Мадемуазель к Адриану

Пролог

На дворе стояла ранняя осень. Деревья и травы в городе ещё не успели позолотиться, а Мадемуазель – исчерпать ресурс, в котором пребывают все люди после радостей летней поры. Ей было почти двадцать два, как и всегда в сентябре она ждала дня, который отмерит ещё один год её жизни, и была сосредоточена на том, что предстояло сделать, впрочем не успев ещё совсем погрузиться в быстрину повседневных событий, дебютом которой ещё со школы служило наступление осени, когда пришло письмо. Его письмо.

В век мессенджеров и социальных сетей бумажные письма были для Мадемуазель чем-то почти столь же диковинным, как чёрно-белые фото конца девятнадцатого – начала двадцатого веков. Она знала о практике посылать открытки из других городов в качестве сувениров, и делала это сама, но так, чтобы получить письмо, серьёзное письмо… Едва бросив взгляд на конверт, она узнала последовательно сначала почерк, и лишь после – имя отправителя. Мадемуазель была потрясена. Она этого не ждала и не могла предвидеть. Ей казалось, всё между ними давно закончилось. Откровенно говоря, закончилось даже не начавшись. Хотя бы потому, что он был старше. Потому что познакомившись, они были не в тех отношениях, чтобы смотреть друг на друга, как равные. Потому что она, даже будучи девушкой-подростком и благоговея перед ним, никогда не забывала, что он её учитель. Мадемуазель слышала истории о том, как школьницы и студентки влюблялись в преподавателей, но знала, что это не то, что она может принять. И он тоже. В этом отношении они мыслили одинаково. И хотя он был для неё больше чем учителем, а она для него вероятно – больше чем ученицей, ни один из них не переходил грань. Они даже не обсуждали это, просто чувствовали интуитивно и держали дистанцию, оберегая взаимный интерес и доверие, а ещё – границы друг друга.

Он… Мадемуазель не раз поражалась тому, насколько легче ей было держаться с ним, чем с кем бы то ни было из сверстников. Хотя бы потому, что будучи старше, он не обладал качеством неосознанной жестокости, свойственной некоторым юным взрослым, и в то же время был достаточно близок по возрасту, чтобы она не чувствовала неловкости. Он был из тех интересных собеседников, кто мог покорить её воображение, но

его манера держать себя не обманывала её ощущением вседозволенности. Друг… Кумир… Учитель… Последнее было основой, из которой возникла и развилась их ментальная связь, и оно же было ограничением. Это был баланс и, как следствие, тон их общения неуловимо колебался между тёплым дружеским и сдержанным деловым, так что мог бежать любых упрёков в непозволительной фамильярности. Саму мысль об этом Мадемуазель неизменно находила отвратительной.

И вот теперь письмо. Оно лежало перед ней на деревянной поверхности секретера и не оставляло вопросов о том, чьей рукой было написано. Почти механическим движением её тонкие длинные пальцы вскрыли конверт, извлекли листы… Он… Они виделись в последний раз, когда ей было восемнадцать. Мадемуазель тогда закончила школу, Адриан – уезжал в другой город. Прощание состоялось в их привычной манере – дружеской и любезной, с лёгким оттенком сожаления от скорой разлуки. После этого ей в голову не приходило ему написать, даже пресловутое сообщение WhatsApp, их пути разошлись, и не существовало никакой предварительной договорённости, чтобы она ожидала, что он найдёт время или желание когда-нибудь возобновить знакомство. Тем более на расстоянии. Но он захотел. Она читала и видела в его письме стремление и готовность к общению. Как и всегда, он выразился вежливо, но недвусмысленно. И его стиль, даже спустя четыре года, показался ей безошибочно знакомым. Она отчасти обучилась от него этому стилю. Неповторимому стилю его письма.

Закончив чтение, Мадемуазель бросила листы на секретер. Побарабанила пальцами по дереву. Пока он был её учителем, а она – его ученицей, они никогда не писали друг другу. Единственным способом общения были слова, сказанные лицом к лицу, не считая рукописей, которые он давал ей читать и её сочинений. Тогда они были ограничены совершенно определённым образом, но сейчас? Мадемуазель уже давно не была предметом его ответственности, и не чувствовала себя связанной категориями приемлемости. Во всяком случае речь не шла о должной дистанции, кроме той, которую они сами сочтут необходимой. Граница исчезла. Сейчас они были равны.

