Выгон

This edition is published by arrangement with Canongate Books Ltd, 14 High Street, Edinburgh EH1 1TE and The Van Lear Agency LLC.

В качестве иллюстраций использованы снимки сервиса Google Maps

© Amy Liptrot, 2016

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2021

Глоссарий[1]

Белтейн

кельтский праздник костров, символизирующий плодородие и обновление жизненных сил; отмечается 1 мая, между весенним равноденствием и летним солнцестоянием

бонкси

большой поморник

Веселые Танцоры

северное сияние

гримлины, летняя полутьма

время между закатом и рассветом

дунди

треска

йоль

парусная лодка

каирн

насыпь в виде груды камней, обычно имеющая погребальный или мемориальный характер

кирка

церковь

клубки

морские водоросли

Ламмас

праздник первого урожая, символизирующий начало осени; отмечается 1 августа

ок

кайра

селки

тюлени

струйки

моллюски

трау

злые духи; выбираются из своих жилищ только по вечерам и проникают в дома, когда их обитатели спят

тэтти

картошка

Ужин Бёрнса

национальный шотландский праздник в честь дня рождения поэта Роберта Бёрнса; отмечается 25 января торжественным ужином

хаггис

национальное шотландское блюдо: бараньи потроха с луком, салом и приправами, сваренные в бараньем желудке

Хогманай

праздник последнего дня в году, отмечается 31 декабря, включает в себя традиционные факельные шествия и посещение друзей и родственников

хоум

островок

Пролог

Островной аэропорт; шум вертолетных двигателей. Молодую женщину, прижимающую к себе новорожденного ребенка, везут в коляске навстречу мужчине в смирительной рубашке – тоже в коляске.

Обоим по двадцать восемь, и оба побывали сегодня в маленькой местной больнице: там женщине помогли родить первенца, а мужчину, вопящего и потерявшего контроль над собой, накачали успокоительными.

На Оркнейских островах, расположенных на севере Шотландии, между Северным морем и Атлантическим океаном, подтачиваемых морем и шлифуемых ветром, есть и больница, и аэропорт, и кинотеатр, и две средние школы, и супермаркет. Одного там нет – изолятора для психически больных людей, представляющих опасность для самих себя и окружающих. Если случай подпадает под закон о психическом здоровье, пациента отправят на юг, в Абердин.

Когда смотришь сверху, например из окна самолета, в котором везут нефтяников на буровую установку или посылки с континента, взлетно-посадочная полоса сильно выделяется на фоне равнинного пейзажа, лишенного деревьев. Аэропорт часто закрывают на целые дни из-за сильного ветра или туманов с моря. Здесь, под надзором диспетчерских служб, среди низколежащих островов и под бескрайним небом, разыгрываются повседневные драмы прощаний и встреч.

В тот майский вечер, когда маргаритки закрывали на ночь свои бутоны, кайры и моевки с полными клювами песчанок для своих птенцов возвращались на утесы, а овцы укрывались за стенами из камней, началась моя история. Я пришла в этот островной мир, а отца оттуда будто выдернуло. Я родилась на три недели раньше срока – и это стало триггером для очередного его маниакального эпизода.

Мама знакомит мужчину, моего отца, с его крошечной дочкой, совсем ненадолго кладет меня к нему на колени, а затем его сажают в самолет, и он улетает. Что она говорит ему, неизвестно. Слова заглушает шум мотора или уносит ветер.

Глава 1

Выгон

В первый день после возвращения домой я сижу за старым морозильным ларем, среди жгучей крапивы, и смотрю на надвигающиеся тучи. Шум волн не так уж сильно отличается от шума лондонского транспорта.

Ферма находится на западе главного и самого большого из Оркнейских островов, на той же широте, что Осло и Санкт-Петербург. От Канады меня отделяют только скалы и океан. Сельскохозяйственные технологии изменились, на ферме появились новые постройки и новое оборудование, однако старые сараи и инструменты никуда не делись: вот они, гниют и ржавеют на соленом воздухе. Сломанный ковш экскаватора служит лоханью для овец. Стойла, где раньше держали скот, теперь завалены вышедшим из строя оборудованием и старой мебелью, вынесенной из дома. В этом коровнике я когда-то сделала качели, привязав веревки к балкам, и висела вниз головой над воротами, которые теперь вросли в землю и проржавели.

На юг ферма тянется по побережью до полосы песчаной почвы, переходящей в берег залива Скейл – пляж в полтора километра длиной, где находится Скара-Брей – поселение эпохи неолита. На север же она уходит ввысь по утесам туда, где растет вереск. У каждого поля есть название, достаточно прозаичное: например, Переднее поле, которое видишь, подходя к дому, или Овечье поле, со всех сторон укрытое за каменными стенами. Самое большое поле, Выгон расположен на побережье, в верхней части нашей фермы, где трава всегда короткая, потому что круглый год ее бьют ветер и брызги морской воды. Именно на этом поле пасутся летом овцы и ягнята, сюда их приводят с «детских» полей. Именно здесь хайлендские коровы, рыжие и рогатые, проводят зиму, бегая под бескрайним небом.

В некоторых старых сельскохозяйственных отчетах выделяют два вида земель: внутренние, или пахотные, расположенные близко к самой ферме, и внешние, или выгоны, некультивируемые, простирающиеся на большие расстояния и часто расположенные на склоне. Раньше эти внешние поля часто использовались как общие пастбища для нескольких ферм. Выгон расположен на самом дальнем участке фермы и возделывается лишь частично; туда приходят домашние и дикие животные, а люди заглядывают нечасто, так что духам там полное раздолье. Согласно оркнейскому фольклору, на холмах и в ущельях группами живут духи трау. Есть еще сказки о холмовичках – маленьком народце, который выползает летом из каменистой почвы, чтобы попроказничать.

На фотографии, сделанной на Выгоне в начале восьмидесятых, я сижу у папы на плечах. Папа с мамой показывают друзьям из Англии этот пришедший в запустение участок земли, который они недавно приобрели. Родители хотели купить ферму и ездили всё дальше и дальше на север, пока не нашли ту, что могли себе позволить. Семья и друзья удивились покупке и сомневались, что дело выгорит, – впрочем, как и местные. Жители Оркнейских островов повидали немало южан-идеалистов, которые переезжали сюда, но уже пару зим спустя возвращались домой.

Именно здесь, наверху, у холмов, я и выросла. Я никогда не боялась высоты. В детстве папа водил нас гулять по холмам. Я выдергивала свою руку из маминой и смотрела с обрыва вниз, на бурлящую воду. Ферму окружают месторождения серого песчаника – обрывы и крупные плиты. Эта монументальная горная порода и неумолимые стихии определили границы острова и моего мира.

Однажды наша собака сорвалась с обрыва. Щенок колли в шторм бегал за кроликами, не заметил, что оказался на краю, – и больше мы его не видели.

На улице ветрено. Я выбираюсь из своего укрытия и иду на Выгон в первый раз за много лет, вдыхая воздух полной грудью. На ферме нет деревьев, открытый пейзаж – сплошной простор.

Скалы спускаются к морю. Я в резиновых сапогах бреду по трещинам в песчанике, чтобы не поскользнуться. Выбившиеся из хвостика прядки лезут мне в глаза и рот, прилипают к смоченному морскими брызгами лицу – совсем как в детстве, когда я лазила за собаками под воротами и карабкалась через ограды.

Нахожу свое любимое место – каменную плиту, торчащую на вершине холма под опасным углом. Я приходила сюда подростком, в наушниках, нарядная, и в отчаянии смотрела на горизонт, мечтая сбежать. Наблюдала за биением волн и за тем, как чайки и истребители летают над морем.

В ясные дни на юг от пролива Пентленд-Ферт можно разглядеть вершины континентальных гор: Бен Хоуп, Бен Лойал, мыс Рат. На горизонте, на запад от Выгона, лежит Сул-Скерри – остров, где когда-то находился самый удаленный в Великобритании обитаемый маяк. Можно рассмотреть, как инженеры тестируют в море волновые генераторы. Сейчас отлив, и внизу, у основания утеса, обнажаются скалы. Когда мне было одиннадцать, рыбацкая лодка села там на мель.

С моего местечка открывается вид на север, на мемориал лорда Китченера в Маруике. В 1916 году, когда броненосный крейсер «Хэмпшир» затонул в трех километрах к северо-западу отсюда, подорвавшись на немецкой морской мине, Китченер и шестьсот сорок три из шестисот пятидесяти шести членов экипажа погибли. Некоторые из двенадцати выживших нашли приют в доме, который затем станет нашим.

Один из выживших, моряк У. М. Филлипс, живо описал в своих мемуарах ту трагическую ночь: «Полностью одетый, за исключением ботинок, я прыгнул и, сказав последнее прощай, погрузился в бурлящую воду». Филлипсу удалось забраться на большой плот, но там уже было слишком тесно, и обладателей спасательных поясов «попросили освободить место». «С улыбкой ответив нечто вроде „Мы еще раньше вас доберемся“, человек восемнадцать повиновались и прыгнули в волны, пожертвовав собой и подарив своим товарищам единственный шанс на спасение».

Плот много часов носился по волнам, и моряки уже боялись, что их выбросит на скалы и там они и встретят смерть. И всё же плот прибился к берегу в Небби, одном из заливов у Выгона. Гуляя по этому участку побережья, я представляю, как плот, по описанию Филлипса, «вклинился между утесами, словно его туда вставили человеческие руки». Представляю фермеров, которые в темноте брели по побережью в поисках выживших, и мертвые тела, выброшенные на скалы.

На Оркни почти всегда ветер. Хуже всего для обитателей ферм западные штормы, когда море бушует и за ночь передвигает тонны камней, так что наутро пейзаж становится неузнаваемым. Самыми красивыми бывают восточные штормы, когда ветер дует в унисон с приливом и на волнах образуется блестящий купол брызг, переливающийся на солнце. Старенькие фермы приземистые и крепкие, как и многие жители островов; они способны выдержать сильнейший шторм. Однако я этой прочности лишена: я высокая и неуклюжая.

Гуляя по столь хорошо знакомому мне побережью, я стараюсь не расчувствоваться. С тех пор как я уехала отсюда, прошло более десяти лет, и детские воспоминания смешиваются с недавними событиями – теми, что побудили меня вернуться на Оркни. Силясь открыть ворота, я вспоминаю, как твердила напавшему на меня человеку: «Я сильнее тебя».

В конце зимы земля коричневая и изможденная, и Выгон выглядит бесплодным, но я знаю его секреты. Как выяснилось, его разрушенная и заросшая ограда была построена еще в эпоху неолита, а часть камней, составляющих расположенное в десяти километрах отсюда Кольцо Бродгара, добыли в карьере, который находится совсем недалеко к северу. Видимо, один из этих камней как раз и лежит расколотый на склоне холма. Может, его обронили по дороге к Кольцу четыре тысячи лет назад. Помню, тут гнездилась стая полярных крачек; в сезон спаривания они пикировали у нас над головами так низко, что задевали нас крыльями. Летом здесь можно обнаружить находящегося под угрозой вымирания шмеля-чесальщика, опыляющего красный клевер, осенью тут растут галлюциногенные грибы, а на скалах круглый год красуется редкий вид морских водорослей, Fucus distichus, – он растет только на омываемых волнами скалистых северных побережьях.

В верхней части Выгона находится столбчатый морской утес размером с башню, известный как Спорд или Стэк о’Ру. Когда-то он был частью скалы, но теперь отделен от нее проливом. Летом на утесе гнездятся тупики, глупыши, бакланы, морские чайки и вороны. Я обычно пробиралась, тщательно обходя кроличьи норы, по поросшему травой склону к уступу, самому уютному месту, чтобы устроиться поудобнее и полюбоваться морскими птицами, посмотреть, как глупыши шумно защищают свои гнезда, а тупики возвращаются из морской дали.

На Выгоне нет никаких заборов, которые преграждали бы овцам путь к скалам и утесам. В первые годы жизни на ферме папа спускался и помогал застрявшим овцам выбраться, но по мере того, как стадо взрослело, молодые овечки начинали лучше ориентироваться на местности и всё увереннее держались на ногах.

Недавно прошел дождь, и спускающаяся к морю речушка разлилась. Когда-то мы с братом, Томом, любили играть здесь, толкая друг друга и собаку под каменный мостик. Кулики-сороки и кроншнепы вили гнезда в тракторных колеях, и мы бегали за птенцами, чтобы недолго подержать в руках их мягкие, горячие, бьющиеся тельца, а затем отпустить.

Я останавливаюсь на том месте, где в детстве видела, как сосед выскочил ненадолго из своего новенького трактора, чтобы открыть ворота, но не потрудился нажать на тормоз. И трактор, уже без водителя, поехал вниз по покатому холму. Сосед, как быстро ни бежал, не смог догнать его, и дорогущая машина перекатилась через край утеса и упала прямо в Атлантический океан.

Днем я возвращаюсь на Выгон покормить хайлендских коров, прижимаюсь к папе в тесной кабинке его трактора, совсем как в детстве. Я всё еще помню, где на дороге неровности и кочки, и держусь покрепче, когда мы их проезжаем. Папа опускает погрузчик с тюком силоса в кольцевую кормушку, и коровы собираются вокруг нее. Уже темно; я остаюсь в тракторе и смотрю, как папа в свете фар отрезает от тюка тонкую черную пластиковую каемку и сыплет корм, чтобы коровы могли наконец поесть. Папа почти полностью поседел и, хотя стеганый комбинезон он носит чуть ли не круглый год, перчатки ему больше не нужны.

Выгон спрятан за невысоким холмом, у побережья, и, если найти правильное местечко, не только вы не увидите никаких домов, но и вас не будет видно с дороги. Папа рассказывал, что в маниакальной фазе он, бывало, тут спал. Под конец дня, вновь укрывшись от ветра за морозильным ларем, скрутив сигаретку и глядя на пасущийся скот, я повторяю опыт отца.

Глава 2

Толчки

Прогулявшись по Выгону, я иду не домой, а в загончик для оборудования. Открываю дверь трейлера, в котором теперь живет папа. Снаружи его поджидает собака, а лошади тянут шеи из-за ворот, высматривая сено. Старый трейлер от ветра защищают бетонные блоки. Одно из окон выбило прошлой зимой во время шторма, и отверстие залатали деревянным щитом.

Внутри я нахожу папу. Поверх связанного мамой свитера, который он до сих пор носит, пусть теперь на локтях и красуются заплатки, на нем рабочий комбинезон, а в карманах, как всегда, шпагат для обвязки тюков и перочинный ножик. Папа сидит в обитом мягкой тканью угловом кресле, откуда через большое окно из оргстекла открывается лучший вид на участок и поля, а за ними на залив и мыс. За день и небо, и отблески на волнах не раз меняют цвет из-за быстрых порывов атлантического ветра. Облака расступаются, и волны заливает солнечный свет. В низкий прилив обнажается часть скалы. Иногда свет озаряет холмы Хоя, другого острова к югу от мыса, так что видны мельчайшие детали, а в другое время холмы полностью скрыты туманом.

Трейлер освещают лучи зимнего солнца, и в воздухе кружится принесенная снаружи пыль и дым папиных самокруток. У двери висит уличная одежда и стоят резиновые сапоги; низкий столик устлан бумагами, относящимися к разным делам фермы; мерцает газовый камин. В противоположном углу спальня, а собака ночует под трейлером, как волк в своем логове, прямо под тем местом, где спит папа.

«Чувствуешь что-нибудь?» – спрашивает папа и начинает рассказывать мне о толчках, хотя я о них и так знаю. Эта земля, с ее утесами и пляжами, где, говорят, впервые заявил о себе Сторский змей, где влачили жалкое существование жители острова Скара-Брей, где затонул «Хэмпшир», хранит немало тайн.

Некоторые жители западного побережья Оркни, включая папу, заявляют, что иногда ощущают толчки или слышат гул – низкое эхо, которое, кажется, способно сотрясти весь остров, оставаясь при этом настолько тихим, что сомневаешься, слышал ты что-то или тебе померещилось. «Его почти не слышишь, скорее чувствуешь, – говорит папа. – Это негромкий гул, как гром где-то вдалеке. И всё же земля дрожит так, что окна и полки трясутся. Толчки однократные, но часто они повторяются несколько раз в течение пары часов».

Местные говорят, что уже много лет ощущают эти толчки, но не могут выявить никакой закономерности. Им любопытно, природное это явление, дело рук человека или нечто сверхъестественное – да и происходит ли это вообще на самом деле.

Чтобы разобраться, нужен экскурс в топографию Оркни. И начнем мы с геологии западного побережья Мейнленда с его высокими отвесными скалами Маруик, Йеснаби и Хой, морскими утесами, крутыми обрывами и коварными течениями, на совести которых немало кораблекрушений. Возможно, причиной гула и толчков является волновая активность в пещерах, лежащих глубоко под полями. Когда большая волна попадает в тупиковую пещеру, она не дает воздуху выйти и сжимает его, создавая высокое давление. А когда волна отступает, пузырьки воздуха взрываются, – так и рождается гул.

Некоторые говорят, что звуковые удары производят военные самолеты. Километрах в ста от Оркни, на материке, на мысе Рат, находится полигон министерства обороны, и военные учения проходят и на берегу, и в открытом море. Эта редконаселенная территория – одно из немногих в Великобритании мест, где можно взрывать тяжелые снаряды. Только они могли бы сгенерировать настолько мощный звуковой удар, чтобы тот сумел достичь Оркни – и то лишь если ветер поможет. Высокоскоростные самолеты тоже могут посылать звуковую волну, ведь они опускаются в более плотные слои воздуха, практикуясь в бомбометании с пикирования. Однако, хотя папа иногда видит и слышит самолеты, их появление, по его словам, с толчками не совпадает. А может, это дело рук куда более таинственных или даже призрачных островных духов? Как гласит легенда об Ассипатле и Сторском змее, жил-был огромный морской монстр – такой большой, что мог оборачиваться вокруг земного шара и уничтожать города одним движением языка. Местный бездельник по имени Ассипатл мечтал спасти мир, и ему выпал этот шанс: он убил Сторского змея, засунув ему в печень кусок горящего торфа и медленно поджарив чудовище изнутри. Сторский змей извивался в предсмертной агонии, тряс головой, и изо рта у него выпали сотни зубов, которые и стали Оркнейскими, Шетландскими и Фарерскими островами. Доползя до края земли, змей свернулся калачиком и умер, а его тлеющее тело стало Исландией – страной, полной горячих источников, гейзеров и вулканов. Но печень всё еще горит, так что, может, Сторский змей и не умер. Возможно, он щекочет побережье своим щупальцем, и толчки – это отголоски его предсмертной агонии.

Когда мы с папой разговариваем о толчках, я немного волнуюсь. Обычно мы ограничиваемся обсуждениями фермы: какие работы надо выполнить или в каком состоянии овцы и земля, и теперь, когда он говорит о труднообъяснимых ощущениях или странностях геологии, у меня закрадывается подозрение, что он входит в маниакальную фазу. Мама научила меня распознавать признаки. Сначала с папой может быть очень интересно: он становится разговорчивым, оптимистичным и энергичным, но затем начинает совершать импульсивные покупки, вроде дорогих подъемников или оборудования для фермы, гулять всю ночь, а потом внезапно перегонять скот в четыре утра; в голову ему приходят самые невероятные идеи, и он думает, что способен управлять временем и погодой.

На полу в трейлере стоит табурет, который раньше, как я помню, был в доме. Папа его смастерил в больнице, когда был еще подростком. В пятнадцать ему впервые диагностировали маниакально-депрессивный психоз – то, что сейчас называют биполярным расстройством, – и склонность к шизофрении. С тех пор папа периодически переживает взлеты и падения разной амплитуды. Нашу семью резко швыряло то вверх, то вниз на волнах жизни в зависимости от цикла маниакально-депрессивного психоза. Было дело, его насильно клали в психиатрическую больницу, обрядив в смирительную рубашку, а бывало, он месяцами лежал в постели, не произнося ни слова. Сегодня отец активный и жизнерадостный, но, когда он ведет себя тихо, я беспокоюсь: а не начало ли это депрессивного периода – очередной долгой бездеятельной зимы?

Однажды, когда мне было лет одиннадцать, отцу стало так плохо, что он просто ходил по дому, разбивая окна одно за другим. В комнату ворвался ветер, сметая тетради с моего стола. Когда подоспел врач с транквилизаторами, а за ним полиция и скорая, я закричала на них, пытаясь прогнать. Отцом овладела какая-то внешняя сила, неподвластная его контролю. Когда седативные уже начали действовать, мы уселись вместе на полу в углу моей комнаты, и я угостила его бананом. «Ты моя девочка», – сказал он.

Наравне с психическим заболеванием отца мою жизнь определили невероятная религиозность матери и родные пейзажи с монотонным биением морских волн о скалы. Я читала о так называемом процессе обмеления, когда волны становятся выше, а потом обрушиваются, достигая прибрежного мелководья. Но энергия никогда не истощается. Энергия волн, пройдя сквозь океан, превращается в шум, тепло и вибрации, которые земля поглощает, а люди чувствуют из поколения в поколение.

С подросткового возраста папа проходил электросудорожную терапию пятьдесят шесть раз. Этот метод используется для лечения самых тяжелых психических заболеваний. В мозг подается импульс электрического тока, чтобы вызвать судорогу. Никто толком не знает, как и почему это работает, но пациенты часто сообщают об улучшении состояния, по крайней мере временном.

В день моего рождения на воде поднялась рябь, и, хотя я и уехала далеко из родных краев, во время припадков, которые начались, когда я стала больше пить, ощущение бывало такое, словно гул островов настиг меня. В одиноких лондонских спальнях и туалетах ночных клубов у меня схватывало судорогой запястья и челюсти и немели конечности. Вливание в себя алкоголя на протяжении многих лет чем-то походило на постоянное биение волн о скалы – и тоже начало причинять физический ущерб. Где-то в глубине моей нервной системы что-то рушилось и сотрясало мое тело столь мощными толчками, что я не могла пошевелиться и исходила слюной, пока толчки не затихали, давая мне возможность выпить еще или вернуться к общему веселью.

Глава 3

Флотта

Даже в самый ясный день на Оркнейских островах дует прохладный ветерок с моря, напоминая нам о том, что мы находимся на острове, хотя мы-то привыкли самый большой остров архипелага называть материком, а всё остальное – просто югом. Как только в начале августа завершается сезон сельскохозяйственных выставок, к концу подходит и лето, а дальше только дуют постоянные ветра. Осень короткая, деревьев мало, и зима добирается до нас быстро.

Десять лет назад в ветреный день осеннего равноденствия я приехала домой на несколько месяцев, потому что мне после выпуска не удавалось найти работу в городе. В тот год мои родители расстались, как происходит со многими, а я, как бывает почти всегда, и не думала, что это случится с ними, хотя, пожалуй, даже удивительно, что маниакально-депрессивный тип и ревностная христианка протянули вместе так долго.

Я работала уборщицей на нефтяном терминале на острове Флотта и каждый день добиралась туда на рабочем пароме, который на рассвете отправлялся с Хоутонского пирса. С начала семидесятых годов трубопроводы и танкеры доставляют на терминал из Северного моря сырую нефть – темную энергию дна морского. Нефтяная промышленность стала для Оркни спасением: работа в этой сфере – одна из самых высокооплачиваемых на наших островах, но уборщики остаются на низшей ступени социальной лестницы.

Поездки были лучшей частью рабочего дня. Каждый день я проезжала весь остров на рассвете, а домой возвращалась на закате. Паром разгонялся, устремляясь за линию горизонта, мелькали туманные пастели, обрамляющие острова и отражающиеся в водах Скапа-Флоу, а я слушала Radio Orkney или драм-н-бэйс. Вечерами пейзаж окрашивался в электрические оттенки красного и оранжевого – такие же, как пламя газового факела, где сжигают попутный газ, на терминале, как огоньки на нефтяных танкерах в море.

Дома я снимала рабочую одежду (однако легкий запах отбеливателя всё равно оставался) и коротала ночи одна в фермерском доме, где прошло мое детство: мама недавно съехала, а папы вечно не было. Я сидела одна в доме на краю утеса, пила и курила за обеденным столом, где мы когда-то ели все вместе, занималась нелюбимой работой, звонила в полночь находящимся далеко друзьям, попивая алкоголь папиного изготовления, а наша семья разваливалась у меня на глазах. Иногда, прикончив одну бутылку, я ехала за новой в ближайший открытый магазин, находящийся в восьми километрах от дома. Наутро я садилась на паром с похмелья, в наушниках, злая и измученная болью.

На нефтяном терминале я убирала спальни рабочих, драила санузлы, подметала коридоры и заправляла кровати. Я познакомилась с разными видами грязи: от невидимого, но остро пахнущего пота на простынях до высохших грязных следов, с которыми пылесос справляется довольно неплохо. Пятна пасты на зеркалах выдавали любителей усердно чистить зубы, а пепел – тех, кто курит из окна в зоне для некурящих. Засохшее и жидкое дерьмо, что так умело различала моя начальница, надо было убирать совершенно по-разному. На сиденьях унитаза оставались лобковые волосы, в большинстве комнат, которые я убирала, обнаруживались недопитые бутылки Irn-Bru, а в некоторых на коврах валялись обрезки ногтей с рук и ног.

Таскаясь со шваброй по безымянным коридорам с мигающим освещением, я чувствовала себя призраком. Во внешнем мире, там, на юге, про меня совсем забыли, а я застряла на острове с мешками для мусора, силясь самостоятельно протащить тележку для белья через вращающиеся двери. Я была одной из тех стен, у которых есть уши: я знала, в своих ли кроватях спали рабочие прошлой ночью. Я была загадочной невидимкой, которая поспешно удаляется, заслышав шаги. Возвращение на Оркни было крушением всех надежд, и работу уборщицы я считала лишь способом заработать денег, чтобы уехать опять.

Тогда, в восемнадцать, я не могла дождаться, когда уеду. Жизнь на ферме казалась мне грязной, тяжелой и нищей. Я мечтала о комфорте и гламуре, хотела быть в центре событий. Я не понимала тех, кто заявлял, что хочет жить в деревне и наблюдать за дикой природой. Люди были мне интереснее животных. Зимой мне приходилось носить уродливую верхнюю одежду и вычищать стойла, а я мечтала о горячем пульсе города.

Но в своей студенческой квартире я, бывало, мысленно сопоставляла площадь города и нашей фермы, думая о том, что на одних и тех же шестидесяти гектарах тут живут тысячи людей, а там – лишь моя семья и животные. Меня сводило с ума осознание того, что в многоквартирном доме лишь несколько метров отделяет меня от людей, с которыми мы даже не знакомы. Соседи окружали меня и слева, и справа, и сверху, и снизу, и разделяли нас лишь тонкие стены. Я мало говорила об Оркни с новыми друзьями, но, лежа в кровати и слушая ветер за окном, мысленно переносилась на ферму и думала о наших животных, которые мерзнут сейчас на улице.

Там, на юге, я обычно называла себя шотландкой или говорила, что «приехала с Оркни», но настоящему оркнейцу так представляться не стала бы. Хоть я и родилась на Оркни и прожила там до восемнадцати лет, оркнейского акцента у меня нет, да и родители мои из Англии. Родители познакомились, когда им было по восемнадцать, в манчестерском колледже. Папа заново готовился к выпускным экзаменам, которые пропустил из-за первых приступов болезни, а мама изучала экономику. Мама выросла на ферме в Сомерсете, а папа, сын учителей из Ланкашира, – в пригороде Манчестера. Именно поездки к маме на ферму вдохновили его поступать в сельскохозяйственный колледж. И пусть родители прожили на островах тридцать с лишним лет – больше половины своей жизни, их всё еще воспринимают как англичан, «южан».

Англичане обычно думают, что у меня шотландский акцент, а шотландцы принимают меня за англичанку. На Оркнейских островах раньше было принято говорить не «Откуда ты?», а «Ты чей?». Родителям часто задавали этот вопрос, когда они переехали. Я хоть и с Оркни, но далеко не всегда чувствовала себя там своей. В младших классах слово «англичанин» было у нас оскорблением.

Когда я была маленькой, пропал единственный чернокожий мальчик из средних классов. Он жил возле утесов Йеснаби. Помню, его младший брат зашел в наш школьный автобус, а взрослые что-то серьезно обсуждали на остановке. Примерно через неделю волны вынесли тело пропавшего на пляж. Мой опыт общения с другими детьми подсказывал, что это расизм привел его на вершину утеса.

В подростковом возрасте мне стало казаться, что все нарочно сговорились выдавать Оркни за райский уголок, и я не хотела в этом участвовать. В буклетах для туристов напирали на красоту и историю, бесконечно печатая одни и те же фотографии менгиров и красивых извивающихся улиц Стромнесса, а я видела вокруг лишь скучные здания и серое небо. Но, несмотря на свое вечное недовольство, я была готова дать отпор любому, кто усомнится в очаровании Оркни.

И эта двойственность знакома многим молодым людям с островов. Мы снова и снова возвращаемся туда: нас несет неизбежным приливом. Я выросла под огромным небом, на просторе, и всё же мое жизненное пространство ограничивалось островом и фермой. Как-то в выходной я отдыхала на пристани в Керкуолле. В моих волосах играл ветер, пахло рыбой и бензином, а вдалеке, на море, на низких холмах северных островов – Шапинсея, Сандея и лежащего на горизонте Папа-Уэстрея – мерцали огоньки. Пожив в Лондоне, я начала выделяться среди жителей этого маленького городка и не хотела оставаться тут.

Подростками мы потешались над туристами. Для нас этот объект мирового наследия был родным домом, а не местом, куда покупаешь билеты и едешь в отпуск. Вечерами, когда автобусы с туристами разъезжались, мы с братом и друзьями забирались в каменные дома и склепы эпохи неолита в перчатках без пальцев и с одноразовыми пленочными фотоаппаратами. Наутро смотрители находили там догоревшие маленькие свечки и пустые бутылки от вина.

Я была безрассудным ребенком. Я забиралась на каменные ограды и на односкатные крыши. Я прыгала с высоких стропил в сено или на мешки с шерстью. Потом я начала тусоваться – алкоголь, наркотики, отношения, секс, – в погоне за сильными чувствами мечтая испытать всё, не заботясь о последствиях и яростно сопротивляясь попыткам вернуть меня на путь истинный. Я жила суровой, ветреной, запутанной жизнью.

Люди, выросшие на ветру, сильные, закаленные и умеют найти убежище. Я была далеко, когда продали наш дом. Вырученные деньги родители поделили. Папе осталась ферма, и он поставил вместо дома трейлер, чтобы ночевать там, если не остался у подружки, а мама купила дом в городе и на ферму наведывалась редко.

Мама была женой фермера, дочерью фермера, но, главное, она и сама была фермером. Она не только готовила и занималась домашней работой, но и водила трактор, чистила стойла, строила заборы и каменные ограды, вновь и вновь заделывала ямы на дороге. Они с папой вместе глистогонили овец и обрезали им копыта, избавляя от копытной гнили, а перед посевом ячменя вместе убирали со вспаханных полей камни, которые каждый год появлялись из-под земли. Папа стриг овец, а мама скатывала шерсть в тугие клубочки. После развода она ужасно скучала по ферме, но приезжать сюда было слишком тяжело.

