и нервничая, Леонид выставляет вперед руку с портфелем и пробирается к мрачному зданию.

Раньше, когда они были еще детьми, они не знали, что это за здание. Родители говорили ни в коем случае не приближаться к нему и не пытаться попасть внутрь, но кто же в пятнадцать лет слушает родителей. Так и появился этот, закончившийся трагедией, ритуал.

Скрипящие, словно призраки, старые двери; хрустящие, как кости под ногами, разбитые окна; вековая пыль и плесень, заползающая в твои легкие; выцветшие потрескавшиеся стены, обнажающие свои кирпичные внутренности с цифрами и имена прошлых смельчаков – это здание будто специально создано для ритуала. Странно почему здесь нет извечных обитателей любой, самой темной бездны – омерзительных насекомых или червей. Леонид двинулся с вытянутыми пальцами вдоль стены едва не касаясь её, словно он мог одной только кожей читать надписи. Найдя свое имя, он вложил палец взрослого мужчины в выскобленное еще подростком слово на стене. Прямо под “Леня” значилось с таким трудом стертое из памяти, но отдающееся болью в колене “Артем”.

Леонид достал свой телефон. Несмотря на попытки оживить экран, он оставался глянцево черным куском стекла. На самом деле он ожидал чего-то в этом том духе.

Сейчас ему кажется, что сердце раньше никогда в жизни не билось с такой силой. Это какой-то вздор, ведь он бывал здесь раньше. И не раз. Он был подростком. И… никогда так не боялся.

Чего он, собственно, боится? В самом худшем случае здесь можно заработать столбняк или подцепить какой-нибудь вирус, который быстро задавят современные антибиотики. О, если бы это было возможно! Заразиться неизлечимой болезнью и умереть в муках через несколько лет. Да, он бы согласился на многое, лишь бы не проводить ритуал.

К удивлению Леонида, когда он поднялся на третий этаж и увидел теплый свет разведенного костра, на душе стало немного легче. Но спокойствие было недолгим, ведь нигде не было того, кто развел этот костер. Это ничего не значит. Скоро он вернется, а пока нужно занять свое место. Нужно приготовится.

Пройдя к металлической бочке с горящими внутри досками, Леонид остановился на краю тьмы. Внутри бочки лежал, облизываемый пламенем, белоснежный козлиный череп.

Леонид посмотрел под ноги. В первый раз, десять лет назад, подростки начертили пентаграмму мелом, в последний, она была нарисована баллончиком с черной краской, но сейчас, поверх кривых покрытым толстым слоем пыли линий, бежала тонкая извивающаяся струйка густой красной жидкости. Кто-то уже обновил рисунок.

Наклонившись, Леонид, протянув руку к линии на полу, и замер в нескольких миллиметрах от неё. Пока он размышлял стоит ли касаться тонкого красного ручейка, его рука устала (а может затряслась от понимания чем является эта жидкость) и палец, самым кончиком, нечаянно коснулся красной линии. Растерев маленькую каплю на пальцах, он поднес их к носу. Вместо запаха ацетона в нос проник запах ржавого железа.

Внезапно, кожа покрылась холодным потом, ведь Леонид ощутил чье-то присутствие: дыхание на своей шее и легкий толчок воздуха в ухо, сопровождаемый безобидным “Бу”, – заставил сердце уйти в пятки. Упав вперед, на ладони, Леонид одновременно оцепенел, не в силах пошевелиться, и в тот же миг задрожал от страха, словно его тело прошибло молнией в миллион вольт.

Худой человек в черном худи обошел Леонида и бросил охапку досок в костер.

– Живой?

Когда приступ страха прошел Леонид осознал глупость своего положения. Быстро поднявшись, он обнаружил, что его руки, как и колени, в красной жидкости.

– Мать твою! Это что кровь?

– Да.

Леонид с отвращением посмотрел по сторонам и решив, что самым чистым здесь были его испачканные брюки начал вытирать об них руки.

– Надеюсь не человеческая?

Человек в черном замер. Лишь рука поигрывала куском арматуры.

– Свиная. Взял утром на рынке. Это было проще чем я думал.

Отчаявшись оттереть руки Леонид сдался и посмотрел на Романа. С их последней встречи прошло пять лет. Тогда Леонид думал, что они больше никогда не встретятся, но судьба – глупая стерва – свела их вновь. Роман сильно изменился за это время: и без того узкое лицо осунулось еще больше, то ли с возрастом, то ли от нервов. Волосы выглядели так будто их никогда не моют, а ставшие стеклянными глаза смотрели или куда-то в сторону или сквозь Леонида, словно он не живой человек, а призрак.