Бросив взгляд в окно, Мадемуазель взяла в руки телефон, и направилась на кухню, на ходу набрасывая в заметках эскиз будущего письма. В уюте этой комнаты лучше думалось, и кроме того следовало поберечь бумагу, прежде чем она окончательно сформулирует свою мысль. Солнце уже опустилось за горизонт, когда позже Мадемуазель отставила в сторону чашку с чаем и вернулась к себе, чтобы перенести теперь уже законченное письмо на бумагу.

Когда она писала, перед её глазами как и четыре года назад стояло его лицо. Как если бы они встретились снова.

Глава 1. Сердце Льва (Lionheart)

Суббота, 17 сентября, кухня, кресло у окна. Время: 16:52.

Мой дорогой Адриан,

очень рада получить от вас письмо. Признаться редко кому приходится писать мне письма в истинном значении этого слова, и потому ваша весточка для меня – несказанная удача. Время не изменило вас, как и прежде, со всем уважением к моей пагубной для бумаги и для русского языка привычке растекаться мыслью по древу, вы спрашиваете о чём я думаю. Не о том, чем я занимаюсь, не о том как идут мои дела, но обо мне самой. Как это похоже на вас, мой друг, и какое счастье снова найти в вас эту константу! Ведь всё же иногда приятно осознавать, что в людях, с их бешеным темпом жизни и нескончаемой борьбой между «хочу» и «должен» в их светлых (или не очень) головах остаётся что-то неизменное, не так ли?

Но, вы спрашиваете о чём я думаю? В данный момент о чашке чая и шоколаде с мятой, о коте, который разрешил мне примоститься рядом с ним в кресле, из которого я пишу к вам, и как и все мы о ближайшем обозримом будущем (о завтрашнем дне то есть). Представляю как изогнулись сейчас ваши брови: «И она пишет мне об этой чепухе?» – подумаете вы, искренне недоумевая, о возмутительном расточительстве, с которым я трачу слова на подобные мелочи, и место в одной из бесконечного числа моих заметок. Спешу вас успокоить, мой друг, это всего лишь введение! И хотя под моим боком почивает исключительное чудо, чьи зелёные глаза невозможно прочитать, а мысли о завтра преследуют меня неизменно, всё же в моей голове есть нечто более существенное для целого письма к вам.

Мой дорогой друг, с вашего позволения, я перенесу вас в летний день, о котором в последнее время вспоминаю особенно часто. Это был один из множества солнечных дней, какие случаются в конце июля и тот самый великолепный период времени, когда я по большей части была предоставлена самой себе и потому могла позволить всё, чего мне не доставало в периоды напряжённой деятельности, а конкретно – чтение. Моё лето – время лёгких произведений, к счастью не требующих интенсивного корпения над каждым прочитанным словом. Иначе говоря, в тот день я была поглощена чтением любовного романа. Как это часто бывает в таких случаях, я находилась в восхитительном состоянии страстного нетерпения, и потому когда передо мной встала перспектива провести два дня в пустом доме, я не была напугана. Это место я хорошо знала, так как оно являлось семейным гнездом моей тёти Лу, и у меня не было оснований для беспокойства. Заняв свой ум хитросплетением романтического сюжета, я ожидала, когда Лу и её семья вернутся из путешествия, с тем чтобы вместе с ней и моей двоюродной сестрой Илзе совершить поездку в санаторий, которую мы ждали с весны.

Таким образом, я оказалась наедине с собой, с книгой и шаловливым котом, с которым мы делили спальню, а иногда пространство на большой двуспальной кровати в гостевой. Погрузившись в книгу, я не замечала окружающего, отвлекаясь только на то, чтобы приготовить нехитрый обед, завтрак или ужин и выйти на улицу, чтобы затем устроиться в плетёном подвесном кресле-качалке. Будьте уверены, я не страдала от одиночества: находиться наедине с собой никогда не было проблемой, у меня была музыка, служившая неизменной спутницей моих туров заядлого книгочея и маленькое пушистое чудо, необыкновенно чувствительное к ласке.

