Ведьмино логово

Размер шрифта:   13
Ведьмино логово

John Dickson Carr

HAG’S NOOK

Copyright © The Estate of Clarice M. Carr, 1933

Published by arrangement with David Higham Associates Limited and The Van Lear Agency LLC

All rights reserved

© В. М. Салье (наследник), перевод, 1992

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Иностранка®

Глава первая

Кабинет старого лексикографа тянулся во всю длину его небольшого дома. Это была огромная комната с поперечными балками на потолке, расположенная на несколько футов ниже уровня двери. Окна в задней ее части затенял высокий тис, сквозь ветви которого пробивались лучи вечернего солнца.

Есть что-то призрачное в дремотной прелести английского пейзажа. Это и сочная темная трава, и вечнозеленые кусты и деревья, и серенький шпиль церкви, и прихотливо вьющаяся белая лента дороги. Для американца, который помнит свои шумные бетонные автострады, утыканные красными бензоколонками и окутанные вонью выхлопных газов, он особенно приятен. Здесь человек может свободно передвигаться и не чувствовать себя чужеродным телом, даже если он идет посередине дороги. Тэд Рэмпол смотрел на солнце сквозь частую решетку оконных переплетов, на темно-красные ягоды, сверкающие среди зелени тиса, и его охватило чувство, которое путешественник испытывает только на Британских островах. Это ощущение, что земля наша стара как мир и находится во власти колдовских чар; ощущение того, что картины и образы, возникающие из одного только слова «веселая», – это не фантазия, а реальность. Дело в том, что Франция, например, меняется так же часто, как меняется мода, и кажется не старее, чем шляпка прошлого сезона. В Германии даже легенды похожи на новенький часовой механизм, вроде тех заводных кукол, которые можно увидеть в Нюрнберге. А вот английская земля кажется (как это ни невероятно) даже старее, чем ее башни, обросшие бородой из плюща. Звон вечерних колоколов доносится до нас словно из глубины столетий; всюду царит тишина, в которой неслышно движутся призраки, а в глубине лесов все еще скрывается Робин Гуд.

Тэд Рэмпол взглянул на хозяина дома. Доктор Гидеон Фелл, тучное тело которого едва умещалось в глубоком кожаном кресле, набивал свою трубку и, казалось, добродушно размышлял над тем, что эта трубка ему только что сообщила. Доктор Фелл был не так уж стар, однако он, совершенно очевидно, составлял неотъемлемую часть своей комнаты – комнаты, которая, по мнению гостя, могла бы послужить иллюстрацией к какому-нибудь роману Диккенса. Здесь было просторно и тихо; между дубовыми балками потолка виднелась закоптелая штукатурка. Вдоль стен тянулись огромные дубовые книжные полки, похожие на саркофаги, а над полками – окна с частым косым переплетом, так что каждое стеклышко имело форму маленького ромба; что же касается книг, то сразу было видно, что это ваши друзья. В комнате царил запах пыльной кожи и старой пожелтевшей бумаги, словно все эти величественные старинные тома расположились здесь всерьез и надолго, повесив на вешалку свои шляпы.

Доктор Фелл слегка задыхался, утомленный даже таким ничтожным усилием, как набивание трубки. Он был тучен и ходил опираясь, как правило, на две трости. В лучах света, падавшего из передних окон, его длинные густые темные волосы, в которых, словно пышные белые плюмажи, сверкали седые пряди, развевались, как боевое знамя. Эта грозная копна как бы двигалась впереди него, прокладывая ему путь. Лицо у него было большое и круглое, покрытое здоровым румянцем, и на нем то и дело возникала мимолетная улыбка, появляясь откуда-то снизу, из-под многочисленных подбородков. Но что сразу обращало на себя внимание, так это чертики у него в глазах. Он носил пенсне на широкой черной ленте, и его маленькие глазки сверкали над стеклами, когда он наклонял вперед свою крупную голову; он мог быть свирепо-воинственным и хитро-насмешливым и каким-то образом умудрялся сочетать в себе то и другое одновременно.

– Вы должны нанести визит Феллу, – сказал Рэмполу профессор Мелсон. – Во-первых, потому, что он мой старинный друг, а во-вторых, потому, что он – одна из важнейших достопримечательностей Англии. Этот человек буквально начинен самой разнообразной информацией, не всегда понятной, порой бесполезной, но неизменно восхитительно-интересной. Он будет вас кормить и накачивать разными напитками до полного обалдения; говорить будет, не останавливаясь ни на минуту, на самые разнообразные темы, но в основном о былой славе старой Англии, ее забавах и развлечениях. Он любит джаз, комедии с оплеухами и мелодраму. Отличный старик, он вам обязательно понравится.

Все это было абсолютно верно. Его гостеприимный хозяин был исполнен радушия, в нем была какая-то наивность, ни намека на аффектацию, так что буквально через пять минут после встречи Рэмпол почувствовал себя как дома. Собственно, даже еще раньше. Профессор Мелсон писал Феллу о Рэмполе еще до того, как тот отправился в Англию, и получил в ответ письмо, которое почти невозможно было прочесть, но которое было зато украшено забавными рисунками и завершалось стихами по поводу сухого закона. А потом они случайно встретились в поезде, еще до того, как Рэмпол добрался до Чаттерхэма. Чаттерхэм, графство Линкольншир, находится примерно милях в двадцати от Лондона и совсем недалеко от самого Линкольна. Когда Рэмпол садился вечером в поезд, у него было скверное, подавленное настроение. В этом огромном сером Лондоне, с его дымом и грохотом уличного движения, он чувствовал себя одиноким и потерянным. Одиночеством был наполнен и грязный, покрытый копотью вокзал, где все скрежетало и ухало, где рябило в глазах от спешащих во всех направлениях обладателей сезонных билетов.

В залах ожидания было грязно и уныло, а у пассажиров, которые заходили в пропахший сыростью бар, чтобы пропустить рюмочку перед тем, как сесть в поезд и ехать домой, вид был еще более унылый. В тусклом свете вокзальных фонарей, таких же скучных, как и они сами, эти люди, казалось, были одеты в какое-то неопрятное латаное старье.

Тэд Рэмпол только что окончил университет и поэтому смертельно боялся казаться провинциальным. Он, правда, уже немало путешествовал по Европе, однако до сих пор это происходило под руководством родителей и по тщательно разработанному плану, с тем расчетом, чтобы получить за свои деньги все, что полагается. Ему всегда указывали, где и что нужно осматривать. Эти путешествия напоминали живой кинетоскоп[1], состоящий из почтовых открыток, снабженных лекциями. Оказавшись без руководства, он чувствовал себя растерянным, подавленным и даже испытывал некоторое негодование. К своему ужасу, он поймал себя на том, что сравнивает этот вокзал, отнюдь не в его пользу, с Главным Центральным[2] – большой грех с точки зрения лучших американских писателей.

Ах, да пошло оно все к черту!

Он усмехнулся, купил в киоске завлекательный роман и побрел к своему поезду. Он всегда испытывал затруднение, когда надо было считать эти проклятые английские деньги; там было ужасающее количество разнообразных монет совершенно непонятного достоинства. Составить нужную сумму было все равно что сложить картинку-головоломку – на это уходила уйма времени. И поскольку ему казалось, что промедление в этом случае выставляет его в невыгодном свете, будто он какой-то деревенский дурачок, он обычно давал продавцу банкнот, даже если покупал какой-нибудь пустяк, предоставляя все расчеты другой стороне. В результате в его карманах скапливалось столько мелочи, что каждый его шаг сопровождался звоном.

Так оно и было, когда он столкнулся с девушкой в сером пальто. Он именно столкнулся с ней в буквальном смысле этого слова. Все произошло из-за того, что ему было страшно неудобно, он весь звенел, словно ходячий кассовый аппарат. Он попробовал засунуть руки в карманы, чтобы держать монеты изнутри, что несколько затрудняло его движения, и вообще он был так этим занят, что не замечал, куда идет, и вдруг на что-то налетел. Раздался глухой удар, и он услышал, как у него под мышкой что-то ойкнуло.

Из карманов посыпалось. Он смутно различил звон катящихся по деревянной платформе монет. Весь покрывшись потом от смущения, он обнаружил, что держит кого-то за плечи, а перед глазами у него – лицо. Если бы он был способен в тот момент произносить те или иные звуки, он бы воскликнул: «Ничего себе!» Потом он пришел в себя настолько, чтобы рассмотреть это лицо. На них падал свет из вагона первого класса, возле которого они стояли, и он увидел: маленькое личико, насмешливо приподнятые брови. Она как бы смотрела на него издалека, глаза смеялись, однако в улыбке можно было прочесть сочувствие. Шапочка на ее блестящих черных волосах была надета кое-как, придавая ей бесшабашно-веселый вид, а синие глаза были настолько темного оттенка, что тоже казались почти черными. Воротник ворсистого серого пальто был поднят, что не мешало видеть улыбающиеся губы.

Она молчала, не зная, что сказать, а когда заговорила, в ее голосе слышался смех.

– А вы богатый человек, как видно. Не могли бы вы отпустить мои плечи?

Вдруг осознав, что под ногами у него валяются деньги, он поспешно отступил назад.

– Господи боже мой! Простите великодушно! Я настоящий баран. Я… Вы ничего не уронили?

– Сумочку, кажется, и книжку.

Он нагнулся, чтобы все это подобрать. Даже потом, когда поезд летел через напоенную ароматами тьму достаточно прохладной ночи, он не мог вспомнить, как начался разговор. Темные своды вокзала, дым и копоть, дребезжание багажных тележек были, казалось, не самыми подходящими условиями для начала, и тем не менее все оказалось в порядке. Ничего особенно умного сказано не было. Скорее наоборот. Они просто стояли и произносили какие-то слова, но в душе у Рэмпола все запело. Он сделал интересное открытие: книжка, которую он только что купил, и та, что он выбил у нее из рук, написаны одним и тем же автором. Поскольку этим автором был мистер Эдгар Уоллес, такое совпадение вряд ли особенно поразило бы незаинтересованного человека, однако Рэмполу оно показалось весьма знаменательным. Он поймал себя на том, что отчаянно старается развить эту тему, опасаясь, что девушка в любую минуту может уйти. Он слышал, какими надменными и неприступными считаются англичанки, и думал, что она разговаривает с ним просто из вежливости. Но было что-то такое – возможно, в темно-синих глазах, которые, прищурясь, смотрели на него, – что говорило о другом. Она стояла, прислонившись к стенке вагона, небрежно, по-мужски глубоко засунув руки в карманы ворсистого серого пальто, – самоуверенная маленькая фигурка с насмешливой улыбкой. И в какой-то момент ему показалось, что она так же одинока, как и он сам…

Он сказал, что направляется в Чаттерхэм, и спросил, где ее вещи. Она выпрямилась. И тут набежала какая-то тень. Легкий горловой голос – у нее была манера говорить отрывисто, проглатывая слова, – сделался вдруг нерешительным.

– Наши вещи у брата, – совсем тихо проговорила она и, помолчав, добавила: – Он наверняка опоздает на этот поезд. Вот уже свисток. Вам надо садиться.

Свисток орал как сумасшедший, заполнив резким звуком весь вокзал. Рэмполу казалось, что он вырывает что-то у него из рук. Игрушечный паровоз начал пыхтеть и заикаться; вокзальный свод вздрогнул; замигали огни.

– Послушайте, – громко проговорил он, – если вы едете следующим поездом…

– Садитесь же скорее!

Тут Рэмпол обезумел, сошел с ума, вроде этого свистка.

– К черту этот поезд! – заорал он. – Я могу ехать и на следующем. Мне, собственно, вообще никуда не надо ехать. Я…

Ей пришлось повысить голос. Ему показалось, что он разглядел ее улыбку, веселую и задорную.

– Глупый вы человек! Я ведь тоже еду в Чаттерхэм. Мы, наверное, там увидимся. Садитесь скорее!

– Вы уверены?

– Конечно.

– Ну, тогда ладно. Дело в том…

Она показала ему на поезд, и он вскочил в вагон как раз в тот момент, когда поезд тронулся. Он высунулся из окна в коридоре, стараясь еще раз ее увидеть, и услышал ее хрипловатый голос. Этот голос весьма отчетливо прокричал ему вслед весьма странную вещь:

– Если увидите призраков, приберегите их для меня!

Что за черт! Рэмпол глядел на темные силуэты пустых вагонов, на тусклые вокзальные фонари, которые, казалось, вздрагивали в такт движению поезда, и пытался осмыслить эту последнюю фразу. Слова, ее составлявшие, не вызывали особой тревоги, однако в них было что-то непонятное, многозначительное, что ли? Иначе и не выразишь. А может быть, все это просто шутка? Или слово «призрак» употребляется в Англии в переносном смысле? Входит в какое-нибудь цветистое выражение для обозначения, скажем, насмешки, пренебрежения или чего-нибудь в этом же роде? На мгновение ему стало жарко, шея под воротничком слегка вспотела. Нет, черт возьми! Это было бы сразу видно. Проводник, который проходил мимо в этот момент по коридору, увидел молодого человека, по всей видимости американца, который высунул голову навстречу паровозной саже и жадно вдыхал эту сажу радостными глотками, как если бы то был свежий горный воздух.