– А что краска больше не устраивает?

Леонид произнес это пренебрежительным тоном, из-за которого ему стало неудобно перед явно старающимся сделать все как надо Романом.

– Для ритуала так лучше. Раз ты уже испачкался, вот, держи.

Роман протянул белую пластиковую бутылку из-под молока. Леонид затянул нечто не членораздельное, не зная, что ответить, но бутылку взял. С сосредоточенным выражением лица Роман вернулся к костру и принялся распихивать доски в бочке. Глядя на бутылку с кровью в своих руках, Леонид попытался проглотить вставший в горле кирпич.

Внутри него вдруг вспыхнуло отчаянное чувство фатализма в мгновение, обернувшееся злостью.

– А может я не собираюсь участвовать?!

Эти слова удивили Романа. Он даже перестал перемешивать угли и замер на несколько секунд. Металлический прут в руке, оставшись над огнем, быстро нагрелся, и Леонид услышал запах паленой плоти. Словно очнувшись от транса Роман вскрикнул и выронил прут в бочку.

– Ты же пришел? Значит собираешься участвовать. Если бы не хотел, можно было бы не приходить и не звать никого. Если бы тебе не было это нужно, если бы ты мог обойтись без ритуала, то я бы не встретил тебя здесь сегодня.

Леонид ничего не ответил. Он знал, что Роман прав. Ритуал нужен им, необходим, поэтому они и встретились здесь. Опустившись на колени, Леонид открыл бутылку и начал восстанавливать линии пентаграммы, нарисованной ими когда-то давно ради забавы.

Отличный прут канул в огне и теперь Роману был нужен новый инструмент. Этой ночью им понадобиться много огня. Предупредив Леонида, он отправился на поиски древесины.

Время, замершее в этом месте, одновременно пожирает само себя и все, что находится внутри здания со страшной силой. Роману казалось, что каких-то пять лет назад это здание еще напоминало заброшенную школу, больницу или какое-нибудь предприятие. Чем бы оно ни являлось на самом деле, в прошлый раз они находили старые столы, стулья и шкафы – обычные атрибуты заброшенных зданий. Сейчас, здесь был лишь голые стены и чувство тревоги.

Зайдя дальше, чем когда-либо Роман обнаружил, что еще способен на эмоции. В обычной жизни ничто не беспокоило его. Тем не менее, когда он нашел остатки какой-то мебели и принялся собирать их в конце коридора, оттуда откуда он пришел, что-то скрипнуло. Сначала Роман не придал этому никакого значения, ведь странные звуки и образы давно стали частью его разума, но когда он пошел обратно то отчетливо услышал очередной скрип.

Роман остановился. Дыхание учащалось. Ему ведь показалось? Просто показалось. Даже если не показалось, это может быть кошка или сквозняк.

Нет. Это ложь. Не бывает здесь ни кошек, ни сквозняков. Любое живое существо инстинктивно обходит это место стороной, а ветер здесь гуляет только в закрытых помещения.

Роман выкрикнул в пустоту имя. Ответа не последовало. Затем, он пригрозил Анатолию, прячущемуся в темноте, что врежет ему, если он не кончит свои шуточки. Ответа не последовало. Затем, само по себе, с его губ сорвалось имя Артем. Он едва произнес его шепотом. Хотя даже не был уверен, что произнес, возможно, просто подумал.

Нарастающий скрип, перерастающий с каждым шагом в барабанную дробь, приближался с такой скоростью, что Роман успел лишь зажмуриться, сжаться и ждать своей участи.

Ничего не произошло. Как и всегда. Роман не мог сказать, что привык ко всем играм, которые выдавал его собственный разум, но сейчас не самое подходящее для этого время и место. Сейчас, самое неподходящее место и время, чтобы путаться между реальностью и фантазией.

Когда Роман вернулся Леонид уже закончил с линиями, и более того расставил принесенные им ароматические свечи.

– Это мята?

– Для защиты.

– От кого?

В ответ Леонид долго молчал и смотрел на Романа, но в итоге так и не ответил.