Все уборщицы были женщинами, а убирали мы исключительно мужские комнаты. Мои коллеги весь день что-то чистили, терли и мыли на работе, а потом возвращались домой и там делали то же самое для своих мужей и детей, и так год за годом. Они были знатоками своего дела. Наблюдая, как ловко моя начальница обращается со шваброй, как она выжимает ее под нужным углом и с нужной силой, чтобы та была мокрой и мыльной ровно настолько, насколько нужно, я понимала, что такого уровня никогда не достигну. Я думала о том, что пожарные на острове как-то сами справляются со стиркой и уборкой постелей.

Собирая в пары выцветшие носки, выбрасывая порнографические картинки и намывая туалеты, я задумывалась: а не была бы я счастливее, если бы и не уезжала отсюда? Не была бы жизнь легче, если бы я вышла замуж за одноклассника и не сидела в интернете, если бы между желаниями и возможностями не было такого огромного разрыва? Я думала о маме. Может, и она хотела большего. Она была ненамного старше меня, когда родила второго ребенка, а отец, начиная со дня моего появления на свет, неоднократно оставлял ее одну. Она была способной и заботливой женщиной, и жизнь на далеком острове, на ферме, стоящей на утесе, довела ее до ручки.

Мама ударилась в религию, когда мы с братом были еще маленькими и ей приходилось присматривать за фермой и двумя малышами, пока муж лежал в психиатрической больнице за морем, за триста двадцать километров от нее. Однажды ей пришлось продать целое стадо овец, потому что она не справлялась с ними одна и не знала, когда вернется папа. Родители думали, что ферме пришел конец, но вместе им удалось вырулить. Ее вера долгие годы во многом поддерживала нашу семью, но потом стала одной из причин распада.

Папа сказал бы, что современная евангелическая церковь завлекла ее в свои сети и промыла ей мозги. Мама сказала бы, что церковь спасла ее. Моя позиция зависит от того, с кем я разговариваю. Я помню, как люди из церкви помогали нам и украшали нашу гостиную, пока папа был в больнице. Он помнит, как возвращался и находил дома, в том числе и в супружеской спальне, новые Библии и другие религиозные книги.

Дни становились короче, и вот уже я и уезжала на работу, и возвращалась домой в темноте. Под конец долгой, промозглой оркнейской зимы я как будто растаяла, слившись с тенями. Однажды, в очередной раз таща пылесос вверх по застекленной лестнице, я вошла в столб солнечного света. Я огляделась, чтобы убедиться, что рядом никого нет, и просто легла на ковер, и солнце грело мне голову.

В другой день, уже не в первый раз обнаружив меня плачущей в туалете, начальница из самых благих побуждений сказала, что мне придется уйти, потому что это место, очевидно, не для меня. В день следующей получки я в последний раз поехала домой на пароме для рабочих. А еще через несколько дней я прошлась по всем комнатам, прощаясь с домом, собрала рюкзак и уехала в Лондон, взяв билет в один конец.

Глава 4

«Лондонские поля»

Май – месяц, когда я на многое способна и готова к переменам: я родилась в мае, да и мое второе имя – Мэй. Всё будто дышит пьянящей свободой: я решаюсь на новую стрижку, принимаю ванну в шесть утра, рисую, наряжаюсь в странные платья, хожу на собеседования и принимаю наркотики. Вокруг появляются люди, в которых можно влюбиться, а я полна энергии, которая будто притягивает ко мне всё новое, да и в еде и сне нуждаюсь меньше, чем обычно. Я больше пью. Я отлично себя чувствую, держу спину прямо и уверенно разгуливаю по городу. Всё, чего я хочу в эти дни, – это получить как можно больше нового опыта. Я говорю жизни «да» и с волнением и воодушевлением выхожу навстречу новому дню.

Мы назвали эту тусовку пикником, хотя собрались не ради еды, да и вообще ее было мало: несколько баночек соусов из магазина за углом, которые заветривались на солнце, да упаковка помидоров черри. Мы сидели на одеяле в радужную полоску. Это был один из первых по-настоящему жарких дней в году, и солнце так приятно грело мои голые ступни. Я поглаживала ноги под длинной юбкой.

В Лондоне, с его огромными расстояниями, проездными билетами и дорогим жильем, все мы жили достаточно изолированно, и приходилось искать новые способы сколотить компанию. Как только выдавался солнечный выходной, мы отправлялись в парк «Лондонские поля». Это было негласным правилом: все ребята, считавшие себя крутыми, приходили посидеть на грязной траве неподалеку от пабов, магазинов, продающих спиртное, и банкоматов, пока семьи и владельцы собак гуляли неподалеку на игровой площадке.

Там практически оживали картинки из глянцевых журналов, которые листаешь у себя в спальне в пригороде. В поисках своих друзей я шла мимо развалившихся на траве девчонок в готических пачках и парней в матросках, а в наушниках играла электронная музыка. Каждая девчонка в парке тщательно продумала свой наряд: тут были и домохозяйки из пятидесятых в клетчатых платьях и платках, и преподавательницы аэробики из восьмидесятых в леггинсах и трико, и аристократичные хиппи. Парни выглядели как моды, скейтеры или хилые лесорубы. Такой жары на Оркни никогда не бывало. Я была за границей.

Переехав в Лондон, я с энтузиазмом погрузилась в местную жизнь. Я сорвалась сюда внезапно, без малейшей определенности, зато полная веры в себя. Несколько раз в неделю по вечерам я ездила на автобусе в Сохо и Шордич, ходила там в ночные клубы, о которых раньше читала в журналах. Я пробовала красить свои светлые брови красным карандашом для глаз или делать ножницами вырез на спине платья, а на автобусную остановку отправлялась уже с бутылкой. В тот, первый, год я познакомилась с огромным количеством людей: с кем-то – в онлайн-чатах, с кем-то – пока ждали выступления группы в клубе. Я представлялась сама: «Привет, я недавно переехала, и у меня нет ни копейки, давайте я буду писать для вашего блога?», «Я видела тебя на Friendster», «Я читала твою колонку в сети».

Когда кто-то из присутствующих на пикнике предлагал сходить за бухлом, все вздыхали с облегчением. Ему протягивали купюры, просили взять сидра или вина. Он уходил, а мы оставались ждать; девчонки вили цветочные венки и заплетали друг другу косы, парни катались по очереди на чьем-нибудь велосипеде. Мы вели себя как дети, а не как взрослые мужчины и женщины и жаждали безудержного веселья. Мы писали сообщения, приглашая людей присоединиться к нам в следующий раз, обещая, что новая вечеринка будет лучше. С каждым разом мы гуляли всё разнузданнее. Мы ездили из одного клуба в другой на такси и покупали слишком дорогие напитки.

Рядом с нами сидела компания юных и наивных клубных торчков, которые явно не спали прошлой ночью. На одном из них красовалась маска в виде головы льва. Они фоткали друг друга и смеялись.

Мы болтали о работе, о том, берут ли после стажировки на оплачиваемую постоянку, сыпали именами дизайнеров, издательских домов, звукозаписывающих студий. Парень в легинсах, похожий в них на лорда восемнадцатого века, громко жаловался, что на его проект выделили лишь десять тысяч фунтов. Другая девчонка выпрашивала у всех ЛСД, и было такое чувство, будто это последний день какого-нибудь фестиваля, который длится вечно. Еще один парень говорил в трубку: «Да, тут можно легко разжиться».

День медленно превращался в вечер, мы перетаскивали одеяло, чтобы оставаться на солнышке, и в итоге все гуляющие оказались на одном пятачке земли, усыпанном окурками и пустыми жестянками. Рядом с нами мужчины, попивающие крепкий лагер из банок, завернутых в тонкие синие пакеты, продавали странные книги и прочие штуки, выложив их прямо на земле: розовый пластиковый телефон, сборник рецептов для фондю, детские ролики, чайник без крышки. Можно было и пакетиком травы разжиться, если знать, у кого спрашивать.

Глория отмечала день рождения, и кто-то принес с собой бутылку попперсов. Мы сначала отнекивались, вспоминая подростковый опыт и то, как от них болела тогда голова, но всё же пустили ее по кругу, попеременно нюхая попперсы и глотая розовое игристое вино прямо из бутылки.

На Мэг были совсем коротенькие шорты, топ-халтер и солнцезащитные очки в стиле Лолиты. Одной ногой она обвивала ногу своего бойфренда, хотя сама и не прижималась к нему. К нам подошел незнакомец в костюме, явно слишком теплом, не по погоде, и попросил у Мэг разрешения сфотографировать ее «для сайта со стритстайл-образами». Мэг состроила недовольное лицо, но затем согласилась и начала умело позировать.

Когда мимо нас проходила группа родителей с колясками, казавшихся нам инопланетянами, Мэг сказала: «Ведите себя нормально». «Но я не хочу быть нормальной», – возразила Глория. На ней был ярко-бирюзовый комбинезон. Мэг капнула медом, который мы добавляли в убийственные коктейли, на свою узкую лодыжку, прямо над туфлями на пробковой подошве, и на нее полезли муравьи. Опьянев, мы наблюдали за тем, как крошечные насекомые наперегонки мчатся к своей сахарной смерти, а Глория надувала мыльные пузыри. Кто-то сказал, что это жестоко, но Мэг уверяла, что муравьям очень весело. Она была слишком красивой, мне так и хотелось поставить ее на место.

Мы бегали в магазин за бухлом всё чаще, хохотали всё громче и продолжали передавать попперсы по кругу. Кто-то – вполне вероятно, что и я, – уронил бутылку, и ее содержимое пролилось на одеяло в радужную полоску. Все ринулись к мокрому пятну, склонились над ним, шумно вдыхая попперсы с ткани и хихикая, как столпившиеся у корыта свиньи. Это было глупо, жалко и смешно. Надышавшись, я перевернулась на спину и уставилась в небо. Горизонт кренился, а я лежала, словно укутанная теплым светом. Мы с друзьями летали. Мы были все липкие и сладкие от солнцезащитного крема и меда, по нам ползали муравьи, солнце слепило меня; я никогда еще не была так пьяна.

Солнце садилось. Мы придвигались всё ближе друг другу, и вот уже лодыжки соприкасались с расслабленными запястьями и держащими сигареты пальцами. Мы то и дело смущенно отводили взгляд вниз, на траву; наши пьяные мысли витали где-то в облаках, где пересекались белые следы самолетов. Я прикоснулась большим пальцем ноги к его щетине. Заметив синяки на его плече, ощутила мощный прилив желания.

Позже, на вечеринке в складском помещении, я оторвалась от остальных, но мне и одной было хорошо. Волосы собраны в высокий тугой пучок, длинное платье, в руках напиток, бит качает – я чувствовала, что парю высоко над землей. Я становилась самой собой. Бледные плечи, выделяющие меня в толпе ярко-алые губы, поднимающаяся вверх струйка дыма…

Я заметила в толпе одно из немногих знакомых лиц и ощутила удовлетворение оттого, что нахожусь среди тех, кого знаю. Все здесь чем-то занимались: кто писал музыку, кто держал ночной клуб, кто придумывал дизайн одежды – но зарабатывать на этом еще не могли. Но все мы думали, что лет через пять будем воротилами.

На этом складе жила группа выпускников художественного колледжа, им было уже ближе к тридцати. Они спали в сарае для инструментов, а в помещениях с высоким потолком записывали клипы и экспериментальные фильмы. Выпив немного перед вечеринкой, они наперебой критиковали друг друга. Умение к чему-нибудь придраться считалось признаком хорошего вкуса и богатого опыта.

Клубы в те дни долго протянуть не могли, закрывались вскоре после открытия, но зато потом их вспоминали с теплой ностальгией. Так как на этом складе снимали сцены крутых вечеринок, владелец решил, что может поднять арендную плату, и жильцам ничего не оставалось, кроме как съехать, а значит, настоящих, не киношных, крутых вечеринок тут больше не предвиделось. Однако они решили устроить прощальную тусовку в честь отъезда. Отмечали бурно. Гость из Скандинавии недоумевал, где он вообще оказался и почему, черт возьми, все столько пьют. «Нельзя же всё время только и делать, что танцевать», – сказал он. А я не понимала, почему бы и нет.

Я вышла одна прогуляться: куртка переброшена через руку, в руках бутылка пива, ночной воздух ласкает голую кожу. Я была пьяна, но хотела еще. Я хотела втереть город в кожу, вдыхать эти улицы. Я в своих изношенных ботинках шла быстрее, чем проезжающие мимо автобусы. От таблеток, которые я уже заглотила, дыхание участилось, лицо зудело. Я кусала щеки: хотелось съесть себя изнутри. Лицо, губы, соски, клитор – всё горело. Я открыла портсигар, щелкнула зажигалкой и закурила, параллельно сделав большой глоток пива. Я чувствовала, как пиво стекает по горлу, вдыхала глубоко, чтобы пузырьки кислорода насытили алкоголь и я напилась быстрее, втягивала дым и задерживала дыхание, наслаждаясь каждой секундой.

Я так долго гуляла по городу, что уже не понимала, куда забрела. Я пошла бы на любой огонек, поднялась бы на самую вершину. Я хотела взмыть выше зданий – видимо, это заговорила та часть меня, которая скучала по утесам и свежему воздуху.

Дома я раскрыла окна и улеглась в кровать. У меня оставалось немного вина, я слушала грустные песни и читала в «Википедии» про пустынные Оркнейские острова. Было всё еще тепло, волосы мои пахли дымом, я вся была грязной. Пьяные люди шумно вылезали из автобусов, работающие допоздна кафешки с едой навынос закрывались, слышался грохот мусорных контейнеров.

Я жила рядом с эстакадной станцией, на загазованном перекрестке. Когда машины с мощными динамиками останавливались на красный, весь дом вибрировал в такт музыке. Хоть море и находилось в полутора сотнях километров отсюда и некоторые местные его никогда и не видели, вокруг всё равно парили чайки. Я как-то увидела чайку с кусочком апельсиновой шоколадки Terry’s в клюве.

Окна моей спальни, расположенной в задней части дома, выходили на двор одного из самых сомнительных пабов в Хакни, славящегося тем, что он работал гораздо дольше других питейных заведений, и потому туда стекались гангстеры и алкоголики. Благодаря такой репутации паб пользовался популярностью у двадцатилеток, переезжающих в этот район – в бывшее муниципальное жилье, в квартиры над магазинами, из которых сначала кокни, а потом и некоторые из бенгальцев сбежали в поисках лучшей жизни в восточные районы, где Лондон становится Эссексом.

В ту ночь в пабе шумела еженедельная караоке-вечеринка, и мой сон прерывали душевно, но плохо исполняемые песни «Mustang Sally» и «My Way». Кто-то паясничал, кто-то честно старался, но все были так пьяны, что разницы особой не было. Эти завывания наполняли мою комнату, перемешиваясь со смехом и руганью из пивного сада, где не было ни земли, ни растений – лишь пепельницы да зонтики с рекламой лагера.

Небо становилось всё ярче к горизонту, переходя от черного к синему и оранжевому. У соседей, должно быть, сломался холодильник, потому что они хранили тоник и мясо на подоконнике. Новые офисные здания через дорогу были полностью освещены, но пусты. А на фабрике с дымоходом, про назначение которого никто уже не помнил, теперь жили студенты-искусствоведы. Сейчас они выключали свет в спальнях и закрывали ноутбуки. Сотня беспроводных сетей, защищенных паролем, тысяча людей, живущих на четырех десятых гектара и во сне прижимающих кошельки к гениталиям.

Просыпаясь утром, я могла определять время по уличному шуму. Иногда из мечети неподалеку слышался призыв на молитву. Когда звонил будильник, в первые несколько секунд я ничего не соображала, словно и тело, и мозг были в отключке, но не паниковала и постепенно приходила в себя.

Соседи постоянно менялись, было сложно запомнить, кто из них в какой комнате живет и где работает – если вообще работает. В последнее время, по моим ощущениям, всё больше людей днем, в рабочее время, сидели дома, а почтовые ящики наполнялись неоплаченными счетами и письмами от местной налоговой. В Лондоне понимаешь, чего ты стоишь на самом деле. Люди, которые были самыми стильными на провинциальной дискотеке или самыми умными в классе, внезапно теряют лидерские позиции. Но после нескольких удачных эпизодов – вроде стажировки или веселых тусовочных выходных – они решают двигаться дальше. Мы выбрали неуверенность в завтрашнем дне и проживание с кучей чужих людей плюс шанс на успех и веселье.

Среди соседей был музыкант, работавший в баре, и, когда мы изредка пересекались на кухне, он делился со мной хорошими новостями – вот, мол, пришел имейл от потенциального работодателя, – но было сложно предугадать, окажется ли предложение выгодным. Королева танцпола, зажигавшая в парике в стиле Клеопатры и нижнем белье, на следующее утро как ни в чем не бывало надевала очки и садилась за компьютер на ресепшен в страховой компании. Стриптизерша в свободные ночи подрабатывала администратором техно-клуба. А я временно работала в муниципальной службе на другом конце города и втихаря писала рецензии на музыкальные альбомы, притворяясь, что занята таблицами.

Афганец, владевший магазином внизу, был единственным человеком, имеющим хоть какое-то представление о том, сколько я пью. Пролетали вечера, месяцы, и я всё чаще заходила в этот магазин, где естественный свет из окна заглушали флуоресцентные звезды с рекламой специальных предложений. Выходя из квартиры, я каждый раз встречала одного и того же мужчину, выпрашивающего денег, сигарету или хотя бы объятие: «Милашка, милашка, дай хоть немного мелочи». На следующий день он смотрел осоловело и уже не узнавал меня.

Еще на Оркни подруга Хельга рассказывала мне, что к западу от острова Раузи есть таинственный исчезающий остров Хезер-Блезер. И хотя некоторые местные утверждают, что видели его, побывать там никому не довелось.

По легенде, одна девушка с Раузи пропала, и через некоторое время ее перестали искать, решив, что она мертва. Годы спустя ее отец и брат отправились на рыбалку, и их лодку вдруг окутало облако. Их прибило к неизвестному красивому острову, где навстречу вышла та самая девушка, теперь уже взрослая женщина. Она рассказала им, что это остров Хезер-Блезер, а она вышла замуж за местного и живет теперь здесь. На прощание она подарила им деревянный кол, сказав, что он поможет найти остров и вернуться сюда, однако кол упал за борт, когда они возвращались на Раузи.

Существует много версий этой легенды, да и вообще у оркнейцев много мифов о воображаемых или исчезающих островах – например, о волшебном Хильдаленде, сейчас известном как Эйнхаллоу, и о других подобных местах, – и зачастую всё объясняется морским туманом. На Оркни он быстро появляется и быстро рассеивается – возможно, отсюда и пошли все эти мифы.

Появляются и новые исчезающие острова. В прошлом году геологи с австралийского исследовательского корабля отправились на юг Тихого океана, чтобы доказать, что одного из островов, обозначенного на картах, в том числе гугловских, на самом деле не существует. И им это удалось. Сабль теперь так и именуется в «Википедии»: «остров-призрак». Другие острова открывают, а этот закрыли. Картографы предполагают, что фантомный остров мог появиться на карте в результате ошибки, если какому-то из реально существующих в большом и труднодоступном Коралловом море островов приписали неверные координаты, а может, его никогда и не было и его отметили в шутку или с целью вывести на чистую воду картографов-плагиаторов.

Существуют острова из водорослей, из пластика, из нечистот и прочих человеческих отходов. После извержения вулканов похожие на острова «плоты» пемзы могут десятилетиями дрейфовать по океану. Есть еще острова морских птиц: зимой тупики месяцами держатся вместе в воде, вообще не выходя на сушу.

Хезер-Блезер по-прежнему зачарован и крайне редко предстает перед людьми. Говорят, его можно увидеть только в високосный год. Если увидишь остров, грести к нему нужно, сжав в руке стальной предмет и не отводя взгляда от побережья. Если сможешь ступить на Хезер-Блезер, ты разрушишь его чары, и остальные тоже его увидят.

Когда я уезжала с Оркни на пароме, было туманно, а приехав в материковую Великобританию, я почувствовала, будто оказалась в другом государстве. Я не просто пересекла море – я вышла за пределы своего воображения. Поскольку я с острова, Лондон для меня был фантазией, а «Лондонские поля» – моим Хезером-Блезером. Постепенно я привыкла к беспорядочной и пленительной жизни с летними днями в парке, с красивыми людьми рядом, с пьяными ночными вечеринками. Я не думала о том, что чары рассеются, и не хотела искать дорогу домой в тумане.

Глава 5

Ночные поездки

Когда он впервые увидел меня, я пыталась залезть на телефонную будку. Мы тусовались на концерте в пустом магазине на Кингсленд-роуд и оба вышли на улицу. Рэп-группа из Южного Лондона выступала в центре зала, а толпа окружила их кольцом. Среди зрителей я заметила кого-то в костюме утки и с дакфейсом и задорного американца с озорным блеском в глазах. Позже в тот вечер я сидела на тротуаре и втирала прохожим, что иду на пляж. Я чувствовала толчки.

Хотя мы той ночью и не пообщались, я обнаружила, что он написал обо мне в своем блоге: мол, беспокоится за меня, но считает интересной. Меня это заинтриговало, и в следующие выходные я отправилась в клуб, куда, как я знала, собирался и он. Я подошла поздороваться, нежно прикоснулась к его руке и увидела свое отражение в его расширяющихся зрачках – темных озерах желания. Когда он заговорил со мной, у меня побежали мурашки по коже.

Мы вместе отправились на такси на домашнюю вечеринку, где, по слухам, должен был выступать французский диджейский дуэт. Мы сидели на пороге и целовались, и всё было совершенно непринужденно. Когда мои друзья засобирались по домам, я сказала, что останусь с ним и беспокоиться не о чем. Помню, пока мы шли вместе ко мне домой, у меня от ботинка отвалилась подошва. Мало что сохранилось в памяти от той ночи, зато я помню следующие выходные, когда мы вновь провели ночь вместе – а потом еще десять ночей подряд. В городе тогда бушевали грозовые штормы, и мы вместе любовались громом и молнией из окна его спальни.

Молнии над небоскребами Сити были совсем не такие, к каким я привыкла дома, на ферме, где они сверкали над морем и иногда сопровождались отключением электричества и обрывом телефонных линий. А однажды шаровую молнию, сопровождаемую коронным разрядом – так называемыми огнями святого Эльма, – видели прямо в домах на западе Мейнленда; об этом еще писали в газетах.

Я неистово жаждала близости, пыталась прочитать секреты в его глазах, выкрикивала его имя, смеясь и обхватив его ногами. Сердце билось всё быстрее, и утром я ехала на работу через Далстон и Хакни с улыбкой на лице. Мы переписывались день напролет, а вечером летели на встречу.

Когда мы гуляли вдвоем, он водил меня непривычными дорогами, показывал укромные улочки. Утром он иногда походил на очнувшегося от спячки ежика. Он был чувствителен к жаре и холоду, да и вообще был кинестетиком: любил ездить на велосипеде в ветер, высовывал ноги из-под одеяла, чтобы те оставались холодными. Мы рассказывали друг другу о родных местах. Он серьезно и подробно говорил со мной о своей работе. От большинства хипстеров из Хакни он отличался тем, что у него была приличная работа. У него был путь к отступлению.

В те первые недели отношений я как-то зашла в паб на полпути к его дому и, выпив пару пинт пива, написала ему письмо, в котором призналась, что безумно боюсь, как бы между нами не встал алкоголь. Мы легко болтали о мелочах, но я периодически уходила в себя. Я напивалась так, что взгляд у меня становился стеклянным. Тогда еще он терпел мои слезы и провалы в памяти.

Мы наслаждались друг другом, нам никто не был нужен. Как-то в два часа ночи в его спальне в Далстоне я сказала, что счастлива безмерно и никогда не забуду этот момент. Спустя полгода, так и не представив друг друга своим семьям, мы съехались и зажили вместе в однокомнатной квартире над букмекерской контрой на Хакни-роуд.

Выходные и вечера после работы я по-прежнему часто проводила в парке; компания всё расширялась. Мы чувствовали себя в самой гуще событий. В этом районе Лондона все отчаянно стремились казаться круче и боялись ударить в грязь лицом. Когда мы начали встречаться, я стала и его звать в парк, хвастаясь перед компанией нашими отношениями. На фото того периода мы обнимаемся нарочито крепко, сплетаемся руками и ногами, не глядя в камеру.

Я твердила, что никогда не вернусь на Оркни, игнорировала звонки и письма. Дом выставили на продажу, и я ничего не желала слышать об этом. Мой брат вскоре после меня тоже поступил в университет и уехал. Я злилась и на маму с ее верой, и на папу с его девушкой – точнее, женщиной, – с которой он встречался тогда, несколько лет назад. Но иногда какой-нибудь запах резко заставлял меня вспомнить, что я живу в Англии. Эта зеленая страна с красными кирпичными зданиями не была моей родиной. Я скучала по Оркни с его бескрайними небесами и серыми скалами. Скучала по кроншнепам и куликам-сорокам, даже по морским чайкам. Иногда, гуляя по Бетнал-Грин-роуд, я с удивлением замечала, что по моим щекам тихо катятся слезы.

Остров был для меня мал. Жизнь там была безопасной и предсказуемой, но я мечтала уехать. А сейчас я вырвалась в город с его кипящей жизнью и за всё отвечала сама. В Лондоне уже не посмотришь в лицо каждому встречному. Я всё время глазела по сторонам, и мне так и хотелось всё познать на ощупь. Казалось, сформировать впечатление о таком огромном городе невозможно, но я всё равно стремилась к этому.

Я начала выпивать не так уж рано, лет, наверное, в пятнадцать-шестнадцать, на вечеринках с танцами для подростков в аукционных залах. А точнее, вечеринки эти проходили в помещении, куда загоняли скот перед продажей. Мне нравилось наблюдать за тем, как друзья и одноклассники, неуклюжие и застенчивые в школе, раскрываются, давая волю обычно сдерживаемым порывам. Как-то получалось, что именно я обычно в одиночку выпивала полбутылки водки. Я хотела пить, трахаться и всё фотографировать, но в итоге напивалась до отвратительного состояния, плакала, приставала к людям, так что родителей просили забрать меня. Я жаждала новых впечатлений, и никакие правила меня не сдерживали.

Подростками мы с друзьями с Оркни глотали высушенные галлюциногенные грибы, которые собирали в полях, и гуляли по кладбищу нашего портового городка. Я пыталась укусить или поцеловать церковь, прижимаясь губами к ее колоннам из красного камня, а потом ехала домой за тридцать километров и останавливалась на светофорах там, где их на самом деле и не было. Дома я сразу же бросалась к дневнику, чтобы скорее зафиксировать ускользающие впечатления.

Переехав в Лондон, я сначала пила не больше других студентов, да и похмелья тяжелого не бывало. Как поход с палатками с сопровождающим и школьные кружки казались скучными фермерским детям, привыкшим лазать по крышам и спускаться в узкие заливы, так и мне было мало нашего студенческого клуба. Меня тянуло в наркоманские клубы и на уличные рейвы; я часто проводила там время с братом. По выходным я закидывалась клубными наркотиками, а в будни читала и писала эссе, но завершала их часто уже за бутылкой вина. С каждым годом ситуация усугублялась. Когда окружающие стали меньше пить и тусоваться, я стала пить еще больше и ходить на вечеринки одна.

Я месяцами не выезжала за пределы центра Лондона. Годы проходили как в тумане, я всё время чего-то ждала: когда наступят выходные, когда напечатают мою статью, когда пройдет похмелье. Мной управлял алкоголь. Пока другие упорно работали и спокойно приносили ночи в пабах в жертву карьере, я висела на телефоне, болтала о своих нереализованных амбициях и опустошала банки с пивом, стараясь открывать их бесшумно.

На этой фотографии он застал меня врасплох. Он говорил, что у меня часто бывает этот непостижимый, невероятно грустный вид.

В очередной раз отправляясь на новую временную работу незнакомым автобусным маршрутом, я размышляла над тем, смогу ли когда-нибудь почувствовать себя здесь как дома или так и буду чужой. Целыми днями я была рассеянной, меня переполняли невысказанные мысли. Ночью я упиралась ногами в стену и чувствовала, что падаю. Случались вспышки счастья, дикой, искренней радости от приятных и завораживающих мелочей жизни. В такие моменты я чувствовала, что мне везет, но длились они недолго. Очередное похмельное воскресенье я проводила, укутавшись в одеяло, с размазанными тенями и тушью, где-то далеко грохотали двери, а тем временем на Оркни качались бесконечные темные волны и небеса озаряло северное сияние.

Порой часа в два-три ночи, если выпитого не хватало, чтобы уснуть, я выбиралась из квартиры. Не включая свет, я стаскивала велосипед вниз по узкой лестнице, пробираясь на ощупь, и выскальзывала на улицу. Ночной воздух приятно освежал после духоты отапливаемой квартиры и жара от близости чужого тела. Воздух был прохладным и чистым, как мой разум.

На велосипеде я никогда не грустила. У меня не было ни фар, ни шлема, и я выучила расположение всех круглосуточных магазинов, где продавали алкоголь, в радиусе восьми километров от дома. О, эти флуоресцентные оазисы в спящем городе…

На светофорах я останавливалась и ждала, готовясь снова нажать на педаль, выплеснуть свою энергию. Заворачивала за угол, навстречу ветру. Преодолевала Хакни-роуд, съезжала на Бетнал-Грин-роуд. Дороги были пусты, только я, одинокие такси и ночные автобусы. Однажды я напугала кошку, и та понеслась по еще не отвердевшему бетону, навсегда оставляя на нем отпечатки своих лапок.

Канал мог многое рассказать о городе. Никогда еще я не видела такого низкого уровня воды. Кроме привычных банок и пакетов теперь на дне виднелись цифровой фотоаппарат, пила, какой-то цитрус, велосипед BMX. Я вращала педали всё быстрее, на меня летели насекомые и ветки. По темной воде плыл распухший труп лисы.

В мае, в свой день рождения, я катила на велосипеде с разноцветными гелиевыми шарами, привязанными к седлу, и букетом в корзине по прямой от офиса через Лондонский мост, Сити, Шордич и Хакни-роуд домой – сказать ему, что меня уволили. Это был час пик, воздух был теплым от выхлопных газов машин, водители фургонов сигналили и что-то кричали мне – всё было совсем не так, как ночью, когда я ездила быстро и без помех.

Я старалась не думать обо всех тех местах, откуда меня выгнали, и обо всех разочарованиях. Становилось всё теплее. Фургоны развозили завтрашние газеты и хлеб в полиэтиленовых пакетах. Я попала на зеленую волну светофоров. На автобусной остановке пытался протрезветь красивый парень в шляпе-цилиндре. В небе реял полицейский вертолет, но искали копы не меня. Я глубоко дышала, пытаясь вобрать в себя этот вечер, осознавая, что скучала по небу.