Угнетенное состояние прошло. В этом маленьком тряском поезде, в котором почти не было пассажиров, он чувствовал себя так, словно несся по водной глади на быстрой лодке. Лондон уже не казался ему таким огромным и могущественным, а поля и холмы не вызывали мысли об одиночестве. В этой чужой стране он отведал живительной влаги и вдруг почувствовал, что здесь у него есть близкий человек.

Багаж? Он похолодел, но тут же вспомнил, что носильщик занес его в купе какого-то вагона. С этим, значит, все в порядке. Он чувствовал, как пол дрожит у него под ногами; поезд, набирая скорость, с грохотом мчался вперед, трясясь и качаясь на поворотах, оставляя далеко позади протяжный рев свистка. Именно так начинаются приключения. «Если увидите призраков, приберегите их для меня!» Хрипловатый горловой голос – почему-то кажется, что его обладательница встала на цыпочки, – замирая, остается на платформе.

Если бы она была американкой, он мог бы спросить, как ее зовут. Если бы она была американкой… однако – он вдруг ощутил это совершенно отчетливо – он совсем не хочет, чтобы она была американкой. Широко поставленные синие глаза, лицо, чуть слишком широкое, чтобы быть совершенным, алые губы, которые морщила улыбка; во всем этом была какая-то экзотика, и в то же время ее внешность была такой же англосаксонской, как несокрушимые кирпичные стены Уайтхолла. Ему нравилась ее манера произносить слова как бы с оттенком насмешки. Она казалась прохладной и чистой – так выглядят люди, привыкшие бродить по сельским просторам. Отвернувшись от окна, Рэмпол почувствовал сильное желание подтянуться на руках, уцепившись за верхушку двери в купе. Он бы так и сделал, если бы ему не помешало присутствие весьма мрачного и чопорного джентльмена с огромной трубкой и в дорожной шапочке, надвинутой на ухо на манер берета; он сидел у одного из соседних окон, уставив бессмысленный взор в пространство. Этот человек до такой степени походил на карикатурный тип англичанина из комиксов, что Рэмпол вполне готов был увидеть, как он, спотыкаясь и оглядываясь, бежит по коридору, приговаривая: «Что такое? Что такое? Что такое?», вздумай он, Рэмпол, сделать что-либо подобное.

Пройдет совсем немного времени, и он вспомнит этого человека, пока же было ясно только одно: он голоден и не прочь выпить. Он вспомнил, что где-то в поезде, впереди, есть вагон-ресторан. Выяснив, что его багаж находится в курительном отделении, он стал пробираться по узкому проходу в поисках пищи. Поезд шел сейчас по пригородным районам, в ущелье, образованном двумя световыми стенами, вагон скрипел и качался, над головой то и дело раздавался пронзительный паровозный гудок. К удивлению Рэмпола, в вагоне-ресторане оказалось довольно много людей; там было тесно, стоял тяжелый запах пива и растительного масла. Садясь за столик, за которым напротив него уже сидел какой-то человек, он подумал, что крошек и пятен на скатерти несколько больше, чем требуется, и снова упрекнул себя за свой проклятый провинциализм. Столик качался в такт движению вагона, в свете электрических ламп поблескивали никель и полированное дерево, и он с интересом наблюдал, как его визави пристраивает к своим усам стакан с пивом. Вытянув с удовольствием пенистую жидкость, человек поставил стакан на место и заговорил.

– Добрый вечер, – любезно начал он. – Вы молодой Рэмпол, не так ли?

Если бы он добавил: «Вы, кажется, прибыли из Афганистана», это не могло бы удивить Рэмпола сильнее.

Незнакомец захохотал, отчего его многочисленные подбородки пришли в движение. «Хе-хе-хе», – смеялся он, ну точно опереточный негодяй в спектакле. Маленькие глазки улыбались американцу поверх пенсне, которое он носил на широкой черной ленте. Пышная его шевелюра содрогалась от хохота, а может быть, от тряски, а может, от того и другого вместе. Он протянул руку:

– Видите ли, я – Гидеон Фелл. Боб Мелсон писал мне о вас. Я понял, что это вы, в тот самый момент, как вы вошли в вагон. По этому поводу мы должны выпить бутылочку вина. Собственно, две бутылочки: одну за вас и другую за меня. Хе-хе-хе! Официант!

Он повернулся в своем кресле, словно феодальный барон, повелительно вытянув руку.

– Моя жена, – продолжал доктор Фелл, продиктовав официанту заказ, которому позавидовал бы Гаргантюа, – моя жена никогда не простила бы мне, если бы я не перехватил вас в поезде. Она и так вся в запарке: и лучшая спальня не в порядке, там штукатурка сыплется с потолка, и поливалка для газона испортилась, не желала работать, пока не пришел наш пастор, а когда он за нее взялся, его с ног до головы окатило водой. Хе-хе-хе. Выпейте. Не знаю, что это за вино. Никогда не спрашиваю. Вино и вино, с меня этого достаточно.

– Ваше здоровье, сэр.

– Благодарю вас, мой мальчик. Позвольте мне… – начал он, но потом, вероятно, вспомнил о своем недавнем визите в Америку. – Впрочем, не будем тянуть резину. Хе-хе. Итак, вы любимый выученик Боба Мелсона? Он, кажется, говорил, что вы занимаетесь историей Англии? Собираетесь стать доктором философии, а затем заняться преподаванием?

Рэмпол вдруг почувствовал себя отчаянно молодым и глупым, несмотря на благожелательность, которую можно было прочесть на лице доктора. Он пробормотал что-то невразумительное.

– Отлично, – сказал доктор. – Боб хвалил вас, однако отметил: «Слишком уж у него богатое воображение», – так и сказал. Хм! А вот я думаю иначе. Они должны почувствовать величие и славу, говорю я, величие и славу! Вот когда я читал лекции в вашем Хейверфорде, они, может, не так уж много усвоили из английской истории, зато кричали «ура», мой мальчик, да, кричали «ура», когда я рассказывал им о великих битвах. Я помню, – продолжал он, а лицо его сияло, как будто в лучах заходящего солнца, – помню, как я учил их петь застольную песню солдат Готфрида Бульонского, пели ее во время Первого крестового похода, в 1187 году[3]. Сам я был запевалой, а они все подхватывали и, как положено, притопывали в такт ногами; и вдруг появляется один ненормальный, профессор математики; он держится за голову и заявляет (удивительно выдержанный господин, так сказать): не будем ли мы так добры и не перестанем ли топать, а то у них там, внизу, доска свалилась со стены. «Это неприлично, – говорит он, – пуфф, пуфф, кхм, весьма неприлично». – «Ничего неприличного, – говорю я, – это просто „Laus Vini Exercitus Crucis“»[4]. – «Черта с два! – говорит он. – Что, я не знаю „Мы придем домой не раньше утра“, что ли?» И тут мне пришлось объяснять ему классические варианты… Хэлло, Пейн! – загремел доктор, прервав свою тираду и махая салфеткой в сторону прохода.

Обернувшись, Рэмпол увидел того самого мрачного и чопорного господина с трубкой, на которого обратил внимание недавно в коридоре вагона. Шапочку он снял, обнажив жесткий ежик седых волос; лицо длинное и темное, почти коричневое. На ходу он весь раскачивался и трясся, словно выбирая место, куда бы упасть. Он проворчал что-то не слишком учтивое, остановившись возле их столика.

– Мистер Пейн – мистер Рэмпол, – познакомил их доктор Фелл.

Пейн посмотрел на американца, белки его глаз при этом странно сверкнули; взгляд казался подозрительным.

– Мистер Пейн – наш чаттерхэмский стряпчий, – объяснил доктор. – Послушайте, Пейн, где ваши подопечные? Я хотел, чтобы молодой Старберт выпил с нами стаканчик вина.

Тонкая худая рука Пейна потянулась к подбородку и стала его поглаживать. Голос у него был сухой и скрипучий, говорил он с трудом, словно ему приходилось заводить себя ключом.

– Не явились, – коротко ответил он.

– Хм, хе-хе. Не явились?

«От этой тряски, – подумал Рэмпол, – у Пейна развалятся все кости». Тот моргнул, продолжая поглаживать подбородок.

– Нет. Я подозреваю, – сказал адвокат, указывая на винную бутылку, – что он и так уже достаточно выпил. Возможно, мистер… мм… Рэмпол может кое-что нам об этом сообщить. Мне было известно, что ему не очень-то улыбается мысль просидеть целый час в Ведьмином Логове, но я все-таки не думал, что все эти мрачные легенды, связанные с тюрьмой, помешают ему явиться и исполнить то, что от него требуется. Впрочем, время еще, конечно, есть.

«Ничего не понимаю, – думал Рэмпол. – Ерунда какая-то. В жизни не слышал ничего подобного. „Просидеть час в Ведьмином Логове“, „легенды, связанные с тюрьмой“… А тут еще этот коричневый тип, у которого того и гляди руки-ноги отвинтятся; весь в морщинах, белки сверкают, а смотрит на тебя так же бессмысленно, как только что смотрел в окно». Рэмпол уже начал ощущать на себе действие вина. Что, черт возьми, все это означает?

– Прошу… прошу прощения, – проговорил он и оттолкнул от себя стакан.

В горле у Пейна что-то заворочалось и заскрипело.

– Быть может, я ошибаюсь, сэр, но мне показалось, что я видел, как вы беседовали с сестрой мистера Старберта перед самым отходом поезда. Я подумал, что вы, может быть…

– С сестрой мистера Старберта, верно, – сказал американец, чувствуя, что кровь начинает пульсировать у него в горле. – Но с самим мистером Старбертом я не знаком.

– Правда? – сказал Пейн, и у него в горле снова что-то щелкнуло. – Понятно. Ну, так…

Рэмпол видел, что умные маленькие глазки доктора Фелла весело и внимательно смотрят сквозь очки, пристально наблюдая за Пейном.

– Послушайте, Пейн, – сказал доктор. – А он ведь боится не того, что встретит кого-нибудь из тамошних висельников, верно?

– Конечно нет, – ответил адвокат. – Прошу прощения, джентльмены, я должен пообедать.

Глава вторая

Остальная часть путешествия вспоминалась впоследствии Рэмполу как погружение в самую глубь страны, проникновение в прохладные таинственные области, где оставались вдали огни городов и паровозные гудки эхом отдавались в просторном пустеющем небе. Доктор Фелл положил конец разговору о Пейне, заключив эту тему презрительной тирадой.

– Да ну его! – фыркнул он. – Спорит по каждому поводу. Не обращайте на него внимания. А хуже всего то, что этот человек – математик. Да-с, математик, – повторил доктор Фелл, грозно уставившись на свой салат, словно ожидая найти в листиках латука бином Ньютона. А уж ему-то вовсе не следовало бы болтать.

Старый лексикограф не выразил ни малейшего удивления по поводу того факта, что Рэмпол был знаком с сестрой таинственного Старберта, за что американец был ему благодарен. А сам, в свою очередь, не стал задавать никаких вопросов о странных вещах, услышанных им в тот вечер. Он откинулся в кресле, приятно разогретый вином, и слушал своего собеседника. Рэмпол не взялся бы выступать в роли знатока по поводу совместимости разных напитков, однако был слегка ошарашен, видя, как Фелл наливает в бокалы вино после портера, а потом, в конце обеда, завершает все это пивом. Тем не менее он мужественно поддерживал компанию, выпивая каждый налитый ему бокал.

– Что касается этого напитка, – разглагольствовал доктор так, что его голос гулко разносился по всему вагону, – что касается этого пойла, послушайте только, что сказал Эльвисмал: «Элем зовется он средь людей, но боги зовут его пивом». Вот так-то!

Красный от выпитого вина, он все говорил и говорил, раскачиваясь на своем стуле, роняя пепел от сигары на галстук, то и дело принимаясь смеяться. Только после того, как официант начал ходить возле их столика, почтительно покашливая, удалось его уговорить уйти из ресторана. Громко ворча, опираясь на две палки, доктор Фелл с трудом двинулся из ресторана, сопровождаемый Рэмполом. Дойдя до своего вагона, они уселись друг против друга в уголке пустого купе. Фонарь в купе почти не давал света, там было даже темнее, чем снаружи за окном. Доктор Фелл, сгорбившись бесформенной массой в своем уголке, был похож – на фоне линялой обивки сиденья и висевших над его головой еле различимых фотографий – то ли на лешего, то ли на домового. Он хранил молчание, тоже, вероятно, почувствовав нереальность царившей вокруг атмосферы. Прохладный северный ветер становился все свежее, на небе взошла луна. Там, вдали, куда не достигал летящий перестук колес, лежали древние, густо заросшие усталые холмы, а деревья были похожи на похоронные букеты. Молчание в конце концов нарушил Рэмпол. Он не мог больше сдерживать свое любопытство. Поезд с лязгом остановился у платформы какой-то деревушки. Было совсем тихо, если не считать протяжных вздохов паровоза.