И всё же, по мере того, как шло время, я ощутила то, чего никогда не находила в этом уютном доме прежде. Входя в безмолвные комнаты, чтобы открыть окна; обедая в кухне-гостиной, оставленной в таком порядке, что казавшейся нетронутой; видя перед собой садовые качели, с которых было снято сидение, я почувствовала… Пустоту. Пустоту, которая казалось была ещё одним присутствующим в доме, которая звенела тишиной и являлась просторными опустевшими комнатами. Пустоту, окружившую меня, словно кокон, потому что на кухне не заваривала чай Лу, за столом не сидели Илзе и Эме (ещё одна из моих кузин), а на улице не жарил шашлык дядя Рубен. Без них дом казался большим и гулким, как каменный храм, опустевшим, ждущим, когда его наполнят голосами, смехом и человеческим теплом. Моего присутствия не могло хватить, чтобы вернуть этим стенам их живое родственное настроение, ощущение уюта, душевности, теплоты, которыми они были пронизаны столько, сколько я их знаю. Окружавшая меня атмосфера неуловимо изменилась: существуя рядом с этой пустотой я острее почувствовала простор здания, и вместе с тем его неприспособленность к такому малому числу жильцов как двое (я и кот). Это был семейный дом. Люди жившие в нём и отношения связывавшие их, оживляли и украшали его, наполняли теплом и придавали притягательность, очарование.

К вечеру я ощутила тоску. Как бы я ни была увлечена книгой (а я была увлечена) пустоту невозможно было не замечать и не чувствовать, и это пробудило меланхолию, которой я не чувствовала по приезде. Что могло мне помочь? Как это часто бывало, сильные переживания обратили моё внимание к нескончаемому источнику эмоций – к музыке. Я была очень восприимчива ко всему, что слышала и часто находила упоение в проявлениях композиторского таланта. Пустота вокруг требовала особого наполнения, что заставило меня обратиться к привычному занятию – к поиску новых композиций, в частности современной инструментальной музыки. Методом проб и ошибок я стала перебирать альбомы композиторов, которых знала, и это натолкнуло меня на один из альбомов пианиста Стефана Моккио. Заняв себя тем, чтобы заварить чай, я включила воспроизведение, но не использовала наушники, позволив звуку отражаться от поверхности кухонной столешницы и свободно разливаться в пространстве.

И вот тогда мне повезло. Наполняя свою чашку, я услышала, как звуки фортепиано наполнили комнату так, словно стремились пронестись через неё решительным шагом. Я тогда подумала, что под эту музыку можно убеждать, настолько она была выразительна. В ней слышались уверенность, упорство в достижении цели, благородство, присущие человеку настолько сильному, что ему не нужно прибегать к грубой силе, чтобы добиться своего. Мелодия была пронизана светом, теплом, надеждой настолько полно, что не оставила места пустоте и тишине. Пространство вокруг меня как будто потеплело, наполнилась эмоциями и жизнью. Услышав первые ноты, я уже поняла, что сохраню эту мелодию, потому что она подошла к моему сердцу, как ключ к замку. Автор назвал её Lionheart – сердце льва, и сравнил с доблестным рыцарем, стоящим на защите добра и справедливости. Именно такой я её и почувствовала в тот июльский вечер. Рыцарем, который защитил меня от пустоты большого дома и тоски по любимым людям.

Вот такие мысли мой, друг! Надеюсь, вас не сморило сном студента, вынужденного полтора часа внимать содержательной и, увы, монотонной речи профессора? Нет? Конечно, вы не ошибётесь, сказав, что об этих двух открытиях – пустоте и о сердце льва —можно было рассказать менее пространно, но в этом случае, я не была бы откровенна и на сотую долю. Надеюсь, что мой рассказ оправдал «существенность» которой я наделила его, и что я сумела вас занять.

Жду ответного письма, всегда ваша и т.д.

Глава 2 Моя собака Идиот (Mon chien Stupide)

Пятница, 22 сентября, кухня, за столом. Время: 15:38.

Любезный Адриан,

не могу передать как я рада, что вы нашли в моём предыдущем письме нечто примечательное для себя. В ответ могу сказать, что возобновление нашей переписки доставляет мне искреннее удовольствие, и что я предвкушаю взаимную радость от общения. Вы жалуетесь на повседневность и скуку. В этом отношении могу лишь сказать, что ежедневные заботы могут заставить зевать кого угодно, и что я от души порадуюсь, если причиной вашего состояния является только рутина и ничего более. Вообще, возможно, скука не так страшна, как вам кажется. Если вам скучно, значит жизнь не балует вас потрясениями (что конечно не всегда хорошо, но я подразумеваю неприятные потрясения), а ещё это значит, что те, кого вы любите по-прежнему рядом и, к счастью, здравствуют. Иначе говоря, скука может быть разной, и я нахожу, что самая ужасная её разновидность – скука одинокого человека.