Сложив доски в сторону, Роман новым куском арматуры растолкал тлеющие угли. Затем изловчившись подцепил то, что не сгорало в огне. Продев прут в пустые глазницы и оперев его на края бочки, он установил над пламенем козлиный череп. Роман заметил, что Леониду это явно не понравилось, но тот не стал возражать, понимая, что сегодня они будут противостоять самой смерти.

Пока Роман бросал в костер благовония из своего рюкзака, Леонид нашел пластиковый ящик, на котором расположился у основания одной из вершин пятиконечной звезды. Закончив Роман сел прямо на пол, скрестив ноги, у другого основания звезды.

Некоторое время они сидели молча. Иногда Леонид с деловым видом доставал телефон, поглядывал на черный экран и тут же неловко убирал его обратно. Роман, казалось, и вовсе задремал. По крайней мере Леонид еще думал так, когда Роман неожиданно начал говорить шепотом.

– Что значит умерли?

Сердце Леонида дрогнуло. Он решился разбудить Романа, говорящего во сне, но тот снова произнес ужасающие слова.

– Ты же не для этого его позвал?

Леонид выкрикнул что-то в воздух. Ему казалось, что слова имели какой-то смысл, но в следующую секунду он уже не помнил, что конкретно произнес, а крик удалялся во все стороны оставляя после себя звенящую тишину.

Роман посмотрел на Леонида удивленными глазами.

– Кажется, я задремал.

Леонид нервно улыбнулся и кивнул. Растирая глаза Роман предложил начинать.

– Знаешь… я думаю пора.

– Толю не ждем?

– Думаешь придет?

– Приходить или нет – его дело, но мы прождали достаточно.

– Наверное ты прав… Стоит ли повторить правила?

– Мы с тобой знаем правила.

– Ну, это не для нас.

– А для кого?

– Для духов, которые наблюдают за нами.

Леонид долго молчал. По его лицу было видно, насколько серьезно он задумался.

– Духи и сами должны все знать. С другой стороны, мы же отпугиваем духов…

– Но ведь мы отпугиваем только злых.

– Я о том и говорю. Если этот дух злой, и как то пробрался сюда, то и знать ему ничего про ритуал не надо. А если этот дух добрый, так значит он и сам все поймет.

Немного поразмыслив над сказанным Роман выразил согласие уверенным кивком.

– Хочешь начать? – спросил он у Леонида, который поправил свой портфель.

– Уступаю.

Роман долго молчал, подбирая слова, пока наконец не начал ритуал.

Плоский прямоугольник

То, что случилось в прошлый раз… это было не то, чего я ожидал. В смысле, в мире, люди пропадают в мегаполисах, где кругом все в камерах и полно свидетелей. Чего уж говорить о заброшенном здании? Я имею в виду, что никто из нас не верил в то, что это действительно произошло.

Я знаю, что после случая с Артемом все подумали одно и тоже. Ритуал настоящий! Возможно, мы и вправду вызвали кого-то? Что-то? Если и да, то чего они хотят от нас? Что им нужно? И самое главное, как избежать смерти?

Тогда я сильно… Не знаю, как сказать… В общем я присел. Присел на разные препараты. Вначале я оправдывал сам себя. Говорил, что все это просто развлечение и так для расширения кругозора. Мне и вправду казалось, что после них легче, но с каждым разом это начинало происходить все чаще. Ты даже не замечаешь, как это становится привычкой. В какой-то момент я поймал себя на том, что делаю все на автомате. А самое опасное, что ты думаешь, что легко можешь бросить в любой момент. Ты же не один из этих слабовольных наркоманов. Всего за несколько месяцев я прошел путь от “вдруг моя мама узнает”, до “дай мне денег, сука, пока я не сдох”.

В общем, это был настоящий кошмар, который иногда прерывался небольшими промежутками спокойствия. Но тогда я еще не знал, что кошмар ожидал меня впереди.

В один из моментов блаженства для меня все закончилось. Моя мать, ты же помнишь её, она все спланировала. Заранее подготовилась. И сдала меня в какую-то дыру при православном храме.