Крутя педали, я силилась не потерять это ощущение побега. Всё было совсем так же, как в мои подростковые годы, в тот вечер, когда полная луна так соблазнительно отражалась в море, что я вышла из дома и отправилась на пляж. Мне не нужен был фонарь – его заменяла отражающаяся в лужах луна. Был высокий прилив, волны бурно бились в заливе. Я укрылась от ветра за песчаной дюной и любовалась идеально круглой луной, свет которой отражался на волнах блестящей дорожкой. Я оглянулась назад, на ферму. Темный остров освещали лишь луна, звезды, свет в окнах уютных домиков, короткая вспышка моей зажигалки, а потом красный огонек сигареты. Возвращаясь домой, я видела на фоне залитого лунным светом облака очертания гусиного клина.

Одной теплой ночью мне в голову пришла сумасшедшая идея к рассвету добраться до Хэмпстедской пустоши. На тропинке вдоль берега канала я слишком быстро вращала педали и, поворачивая под мостом, потеряла управление: руль вильнул вбок, я разрезала щекой воду, и вес велосипеда утянул меня вниз. Несколько долгих секунд, как в замедленной съемке, я не могла вынырнуть, а затем наконец выбралась, вся мокрая, на берег, где лежала потом и глотала воздух, как рыба. Правую туфлю я потеряла в канале.

Я вытащила из воды велосипед, затем дневник, отжала его. Я пришла домой, к нему, вся в крови, в одной туфле, плача и ведя велосипед за собой. Его терпение подходило к концу.

Глава 6

Порхание

Говорят, живя в Лондоне, ты всё время ищешь или работу, или жилье, или любовника. Я и не представляла, как легко и быстро можно потерять все три компонента разом.

Проснулась я в слезах. На календаре было первое мая, а значит, мне полагалось быть счастливой и полной надежд, но той ночью какое-то темное беспокойство пробралось в комнату и проникло в мои сны. Хотя я и понимала, что разрыв грядет, но всё же не думала, что это случится именно сегодня. Не предупредив меня, он взял отгул, чтобы собрать вещи, отделить свои тарелки, бумаги и одежду от моих, расплетая наши жизни, переплетшиеся за два года. Вернувшись с работы, я обнаружила в доме только свои вещи и опустевшие пыльные полки.

Когда он ушел, я целую неделю провела в квартире одна. Рабочие дни пролетали как в тумане, на автомате. Меня предупредили об увольнении, я отрабатывала положенный срок. Наша спальня была разгромлена: мебель кое-как переставлена, на стенах строки из стихов, на полу книги и россыпь фото. Снимать эту квартиру одна я не могла себе позволить.

Я швырнула о стену яблоко, и оно так и гнило на полу, пока он в один прекрасный день не вернулся, чтобы убрать дом и подготовить его к приезду новых жильцов. Он сказал мне, что этот раз будет последним, и потом я собрала скотчем волосы с его груди, которые прилипли к моему пупку, и вклеила их в дневник.

Он воспользовался запасным выходом. Он никогда не собирался связывать свою жизнь с сумасбродкой, лазающей по телефонным будкам. Я просто к нему пристала, как колготки к белью в прачечной.

Мы оба были пьяны, когда встретились, потом мы пили вместе, но в какой-то момент перестали. Мы не пили вино за ужином. Он не прикасался ко мне, когда я напивалась. Он возвращался домой поздно и находил меня лежащей на полу. Он пытался вынуть из моей руки бокал и вылить оставшееся в бутылке вино в раковину, но я начинала плакать и твердить, что ничего плохого не сделала. Я ведь имею право выпить, оправдывалась я. Он выпивал во время дружеских посиделок, мое же пьянство отдаляло меня от него и всех остальных. Я сама себя губила. Когда я шла в магазин за добавкой и знала, что он в курсе, я всё равно притворялась, что это лишь первая бутылка.

Мы всё реже смотрели друг другу в глаза. Я выжала из него остатки любви.

Тот май, как я тогда чувствовала, был худшим в моей жизни. Меня трясло в офисе, и коллеги ничем не могли помочь, я выкуривала по девять сигарет в перерыв, у меня развилась серьезная зависимость от мобильного, я лихорадочно скупала одежду, которая мне была маловата, например желтые джинсы скинни из торгового центра Dalston, я покрасила ресницы в салоне, и у меня началась аллергия. Я сходила на четыре собеседования и получила четыре отказа.

Я помню, как пила залпом дорогую водку прямо из бутылки в номере модного отеля, а потом засыпала на автобусных остановках, как лазила через заборы, как меня в шелковом вечернем платье грубо волокли за ноги по вымытому полу, как я хотела сходить на встречу Анонимных Алкоголиков, но в итоге выбралась лишь на мастер-класс по одухотворенности, где собирались дамы среднего возраста в длинных юбках с колокольчиками по подолу.

Я провела восемь дней на юге Испании с мамой, безуспешно пытаясь развеяться, изливая свою боль в дневник красной шариковой ручкой, покупая пиво за один евро. Я смотрела «Евровидение» в андалузском баре в полной уверенности, что отлично поддерживаю разговор с окружающими, хотя и не владела испанским.

Я коротала время, спуская пособие по безработице на кофе со льдом и журналы о политике – роскошь, которую не могла себе позволить. За мой одинокий столик приносили жаркое по-турецки. Я выглядела как весьма занятой человек со всеми этими бумагами, дневником и телефоном. А за соседним столиком шесть женщин в гробовой тишине безрадостно поглощали свой завтрак. На каждой красовались заячьи ушки.

Я осоловело листала страницы в интернете в поисках решения, которое всё не появлялось. Бесцельно ездила на велосипеде по Восточному Лондону, из багажа прихватив с собой лишь смятение. Пила я больше, чем ела.

На оркнейском диалекте «порхать» значит «переезжать». Я так и слышу, как это слово произносят с оттенком неодобрения или жалости. Так могут говорить про легкомысленную английскую пару, которая всё никак не устроится, про семью, которой надо быстро «упорхнуть» в другое жилье из-за финансовых сложностей. В Лондоне я постоянно порхала, но мне было слишком тяжело, и я не рассматривала это как новую возможность. Я хотела упорхнуть быстро, чтобы никто не заметил, шмыгнуть обратно в тень.

Я упаковала свои пожитки в коробки и отвезла на склад, а затем переехала к брату, который жил в Далстоне с девушкой. Брат помог мне перевезти вещи, но помочь преодолеть бездонную боль и справиться с моим безответственным поведением он был не в силах.

Том на двадцать месяцев младше меня, в детстве родители укутывали нас в куртки и обували в резиновые сапоги, и мы вместе катались на тракторе. Потом мы строили «домики» под самой крышей сенного сарая, над тюками, там, где пахло пылью и чем-то сладким и то и дело шныряли мыши. Мы играли в хранилище для ячменя, и зерно затягивало нас, как зыбучие пески. Летом в прилив мы плавали с друзьями между скал; вода всегда была обжигающе холодной. Мы поили ягнят-сироток молоком из бутылочки, пока их не выпускали в стадо, где они всегда продолжали выделяться: не совсем такие, как все, чуть меньше и уродливей.

На стропилах большого сарая, высоко над землей, стоит хижина, составленная наполовину из фургона и наполовину из рулевой рубки рыбацкой лодки, и в пору стрижки овец мы прыгали оттуда на мягкие и маслянистые кипы шерсти. Когда мы были подростками, я часто кричала на брата, чтобы он убирался из моей комнаты, но иногда мы вместе катались на лошадях вдоль залива Скейл, галопом неслись через пляж прямо в море, а туристы в Скара-Брей фотографировали нас. Я никогда не умела пародировать, а ему это удавалось, и я просила его изображать наших местных персонажей: ворчливого водителя автобуса, который возил нас в школу в младших классах, нарочно сбивал кроликов и подрабатывал на скотобойне; работницу столовой, которая вечно кричала: «Долго мне еще ждать?» – когда звала нас к столу; мужчину, который читал отчеты о продаже скота на Radio Orkney.

Том поступил в университет сразу после меня, мы вместе ходили на рейвы, а затем он переехал за мной в Лондон, где у нас было много общих друзей. Потом брат следил за моими пьяными постами в интернете, всегда брал трубку, когда я звонила в отчаянии поздно ночью. Именно Том забрал меня из больницы домой в ту ночь, когда на меня напал незнакомец.

Ночевать у Тома на диване было лишь временным решением. Я знала, что мне нужно искать жилье, и просматривала в интернете объявления от людей, ищущих соседа в квартиру. В этих объявлениях они называли себя «ненапряжными» или «творческими» – возможно, это были эвфемизмы, чтобы намекнуть на то, какие именно наркотики они употребляли. Сидя в парке с бутылкой или в интернет-кафе с банкой, я обзванивала авторов объявлений. Я была немногословна, рассказывала самое главное о себе и договаривалась, когда можно прийти посмотреть квартиру. Я записывала адреса зеленым фломастером в своей адресной книге и составляла буллитный список на страницах 68–69, отдавая предпочтение районам Хакни и Тауэр-Хамлетс.

Я посетила примерно двадцать квартир, познакомившись с таким же количеством групп людей – друзей или чужаков, которые настолько сильно хотели жить в Лондоне, что готовы были спускать кучу денег на аренду и при этом обитать в квартире с пятью посторонними людьми и делить с ними кухню. Некоторые с гордостью заявляли мне, что у них есть гостиная, даже если туда еле-еле помещался один диван. Как-то я побывала на складском помещении, переделанном в жилое. В одной комнате, которую я пришла смотреть, была лишь кровать на подиуме и ни одного окна. Я представила, как забурюсь сюда с книгами и виски, и сказала, что хочу жить здесь. Но они сдали квартиру кому-то другому.

Одним субботним днем я приехала в Хаггерстон смотреть комнату в высотке, где бóльшая часть окон была разбита или заколочена. Шторы были задернуты, громко играла музыка в стиле транс, пахло коноплей. Я сказала, что подумаю. В Хомертоне меня встретили две девушки – обе, по их словам, актрисы. Они сами как раз переезжали в другую, большую и яркую квартиру, их красивые парни таскали по лестнице коробки с одеждой и антикварную мебель. Девушки угостили меня чаем с перечной мятой и спросили, почему я ищу жилье. Я пробурчала им свою историю. Они сдали квартиру кому-то другому.

Как-то солнечным вечером я поехала на велосипеде в Клэптон, на тот момент самый дешевый уголок Хакни, где на последнем холме перед Олимпийским парком стояли в ряд дома с темными окнами. В той квартире жили друзья друзей помладше меня, родившиеся в девяностых. Мне предложили маленькую комнату на викторианской террасе. Увидев окно с поднимающимися створками прямо у кровати, я поняла, что тут можно будет спокойно пить и курить. Уже через несколько дней я переехала.

Я всё пыталась понять, как же я умудрилась опять потерять работу. Этого следовало ожидать, и в глубине души я знала почему, но продолжала вести себя так, чтобы меня уволили. И это случилось. Я не контролировала ситуацию.

Я думала, что теперь-то всё наладится, ведь я нашла работу на задворках издательской индустрии, где дни проходили в похмельном расслаблении, дедлайны были условными, и я каждое утро приходила в офис с печатью нового ночного клуба на руке. Я писала хвалебные очерки о топ-менеджерах, не привлекала к себе внимания, приходила поздно, а уходила вовремя, отрывалась по выходным, а в рабочие дни старалась собрать себя обратно по кусочкам.

И вот меня опять уволили. Я в слезах вышла из очередного агентства по найму временных работников, размышляя о том, на сколько в этом неумолимом городе хватит тех денег, что я заработала. Я чувствовала себя бесполезной и скучающей по дому туристкой. Я тосковала по бескрайним горизонтам и шуму моря, но, ступив на Тауэрский мост, осознавала, что у меня дыхание перехватывает от красоты Лондона.

Никто в центре по трудоустройству не держался так заносчиво, как я, – ни парни, которых снаружи ждали машины с орущим хип-хопом, ни готовый немедленно приступить к работе мужчина в деловом костюме, ни сидящая рядом со мной женщина, от которой исходил настолько неприятный кислый запах, что мне пришлось прикрыть нос и рот рукавом.

Я почти не получала ответов от работодателей. Иногда возникало ощущение, что в этом городе просто слишком много людей. Я чувствовала себя ненужной, неспособной найти себе место. Друзья теперь жили в разных районах и тусовались с разными компаниями, со многими я потеряла контакт, съехавшись с парнем. Я больше не была в центре событий.

Мне назначили собеседование в самом высоком здании в Великобритании, – я порадовалась тому, что никогда не страдала головокружениями. После собеседования я взяла пива и осмотрела этот небоскреб, запрокинув голову. Он напомнил мне об утесах, особенно о Сент-Джонс-Хед на Хое – самом высоком утесе в Великобритании, который я видела с парома, идущего в Шотландию. На Канари-Уорф всегда было ветрено, ветер с Темзы гулял между высотками, напоминая мне о доме. На утесах и высотках гнездились сапсаны, а ночами предупредительные световые сигналы самолетов выглядели совсем как маяки на островах.

Хоть я и уехала, причем по своему желанию, Оркни и утесы не отпускали меня, и вдали от дома я всегда ощущала где-то глубоко внутри ноющее беспокойство и боль потери. Я носила с собой бушующее море, бескрайнее небо и любовь к высоте. Я вспоминала, как сидела на своем любимом камне, глядя на Стэк О’Ру, любуясь сверху на морских птиц. Стая морских крачек с Выгона поредела, а потом и вовсе исчезла, зато прилетели олуши. На самом краю утеса росла морозостойкая армерия, а в кроличьих норах, где гнездились тупики, когда-то давно я видела мелькавшие белые хвостики. Казалось, выступ надежный, но стоило посмотреть на него со стороны, как становилось очевидно, что его края нависают над обрывом. Безуспешно пытаясь устроиться в Лондоне, я чувствовала, что вишу на опасной высоте над бурными волнами.

Обычно я начинала пить сразу после работы, а иногда вылезала из автобуса на полпути к дому и выпивала пару банок в парке. Я не могла ждать, да мне и не приходилось, если работы не было.

Как-то я по пьяни уронила пепельницу и по невнимательности засосала пылесосом всё еще тлеющую сигарету. В квартире несколько недель пахло паленой пылью, горелыми частичками кожи и волосами из мешка пылесоса.

На чердаке что-то скрипело и царапалось, и, как мы думали, именно оно и навлекло на нас нетипичное для этого сезона полчище мух. В конце концов владелец послал кого-то взглянуть, что там. Оказалось, в крыше была дыра, где застревали голуби. И над нашей гостиной, прямо над нашими головами, гнила куча дохлых голубей.

В то лето я чувствовала, что не живу, а просто убиваю время. Месяцами я пребывала в бессознательном состоянии и ждала, когда же наконец мне станет лучше, порхая от одной мысли к другой. Лето выдалось жаркое, у меня чесались ладони и потели бедра. Я просыпалась в четыре утра и курила сигареты, – так тянулись одинокие пустые дни.

Где-то вдалеке надрывалась сигнализация машины, я не могла заснуть до рассвета, и в итоге ее бесконечный вой слился с пением птиц. Это была теплая июльская ночь, но я не могла наслаждаться ею: я представляла себя в каждой кровати, где когда-либо спала, и думала, во сколько бы он вернулся домой из клуба. Было такое ощущение, что все прежние поступки, все прежде прожитые чувства разом обрушились на меня. Я вспоминала, как мы однажды заночевали на крыше художественной школы, среди бетонных блоков и разрушенных скульптур. Вспоминала, как каждую ночь в ту нашу первую неделю вместе гремел гром и сверкали молнии, вспоминала комнату без занавесок, где мы лежали в постели, любовались самолетами, пересекающими небо Лондона, и придумывали собственный новый язык.

Утром я резко вспомнила, что из мелодии моей жизни пропал бас. Когда он ушел, я вдохнула и так и не смогла выдохнуть.

Глава 7

Крах

Как-то в январе, на десятый день рождения брата, мы играли в доме, как вдруг зазвонил телефон. Что-то случилось на Выгоне.

Мама, папа, Том и я пересекли двор, вышли за ворота и двинулись к побережью, по дороге замечая направляющихся туда же соседей. Мы шли всё быстрее, между нами повисло нервное молчание. Подойдя к краю утеса, мы увидели внизу большую рыбачью лодку, балансирующую на покатом выступе скалы. С каждой новой волной судно сотрясалось, словно не в состоянии решить, куда отправиться: назад, в море, или вперед, на утесы.

Была лишь середина дня, но уже темнело и начинался прилив. Накатила очередная волна, и раздался пугающий скрип, а за ним – раскатистый звук удара. Лодка качнулась в неверном направлении, и ее корпус треснул. Лодка застряла. Никакой буксир теперь не вытащил бы ее из камней.

Столпившимся на краю утеса местным это казалось катастрофой, но присоединившийся к нам представитель береговой охраны заверил, что рыбаки, находившиеся в лодке, не так уж и пострадали. Несколькими часами ранее, в темноте, рыбаки перебрались через край лодки, выпрыгнули на камни, пробрались к нижней части утеса, а потом поднялись наверх. Вместо того чтобы попроситься переночевать на ферме, они отправились прямиком в аэропорт и улетели с Оркни на первом же самолете.

В некоторых случаях на Оркни и на Шетландах всё еще применяется так называемый комплекс прав Одаля, оставшийся в наследство от тех времен, когда эта территория была частью Норвегии. В нем право собственности на землю на береговой линии трактуется иначе, нежели в других регионах Великобритании. Если в других местах граница участка, на который распространяется право собственности, проходит по уровню воды во время прилива, то на Оркни – по низшей точке отлива, регистрируемой весной. В комплексе прав Одаля есть и другие интересные описания границ: докуда можно добросить камень, докуда лошадь дойдет вброд, докуда докинешь невод для ловли лосося. По этому закону всё, что бы ни появилось на вашем участке береговой линии, становится вашей собственностью.

На следующий день фермеры просто не могли не попробовать спуститься по скалам тем же маршрутом, по которому рыбаки поднялись. Я наблюдала за своим длинноногим папой: он полез первым, забрался в лодку, помог другим. Мы задержали дыхание, надеясь, что лодка не накренится под их весом, а потом они на несколько минут скрылись в рубке. Когда они вышли оттуда, я была уверена, хоть и не могла как следует разглядеть издалека, что они сияют от счастья, а руки им оттягивает компьютерное оборудование.

На следующие несколько дней один из коровников превратился в выставочный зал с электронным оборудованием для навигации и рыбной ловли, и рыбаки со всего Оркнейского архипелага приходили туда – просто посмотреть или что-то приобрести, а работа на ферме меж тем шла своим чередом. Фермеры договорились со страховой компанией и заплатили ей пять сотен фунтов за возможность продать всё, что было на лодке, включая улов. Вложение многократно окупилось.

Через несколько дней поднялся сильный ветер, и лодка упала со своего «насеста». Ночью бурные волны отнесли ее к скалам, где она и разбилась, и лишь маленькие обломки качались на волнах, пока их не отнесло в узкий залив.

Теперь, почти двадцать лет спустя, я, совсем как эта лодка, была в шатком положении. Всё более явственным становилось различие между днями, когда я старалась поддерживать какой-то имидж, и ночами, когда втайне давала себе волю. Разрыв усугублялся. Мне так сложно было удерживать маску, что болела спина, и я нервно крутила самокрутки, чтобы чем-то занять руки. Я попала в опасный замкнутый круг: теперь я осознанно напивалась именно для того, чтобы перестать испытывать стыд за пьяные проделки вчерашней ночи.

Обычно в съемных квартирах ничего ужасного или скандального я не вытворяла, скорее, вела себя глупо и раздражала соседей. К примеру, я могла устроить беспорядок, решив приготовить что-нибудь поздно ночью по пьяни, могла съесть чужую еду, потому что своей вечно не хватало, частенько пила чужой алкоголь, а потом ставила другие бутылки взамен опустошенных, просила в долг десять-двадцать фунтов до зарплаты, отправлялась в магазин за спиртным, а потом незаметно проскальзывала обратно в комнату, тихонько закрывала дверь и сразу открывала окно.

В ящик для перерабатываемых отходов я выбрасывала лишь символическое количество бутылок и банок, остальные складывала в хозяйственную сумку и вытряхивала потом в мусорный бак на улице. Я выходила из дома, позвякивая и попахивая перегаром. На дне гардероба у меня стояли пустые бутылки, вдоль плинтуса выстроились пустые банки.

Мое поведение всем доставляло неудобства. То я неожиданно начинала шуметь, то тусовалась с незнакомцами по ночам в середине недели и приводила домой мужчин, то оставляла сумочку за входной дверью, то разбрасывала вещи на лестнице. И всё это перемежалось депрессивным похмельем, когда я целыми днями валялась в кровати.

Я вечно пребывала в отвратительном состоянии, но, возможно, другие не понимали, что я это делаю не нарочно. Я помню людей, которые осмелились поговорить со мной о моих проблемах с алкоголем, и уважаю их за это. Обычно я кивала и плакала, а после разрыва с ним постоянно жалела и оправдывала себя. «Не зря ты обо мне беспокоишься, – говорила я. – Мне больно». Он бросил меня из-за моего пьянства, так что теперь я разрешила себе пить вволю.

И всё же я окончательно утратила контроль над собой не из-за разрыва, хотя и использовала его как оправдание. Как-то раз, когда мы всё еще жили вместе с бойфрендом, я отправилась на день рождения друга в бар в центре Лондона. Примерно через час, выпив пару порций, я откланялась, сославшись то ли на усталость, то ли на болезнь, то ли на необходимость поработать дома. Но на самом деле я спешила домой, чтобы пить там в одиночестве, ведь за наш столик в баре новые напитки приносили не так часто, как мне хотелось бы. В тот вечер я предпочла алкоголь друзьям и перешла черту. После этого я всё быстрее и быстрее пересекала черту за чертой, неизменно выбирая алкоголь, несмотря на предупреждения начальства, врачей, семьи и правоохранительных органов.

Хотела бы я, чтобы мое прошлое, все эмоции и неконтролируемые порывы можно было обнулить, нажав на кнопку, чтобы можно было забыть всё, что я потеряла, думала я, лежа в постели и слушая доносившиеся с улицы крики и рев музыки. Я планировала вернуться к жизни, опять открывать электронную почту с утра пораньше, прийти в форму, постричься как-нибудь радикально, начать печатать слова, которые спасут меня. Но ничего этого не происходило. Я оставалась на месте.

Валяясь в кровати навеселе, я мечтала поговорить с ним и шептала вслух: «Я свет, который сияет в ночи над городом лишь для тебя. Пусть тебе всегда будет тепло, пусть ты будешь в безопасности, куда бы ты ни шел».

Все начали понимать, что от меня одни проблемы. Меня перестали звать на вечеринки. Я стала обузой, плаксой. А сама я осознала, что влипла, после той субботы. Все свидетели происшествия в пабе, услышав грохот и крики девчонки, решили, что это я швырнула бутылку ей в голову, но на самом деле всё было не так. Я просто кинула бутылку вниз, под стол, а она отрикошетила и попала в ни в чем не повинную девушку, которая начала визжать. Как я поняла, это тонкое различие уже никого не интересовало.

Не раз я осознавала, что проблемы существуют, и исполнялась решимостью их преодолеть. Я несколько раз ходила на встречи Анонимных Алкоголиков. Как-то раз, сидя на ступеньках церкви после встречи в Холборне, потягивая молочный коктейль и глядя на проезжающие мимо прокатные велосипеды, я ощутила неожиданный прилив спокойствия, но уже вскоре, на выходных, опять ушла в отрыв, пила с двух дня до двух ночи, лазила по стенам. Как-то ночью я танцевала стриптиз дома у незнакомого мужчины. Так я справлялась с душевной болью.

В течение одного лишь месяца мне пришлось дважды побывать в суде: сначала как обвиняемой, потом как жертве. Раньше я в суде бывала лишь в качестве репортера.

Врач направил меня к психологу-консультанту, и я начала ходить на дневные сеансы по пятницам. Консультант велела мне вести «дневник выпивки», я пообещала сократить употребление алкоголя. После первого сеанса я пошла в магазин и действительно купила лишь две баночки, но уже через полчаса вернулась за добавкой. Я никогда не могла ограничиться двумя баночками, хоть и обещала себе это сотни раз. Ночами я пила одна в спальне, желающих общаться со мной находилось всё меньше, я куковала на очередной невнятной работе. Я думала, что, раз уж я теперь одиночка, это отличная возможность «устраивать званые обеды» и «показывать портфолио редакторам», а в итоге плакала в кабинетах врачей и каждое утро чувствовала себя всё хуже, обнаруживая на теле новые загадочные синяки.

Какая-то часть меня наслаждалась всеми этими дикими прогулками по Лондону, поездками в полном одиночестве на верхнем этаже автобуса с банкой лагера, но под вечер, когда я сидела в одиночестве и изо рта у меня текла слюна, обычно бывало уже не так весело. Я никогда не опускалась окончательно, всегда старалась как-то функционировать на работе, хорошо питаться, продолжать общаться с людьми, держаться на плаву, но все эти попытки сохранять баланс и сглаживать острые углы были болезненны и мучительны.

Соседи по очередной квартире, на этот раз в бывшем здании муниципалитета в Тауэр-Хамлетс, начали понимать, что я пью в комнате одна, а потом вылезаю оттуда в совершенно непредсказуемом настроении. Их это не устраивало. Получив имейл в стиле «нам надо поговорить» – тон таких писем мне был уже знаком, – я ощутила неприятный холодок в животе. Я уже подводила людей раньше и просто не могла позволить себе облажаться еще раз. Я была на мели, одалживала деньги на бухло или убеждала местного продавца дать несколько банок в долг, избегала встреч с соседями в коридоре, потому что они вполне могли слышать ночью, как я плачу.

И всё же хуже всего был не внешний хаос, то есть проблемы с людьми, деньгами, поломанными и потерянными вещами. Хуже всего было мое внутреннее состояние. Я всё чаще и всё серьезнее думала о суициде. Я не могла контролировать свои эмоции. Меня затягивало в водоворот, я не могла остановить этот процесс. Он меня больше не любит. Я по нему скучаю. Я не знаю, что с собой делать. Не знаю, как идти дальше, как преодолеть это. «Тебе надо решить свои проблемы с алкоголем», – говорили мне, но как я могла это сделать в таком состоянии? Я чувствовала себя овцой, перевернувшейся на спину. Я знала, что погибаю, но было проще так и оставаться лежать в яме.

Шли месяцы: зима, злополучная поездка на Оркни, где я побывала в полицейской камере, еще одно лето почти без работы. Я не могла поверить в то, что черная полоса тянется уже целую вечность. Чудовищная паника была сильнее меня, я игнорировала все правила и меры предосторожности, чтобы оставаться во власти привычной боли. Я вечно плакала, головные боли не проходили неделями, ночами снились кошмары. Я вышла за пределы нормальности и не знала, как вернуться. Примеры нормальности я видела за окном своей спальни дома, на ферме. Я всё еще чувствовала толчки, но воспоминания проносились, как быстрые порывы ветра, и я не могла за них ухватиться.

В те годы, что я жила в Лондоне, темп жизни всё ускорялся и ускорялся, пока я не обессилела. В этом городе на меня обрушилось слишком многое: лица, реклама, всевозможные события, нищета; я пыталась сопротивляться этим впечатлениям, фильтровать их, и воронка словно становилась всё уже и уже, пока я не осталась в звенящей пустоте. Я была ошарашена, не могла решить, куда пойти, с кем увидеться, какой вариант выбрать. Внутреннюю пустоту я заполняла алкоголем и тревогой.

Я плакала о том, что оказалась за бортом, неспособная противостоять иррациональным потребностям и желаниям. Я падала, кружилась в водовороте, силясь найти, за что ухватиться, но как только я протягивала руку, опора отодвигалась.

Выбора уже не оставалось. Хотя можно было пасть еще ниже, оказаться в еще более затруднительном положении, стать совершенным изгоем, мне уже было достаточно. Как-то ночью я испытала мимолетное, но очень мощное и важное прозрение, словно шоры на время поднялись и я увидела свет, увидела, что трезвая жизнь не просто возможна, но и полна блестящих надежд. Я зацепилась за это ощущение, сказав себе, что это мой последний шанс. Если бы я не начала меняться, меня ничего не ждало бы впереди, кроме еще более сильной боли.

Глава 8

Лечение

Лежа на полу на животе, выгнув спину дугой, вытянув руки за спиной и сцепив пальцы в замочек, я пыталась задержать дыхание. Преподаватель, помогавший нам воссоединиться со своей первобытной сущностью, сказал: «У тебя прирожденный талант», и я захохотала одновременно со всеми присутствующими и потеряла равновесие.

Может, всю свою жизнь я и шла к тому, чтобы заниматься кундалини-йогой на казенном ковре с кучкой алкашей и наркоманов, пребывающих в разной степени физического и морального разложения? Особенно сложные позы приходилось повторять раз по тридцать, но преподаватель обещал: «В итоге будете летать». И мы, рабы своих зависимостей, искренне стремились к высоте.

Где-то месяц назад или чуть раньше, переживая похмелье, пусть и не самое жесткое, что со мной случались, я решила, что приму любую помощь, чтобы раз и навсегда разделаться с алкоголизмом. Я опять опаздывала на работу, безуспешно пытаясь собраться с силами, меня мучал сушняк, я тряслась в панике; в принципе, со мной такое не раз бывало, но в то утро чаша терпения переполнилась. Я больше так не могла. Я вспомнила то ночное ощущение, трепет перед блестящей перспективой трезвой жизни. Я позвонила начальнику из автобуса и сказала, что надо поговорить.

Я долго шла к этой точке, к тому, чтобы принять, что со мной происходит. В юности я не планировала в тридцать оказаться в реабилитационной клинике. Раз я только сейчас осознала, что жизнь не всегда бывает такой, как ты хочешь, и ожидания не всегда оправдываются, – что ж, значит, мне отлично жилось до того!

Я читала свои старые дневники. Незадолго до того, как уехать с Оркни в восемнадцать, я составила весьма амбициозный список всего, что хочу достичь, но при этом, удивительное дело, проницательно отметила: «Этот мир искусства/моды/литературы/рок-н-ролла, куда меня так сильно тянет, может меня погубить». Прошло десять лет, и я, конечно, здорово повеселилась, мне было что рассказать, но, помимо этого, год за годом, день за днем я втягивалась в разрушительную зависимость, несущую с собой неудовлетворенность и одиночество.

На протяжении этих лет меня, бывало, осеняло, что у меня проблемы, но я почему-то не могла приступить к их решению. По пьяни я откровенно и свободно говорила о своем алкоголизме. Наутро после диких кутежей вновь и вновь принимала решение начать сначала.