– Не могли бы вы мне объяснить, сэр, – начал американец, – что имел в виду мистер Пейн под словами «просидеть целый час в Ведьмином Логове»? Что все это означает?

Доктор Фелл, очнувшись от забытья, казался испуганным. Он наклонился к собеседнику, так что лунный свет блеснул на стеклах его пенсне. В наступившей тишине слышались тяжелые вздохи паровоза, похожие на то, как дышит загнанная лошадь, и тонкий металлический звон – за окном жужжали комары. Что-то звякнуло, и поезд дернулся. Качнулся и замигал фонарь.

– А? Что? Господи, я ведь думал, что вы знакомы с Дороти Старберт, мой мальчик. Мне не хотелось расспрашивать.

«Ага, это, очевидно, сестра. Спокойно, нужно действовать осторожно».

– Я только сегодня с ней познакомился, – сказал Рэм-пол. – Почти ничего о ней не знаю.

– Так, значит, вам ничего не известно о Чаттерхэмской тюрьме?

– Решительно ничего.

Доктор поцокал языком:

– Значит, вы узнали все это только сейчас, от Пейна. Он принял вас за старого знакомого… Видите ли, сейчас в Чаттерхэме тюрьмы уже нет. Здание не используется по своему назначению с тысяча восемьсот тридцать седьмого года, теперь оно постепенно разрушается.

Мимо них с грохотом проехала багажная тележка. В темноте на мгновение вспыхнул какой-то фонарь, и Рэм-пол успел разглядеть, что на лице доктора Фелла появилось странное выражение.

– А вы знаете, почему ее перестали использовать? – спросил он. – Из-за холеры. Да-да, конечно, из-за холеры. Впрочем, была и еще одна причина. Говорят, что эта другая причина была гораздо серьезнее.

Рэмпол достал сигарету и закурил. В тот момент он не мог бы проанализировать свои чувства, однако было ясно, что все его существо находится в состоянии крайнего напряжения, он испытывал нечто вроде удушья; позже ему казалось, что у него что-то случилось с легкими. В темном купе он глубоко вдохнул свежий влажный воздух.

– Всякая тюрьма, – продолжал доктор Фелл, – а в особенности тюрьмы того времени – ужасное место. А эта к тому же была построена вокруг Ведьмина Логова.

– Ведьмина Логова?

– Это место, где в старину вешали ведьм и колдуний. Да и обычных преступников, естественно, вешали там же. Кха-кха! – Доктор Фелл долго и звучно откашливался. – А про ведьм и колдуний я говорю потому, что именно это обстоятельство производило наибольшее впечатление на народные умы…

Линкольншир – болотистая страна. В древности Линкольн называли Ллин-дун, что означает «город на болоте»; римляне превратили его в Линдум-Колони. Чаттерхэм находится на некотором расстоянии от Линкольна. Но ведь Линкольн теперь современный город, а вот мы – нет. У нас богатые почвы, топи и болота, много болотной птицы и густые туманы; здесь людям чудится всякое, в особенности на закате. А?

Поезд с грохотом снова катился вперед. Рэмпол принужденно засмеялся. Этот толстяк, который непрерывно хохотал, наливался пивом и вином, был очень похож на веселый окорок, однако теперь у него был задумчивый и даже несколько зловещий вид.

– Чудится всякое, сэр?

– Они построили тюрьму таким образом, что виселицы оказались в центре. Два поколения Старбертов были в этой тюрьме смотрителями. У вас в Америке такая должность называется «начальник тюрьмы». Все Старберты, согласно преданию, погибали, сломав себе шею. Не очень-то приятная перспектива, верно?

Фелл зажег спичку, чтобы закурить сигару, и Рэмпол увидел, что он улыбается.

– Я вовсе не собираюсь пугать вас рассказами о призраках, – добавил он, попыхтев некоторое время над своей сигарой. – Я просто стараюсь вас подготовить. У нас нет вашей американской живости, воздух, наверное, такой. Поэтому не удивляйтесь, если услышите о «Пэгги, что блуждает с фонарем» или о чертенке, который обитает в линкольнском соборе. А в особенности если вам будут рассказывать о тюрьме.

Наступило молчание. Потом заговорил Рэмпол:

– Я не имею ни малейшего желания смеяться над такими вещами. Мне всю жизнь хотелось посмотреть на дом с привидениями. Я, конечно, в них не верю, но это не умаляет моего любопытства… А что это за история, которую рассказывают о тюрьме?

– Слишком яркое воображение, – пробормотал доктор Фелл, пристально глядя на пепел своей сигары. – Так сказал про вас Мелсон. Завтра вы услышите целиком. У меня сохранились копии документов. Однако молодому Мартину придется провести свой час в кабинете смотрителя, открыть сейф и посмотреть, что там находится. Видите ли, вот уже около двухсот лет Старберты владеют участком земли, на котором построена тюрьма. Она и до сих пор им принадлежит. Местные власти никогда на нее не посягали, и она переходит по наследству старшему сыну без права отчуждения, как говорят юристы, то есть ее нельзя продать. В вечер того дня, когда старшему Старберту исполняется двадцать пять лет, он должен отправиться в кабинет смотрителя в тюрьме, открыть находящийся там сейф и положиться на волю случая…

– В каком смысле, сэр?

– Право, не знаю. Никому не известно, что находится там, внутри. Сам наследник не имеет права об этом говорить до того момента, когда он будет вручать ключи своему сыну.

Рэмпол поежился. Он живо представил себе серые развалины, железную дверь, человека с лампой в руке, который поворачивает в скважине заржавленный ключ.

– Боже мой! – воскликнул он. – Это звучит так, словно…

Однако он не мог подобрать подходящего сравнения и поймал себя на том, что у него на лице появилась принужденная улыбка.

– Это Англия, мой мальчик. А в чем дело?

– Я просто подумал, что, если бы это происходило в Америке, вокруг тюрьмы собрались бы журналисты, кинорепортеры и толпы зевак, чтобы посмотреть, что происходит.

Он вдруг сообразил, что сказал что-то не то. С ним постоянно происходят подобные вещи. Иметь дело с этими англичанами – все равно что пожимать руку другу, которого, как тебе кажется, ты прекрасно знаешь, и вдруг обнаружить, что в твоей руке – пустота, один туман. Мысль здесь не встречала ответа, и никакое сходство языка не могло заполнить эту брешь. Он видел, что доктор Фелл смотрит на него поверх очков, прищурив глаза; в следующую секунду, к его великому облегчению, доктор рассмеялся.

– Я же вам говорю: это Англия, – сказал он. – Ни один человек не станет его беспокоить. Ведь все это слишком тесно связано с поверьем, что Старберты погибают, сломав себе шею.

– Ну и что?

– Самое странное, – сказал доктор Фелл, наклонив свою крупную голову, – что, как правило, так оно и происходит.

Больше на эту тему не говорили. Вино, выпитое за обедом, видимо, несколько утихомирило возбуждение доктора, или же он предавался размышлениям, что можно было заключить по равномерной пульсации его сигары, которая то вспыхивала, то вновь покрывалась пеплом. Он накинул на плечи старый рваный плед, длинные густые волосы то и дело падали ему на лицо. Рэмпол мог бы подумать, что он дремлет в своем уголке, если бы не глаза – умные, проницательные глаза, глядящие сквозь пенсне на широкой черной ленте.

Чувство нереальности, владевшее американцем, окончательно утвердилось в нем к тому моменту, когда они приехали в Чаттерхэм. Красные огоньки последнего вагона скрылись, унеся с собой прощальный гудок паровоза; на платформе царила тишина. Где-то вдалеке залаяла собака, ей ответил целый хор других, потом все стихло.

Белая дорога вьется меж деревьев и ровных лугов. Места болотистые, над землей стелется туман, черная вода поблескивает в свете луны. Кусты живой изгороди источают аромат боярышника; светлая зелень хлебов покрывает холмистые поля; отовсюду слышатся размеренные трели сверчков; на траве сверкают прозрачные капли росы. Доктор Фелл, в своей широкополой шляпе, с накинутым на плечи пледом, с трудом шагает впереди, опираясь на две палки. Он ездил в Лондон всего на один день, объясняет он, и багажа при нем нет никакого. Рэмпол шагает следом, неся в руках тяжелый чемодан. Он на мгновение испугался, увидев впереди какую-то фигуру, – по дороге двигался человек в непрезентабельном пальто и дорожной шапочке, рассыпая искры из своей трубки. Потом он сообразил, что это Пейн. Несмотря на неуклюжую походку, адвокат двигался с приличной скоростью. «Вот тип, не хочет с нами знаться!» Рэмпол, казалось, слышал, как тот ворчит себе под нос, шагая по дороге. Однако ему особенно некогда было думать о Пейне, в нем все пело в предчувствии приключения под этим огромным чуждым небом, где даже звезды были ему незнакомы. Он ощущал себя песчинкой, затерянной в этой старой как мир Англии.

– Вот она, тюрьма, – сообщил доктор Фелл.

Они одолели небольшой подъем и остановились. Внизу перед ними простирались широкие поля, разгороженные стенками живой изгороди. Впереди сквозь листву деревьев, окаймлявших поля, Рэмпол разглядел шпиль деревенской церкви; тут и там мерцали серебряные точки – это лунный свет отражался в окнах крестьянских домиков, мирно спящих в благоухании теплой ночи. Слева, недалеко от них, возвышался большой красный кирпичный дом строгого стиля с белыми оконными рамами, окруженный подстриженными деревьями парка, через который к дому вела дубовая аллея. (Это Холл, сообщил доктор Фелл через плечо.) Однако внимание американца было приковано к тому, что он увидел с правой стороны. Там, на фоне ночного неба, нарушая гармонию этих мест, высились величественные в своей примитивности стены Чаттерхэмской тюрьмы.

Они были достаточно высоки, хотя в изменчивом свете луны казались еще выше. «Как похоже на горб», – подумал Рэмпол; дело в том, что в одном месте стена шла по гребню невысокого холма, образуя круглый выступ на вершине. Сквозь трещины старинной каменной кладки пробивались плети вьющихся растений, словно маня кого-то своими гигантскими гибкими пальцами. Верхний край стены ощетинился железными зубьями острых шипов, а за ними громоздилось беспорядочное скопление печных труб. Казалось, что все в этом месте было не только пропитано сыростью, но и покрыто слизью, оставленной обитавшими там ящерицами; было такое впечатление, что само болото просочилось внутрь сквозь стены и отравило все своими миазмами.

– По-моему, тут полно комаров, – вдруг сказал Рэм-пол. – Так и вьются вокруг головы. Вам не кажется?

Его голос прозвучал неожиданно резко. Откуда-то доносился унылый хор лягушек, словно это жаловались старики-инвалиды. Доктор Фелл поднял палку, указывая на что-то:

– Посмотрите-ка туда, на этот горб на холме, – (как странно, что он употребил именно это слово!) – видите? Вон там, где шотландские ели? Эта стена идет вокруг виселицы, это и есть Ведьмино Логово. В старые времена, когда виселица стояла на краю обрыва, они устраивали дополнительное представление: брали для петли длинную веревку и сталкивали приговоренного вниз в расчете на то, что голова, быть может, оторвется – на потеху зрителям. Тогда ведь не было специальных приспособлений в виде скамейки, которую выбивают из-под ног.

Рэмпол вздрогнул, представив себе все это в натуре. Жаркий день, пышная зелень окрестных лугов и деревьев, белые ленты дорог, над которыми вьется пыль, маки на обочинах. Глухо гудящая толпа людей в париках и коротких, по колено, панталонах. На вершину холма медленно поднимается по дороге повозка, на ней – тесная группка мужчин, одетых в черное; и вот кто-то уже болтается, словно жуткий маятник, над Ведьминым Логовом. В первый раз ему показалось, что окрестность не молчит – гудит от беспорядочного говора толпы. Он обернулся и увидел, что доктор Фелл не сводит с него глаз.

– А что они сделали, когда была построена тюрьма?

– Использовали ее по назначению. Однако считалось, что оттуда слишком легко убежать – недостаточно высокие стены, как они думали, и много дверей. Поэтому под виселицей устроили нечто вроде колодца. Почва здесь болотистая, так что наполнился он легко и быстро. Если кто вырвется и попробует прыгнуть, он попадет в этот водоем и… Их оттуда не вытаскивали. Не очень-то было, наверное, приятно умирать среди всего того, что там плавает.

Доктор переминался с ноги на ногу, и Рэмпол подхватил чемодан, чтобы идти дальше. Разговаривать было неприятно: голоса раздавались слишком громко и гулко; и, кроме того, все время возникало ощущение, что кто-то тебя подслушивает…

– Это оказалось полезно и для тюремного обихода, – сказал доктор, пройдя несколько шагов и тяжело, со свистом, дыша.