В этой связи расскажу вам историю. Не так давно мне случилось посмотреть французскую комедию с интересным названием «Моя собака Идиот». В тот вечер, наслаждаясь уединением с котом (его глаза всё ещё невозможно прочитать) и приятной усталостью в теле, я почувствовала потребность закончить этот день и рабочую неделю (это была пятница) каким-нибудь хорошим фильмом. В этом отношении я приобрела уже некоторый опыт: когда-то давно, мама, сказала мне, что французские фильмы обладают особой притягательной атмосферой, которую она не могла бы точно объяснить. После такой рекомендации я не могла не попробовать глубже познакомиться с указанной областью и весь конец июня-начало июля провела, просматривая французские комедии (после сдачи экзаменов мне не хотелось смотреть что-либо более требовательное к моим переживаниям). И вот, прошло несколько месяцев, когда я вернулась к этому жанру. Мне хотелось посмотреть фильм, обладающий лёгким очарованием, смешной и тёплый, как стакан чая с лимоном в холодное время года и в то же время не легковесный, более сложный чем просто комедия. Фильм о собаке, (об Идиоте), я заметила давно, но именно в тот вечер моё настроение наконец привлекло меня к нему. История писателя Анри Моэна, потерявшего себя в повседневности и наглого пса, неожиданно перевернувшего всё с ног на голову показалась мне тем, что я искала, и потому я оказалась перед экраном. Мои ожидания не оправдались: с самого начала я поняла, что фильм глубже и серьёзнее, чем можно было подумать. Рассказ от лица главного героя завораживал выразительностью речи и пронзительностью – я остро чувствовала что Анри Моэн говорил о пережитом, и это меня трогало.

Представляю, как вы закатили глаза: «И зачем она об этом говорит?» – спросите вы. Какое отношение имеет вымышленный персонаж к нам с вами? Ему не повезло болеть той же болезнью, что и вы: скукой. Скукой того рода, когда исполнение мечты бесконечно далеко, а рутина, с её густым и серым однообразием ближе, чем хотелось бы. «Вы хотите книгу? – спрашивает Анри у своего издателя – а я хочу в Рим!». Желание написать что-то большее, чем роман на один день, сталкивается с нарастающим непониманием между Анри и его близкими. Идиот, наглый и глуповатый невольно обостряет всё скопившееся в семье непонимание. По ходу сюжета стена взаимного отчуждения, разделившая главного героя и его семью становится всё более осязаемой и реальной. Постепенно, писателя один за другим оставляют дети, потом жена. Идиот сбегает из дома, и Анри остаётся один. Наверное, можно назвать это столкновением с собственными демонами, а проще – с внутренним одиночеством, тем которое носишь с собой, куда бы ни пошёл. Но одинокая ночь грозы и дождя становится для писателя чем-то вроде катарсиса. Он погружается в творчество и будто заново переживает свою жизнь. То, что было постоянным – семья – и давно стало рутиной, которую порой хочется сбросить с плеч, снова обретает ценность. Истинную ценность, которую не замечаешь за однообразием повседневности.

Книга, Анри, написанная на пике уязвимой откровенности становится шедевром. А ещё – неожиданно – шагом к самому близкому человеку, который, казалось, был уже потерян. Идиот воссоединяется с хозяином, а Рим оказывается ближе, чем в давней мечте.

Конечно, в этой истории нет ничего нового. Художники во все времена стремились отразить в творчестве противоречивые эмоции, наполняющие отношения между людьми. И всё же, мой друг, теперь, когда вы пишете мне о скуке, я могу сказать, что скука не так проста и местами даже драматична. Иногда (и возможно часто) она, как куколка бабочки скрывает от нас истинную суть вещей, а ещё – частицу нас самих. Здесь есть, над чем подумать, но, я не стану развивать этот философский монолог. Надеюсь только, что моё письмо несколько разбавило ход мыслей событий, который так утомил вас. И конечно я жду вашего ответа и всего, что смогу в нём найти.

По-прежнему ваша, и т.д.