Я три раза всерьез пробовала бросить пить и каждый раз продержалась около месяца: сначала это была неудавшаяся попытка удержать бойфренда; в другой раз – сохранить работу: я тогда пила лекарство Antabuse, якобы вызывающее аллергию на алкоголь (не сработало); в третий, прошлым летом, – попытка убедить соседей не выгонять меня из квартиры (и опять провал). На этот раз у меня не было ни бойфренда, ни квартиры, ни работы, терять было уже нечего, а значит, надо было бросать пить ради самой себя, что, в принципе, и является единственным рабочим вариантом. На этот раз я поставила во главу угла трезвость. Я ушла с новой работы, пошла к терапевту, а он направил меня в муниципальный консультативный центр помощи зависимым от наркотиков и алкоголя.

Сидя в зале ожидания, я плакала, но не из-за того, в какой жопе центр был расположен, не из-за грязных стульев, не из-за тупой бюрократии, а из-за запаха. Это был тот же кислый смрад, что наполнял мои спальни в Лондоне, запах больной овцы, которой надо нарисовать на шкуре баллончиком красный крест и отправить на убой. Это не совсем то же самое, что пары алкоголя, – это болезненный запах, исходящий из пор живого существа, чьи внутренние органы – печень и почки – пытаются переработать токсины и избавиться от яда, вытолкнув его через кожу, ногти, глазные яблоки.

Этот ацетоновый запах мне был знаком с детства: я впервые его ощутила, когда умирали наши овцы. Как-то утром папа зашел на поле и обнаружил, что более двадцати овец лежат на боку или на спине, раздутые, как шары, а другие бродят вокруг, спотыкаясь, как пьяные. Овец прошлой ночью отвели на новое поле, где они нажрались звездчатки. Грибковый налет на траве образовал пену, из-за чего овцы начали пухнуть и никак не могли прорыгаться. У них в кишечнике формировались газы и вызывали непроходимость. Отчаянно пытаясь спасти животных, мама и папа ходили между несчастными овцами, заливали некоторым из них в глотку растительное масло, чтобы осадить пену, а другим засовывали трубки со штырями прямо в желудок, чтобы газы вышли. Мы с Томом в ужасе наблюдали. Многих овец удалось спасти, но пять умерли прямо на поле, а еще парочка – в течение ближайших пары дней.

Я просилась в реабилитационную клинику с проживанием, хотела, чтобы меня заперли, но в консультативном центре решили, что, раз я представляю собой нечто среднее между зависимой и сильно пьющей, меня будет правильнее, а главное, дешевле определить на дневную программу, так что я осталась жить дома. На тот момент я жила в крошечной комнатушке над пабом в Хакни-Уик. За две недели до начала программы я много пила (использовала свой последний шанс) и как-то навеселе позвонила скептически настроенным родственникам, чтобы рассказать о своих планах. Когда я сказала папе, что программа продлится три месяца, он посочувствовал и изрек: «Я три года провел в психушках. Надеюсь, ты справишься быстрее».

После недели детокса, на протяжении которой я каждый день приходила в центр, принимала успокоительное Librium, чтобы облегчить абстинентный синдром, проходила дыхательный тест на уровень алкоголя в крови и получала еще горстку таблеток, чтобы принимать дома, началась двенадцатинедельная программа. Ее финансировало местное правительство – да и сейчас финансирует. Одновременно программу может проходить до двадцати клиентов, там работают нанятые на полный день психологи-консультанты. Когда я пришла туда, процент выбывших был очень высок. На тот момент у программы, запущенной в 2006 году, было свыше ста «выпускников» – людей, прошедших курс и сумевших более двенадцати недель полностью воздерживаться от наркотиков и алкоголя.

Первый день в центре прошел странно. Мне пришлось сдавать мочу на анализы с открытой дверью туалета. От стеснительности вскоре не осталось и следа, потому что мы сдавали мочу и проходили дыхательный тест дважды в неделю. В центре было запрещено пить кофе. И хотя я каждый вечер самостоятельно уезжала домой и каждое утро самостоятельно добиралась до центра на велосипеде, в первые две недели мне не разрешалось покидать центр в обед без сопровождения: а вдруг я решу, что групповая терапия и все эти телесные контакты мне даются слишком сложно и надо побаловать себя в пабе или кофейне.

Программу одновременно проходили десять человек, и только один или два, кроме меня, боролись только с алкогольной зависимостью – все остальные также сидели на кокаине, героине, крэке или других наркотиках. Среди нас были и пожилые кокни, непринужденно болтающие на рифмованном сленге, и грубые парни-мусульмане, говорящие на наречии, которое я не понимала (они обменивались словечками вроде «хрень-мехрень»). Но зачастую, когда люди раскрывались, первое впечатление оказывалось ошибочным. Помню, я заметила у кого-то в ушной раковине маленький кусочек пластыря и подумала, что это какие-то местные приколы, а потом мне объяснили, что пластырь просто остался с сеанса акупунктуры.

Мы занимались по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам с 10:30 до 16:30. Раз в неделю у каждого была консультация один на один с психологом, в остальное время мы работали как интенсивная группа. Каждый день проходили четыре занятия: групповая терапия, еженедельные отчеты о том, как мы держимся «чистыми», лекции о питании или гемотрансмиссивных вирусах и мастер-классы на такие темы, как «предотвращение рецидива» или «самооценка».

По средам у нас был выходной: предполагалось, что в этот день мы будем ходить к врачам, разбираться со страховыми пособиями, встречаться с полицейскими, прикрепленными к условно заключенным, – в общем, разгребать проблемы, которые зависимые обычно создают себе. В рамках программы мы также посещали три встречи Анонимных Алкоголиков или Анонимных Наркоманов вне центра.

В мой первый день в центре у нас было занятие с одной прекрасной монахиней лет за семьдесят, которая уже много лет работала с зависимыми и заключенными. В какой-то момент она потеряла свой красный маркер, не могла найти его, хотя он лежал прямо перед ней, и тут один из «старожилов» (он проходил курс уже недель шесть) сказал мне шепотом: «Да она нажралась». Это, конечно, бородатая шутка, типичная для реабилитационных центров, но я всё хихикала и никак не могла остановиться.

По меньшей мере четыре раза в день мы вставали в круг, брались за руки и читали вслух молитву о душевном покое. Несмотря на всю странность этого действа и мою нелюбовь к религии, я вскоре втянулась и начала получать удовольствие. И всё же происходящее было для меня шоком. Часто я в смятении и печали размышляла о том, как же меня сюда занесло. Казалось, я совсем недавно была девчонкой с фермы на острове, и вот – бац, прошло двенадцать лет, и я почему-то уже в реабилитационном центре в Лондоне или же сижу в центрах Армии спасения или церквях в компании таких же отбросов общества, пью чай из кружек со сколами и ухохатываюсь над историями о том, как кто-то обосрался в кровати.

Нам давали письменные домашние задания, основанные на программе «Двенадцать шагов» Анонимных Алкоголиков, и мы должны были зачитывать свои тексты вслух перед группой. Мы откровенничали о своем прошлом, я делилась позорными ситуациями, о которых ни с кем не говорила раньше. Все мы так делали, и это создавало особое доверие и сплачивало нас. Ничего подобного я в жизни не испытывала. В отличие от пьяных откровений и полночных разговоров, на следующий день я помнила содержание наших бесед.

Я отдавалась делу всерьез, старалась честно отвечать на вопросы консультантов и внимательно слушать других. Я хотела быть лучшей ученицей в реабилитационном центре. Составляя списки нежелательных последствий своего пьянства, я осознавала, что у меня действительно есть проблемы и я оказалась в правильном месте.

Сначала мне казалось, что полностью отказаться от алкоголя – это слишком, но болезненный опыт заставил признать, что контролировать и ограничивать количество потребляемого спиртного мне не удается. Как начну, не могу остановиться. Главный принцип Анонимных Алкоголиков: не выпивать первую порцию, после которой алкоголик уже не владеет собой, и продолжать следовать этому правилу день за днем. Согласно их теории, я живу и всегда буду жить с одержимостью алкоголем и мощной тягой к нему. Одержимость выражается в желании выпить, которое возникает неожиданно, как толчки на ферме, это практически неощутимый зуд, который никуда не исчезает и всегда таится где-то на задворках сознания. Думаю, он останется со мной до конца жизни. Я должна сохранять бдительность и не позволять себе эту первую порцию, которая разбудит тягу, то есть невозможность остановиться. Один крошечный глоток – и меня быстро затопит.

Когда мы пьем, алкоголь, а точнее этанол, поглощается стенками желудка и проникает в кровоток. В мозгу он путает сигналы нейромедиаторов, действуя как отравляющее вещество, депрессант или релаксант. Для людей, склонных к зависимости, алкоголь быстро становится главным способом справиться с тревогой и стрессом. Из-за постоянного употребления наркотика нейронные связи повреждаются до такой степени, что восстановить их уже никогда не получится. Угроза рецидива и возникновения других зависимостей останется со мной навсегда.

Консультанты постоянно поощряли нас делиться своими чувствами обо всем сказанном или происходящем в группе. Эмоциональные реакции зависимых искажены и подавлены потребляемыми веществами, поэтому нам было важно вновь обрести понимание своего душевного состояния, того, как чувства влияют на наши действия. Один из моих, как мы друг друга называли, коллег, пытаясь сформулировать, что он чувствует по поводу какого-то своего преступления, совершенного под влиянием наркотиков, глубоко задумался и изрек: «Я бился как солдат». И пусть это не было, строго говоря, чувством, после бесконечных «мне стыдно» или «мне жаль» его слова разрядили обстановку, мы расхохотались, и эта фразочка прочно вошла в наш обиход.

Каждый день происходили забавные и очень показательные случаи. Как-то в обед мы говорили о витаминных добавках (большинству из нас прописали разные типы витамина B), об их пользе и о том, не лучше ли получать витамины напрямую из фруктов и овощей. «Ну то есть, когда ешь салат, разве не сразу чувствуешь, сколько пользы это тебе приносит?» Я осознала, что все мы настолько находились в плену своих зависимостей, что тут же принялись обсуждать, можно ли опьянеть от моркови.

В другой раз к нам в центр зашли два полицейских в штатском, и большинство парней – а я какое-то время была единственной девушкой на программе – сразу занервничали и потянулись за пальто. Оказалось, полицейские пришли просто проведать нас, никого конкретно они не искали, но этот случай помог мне лучше понять, что за люди мои новые друзья.

Как-то утром «коллега» пришел в футболке с Jack Daniel’s, и его попросили ее больше не надевать. Он не подумал, что это может быть неуместно. А я сказала ему, восстанавливающемуся наркоману, что на следующий день надену футболку с героином.

Нам действительно надо было проявлять сознательность. Как-то в серванте на кухне обнаружился стакан с логотипом пива Red Stripe (оно раньше было одним из моих любимых), и вот уже мы оживленно обсуждали, кто какое пиво предпочитает: настоящий эль в огромных кружках или суперкрепкий баночный лагер. Очень легко запускался этот механизм. Сказав «твое здоровье» вместо «будь здоров», ты уже ступал на опасную территорию.

Мы проводили время не только в центре: например, ездили на городскую ферму и на встречи Анонимных Наркоманов. По ощущениям это было нечто среднее между школьной экскурсией и побегом из тюрьмы. Группу хихикающих придурков отпустили покататься по Лондону на общественном транспорте без сопровождающих. Если бы не реабилитационный центр, я никогда бы не оказалась в такой компании, и, помимо мучений от расставания с алкоголем, я порой испытывала искреннюю радость. На городской ферме все мы заулыбались, увидев, как бывший торчок спокойно сидит на камне и зовет трех ягнят присоединиться к нему. А один из приятелей-наркоманов продемонстрировал мне костяшку безымянного пальца на правой руке: она стала совершенно плоской, потому что он выбил ее много лет назад, ударив корову. Я обратила внимание на то, что ягнята тут грязнее, а поля менее плодородные, чем дома, на Оркни, и стала гнать от себя нежеланную тоску по дому.

Иногда тяжелые мысли одолевали меня, я пыталась бежать от самой себя. У меня развилась привычка пить в огромных количествах колу, и это, в сочетании с сигаретами, хоть как-то помогало. Я хотела жрать собственные зубы, разъедаемые колой, которую я всё заливала в себя, пока не начнет тошнить. Я хотела погрузиться в медицинскую кому. Я хотела, чтобы будущее наступило прямо сейчас. Я хотела заботиться о других и не оставаться в одиночестве. Больше всего на свете я хотела оставаться трезвой, но как же мне, блядь, хотелось выпить.

Вечером я возвращалась из реабилитационного центра в свою спаленку совершенно измотанной. Впервые за долгие годы я старалась быть честной с собой. Я не пила, хотя часто хотелось, а просто валялась на кровати при открытом окне и читала что-нибудь в интернете. В те летние ночи мне не верилось, что зима вообще существует. А когда я пыталась воскресить в памяти Оркни, представляла просто какой-то сказочный мир.

Как-то раз после занятий я зашла навестить ребят, которые уже ушли с программы (один завершил ее по истечении двенадцати недель, другого попросили уйти через восемь) и теперь получили жилье в многоквартирном доме по соседству примерно с двадцатью другими зависимыми мужского пола и социальную поддержку. Это было странное место: комнаты как в гостинице, со своей ванной, вход по пропускам, застарелый запах табака. Было ощущение, что ты то ли в отеле, то ли в тюрьме, то ли в студенческом общежитии.

Мы с Саидом были ровесниками и, несмотря на все различия между нами, последние десять лет провели примерно одинаково, разрушая одни отношения за другими и теряя работу. Он годами употреблял крэк и героин, но на тот момент, когда я зашла к нему в гости, уже пять недель как завершил программу и более четырех месяцев оставался «чистым».

Саид рассказывал, что не закончил школу из-за драк, вандализма, а потом и торговли наркотиками. Он не раз пытался бросить, ему даже прописывали метадон, он уезжал в Бангладеш, но ничего не помогало – каждый раз рецидив. На сей раз, как он сказал, он не стал убегать от проблем. В последний раз он ширнулся в феврале, двадцать один день держался сам, а потом присоединился к нашей группе. Успешный опыт Саида был скорее исключением, чем правилом. Мне не могли предоставить статистику, но из десяти людей, которые уже были на программе, когда я к ней присоединилась, успешно ее завершили лишь двое. Одна ушла, решив, что программа слишком насыщенная, другого попросили уйти из-за «неспособности придерживаться правил», пятерых выкинули за употребление алкоголя или наркотиков.

Пока я проходила программу, к нам приходили новые люди, и по ним статистика оказалась примерно такой же. Программа действительно была непростой. От нас требовали стопроцентной трезвости и не терпели ни малейшего отступления от правил, как на программах с проживанием, но в то же время все вечера и выходные мы проводили в «реальном мире» с его давлением и соблазнами.

Пока мы с Саидом общались, на кухню зашел мужчина, которого выгнали с программы во вторую неделю моего пребывания – за рецидив. Он теперь выглядел так ужасно, что это пугало. Он жутко похудел, у него выпало несколько зубов, руки и лицо были все в болячках – как мне потом сказали, это были ожоги от сигарет. Он рассказал мне, как, уйдя с программы, пустился во все тяжкие и в результате на пять дней оказался в психиатрическом отделении больницы Майл-Энд. Он добавил, что начал опять ходить на встречи Анонимных Алкоголиков, старается не брать в рот спиртного и «чувствует себя лучше», но, судя по его дикому взгляду, всё было не совсем так.

Последний раз я пила семьдесят три дня назад: я была на программе уже два месяца с лишним и чувствовала главным образом, что мне повезло. Целыми днями я слушала чужие истории, и мне становилось так грустно, когда люди рассказывали, как провалились в зависимость. Однажды на сеансе групповой терапии один из старших «коллег» рассказывал о своей семье, с которой не общался более десяти лет из-за своего вечного пьянства. Он научился не думать о них слишком много, а ложась спать, говорил себе: мол, не должны мне сниться сын, дочь, жена. «Но больше-то некому мне сниться».

Другой «коллега», лет за пятьдесят, бывший героиновый наркоман и дилер, зачитывал вслух свое домашнее эссе о том, как он в детстве любил плавать в лодке, рыбачить, выходить в открытое море, о некогда нежных отношениях с женой, которая ушла от него еще в восьмидесятых. И все присутствующие, включая консультантов, которые и не такого наслушались, и мужчин, которые провели полжизни в тюрьме, еле сдерживали слезы по разбазаренной жизни, похороненным амбициям, разбитым сердцам.

Я никогда не употребляла инъекционные наркотики, не была проституткой, не курила крэк при своем ребенке, не сидела восемь лет в русской тюрьме, не нападала на стариков в парке, не проходила шесть детокс-программ и четыре программы в реабилитационной клинике, каждый раз скатываясь в болезненный рецидив. Со мной всё еще общалась семья, моя кожа не пожелтела. Я оглядывала комнату и осознавала, что все присутствующие, когда-либо состоявшие в браке или в отношениях, развелись или расстались с партнерами. Я радовалась, что бросила именно сейчас. Я не хотела разбить кому-то сердце своим алкоголизмом.

Я также понимала, как мне повезло иметь возможность отключиться на три месяца от «реального мира», чтобы разобраться со своей жизнью, проходить эту программу бесплатно, с поддержкой наших замечательных консультантов. Так как коалиционное правительство сокращало расходы на социальную сферу, будущее программ, требующих мощного финансирования, таких, как эта, было туманным. Премьер-министр был настроен жестко и порицал зависимых и людей с ожирением (около восьмидесяти тысяч зависимых получали пособие по нетрудоспособности, алкоголиков из них было 42 360 человек, и «коллеги» удивлялись, что их так мало), подчеркивая, что общество не желает платить налоги на содержание тех, кто лишился трудоспособности по собственной вине.

Я всё время думала об алкоголе. Он присутствовал где-то в подсознании, как легкий звон в ушах; мой разум и тело регулярно пронзали мощные вспышки желания. А еще эти сны, сны об алкоголе… Я уронила бутылку вина на кухне, опустилась на колени и стала слизывать вино с кафеля, как собака, вместе с грязью и осколками стекла. Проснувшись, я ощутила облегчение оттого, что это лишь сон.

Как-то днем у нас был сеанс акупунктуры, мы неуклюже играли воображаемыми светящимися шариками «чи», из ушей и третьих глаз у нас торчали иглы, мы старались настроиться на серьезное восприятие звуков свирели. Охваченная чувством, противоположным дзен-спокойствию, я помчалась курить, затем пылесосить комнату (каждую неделю мы выполняли разные «терапевтические» обязанности), а потом вскочила на свой велосипед и покатила вдоль канала к лавочке. У меня кружилась голова, я наслаждалась сладким ароматом цветущих растений, махала руками загадочным чиновникам, проплывавшим мимо в оранжевых лодках, слушала раздающуюся из фургона мороженщика «Янки Дудл», любовалась следами самолетов в небе Восточного Лондона и думала: это безумие. Я начинала понимать, что трезвость может быть своего рода путешествием, и я с ним справляюсь как настоящий солдат.

Глава 9

Дрейф

В моем доме в Хакни-Уик шесть одиночек снимали расположенные на одном этаже комнаты над пабом. Владелец разделил пространство на самые крошечные комнатушки, чтобы выручить за аренду как можно больше. Несмотря на то что стены были совсем тонкие, я почти не слышала разговоров или смеха соседей – только телевизор. В коридоре стояла общая стиральная машина, но я никогда не видела, чтобы ей пользовался кто-то, кроме меня. Все мы ждали, пока коридор опустеет, чтобы зайти в свою комнату или выйти из нее. Там жили рабочие-мигранты, разведенки или алкоголики; никто не хотел задержаться на этом этапе надолго. Мы, шесть одиноких людей, жили так близко, но знали, что мы тут ненадолго, и потому не завязывали никаких отношений.

Я выбрала эту комнатушку, потому что это был самый дешевый вариант отдельного проживания в Восточном Лондоне. Я не могла себе позволить ни положиться на кого-то, ни подвести кого-то. У меня уже были провальные попытки бросить пить, и я не была уверена, что этот раз окажется удачным. Я просто проживала день за днем в тревоге и бессилии, сидела на краю кровати, в куче разбросанного барахла, и курила в окно, глядя на недавно отстроенный на другом берегу канала Олимпийский стадион.

Я уволилась, чтобы посвятить всё время программе, так что по истечении трех месяцев в реабилитационном центре оказалась безработной. Я очень бережно обращалась со своей трезвостью, относилась к себе как к нежному, только-только высиженному цыпленку, которого ни в коем случае нельзя трясти или сжимать. Я старалась уделять внимание своим потребностям и эмоциям, беспокойству, усталости, одиночеству, голоду – всему, с чем я раньше справлялась, безжалостно и безрезультатно заливая в себя выпивку. Я посещала встречи Анонимных Алкоголиков, избегала старых знакомых и мест, в которые ходила раньше, рассылала резюме, не зная, как объяснить, почему не работала последние три месяца.

Я каталась по Восточному Лондону на велосипеде, надеясь, что если буду притворяться, что мне достаточно заниматься плаванием, покупать продукты, переписываться с людьми из клуба Анонимных Алкоголиков и бесконечно пить колу, то постепенно так оно и станет. Спиртное было моим постоянным спутником годами, и, пусть оно и причиняло мне неприятности, я скучала по нему.

Долгое время после расставания с бойфрендом мне казалось, что готовить для самой себя бесполезно. Зачем смотреть фильмы одной, зачем пылесосить, если по полу хожу только я? Я всё еще скучала по нему, думала о нем каждый раз, как в небе над Восточным Лондоном пролетал самолет, но постепенно он становился всё дальше. И сейчас я проходила через нечто похожее с алкоголем. Зачем ходить на пикники, если не пить? А что, можно просто так встречаться с друзьями, не «на пару рюмок»?

У меня не было цели, я постоянно тревожилась, зависимость не отпускала, любой пустяк выбивал из колеи, я была вымотана. Теперь я четко видела, как на меня влияет проживание в Лондоне, ясно осознавала свое ментальное состояние, но всё как будто значило еще меньше, чем когда я закрывала на это глаза. Всё становилось еще сложнее и многослойнее; я не справлялась. Я ездила на велосипеде вокруг небоскребов Канари-Уорф, надо мной возвышались сверкающие офисные здания, рядом курили китайские официанты, и я вдыхала дым их сигарет и автомобильные выхлопы. Я ездила по Хакни-Уик, где на одной стороне дороги стоял склад, забитый чьими-то вещами, а на другой – совсем новый и пустой многоквартирный дом.

Я начинала думать, что алкоголизм ближе к психическому расстройству, чем к привычке или неумению себя контролировать. Да, я знала, что только от трезвости зависит всё хорошее в моей жизни: возвращение доверия семьи, которой я раньше так часто обещала измениться и не держала слово, возможность найти новую работу и обрести уверенность в себе. И всё равно, проезжая на велосипеде по мосту через Иствей в солнечную погоду и зная, что впереди целый свободный день, я ловила себя на мысли, что выпить пару бокалов пива было бы не просто классно, а прямо-таки необходимо для хорошего самочувствия. Я не считала себя сумасшедшей, но подобные мысли были безумны. Мне надо было быть настороже.

Я всё думала о «Кровавой Мэри», хотя никогда не была фанаткой этого коктейля. «Кровавая Мэри» с доброй порцией водки – как было бы классно потягивать ее через трубочку, сидя в одиночестве на веранде бара. Когда на меня накатывало такое непреодолимое желание, я была готова на всё забить и просто напиться до бессознательного состояния. Но, как я начинала понимать, желания проходят. Надо просто сдержаться, и через полчаса ты уже будешь недоумевать: а что это вообще было?

Я сидела в странновато организованном парке в центре Канари-Уорф, в тени небоскреба «Уан Кэнада Сквер», пила дорогой кофе и смотрела на мужчин в костюмах и женщин в платьях с запáхом и туфлях на каблуках. Они говорили по телефону, на шеях болтались пропуска в офисные здания. Не так давно я и сама носила строгую одежду и ездила в офис, но сейчас я чувствовала себя лишней. На мне было слишком пестрое, плохо сидящее платье, волосы растрепаны, я чувствовала себя слабой, хотелось плакать. Я сама решила бросить пить и была рада, что сделала этот шаг, но в некоторые моменты задавалась вопросом: что же я наделала?

В реабилитационном центре я не только бросила пить, но и поменяла приоритеты. Я была рада, что прошла программу и встретила там всех этих чудаковатых и непредсказуемых людей. Пообщавшись с людьми, которые едва умели читать и писать, но часто выражали свои мысли с трогательным красноречием, я поняла, как глупо и мелочно было переживать из-за грамматики. Наслушавшись о жизни в тюрьмах, больницах, кочевых общинах, в больших семьях, в России и в районе Степни-Грин, я познакомилась с опытом, кардинально отличающимся от жизни выпускников, которые проводят бóльшую часть времени в медиапространстве и ноют в Twitter. Изменилось мнение о бывших друзьях, которые всё ходили по тем же барам и вечеринкам, болтая об одном и том же, пока у меня в голове надрывались барабаны.

Во время велосипедных прогулок я никогда не плакала, поэтому я старалась выбираться из дома почаще и кататься подольше, путешествуя по городу и своему прошлому. Каталась вдоль канала Риджентс, проезжала мимо места, где я в него свалилась. Останавливалась на Трафальгарской площади, там, где забыла пакет с новой одеждой и косметикой, после того как поездка по магазинам завершилась одиночным забегом по пабам. Катаясь по Сохо, проезжала знакомые клубы и круглосуточные бары, спускалась на Брик-лейн, где каждый год появлялись новые двадцатидвухлетние нарядные девчонки, тусующиеся компаниями по трое.

Привстав на педалях, ощущая, как волосы лезут в лицо, я словно возвращалась в детство, когда чувствовала себя непопулярной и беззащитной. Свежий воздух и ветер ассоциировались с родными краями, и, несмотря на обилие зданий вокруг, я носила в сердце пустые просторы Оркни и как будто всё время ехала навстречу горизонту.

Наступила осень, но по-прежнему выдавались теплые деньки, и, проезжая уголок «Лондонских полей», где тусовались все крутые ребята, я ощутила прилив того, что в Анонимных Алкоголиках называют эйфорическими воспоминаниями. Я заставила себя вспомнить, что классные моменты и импровизированные пикники на самом деле случались только в первые пару лет. А потом я проводила там время одна, с несколькими банками пива Kronenbourg, блокнотом и телефоном, который уже возненавидела за то, что он вечно молчал.

В голове проносились тяжелые мысли. Я боялась, что жизнь кончена и мне никогда уже не будет весело. Я думала, что, раз уж я всё равно ничего не достигну, можно опять начать пить. Хотелось прийти на открытие новой художественной галереи, выйти на улицу, выпить по бокалу шампанского с красивыми и модными людьми, может, с кем-то из них уехать домой вместе, если мы достаточно сильно напьемся. Хотелось кокаина. Я скучала по моментам, когда снимались запреты, и жаждала вновь пережить этот краткий подъем. Я намеренно возводила барьеры между собой и алкоголем, но начинало казаться, что сдерживаться слишком сложно.

Я припарковала велосипед и села на лавочку у канала, стала пить холодную воду из бутылки и читать «Моби Дика», тот эпизод, где разрывают сердце кита. Два парня с дредами и в длинных шортах натягивали канат между двумя деревьями рядом с железнодорожным мостом. Они позвали меня, спросили, не хочу ли я пройтись, и я сразу же побежала к ним, скидывая на ходу туфли. «Можно держаться за дерево или за меня, но лучше всего держать равновесие самой, напрягая мышцы», – сказал один из парней. Я не могла сдержать дрожь в ногах, она тут же передалась веревке, надо мной ревели проносящиеся мимо поезда Центральной линии… Я старалась выпрямить спину и смотреть только на горизонт, но почти сразу же упала.

Вечера пятниц и суббот я теперь проводила дома, напряженно курила в окно, слушала, как гуляют в пабе на первом этаже, и думала: неужели трезвая жизнь этим всем и ограничивается? Я чувствовала себя готовой к чему-то, но пока непонятно к чему. Я была в хорошей форме, здоровая, чистая, но выходные проводила дома в одиночестве: мне было слишком страшно куда-то выйти. Если в будущем меня ждет всё то же самое, то я не хочу этого будущего, думала я.

Завершение реабилитационной программы было лишь началом пути, не концом. Протрезветь – это одно, я это сотни раз делала, а вот остаться трезвой – это уже совсем другое, это ежедневный труд, и, хотя временами бывало мучительно, я чувствовала, что всё сделала правильно.

Когда я пила, меня это не особо заботило, но сейчас я ощущала каждый из тысячи с лишним километров, отделявших меня от семьи. Я стала чаще общаться с родителями. Папе была нужна помощь на ферме, мама уговаривала меня приехать в гости. Наступала зима, и, может, проведя немного времени на воздухе и сделав короткий перерыв в поисках работы, я бы восстановила силы и аппетит.

Лондон был уже не тем. Я чувствовала себя лишней в собственной прежней жизни и была раздосадована этим. Но дома, на Оркни, к папе на ферму приходили инспекторы и бизнесмены и разговаривали о деньгах. Если продадут ферму, что же у меня останется? Что будет дальше? Зачем вообще держаться за жизнь?

Я всё продумала. Я согласилась с мамой, что поездка домой, на просторы, пойдет мне на пользу, – но были у меня, зависимой, и другие соображения. Поездка домой должна была стать проверкой. Если за год трезвости я так и не смогу найти хорошую работу и всё еще буду чувствовать себя лишней, я устроюсь куда-нибудь, где не проверяют документы, например уборщицей, заселюсь в съемную квартиру, отдалюсь от всех и буду просто бухать. Как же будет приятно сдаться.

Глава 10

Строим ограду

По мере того как поезд продвигается на север, небо становится всё больше. Температура же, напротив, падает всё ниже, и на каждом отрезке своего путешествия – Лондон, Эдинбург, Абердин, Оркни – я надеваю дополнительный слой одежды.

Я оставила ключи от комнаты в почтовом ящике паба, забралась с чемоданом в автобус и приехала на вокзал Кингс-Кросс рано утром. Беспокойство чуть стихло, только когда поезд отъехал от станции. Хотя я поднаторела в поисках выгодных схем и дешевых билетов, поездка всё равно влетит в копеечку, да и займет весь день. Я могла бы дешевле и быстрее добраться до любой европейской столицы. В поезде я почти всё время сплю, но каждые полчаса просыпаюсь с ощущением покалывания в онемевших конечностях, и за окном уже новые пейзажи. Другие пассажиры вылезают в Питерборо, Дареме, Ньюкасле, но я продолжаю свой путь на север. Вскоре после Бервик-апон-Твида вагон озаряется светом: проезжаем бескрайнее небо и море. Я уже в Шотландии, но не одолела и половины пути до дома.