– Что вы имеете в виду?

– Когда дело бывало кончено и человек повешен, надо было разрезать веревку и снять тело; так вот, веревку разрезали, а тело просто падало в колодец. И когда там началась холера…

Рэмпол почувствовал, что его мутит, вот-вот начнет рвать. Его бросило в жар, несмотря на прохладный воздух. В листве деревьев пробежал легкий шорох.

– Я живу недалеко отсюда, – продолжал его собеседник, словно не сказал ничего необычного. Он говорил даже с приятностью, как если бы указывал на красоты городского пейзажа. – Мы живем на краю деревни. Отсюда очень хорошо видна та часть тюрьмы, где находится виселица, а также кабинет смотрителя.

Пройдя еще полмили, они свернули с дороги и пошли по узкой тропинке. И вот перед ними погруженный в дрему причудливый старый дом: верхняя часть – перекрещенные балки и штукатурка, а нижняя – увитый плющом камень. Месяц тускло блестит на ромбиках оконных стекол, у дверей – вечнозеленые кусты, на некошеном газоне белеют маргаритки. Какая-то ночная птица жалуется во сне, притаившись в густом сплетении плюща.

– Мы не будем будить мою жену, – сказал доктор Фелл, – она наверняка оставила для нас холодный ужин на кухне и достаточно пива. Я… В чем дело? Что там такое?

Он вздрогнул. Со свистом втянул в себя воздух, почти что подпрыгнул на месте. Рэмпол услышал, как скользнула одна из палок по мокрой траве. Американец посмотрел вдаль, туда, где меньше чем в четверти мили через луг высилась над шотландскими елями Чаттерхэмская тюрьма с Ведьминым Логовом в середине.

Рэмпол почувствовал, что его обдало жаром, все тело покрылось потом.

– Ничего! – громко ответил он, а потом стал горячо убеждать своего спутника: – Послушайте, сэр. Мне очень не хочется причинять вам неудобства. Я бы поехал другим поездом, только все остальные приходят в такое неудобное время. Я могу пойти в Чаттерхэм, найду там отель, или скромную гостиницу, или…

Старый лексикограф закудахтал, зашелся смехом. Смех его в этом месте и в этот момент прозвучал успокоительно.

– Пустяки, – прогудел он и хлопнул Рэмпола по плечу.

Тут Рэмпол подумал: «Он считает, что я испугался» – и быстро согласился. Пока доктор Фелл разыскивал свой ключ, он снова посмотрел в сторону тюрьмы.

Вполне возможно, что на него оказали известное воздействие старинные предания. Но на какое-то мгновение – он мог бы в этом поклясться – он увидел, как что-то выглядывает поверх тюремной стены. И у него было леденящее душу ощущение, что это что-то – мокрое.

Глава третья

Сидя теперь в кабинете доктора Фелла в первый вечер своего пребывания в «Доме под тисами» – так назывался коттедж, – он решил подвергнуть сомнению все фантастическое и невероятное. Спокойный, солидный дом с его керосиновыми лампами и примитивной канализацией вызывал в нем такое чувство, словно он в Адирондакских горах, проводит там отпуск в охотничьем шале; что сейчас все отправятся в Нью-Йорк, захлопнется дверца машины, а откроет ее уже привратник городского дома, где находится его квартира.

Но ведь все-таки он здесь; в залитом солнцем саду жужжат пчелы, там – солнечные часы, здесь – скворечник; пахнет старым деревом и чистыми занавесками. Разве бывает такое где-нибудь, кроме старой Англии? Яичница с беконом имеет здесь совершенно особый вкус, он никогда не ел ничего подобного. И трубочный табак – тоже. Сельская природа не казалась здесь искусственной, такой ее воспринимают люди, которые проводят в деревне только свой отпуск. Ничего общего не имела она и с чахлыми кустиками искусственного сада, разбитого на крыше небоскреба.

А вот и доктор Фелл, в белой широкополой шляпе он обходит свои владения; вид у него сонно-добродушный, он умудряется, ничего не делая, сохранять вид сосредоточенный и старательный. И миссис Фелл, маленькая, суетливая, веселая женщина, которая постоянно что-нибудь опрокидывает. Двадцать раз за утро слышался грохот, после которого она восклицала: «Вот черт!» – и принималась ликвидировать последствия, пока не наступала очередная катастрофа. Кроме того, у нее была привычка высовывать голову из всех окон дома поочередно и задавать какой-нибудь вопрос своему мужу. Только что вы видели ее в окне над парадной дверью, и вот она уже выглядывает из другого, в задней части дома, словно кукушка из часов, и приветливо машет рукой Рэмполу или спрашивает мужа, куда он засунул то-то и то-то. Доктор обычно смотрел на нее с удивлением и не мог припомнить, куда именно. Она снова скрывалась в доме – для того, чтобы тут же появиться уже из бокового окна с подушкой или пыльной тряпкой в руке. Рэмполу, который сидел под лампой и курил трубку, все это напоминало швейцарский барометр, в котором из маленького домика то и дело выбегали вертящиеся фигурки и возвращались назад, предсказывая таким образом погоду.

Утренние часы доктор Фелл обычно отводил писанию своего великого труда «Обычаи, связанные с употреблением различных напитков в Англии с древнейших времен», монументального произведения, для создания которого ему понадобилось шесть лет научных исследований. Ему доставляло огромное удовольствие проследить происхождение какого-нибудь старинного выражения, вроде «напился до изумления», «промоем глазоньки», «гей, крути колеса!», собирать прибаутки и присловья, в которых фигурируют «хандра», «здоровье», «стужа» и почему-то «перчатки» – короче говоря, словечки, бывшие в обиходе у любителей выпить. Даже в разговорах с Рэмполом он пускался в отчаянные споры по поводу трактатов допотопных авторов, подобных Тому Нэшу («Пирс-Нищий») или Джорджу Гаскойну[5] («Почтительнейшие рекомендации благородным господам по части деликатных увеселений, в коих также содержится решительное порицание неумеренных возлияний и попоек грубых простолюдинов»).

Минуло утро с его трелями дроздов, доносившимися с ближайшего луга, со спокойно дремлющим в небе солнышком, в лучах которого растворились все злые чары Чаттерхэмской тюрьмы. Когда наступил полдень, Рэмпол отправился в кабинет доктора, где хозяин дома был занят тем, что набивал свою трубку. Доктор Фелл был одет в охотничью куртку, его белая шляпа висела на уголке каминной полки. На столе были в беспорядке разбросаны бумаги, на которые он то и дело поглядывал.

– К чаю у нас будут гости, – объявил доктор, – придут пастор и молодой Старберт с сестрой. Они, знаете ли, живут в Холле; почтальон мне сказал, что они приехали сегодня утром. Возможно, явится и их кузен, мрачный, угрюмый субъект, если хотите знать мое мнение. Вам, наверное, не терпится узнать еще что-нибудь об этой тюрьме.

– Конечно, если это не…

– Не будет нарушением тайны? О нет. Об этом все уже знают. Мне самому любопытно посмотреть на этого Мартина. Он провел два года в Америке, и после смерти их отца в Холле заправляла делами его сестра. Отличная, кстати, девушка. Старый Тимоти скончался при довольно любопытных обстоятельствах…

– Сломал себе шею? – спросил Рэмпол, заметив, что его собеседник запнулся.

– Шею не шею, – проворчал тот, – а вот все остальное – это точно. На нем живого места не осталось. Он ехал верхом – это было вскоре после заката, – и его сбросила лошадь, очевидно в тот момент, когда он спускался с пригорка возле Чаттерхэмской тюрьмы, у самого Ведьмина Логова. Нашли его поздно ночью, он лежал в кустах у дороги. Лошадь бродила рядом, она не то ржала, не то выла – словно бы от страха. Его обнаружил Дженкинс, один из его арендаторов; так вот, он говорил, что эти звуки – самое страшное, что ему доводилось слышать в жизни. Старик умер на следующий день. До самого конца был в полном сознании.

Несколько раз за время пребывания в доме доктора Рэм-полу казалось, что его хозяин над ним потешается, как над всяким американцем. Однако сейчас он понял, что это не так. Доктор Фелл так упорно возвращался к этим кровавым подробностям просто потому, что сам был чем-то встревожен. Он говорил, словно желая найти облегчение. В том, как бегали его глаза, как он беспокойно ерзал в своем кресле, ощущались неуверенность, подозрительность, даже страх. Его астматическое дыхание громко раздавалось в спокойной комнате, где сгущались предвечерние сумерки.

– Эта история, по-видимому, воскресила старинные суеверия, – заметил Рэмпол.

– Совершенно верно, – отозвался доктор. – Суеверий, впрочем, здесь и без того достаточно. Нет-нет, похоже, что все это пахнет чем-то более серьезным.

– Вы хотите сказать…

– Убийство, – проговорил доктор Фелл.

Он склонился вперед, глаза его за стеклами пенсне казались огромными, на старчески румяном лице застыло напряженное выражение. Он быстро заговорил:

– Я ничего не утверждаю, имейте это в виду. Все это, может быть, чистая фантазия и вообще не имеет ко мне никакого отношения. Мм… Но доктор Маркли, коронер, который расследовал это дело, сказал, что ушиб, который был обнаружен в основании черепа у умершего, мог, конечно, быть результатом падения, но мог быть вызван и другими причинами. Мне показалось, судя по его виду, что это совсем не было похоже на результат падения с лошади. Скорее можно было себе представить, что его топтали ногами. И лошадь тут, конечно, ни при чем. И еще одно: дело было в октябре, и было довольно сыро, однако все это никак не объясняет того обстоятельства, что он был мокрый насквозь.

Рэмпол, который пристально наблюдал за своим собеседником, обратил внимание на то, что тот крепко вцепился пальцами в ручку кресла.

– Но вы говорите, что он был в сознании? Он что-нибудь сказал?

– Меня там, конечно, не было. Я все узнал от пастора и еще от Пейна. Вы помните Пейна? Да, он говорил, и, по-видимому, не только говорил. Он, верно, был в каком-то неестественном, прямо-таки дьявольском возбуждении. На рассвете они поняли, что он умирает. До этого он непрерывно писал; доктор Маркли говорит, что ему приспособили доску, чтобы он мог это делать. Пытались отобрать у него перо, но он только оскалился. «Инструкции для моего сына», – сказал он. Мартин находился в Америке, как я вам уже говорил. «Он ведь должен пройти через свое испытание, разве не так?»

Доктор Фелл замолчал и стал набивать трубку. Он втягивал в чашечку пламя от спички с такой силой, словно надеялся, что это поможет ему что-то понять.

– Они не были уверены, нужно ли звать пастора, мистера Сондерса, поскольку Тимоти, этот старый грешник, яростно ненавидел церковь. Однако он всегда говорил, что Сондерс – порядочный человек, несмотря на то что они по-разному смотрят на вещи, и вот на рассвете за пастором послали – на тот случай, если Тимоти согласится выслушать напутственную молитву. Пастор пошел к нему один и через некоторое время вышел, отирая пот со лба. «Боже правый! – проговорил он так, как будто это были начальные слова молитвы. – Этот человек лишился рассудка. Пусть кто-нибудь пойдет к нему со мной!» – «А он способен услышать слово Божие?» – спросил племянник старого Тимоти, у которого был весьма странный вид. «Да-да, – ответил пастор. – Но дело не в этом. Дело в том, что он сам говорит». – «А что он такого сказал?» – спросил племянник. «Я не имею права это открыть, – замялся пастор. – И очень жалею об этом».

Из спальни слышалось жизнерадостное кваканье Тимоти, а ведь он не мог шевельнуться из-за того, что руки и ноги у него были в лубках. После пастора он вызвал к себе Дороти и разговаривал с ней наедине, а потом Пейна, своего поверенного. Именно Пейн позвал их к умирающему, сказав, что дело идет к концу. За окнами начала разгораться заря, когда все они вошли в большую, отделанную дубом комнату, где стояла кровать под пологом. Тимоти уже почти не мог говорить, однако два слова он произнес вполне отчетливо: «Носовой платок» – и всем показалось, что, произнося их, он злорадно усмехнулся. Все встали на колени, пастор прочел молитву, и в тот момент, когда Сондерс совершал крестное знамение, на губах Тимоти выступила пена, он дернулся и умер.

В наступившей тишине Рэмпол услышал пение дроздов под окном. Солнечные лучи, длинные и уже не такие яркие, пробивались сквозь зелень тиса.

– Все это очень странно, – проговорил наконец американец. – Однако, если он ничего не сказал, вряд ли есть основания подозревать убийство.

– Вы так думаете? – задумчиво отозвался доктор Фелл. – Ну что же, возможно, что и нет… В ту же самую ночь – я имею в виду следующую после его смерти – в окне кабинета смотрителя горел огонь.