Конечно же я слабо помню, как все произошло. Я взлетел и проплыл через всю нашу квартиру на выход. Дальше вниз, по лестничной клетке наружу и прямо в большие распахнутые двери. Помню ощущение… словно попал на небеса. Паришь себе, ни проблем тебе, ни забот, а вокруг только добрые лица. По итогу долетел я так на облаке до белоснежной комнаты… а потом меня отпустило…

Жестко было так, что словами не описать. Сначала ты еще понимаешь, что именно и где у тебя болит, но со временем боль разрастается и заполняет все твое тело, каждую твою клеточку и ты сам становишься болью. Хоть кожу с себя сдирай. Нет. Не тело даже. Словно, мозг кипит от боли. В такие моменты ты на все согласен. Хоть иглу в себя всадить, хоть мать родную продать, хоть душу свою собственноручно вырвать и задушить – все, лишь бы полегчало. Все равно хоть к богу, хоть к дьяволу – лишь бы прошло. Если бы не вязали прямо к кровати, я бы точно снес себе голову обо что-нибудь.

В общем, не знаю как моя мать их нашла. Этих, прости Господи, православных, но они свое дело знали. Не знаю сколько времени я был прикован к кровати. Часы, дни или недели. Когда я снова обрел способность мыслить то обнаружил, что сижу на капельницах.

Дважды в день, утром и вечером, приходила медсестра. Такая тучная невысокая дама, одетая во все черное. Покачиваясь, она переступала с ноги на ногу, чем напоминала мне пингвина. Она меняла капельницы и судно. По несколько раз протыкала мою руку толстой иглой пытаясь отыскать вену. Мне было больно, но я не пытался с ней заговорить и дело даже не в ее отношении ко мне, которое читалось во всех её движениях: я для нее не более чем скотина, которую ей поручили кормить. Просто мне казалось, что я забыл, как говорить. Да и о чем? И с кем? Зачем мне что-то ей говорить? А потом что? Слушать что она скажет мне в ответ? Какой в этом смысл?

Так прошло несколько дней, пока, однажды не зайдя в палату она мельком не бросила взгляд в мою сторону. Я был настолько погружен в свои мысли, что заметив, как она входит слегка кивнул головой в знак приветствия. Этот, казалось бы, обычный, ничего не значащий, повседневный жест заставил её испуганный взгляд упереться в моё ничего не чувствующее лицо. Этот взгляд ощущался словно толстая игла, которой она многократно колола мою руку. Она словно давила в меня своими напуганными глазами, не веря в то, что перед ней живой человек и ожидая от меня какой-то реакции.

Не понимая неловкости молчания, я открыл свой рот и попытался поприветствовать её, но из моего пересохшего рта вырвалось лишь нечленораздельное шипение.

Монашка попятилась от меня, так, будто, увидела черта, попутно не переставая креститься и бормотать что-то под нос.

Довольно быстро появился обеспокоенный батюшка в черной рясе с большой, начинающей седеть, бородой. Сначала глаза его были прямо как у той монашки, но он успокоился быстрее и рассказал мне, что случилось за эти годы.

Моя мать, упокой Господь её душу, являясь человеком исключительной веры, верила в то, что моя болезнь носит исключительно духовный характер. А потому приставила меня к какому-то храму, намереваясь искоренить злой дух, поселившийся в моем теле. Но то ли диагноз был неправильно поставлен, то ли дух сидел во мне слишком плотно… В итоге “лечения” я впал в кому.

Уж не знаю мысль ли о том, что она причинила вред своему сыну или то, что дух её сына подчинил себе дьявол подкосила мою мать, но в итоге её хватил удар. Мне потом рассказывали, что это случилось прямо посреди церковной службы. Якобы она вскочила со словами “Господи, верую! Помоги же моему…” и не договорив упала замертво.

Вот так я и остался сиротой в двадцать три года.

Идти мне было некуда. Никому я был не нужен. Кроме долгов и грязных связей ничего не имел. Ничего, в сущности, не умел и не знал.

Батюшка долго думал, что со мной делать. Конечно, он предложил мне стать монахом, но ты же понимаешь монаха из меня бы не вышло. Как говорила моя мать “слишком много вопросов задаешь, и слишком мало веришь”. Иногда мне казалось, что в его глазах я видел сожаление о том, что они заботились обо мне все эти годы. Нужно было закопать меня в компост прямо сразу после смерти матери. Конечно, это грех, ведь взяли на себя заботу обо мне, но кто ж кроме Бога узнал бы. А если он и вправду есть, то все эти твои мысли про компост он и так уже видел, так что…

В общем батюшка оказался между ангелом и бесом: и в компост меня нельзя и выкинуть бедолагу грешно. Через несколько дней я уже мог понемногу ходить и изучать территорию храма. Конечно, внутри меня пускали не во все помещения. Но скоро я набрался достаточно сил чтобы гулять на улице. Иногда батюшка сопровождал меня в этих прогулках и, как бы очень-очень мягко, интересовался, не выбрал ли я свой путь.