Глава 3 Шоколад (Chocolat)

Шоколад (Chocolat).

Пятница, 31 мая, диван в зале.

Время: 23:08.

Мой дорогой Адриан,

уместно ли будет просить вас простить меня после стольких месяцев ничем не заслуженного молчания? Вы вправе обрушить град упрёков, и, будьте уверены, я не приму их иначе чем со смирением, возможно лишь слегка самодовольным. Вы пишете, что вам недоставало моих писем, признаюсь, мне это польстило. Избегая оправданий, которые не удовлетворят ни меня, ни вас, скажу, что за время, прошедшее с последнего письма я многое пережила, пусть лишь внутри себя самой. Зимняя сессия далась мне нелегко и повлекла за собой значительные потрясения моего восприятия. Не правда ли забавно, что я пишу об этом накануне того, как снова буду сдавать экзамены? Но, не беспокойтесь, я не стану навёрстывать упущенное, расписывая суть всего произошедшего за эти месяцы. Этого я коснусь лишь настолько, насколько мне позволит объём письма, и ваше заявление о том, что вы по мне скучали. Вы пишете, что раздражены, и что перерыв в нашей переписке вас утомил. Я не виню вас, мой друг, меня тоже, ведь молчание иногда изматывает больше, чем слова. Давайте приступим.

Вы как-то спросили меня о том какие книги мне нравятся. Неизбежный вопрос при сближении, и мы с вами давно уже знаем предпочтения друг друга. Пользуясь тем, что вы позволили мне свободно выбирать тему, я проведу вас сквозь сюжет романа, который я прочла несколько месяцев назад. Название вы узнаете позже, ибо я не хочу отвлекаться. Итак… Представьте себе крошечный французский городок. Размеры делают его тесным во всех отношениях: жители скучены на маленьком пятачке земли и будучи скученными физически, подчиняются одному и тому же укладу, а ещё знают всё и обо всех. Повседневность, серость и рутина – то о чём мы уже говорили – царят там почти безраздельно. Представили? Если мне повезёт, вы почувствуете вкус унылого однообразия, но ещё сильнее я хочу передать вам радугу, случайно занесённую в это место. Две фигурки: женщина и девочка, мать и дочь. Обе носят яркую одежду и вместе с чёрными волосами несомненно выделяются из окружающей массы. Знакомьтесь, мой друг, это Вианн Роше и её дочь Анук. Должна сказать, что обе без конца путешествуют чуть ли не с пелёнок, так что вы поймёте насколько чуждо им постоянство крошечного городка. У Вианн есть одна страсть – шоколад. По собственному признанию, она занимается им как алхимией или магией, успешно применяя свой талант безошибочно угадывать желания людей. Избегая подробного описания, подведу вас к тому, что она открывает шоколадную в непосредственном соседстве с… Церковью. Её священник, Франсис Рейно, безусловный местный авторитет становится тем, кто противопоставлен нашим радужным пришельцам. Если Вианн интуитивна, полна намерения жить в соответствии с собственным ритмом, принимая от жизни всё то незабываемое и яркое, чем она может нас наполнить, то Рейно – строгий аскет, преданный своей вере и давно установленным традициям. Их объединяет, пожалуй, проницательность и целеустремлённость. По началу невольно, но затем уже вполне осознанно они сталкиваются в противостоянии воль и мировоззрений. Рейно с ужасом наблюдает, как Вианн открывает для его паствы давно забытый вкус наслаждения, которое может дать стакан шоколада со сливками, коробка трюфелей и простой откровенный разговор. Словно цветы к солнцу, люди тянутся к мадам Роше, иногда помимо воли, и это нарушает привычный уклад, что не может нравиться священнику. Вместе со вкусом шоколада, перед читателем открываются и менее приятные вещи. Например, коллективное безразличие к трагедии забитой мужем молодой женщины; брезгливость к инаковости образа жизни речных цыган, которые пристают к берегу реки Танн (место, где стоит город). Раскрывается лицемерие «хорошей мины» при которой «плохая игра» покрывается представлением о том, что правильно и прилично. Как на ладони разворачивается невежество и присущая ему ограниченность мышления, когда местные дамы пытаются намекнуть Вианн, что любознательная Анук задаёт на уроках «неправильные вопросы». Ведя себя так, как это для неё естественно, мадам Роше влияет на умы людей и неизбежно конкурирует в этом с Рейно. Их противостояние достигает апогея, когда Вианн решает провести фестиваль шоколада в пасхальное воскресенье – религиозный праздник. К этому моменту священник смотрит на владелицу шоколадной как на пособницу сатаны, и становится одержим желанием заставить её бежать. Поскольку я рисую сюжет очень широкими мазками, скажу лишь, что в конце-концов Франсис Рейно становится жертвой собственных страстей, беспощадно подавленных. Проведя фестиваль с блеском, Вианн и Анук продолжают своё странствие, но священник оказывается изгнан из города.