– Кто-нибудь поинтересовался, что это значит?

– Нет. Наших деревенских и за сто фунтов туда не заманишь, в особенности после наступления темноты.

– Да полно вам, все это чистейшие фантазии и суеверие.

– Нет, это не суеверие и не фантазии, – возразил доктор, качая головой. – Я, по крайней мере, так не думаю. Я сам видел этот свет.

– А сегодня ночью, – задумчиво произнес Рэмпол, – Мартин Старберт должен провести в кабинете смотрителя целый час…

– Да. Если только он не увильнет. Он человек нервный, несколько мечтательный, и разговоры о тюрьме всегда вызывали у него неприятное чувство. Последний раз он был в Чаттерхэме около года назад, когда приезжал домой, чтобы присутствовать при прочтении отцовского завещания. Одним из условий наследования было, конечно, то, что он должен пройти традиционное «испытание». После того как завещание было прочитано, он оставил Холл на попечение кузена и сестры и снова вернулся в Америку. Теперь он находится в Англии только для того, чтобы участвовать в… торжественном празднестве.

Рэмпол покачал головой.

– Вы мне очень много об этом рассказали, – сказал он, – все, кроме первоначального источника. Я так и не понимаю, с чем связано возникновение этого обряда.

Доктор Фелл снял пенсне и надел очки для чтения. Толстые стекла делали его похожим на сову. Держась руками за виски, он внимательно рассматривал документы, лежавшие у него на письменном столе.

– Здесь у меня копии официальных дневников, в которых велись ежедневные записи, нечто вроде корабельного журнала Энтони Старберта, эсквайра, смотрителя Чаттерхэмской тюрьмы с тысяча семьсот девяносто седьмого по тысяча восемьсот двадцатый год, и Мартина Старберта, эсквайра, смотрителя тысяча восемьсот двадцатого – тысяча восемьсот тридцать седьмого годов. Оригиналы находятся в Холле. Старый Тимоти дал мне разрешение снять копии. Их следовало бы как-нибудь напечатать в виде книги – в качестве дополнительной информации о пенитенциарных[6] методах тех времен. – Он некоторое время сидел молча, опустив голову, неторопливо покуривая трубочку и задумчиво глядя на чернильницу. – Понимаете, в чем дело: до конца восемнадцатого века в Англии было очень мало тюрем для уголовных преступников. Их либо вешали, либо клеймили или метили каким-нибудь зверским способом – что-нибудь там отрезали – и выпускали, либо отправляли в колонии. Исключение составляли должники и банкроты, но в общем не делалось никакой разницы между уже осужденными и теми, кто дожидался суда. Согласно этой порочной системе, всех их, без всякого разбора, держали в одном месте.

– Некий человек, по имени Джон Хауард, поднял вопрос о том, что Англии необходимы тюрьмы для содержания приговоренных преступников. Чаттерхэмская тюрьма была основана еще раньше Миллбэнк, хотя последняя считается самой старой. Строили ее осужденные, которым и предстояло в ней сидеть; камень брали из каменоломен, расположенных на землях Старбертов, а охрану составляли красные мундиры[7], отряженные для этой цели Георгом Третьим[8]. Плетка гуляла по спинам несчастных, а особо провинившихся подвешивали за большой палец или подвергали каким-нибудь другим пыткам. Каждый камень был полит кровью.

Когда доктор замолчал, в памяти Рэмпола всплыли старые как мир слова: «И пошел по земле великий плач…» Неожиданно для себя он произнес их вслух.

– Да, великий и горький плач. Должность смотрителя была, естественно, предоставлена Энтони Старберту. Эта семья и раньше занималась такого рода деятельностью, отец Энтони, например, занимал пост помощника шерифа в городе Линкольне. Было засвидетельствовано, – продолжал доктор Фелл, шумно втягивая воздух через нос, – что каждый божий день, пока шло строительство, дождь ли шел или светило солнце, холодно было или жарко, Энтони на своей гнедой кобыле объезжал место строительства. Каторжники привыкли к его посещениям и вскоре стали испытывать к нему ненависть. Они всегда видели его верхом: всадник в треугольной шляпе и синем камлотовом[9] плаще на фоне неба над черной линией болотистой земли.

Энтони то и дело дрался с кем-нибудь на дуэли. Он был щеголем, хотя деньги тратить не любил ни на что, кроме своей тюрьмы; был скуп и жесток; писал плохие стихи, проводя за этим занятием по нескольку часов кряду, и ненавидел своих родственников за то, что они над этим потешались. Мне кажется, он даже грозился, что они поплатятся за насмешки над его стихами.

Тюрьма была закончена в тысяча семьсот девяносто седьмом году, и Энтони туда переселился. Именно он установил правило, согласно которому старший сын должен проверить, что находится в сейфе в кабинете смотрителя. Нет нужды говорить, что тюрьма во времена его правления была хуже ада. Я умышленно смягчаю описание. Его единственный глаз, его усмешка… С его стороны было весьма благоразумно, – доктор Фелл прикрыл ладонью листы бумаги на столе, словно закрывая то, что на них было написано, – было весьма благоразумно, мой мальчик, что он вовремя сделал необходимые распоряжения на случай своей смерти.

– А что с ним случилось?

– Гидеон! – раздался укоризненный голос, сопровождаемый барабанной дробью по двери кабинета, заставившей Рэмпола подскочить на месте. – Гидеон! Чай пить!

– Что? – спросил доктор Фелл, рассеянно поднимая глаза от бумаг.

– Чай, Гидеон! – В тоне миссис Фелл отчетливо слышалось недовольство. – И я бы очень хотела, чтобы ты перестал наливаться пивом, достаточно того, что ты непрерывно ешь печенье, и у тебя здесь душно, и я вижу на тропинке пастора и мисс Старберт, они уже идут к нам. – Миссис Фелл с шумом перевела дух и подвела итог сказанному: – Чай пить!

Доктор со вздохом поднялся со своего места, и они услышали, как она катится вниз по лестнице, приговаривая: «Вот черт, вот черт!», что сильно напоминало выхлопы отработанных газов в автомобиле.

– Ну что же, отложим на потом, – сказал доктор Фелл.

Дороти Старберт шла по тропинке своей вольной походкой в сопровождении высокого лысого толстяка, который обмахивался шляпой. Рэмпол почувствовал, что у него екнуло сердце. «Спокойно! Не будь мальчишкой!» Он слышал ее легкий, насмешливый голос. На ней было нечто вроде костюма – коричневая юбка и жакет поверх желтого свитера с высоким горлом. Руки она держала в карманах. Лучи солнца сверкали на ее пышных черных волосах, небрежно собранных на затылке, и, когда она поворачивала голову, виден был профиль, напоминающий крыло птицы. Вот они идут через лужайку, и ее глубокие синие глаза смотрят прямо на него из-под пушистых ресниц…

– С мисс Старберт вы, по-моему, знакомы, – сказал доктор Фелл. – Мистер Сондерс, это мистер Рэмпол, он приехал из Америки. Гостит в нашем доме.

Рука Рэмпола оказалась в лапе лысого господина, который сжимал ее со всей силой христианской мощи. Мистер Сондерс улыбался своей пасторской улыбкой, щеки и подбородок его были выбриты до блеска. Он принадлежал к той породе священников, которым говорят, когда хотят сделать комплимент, что они совсем на священника не похожи. Лоб его был покрыт потом, а ласковые синие глаза смотрели вкрадчиво и настороженно, словно у вожатого отряда бойскаутов. Мистеру Сондерсу было сорок лет, однако выглядел он значительно моложе. Чувствовалось, что он исполняет свой долг по отношению к вере так же бездумно и безмятежно, как делал то, что от него требовалось на футбольном поле в Итоне, а может быть, в Хэрроу, или Винчестере, или в какой-нибудь другой школе. Вокруг его лысины, напоминающей тонзуру, пушились седые волосы, на животе красовалась внушительная золотая цепочка.

– Счастлив познакомиться с вами, сэр, – добродушно гудел пастор. – Я имел удовольствие… э-э-э… встречаться во время войны с некоторыми из ваших соотечественников. Заокеанские кузены, дорогой сэр, заокеанские кузены…

Он рассмеялся привычным смехом доброго пастыря. Эта профессиональная легкость и бесцеремонность раздражали американца. Он пробормотал что-то невнятное и обратился к Дороти Старберт.

– Здравствуйте, как поживаете? – сказала она, протягивая прохладную руку. – Как приятно снова с вами встретиться! Как поживают наши друзья Харрисы?

Рэмпол чуть не брякнул: «Кто?» – но вовремя поймал ее невинно-вопрошающий взгляд и легкую улыбку.

– Ах да, Харрисы! – отозвался он. – Отлично, благодарю вас, отлично. – И неожиданно для себя, в порыве вдохновения, добавил: – У Мюриэл режется зубик.

Поскольку никто, по-видимому, не обратил внимания на это сообщение и он немного беспокоился по поводу того, насколько правдоподобно оно прозвучало, он собирался было пуститься в подробности семейной жизни Харрисов, но в этот момент из парадной двери выскочила, словно кукушка, миссис Фелл и тут же приняла на себя командование всем обществом. Она высказала целую серию абсолютно неразборчивых замечаний, связанных в основном с пивом, печеньем и любезной внимательностью пастора; и оправился ли он после этого ужасного купанья под поливалкой; и уверен ли он, что не заболел пневмонией? Мистер Сондерс кашлянул в виде эксперимента и ответил, что нет.

– Вот черт! – воскликнула миссис Фелл, наступая на какие-то цветы. – Я так близорука, дорогой мистер Сондерс, слепая как курица… Ах, моя дорогая, – обратилась она к девушке, – а где же ваш брат? Вы говорили, что он собирается прийти.

На лицо Дороти Старберт снова на мгновение набежало облачко, такое же, как накануне вечером, заметил Рэм-пол. Она нерешительно тронула рукав, словно собираясь посмотреть на часы, но тут же отдернула руку.

– О, конечно он придет, – сказала она. – Он в деревне, собирался там что-то купить. Он скоро будет здесь.

Стол был накрыт в саду за домом. Он стоял в тени раскидистой липы, в нескольких ярдах от которой весело журчал ручеек. Рэмпол и Дороти задержались, пропуская вперед остальных.

– Маленькая Идвиг болеет свинкой, – сообщил Рэм-пол.

– Не свинкой, а ветрянкой. Вы невозможный человек. Я так боялась, что вы меня выдадите. Здесь ведь такие люди! А откуда они узнали, что мы уже встречались?

– Один старый дурак, адвокат, кажется, или поверенный, видел, как мы разговаривали на платформе. Это я боялся, что вы меня выдадите.

При таком необыкновенном совпадении они оба посмотрели друг на друга, и он снова увидел, что глаза ее засветились. Он почувствовал необыкновенную радость и в то же время – желание быть остроумным.

– Ха! – воскликнул он совершенно так же, как доктор Фелл, отметив краем глаза пятнышки тени, дрожавшие на траве, и оба они рассмеялись.

Она продолжала говорить, понизив голос:

– Не могу вам передать, какое у меня было отвратительное настроение вчера вечером. Лондон такой огромный, все у меня не ладилось. Так хотелось с кем-нибудь поговорить. И вдруг вы об меня стукнулись, вы были такой симпатичный, вот я и поговорила.

Рэмпол почувствовал такой восторг, что у него возникло непреодолимое желание ткнуть кого-нибудь в бок. Мысленно он яростно тузил воображаемого противника. Ему казалось, что грудь его расширяется, словно в нее накачивают воздух.

Его ответ прозвучал если не вполне непринужденно, то («Признайся честно, придира несчастный») достаточно естественно:

– Я очень рад, что вы это сделали.

– Я тоже.

– Правда?

– Конечно.

– Ха! – торжествующе воскликнул Рэмпол, задыхаясь от счастья.

Впереди на дорожке слышался пронзительный голос миссис Фелл.

– Азалии, петунья, герань, розы, боярышник, элегантины, – перечисляла она, как будто выкликая по радио сообщения о прибытии поездов. – Видеть я их, к сожалению, не могу из-за близорукости, но знаю, что они здесь.

С сияющей, хотя и несколько бессмысленной улыбкой она собрала своих гостей в кучу и рассадила их по креслам.

– Гидеон, дорогой мой, я надеюсь, ты не собираешься доставать свое ужасное пиво?

Доктор Фелл уже наклонился над ручьем. Тяжело отпыхиваясь, он вытащил несколько мокрых бутылок и распрямился, опираясь на палку.

– Обратите внимание, мистер Рэмпол, – сказал пастор, выражая всем своим видом благорасположение и терпимость. – Я часто думаю, – продолжал он, словно бросал ужасное обвинение, стараясь, однако, смягчить его хитрой улыбкой, – я часто думаю, что наш дорогой доктор вовсе не англичанин. Эта варварская привычка пить пиво во время чая, дорогой сэр! Право же, это совершенно не по-английски.

Доктор Фелл обернул к нему покрасневшее лицо.