Когда белоснежные поля вокруг храма растаяли и колесо природы начало новый круг в одну из прогулок, я заметил вытянутую крышу за еще не растаявшим слоем снега. Батюшка рассказал, что это старая конюшня заброшена еще со времен, когда храм оккупировали немцы. Ему было непонятно, почему это здание еще не развалилось. Я долго не думал – сразу предложил батюшке свою помощь. Совершу подвиг как Геракл и отправлюсь в путь. Батюшка добродушно рассмеялся, но и ответить ничего не ответил.

Так, я каждый день начал приходить в старую конюшню. Сам не знаю зачем я все это затеял. Сначала мне и вправду казалось, что я как герой мифов единолично совершу то, с чем не справились другие, отплатив добром людям, которые, так или иначе, за мной ухаживали все это время. Но чем медленнее продвигалась моя работа, тем больше мне начинало казаться, что я специально выбрал непосильную для себя задачу, чтобы не “вдруг не стать героем”, а остаться обеспеченным трудом Сизифом.

Плесень и гниль были не такими уж и страшными, пока я не сковырнул первый слой, за которым оказалась просто потусторонняя нечисть, выворачивающая нутро наружу не только своим внешним видом, но и запахом. Но хочу заметить, что чем дальше и сложнее становилось дело, тем упорнее я продвигался. Мне нравился этот вызов, брошенный самому себе. Я начинал чувствовать, что приношу пользу. И пусть результата моих трудов не видно, но внутри я чувствовал, что поступаю правильно.

Вместе с этим чувством, приходя каждый день на старую конюшню, я ощущал… сложно объяснить… это было как присутствие, но без присутствия. Такое чувство как вдохновение, словно за мной одновременно наблюдают и направляют.

Иногда за ужином в общей столовой батюшка справлялся о моих успехах, но в целом никакого интереса к моей работе не проявлял. Когда же я рассказал ему, что чувствую, как за мной наблюдают, он ответил, что Господу ведомы все наши, даже самые мелкие поступки, и, возможно, я ближе к Нему, чем думаю.

В один из дней, когда личинки и вековой навоз сменялись плесенью и прочей зловонной отрадой, я как обычно наполнил тележку, которую возил в компост в обход небольшого холма за храмом, но стоило мне выехать за ворота, как меня сковало очередное чувство чьего-то присутствия. Не мнимого или божественного. А как в детстве, когда ты под кроватью спрятался и не знаешь видно тебя или нет, но пошевелиться уже не можешь, ведь так ты точно себя раскроешь.

Я тогда поставил тележку, огляделся и не найдя никого впервые склонил голову и сложил ладони, так, как это всегда делала моя мать. Упорно пытаясь прислушаться к чему-то доброму и светлому, я чувствовал, только мрак, тянущийся ко мне своими склизкими щупальцами из конюшни. Пребывая в состоянии молитвы, или транса, неожиданный звук, раздавшийся за моей спиной, заставил мой мозг моментально представить как “нечто” бросается ко мне из тьмы щелкая своими зубами. Хотя в следующую секунду я уже понял, что это всего лишь смех.

Девушка за моей спиной была немного старше меня. Она одета во все черное, но не в рясу как монашки, а просто во все черное. Топ, рубашка, джинсы, большие ботинки и такие же черные волосы – всепоглощающий черный без намека на любой другой оттенок. Я сразу понял, что в душе она точно такая же. Но сейчас, она искренне смеялась надо мной, иногда похрюкивая и пытаясь скрыть эти звуки закрывая рот руками, на одной из которых поблескивало украшение. Блестящая тонкая цепочка несколько раз обвивала предплечье и содержала на себе всевозможные символы, среди которых были и звезда Давида, и полумесяц, и крестик. Когда она закончила я спросил, что смешного в вековой гнили и червях, а она ответила, что смеется над наркоманом, который молится над дерьмом.

Так я познакомился с Уной. Я не знал, как её звали на самом деле для меня, это было не столь важно. Что меня действительно поразило так это то, что она тоже оказалась наркоманкой. Её муж грозил отобрать у неё права на ребенка, и чтобы этого не случилось ей нужно было очиститься и физически, и духовно.