Вы ещё не узнали книгу, мой друг? Сейчас, когда я пишу к вам, то не могу быть уверена, что вы её прочли, а потому, как обещала, укажу название. Это роман «Шоколад», Джоанн Харрис.

Не спешите изгибать брови и спрашивать, почему я выбрала для письма именно эту вещь. Мой друг, в этой книге я неожиданно для себя обнаружила вопрос, с которым хотя бы раз в жизни сталкивался любой человек. Вопрос внутренней свободы. Вы ведь знаете, как тяжело иногда следовать внутренним импульсам, желание оглянуться на окружающих бывает просто неодолимо. Признаюсь, что мне часто не хватает решимости, чтобы прислушиваясь к себе, идти к тому, что меня влечёт. Эта тема была одной из тех, над которыми я размышляла в месяцы нашего молчания, и в Вианн Роше меня восхитило именно это. Не выпячивая себя, но следуя своим глубинным побуждениям, она изменяет людей вокруг как бы мимоходом. Она живёт, доверяя себе и не размениваясь по мелочам – та роскошь которую не позволяют себе другие. И дело не в том, чтобы откликнуться на зов всех своих «хочу», а в том, чтобы услышать свой голос и идти на его звук. В шуме чужих голосов, какой может возникнуть всегда, когда количество людей в комнате больше чем один, это иногда (и даже часто) может требовать усилий. На мой взгляд, если можно говорить о внутренней свободе, то это она и есть.

Бросаю взгляд на часы. Время давно перевалило за полночь мой друг, и это значит, что я рискнула злоупотребить вашим вниманием. От души прошу прощения если это так. Не могу сказать, как скоро мы обменяемся письмами после того, как вы прочитаете это послание, но сделаю всё возможное, чтобы постепенно расплатиться за время моего небрежения к вам. Отвечая на ваш любезный жест, прошу свободно выбирать тему, на тропах которой вновь скрестятся наши мысли. И, конечно, передаю мои самые искренние пожелания вашей сестре Анжелике, ко дню её рождения. Уверена, вы озвучите их своевременно, вне зависимости от того, когда письмо вас достигнет.

Неизменно ваша, и т.д.

Глава 4 Touchér (Туше)

Вторник, 11 июня, кухня, за столом. Время: 11:32.

Адриан,

не могу передать радость, которую испытала, получив ваше письмо так скоро после моего последнего послания. Вы пишете, что счастливы продолжить переписку, ибо в последнее время мало находите собеседников, способных побудить вас к откровенности. Мой друг, не знаю нарочно или нет, но вы делаете мне комплемент, указывая таким образом, что считаете меня достойной вашей искренности и вашего доверия более, чем те, кто рядом с вами. В этой связи позвольте допустить возможное преувеличение. Может быть, вы ещё не рассмотрели тех, с кем вас сводит день, хотя в это сложно верить, зная вашу проницательность. Как бы то ни было, я счастлива, что вы простили мою небрежность и снова пишете ко мне. Я по этому скучала.