– Сэр, – сказал он, – да будет вам известно, что именно чай не английский напиток, а вовсе не пиво. Я бы хотел, чтобы вы ознакомились с приложением к моей книге, примечание номер восемьдесят шесть, глава девятая, посвященная таким напиткам, как чай, какао и это ужасающее изобретение, известное под именем «содовая с мороженым». Вы обнаружите, что чай был ввезен в Англию из Голландии в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году. Из Голландии, которая была ее лютым врагом; а в самой Голландии его презрительно называли просто «сеном». Даже французы его не переносили. Патэн называет чай «rimpertinente nouveaute de siècle»[10], а доктор Дункан в своем «Трактате о горячих напитках»…

– Хоть бы пастора постеснялся, – перебила его миссис Фелл жалобным голосом.

– А? Что? – Доктор остановился, решив, что жена приняла его слова за непристойность. – В чем дело, дорогая?

– Пиво, – сказала миссис Фелл.

– О черт! – с яростью воскликнул доктор. – Прошу прощения, прошу прощения. – Он повернулся к Рэмполу. – Может быть, вы выпьете со мной пива, мой мальчик?

– Ну что же, я не прочь, – ответил тот, благодарно кивнув. – Спасибо, выпью с удовольствием.

– …Да к тому же прямо из холодного ручья, заболеете оба пневмонией, – мрачно изрекла миссис Фелл. Пневмония, по-видимому, была для нее idée fixe[11]. – Уж и не знаю, к чему это приведет, еще чайку, мистер Сондерс, тут возле вас печенье, все вокруг болеют пневмонией, а этому несчастному юноше придется весь вечер сидеть в кабинете смотрителя, а там гуляют сквозняки, и он непременно схватит пнев…

Внезапно наступила тишина. Потом Сондерс заговорил о цветах легко и непринужденно, указывая на клумбу, где росла герань. Он, казалось, старался увести в сторону их мысли, изменив направление взоров. Доктор Фелл принял участие в беседе, бросая грозные взгляды в сторону жены. Та совершенно не понимала, что затронула запретную тему. Однако все общество, собравшееся за столом под липой, охватило тревожное настроение, которое так и не рассеялось.

Солнечный свет приобрел чуть заметный предвечерний розоватый оттенок, хотя до ночи было еще далеко. Солнце двигалось к западу по ясному безоблачному небу и, пробиваясь сквозь зелень, бросало на землю теплые серебряные блики. Все молчали, смолкла даже миссис Фелл, сосредоточив все свое внимание на чайном сервизе. Скрипнуло плетеное кресло. Издалека слышалось позвякивание колокольчиков; и Рэмпол представил себе коров – на широком лугу они казались печальными и одинокими, – которых гонят домой в таинственном полумраке. В воздухе все громче звенели москиты.

Дороти Старберт вдруг поднялась со своего места:

– Как это глупо с моей стороны! Я чуть не забыла, что мне надо сходить в деревню и купить сигарет, пока не закрылась табачная лавка.

Она улыбнулась с деланой непринужденностью, которая никого не обманула; ее улыбка была похожа на маску. Стараясь казаться естественной, она посмотрела на часы.

– Я чудесно провела у вас время, миссис Фелл. Вы непременно должны навестить нас в Холле. Не хотите ли вы, – обратилась она к Рэмполу, словно это случайно пришло ей в голову, – пойти со мной? Вы ведь еще не были в деревне, правда? У нас там довольно интересная церковь, ранняя готика, мистер Сондерс может вам подтвердить.

– Совершенно верно. – Пастор, казалось, был в нерешительности, но потом посмотрел на молодых людей отеческим взором и махнул им рукой. – Ну конечно идите. А я выпью еще чашечку чаю, если миссис Фелл не возражает. Здесь все так уютно устроено, – он широко улыбнулся хозяйке дома, – что невольно делается стыдно за свою собственную лень.

Он с довольным видом откинулся в кресле, будто хотел сказать: «Ах, и я был когда-то молодым!», но у Рэмпола создалось впечатление, что все это ему совсем не нравится. Американец вдруг подумал, что этот самодовольный старый хрыч (sic![12] – щелкнуло в возбужденном воображении Рэмпола) испытывает к Дороти Старберт интерес значительно больший, чем приличествует священнику. Черт бы его побрал! Стоит только вспомнить, как он нежно склонялся к ее плечику, когда они шли к дому…

– Я просто не могла там больше оставаться, – проговорила девушка, переводя дух. Они быстро шли по тропинке. – Мне необходимо было подвигаться.

– Я это понял.

– Когда быстро идешь, – объясняла она, все еще слегка задыхаясь, – чувствуешь себя свободной. Нет такого ощущения, что у тебя в руках предметы, которые ты боишься уронить и которыми балансируешь в воздухе, будто ты фокусник. Ах!..

Они шли по узкому проходу, с двух сторон которого высились стенки живой изгороди, густая трава под ногами скрадывала шум шагов. С дороги их не было видно, но сами они отчетливо слышали шаги двоих мужчин, идущих по другую сторону кустов, и приглушенный разговор. Вдруг один из собеседников повысил голос; в мягком воздухе он прозвучал отрывисто и неприятно.

– Ты же отлично знаешь, что это за слово, – произнес говорящий. – Это виселица. Да-да, оно тебе прекрасно известно, так же как и мне.

Человек засмеялся.

Дороти Старберт остановилась, и на ее лице, которое четко выделялось на фоне темной зелени изгороди, Рэм-пол ясно увидел выражение страха.

Глава четвертая

– Придется поторопиться, чтобы не упустить хозяина, а то он закроет свою лавочку, – вдруг объявила Дороти. Она старалась говорить погромче, чтобы ее услышали. – Боже мой! Уже седьмой час! Впрочем, он ведь всегда оставляет для меня сигареты, я каждый день покупаю пачку, и всегда одни и те же, и если я не приду… А, это вы! Хэлло, Мартин!

Она вышла на дорогу, сделав знак Рэмполу следовать за собой. Звук голосов замер на полуслове. Худощавый молодой человек небольшого роста резко обернулся к девушке, не успев опустить руку. У него было самодовольное лицо человека, избалованного успехом у женщин, темные волосы и губы, сложенные в презрительную усмешку. Он слегка покачивался, и следы на пыльной дороге за его спиной показывали, что он шел не по прямой линии.

– Хэлло, Дот! – раздраженно отозвался он. – Подкрадываешься к человеку, как не знаю кто. В чем дело?

Молодой человек явно пытался говорить с американским акцентом. Он взял под руку своего спутника, всем своим видом изображая чувство собственного достоинства. Второй человек был, несомненно, его родственником; правда, черты лица его были грубые, в то время как у его кузена они отличались изяществом; одет он был превосходно, и шляпа сидела на нем прямо и аккуратно, а не набекрень, как у Мартина, и тем не менее сходство между ними было неоспоримо. Он казался смущенным, словно не знал, куда девать свои слишком большие руки.

– Пили чай у Феллов, Дороти? – спросил он, не зная, что сказать. – Какая жалость, что мы опоздали. Нас задержали.

– Ну разумеется, – невозмутимо отозвалась девушка. – Позвольте вас познакомить: мистер Рэмпол, мистер Мартин Старберт, мистер Герберт Старберт. Мистер Рэм-пол твой соотечественник, Мартин.

– Вы американец? – отрывисто спросил Мартин. – Это хорошо. Откуда? Нью-Йорк? Прекрасно! Я только что оттуда. Занимаюсь издательскими делами. Где вы остановились? У Феллов? A-а, этот старый чудак. Послушайте, пойдемте ко мне, я вас угощу, выпьем по рюмочке.

– Мы же идем в гости пить чай, Мартин, – терпеливо уговаривал его благоразумный кузен.

– Да ну его к бесу, этот чай. Послушайте, пойдем ко мне…

– В гости тебе лучше не ходить, Мартин, – сказала его сестра. – И пожалуйста, не нужно больше пить. Я бы не стала ничего говорить, но ведь ты же знаешь почему.

Мартин посмотрел на сестру.

– В гости все равно пойду, – заявил он, упрямо дернув головой. – А насчет выпить – это обязательно, но одну только рюмочку. Пошли, Берт.

О Рэмполе он совершенно позабыл, за что американец был ему только благодарен. Он поправил шляпу, отряхнул пыль со своего пиджака, хотя никакой пыли там не было и в помине, выпрямился и кашлянул, прочищая горло. Когда Герберт, степенно шагая, повел его дальше, Дороти прошептала:

– Не пускай его туда и постарайся, чтобы к обеду он был в форме, слышишь?

Мартин тоже это услышал. Он обернулся, склонив голову набок, и сложил руки на груди.

– Ты, наверное, думаешь, что я пьян? – спросил он, в упор глядя на сестру.

– Пожалуйста, Мартин.

– Ну, так я тебе покажу, пьян я или нет. Пошли, Берт.

Рэмполу пришлось ускорить шаг, чтобы догнать девушку, когда они двинулись по дороге в противоположном направлении. Дойдя до поворота, они услышали спор, который завязался между двоюродными братьями; Герберт говорил негромко, а Мартин кричал во все горло; шляпа его снова была лихо сдвинута на самые брови.

Некоторое время они молчали. Голоса, которые только что резко звучали в замкнутом пространстве между кустами, унесло ветром, свободно гулявшим по открытому лугу, где они теперь шли. Небо на западе приобрело желтоватый оттенок, оно было прозрачно как стекло; на его фоне четко вырисовывались темные ели, и даже на болотной воде появились золотистые блестки. Здесь была низина, края которой плавно поднимались, переходя в пустынное нагорье; на склонах виднелись стада овец, издали похожие на игрушечные.

– Вы не должны думать, – негромко говорила девушка, глядя прямо перед собой, – вы не должны думать, что он всегда такой. Это неверно. Но сейчас его так многое тревожит, и он старается этого не показать, вот и пьет, и бахвалится.

– Я знаю, ему есть от чего волноваться. Никто не может его осудить.

– Вам доктор Фелл рассказал?

– Да, немножко. Он сказал, что никакой тайны здесь уже нет.

– О, конечно! – Она сжала руки. – В этом вся беда. Все всё знают, но никто об этом не говорит. Это не принято. Они не смеют касаться этой темы, когда разговаривают со мной. И я тоже молчу. Вот и оказываешься совершенно одинокой, понимаете?

Помолчав, она обернулась к нему чуть ли не с яростью:

– Вы говорите, что понимаете, и это очень мило с вашей стороны. Но разве кто-нибудь может это понять? А мы ведь с этим выросли. Я помню, когда мы с Мартином были совсем маленькие, мама поднимала нас по очереди к окну, чтобы мы могли видеть тюрьму. Мамы давно уже нет на свете. И отец тоже умер.

– Вам не кажется, – мягко проговорил он, – что вы слишком большое значение придаете этой легенде?

– Я же вам сказала: вам этого не понять.

Голос ее звучал сухо и монотонно, и ему стало больно за нее. Он лихорадочно искал подходящие слова, чувствуя, что они никуда не годятся, отчаянно пытаясь найти точку соприкосновения, – так ищут лампу в заколдованном доме.

– Я не очень-то разбираюсь в практических вещах, – озадаченно сказал он. – Когда я оказываюсь за пределами своего кабинета или вне футбольного поля и сталкиваюсь с окружающим миром, я просто теряюсь. Однако я думаю, что вас я пойму всегда, что бы вы ни сказали, если это, конечно, касается вас самой.

В низине раздался звон колоколов. Медленный, печальный, древний звон, который плыл в воздухе, составляя с ним единое целое. Далеко впереди, на церковном шпиле среди дубов, сверкнул последний луч заходящего солнца. Стайка птичек взмыла в воздух над колокольней, когда раздались мерные удары колокола; кричали грачи.

…Они остановились у каменного мостика, перекинутого через широкий ручей. Дороти Старберт обернулась и посмотрела на своего спутника.

– Если вы действительно так думаете, – сказала она, – мне этого достаточно.

Губы ее медленно шевелились, сложившись в улыбку, легкий ветерок ласкал ее темные волосы.

– Ненавижу практические дела, – снова заговорила она с неожиданной злостью. – А приходится ими заниматься с тех самых пор, как умер отец. Герберт – добрая рабочая лошадка, на него можно положиться, но воображения у него примерно столько же, сколько у этой вот копны сена. Есть еще жена полковника, миссис Грэнби; потом Летиция Маркли; миссис Пейн – она занимается спиритизмом, и у нее есть специальная доска, где все расписано для проведения сеансов; и миссис Портерсон, которая почти что начала уже читать новые книги. Есть еще и Уилфрид Деним, он приходит ухаживать за мной по четвергам, в девять ноль-ноль вечера. В девять ноль пять он уже сообщил все новости и приступает к изложению содержания пьесы, которую видел в Лондоне три года тому назад, или начинает рассказывать о том, как нужно играть в теннис, демонстрируя разные хитрые удары, – полное впечатление, что у него пляска святого Витта. Да, и мистер Сондерс. Святой Георгий защитит добрую старую Англию, а если Хэрроу выиграет в этом году у Итона, страна окажется в руках социалистов. Уфф!