Уна иногда приходила в конюшню, с её слов посмотреть на то, как я работаю, и иногда мы даже немного общались. Знаешь, тогда мне казалось, что мы почти не разговаривали, но сейчас я понимаю, что она была единственным человеком за довольно большой период времени, который слушал меня. А в ответ я слушал её. Со временем, когда мы достигли определенного уровня доверия, она тоже рассказала, что её манит сюда некая сила, но она уверена, что это сила исходит не из-за белоснежных кучевых облаков, а из преисподней.

Не буду углубляться в наши отношения, потому как для истории это не имеет никакого значения. Скажу, что так или иначе, со временем, мы с Уной нашли то, что так манило нас.

В какой-то момент, вычищая пол от навоза, лопата начала уходить глубже чем обычно. Через несколько минут я понял, что вместе с навозом и прочей мерзостью начинаю соскребать гнилую щепу с половиц. В тот момент Уна, никогда не интересовавшаяся моим занятием, была уже рядом со мной. В руках у нее были старые грабли.

Впав в транс, мы молча трудились без устали. Чувствуя момент приближения к сокровенному, мы упали на колени и начали счищать затвердевший перегной царапая ногтями по доскам и сбивая руки до крови. Я клянусь, что слышал… чувствовал, как она зовет меня из-под половиц. Уверен, что Уна испытывала тоже самое.

Сорвав последние доски, мы увидели различную церковная утварь, инкрустированную разноцветными камнями, которая величаво поблескивала среди гнили и червей. Но я и Уна, игнорируя настоящий клад как обезумевшие вцепились в плоский прямоугольник, перетянутый кожей. Первое время, без остатка объятые неописуемым порывом, мы пытались вырвать этот грязный, дурно пахнущий, предмет друг у друга, пока вдруг в этой непроглядной тьме наши взгляды не столкнулись и я не увидел в её глазах свое обезумевшее выражение лица.

Гримаса, которую я раньше никогда не встречал, принадлежала какому-то дикому зверю, который выглядел совершенно как я. Взглянув на плоский прямоугольник, перетянутый кожей, я увидел на нем кроваво-грязные отпечатки наших с Уной ладоней. Разжав пальцы, я впустил загадочный предмет, завладевший нашим сознанием, но в этот самый момент Уна очередным рывком дернула его на себя и упала навзничь.

Сейчас я точно могу сказать, что если бы мы тогда не остановились, то я не сидел бы здесь рядом с тобой. Не знаю, что нас спасло. Возможно духи, которых мы вызываем на ритуал, не хотели чтобы моя история закончилась тогда.

Мерзкая слизь, копошащиеся между ранами на пальцах насекомые, осознание сколько болезней здесь таится и отвратительная, не дающая вздохнуть, вонь – все разом свалилось на нас. Я работал в перчатках и за все это время немного привык к тошнотворному запаху. Уна же, обнаружив свою кровь на картине и то в каком состоянии её руки, в порыве ужаса выбежала из конюшни захлебываясь от рвотных позывов. Вслед за ней, без оглядки бросился и я.

Несколько следующих дней я провел в кровати. Мне нездоровилось. Все это время я не видел Уну и не знал, что с ней. Возможно, тогда я действительно подхватил какую-то заразу. Мое тело, словно, вернулось на круги ада, и я находился в некоем странном забытьи, сродни высокотемпературным снам, находящимся на грани снов и яви. Мне много чего снилось в то время. И мать. И наш ритуал. И вы. и Артем. Тогда я впервые с ним заговорил, но тогда он еще молчал и смотрел на меня не моргая.

Все закончилось внезапно. Вечером случилось какая-то суматоха, заинтересовавшая меня. Мне сказали, что я пробыл в своем странном состоянии несколько дней, а шум из-за того, что батюшка наконец выставит икону на обозрение всех обитателей храма.

Да, это была она. Плоский прямоугольник, который мы нашли, оказался иконой. Официальная версия была таковой, что во времена революции некто вырыл в конюшне яму, схоронил там церковное добро, а затем застелив досками планировал достать, когда все успокоится. Но то ли что-то случилось с ведающими о тайнике людьми, то ли ничего не успокоилось и сокровища так и остались там лежать все эти годы. Пока я не услышал её зов.

Я спустился в столовую, чтобы посмотреть на обнаруженную нами икону.

Все местные крещеные были очень богобоязненны, а потому не решились ставить икону в основных залах, расположив её в столовой на всеобщем обозрении. Пробираясь сквозь судачащих ни о чем служителей, я пытался хоть краешком глаза увидеть, что же изображено на иконе, но мне это никак не удавалось. Пока наконец я не пробился в первый ряд и не увидел её.