Проехав Эдинбург, мы пересекаем мост Форт Рейл и въезжаем в Данди. Если бы я выбрала паромную переправу покороче, из Джон О’Гротса на Оркни, пришлось бы остаться тут на ночь, так что я вылезаю из поезда в Абердине и быстро добираюсь от станции до причала. В бухте пришвартованы огромные нефтяные суда, вокруг мельтешат чайки. Я вся помятая, тороплюсь, еле управляюсь со своим багажом, но морской воздух и холодный ветер поражают меня. Давно я не наслаждалась таким ветром. Я вижу указатель «Паромы на Северные острова», но и так знаю, куда идти. Я сажусь на паром в пять вечера и с наступлением ночи захожу в Северное море.

Паром, следующий из Абердина на Оркни, оборудован как отель, но правду о ежедневных поездках через бурное Северное море не скрыть, как не скрыть и запашок рвоты. Выбор ковров с узорами не случаен – так почти незаметны следы блевотины, а стулья прикованы к полу цепями, чтобы их не болтало по комнате в непогоду. Капитан объявляет по интеркому, что нас может «немного поколотить», но мне-то знакома эта оркнейская любовь к преуменьшениям, так что я решаю воздержаться от пищи и заранее принять таблетку от укачивания. Мне говорили, что если подступает морская болезнь, то надо смотреть на горизонт, но прямо сейчас мне хочется только спать.

Я не понимаю, люди вокруг пьяные или их просто качает на волнах. Я укладываюсь прямо на содрогающийся пол, накрываюсь курткой и смотрю, как мать и сын спорят на жестовом языке. В комнате отдыха слышен оркнейский акцент, которого я не слышала месяцами; он напоминает мне об однокашниках и соседях. Это кельтская певучая речь, совсем не такая, как в Глазго, скорее что-то среднее между уэльским и скандинавским акцентом, жеманная и звучащая почти насмешливо. Однако этот привычный говор не успокаивает меня, а лишь пробуждает беспокойство и знакомое ощущение неприкаянности. Я чувствую себя слишком зазнавшейся, во мне слишком много «английскости», мне снова кажется, что я заперта «на горé», как недовольные подростки называют Оркни.

Я покупаю в баре выпуск газеты Orcadian. Мне интересно почитать местные новости, но страшно столкнуться с кем-то из старых знакомых. Я выгляжу жалко, я лузер, у меня нервы ни к черту и лицо в прыщах. Мне не хочется признавать, что я вернулась, что я ни на что не способна. Любопытно: возможно ли, пожив какое-то время в другом месте, действительно «вернуться домой», или это всегда лишь попытка сбежать в место, где ты никогда и не был своим.

Я уже несколько месяцев не пью, но, выслушивая комплименты вроде «вот молодец», чувствую себя обманщицей, потому что хочу пить и не верю, что действительно никогда больше не сорвусь. И всё же пока я не пью, держусь день за днем. Быть может, думаю я, вот эта ежедневная борьба и ограниченная, осторожная жизнь – это и есть то, что называют чудом исцеления.

В свою последнюю поездку домой все семьдесят четыре часа на пароме я провела у бара, и в итоге сойти на берег мне помогали незнакомые люди. На сей раз, когда паром около полуночи подплывает к Керкуоллу, я стою на палубе, наслаждаясь соленым ветром и любуясь приближающимися огоньками гавани. Мама встречает меня, и я вижу облегчение на ее лице.

Кода мама везет меня на машине к себе домой, я вспоминаю, как, когда мы с Томом были маленькими, она тянулась к заднему сиденью и сжимала рукой наши коленки, чтобы удостовериться, что мы никуда не делись. Она до сих пор иногда так делает.

Мама теперь живет в Керкуолле, главном городе Оркни, в большом бунгало, которое она купила на деньги, вырученные с продажи дома на ферме. Она сдает комнаты в аренду, но сегодня одну из них оставила свободной для меня. Да, здесь есть мебель, картины и посуда с фермы, но я никогда тут не жила, это не мой дом. Мама заваривает мне чай, и мы вдвоем садимся за большой деревянный кухонный стол, за которым когда-то ели вчетвером на ферме.

Раз в месяц, примерно в полнолуние, мама едет на залив Скейл волонтером и помогает Королевскому обществу защиты птиц исследовать выброшенные на берег тельца. Мама ходит вдоль линии прилива, ищет и пересчитывает мертвых птиц, определяет их вид. Ее исследования помогают собрать информацию о болезнях, нехватке пищи или разливе нефти, но, к счастью, обычно она находит совсем немного птиц. Через пару дней после приезда я присоединяюсь к маме. Во время прогулки мы видим на другом берегу залива ферму – ближе к ней мама в эти дни не подходит. Мы находим одного мертвого глупыша, одного мертвого баклана и одну мертвую овцу.

Мама уезжает домой, в Керкуолл, а я бреду по пляжу вдоль побережья к ферме и фиксирую, как меня учили в реабилитационном центре, свои чувства по отношению к ней: завидев здания, я ощущаю прилив нежности. Теперь обитатели фермы – чужие мне люди, но я родом отсюда, и это особое для меня место.

Папа дома, хотя чаще всего ночует у своей девушки. Сидя за морозильным ларем, я размышляю обо всем случившемся, затем решаю сходить на Выгон. В фургоне папа рассказывает мне о толчках, и мы вместе отправляемся покормить хайлендских коров.

Я провожу у мамы несколько недель, много сплю, зависаю на сайтах с вакансиями, оформляю пособие по безработице и посещаю несколько собраний Анонимных Алкоголиков в Керкуолле. Маме со мной приходится нелегко. Она миролюбивая и поддерживает меня, но я слишком легко раздражаюсь. На Оркни я регрессирую до состояния угрюмого подростка. Я знаю, она довольна тем, что я не пью, но обсуждать эту тему я не хочу, как будто это значит признать, что я в прошлом ошибалась, а она, следовательно, была права.

Вскоре после моего приезда начинаются штормы. Хотя жизнь в городе отличается от жизни на ферме: в саду есть деревья и мы лучше укрыты, – в ветреную погоду в мамином доме всё равно шумно. Световой день совсем короткий, и я часто весь его просыпаю. На Рождество я отправляюсь в Манчестер навестить брата и его беременную жену. Жизнь продолжается; я возвращаюсь с Оркни с осознанием, что пора начать делать что-то еще помимо воздержания от выпивки.

В прошлом месяце из-за непогоды – северные ветры по силе были сопоставимы с ураганом, почву размыло – на ферме местами разрушились ограды из огромных серых плит, простоявшие, несмотря на все бури, целых сто пятьдесят лет.

Наутро после шторма я гуляю по побережью в поисках вынесенного на берег плавника или какого-нибудь сокровища. Мне везет, и я нахожу кое-что необычное: по другую сторону забора, недалеко от берега, – тюлень, которого, возможно, выбросила на пляж мощнейшая волна. Одинокий малыш, сбившийся с пути.

Так и меня – уже девять месяцев как трезвую, потрепанную, но дочиста отмытую, отшлифованную, будто галька, – выбросило на этот остров. Я вернулась в конце тяжелого года домой, туда, где дуют создавшие меня ветра, туда, где морская соль просыпалась мне на раны. Я начала с чистого листа, но не уверена теперь, что делать со своей жизнью, так что собираюсь для начала просто быть полезной, в короткие светлые часы помогать возводить стены, а ночи проводить в фургоне.

После пятидесяти четырех дней непрерывных дождей, после мрачного декабря, который подарил нам лишь восемь солнечных часов, январь побаловал чудесными днями и сказочными закатами, отражавшимися в спокойном море. Мама отвезла меня с сумками на ферму; я рада, что могу чем-то помочь. Папа мне раньше показывал, как класть каменные ограды. Это дело небыстрое. Ограда обычно состоит из двух стен с плоскими внешними поверхностями, которые сверху соединяются большими глыбами, а пространство в середине, между стенами, заполняется мелкими, свободно уложенными камнями. И хотя чинить сломанную ограду проще, чем строить с нуля, это невозможно делать так же отвлеченно, на автомате, как укладывают шлакоблоки. Постоянно приходится визуализировать будущую стену и принимать решения. Я отбираю неровные камни, оцениваю их форму и размер, собираю уникальный объемный пазл, который должен быть долговечным.

Камни тяжелые и древние, и современные технологии кажутся по контрасту с ними какими-то хлипкими. Я приношу с собой цифровой фотоаппарат и киянку. Присев за стеной на перекур, я наблюдаю за коротким путешествием солнца по южному небу, от залива Скейл и холмов Хоя до горизонта Атлантического океана: когда солнце садится за ним, я уже не вижу свои камни. Я начинаю мыслить десятилетиями и веками, а не днями и месяцами. Я думаю о людях, которые строили те древние, первоначальные ограды, в дни, когда работников на ферме было гораздо больше. Мне интересно, простоит ли возведенное мною сооружение столь же долго. Сама я порхала и дрейфовала, но моя стена должна быть вечной.

В затухающем свете дня ферма выглядит как пространство вне времени, и вот из тумана выходят две огромные лошади, как странники из другой эпохи. Помню, в дни моего детства на побережье находили кости: фермеры, вынужденные заменить лошадей на тракторы, пристрелили их и бросили там же. В стихотворении «Лошади» оркнейский поэт Эдвин Мюир описывает незнакомых лошадей, возвращающихся после какой-то будущей катастрофы. Вот и две здешние лошади породы клейдесдаль жуют траву на папином поле на утесе, – они вернулись, совсем как в стихотворении.

Я наконец-то завершила работу: последний верхний камень водружен на место и соединяет две стороны стены, и теперь можно улечься на ограде на спину, свесив голову вниз. Я любуюсь перевернутым небом, как будто смотрю на него сверху. Так оно выглядит глубже и шире, чем обычный двухмерный свод. Тропинки облаков пересекают земную атмосферу.

Я учусь различать облака, наблюдаю за ними, как другие выслеживают птиц. В международной классификации облака различают в зависимости от рода, отряда и вида, используя латинские названия. Так, высокие легкие облака называются cirrus, перистые, а похожие на рыбий скелет – vertebratus, хребтовидные. Stratus – слоистое, серое, невзрачное, цельное облако, которое мы часто видим в это время года, – может быть opacus, непросвечивающим, или translucidus, просвечивающим, в зависимости от того, пропускает ли оно солнечный свет. Как-то днем мне повезло увидеть редкое лентикулярное облако в форме сигары.

Особенно меня заинтересовал лишь недавно обнаруженный метеорологический феномен: облако noctilucent, буквально «ночное светящееся», самое высокое, встречающееся крайне редко и парящее в верхних слоях атмосферы. В отличие от большинства облаков, оно состоит из кристалликов льда, а не из капель воды. Обычно его не видно, но примерно в середине лета, сразу после заката, в глубокие сумерки, особый наклон Земли позволяет такому облаку поймать последний лучик солнца.

Иногда ночное светящееся облако также называют космическим. Первые записи о нем относятся к 1885 году – это было два года спустя после извержения Кракатау. Возможно, оно состоит как раз из кристалликов льда, сформировавшихся вокруг частиц пыли из вулканов, метеоров или выхлопов космических челноков. Мне нравится думать о том, что загрязнение тоже может давать жизнь чему-то красивому.

Несмотря на то что идея классифицировать постоянно меняющиеся облака абсурдна, попытки дать им определения открывают для меня новые способы мышления, заставляют задуматься о красоте Оркнейских островов с их постоянно меняющимся климатом, представить дождь как рассыпающееся облако.

Как острова кажутся чем-то нереальным, когда я в Лондоне, так теперь друзья, болтающие в сети о японских ресторанах, новых барах и метро в час пик, теперь выглядят для меня нелепо. У меня грязь под ногтями, губы обветрены.

Я чиню ограды и одновременно пытаюсь собрать себя по кусочкам. Выстраиваю свою защиту. Каждый раз, отказываясь от выпивки, несмотря на тягу к ней, я укрепляю новые нейронные связи в своем мозгу. Мне нужно еще немного доломать стены, чтобы начать их перестраивать. Нужно работать с теми камнями, что есть; я не могу позволить себе слишком долго беспокоиться о том, получится ли стена идеальной. Нужно просто продолжать класть камни.

Как-то ночью, когда я сижу в трейлере, стихия вновь начинает бушевать. Пусть фургончик стоит надежно, но тонкие стены дрожат, а ветер и град бьют по стеклам. Я совсем как на море.

Мне снится алкоголь. Я так хочу пить. Каждая ночь приносит проблески воспоминаний о забытых местах: вагон поезда, я как-то оказалась под столом, за которым сидят четверо незнакомых мужчин, и не пойму, тошнит меня или нет; маленький городок в Испании, поздняя ночь, я стучусь в случайные двери, пытаясь найти ночной клуб; Лондон, я плáчу, сидя на тротуаре у банкомата, звоню своему бывшему посреди ночи, но ему всё равно; моя кровать, я просыпаюсь с кем-то, кого здесь не было, когда я засыпала. Лучше бы ничего этого не случалось.

Наполовину очнувшись от сна, я невольно проваливаюсь в прошлое, как это часто со мной бывает, когда я пытаюсь заснуть. Вспоминаю ночь, когда меня арестовали после того, как машину занесло на обочину. Выехав из нашей квартиры, я на несколько недель вернулась на Оркни залечить душевные раны и обрести покой. Но не тут-то было. Меня арестовали, когда я проезжала дорогу, ведущую к скалам Йеснаби – излюбленному месту самоубийц. Копов предупредили, что я выехала на машине, опустошив две бутылки вина, в крайне несчастном состоянии. Они ждали меня в конце дороги, но я туда не собиралась. Я ехала на ферму, обезумевшая от тоски. Я просто хотела попасть домой.

Я была настолько пьяна, что мне пришлось зажмурить один глаз, чтобы разглядеть полосы в середине дороги. В какой-то момент я вылетела на обочину, раздался жуткий глухой звук удара, но мне удалось вывернуть руль и выбраться на дорогу. Мне казалось, будто я всё переворачиваю бесконечные камни в поисках безопасного места, но никак его не нахожу. Алкоголь манил возможностью расслабиться, но даже он не помогал. Мое тело отвергало спиртное, но даже сквозь рвотные позывы я продолжала заливать в себя еще и еще.

Увидев голубые огоньки, я сначала подумала: странно, как фургон мороженщика оказался за городом? Когда полицейские усаживали меня на заднее сиденье своей машины, я не сопротивлялась и грустно сказала: «Я не хотела никому навредить».

Когда я пытаюсь заснуть в фургоне в сильный ветер, мышечная память заставляет меня снова пережить удар машины о траву. Я вроде проваливаюсь в сон, но тут меня выкидывает обратно в реальность. Мою машину разворачивает на дороге.

Несмотря на всё происшедшее – на то, что я попала на скамью подсудимых из-за вождения в нетрезвом виде, а потом бросила работу, чтобы пройти программу и решить наконец проблему с алкоголем; несмотря на всю боль, которую принесло мне пьянство, на все потери и на то, как сложно будет вернуть потерянное, – мысли об алкоголе, желание выпить всё равно приходят регулярно, пронизывая меня, как разряд электричества, когда я слышу хорошую песню, когда выходит солнце, когда я сержусь или когда хочу позвонить кому-то и сказать что-то приятное. Алкоголь присутствовал практически в каждой сфере моей жизни, и нужно время на то, чтобы выработать новые реакции и стратегии. Построить прочную стену быстро не удастся.

За последние пять лет я жила в десяти разных домах. Мои вещи хранятся на чердаках и в гаражах у друзей в Лондоне, что служит физическим доказательством моей неустроенности и отсутствия прочных связей. Я то тут, то там, но никогда не дома. Я думаю об алкоголе, как другие фантазируют о романах. Я знаю, что нельзя, но, если бы все карты сошлись и никто не узнал, мы с бутылками могли бы провести выходные вместе.

Каждый вечер, снимая комбинезон и рабочие перчатки, я включаю ноутбук, прячусь в его свете и не пью. Хочу пить, но надеюсь на какие-то внутренние изменения. Я опять здесь, под распадающимися облаками и глубоким небом, опять живу среди создавших меня стихий. Я хочу проверить, смогут ли эти силы заземлить меня, как соединительные камни поверх ограды, и остановить эту тряску.

Глава 11

Серая амбра

Примерно в полутора километрах от фермы в узком заливе разлагается тело кита, и я решаю слазить вниз по скалам посмотреть. Огромные внутренние органы разбросаны вокруг, среди морских водорослей и деревянных обломков, а кожа как ковер покрывает гальку. Пока я исследую тушу, неожиданно подступает волна, я запрыгиваю на трехметровый позвонок, чтобы укрыться от нее, но в итоге мои сапоги всё равно наполняются морской водой и гниющей слизью.

Сегодня кит, которого выкинуло на берег, – это то ли любопытное происшествие, то ли трагедия, но не так давно это считалось огромной удачей. Мясо съедали, если было свежим, из жира делали масло для ламп, смазку, мыло и другие продукты, а кости использовали в строительстве и для корсетов. Главное было знать, что тебе надо. Сегодня же наблюдатели за птицами скажут вам, что где мертвые киты, там и редкие птицы. И пока я рассматриваю мертвого полосатика, вокруг кружат белые, исландские и большие полярные чайки, которые чаще встречаются в Арктике. Их занесло сюда случайно, но они решили остаться на несколько дней, полакомиться остатками мяса с хребта.

Испокон веков жители Оркни использовали китов в разных целях. При раскопках пятитысячелетнего поселения Нэп-оф-Хауар на острове Папа-Уэстрей был обнаружен молоток из китовой кости. Согласно одной из теорий, в Скара-Брей, поселении эпохи неолита, крыши домов (до наших дней они не дожили) были устроены следующим образом: так как дерева не хватало, жители использовали ребра кита как стропила, натягивали между ними китовую кожу, а сверху, возможно, покрывали ее дерном. Из костей, вдвое превосходящих по длине человеческое тело, можно было сделать теплый дом – как сердце в реберном каркасе грудной клетки.

В конце восемнадцатого века китобойные суда заходили на Оркни по пути в Арктику за свежей едой и опытными гребцами. В «Моби Дике» Германа Мелвилла рассказчик, Измаил, говорит: «В чем тут дело, неизвестно, но лучшими китобоями всегда бывают островитяне. И на „Пекоде“ тоже почти все были островитяне, так сказать, изоляционисты»[2].

Четырнадцатого мая 1955 года, вскоре после дня весеннего равноденствия, когда часто бывают сильные ветры и уровень воды в море поднимается, шестьдесят семь гринд выбросило на берег возле мыса Котт на Уэстрее. Они плыли одна за другой – возможно, во время охоты, возможно, всё дело было в непогоде. Я пытаюсь вообразить это зрелище и то, какой восторг вызвало у островитян это неожиданное происшествие. Седьмого декабря 1994 года, когда о китах чаще говорили в контексте их защиты, а не охоты, одиннадцать кашалотов выбросило на берег возле бухты Бакаскейл на острове Сандей. Кашалоты погибли на следующее же утро, раздавленные собственным весом.

В самой дальней северо-западной материковой точке Оркни, рядом с приливным островом под названием Брох-оф-Бирсей и рыбацкой бухтой Скипи, находится местная достопримечательность – «китовая кость»: вертикальная основа, сделанная из ребра, и поперечина из черепа. Эту конструкцию местные соорудили около ста тридцати лет назад, после того как использовали все остальные части выброшенного на берег кита. Скульптуру на острове очень любят: на протяжении этих лет ее не раз сдувало ветром, и каждый раз ее восстанавливали. Сейчас это крайняя точка в конце маршрута прогулки с собакой. Помню одну фотографию «китовой кости»: сырая, жутковатая скульптура, на высохших костях растет желтый лишайник, а на заднем плане северное сияние и Млечный Путь.

Несколько недель назад папа болтал с другом – бродягой, зарабатывающим на жизнь продажей найденных на пляже вещей, – и спросил у него, какой находке тот был бы рад больше всего. «Серой амбре», – ответил бродяга. Серая амбра – это редкое и очень ценное вещество, образующееся в желудке кашалотов. Она выходит либо с рвотными массами, либо с экскрементами, и потом ее можно обнаружить плавающей в море или выброшенной на берег. Друг отца описал это вещество – воскообразное, по цвету между белым, серым и янтарным, и папа воскликнул: «Так у нас оно есть!» Ком, соответствующий описанию, десятилетиями лежал в гараже для трактора, еще с тех пор, как родители купили ферму, – а это произошло более тридцати лет назад.

Мы прочитали всё, что нашли, о серой амбре. Мелвилл описывает ее так: «…мягкая, как воск, и такая пахучая, такая душистая, что ее повсеместно употребляют в парфюмерии, кладут в кадильницы, подмешивают к ароматическим свечам, к пудре для париков и к помадам. Турки употребляют ее вместо приправы в кушанья, а также носят ее в Мекку с теми же целями, с какими несут ладан в римский собор Святого Петра. Некоторые виноделы опускают ее по крупице в красное вино, чтобы улучшить букет». В интернете же мы нашли удивительные описания от парфюмеров: они называют серую амбру «феромоном, способным преобразовываться», «особенно соблазнительным для женских носиков, которые инстинктивно узнают ароматы, привлекающие мужчин». А еще, если верить интернету, серая амбра может лечить болезнь Паркинсона. На аукционах eBay она продается по цене сорок долларов за грамм – ненамного дешевле золота.

Когда родители уже переехали на ферму, но еще до моего рождения, вокруг зданий можно было найти китовые кости. Помню, в детстве я лазила на ограду и стояла там на огромном китовом позвонке, уложенном сверху: то ли стена, то ли животное. Глядя на эти кости, мы с папой понимаем, что они вполне могут принадлежать кашалоту, а значит, и наш ком вполне может быть серой амброй. Сейчас он по форме и размеру сопоставим с огромной индийской лепешкой наан или с сиденьем для унитаза, но папа припоминает, что с годами его форма менялась: сначала ком приобрел форму ведерка, куда его положили, затем, когда его вывалили на пол в сарае, он стал постепенно расплываться. Это всего лишь мусор, который мы запросто могли бы кинуть в костер или навозную кучу.

Может быть, всё это время на полу сарая валялось целое состояние – кстати, сколько? Пятьсот тысяч? Сотня тысяч? Получается, решением всех наших финансовых проблем являются рвотные массы кита! И опять процитирую Измаила: «Кто бы только мог подумать, что все эти важные леди и джентльмены станут пользоваться веществом, которое находят в презренном брюхе больного кита!»

Мы проводили эксперименты, расплавляли и протыкали кусочки нашего сокровища, искали клювики каракатиц, которые стали бы подтверждением, что это действительно испражнения кита. Втыкая в это вещество раскаленную докрасна иглу, наслаждаешься появлением облачка белого дыма, но аромат едва ли похож на тот «особый, одновременно сладкий, землистый, морской и животный», о котором мы читали. Да и странно, что за все эти годы ни одна собака или крыса не позарилась на эту глыбу. В трейлере мы с папой шутим, что этот ком, над которым мы проводим эксперименты, стоит сотни фунтов, но мы можем себе позволить их промотать. Однозначный вывод сделать пока не получается.

Я изо всех сил стараюсь избежать депрессии, типичной для первого года без алкоголя, но скучаю по хаосу и непредсказуемости своей прежней жизни. Я опасаюсь многих последствий своего выбора, но, пожалуй, сильнее всего боюсь потерять шарм. Под шармом я подразумеваю свою крутость, то есть живительную неудовлетворенность имеющимся, юность, сексуальность – особый прищур и пухлые губы, – балансирование на грани дозволенного и наслаждение собственной дерзостью, любовь к сюрпризам.

Я не хочу превращаться в ханжу, которая ворчит на подростков, пьющих слабоалкогольные коктейли, не хочу постоянно изрекать психологические банальности или перенимать евангелический тон проповедников.

Однако надо признать, что классной я перестала быть достаточно давно. Бывало, я слышала крутую песню и думала, как здорово она звучала бы в клубе или на концерте, где будут другие люди, но на самом деле, если я и добиралась до клуба, изрядно нагрузившись дома, я в любом случае была уже слишком пьяна, чтобы воспринимать беседу или музыку, – не говорю уже о том, чтобы получать удовольствие и что-то потом помнить. Я сомневаюсь, что выглядела классной, когда меня выкидывали из клуба по причинам, которых я не помню и не хочу даже выяснять, на глазах у множества знакомых, а я брыкалась и орала на вышибал. Было вообще не классно искать на вечеринках «свободные уши» и плакаться о том, что меня бросил парень из-за моих проблем с алкоголем, при этом в одной руке держа бутылку пива, а в другой – бокал вина и делая глотки то оттуда, то оттуда. Едва ли было классно обдолбаться и испортить выступление друга на поэтическом вечере неразборчивыми выкриками или валяться на полу в туалете паба в окружении друзей, которые уже так от меня устали, что даже не хотели меня поднимать.

Алкоголь мне больше не помогал. Помню, я напивалась так, что еле стояла на ногах, но чувствовала, что выпила совсем чуть-чуть, и шла к барной стойке за новыми шотами, ведь заполнить пустоту никак не получалось. Изнуряющий и скучный цикл алкоголизма продолжался. Я могла бы стать грустной и одинокой сорокалетней, пятидесятилетней или шестидесятилетней пьяницей. Я постоянно гналась за мечтой, которая всё не сбывалась, а теперь стараюсь находить пищу для воображения в тех сюрпризах, что преподносят мне родные края.

На ферме царит неопределенность. К нам заходили застройщики, интересовались Выгоном. В этот скудный, неприбыльный период, когда ягнят еще не выставляют на продажу, предложения больших сумм звучат заманчиво. Как и в случае с серой амброй, мы думаем, что земля может стать источником неожиданного богатства, и эта мысль кажется соблазнительной.

Теперь нам надо бы отправить маленький кусочек предполагаемой серой амбры в какой-нибудь парфюмерный дом во Франции или торговцам в Новой Зеландии, чтобы они всё проверили. Но мы медлим – может быть, потому, что хочется еще немного помечтать о больших суммах на счетах, о новых тракторах. Мы же знаем, что, когда что-то кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой, – наверняка жди разочарования. Возможно, скоро мы выясним, что это лишь ничего не стоящий кусок воска, но сейчас-то он сулит сказочные богатства, сейчас это волшебная, омытая морем вещь, которую мы получили благодаря расстройству пищеварения у кита.

Когда-то у нас на ферме была кузница, где умелец чинил инструменты других фермеров: сначала погнутые лошадьми плуги, а затем и тракторы. Папа отправляет фрагмент нашего вещества в парижскую парфюмерную компанию, и они наконец присылают ответ, что это, возможно, необработанный животный воск или костный клей, но не серая амбра. Жаль, конечно, но пусть этот ком и не связывает нас с морем, зато связывает с клеем кузнеца, который тот делал из расплавленных костей и лошадиных копыт, с историей фермы.

Глава 12

Покинутые острова

Лишь той весной, чуть позже, я впервые увидела живых китообразных (так называют китов, дельфинов и морских свиней). Возвращаясь с необитаемого острова Копинсей на маленькой жесткой надувной лодке, мы внезапно оказываемся рядом со стайкой морских свиней. Капитан глушит мотор, и они резко всплывают на поверхность – особей шесть или десять. Они настолько близко, что мы слышим их дыхание. На Шетландах морских свиней называют «нисик» – по звуку, который они издают, выскакивая из воды. Мы на своей маленькой лодке находимся на одном уровне с ними, и все присутствующие замирают, понижая голос до шепота. Я всегда знала, что тут водятся морские свиньи, но оказалось, что видеть их в непосредственной близости от себя куда более трогательно, чем я представляла, – это своего рода неожиданный бонус под конец волшебных суток, проведенных на крошечном острове.

В северной Шотландии много необитаемых островов, покинутых в середине прошлого века, когда население сократилось настолько, что последние жители островов уже не могли там оставаться. Сотни, если не тысячи, лет люди жили на этих островах, но всё же покинули их: здешние условия были очень тяжелыми, а в других краях маячили гораздо более притягательные перспективы. Обычно жители островов покидали их небольшими группами, но не всегда: к примеру, с острова Сент-Килда неподалеку от Внешних Гебрид все уехали разом. В 1930 году от его берегов отчалил корабль «Колокольчик», увозя всех его обитателей.

Среди необитаемых островов Оркни – Кава, Фарей, Фара, Свона, Эйнхаллоу и Копинсей. Теперь на этих одиноких, отданных на волю стихий островах ветшают пустые дома и порастают вереском некогда плодородные земли.

Эйнхаллоу, прочно ассоциирующийся с историями об исчезающих островах Хезер-Блезер и Хильдаленд, – «святой остров», являющийся важной частью истории Оркни и упоминающийся в «Саге об оркнейцах», посвященной королям и ярлам, которые жили на Северных островах в девятом-десятом веке. В 1851 году, после вспышки тифа, землевладелец попросил всех арендаторов ферм покинуть остров. Когда соломенные крыши и деревянные перегородки домов сожгли, чтобы предотвратить распространение заболевания, обнажилась структура древнего монашеского поселения. Целые поколения жили в церкви как в обычном жилом доме.

На острове Свона одичало потомство скота, оставленного последними местными жителями, уехавшими в 1974 году. Молодые быки бились за лидерство в стаде. Тем временем на необитаемые острова наезжают представители организаций по защите окружающей среды, чтобы кастрировать одичавших кошек, которые нападают на птиц и воруют их яйца. На острове Кава с 1959 года по начало девяностых жили лишь две женщины: Ида и Мэг.

Еще один заброшенный остров, Строму, который, собственно, является частью не Оркни, а Кейтнесса, я видела с парома, когда ехала с Оркни в залив Гиллс рядом с Джон О’Гротс. Меня тогда поразило, сколько на одной восточной стороне острова пустующих домов. Когда-то на Строме жили пятьсот человек, но после пика начался постепенный спад, и в шестидесятых последние жители острова уехали оттуда, чтобы работать на строительстве атомной электростанции Дунрей. На острове всё еще сохранились признаки жизни: причал, церковь, школа, маяк – всё это в относительно хорошем состоянии, но люди бывают тут лишь наездами, круглый год на Строме никто не живет.

Копинсей расположен к востоку от Оркнейского архипелага, его длина достигает примерно тысячи шестисот метров, а ширина – восьмисот метров. Больше всего людей – двадцать пять – жило тут в 1931 году, но к 1958-му последние жители уехали на Мейнленд. Раз уж я задержалась на Оркни дольше, чем планировала, я собираюсь воспользоваться шансом исследовать каждый уголок и еду на Копинсей с ночевкой в компании Джульет и Ивана, исследователей птиц, которые хотят посмотреть там на глупыша, хохлатого баклана, моевку и гагарку. Остров теперь является заповедником Королевского общества защиты птиц. Летом тут гнездятся тысячи морских птиц. Разумеется, ни один паром по расписанию на Копинсей не ходит, так что местный рыбак Сидней отвозит нас туда за сорок пять минут на своей маленькой лодке. Отправляемся мы с пристани возле его дома на Восточном Мейнленде.

Сидней пришвартовывает лодку у разваливающейся пристани Копинсея, рядом с заброшенным фермерским домом. Я ставлю палатку в спальне на верхнем этаже, решив, что лучше спать тут, в тепле, чем снаружи, на ветру. Дом удивительно похож на тот, где я выросла, – оркнейский фермерский дом конца девятнадцатого века, построенный на месте старых имений. История этого острова уходит корнями в железный век; норманны знали Копинсей как Колбейнсей, или остров Колбейна, – возможно, его назвали так в честь какого-то правителя викингов. Отсюда открываются изумительные панорамные виды на океан.