Она замолчала, с трудом переводя дыхание, и снова тряхнула головой с такой силой, что пришлось приглаживать рассыпавшиеся волосы. Потом улыбнулась:

– Не знаю, что вы обо мне подумаете после всего, что я тут наговорила.

– Я считаю, что вы абсолютно правы! – воскликнул Рэмпол с энтузиазмом. Особенно ему понравилось то, что было сказано о Сондерсе. – К черту все эти таблицы! A bas le tennis![13] Надеюсь, что Хэрроу выиграет у Итона, камня на камне от него не оставит. Хм… Я хочу сказать, что вы совершенно правы, и – да здравствует социализм!

– Я ничего не говорила о социализме!

– Так скажите что-нибудь. Да здравствует Норман Томас![14] И да благословит Бог…

– Но почему, глупый вы человек, почему?

– Да потому, что это не понравится мистеру Сондерсу, – объяснил Рэмпол. Этот тезис показался ему вполне убедительным, несмотря на его неопределенность. Но тут же ему вспомнилось еще одно обстоятельство, и он подозрительно спросил: – А что за тип этот Уилфрид, который является к вам каждый четверг? Уилфрид! Какое мерзкое имя. Вполне подошло бы человеку, который завивает волосы щипцами.

Она сбежала с высокого мостика, вся ее миниатюрная фигурка словно освободилась от оков. И смех ее, такой естественный и озорной, тот, что он слышал накануне, тоже, казалось, вырвался из тюрьмы.

– Послушайте! Мы никогда не получим этих сигарет, если не поторопимся… Вы как будто высказываете мои собственные мысли. Не хотите ли пробежаться по этому поводу наперегонки? Только особенно не усердствуйте, здесь не меньше четверти мили.

– Бежим! – крикнул Рэмпол, и они помчались, понеслись мимо стогов сена, так что ветер свистел в ушах, и Дороти продолжала смеяться.

– Надеюсь, нам встретится полковница миссис Грэнби, – проговорила она, задыхаясь. Ей понравилась эта хулиганская мысль, и она обернула раскрасневшееся лицо к Рэмполу. – Вот хорошо-то, просто отлично! Какое счастье, что у меня туфли на низком каблуке.

– Бежим быстрее?

– Чудовище! Мне и так уже жарко. Скажите, а вы не спортсмен?

– Хм… в некоторой степени.

В некоторой степени… В мозгу его пронеслись белые буквы на черных досках в полутемной комнате недалеко от университета, где стояли серебряные кубки в стеклянных шкафчиках и памятные футбольные мячи с нарисованными на них датами. Потом, продолжая бежать по дороге, он вспомнил еще одну сцену, во время которой он испытывал такое же бодрящее чувство, как сейчас. Ноябрь, оглушительный рев зрителей, дыхание со свистом вырывается из груди; слышатся отрывистые команды полузащитника, похожие на реплики дурного актера. Тупая головная боль. В ногах – словно тонкие натянутые проволочки, пальцы ничего уже не чувствуют. Снова хрип в горле, линия защиты прогнулась, удар! Ветер свистит в лицо, ощущение, что летишь над белой линией ног, которые дергаются, как у марионеток, и, наконец, грязный предмет, который ты хватаешь в воздухе под самой перекладиной… Он снова слышал одуряющий рев, чувствовал, как в груди что-то распахнулось и снова захлопнулось, когда рев достиг такой силы, что вокруг все дрожало, как дрожит и подскакивает крышка на кипящем чайнике. Это было только прошлой осенью, а кажется, что тысячу лет тому назад. И вот теперь он в самой гуще таинственного, еще более значительного приключения, в обществе девушки, само присутствие которой возвращает его в те далекие бурные годы.

– В некоторой степени, – повторил он, вдруг глубоко вздохнув.

Они сейчас находились на окраине деревни; мощные деревья осеняли белые витрины лавок, а тротуары были вымощены кирпичом, образующим неровные линии, похожие на строчки в школьной тетрадке малыша. Какая-то женщина остановилась и посмотрела им вслед. Мимо проехал мужчина на велосипеде, глаза его были так прочно защищены очками, что он въехал в тумбу и выругался.

Дороти прислонилась к стволу дерева, задыхающаяся и раскрасневшаяся, и весело смеялась.

– Хватит, поиграли, – объявила она, бросая на него сияющий взгляд. – Но боже мой, это мне здорово помогло!

На смену неистовому возбуждению, которое владело ими неизвестно по какой причине, пришло спокойное удовлетворение, и они вели себя чинно и степенно. Получили свои сигареты, причем хозяин табачной лавки ворчал, что не мог закрыться в обычный час, поскольку ему пришлось их дожидаться, и Рэмпол удовлетворил свое давнишнее желание и приобрел трубку, какие обычно курят церковные сторожа. Живейшее его любопытство вызвала аптека: огромные бутыли, наполненные красной и зеленой жидкостью, разнообразные снадобья, рядами разложенные в витрине, создавали такое впечатление, словно все это принадлежало Средневековью. Была там и харчевня под названием «Чрево монаха», и питейное заведение, вывеска на котором гласила: «Коза и виноград». Рэмпол не зашел туда только потому, что девушка – по совершенно непонятной причине – отказалась его сопровождать. В общем и целом деревня ему очень понравилась.

– Оказывается, в табачной лавке можно постричься и побриться, – с удивлением констатировал он. – В конце концов, все это не так уж сильно отличается от Америки.

Он чувствовал себя так отлично, что даже мелкие неприятности казались пустяками. Они встретили миссис Теодозию Пейн, которая мрачно шествовала по Хай-стрит, держа под мышкой свою доску для спиритического сеанса. Шляпка на ней была страшнее смерти, челюсти двигались, как у чревовещателя, а говорила она как сержант. Тем не менее Рэмпол слушал с отменной, поистине честерфилдовской вежливостью, терпеливо выслушал все, что она сообщила ему о проделках Люциуса, ее «руководителя», рассеянного и капризного представителя потустороннего мира, который скачет по всей доске и выражается простонародным языком. Дороти заметила, что лицо ее спутника краснеет и приобретает опасно напряженное выражение, и поспешила его увести, пока они оба не расхохотались.

Было уже почти восемь часов, когда они тронулись в обратный путь. Все доставляло им удовольствие, начиная от фонарей, которые были похожи на гробики и горели каким-то чахоточным светом, и до маленькой лавчонки с колокольчиком над дверями, где можно было купить глазированных пряничных зверушек и сборники давно забытых комических куплетов. Рэмпол всегда имел склонность покупать ненужные вещи, руководствуясь двумя здравыми соображениями: во-первых, они ему были не нужны, а во-вторых, нужно же куда-то тратить деньги; и, обнаружив родственную душу, которая не считала это ребячеством, он этой склонности уступил.

Они возвращались из деревни в прозрачных сумерках, держа перед глазами песенники, словно молитвенники, и распевали жалобную песню «Где ты праздновал, мой Гарри, светлый праздник без меня?», причем Дороти было велено умерять свою веселость, когда они доходили до особо трогательных мест.

– Это было волшебно! – заявила она, когда они уже почти дошли до тропинки, ведущей к дому мистера Фелла. – Я никогда не думала, что в Чаттерхэме столько интересного. Как жаль, что надо идти домой.

– Мне тоже это никогда не приходило в голову, – растерянно подтвердил он. – Только сегодня я это понял.

Они смотрели друг на друга, обдумывая это утверждение.

– У нас есть еще немного времени, – сказал он, как будто важнее этого ничего не было на свете. – Что вы скажете насчет «Розы Блумсбери-сквер»?

– О нет! Доктор Фелл – милейший старик, но должна же я хоть немножко подумать о своей репутации! Я и так видела, как миссис Грэнби, жена полковника, то и дело отодвигала занавеску, пока мы были в деревне. Кроме того, уже становится поздно.

– Ну и…

– Значит…

Оба они были в нерешительности. Рэмполу все казалось нереальным, сердце его колотилось в бешеном ритме. Желтые краски вечернего неба у них над головой померкли, только на западе залегли пурпурные полосы. Аромат цветущего кустарника сделался почти непереносимым. Ее глаза, такие яркие, живые, были в то же время подернуты пеленой – может быть, печали? Они были устремлены на его лицо, словно пытаясь что-то в нем найти… Он смотрел только в них и тем не менее каким-то образом почувствовал, что ее руки тянутся…

Он схватил и сжал эти руки.

– Позвольте мне проводить вас до дома, – с трудом выговорил он. – Позвольте мне…

– Эгей, это вы? – раздался зычный голос со стороны дорожки. – Остановитесь, подождите минутку!

У Рэмпола екнуло сердце – это было почти физическое ощущение удара. Он весь дрожал; держа ее за руки, он чувствовал, что и она тоже вся дрожит. Этот голос ворвался в их мир в момент такого сильного эмоционального напряжения, что они не сразу пришли в себя, но потом Дороти рассмеялась.

На дорожке перед ними вдруг появился, тяжело отпыхиваясь, доктор Фелл, а за ним какая-то фигура, показавшаяся Рэмполу знакомой; да, это был Пейн со своей изогнутой трубкой в зубах. Было такое впечатление, что он ее жует.

Страх… он снова вернулся к нему после нескольких коротких часов…

У доктора было очень серьезное лицо. Он согнулся, чтобы перевести дыхание, опершись бедром на одну палку.

– Мне бы не хотелось тебя тревожить, Дороти, – начал он, – и я знаю, это запретная тема, однако сейчас такой момент, что нужно говорить прямо…

– Ч-ш-ш, – остановил его Пейн. – А как же… мм… гость?

– Он уже все знает. Послушай, детка, это, конечно, не мое дело, я знаю…

– Пожалуйста, говорите. Скажите мне, что случилось?

Она крепко сжала руки.

– Твой брат приходил к нам. Нас немножко беспокоит его состояние. Дело даже не в том, что он сильно выпил. Впрочем, его вырвало, и он почти протрезвел. Дело в том, что он напуган, – это видно по его возбуждению, по тому, как развязно и вызывающе он себя ведет. Нам совсем не хочется, чтобы он проделывал эту дурацкую процедуру, находясь в таком нервозном состоянии. Он доведет себя до того, что с ним что-нибудь может случиться. Ты понимаешь?

– Ну и что? Говорите дальше.

– Твой кузен вместе с пастором повели его домой. Сондерс очень встревожен. Ты, конечно, знаешь, что твой отец перед смертью сказал ему что-то, не подлежащее разглашению, что-то, что он обязался хранить в тайне, равносильной тайне исповеди. Сондерс тогда еще думал, что он не в своем уме, помнишь? А сейчас он начинает в этом сомневаться. Возможно, конечно, что все это пустяки, но… на всякий случай… мы хотим быть настороже. Окно кабинета смотрителя отлично отсюда видно, а наш дом всего в каких-нибудь трех сотнях ярдов от тюрьмы. Понимаешь?

– Да.

– Сондерс, я и мистер Рэмпол, если он пожелает, будем все время наблюдать. К тому времени взойдет луна, и мы увидим, как Мартин войдет внутрь. Нам достаточно разместиться на краю лужайки, и мы будем отлично видеть тюремные ворота. Малейший шум, малейшая тревога – и тут же Сондерс с этим вот молодым человеком бегут через луг и оказываются на месте, прежде чем призрак успеет ускользнуть. – Он улыбнулся, положив руку ей на плечо. – Все это, конечно, вздор и пустяки, но такой уж я беспокойный старик. К тому же я старинный друг всей вашей семьи, знаю вас бог весть сколько времени. Итак, в котором часу начинается бдение?

– В одиннадцать.

– A-а, я так и думал. Значит, как только он выйдет из Холла, звони нам по телефону. И мы станем наблюдать. Ему ты ничего, конечно, не говори; это, в общем-то, не полагается, и если он узнает, то в этом своем состоянии – сам черт ему не брат! – обязательно сделает что-нибудь не так и спутает нам все карты. Но ты можешь ему намекнуть, пусть сядет где-нибудь поближе к окну, чтобы был виден свет.

– Я знала, что здесь что-то затевается, – сказала Дороти, тяжело переведя дыхание, – знала, что вы от меня что-то скрываете. О господи, зачем ему вообще нужно туда идти? Почему мы не можем нарушить эту дурацкую традицию и…

– Это невозможно, в этом случае вы теряете имение, – отрезал Пейн. – Прошу прощения, но условия именно таковы, и я обязан проследить, чтобы все было исполнено. Я должен вручить наследнику ключи – ему предстоит отпереть не одну дверь. Возвращая мне ключи, он должен показать какой-нибудь предмет, взятый им из сейфа, – не важно, что это будет, лишь бы было доказательство, что сейф действительно открывали.