Благодарю вас за то, что передали Анжелике мои слова и рада получить от неё столь тёплое приветствие в вашем последнем письме. Следом вы добавляете от себя, что в свой особый праздник ваша младшая сестрёнка была совершенно несносна, чему я склонна верить. Будучи сама младшей сестрой могу с уверенностью сказать, что вся наша порода так или иначе хотя бы раз в жизни доставляла хлопоты своим старшим. Можете спросить об этом мою сестру Ани, когда представится случай, она подтвердит мои слова. Надеюсь, читая сейчас эти строчки, вы улыбаетесь. Признаюсь, ваше описание встречи с аниме-сообществом, на которую вас подвигла Анжелика, рассмешило меня до слёз. И не потому, мой друг, что я нахожу ваше молчаливое терпение-страдание смешным и не из-за презрения к аниме и его поклонникам. Я только знаю, насколько чуждо вам приближать к себе малознакомых людей, а тем более обниматься с встречными прохожими по собственной инициативе – задание, вызвавшее ваше особое недовольство. Не могу сказать, что понимаю такие идеи, но моё мнение определённо невозможно считать экспертным. Читая ваш отчёт, я очень живо представила выражение в ваших глазах – смесь ругательства, мольбы, раздражения и терпения – всё это вы конечно сдержали из вежливости. В тот момент, хоть я и сочувствовала вам, смех родился внутри сам собой. Он забурлил и вырвался наружу, как пузырьки в бокале шампанского, так что вы вряд ли бы меня узнали. Мой друг, уверяю, что смеялась только над выражением, которое возникло в моей голове, но не над вашими чувствами. Отнюдь. В этом мы похожи, ведь я тоже не из тех, кто легко смеётся и уж точно не та, кто свободно обнимается. Не в таких обстоятельствах во всяком случае.

Как бы то ни было, от души надеюсь, что Анжелика не проделает это с вами снова. Справедливости ради, нельзя винить её за желание вашей матери видеть вас рядом с ней в качестве сопровождения. В таких обстоятельствах едва ли можно было не участвовать. Впрочем, вы пишете, что она втянула вас в это нарочно и теперь не устаёт подтрунивать. Вероятно, она предвидела вашу реакцию и не устояла перед искушением подшутить.

Мой друг, по моим наблюдениям наши братья и сёстры – не та категория людей, от которых можно надёжно защититься. Что бы это ни было: вспышки раздражения, борьба за превосходство, насмешка, неподелённое пространство общей комнаты, споры о вкусах – несмотря на всё это мы неразрывно связаны с этими людьми и уязвимы перед ними. Ани обезоруживала меня регулярно, по крайней мере пока мы жили под одной крышей. Её чувство юмора – черта, которой я восхищаюсь – иногда целило по моим чувствительным точкам и стоило мне переживаний. Какой бы развитой ни была моя речь, я не могла сравниться с Ани в наших словесных перепалках, во всяком случае не так часто, как хотела бы. Моей сильной стороной была выразительность, способность подбирать слова так, чтобы задеть за живое. Но её насмешливая язвительность действовала на меня безотказно: моя внешняя серьёзность, напускное спокойствие, ложная неуязвимость к её подколам – всё это было не раз взломано этими самыми подколами, как отмычками к замкам. Как бы я ни хотела, моя искренняя реакция – раздражение, гнев, смех – была очевидна всем, и даже сейчас, когда мы обе повзрослели, я не могу сказать, что не буду снова побеждена этим её оружием. Сколько я себя помню, мой друг, со стороны Ани это всегда было безоговорочное туше.

Впрочем, не вообразите, что наше детство прошло в бесконечной борьбе. Мы редко были откровенно нежными друг с другом, но наша взаимная привязанность была вне сомнений. Я всегда знала, к кому приду в первую очередь. Для Ани я остаюсь в свои двадцать два года всё ещё «её девочкой» и очень этому рада. В том, что касается вас и Анжелики, мой друг, высказываться о подводных течениях ваших отношений было бы для меня лишним. Замечу только, что однажды увидев вас вместе, я не усомнилась, что вы дорожите друг другом. Если привязанность между братьями и сёстрами сформировалась, что увы бывает не всегда, то сколько бы слоёв не укрывало её от глаз, она стоит того, чтобы время от времени сталкиваться характерами. Всё же это неизбежно, когда в одном доме живут минимум два ребёнка с одними родителями. Вопрос только в том, смогут ли они со временем приспособиться к этой ситуации так, чтобы внутренние связи семьи не только укреплялись, но не распадались.

Полагаю, на этом стоит остановиться. Знаю, что снова обрушила на вас бездну из слов и предложений, но рассчитываю на вашу снисходительность. Вы пишете, что мои «истории», немало вас развлекают и просите продолжать. Что ж, Адриан, надеюсь к следующему письму найти для вас что-нибудь интересное, а сейчас решительно ставлю точку.

Искренне ваша, и т.д.

Глава 5 Человек с лицом, как камень

Понедельник, 29 июля, кухня, за столом.

Время: 21:08.