Гроуты и их тринадцать детей были последней семьей на острове. Под разваливающейся лестницей нахожу крючки для одежды с их именами: Бесси, Изобел, Элис, Ева, Этель… В доме всё еще стоят их кровати и другая мебель. Одну из комнат использовали как школьный класс: местный учитель преподавал лишь детям Гроутов да смотрителей маяка. Маяк – единственное, помимо этого дома, обитаемое пространство на острове – стал автоматическим в 1990 году.

Гуляя по заброшенным домам, я представляю детей, занимающихся в классе или играющих на маленьком пляже под навесом прямо у дома. Мне грустно, что здесь теперь никто не живет, но, с другой стороны, очевидно, какой тоскливой могла бы быть эта жизнь. На острове есть необходимый для выживания минимум – это клин земли, обрамленный на северо-востоке высокими утесами и открытый ветру, но просоленная земля прокормит лишь небольшое стадо. Этого недостаточно, чтобы растить тут детей, и в итоге все взрослые разъехались, забрав с собой стареющих родителей. Многие жители Оркни – потомки Гроутов, и сказка о копинсейском домовом – уродливом, но услужливом морском чудище – стала частью местного фольклора. Один фермер пытался убить чудище, но оно вырвалось и пообещало работать на ферме в обмен на разрешение остаться на суше. Домовой больше не хотел жить в море, ему надоело грызть кости утопленников.

Копинсей настолько же уныл, насколько красив. К северу отсюда находится совсем маленький труднодоступный остров, Копинсейский Конь, – скандинавы любили называть маленькие острова в честь животных, – чьи скалы поднимаются прямо из моря. У побережья плавают не меньше полусотни ту́пиков, а еще больше уселось на вершину утеса среди армерии. С вершины утеса открывается один из лучших видов на всем Оркнейском архипелаге: можно скользить взглядом вниз по откосу острова, потом посмотреть на дом, на извивающуюся дамбу, соединяющую три низких островка с Мейнлендом, а затем вверх – на бескрайнее небо.

Примерно до 1914 года смелые и голодные жители Копинсея охотились на морских птиц, гнездящихся на утесах, ради их мяса, яиц и перьев. На оркнейском диалекте это называется «промышлять гагарками». В наши дни птиц ловят лишь для того, чтобы исследовать их. Мы с Джульет и Иваном бродим по утесам и заливам, ищем птиц. Они ловят бакланов удочкой в два с половиной метра длиной, закидывая ее вниз, к гнездам. Иван цепляет птицу своеобразным лассо, поднимает ее и передает Джульет, которая хватает бьющегося и гогочущего баклана и надевает ему на голову мешок. К перышкам на спине аккуратно прикрепляют GPS-локатор, который в течение ближайших нескольких дней будет каждые сто секунд выходить на связь со спутником и сообщать о местонахождении птицы. Баклана быстро выпускают, но на следующей неделе нужно будет опять поймать его, чтобы собрать информацию о том, насколько далеко он улетал в поисках пропитания. Эту информацию добавят в биологические сводки и сообщат морской полиции.

Находясь на маленьком острове одна, я странным образом одновременно как будто на свободе и в заточении. Присаживаясь пописать на краю утеса, с которого открывается вид на Норвегию, я чувствую себя викингом-завоевателем. Год назад я была в реабилитационной клинике в Лондоне. Сейчас я лежу в позе звезды в середине вертолетной площадки, которую построили, чтобы обслуживать маяк. Лежу в тени маяка на необитаемом острове в Северном море, а надо мной летают бонкси – так оркнейцы называют больших поморников. Я иду назад, спускаюсь по холму, ложусь вздремнуть примерно на час в укромном месте у залива. Мне снится, что я морская птица на высокой скале.

Я собиралась обойти весь остров, но птицы вмешались в мои планы, и «кругосветку» пришлось отменить. Бонкси начинают пикировать с обрыва, защищая свои гнезда. Услышав, как одна из птиц со свистом рассекает воздух прямо надо мной, я прикрываю голову руками, пригибаюсь и быстро ретируюсь.

Я прохожу по дамбе к острову Корн-Хоум, и внезапно холодная ферма кажется уже относительно цивилизованным местом. До меня нога человека тут не ступала неделями. Услышав меня, чайки и серые гуси так и взмывают в небо. Большие чайки с черными спинами пугающе кружат надо мной, глупыши мечутся и вопят в своих гнездах, некоторые извергают в мою сторону отвратительно пахнущие рвотные массы. По дороге к острову Уорд-Хоум я слышу звук, вызывающий в памяти звуковые эффекты из фильмов категории Б о домах с призраками, – такие же сопровождающиеся эхом стоны и дьявольские завывания. Но через пару секунд я осознаю, что это стадо серых тюленей, улегшихся на скалы погреться на солнышке. Увидев меня, огромные испещренные пятнышками животные сползают в воду, но не уплывают. Они оборачиваются, и взгляд каждого направлен на меня.

Я начинаю переживать, не закроют ли проход через дамбу: вдруг я не смогу вернуться. Я сокращаю путь, не иду на Мрак-Хоум – его название звучит зловеще. Хоть домового я и не встретила, мне всё равно неспокойно. Когда люди ушли отсюда, Копинсей стал островом птиц. Я не собираюсь задерживаться на их территории.

Хочется узнать о необитаемых островах побольше, так что я еду на Уэстрей пообщаться с Маркусом Хьюисоном. Хотя Маркус всегда жил на Уэстрее, тридцать девять лет он держал фермы на заброшенном острове Фарей площадью в сто двадцать один гектар. Пастбища на Фарее, а также на прилегающем маленьком островке (еще сорок гектаров) он арендовал у Фонда Стюарта – части Шотландской церкви. Маркус приглашает меня к себе, угощает домашней выпечкой. Рассказывает, как содержал на острове до шести сотен овец, добираясь к ним на своей парусной лодке йоль. Он один из немногих современных фермеров, которые умеют не только работать на земле, но и ходить в море, однако когда-то, в дни, когда оркнейцев называли «фермерами с сетями», это было нормой. Йоль пришвартовывали в заливе, и люди и животные могли выбраться на берег, лишь вскарабкавшись на скалы. Маркус проводил на Фарее по две-три недели в году в период, когда рождаются ягнята. Он останавливался в старой школе с парой помощников.

Пусть на Фарее и стоят одиннадцать домов, с 1947 года никто не жил тут круглый год. Несколько бывших обитателей острова, теперь уже очень старые, живут сейчас на Мейнленде. Когда Маркус приехал на остров впервые, окна в школьном здании были разбиты, так что туда забирались птицы и овцы. Нужно было внимательно следить за стаей из пятисот черноспинных чаек, которые «хватали ягнят за языки, пока те даже еще не вылезли из овцы».

Маркус постоянно экспериментировал на Фарее. Однажды он привез на остров шесть благородных оленей. Сейчас их на Оркни нет, но рога в этих местах находили, а значит, когда-то они здесь все-таки обитали. Оленей очень сложно содержать, но Маркус думал, что можно попробовать отвезти их на маленький остров, и тогда всё получится. Однако вскоре ему позвонили и сказали, что олени оказались на соседнем острове Идей. Получается, они проплыли более полутора километров. Маркус рассказал мне, как поехал на Идей, согнал оленей на пляж, накинул на них лассо и попытался погрузить в лодку. Не всех оленей удалось поймать, некоторые из них потом поплыли дальше на Грин-Хоум, один утонул.

На Фарее нет кроликов и крыс, только мыши, но у Маркуса как-то была задумка привезти туда зайца. Шесть месяцев он не видел этого зайца, а потом вышел на улицу в снежную погоду и обнаружил отпечатки его лап: «Я свернул за угол, там-то он и был». Заяц прожил еще несколько лет, в итоге его увезли обратно на Уэстрей.

Как-то на ярмарке-аукционе на Оркни Маркус продал своих последних ягнят с Фарея. «Я покинул остров совершенно счастливым, – вспоминает он. – Выручил лучшую цену за загончик помеси суффолкских ягнят».

Книга Хэмиша Хэсвелла Смита «Шотландские острова» – увесистый том с подробными картами, продуманными иллюстрациями, информацией о доступе к островам и якорных стоянках – пользуется репутацией Библии для любителей островов, или островоманов. Я листаю ее, то и дело залезая в «Википедию» или карты Google, чтобы что-то уточнить. Еще я частенько захожу на сайт «Одинокие острова», где собраны все необитаемые и малозаселенные шотландские острова, и мечтаю, как было бы здорово во всех этих местах побывать. Интересно думать о том, какой раньше была тамошняя жизнь.

Как и Хезер-Блезер, покинутые острова в каком-то смысле воображаемые: их посещают так редко, что они существуют скорее в книгах, рассказах и воспоминаниях, чем в повседневности, где они превращаются порой лишь в точку в океане. Они дают простор воображению. Фильм «Край света» снимали на Шетландском острове Фула, а действие при этом происходит на воображаемом острове Гебридского архипелага, численность населения которого неуклонно снижается. Увидеть Мейнленд здесь считается плохой приметой, и то и дело герои фильма вскрикивают зловеще: «Холмы Шотландии!»

Настоящие истории о том, как люди покидали острова, невероятно интересны. Часто поворотным моментом становилась Вторая мировая война: мужчины уходили в армию, и так приоткрывалась дверь во внешний мир. По мере того как морские торговые пути сменялись сухопутными, позиция шотландских островов пошатнулась. Эта волна депопуляции повлекла за собой проблемы, с которыми сегодня сталкиваются маленькие острова. Если остров больше не может позволить себе содержать школу или магазин, он становится менее привлекательным местом для того, чтобы тут оставаться, и тем более для того, чтобы сюда переезжать. Чтобы выполнять необходимые работы и обеспечивать транспортное сообщение, нужно определенное количество людей работоспособного возраста. Как и дети Гроутов, я уехала с родного острова. Всё еще сложно противостоять соблазнам материковой жизни.

На маленьких Оркнейских островах ты ограничен не только физически – линией побережья, но и в плане способа заработка и проведения досуга, в плане погоды и выбора друзей. Да, жить тут стало гораздо удобнее, чем в начале прошлого века, когда опустели Копинсей и Фарей: теперь у местных есть все необходимые товары, услуги и коммуникации, и тем не менее многие островные сообщества сегодня всё еще балансируют на грани.

Мне очень хотелось уехать и получить новый опыт где-то вне острова, но я вернулась, как и многие другие молодые оркнейцы. Теперь я смотрю на свой дом по-новому и задумываюсь о том, не стоит ли мне присоединиться к тем, кто пытается спасти острова. Из Лондона Оркнейский архипелаг кажется мне воображаемым. Да и когда я приезжаю сюда, мне сложно поверить в то, что это и есть реальная жизнь. Без воображения тут никуда. Острова могли бы казаться тусклыми и унылыми, если бы в них не было своего особого очарования, вроде морских свиней, поднимающихся из воды, как Хезер-Блезер на взморье, так, что совсем чуть-чуть не хватает, чтобы дотянуться.

Глава 13

Рождение ягнят

Как-то раз на прошлой неделе папа пошел проведать овцу, которую оставил рожать около часа назад. У нее должна была родиться тройня, и каково было его удивление, когда он обнаружил лишь одного ягненка! Папа не сразу осознал, что оставшиеся два – под ее брюхом. Овца задавила двух ягнят побольше насмерть, выжил только малыш. В тот же день крошечный ягненок начал испражняться кровью, и стало очевидно, что мать и на него наступила, каким-то непонятным, но ужасным образом повредив его внутренности, что в итоге и привело к его смерти. Было решено, что эта овца – плохая мать, и ей на шерсть нанесли спреем красный крест в знак того, что до следующего года ее не оставят.

Сезон рождения ягнят – лучшее время на ферме, но восхищение легко сменяется омерзением, а умиление – горечью: тут уж как повезет. Я решаю, раз уж я всё равно задержалась на Оркни до наступления весны, остаться еще на чуть-чуть и помочь папе с ягнятами. Отклики на вакансии в Лондоне, которые я рассылала с постепенно иссякающим энтузиазмом, остались без ответа, и я осознаю, что мне немного страшно возвращаться. Кажется, пребывание на острове, а точнее, на ферме помогло мне удержаться в безопасном состоянии трезвости. День за днем я отказывалась от алкоголя и в итоге продержалась без него более года, а когда-то и представить не могла, что такое возможно.

Я «заступаю на пост» рано утром, как это делала мама, когда они с папой были командой по родовспоможению, одеваюсь в темноте и иду в стойло. Сплю я на диванчике в фургоне. Папа свою смену отработал ночью; часа в четыре или пять утра он оставил мне записку, в которой рассказал о новых ягнятах и о том, на что надо обратить внимание. В загоне я ищу овец, которые родили за последние часы. Иногда приходится делить десять новорожденных между пятью запутавшимися мамашами и разводить их по отдельным загонам.

У нас около двухсот двадцати овец, и каждая в среднем может родить 1,8 ягненка. Большинство рожают сами, но некоторым бывает нужна помощь: например, вытащить большого ягненка, у которого застряла голова, или распутать переплетшиеся ножки двойни или тройни, – это меня в детстве иногда просил делать папа, потому что такую работу удобнее выполнять маленькими руками.

Каждый час я обхожу сарай и поле, обвожу глазами самые удаленные уголки, чтобы не пропустить признака начинающихся родов. Ищу овец, которые отошли от стада, которые лежат одни или ходят кругами, растерянно блея. Мучась родовыми спазмами, овцы выгибают спины, как оттянутые струны, прижимаются носами к балкам. Если овца не может родить в течение часа-двух, я бужу папу и зову его на помощь.

Когда овец выпускают днем попастись, я убираю в стойле. Сыплю свежую солому поверх старой, грязной и затоптанной. В наушниках играет рэп: приятно ощущать себя сельскохозяйственным работником, который слушает городскую музыку. Во время перерывов я ухожу в единственное место на ферме, где ловит мобильная связь, сижу на перевернутом ведре посреди поля, переписываюсь и выкладываю посты. Сапоги мои запачканы овечьим дерьмом, в носках – солома.

В детстве ягнение казалось мне лихорадочным и неорганизованным процессом. Будущие матери буйствовали, всюду была кровь, но с годами всё как-то выправилось, овцы стали вести себя лучше. Теперь они приходят, когда их зовут, медлительные и отяжелевшие из-за ягнят. Овцы бредут друг за другом, собираясь на ночь в большой загон.

Я вижу на другой стороне поля новорожденного ягненка и, подойдя поближе, понимаю, что он, должно быть, умер – такой он безвольный и тихий. Амниотический мешок всё еще покрывает его тело и голову, так что я протыкаю его пальцами возле рта ягненка и снимаю, как презерватив. Ягненок немедленно чихает, отряхивается, глубоко вдыхает и выдает здоровое «бе-е-е». Мама, которая уже отчаялась и отошла подальше, откликается на звук и спешит обратно – вылизывать своего новорожденного. Уже через несколько минут он будет ходить и пить молоко, а завтра – скакать по полю.

В период ягнения я наполовину заботливая акушерка, наполовину безжалостный евгеник. Так как у овец всего два соска, одного ягненка из тройни приходится, как мы говорим, «отдать на воспитание», хотя на самом деле это больше походит на насильственное усыновление. Сравнивая трех ягнят с целью выбрать самого большого и отнять его у матери, я чувствую себя врачом из пятидесятых. Вот овца, у которой по прогнозам должен родиться лишь один ягненок, начала рожать. Как только малыш появился на свет, мы кладем его в ведерко с теплой водой, где уже сидит его сводный брат, а потом вымазываем их обоих кровавой кашей из последа и вод, чтобы они пахли одинаково, когда их представят новой маме. Иногда овца узнает чужака и отказывается от него, но в большинстве случаев обман удается.

Помимо ягнят, есть и другая работа: продолжать чинить ограды, выдирать чертополох, кормить кур, которые разгуливают по двору. В конце дня я уделяю внимание себе, думая в первую очередь о том, как мое тело функционирует, а не о внешнем виде: выдираю заусенцы, которыми можно зацепиться обо что-то, принимаю горячий душ, чтобы расслабить мышцы.

Ягнят, которые не могут ходить и слишком слабы, чтобы сосать, мы берем домой и кормим молоком через трубочку, которую аккуратно вставляем им в горло и опускаем прямо в желудок. Когда мама еще была здесь и мы жили в доме, мы клали ягнят в картонную коробку и ставили в печь. Через несколько часов они или умирали, или согревались и набирались достаточно сил, чтобы вернуться к мамам. Сопящие в соломе ягнята пахнут сладостью и молоком.

Я иду по Выгону проверить овец со старшими ягнятами, которые уже переместились с полей ближе к дому. Солнце то скрывается за облаками, то выходит, кидая зыбкую тень на короткую траву. Деревьев совсем нет, и пейзаж состоит из мягко извивающихся горизонтальных полос: трава, утес, небо, море. Мертвого ягненка, лежащего далеко от стада, сразу видно. Глазки и внутренности выклевали чайки, он лежит совсем плоский, как коврик. Я переворачиваю его носком сапога, чтобы понять, мальчик это был или девочка. Номер, который мы наносим ягнятам на бок, размазан слишком сильно, не могу прочитать, но, во всяком случае, понятно, что это у мамы не единственный ягненок и ее молоко не пропадет.

Большинство ягнят здоровы, и мы просто обрабатываем их пупки желтым йодом для профилактики инфекций и относим их на траву, держа за передние ноги и вставив между ними палец, как меня учили. Ягнята успокаивающе извиваются в наших руках, мамы идут следом.

В погожие весенние дни всё сияет, ягнята играют под дикие, раскатистые песни кроншнепов и чибисов, доносящийся издали шум моря и рев одинокого трактора с соседней фермы. Но когда идет дождь, на дворе становится грязно, трава редеет, овцы жмутся к оградам, и я сквозь свою шерстяную шапку почти ничего не слышу, кроме порывов ветра.

Ягнят, родившихся в апреле, продают или осенью «на откорм», чтобы другие фермеры их выкормили, или зимой «на убой» – в таком случае их отвозят на скотобойни на юге. «Органическая шотландская ягнятина», которую продают в супермаркетах Tesco по всей стране, как раз с нашей фермы.

Лет десять назад родители перевели ферму на органическое производство, отказавшись от синтетических удобрений. Были также установлены правила применения лекарств – только по необходимости, никакой профилактики – и ухода за животными. Больше нельзя было оставлять коров на привязи в коровнике зимой, так что мы перешли на длинношерстных, рогатых рыжих и черных хайлендских коров, которые могут круглый год проводить под открытым небом. Мы перестали кастрировать ягнят, а значит, отныне мальчиков и девочек разделяли после отлучения от матери, а также перестали отрубать хвосты, и то, сколько мух теперь кишело на грязных хвостах, нас не заботило.

Чтобы ферму признали органической, надо несколько лет вести хозяйство без использования химикатов. Каждый год к папе приезжает проверка. Теперь он использует в качестве натурального удобрения панцири крабов с местной фабрики морепродуктов, смешанные с соломой, навозом и морскими водорослями. Если этой смесью удобрять ячмень, овес и пересеянную траву, получится сохранить почву влажной и насыщенной минералами, к тому же в ней останутся земляные черви. Это гораздо эффективнее синтетических азотных удобрений – побочного продукта нефтяной промышленности. Клевер, добавленный в смесь семян для свежей травы, тоже работает как природное удобрение. Благодаря использованию этих методов наши поля с травой и культурами не истощились так сильно, как мы ожидали.

Помню запах рыбных шариков, которые мы давали беременным овцам, как и запах раствора для обработки шерсти. Уголок, где мы купали овец, рядом с заливом Скейл, теперь превратился в зону для пикников, хотя тут вечно дует ветер. Овец по одной погружали в бассейн с химикатами, давили им на спины, чтобы они опустились пониже и шерсть пропиталась раствором. Так мы защищали их от паразитов. Меня, как собаку, привязывали где-то поблизости, чтобы я точно не убежала и не упала в пронзительно пахнущую и такую привлекательную для меня жидкость.

Только недавно я смогла за всей этой грязью и тяжелой работой разглядеть некоторые плюсы фермерской жизни. Когда я была маленькой, оба родителя работали дома. Выглядывая из кухонного окна, я видела, как кто-то бредет по полю в комбинезоне и резиновых сапогах, и этот кто-то был или мамой, или папой. Папа всегда записывал дела в блокнот: купить корм, починить цепную пилу, побелить стены в ванной – всё у него было в одном списке.

Мы часто занимались каким-то делом всей семьей, например вместе косили сено. В детстве мы с Томом играли на поле, пока родители работали. Нас только просили держаться подальше от тракторов и пресс-подборщиков. Когда мы стали постарше, начали помогать родителям: укладывали кипы сена в стога на поле, поднимали их и перекладывали на прицеп, а затем, вернувшись на ферму, сбрасывали в коровник. Как-то раз трактор неудачно развернулся, и огромная куча сена, размером с небольшой дом, рухнула на дорогу, а с ней и мы – дети, мама, помощник и собака. Сено смягчило наше падение.

В конце сезона ягнения всех овец и ягнят отводят подальше от фермы, на Выгон и другие верхние поля, и тут без помощи не справиться. Я прекрасно помню, как мы собирали всех овец в кучу на краю поля, а потом подталкивали их по дорожке вверх. Овцы с маленькими ягнятами становились бесстрашными и не хотели уже, как раньше, покорно топать вслед за собаками. Начинался хаос, овцы в панике или воодушевлении разбегались куда глаза глядят, за ними посылали собак и детей.

Как и на многих других фермах среднего размера, мы много экспериментировали и вводили всевозможные новшества. Папа ходил на другие фермы стричь овец и приносил домой ножницы, чтобы заточить их с помощью крутящегося с опасной скоростью диска из наждачной бумаги. Я тоже обучилась этой работе и даже выполняла ее на заказ в подростковом возрасте, когда папа слег в больницу. Мы держали уток, кур и множество пастушьих собак породы бордер-колли. У нас была коза, две лошади, полудикие кошки и около десяти коров. Сейчас папа держит несколько цесарок, которые и выглядят, и квохчут устрашающе, странную свинью кун-кун и пятьдесят тысяч медоносных пчел.

Живя на ферме, мы всегда были близки к рождению и смерти. Вот ягнята скачут по полю, а вот лишь несколько месяцев спустя здоровые туши свисают с крюков в той же комнате, где мы играем, – те несколько туш, что мы не отдали на скотобойню, а оставили для себя и друзей. В жизни хватало драмы и стресса. Бывало, животные убегали, и нам приходилось искать их по всей округе. Бывало, дорогой, совсем недавно купленный баран умирал, не успев выполнить свой долг, – или погибал в драке с другими баранами, или просто потому, что из-за ошибок селекционеров он оказался слишком слабым. Теперь новых баранов мы на пару ночей запираем в тесном загоне, где просто нет простора для драк, а следовательно, они не поубивают друг друга. Однако забот всё равно всегда хватает. Недавно, например, к нам зачастили исследователи из энергетических компаний с юга, что грозит переменами.

Я вспоминаю не только о работе на ферме, но и о неожиданных встречах с дикими животными: как я обнаружила в холодильнике лебедя, который погиб, налетев на линию электропередачи; как в кабину трактора залетел ястреб-перепелятник; как я видела спинки выдр, переплывавших из моря в маленький залив с пресной водой.

У нас в школе было принято обсуждать, не за какую футбольную команду ты болеешь, а какой производитель тракторов тебе больше нравится: John Deere, Case, Massey или Ford. Но в кружок юных фермеров я никогда не вступала. Я читала журналы о музыке и моде и американские романы. И сейчас, сидя в интернете во время перерыва на чай, всё еще в стеганом рабочем комбинезоне, я неожиданно ощущаю ту же острую неудовлетворенность, что и когда-то в подростковом возрасте: хочется надеть платье и поехать в город, но нельзя. Надо идти в сарай, проверить, как там ягнята.

Относя ягнят на поле, я прохожу мимо дома и вспоминаю, как приятно было в детстве, когда мама или папа присаживались на край моей кровати, чтобы получше укутать меня. Этот старый дом глубоко пророс в меня своими трещинами, как и дующий снаружи ветер, и иногда, когда я просыпаюсь среди ночи в Лондоне, мне кажется, что я всё еще здесь: сквозь деревянную лестницу над кроватью пробивается свет, по окну в изголовье стекают капли дождя, и голыми ногами я ощущаю холод плитки.

В центре трудоустройства долго проявляли терпение, но теперь начали давить на меня, мол, пора бы найти работу и начать рассматривать другие варианты помимо офисных должностей в Лондоне. Я с неохотой начинаю раз в неделю просматривать раздел с вакансиями в местной газете Orcadian. Нахожу объявление о работе на лето в проекте Королевского общества защиты птиц. Хоть я и была уверена, что уже скоро вернусь к своей «настоящей жизни» в Лондоне, чем-то мне этот проект понравился, и я решаю: а почему бы и не отправить заявку.

Глава 14

Коростелева жена

Пятница, два часа ночи; я стою одна на дороге у фермы, в свете фар, и пританцовываю от радости, что распознала крик коричневой птицы среднего размера. Меня неожиданно позвали поработать в Королевское общество защиты птиц на длительный проект «Коростель», и вместо того, чтобы вернуться в Лондон, я остаюсь на Оркни как минимум на всё лето – до истечения срока контракта.

Всё лето ночами я не ложилась. Пока все спали, я проводила время на воздухе, вместе с домашним скотом и пернатыми, в поисках редкой, находящейся под угрозой вымирания птицы – коростеля.

Коростели, которых также иногда называют дергачами, по размеру и форме похожи на шотландских куропаток, только коричневые, с рыжими крыльями и розовым клювом, и живут чаще на фермах, чем на заболоченных территориях. Когда-то они водились по всей Великобритании. В двадцатом веке численность коростелей резко сократилась, и теперь они живут лишь на западных островах и на Оркни. Международный союз охраны природы включил коростелей в красный список видов, находящихся под угрозой исчезновения, и прошлым летом, в 2011 году, на острове был лишь тридцать один поющий самец.

Моя задача – обнаружить каждого поющего самца (собственно, только самцы коростеля и поют) на Оркни. Я обратилась за помощью к общественности, попросила звонить мне на «горячую линию коростелей», если кто услышит их пение. На автоответчике у меня стоит запись пения коростеля, чтобы люди могли проверить, его ли они слышали. Этот звук напоминает частый треск, раздающийся, если провести кредиткой по зубьям расчески, стрекочущую мелодию ударного музыкального инструмента гуиро или же латинское ономатопеическое наименование коростеля – Crex crex. Самым старым обитателям острова это пение хорошо знакомо – когда-то оно было саундтреком летних ночей на природе.

Я не просто собираю отчеты других людей, но еще и провожу собственное всестороннее исследование. Здорово, что я как раз недавно успела вновь получить права после временного запрета на вождение за пьяную езду, ведь для исследования приходится ездить на машине с полуночи и до трех утра. Коростели кричат всю ночь, но наиболее активно – в эти часы, когда самцы находятся в центре своих территорий. Более семи недель подряд я, согласно стандартизированной методологии, дважды исследую каждый участок Оркни площадью в один квадратный километр, где потенциально могут жить коростели: поля для заготовки сена и силоса, уголки, заросшие высокими растениями вроде крапивы или ириса. Коростеля найти нелегко. Они прячутся в траве, и мы их ищем скорее на слух, чем глазами. Каждые двести пятьдесят – пятьсот метров я останавливаюсь, опускаю окна и две минуты слушаю.

Теперь, когда сезон ягнения завершен, я вернулась к маме в Керкуолл. Когда я выхожу из дома в одиннадцать – совсем как раньше в клуб, но в термосе теперь кофе, а не вино, – нацепив на себя несколько слоев теплой одежды и убедившись, что карты не забыты и телефон заряжен, и уезжаю на машине на природу, мама уже спит. Я проезжаю дома, где как раз выключают на ночь свет, затем старинные менгиры и современные ветровые турбины на темных склонах холмов.

В этот период, несколько недель до и после середины лета, на Оркни почти не бывает темных ночей. Небо просто становится тусклым. Время между закатом и рассветом называют летней полутьмой или гримлинами, от древнескандинавского слова grimla, что переводится как «мерцать» или «брезжить». Похоже, я единственная из всех обитателей острова не сплю. На дорогах обычно нет других водителей. В ясные ночи с низкой облачностью рабочие часы воспринимаются как один долгий рассвет или закат.

Здорово, что есть повод остановиться и прислушаться. Несколько секунд уходит на то, чтобы мотор остановился и затих, чтобы я тоже замедлилась, сердце стало биться реже, одежда перестала шуршать, гам в голове смолк, – и только тогда проявляются ночные звуки. Я привыкла к темноте и стала острее воспринимать их. Подбородком опираюсь на открытое окно, в лицо дует прохладный ветер, взгляд то и дело падает на отражение в боковом зеркале. Я навострила уши, шерстяная шапка не мешает, я вся внимание. Две минуты могут казаться вечностью, когда ты сконцентрирован.

Даже в час ночи – самый темный час после перехода Великобритании на летнее время – птицы сходят с ума. Почти при каждой остановке я слышу классическое оркнейское трио: воркующие кроншнепы, пищащие кулики-сороки и чибисы, пиликающие, как модем. Незнакомые звуки я записываю, чтобы потом попросить у продвинутых коллег из Королевского общества защиты птиц объяснить мне, кто «скрипит, как матрасные пружины» или «квохчет, как напуганная курица». Они объясняют мне, что тот, кого я идентифицировала как «дрожащего ягненка», – на самом деле бекас, который токует, издавая жутковатые, ни с чем не сравнимые звуки перышками своего хвоста. Слышен и другой шум: гудят ветровые турбины, подают голос домашние животные и крупный скот, журчит ручеек, плещется море, шелестят ветер и дождь. Я узнала, что в туманные ночи хоть и мало что можно разглядеть, зато звук разносится лучше.

В это время года солнце восходит и садится севернее, просто уходя за горизонт, так что исследовать северное побережье особенно интересно. Я спешу домой; становится всё светлее, сквозь туман проглядывают быстрые воды залива Эйнхаллоу-Саунд. Я останавливаю машину на вершине холма Уайдфорд, рядом с линией электропередач, и смотрю вниз, на огни Керкуолла.

Бывает, я ни разу за ночь не слышу коростеля. В машине становится зябко. В те редкие случаи, когда я вижу другие машины, я задумываюсь, что же люди делают на природе так поздно ночью, а водители, наверное, задают себе тот же вопрос, глядя на меня. Несколько раз фермеры – а однажды даже полицейский – спрашивали, чем я занята, но у меня есть достойное оправдание. Иногда мне бывает страшно ездить по незнакомым дорогам ночью в одиночестве; меня может напугать даже придорожное пугало. Но всё же я поддерживаю связь с миром через телефон, карты Google помогают найти дорогу в темноте. В пятницу и субботу вечером я думаю, чем же занимаются теперь мои друзья в Лондоне, успеваю прочитать пьяные твиты, которые они удаляют утром. Исследовательская работа бывает скучновата, но стоит мне приуныть, как небо балует меня очередным потрясающим видом. Мне нравится путешествовать сквозь туман по оркнейским долинам, словно забираясь на вершину сказочного бобового стебля.