Не могу сказать о себе, что видел много икон. Да, моя мать была из тех, кто неистово верит, но наш дом не был напрочь завешен крестами или божественными ликами. Сюжет картины показался мне довольно обычным: Мария держит на руках молодого спасителя, протягивающего руки в стороны, как бы одновременно обнимая и благословляя всех.

Вопреки моим ожиданиям, глядя на икону я ничего не почувствовал. Никакого зова, никакого вдохновения или духовного подъема. Возможно ли, что я был лишь исполнителем чьей-то воли? Инструментом для освобождения иконы, но её блаженство вовсе не предназначалось для меня?

Я помню, как посреди морального опустошения за спиной раздался шепот Уны: “Ничего не чувствуешь, да?”. Оглянувшись, я посмотрел на нее. Под глазами у нее были большие мешки, а выражение лица было такое, словно она мечтает о дозе. Наверняка я выглядел не лучше.

Пытаясь не привлекать лишнее внимание, мы сделали вид, словно явились за тем же, за чем и обычно: вареный картофель, хлеб и молоко. Боясь, что кто-то нас услышит мы заняли самый дальний от иконы стол, но продолжили перешептываться.

Уна тоже несколько дней была не в силах встать с кровати. Очевидно, что мы оба подцепили какую-то болезнь в той конюшне, но Уне казалось, что во всем виновата икона. Я слушал её, облизываясь и как следует посыпая уже остывший клубень картофеля солью. Когда она возмутилась, что я не слушаю её, то решив пошутить я крикнул “лови” и бросил ей соленую картошку. Она вскочила, а картофель плюхнулся на пол. Все крещеные уперлись в нас злыми взглядами.

Я виновато кивнул и извинился, а Уна шепнула мне: “Сегодня, в полночь” – и покинула столовую.

Не сумев сыскать встречи с батюшкой, я весь вечер провел в тревожных размышлениях, в итоге убедив себя, что меня вовсе не интересует эта икона. И Уна ни в каких отношениях, кроме чисто дружеских, меня не интересовала. Просто нужно было уберечь человека от глупости.

Я спустился в столовую. Часов не было, но почему-то я решил, что уже ближе к полуночи. Уны тоже нигде не было, а картина была.

Все еще испытывая чувство неудовлетворенности от дневного просмотра, я решил снова осмотреть картину. К тому же Уна тоже чувствовала, что с картиной что-то не так.

Смело подойдя через залу, я резко схватил холст, которым картину накрывали на ночь и остановившись задумался. Что я вообще делаю тут? Что мне было нужно от конюшни? картины? От Уны или от себя? Мир и вещи в нем никому не принадлежат, достаточно просто быть свободным, можно хоть сейчас выйти из этого храма и идти на все четыре стороны. Что заставляет человека не только смотреть на звезды, но и докапываться до сути всех вещей?

Я совал балдахин. Ледяная дрожь сковала мое тело. Я стоял не в силах отвести взгляда от картины поражающей своей дьявольской красотой. В тот момент меня вовсе не беспокоило в чем крылась причина столь сильной перемены в картине, которую я видел днем: причудливая игра тени, бесовское колдовство, или мое собственное безумие. Все мое дрожащее естество силилось понять какая из двух виденных мною картин является настоящей.

Сомнений в том, что это одна и та же картина не было. Мотив угадывался бесспорно. Я практически ощущал зловоние, являющееся следствием разложения пульсирующей клыкастой туши, протягивающей ко мне улыбающегося младенца антихриста с пепельной кожей и алыми глазами. Чем дольше я смотрел на эту улыбку, тем отчетливее понимал, что это не наивная детская ухмылка, а предвкушение адского отродья. Его радовало мое присутствие, мои страдания, моя боль от того, что я смотрю на него и одновременно он упивался своим совершенством.

Неизвестно чем бы закончилось мое погружение в мир безумия если бы меня не окликнула Уна. Я тут же нашел балдахин и поспешно набросил его на картину с младенцем антихристом. Уна начала что-то рассказывать о картине. Я держал её за плечи оставляя картину за спиной и собираясь во чтобы то ни было, не подпускать Уну к ней. Ей как-то удалось зарядить телефон, она нашла какую-то информацию о картине. Что-то про революцию, Рублева, древних масонов и колдовство.