Адвокат снова стиснул зубами черенок трубки. Белки его глаз, казалось, фосфоресцировали в темноте.

– Не знаю, как остальным, джентльмены, но мисс Стар-берт все это было известно, – ворчливо продолжал он. – Если уж мы начали говорить откровенно, позвольте мне пояснить вам мое положение. Об этом я могу кричать хоть с колокольни. До меня поверенным семейства Старбертов был мой отец, он и отвечал за юридическую сторону дела, а до того этим занимался его отец, затем отец его отца и так далее. Я касаюсь этих деталей, джентльмены, для того, чтобы вы не считали меня идиотом, помешанным на формальностях. Даже если бы я мог нарушить закон, я бы ни за что не согласился обмануть доверие моих клиентов, не выполнив обязательств, связанных с порученным мне делом.

– Да пусть оно провалится, это имение! Неужели вы думаете, что кто-нибудь из нас заплачет, если…

– Ну, знаете, он ведь не такой дурак, – раздраженно оборвал ее Пейн, – как бы вы с Бертом к этому ни относились. Господи боже мой, неужели вам так хочется превратиться в нищих, не говоря уж о том, что все над вами будут потешаться? Возможно, вся эта процедура выглядит глупо. Но существует закон, и существует вверенное мне дело. – Он сложил вместе ладони, так что получился легкий хлопок. – А вот что глупее всего, так это ваши страхи. Ведь после тысяча восемьсот тридцать седьмого года во время исполнения обряда ни с одним из Старбертов ничего дурного не случилось. И только потому, что ваш отец, когда его скинула лошадь, случайно оказался возле Ведьмина Логова…

– Довольно! – жалобно воскликнула Дороти.

Рука ее задрожала, и Рэмпол придвинулся к ней поближе. Он не сказал ни слова; в горле у него горело и саднило от ярости. Но он только подумал: если этот человек сейчас же не замолчит, я сверну ему челюсть.

– Вы, по-моему, вполне достаточно нам сообщили, Пейн, вам не кажется? – проворчал доктор Фелл.

– Согласен, – сказал Пейн. – Совершенно верно.

В воздухе чувствовалось раздражение. Слышались странные звуки – это Пейн втягивал свои пергаментные щеки, прикусывая их зубами.

– Именно так, – повторил он сухим профессиональным тоном, однако чувствовалось, что внутри он весь кипит. – Если вы меня извините, джентльмены, – продолжал он невозмутимо, – я провожу мисс Старберт. Нет-нет, сэр, – сказал он Рэмполу, когда тот двинулся следом, – только не теперь. У меня есть конфиденциальная информация, которую я должен ей сообщить. И надеюсь сделать это без помех. Я уже частично выполнил свои обязательства, вручив ключи мистеру Старберту, остается довести дело до конца. Я… Возможно, я дольше, чем все остальные, являюсь другом этой семьи, – его тонкий, резкий голос приобрел какой-то хриплый оттенок, напоминая злобное рычание, – и, хотя бы из вежливости, вы должны мне позволить кое-что сохранить в тайне.

Рэмпол так разозлился, что едва не задохнулся от ярости.

– Это вы говорите о вежливости, сэр? – вопросил он.

– Спокойно! – остановил его доктор Фелл.

– Пойдемте, мисс Старберт, – сказал поверенный.

Они видели, как он поправил манжеты и пошел, хромая, прочь, видели, как сверкнули белки, когда он обернулся в их сторону. Рэмпол пожал Дороти руку, и оба они, адвокат и девушка, скрылись из виду.

– Ну и дела! – пожаловался доктор после некоторого молчания. – Не кипятитесь. Он просто ревностно относится к своему положению поверенного семьи. А я так беспокоюсь, что не могу даже ругаться. Была у меня одна теория, но… Не знаю, не знаю, все идет не так, как надо. Пойдемте обедать.

Ворча себе под нос, он пошел впереди всех по тропинке к дому. В душе Рэмпола что-то громко взывало; сумерки были полны призрачных образов. То это было вырвавшееся на волю существо с развевающимися по ветру волосами, то – мост, а возле него – задумчивое печальное личико, на котором застыла робкая улыбка; то благоразумие, то насмешливость, потом забавные маленькие причуды, словно ожил крошка Пак[15]; и вдруг – внезапная бледность у изгороди и легкий вскрик, когда снова возникли эти страхи. Только бы с ней ничего не случилось! «Охраняй ее, чтобы никто не мог ее обидеть. Не спускай с нее глаз, потому что брат ее…»

Их шаги шелестели по траве, комариный звон словно пульсировал в воздухе, то стихая, то нарастая. Далеко на западе, в душном густом воздухе, слышались гулкие раскаты грома.

Глава пятая

Жарко. Густой, горячечный зной; от порывов горячего ветра, которые словно вырываются из раскаленной печи, деревья вздрагивают, затем все снова затихает. Если бы этот коттедж действительно был швейцарским барометром, его фигурки метались бы как безумные в своем домике.

Они пообедали при свечах в обшитой дубом столовой, украшенной оловянными блюдами и тарелками, развешенными по стенам. Воздух в комнате был такой же горячий, как обед, а вино и того горячее. Лицо доктора Фелла краснело все больше и больше, по мере того как он снова и снова наполнял свой бокал, однако поток его красноречия несколько иссяк. Даже миссис Фелл сидела молча, хотя суетилась по-прежнему. Она постоянно передавала своим сотрапезникам не то, что нужно, но никто этого не замечал. Кофе и портвейн, которыми завершился обед, не отняли у них, против обыкновения, много времени, и Рэмпол вскоре поднялся наверх, в свою комнату. Он зажег керосиновую лампу и стал переодеваться. Старые заляпанные спортивные брюки, удобная рубашка, теннисные туфли. В его маленькой комнатке с покатым потолком под самой крышей окно выходило на торцовую часть Чаттерхэмской тюрьмы и Ведьмино Логово. Какой-то жук со звоном ударился о стекло, отчего Рэмпол сильно вздрогнул; вокруг лампы уже вилась мошкара.

Он испытал облегчение, оттого что нужно было что-то делать. Кончив переодеваться, беспокойно прошелся несколько раз по комнате. Здесь, наверху, зной был еще гуще, пахло сухим деревом, как на чердаке; даже клей, которым были приклеены цветастые обои, казалось, источал удушливый запах; а хуже всего была лампа. Прижавшись лицом к стеклу, он выглянул наружу. Луна, окруженная желтым кольцом, светила нездоровым светом; было около десяти часов. Черт бы побрал эту неопределенность! Дорожные часы на столике возле широкой кровати тикали с раздражающим безразличием. На календаре в нижней части часов резко выделялась цифра «12» и еще более резко – красные буквы названия месяца: июнь. Он пытался вспомнить, где он был в июне прошлого года, и не мог. Новый порыв ветра пронесся в ветвях деревьев. От жары все его тело покрылось капельками пота; к горлу поднимались волны дурноты. Он задул лампу.

Сунув в карман трубку и клеенчатый кисет, он спустился вниз. В гостиной равномерно, без устали, поскрипывала качалка – миссис Фелл читала журнал с яркими картинками. Рэмпол ощупью выбрался из дома на лужайку. Доктор заранее подтащил два плетеных кресла к стене дома, которая выходила на тюрьму; там было темно и значительно прохладнее. В темноте шевелился огонек докторской трубки. Не успел он сесть, как у него в руке очутился прохладный стакан.

– Пока ничего, – сказал доктор. – Будем ждать.

Там, на западе, ворошился далекий гром, словно катился и катился мяч в кегельбане, так и не сбив ни одной кегли. Рэмпол сделал хороший глоток холодного пива. Так уже лучше! Луна еще не набрала силы, но огромная чаша луга постепенно наполнялась молочно-белым светом, который поднимался все выше и выше, заливая ее склоны.

– А где окно кабинета смотрителя? – шепотом спросил Рэмпол.

Огонек трубки описал дугу, указывая направление.

– Вон то, большое. Единственное большое окно. Почти по прямой линии отсюда. Видите? А рядом с ним – железная дверь, которая ведет на каменный балкончик. С этого балкона смотритель обычно наблюдал за экзекуцией.

Рэмпол кивнул. Вся стена была покрыта плющом, который местами провисал, образуя бугры и впадины. В молочно-белом свете были видны отдельные плети, свисающие с толстых прутьев оконной решетки. Внизу, на одной линии с балконом, но гораздо ниже, была еще одна железная дверь. От этой двери начинался крутой склон известнякового холма, подошва которого терялась под елями Ведьмина Логова.

– А из этой нижней двери, как я полагаю, выводили приговоренных? – сказал он.

– Да. До сих пор сохранились три каменные тумбы – видите в них отверстия? – на которых стояли столбы виселиц. Каменная кладка колодца не видна, ее закрывают вон те деревья. Конечно, когда колодец использовался по назначению, этих деревьев не было.

– В него и сбрасывали повешенных?

– Просто непонятно, как эта зараза не расползлась по всей округе и не сохранилась до сих пор, хотя прошло уже сто лет. В этом колодце и теперь немало всякой пакости. Доктор Маркли вот уже пятнадцать лет бьется за то, чтобы его засыпали, однако не может заставить ни округ, ни муниципалитет принять меры, поскольку земля принадлежит Старбертам. Каково, а?

– А Старберты возражают против того, чтобы его убрали?

– Совершенно верно. Дело в том, что он является элементом этой дурацкой легенды, той ее части, что касается Энтони, который жил в восемнадцатом веке. И когда я думаю об обстоятельствах его смерти, припоминаю некоторые загадочные намеки в его дневнике, мне иногда кажется…

– Вы мне еще не рассказали, как он умер, – спокойно напомнил ему Рэмпол.

Произнося эти слова, он вдруг усомнился в том, что ему действительно хочется знать. Накануне вечером ему показалось – он был просто в этом уверен! – что что-то мокрое и страшное заглядывало вниз с тюремной стены. Он вдруг ощутил, хотя днем этого не замечал, резкий запах гнилого болота, который шел через луговину со стороны Ведьмина Логова.

– Я и забыл, – пробормотал старый лексикограф. – Я собирался прочесть вам кое-что сегодня днем, но нам помешала миссис Фелл. Вот, возьмите.

Послышался шелест бумаги, и в руке у Рэмпола оказалась толстая пачка листков.

– Прочтите это потом, у себя в комнате. Я хочу, чтобы вы составили свое собственное мнение.

Неужели это лягушки так кричат? Сквозь равномерное жужжание москитов Рэмпол отчетливо слышал их кваканье. Боже мой, этот болотный запах! Он и вправду усиливается, воображение тут ни при чем. Этому должно быть естественное объяснение. Жаркий день, обостривший запахи земли, еще что-нибудь в том же роде. Он пожалел, что так мало знает о природных явлениях. Деревья снова начали беспокойно шептаться. Часы в доме звучно пробили один-единственный удар.

– Половина одиннадцатого, – пробурчал хозяин дома. – И по-моему, я слышу шум автомобиля. Это, должно быть, пастор.

На дорожке, ведущей к дому, неверным светом мелькнули фары, и старый «форд» пастора той допотопной модели «Т» на высоких колесах, которая издавна служила предметом шуток, развернулся и, скрежеща тормозами, остановился у дверей. Пастор выскочил из машины, где его огромная фигура заполняла, казалось, все шоферское сиденье, и быстренько принес себе кресло с другого конца лужайки. Его привычная добродушно-развязная манера себя вести была сейчас совершенно незаметна, и Рэмпол вдруг подумал, что он напускал на себя этот вид, когда это было необходимо для светского общения, чтобы скрыть мучительную застенчивость. Лица его в темноте не было видно, однако чувствовалось, что оно покрыто потом. Опускаясь в кресло, он с трудом переводил дух.

1 Кинетоскоп – аппарат для просмотра быстро движущихся рисунков, предшественник кинематографии. (Здесь и далее примеч. перев.)
2 Имеется в виду вокзал в Нью-Йорке.
3 Ошибка автора: Первый крестовый поход под предводительством Готфрида Бульонского проходил в 1095–1098 гг.
4 «Хвала кресту, но еще того более хвала вину» (лат.).
5 Томас Нэш (1567–1601) – английский писатель. Джордж Гаскойн (ок. 1534–1577) – английский поэт и драматург.
6 Пенитенциарный – относящийся к наказанию, преимущественно уголовному (юр., лат.).
7 Красные мундиры – прозвище английских солдат.
8 Георг III (1738–1820) – король Великобритании и Ирландии (1760–1820).
9 Камлот – грубая шерстяная ткань.
10 Возмутительное нововведение века (фр.).
11 Навязчивая идея (фр.).
12 Так! Здесь: Вот оно что! (лат.)
13 К черту теннис! (фр.)
14 Норман Мэттон Томас (1884–1968) – американский политический деятель, социалист.
15 Крошка Пак – первоначально злой дух; эльф в пьесе У. Шекспира «Сон в летнюю ночь».
Продолжить чтение