Вижу в правом нижнем углу фотографии пару ярких огоньков, – это глаза овцы, которую я и не заметила, снимая на телефон в полной темноте. Смутно различимые, медленно жующие свой корм домашние животные иногда подходят совсем близко. Мне довелось обнаружить прямо в свете фар гуся, зайца – и даже мальчика-подростка. А еще я как-то поймала полную луну в боковое зеркало. Я подъехала к самому краю утеса, стараясь подобраться поближе к небу, чтобы посмотреть на маленькие острова с горящими маяками, которые, отражаясь в Скапа-Флоу, выглядят как вспышки яркого света в темноте. Эту ночь я провожу с кошками – их глаза так и сверкают с оград, – полевками и ежами.

Согласно отметке на фотографии, я впервые увидела ночное светящееся облако в восемь минут второго на проселочной дороге близ Стеннеса. Я знала, что их можно наблюдать только в северных широтах в течение нескольких недель до и после летнего солнцестояния и только поздно ночью, так что у меня есть шанс увидеть облако во время рабочих поездок. И вот я увидела его, очень высоко, – будь оно еще чуть выше, уже бы не разглядела. Никаких сомнений, это именно ночное светящееся облако. На высоте в восемьдесят километров в глубоких сумерках висят в небе клочки холодного голубого оттенка – как молния, укутанная в вату. Я вылезаю из машины, вытягиваю руку с телефоном как можно выше, улыбаясь как сумасшедшая. В это время у облаков чаще всего видны лишь очертания, но это облако сияет.

Я вся превратилась в ожидание. Каждый раз, останавливая машину, я надеюсь услышать коростеля и то и дело ошибочно принимаю за его крики кряканье утки, вращение лопастей ветровой турбины, шумное дыхание коровы. Я несколько раз слышала коростеля, но ни разу не видела. Это крайне необщительные птицы, умело прячущиеся в высокой траве. В стихотворении «Коростель» Джон Клэр так описывает этих необыкновенных птиц, которых можно услышать, но увидеть – крайне редко: «…само сомнение, / Фантазии полет». Кажется, я уже начинаю сомневаться в том, что коростели существуют.

И когда я наконец нахожу коростеля – в тихие ночи их можно услышать и за километр, – я поверить в это не могу. Я вылезаю из машины и начинаю продвигаться вдоль дороги, освещенной мерцающим сумеречным светом и моими фарами, медленно, чтобы не спугнуть птицу. Я иду на звук, пока не сумею точно идентифицировать местонахождение певца.

Я совсем растерялась, не понимаю, где я. Сумрак плавно переходит в рассвет, я не уверена, заканчивается день или начинается. Затем меня сбивает с толку круизный лайнер с освещенными окнами, похожий на офисную башню, плавающую где-то в космосе.

Однако становится светлее, – в три утра уже можно изучать карту, не включая свет в машине, – и я понимаю, где я. Это же мой знакомый остров. Когда я езжу по Западному Мейнленду, каждая дорога навевает воспоминания. Я останавливаюсь у бывшей почты, где мама зарегистрировала мое рождение, пока папа был в больнице; на остановке школьного автобуса, где я часто находила четырехлистный клевер; на перекрестке у Йеснаби, где меня арестовали за вождение в пьяном виде. Я наездила тысячи километров по этому островку диаметром всего-то километров восемьдесят. Я объехала все местные дороги, география Оркни прочно проросла в моей голове, контуры впечатались в кожу – теперь уезжать будет еще сложнее.

Я побывала на нескольких маленьких островах Оркнейского архипелага. Добиралась я туда на так называемых ролкерах – высокотехнологичных автопаромах, которые курсируют практически в любую погоду, а на борту пассажирам предлагают бутерброды с беконом. На острове Сандей встречаю пару, сходящую с парома со своими хорьками; слышу двух коростелей, которые пытаются перепеть друг друга, находясь по разные стороны от озера; слушаю историю о корове, которая проплыла целых полтора километра. На Стронсее мне рассказывают о коростеле, который попался в вершу для ловли лобстеров. На Идее, где коростелей нет, мне поведали байку о местных рыбаках, которые не хотели учиться плавать – чтобы побыстрее утонуть, если лодка пойдет ко дну, и не мучиться. На острове Бюррей поднимается туман, но с рассветом он становится розовым, а еще я слышу доносящиеся через поля крики тюленей, которые воют на берегу, как вампиры.

Во время поездок на машине я стараюсь отпустить всё, что произошло: все дома, где я жила, все потерянные работы, реабилитационный центр, ноющее сердце. Поначалу я считала трезвые дни, затем – недели. Теперь счет пошел на месяцы, желание выпить возникает реже, но всё еще возникает. Я еду домой на рассвете, на дороге совсем нет других машин, слушаю хэппи-хардкор и чувствую себя королевой Оркни. А потом вдруг пронзает резкое желание выпить вина. Хорошо, что на острове нет круглосуточных магазинов, где торгуют алкоголем.

Главной причиной снижения численности коростелей в двадцатом веке является стремительная механизация сельского хозяйства, в первую очередь появление всё более крупных и эффективных сенокосилок. Коростели в основном живут на полях под сено или силос, и, когда траву косят, они часто погибают, особенно птенцы. Коростели перебираются всё дальше от сенокосилки, участок некошеной травы становится всё уже, и в итоге птицы попадают в центр поля, и там их и настигает косилка.

Узнав от энтузиастов или в ходе своих ночных поездок, что в том или ином месте обитают коростели, я наведываюсь к местным фермерам. Поездки по незнакомым дорогам, необходимость стучаться в чужие дома, лай собак – всё это меня нервирует. Оркнейцы постарше любят называть женщин женами вне зависимости от того, замужем те или нет, так что, когда я приезжаю поговорить с фермерами о редких птицах, живущих у них на земле, о моем прибытии возвещают так: «Коростелева жена явилась». Королевское общество защиты птиц предлагает фермерам деньги за то, чтобы те отложили косьбу травы или выпас скота на полях, или же просит перейти на более безопасные для коростелей методы: двигаться из середины поля к краям, чтобы дать птицам шанс спрятаться. Все фермеры хотят поговорить со мной об этом. Я обнаруживаю, что они прекрасно осведомлены о том, какие животные и птицы живут на их земле, и большинство готовы пересмотреть свои взгляды на косьбу травы, хотя отложить жатву до августа зачастую кажется им слишком радикальной мерой, несмотря на предложенное вознаграждение. Но никто не отказывается резко: у оркнейцев так не принято. Они просто обещают «подумать об этом» и потом не выходят на связь.

Я выясняю о коростелях всё, что можно. Читаю научные труды о маршрутах их миграции. Теперь люди со мной только и говорят что о коростелях. Бывает, я по ошибке набираю «коростель» вместо какого-то другого слова; я поставила на звонок пение коростеля; Google присылает мне уведомление, когда в мировых СМИ упоминается коростель. Я одержима этими птицами. Слушаю музыку по радио и внезапно слышу «крекс-крекс»; коростели снятся мне ночами.

В июне 2011 года на Гебридском острове Колл поймали пятьдесят взрослых самцов-коростелей: их заманили в сети с помощью записанного на пленку пения «соперника». С помощью пластиковых колец на их лапках закрепили геолокаторы весом меньше грамма. Следующим летом некоторых птиц удалось поймать вновь, и оказалось, что они проделали путь до Демократической Республики Конго в Центральной Африке. Звучит невероятно, ведь в Шотландии коростели летают крайне неохотно, что и делает их столь уязвимыми перед сельскохозяйственной техникой. Есть даже местная легенда о том, что они на самом деле не мигрируют, а «уходят в подполье», превращаются в куропаток или катаются у других птиц на спине. Но нет, они мигрируют, хотя лишь около тридцати процентов выживают и возвращаются на Оркни на следующий год. Многих отлавливают охотники в Северной Африке. Для того чтобы сохранить свою популяцию, не говоря уже о том, чтобы ее увеличить, коростелям необходимо активно размножаться.

Как раз перед началом работы я принялась за «Моби Дика». Я читаю эту книгу так долго, что кажется, будто я уже три года путешествую по миру в поисках китов; я ношу эту тяжеленную книгу в сумке каждый день, как гарпун. Я – одержимый бурей капитан Ахав, который ищет не кита, а постоянно ускользающую птицу. Я слышала уже около тридцати коростелей, но ни одного не видела. Никак не удается настичь его.

В тяжелые ночи я задаю себе вопросы: а зачем вообще спасать эту птицу, которую так редко можно увидеть, – какой-то пережиток эпохи маленьких фермерских хозяйств? Ведь коростель всё равно не может приспособиться к современным методам возделывания земель. Так зачем это всё? А потом я узнаю, что в 1977 году останки коростеля обнаружили на западе Мейнленда, в местечке Бакуэй, в поселении времен пиктов и викингов. Поразительно: они жили здесь тысячи лет, но меньше чем за столетие мы их практически истребили. Численность коростелей определенно сократилась из-за человеческой деятельности – следовательно, мы должны взять на себя ответственность за сохранение тех немногих особей, что остались в живых.

Одинокий самец, быть может единственный коростель на острове, месяцами поет каждую ночь по три, четыре, а то и пять часов. На Флотте коростель заливался всё лето, и я была счастлива узнать, что в конце сезона на острове нашли птенцов: значит, он всё же встретил свою пару.

За сезон мне удалось зарегистрировать на Оркни пение тридцати двух самцов коростеля – на одного больше, чем в прошлом году. Считается, что, если самец остается на одном и том же месте несколько дней подряд и постоянно поет, рядом с ним находится самка. И хотя цифры по-прежнему низкие, с момента запуска программы «Коростель» Королевского общества защиты птиц всё же наблюдается небольшой прогресс. В отличие от тонущих моряков из легенды, коростели не хотят умирать, и я чувствую, будто их судьбы переплелись с моей. Я цепляюсь за нормальную жизнь и трезвость. Они цепляются за существование.

Подруга рассказывала мне о том, как после смерти ее матери трое осиротевших детей и овдовевший муж отправились в путешествие по Америке. По словам подруги, ее папа «просто шел дальше». Ты можешь быть не в состоянии двигаться, но всё же продолжаешь – просто идешь дальше, занимаешь себя чем-то и ждешь, когда всё устаканится и опять станет понятно, как жить. Вот и я просто иду дальше, прочесываю один квадратный километр за другим. И постепенно, незаметно проходит это щемящее чувство в груди. Движение исцеляет меня, как тогда, когда я каталась на велосипеде ночами в Лондоне. Одной прекрасной ночью я чувствую, что мне легче, что я стала «нормальнее», что вообще-то мне повезло жить и работать здесь, на Оркни.

Это тоже ночная жизнь, но другая. Я не хожу на вечеринки и в клубы, как когда-то в Лондоне, теперь у меня свои собственные сумеречные ночи с методичным изучением местности, туманом, попытками разобраться в картах. Близится рассвет, а я так и не увидела коростеля, зато у меня есть термос с кофе и я слышу тюленей.

Я переживаю восхитительные моменты. Смотрю в глаза короткоухой сове, – их в этом году так много; здесь их называют «кошачьи мордашки». Сова сидит на заборе рядом с местом, где я припарковалась, мы одновременно поворачиваем головы и видим друг друга. Я разеваю рот от удивления, сова быстро улетает. Как-то раз на рассвете перед летним солнцестоянием, когда небо еще розовеет, по дороге домой я заезжаю в Кольцо Бродгара. Там никого нет, так что я раздеваюсь и просто начинаю бегать внутри каменного кольца эпохи неолита.

И вот однажды, на исходе семи недель, около трех утра, когда я уже завершаю свою работу и медленно трогаюсь с места, происходит кое-что неожиданное: я вижу коростеля. Лишь на секунду, но он мелькнул на дороге прямо передо мной, а потом побежал на обочину. Его образ – розовый клюв и рыжие крылья – стоит у меня перед глазами. Эта волшебная секунда подтвердила, что птица, которую я искала месяцами, существует. Мой первый и единственный коростель. Обычно рассветает медленно, но сегодня я выезжаю из тучи, и неожиданно сразу начинается новый день.

Глава 15

Розовый коттедж

Во время путешествий в поисках коростелей передо мной во всем разнообразии предстают маленькие острова: от плодородного Шапинсея до «высокого острова» Хой с его торфяниками. Оркнейский архипелаг насчитывает двадцать обитаемых островов, где живет от двух до нескольких сотен человек. На этих островах сегодня зачастую больше домов, чем людей. Там есть низкие двухкомнатные домишки – одни бесхозные, другие тщательно подлатанные; есть фургоны, укрепленные от ветра веревками и шлакоблоками; есть фермы, от маленьких и старомодных до современных и нарядных. Изучая карты и проезжая мимо заржавевшей техники и брошенных ванн, стоящих у дороги, я замечаю фермы со странными названиями. Они зачастую бывают одни и те же на разных островах и уходят корнями в скандинавский язык норн, на котором когда-то говорили местные жители: «Ву», «Квир», «Балаклава», «Виндиволлс», «Пейшенс», «Флоуз», «Крук».

Чуть ли не против собственной воли я начинаю всё больше интересоваться заброшенными островами и вот побывала уже на всех, кроме трех: Уайра, интереснейшего с точки зрения археологии, Оскерри, где живет лишь одна семья, сменившая фамилию на Оскерри, и Папа-Стронсея, где живет теперь только сообщество монахов, Сыны Святейшего Искупителя.

Я сама удивлена тем, что, когда завершился сезон коростелей и они улетели обратно в Центральную Африку, я решила забраться еще дальше от города. Зиму я провожу на острове Папа-Уэстрей, известном как Папей, – самом северо-западном и одном из самых маленьких населенных Оркнейских островов. Его длина составляет лишь шесть с половиной километров, ширина – чуть больше полутора километров, и живут там семьдесят человек. Папей – длинный, узкий остров. На карте он немного напоминает кукурузную палочку Wotsit или блюющего старика с палочкой. Я побывала тут летом, когда помогала специалистам из Королевского общества охраны птиц проверять численность редкого растения – примулы шотландской. Мне тут понравилось, местные – дружелюбные люди, которые гордятся своим красивым островом.

Из Керкуолла на северные Оркнейские острова – Папей, Уэстрей, Идей, Сандей и Норт-Рональдсей – можно добраться на самолете. Особенно сильно зависят от авиасообщения самые маленькие и самые северные из этих островов, Папей и Норт-Рональдсей, куда паромы прибывают лишь один-два раза в неделю. Местные подростки каждый понедельник тратят двадцать минут на перелет в Керкуолл и каждую пятницу отправляются обратно: в течение учебной недели они посещают там школу и живут в общежитии.

Как-то в середине ноября, рано утром, еще затемно, мама отвозит меня в Керкуолльский аэропорт. Пилоты и сотрудники аэропорта знают по именам большинство пассажиров, летящих на Северные острова. Никаких очередей и проверок паспортов, мы просто проходим по взлетно-посадочной полосе – той самой, по которой увозили в больницу отца в день, когда я родилась, – и поднимаемся по лесенке в пропеллерный самолет на восемь пассажиров. У пилота нет отдельной кабины, он просто поворачивается к нам со своего сиденья и просит пристегнуть ремни. Сидя в таком маленьком самолете, чувствуешь, будто путешествуешь по небу на машине. Я крепко вжимаюсь в сиденье, когда мы взлетаем. Начинается день. Мы пролетаем над городом, под нами рыбацкие лодки и паромы. Пролетаем над Вор-Хоумом, необитаемым скалистым островом, куда когда-то ссылали ведьм и преступников; над Хеллиер-Хоумом, тоже необитаемым, и его маяком; над Шапинсеем и его викторианским замком; над Эгилсеем и древней скандинавской киркой, где казнили святого Магнуса.

Я расслабляюсь. Путешествовать так очень приятно, да и вообще я люблю быть в дороге. Мягкое движение самолета настраивает меня на задумчивый лад, я размышляю о собственной жизни. Я провела на Оркни почти год, но всё еще часто чувствую себя белой вороной, часто бываю в плохом настроении. Пора бы найти наконец свое место, и на этот раз я отправляюсь на север, а не на юг. Я хочу узнать, каково это – жить на крохотном острове, меньше, чем Мейнленд, где всё же целых два города, пусть и небольших. Я знаю, что на Папее я стану частью маленького сообщества в семьдесят человек, которых связывает как минимум совместное проживание на ограниченном клочке земли. Мне интересно, связывает ли их что-то еще. На жилье я тут много не потрачу, плюс зима в отдельном доме у моря станет следующим шагом на пути к выздоровлению. Я надеюсь, что острова так и будут помогать мне собирать себя по кускам и держаться.

Под нами расстелились Северные острова. Небо становится всё светлее, мы пролетаем над ярко освещенными рыбными фермами, аквамариновыми заливами и темными рифами и наконец видим впереди Папей. Остров маленький, низкий и зеленый, по большей части состоящий из аккуратных полей, которые разделены заборами и каменными оградами. У скалистого побережья вздымается белая морская пена, словно остров постоянно борется со стихией, чтобы океан не поглотил его.

Мы ненадолго приземляемся на Уэстрее, а потом за две минуты добираемся до Папея, – самый короткий регулярный рейс в мире. Аэропорт Папея больше напоминает ангар посередине поля. Встречают самолеты фермеры Бобби и его брат Дэвид. Как я потом узнаю́, два-три раза в день они просто делают перерыв в работе, надевают водонепроницаемую форму и едут на внедорожниках в аэропорт. Джен, жительница острова, с которой я познакомилась в летнюю поездку, приехала на машине встретить меня. Помимо прочего у меня с собой пакет с хворостом, ноутбук, три килограмма овсянки и термобелье. Дорога до маленького розового домика, где я проведу ближайшие четыре месяца, занимает у нас лишь пару минут.

У Королевского общества защиты птиц есть фонд на Папее, а жить я буду собственно в доме их смотрителя. Называется он Розовый коттедж, потому что покрашен яркой розовой краской и выделяется на фоне каменных или оштукатуренных домов. Местные называют его «птичьей лачугой», где летом живет «птичья жена» или «птичий мужик», а зимой он обычно пустует. Хоть я уже и не сотрудничаю с Королевским обществом защиты птиц, но, узнав, что у них зимой пустует дом, решилась спросить, и они любезно разрешили мне пожить здесь в обмен на небольшую плату и поддержание чистоты. Этой зимой окна Розового коттеджа будут светиться.

Я не бывала в этом доме. Меня предупреждали, что тут гуляют сквозняки и холодно. Так что захожу я сюда с опаской. Дом несколько недель пустовал, есть слабый запах сырости, но стоит мне разжечь камин и закрыть низкую дверь плотной занавеской, чтобы избежать сквозняка, как на кухне становится очень уютно. Я сижу у огня в старом кресле, рассматривая разномастные картины и посуду. Стены не утеплены, так что тут, как и в фургоне, ты всегда знаешь, какая погода «за бортом».

Дом, возведенный в шестидесятых для рабочих, строящих «новый» (как его до сих пор и называют) причал для парома, расположен в самой узкой части острова: от каждого берега его отделяет лишь пятьсот метров. На кухне два окна, одно выходит на юг, другое – на восток. В них я вижу воду, окружающую остров с трех сторон: по носу, по правому и по левому борту, а еще могу наблюдать за коротким путешествием солнца на юг, как и прошлой зимой, когда строила ограды. Здесь я ни на минуту не забываю, что нахожусь на острове. Говорят, что в прилив соленые морские брызги летают повсюду.

В доме я нахожу предметы, собранные разными смотрителями, которым довелось провести тут лето: ракушки, кости, маленькие осколки посуды, которые море обкатало до формы круглых камушков. На двери ванной висит позвонок маленького кита, а на каминной полке лежит идеально круглый морской еж. Я также нахожу в доме препарированные совиные погадки, содержащие кости оркнейских полевок, и крыло буревестника, всё еще сохранившее яркий и не то чтобы неприятный мускусный запах птицы.

На Папее я впервые, но сельская островная жизнь для меня не нова. Розовый коттедж находится в конце колеи, и я вновь слышу знакомые звуки: трактора ездят прямо под окнами спальни. Я выросла на ферме, мне хорошо известна сезонность работ; я знаю, как зимой раздают голодной скотине солому или силос, припасенный с лета; я подмечаю, когда скот загоняют в стойбище на зиму. Всю зиму я хожу в резиновых сапогах, эта привычка у меня от отца, который и вовсе носит их почти круглый год.

Я решила проводить время на кухне, у камина, а остальной дом пусть мерзнет. С кухни виден Хоум, небольшой островок у Папея, и рыболовная лодка Дугласа, единственного на данный момент рыбака на острове. Видны также все крупные Северные острова, кроме Стронсея. На востоке – большой участок земли с холмами, как бы формирующими три ступени, – так называемые Головы Идея. Дальше, ближе к горизонту, лежит остров Сандей. Поднимаясь, солнце освещает его изгибы сзади, подсвечивая ветровые турбины на вершинах холмов. А на севере в ясные дни можно увидеть Норт-Рональдсей. Этот остров такой низкий, что видны только дома, и складывается впечатление, будто они плавают в море без всякой опоры.

По другую сторону, на запад, находится наш ближайший сосед, Уэстрей, где проживают триста человек, работающих на фабрике морепродуктов, в средней школе и в закусочной. Каждый день курсирующий между Папеем и Уэстреем маленький паром перевозит продукцию пекарни и одного школьника-подростка. За Уэстреем возвышается покрытый вереском островок Раузи, а за ним виднеются холмы Мейнленда. В дни, когда на Папее сухо, я наблюдаю за тем, как облака проливаются дождем или снегом над Мейнлендом.

На самом же Папее, если двигаться вниз по дороге посередине острова, за аэродромом можно найти поселение, недостаточно большое, чтобы его можно было назвать деревней, но там есть почта, церковь, школа и хостел с магазином. И судя по всему, это поселение ближе, чем мне кажется, когда я пытаюсь доехать туда на велосипеде в ветреный день.

Сейчас на полях еще осталось немного зелени, но с каждым зимним днем пейзаж бледнеет, и к марту вид из окна моей кухни временами становится практически монохромным, за исключением флуоресцентного оранжевого ветроуказателя в аэропорту. Я и представить себе не могла, что когда-то перееду на Папей и буду жить прямо под воздушной трассой. Зимой я часто просыпаюсь утром от шума самолетов, пролетающих над Розовым коттеджем и идущих на снижение. По-моему, иногда эти звуки распугивают всех птиц на острове, и я вижу через окно своей кухни, как одновременно взлетает около десятка разных стай и небо заволакивается облаками серых гусей, камнешарок, золотистых ржанок и бекасов.

Опять жить одной – это определенный риск. Здесь идеальное место для того, чтобы бухать в одиночестве. Помню те ночи за кухонным столом на ферме, когда я работала на Флотте, помню одинокие ночи в лондонских спальнях. Каждый раз события развивались по одной схеме: выпив от двух до пяти порций, я воодушевлялась, чувствовала себя свободной и взрослой, но вот между шестой и десятой меня накрывало беспросветное одиночество, и я предпринимала судорожные попытки с ним бороться. Часто наутро я просматривала историю на телефоне, перечитывала эсэмэски и имейлы, чтобы выяснить, с кем я пыталась связаться в поисках человека, который бы выслушал меня или проявил заботу.

За долгие годы зависимости я прожила немало похмельных дней, когда единственной целью становилось избежать разговоров или тяжелой работы. Каждый день или по крайней мере через день я пару часов бывала крепко пьяной, а всё остальное время или пыталась исправить последствия своего загула, или слонялась туда-сюда, в напряжении дожидаясь, когда же можно будет добраться до магазина, остаться в одиночестве и запустить этот цикл заново. Но я больше не буду заложницей этой пагубной и непродуктивной модели поведения. Мама сказала, что в эти месяцы на Папее мне надо найти в себе новые, неизведанные силы. Она когда-то переехала на Оркни как раз в начале такой же долгой зимы, так что ей виднее.

Розовый коттедж – идеальный перевалочный пункт. Тут я живу одна и могу выработать здоровые привычки и научиться ответственности, став частью закрытого островного сообщества.

Я сама себе хозяйка в этом доме, да и поблизости никто не живет, так что никто не слышит, как я плачу ночами. Я переживаю о том, что оказалась бестолковым новичком, что мне не хватает практических навыков, что я всё делаю не так и не смогу достойно пережить эту первую, суровую зиму. В непогоду в маленьком доме из бетонных блоков шумно: дождь бьет в окна, ветер гудит в трубе и свистит из-под дверей. Холоднее всего в доме, когда ветер дует с юга: сквозняк пробирается внутрь через незаметные трещины в оконных рамах.

Ко мне уже давно никто не прикасался. На этой неделе я чаще видела не людей, а тюленей, сидящих себе в бухте, задрав носы. Маленькие дома вдали от дорог дарят возможность побыть в одиночестве, а рутинность жизни на острове создает чувство защищенности. Когда-то я несколько дней в месяц прогуливала школу из-за головной боли. В алкоголе я нашла новый способ уходить от реальности, новое утешение. Маясь от похмелья, я сказывалась больной и пропускала работу. Я была ленивой и безответственной, но, может, мной также двигала потребность в уединении. С тех пор как я бросила пить, я отношусь к себе как к хрупкой вазочке, даю себе побольше пространства, упрощаю себе жизнь по максимуму, целые недели провожу как бы затаившись.

На Папее, в отличие от Мейнленда, нет ни бассейна, ни паба, ни врача, ни тем более местного министра. А еще тут нет зайцев и ежей. Зато уж тех млекопитающих, что на Папее все-таки живут, – тюленей, кроликов и мышей – тут очень много. Популяции животных, обитающие на маленьких островах, вызывают у ученых интерес. Как выяснилось в ходе одного исследования, у домашней мыши, Mus domesticus, живущей на Папее, нижняя челюсть больше, чем у ее сородичей. Здесь у мышей было мало партнеров для размножения, и они быстро эволюционировали и приспособились к месту своего обитания.

Я говорю, что приехала сюда просто потому, что тут снимать жилье дешевле всего. Пусть это и не совсем так, я здесь не ради того, чтобы «сбавить темп» или «вернуться к природе». Я не планировала восстанавливаться дома, скорее, просто приехала погостить и задержалась. Да, я отсюда родом, но это не то место, куда я стала бы осознанно возвращаться, – собственно, как и большинство англичан на Оркни. Всё как-то затянулось с прошлого года. Я всё повторяла, что останусь «еще на несколько недель»: то мне надо было ограду строить, то помогать с ягнением, потом несколько месяцев я изучала коростелей, а теперь вот решила целую зиму провести на Папее. Оркни меня не отпускает.

Каждый день я выхожу из дома. Я придумала себе задания, чтобы легче пережить эту зиму. Я слышала, что на крайнем северо-западе острова в ясные дни видно Фэр-Айл, и вот уже вглядываюсь в горизонт через бинокль. Я ищу на пляже «монетки», как тут называют маленькие розовые раковины каури, которые считаются самым крутым уловом. Пеку хлеб. Фотографирую разные текстуры. Собираю на берегу плавник, чтобы топить печь: лучше всего его искать после полнолуния или бури, а побережье надо выбирать в зависимости от того, в каком направлении дул ветер.

Работая «коростелевой женой», я была постоянно занята делом и редко возвращалась мыслями к событиям нескольких предыдущих лет. Теперь же у меня полно и времени, и возможностей подумать о том, как и почему я принимала те или иные решения, а главное, что помогло мне осознать, что реабилитационный центр и абсолютная трезвость – это правильный выбор, а не гипертрофированная реакция на возникшие трудности.

Меньше чем через месяц после того, как меня арестовали за пьяное вождение на Оркни, я вернулась в Лондон. Пусть я знала, что тот человек напал на меня не по моей вине, – не будь я настолько пьяной, ничего бы не случилось.

Как-то днем я, по обыкновению, встретилась с Глорией в пабе на рынке. Продавцы уже собирались по домам, оставляя на улице кучи порченых овощей и кофейных стаканчиков. Был еще день, но люди, сидя на бордюре, уже пили из высоких стаканов или жестянок из магазинчиков за углом. Глория недавно переехала в Хакни из Ноттинг-Хилла, решив, что больше не будет брать деньги у отца. Тем летом у нее еще оставались сбережения, а я притворялась, что у меня всё в порядке, делала вид, что хожу на работу.

Слушая слегка саркастичные реплики Глории о наших общих друзьях, я с удовольствием прижималась лицом к холодному стеклу стакана. Мы оживленно беседовали, пытались, несмотря на смутные перспективы с поисками работы, сохранять оптимизм, шутили о мужчинах, которым якобы нанесли обиду. Но, несмотря на теплую и ободряющую атмосферу этих дружеских женских разговоров, я молчала о своих подлинных чувствах, о том, что мне страшно, что меня мучают дурные предчувствия.

С рынка я переместилась во вьетнамский ресторан, потом вернулась домой к брату, где в тот период ночевала на диване, переоделась и пошла в клуб. Кто-то угостил меня экстази. Я хотела поехать домой, но какие-то незнакомые люди в автобусе рассказали мне о вечеринке на складе, и я отправилась туда с ними. Вечеринка была бурная, куча народу на лестнице, были там и мои знакомые. Я никогда раньше не бывала в этом месте, и мне очень нравилось. Я внезапно осознала, что нахожусь недалеко от дома бывшего бойфренда, и мне захотелось его срочно об этом проинформировать. Пик был пройден: пьяное возбуждение уже перешло в разнузданность и приступ жалости к себе.

Я доковыляла до его дома – он пытался скрыть от меня свой новый адрес, но я всё равно узнала – и принялась звонить в звонок, стучать в дверь, звонить на мобильный. Никакого ответа. Я пришла в ярость. Мне было необходимо его внимание. Я побрела по боковой улице куда-то в направлении дома брата. Кстати, бывший потом спрашивал, почему я начала одеваться так по-блядски. Сзади остановилась машина, водитель пригласил меня сесть в нее – не помню, что именно он сказал, – и я согласилась.

Казалось, будто мы едем долго, но на самом деле скорая меня потом подобрала не так уж далеко от места, где я влезла в машину. Помню, у нас был какой-то смол-ток на тему самой удобной дороги, и, по-моему, я попросила отвезти меня домой. Я еще несколько раз попыталась дозвониться до бывшего и в итоге оставила ему сообщение на автоответчике, рассказала, что еду в машине с незнакомцем.