Дорогой Адриан,

какая ассоциация будет у вас первой, если я скажу о человеке с лицом, как камень? Уточняю, речь о мужчине. На вашем месте я ответила бы другой ассоциацией или даже двумя: «точёные черты» и «лицо высеченное из гранита». Оба этих выражения, используются для описания внешности и подразумевают лицо с линиями настолько чёткими, что их впору сравнивать с творением скульптора. И всё же в контексте этого письма я подразумеваю внутреннее состояние, а именно – одиночество. В образе моего «человека» лицо потому и каменное, что он отрешён от окружающих. Он холоден, его взгляд рассеян, губы молчаливо сжаты, и держится он замкнуто, скованно – нет живости и черты застывают, как если бы их раз и навсегда запечатлели в камне. Я полагаю, он будет одинок, даже если окажется в переполненном зале. Одиночество – не физическое, а как состояние души. Состояние, которое принадлежа человеку, остаётся с ним несмотря на меняющиеся обстоятельства. Таким образом одиноким можно быть в равной степени когда ты один, и когда ты с кем-то, даже в кругу семьи.

К чему я пишу вам об этом? В вашем последнем письме вы рассказывали о том, как в вечер пятницы наблюдали людей на дискотеке, в одном из баров. Исходя из того, как вы писали об этом, я заключаю, что в тот момент вы были сторонним наблюдателем и совершенно точно не стали частью этого. Ни на мгновение. Эмоции тех танцующих людей: веселье, наслаждение, пьянящее ощущение того, что всё возможно – вы не переживали их. Ваши эмоции горели, как пламя свечи, а их – вспыхивали, как фейерверк. И всё же в тот момент вы не были одиноки. Отстранены? Да. Но одиночество? Может быть раньше я бы сказала, что наблюдение было вашим собственным выбором, и на этой основе определила бы ваше состояние, как уединение. Но теперь я полагаю, что одиночество не является чем-то случайным, человек выбирает быть одиноким, равно как выбирает уединение, и этот выбор не всегда осознан. Мы так устроены, что стараемся забыть всё, что вынуждает нас чувствовать себя слабыми и уязвимыми. А в присутствии другого человека можно чувствовать себя уязвимым постоянно. И тогда предпочтительным вариантом становится уклониться от контакта, сказав себе что-то вроде: «Мне это неинтересно, лучше я останусь дома, тем более, что она будет с подругами и не останется одна». Вот и всё, Адриан. Черты моего человека уже окаменели – одиночество уже выбрано. И не имеет значения, что кроме уязвимой части, которая счастлива остаться дома, есть та, которая стремится к общению с другим человеком. Это кажется тем более печальным, если мой «человек» – и здесь имеет смысл говорить не только о мужчинах – делает этот выбор из вечера в вечер, из года в год, объясняя это всякий раз по-разному. Вне сомнения, он лжёт себе, потому что признать правду страшнее.

Так в чём разница между одиночеством и уединением? Я почти слышу этот вопрос, сорвавшийся с ваших губ. Он напрашивается сам собой. Мы ищем уединения, чтобы разобраться в себе, рассмотреть и переработать впечатления от общения, и может быть чтобы увидеть происходящее со стороны. Последнее, думается, относится к тому вечеру, о котором вы пишете. Тон вашего письма был удовлетворённым – не думаю что человек «с лицом как камень» испытывает удовлетворение – вы наслаждались возможностью наблюдать, не будучи вовлечённым. Одиночеству, на мой взгляд, это не присуще. Напротив, человек остро ощущает свою отдаленность от мира, отсутствие связи с другим даже в толпе. Он выбирает или выбрал это не потому что хотел, а потому что не мог найти способа приблизиться к другому. И этот выбор мог быть им не понят.

Мой дорогой друг, надеюсь вы не заклевали носом, читая это письмо? Нельзя отрицать, что оно вышло несколько мрачным. Признаюсь, оно далось мне не сразу, ибо я долго не могла найти слов. Возможно потому, что вкус одиночества мне знаком. Как бы то ни было, пишите обо всём, что есть в душе, и что вы найдёте интересным. Говорить с вами в письмах я нахожу захватывающим занятием, возможно потому, что вижу вас только посредством ваших слов. В этом смысле вы – мои глаза, как я – ваши. Завершаю письмо, читать его будет легче, если оно не будет длиннее, чем есть. Всегда ваша и всегда жду.