А потом водитель со всей силы двинул мне в лицо. Всё резко перевернулось. Я немного протрезвела и осознала, что надо бежать. Я открыла дверцу, но он не остановил машину. Как я потом рассказала полиции, именно тогда я и потеряла туфлю. Потом он наконец затормозил, схватил с коврика большущий тяжелый ботинок и треснул меня по затылку. У меня не было ни единого сомнения, что он хочет меня вырубить, а то и вовсе убить. Мы начали драться и в итоге оба оказались на земле, рядом с пассажирской дверцей. Он схватил меня за лодыжки и потащил в парк, к деревьям.

Помню только, что он повторял: «Давай потише». Но я не собиралась вести себя потише. Я была напугана, пьяна, под кайфом, меня дважды сильно ударили по голове, но каким-то образом я быстро оценила ситуацию. Он не был здоровяком, и оружия у него не было. Раньше я не сталкивалась с таким насилием, но вспомнила детские шуточные драки с братом и поняла, что мне под силу его одолеть. Я звала на помощь, орала: «Я сильнее тебя, я сильнее тебя!» – и пиналась изо всех сил, пока он рвал на мне колготки.

Наконец я увидела, что ко мне приближаются трое мужчин. Казалось, пролетело лишь несколько секунд, и мы уже оказались в свете фар, а нападавший сбежал. Всё это время я крепко сжимала свой мобильный.

В полиции меня допросили и забрали одежду, и я отправилась в больницу, где мне сделали рентгеновский снимок головы. Я взвесилась и увидела, что вешу меньше, чем когда была подростком. Бывший был там же. Он услышал мое сообщение и помчался в парк. Мне все-таки удалось привлечь его внимание. Мы вышли из больницы покурить. Увидев через дорогу работавший допоздна паб, я предложила зайти туда на бокальчик. Не веря своим ушам, он посмотрел на меня с ужасом и сказал, что не сможет остаться со мной.

Нападавший убежал из парка, бросив машину. Я не помню, как давала показания в полиции, но, видимо, описала его как «худого белого мужчину лет тридцати с небольшим», в итоге они быстро осмотрели окрестности, и какому-то ни в чем не повинному бедолаге пришлось провести ночь в участке. Нападавшего нашли на следующий день у него же дома.

Ко мне пришел полицейский фотограф, сфотографировал мой заплывший глаз и синяки со следами пальцев на предплечьях и лодыжках. Шишка на скуле прошла, а вот шрам от удара ботинком так и остался у меня на затылке. Вокруг него волосы растут по-другому, и иногда я трогаю это место.

На судебном заседании, состоявшемся несколько месяцев спустя, я попросила разделить нас экраном, чтобы мне не пришлось видеть нападавшего. Оказалось, что несколько месяцев тому назад он совершил очень похожее нападение на другую девушку. Я осталась в сознании после удара, а той девушке, видимо, не так повезло, и ее в итоге обнаружили, когда она растерянно бродила вдоль автомагистрали. Ему дали шесть лет тюрьмы за две попытки изнасилования.

Морские волны сегодня так и взмывают вокруг Хоума. Я еду на велосипеде в магазин против ветра, меня мотает из стороны в сторону, велосипед трясется. У меня рвется цепь, приходится тащить велосипед домой, имейл из Лондона портит мне настроение, но затем я замечаю, что компьютерный экран озарился новыми красками. Выглядываю из окна, смотрю назад и вижу, что освещение меняется: над Идеем полоска голубого неба, облака обрамлены нежно-розовым. В камине мелькает язычок пламени, биение сердца умиротворенно замедляется, накатывает трепет, и всё успокаивается.

Я на Папее уже четыре недели, и этот опыт напоминает мне период, когда я месяцами не выезжала за пределы центра Лондона. Лондон – остров на территории Великобритании, совершенно отдельный, со своей индивидуальностью. В эти одинокие недели на Папее, где повседневная жизнь совсем другая, где все мои заботы состоят лишь в том, как не замерзнуть и хорошо поесть, я учусь вести себя достойно и спокойно после долгих взбалмошных лет. Мои вещи разбросаны в самых разных местах. Я сама создаю традиции, сама ищу якоря. Я могу выбирать, искать свое место.

Всё это время я не крашусь и не делаю эпиляцию. В те редкие дни, когда мама приезжает с Мейнленда или Джен заходит в гости, чтобы потом подвезти меня до магазина, я думаю, не надо ли причесаться и убрать со стола кости животных. Иногда меня пронзает тоска по кафешкам и заведениям с едой навынос, и временами я прямо физически ощущаю, как где-то кипит ночная жизнь, пока я сижу тут у огня, накрыв ноги одеялом, и думаю, как же я внезапно превратилась в старушку. Мне хочется видеть людей, хочется, чтобы меня видели, хочется быть в центре внимания. Тут даже новости другие: о погоде говорят чаще, чем о политике.

Мой центр тяжести сдвинулся на север. Я стала чаще думать о Шетландах, Исландии, Фарерских островах. Я до сих пор иногда недоумеваю, как же всё это случилось: я побывала в опасных передрягах и оказалась в реабилитационной клинике, не пила двадцать месяцев, две недели и четыре дня, вернулась домой, к скалам и ветру, ищу новую надежду в своем воображении и в окружающем мире.

Каждый день на Папее наступает момент, когда я оглядываюсь назад, поворачиваясь лицом к северному ветру, смотрю на побережье, где только что шла, – и у меня начинает ныть сердце. Я вижу стаю скворцов – сотни птиц, образующих переменчивые геометрические фигуры, скрывающихся от хищников и летящих друг за другом в поисках ночлега. Ветер с такой силой бьет мне в спину, что я невольно перехожу на бег и смеюсь. Я спокойна, но остаюсь настороже. Проведя на Папее несколько недель, я всегда в курсе, какая сейчас высота прилива, в каком направлении дует ветер, когда солнце всходит и заходит, в какой фазе луна.

Я начинаю подмечать, что отлив, когда скалы неподалеку от Хоума открыты сильнее всего, теперь бывает дважды в день и попозже, а луна появляется на небе раньше. Думаю о том, как эти процессы взаимосвязаны. На прилив влияет не только вращение Земли и положение Луны и Солнца, но также и высота Луны над экватором, и топография морского дна – ее еще называют батиметрией, – и то, как вода движется между островами. Размышляя о вращении Земли, я осознаю, что вообще-то это не волны приливают и не Луна встает, а, скорее, я от них удаляюсь.

Неподалеку, на необитаемом утесе Раск-Хоум, стоит каменная башня, к ней ведет спиралевидная дорожка, чтобы даже в сильнейший прилив местные выносливые овцы-хоуми, питающиеся водорослями, могли забраться наверх. Их не смоют даже самые высокие волны, они не утонут. Сейчас этот маленький дом и этот остров стали моей башней на Раск-Хоуме. Это место, где я могу спокойно отдохнуть, пока где-то подо мной бушуют волны.

Глава 16

Папей

Пусть Папей – достаточно удаленный остров, это не означает его полной изоляции. Зимой тут проходит масса общественных мероприятий. Например, первого декабря, в субботу, Папейский комитет прогулок (это полушуточное-полусерьезное название; на острове работает множество комитетов) организовал пешую прогулку по всему острову. Нас попросили собраться в полдень у старого причала, захватив с собой фонарики: пройти предстоит около восемнадцати километров, так что до заката (в три часа двадцать минут) мы никак не успеем. Идет град, и я переживаю, как бы я, полная энтузиазма новенькая, не оказалась единственной участницей мероприятия, – но нет, приходят и другие. Мы идем по восточному побережью, вдоль береговой линии, на юг, обходим узкие ступенчатые заливы и извивающиеся бухты, следуя за зимним солнцем, направляясь к самому краю острова.

Разговаривать с людьми во время ходьбы – отличная тактика для бывшей алкоголички. Не надо думать о том, куда деть руки, если в них нет бокала. У каждого приезжего есть история о том, как он сюда попал, отточенная множеством пересказов. Кто-то влюбился в остров и ждал годами, когда получится всё бросить на юге и переехать. Кого-то привлекли низкие цены на недвижимость – такие покупают разбитый домишко и переезжают даже без предварительного визита. Дэниел рассказывает, как два года проработал на рыболовной лодке Дугласа: он начал заниматься этим в первый же день, как приехал из Англии, без малейшего опыта. Мари, медсестра, рассказывает, как поняла, что может работать где угодно. Вот они с мужем и решили, что хорошо будет жить на Северных островах, купили дом и переехали сюда с юга Англии.

Многие жители острова заняты сразу в нескольких местах: например, Дэвид, фермер, который встречает самолеты, также работает в береговой охране, а Анна, которая живет рядом с Розовым коттеджем, работает почтальоном и сторожем в школе, делает стильные украшения из найденных на пляже ракушек-монеток и обкатанных морем стекляшек – и в довершение всего у нее еще и четверо детей.

Согласно переписи населения 1851 года, на Папее жил триста семьдесят один человек. Проходя мимо заброшенных домов, раскиданных по побережью, думаю о том, что когда-то в каждом жила большая семья со множеством детей. Кажется, семьдесят человек (а именно столько сейчас живут на Папее) – это минимальное население, необходимое, чтобы поддерживать жизнедеятельность местных служб, вроде магазина и школы. Острова, где этого нет, менее привлекательны для новичков. Благодаря приезду новых жителей население Папея выросло по сравнению с минимумом, зарегистрированным в середине девяностых, – пятьдесят с чем-то человек. В школе теперь обучаются шесть учеников.

На наших островах причудливо сосуществуют эксцентричные авантюристы с юга, которые решили переехать, скажем, из Рединга на Стронсей, и наиболее консервативные оркнейцы, у которых несколько поколений предков жили на острове, которые уже насмотрелись и на то, как уезжают старые жители, и на то, как приезжают новые. Неправильно полагать, что жизнь на острове – это способ «сбежать», ведь в таком небольшом пространстве нам приходится общаться с соседями больше, чем в городе. И чаще всего мы хорошо ладим.

Гуляя, мы слышим волны, бьющиеся о Хоум, тракторы, вопли чаек, писк куликов-сорок и прерывистые удары молотка в ремонтируемом доме. То и дело чувствуется запах гниющих водорослей и жидкой глины с ферм. Коров с ноября по май держат взаперти, и, проходя мимо загонов, мы слышим хрип и рев. А вот стая кроншнепов сливается с косяком гусей.

На восточном побережье видим разбитую машину, стоящую на самом краю утеса. Несколько месяцев назад план владельца быстро продать машину провалился, и вот тому живое подтверждение: ржавеющее, разваливающееся по швам корыто, из которого постепенно растаскивают детали. Несколько недель спустя западный шторм столкнул ее в море, на утесе остался лишь небольшой фрагмент кузова.

Местный пейзаж навевает фантазии о кораблекрушениях и пещерах, погоде и войне; эти истории рассказывают в семьях и преподают в школах, а некоторые из них и правда случались на побережье. На плитах рядом с опустевшей фермой «Вестнесс» лежит разбитое пополам рыболовное судно, которое потерпело крушение потому, что капитан заснул. Дэнни, уроженцу острова, работавшему на том корабле, удалось спрыгнуть с тонущего судна в надувную шлюпку Королевского общества спасения на водах. Однако на борту осталась коробка с его личными вещами, включая лучшего друга детства – серого плюшевого мишку по имени Сэмми. Сэмми так и не нашли.

Мне говорят, что желтовато-зеленые стены некоторых местных домов красили краской из банок, которые однажды выбросило на берег. Мне также рассказывают, что уроженцев Папея называют дунди (так на диалекте будет «треска»), людей с Уэстрея – оками («кайра»), с Сандея – «животами, набитыми кашей», а со Стронсея – «блюдечками» (вид моллюсков). Мне показывают десятиметровый фрагмент бетонной дорожки у холмов: в военные годы она вела на каменоломню, а теперь это дорога в никуда. Показывают мне и обломки «Беллависты», грузового судна, потерпевшего крушение в 1948 году. Они постепенно покрываются ржавчиной, лежа на камнях.

На Папее по меньшей мере шестьдесят археологических достопримечательностей, на его карте отмечено множество загадочных каменных сооружений. Самое известное такое место – Нэп-оф-Хауар, согласно некоторым свидетельствам, старейшее из сохранившихся в Западной Европе поселений. Около пяти тысяч лет назад в этих двух каменных домах, веками похороненных в песке, жила семья эпохи неолита. Они старше египетских пирамид и даже Скара-Брей.

Я приехала на Папей как раз вовремя, ведь в начале ноября проводится традиционный ежегодный Большой ужин. Таким образом отмечают сбор последнего урожая; в других местах этот праздник так и называется – «Дом урожая». Больше половины местных жителей собираются в зале, и им подают котелки с супом, затем полные тарелки мяса хоуми, то есть овец, живущих на Хоуме. А потом включают музыку, и начинаются традиционные шотландские танцы. Некоторые мне знакомы со школы, другие – чисто местные, папейские, со странными названиями вроде «Восемь мужчин с Мойдарта». Я в основном сижу, но к танцу «Обдираем иву» присоединяюсь.

В канун Нового года проходит «первая прогулка», – когда-то эта традиция соблюдалась по всей Шотландии, но теперь в большинстве мест от нее отказались или из-за опасений по поводу пьяных водителей, или из-за распада когда-то тесных добрососедских связей. После ночной службы в кирке, которая завершается в полночь звоном колокольчика, мы растягиваемся в длинную процессию, обходим дома, которые остаются открытыми всю ночь, и угощаемся едой и напитками. Праздник продолжается до самого утра и завершается с восходом солнца, знаменующим начало нового года. Попробовав в последнем доме на севере острова ассорти из жареных закусок, мы играем в «прыжки на заднице»: это гонки, в которых ты не бегаешь, а буквально прыгаешь на заднице. На Папее держатся за старые традиции и придумывают новые.

По средам я не завтракаю дома, а угощаюсь вместо этого вкуснейшими сырными сконами, домашней выпечкой и кофе на традиционных соседских посиделках в домике между церковью и амбулаторией. Здесь я узнаю, что каменные горки на некоторых полях – это традиционные подставки для снопов, ныне ставшие своеобразным памятником забытым сельскохозяйственным обычаям. Мы болтаем о том, где найти вегетарианскую версию хаггиса для Ужина Бёрнса, о том, как инсценировать охоту на последнюю бескрылую гагарку – уже вымерший вид: будем бегать за одним местным парнем с заряженными краской ружьями, устроим гонки вокруг холма. Еще болтаем о необычной нижней челюсти островных мышей.

Здесь я общаюсь с людьми всех возрастов, из самых разных слоев, – собственно, у меня нет выбора, – а в Лондоне я словно жила в пузыре. Да, я заводила новые знакомства, стремясь расширить и социальные связи, и кругозор, но в итоге общалась в основном с теми, кто был похож на меня. Мы всё сужали и сужали свой круг общения до наиболее похожих людей, чтобы не дай бог не столкнуться с чем-то, что заставит ощутить неловкость.

Общение всё еще вызывает у меня определенную нервозность. Это отголоски того, что меня отвергали друзья и соседи. Когда ты так долго всё портишь, вечно что-то скрываешь и извиняешься, сложно избавиться от ощущения, что ты что-то делаешь не так, сложно отказаться от этого свойственного зависимым скрытного и даже трусливого поведения. Мне часто кажется, что я, должно быть, сказала или сделала что-то ужасно предосудительное.

По дороге вдоль восточного побережья ездят машины. Когда какая-нибудь из них то и дело проезжает мимо нас, мы ей машем, – так уж здесь принято. Тут водителям не надо проходить ежегодный техосмотр. На острове царит полное беззаконие и при этом не совершается никаких преступлений. Здесь нет полиции, только старые «приходские» наручники сохранились на ферме «Голландия», но передвижения каждого отлично видны, учитывая, что деревьев на острове нет, а еще соседи замечают, во сколько ты поднимаешь шторы по утрам. Некоторые жители островов утверждают, что все местные машины узнают не только по внешнему виду, но и по звуку.

Я не запираю Розовый коттедж, когда ухожу на прогулку, ни в этот раз, ни вообще. Если кто-то и украдет мой компьютер или овсянку, далеко он не уйдет, к тому же почтальон Анна может занести мне книгу, которую я заказала онлайн. Помню, как-то в Лондоне я проснулась в шесть утра оттого, что в мою спальню забрался незнакомый мужчина. Мы ненадолго уставились друг на друга в полной тишине, а потом он схватил мой ноутбук, лежащий на полу у кровати, и убежал. Ни мужчину, ни ноутбук, конечно, не нашли.

Я слышала о девяностолетней Мэгги, которая прославилась среди местных тем, что вплоть до недавнего времени рассекала по острову на своем старинном голубом тракторе, но никогда ее не встречала: последние несколько лет она живет на Уэстрее. И вот одним зимним утром маленький паром привозит ее тело домой, на остров, который она покидала лишь несколько раз.

Мэгги жила одна в «Мидхаусе» с тех пор, как в шестидесятых умерли ее родители. На ее памяти на острове появилось электричество и вода из крана, а также новые домашние и сельскохозяйственные технологии, включая стиральные машины и тракторы, благодаря чему отпала необходимость в большой доле тяжелой ручной работы – прежде неотъемлемой части жизни на острове. Мэгги еще помнила прежние, более самодостаточные способы рыболовства и ведения фермерского хозяйства. Морские водоросли – или, как их тут называют, «клубки» и «проволоку» – сушили на пляже, а потом часть использовали как удобрение, а другую часть продавали на юг в качестве золы для варения мыла или производства стекла. Она помнила, как запрягали в плуг лошадей и домашний скот, как солили и сушили сайду – основной продукт в меню местных жителей, которую ели потом с «тэтти», то есть с картошкой.

В день похорон Мэгги я выхожу на прогулку и обнаруживаю, что остров погрузился в непривычную тишину: все остальные жители в кирке, а потом отправятся на кладбище. Погода мягкая для января, даже ветер стих. Вечером, около пяти, вдруг резко падает давление, поднимается ветер, и в итоге всю ночь Оркни сотрясает сильнейшая за эту зиму буря.

Папейский комитет прогулок продолжает свое шествие; мы идем к западному краю острова, смотрим, как солнце садится за Уэстреем, пробираемся по покрытым скользкими «клубками» камням. Чтобы высморкаться или достать фотоаппарат из кармана, мне приходится поворачиваться спиной к ветру. Мы проходим восемнадцать километров под градом, легким снегом, солнцем, радугой, перелезаем через множество оград. В это время года земля влажная, болотистая, – жаль, что я не надела резиновые сапоги.

Пусть снег на Папее идет редко и быстро тает за счет соленого воздуха, погода оказывает значительное влияние на нашу повседневную жизнь. Бывает, в плохую погоду не ходят паромы и не летают самолеты. Как-то я прихожу на аэродром, собравшись в Керкуолл за покупками, и узнаю, что самолет отменили из-за тумана. Зимой нужно быть гибкими, приспосабливаться к вынужденному бездействию, учиться обходиться без некоторых вещей. Но всё же, когда что-то выходит из строя, например машина или компьютер, приходится нелегко. Новые детали приходится ждать долго, а транспортные средства погружают на паром и отвозят на починку в город; всё это недешево. Мы тут сталкиваемся с разными проблемами: как и жители других уголков современной Великобритании, мы ссоримся, получаем спам, письма от кредитных фирм, страдаем от безработицы, зато у нас нет рекламных баннеров вдоль дороги, нет пробок, нет загрязнения.

На Рождество плохая погода, паром уже около двух недель не ходит, в магазинах мало свежих продуктов. Обычно в кооперативном магазине полным-полно товаров, а теперь его открывают лишь на два-четыре часа в день; прогулка за молоком воспринимается зачастую как светское мероприятие. У меня нет машины, так что приходится обращаться за помощью, к примеру просить, чтобы мне отвезли домой уголь в мешках. Помня всяческие предостережения и свой детский опыт, я сначала боялась сделать что-то не так, быть слишком громкой, слишком «англичанкой», но на Папее я купаюсь в дружелюбии. Люди всегда готовы помочь, им любопытно, что я тут делаю, но это очень мягкое и вежливое любопытство.

Как-то вечером мне звонят в дверь: неожиданно привезли треть кочана капусты, стоило мне как-то упомянуть в магазине, что целый кочан мне одной не нужен, да и тащить на велосипеде его далеко. Этот милый дружеский жест успокоил меня, унял тревогу, что я не вписываюсь в местное общество. Тут, на острове, правила взаимодействия проще и понятнее, чем в городе, и я постепенно расслабляюсь.

В городе мне в определенный момент начало казаться, что мне в нем нет места, – собственно, там никому не было места. Неудачные собеседования, сложности с поиском комнаты, толкотня в транспорте, дорогая аренда жилья… На острове же, наоборот, рады новым людям – настолько, что здесь есть «пробный дом», где вновь прибывшие, в частности семьи, могут пожить, прежде чем решиться на переезд.

Характерные для острова представления об общественной жизни нужно менять в соответствии с современной тенденцией нигде не оставаться надолго. Всё больше людей будут, как я, приезжать лишь на несколько месяцев, но они навсегда сохранят связь с этим местом и будут непременно возвращаться сюда в гости. То, что какая-то семья авантюристов задержалась здесь лишь на пару лет, должно восприниматься не как провал, а как совершенно здоровое явление: приезжают новые люди, привносят новые порядки, вдыхают новую жизнь. Здесь людей часто называют не по фамилии, а по названию их дома. Именно дома остаются в памяти местных, и они определенно переживут своих обитателей.

Мы дошли до самой северной точки Папея. Солнце только что село, и мы видим в тающих сумерках лишь белые вершины бушующих волн: глубоко внизу схлестываются потоки. Огонек корабля движется с севера на восток. Зайдя потом на сайт с информацией о передвижении судов, узнаю, что это хорватский нефтяной танкер, направляющийся в Эстонию. Владелица магазина Аманда рассказывает мне, что обожает фонарики, ей удалось собрать шестьдесят-семьдесят. На востоке мерцает маяк у Норт-Рональдсея, а вон тот огонек на севере может быть или маяком у Фэр-Айла, или бледной звездой на горизонте.

Сегодня удивительно много звезд, и все они очень яркие. Так что мы выключаем фонарики и гуляем по пляжу в темноте, в свете Млечного Пути. Мы говорим о лунных радугах – тех, которые бывают ночью при полной луне. Несколько дней назад мой сосед, принимая душ перед сном, увидел такую радугу. Летними ночами, когда я искала коростелей, ни разу не было настолько темно, чтобы так отчетливо видеть звезды. Нужно дождаться зимы, и тогда тьма откроет свои сокровища. По небу проносятся два ярких спутника. Свет луны пробивается сквозь низкое облако.

Мы проходим по восточному побережью, возвращаясь в темноте туда, откуда начали свой путь, – к старому причалу. Прогулка заняла пять часов. Никак нельзя было не замкнуть круг, не вернуться сюда: это значило бы нарушить ритуал. Мы побывали на севере, юге, западе и востоке, ощутили на себе полный спектр погодных явлений, характерных для всех четырех сезонов, гуляли при свете дня и в темноте. Мы обошли весь остров, ставший нам домом, весь небольшой клочок земли, который мы отвоевали у моря.

Глава 17

Веселые танцоры

Узнав, что рано утром в небе можно увидеть одновременно четыре планеты, я решила встать до рассвета и поставила будильник на 6:30. Я вылезаю из кровати, свет не включаю, пытаясь привыкнуть к темноте, и выхожу на улицу, захватив с собой бинокль, в куртке прямо поверх пижамы.

У меня на телефоне есть карта неба, так что я понимаю, в каком направлении смотреть. На юго-западе сияет Юпитер, на юго-востоке видна Венера. Эти две планеты мне неплохо знакомы. Прямо над Венерой, на расстоянии примерно в одну Луну, я неожиданно вижу более далекую планету – Сатурн. Его окружает светящееся кольцо, напоминающее лунный свет. Один день на Венере длится дольше нашего года. Я надеюсь разглядеть, как из-за горизонта появляется Меркурий, но ничего не вижу из-за низкой темной тучи.

Возвращаюсь в кровать и смотрю из окна, как облака проплывают мимо Венеры и Сатурна. Прежде чем опять провалиться в сон, успеваю услышать, как начинается дождь, как мычит бык. Когда я просыпаюсь, кажется, что эта утренняя сонная прогулка среди планет была лишь сном.

В середине прошлой зимы, вскоре после возвращения на Оркни, я впервые заинтересовалась астрономией. Длинные зимние ночи, отсутствие светового загрязнения, открытые ландшафты без деревьев, высоких домов и гор – всё это делает Оркни идеальным местом для наблюдения за звездами. В определенных условиях отсюда невооруженным взглядом видна галактика Андромеды, которую можно разглядеть только на очень темном небе. «Пора бы заняться астрономией» – отличный предлог для курильщика, чтобы в очередной раз выскочить на улицу, но постепенно это перерастает для меня в нечто большее.

Как-то вечером вместо собрания Анонимных Алкоголиков я отправилась на первую встречу Оркнейского общества астрономов. Ведь я бросила пить для того, чтобы заняться чем-то другим, а не для того, чтобы вести разговоры о том, что я бросила пить. С тех пор я выхожу по ночам на улицу и встаю в стойку астронома: голова запрокинута, рот открыт; вскоре возникает головокружение. Я видела Международную космическую станцию прямо у себя над головой, стоя на покрытом льдом холме в Орфире. Укрывшись за одним из камней Бродгара в центре Оркни, я наблюдала за сверкающим куполом ночного неба над окружающими меня низкими холмами и темными озерами.

Как-то утром я проснулась у себя в Розовом коттедже в ярости. Мне приснилось, что я в ночном клубе и чувствую себя весьма некомфортно, потому что не пью. Целых десять лет я тусила по клубам, концертам и ночным барам, и по крайней мере в течение последних пяти лет это были дикие ночи с кучей народу, гремящими басами и водкой. Но с тех пор как я бросила пить, ночи я обычно проводила дома. Иногда мне казалось, что жизнь кончена. Я не могла представить, как вообще танцевать трезвой.

Каждый год в середине декабря, пока мы погружены в повседневные хлопоты в преддверии Рождества, Земля проходит сквозь облако мусора от астероида 3200 Фаэтон. Когда крошечные кусочки пыли и льда из этого облака врезаются в атмосферу Земли на скорости около двухсот шестнадцати тысяч километров в час, они сгорают, формируя так называемые падающие звезды, которые, конечно, к звездам отношения не имеют. На самом деле это метеоры, которые распадаются при столкновении с атмосферой, каждый год образуя звездопад Геминиды.

Прошлой зимой я несколько ночей отправлялась одна на окраину Керкуолла, подальше от уличных огней, надеясь увидеть падающие звезды, – это как раз был период звездопада. Увы, было слишком облачно, но мне понравилось гулять поздно вечером на холоде, вести себя подозрительно, будучи на удивление трезвой. А этой зимой, на Папее, примерно за полчаса до полуночи я выношу в сад стул и теплое одеяло, устраиваюсь поудобнее и рассматриваю небо. Луны нет, ничто не мешает любоваться звездами. Красивая и ясная ночь, над Розовым коттеджем раскинулся Млечный Путь.

Я выключила дома свет и даже ноутбук закрыла, чтобы ничего не портило вид. Внимательно осматриваю Млечный Путь в бинокль; удается насчитать семь Плеяд. Наверное, описывая ночное небо как «лучезарное» или «сверкающее», оркнейский поэт Роберт Рендалл говорил как раз о такой ночи. За полчаса мне удалось увидеть девятнадцать метеоров. Каждый буквально на секунду испускает потоки ослепительного света. Метеоры отличаются по размеру и яркости, один из них так сияет и висит так низко в небе, что я вслух говорю «вау», но каждый раз звездопад прискорбно короткий.

В нескольких домах на острове горит свет, и я прислушиваюсь к происходящему – то корова замычит, то собака залает, – но в основном слышу только море. На разных сторонах острова оно звучит по-разному: на востоке, там, где Северное море ласкает пляжный песок, волны словно трещат, а на западе, где Атлантический океан бьется о скалы и утесы, слышны раскаты грома. Океаны и побережья словно неустанно пишут гармоничные, сменяющие друг друга мелодии – фоновую музыку жизни на острове.

Вскоре облака перемещаются туда, где раньше можно было увидеть звезды, и небо вновь становится совершенно темным. Едва я успеваю вернуться в дом, как начинается сильный дождь.

Крепко стоя на земле в резиновых сапогах, я мысленно рисую картину своей нынешней жизни – кочевой, близкой к корням, – думаю о движении Луны, Солнца и звезд. Зимой местные старики ходят к соседям в гости по ночам в полнолуние, когда достаточно светло, чтобы спокойно вернуться домой. Я думаю о том, почему сезоны и годы сменяют друг друга, о том, как мои органы чувств воспринимают окружающий мир: развивается пространственное воображение в астрономических масштабах, расширяются границы. Я с удовольствием узнаю новые интересные факты, например что есть три этапа сумерек: гражданские, морские и астрономические. Морские сумерки завершаются, когда море сливается с небом и навигация по горизонту становится невозможной.

Я слышала, что для больших расстояний лучше всего подходит периферическое зрение: иногда предметы исчезают, если смотреть прямо на них. Еще я узнала, почему кажется, будто звезды мерцают: всё дело в том, что летящий к нам свет вторгается в и без того турбулентную атмосферу вокруг Земли. Свет отчаянно старается пробиться к нам – вот почему это такое красивое зрелище.

Четыре веснушки у меня на левом запястье образуют параллелограмм, и теперь я понимаю, что он напоминает созвездие Близнецов. Я думаю о том, что Луна отдаляется от Земли, и пусть лишь на 3,78 сантиметра в год, то есть с той же скоростью, что растут ногти на руках, но всё равно это очень грустно.

Когда я впервые уезжала с Оркни, друг Шон подарил мне компас. Я надевала его на вечеринки как кулон, и когда окружающие спрашивали зачем, отвечала: чтобы легко найти путь домой. Где бы я ни была, моим домом всегда оставался север. Как-то ночью я где-то оставила свой компас. Именно тогда я и потерялась окончательно.

Я нашла в Керкуолле место, откуда открывается лучший вид на северное небо: надо забраться на наружную пожарную лестницу старого театра. Ночами, когда, по моим сведениям, наблюдалась высокая геомагнитная активность, я забиралась туда в надежде увидеть северное сияние, которое здесь называют Веселыми Танцорами. Обычно мне не везло, но иногда удавалось разглядеть за облаками волшебный свет.

Однако этой зимой ожидается повышенная солнечная активность, а в 2013 году и вовсе «солнечный максимум», то есть период наибольшей активности Солнца за одиннадцатилетний цикл. Когда электрически заряженные частицы, испускаемые Солнцем, вторгаются в атмосферу Земли, они начинают светиться, а так как они повторяют контуры магнитных полей Земли и передвигаются, создавая наслоения, получается тот самый эффект танца. Мы живем в северных широтах и можем достаточно часто наблюдать северное сияние, но сами обычно находимся чуть южнее него, а не прямо под ним, как если бы жили внутри полярного круга.

Частицам солнечного ветра нужно два-три дня на то, чтобы попасть в атмосферу. На сайте НАСА нахожу сделанные буквально несколько минут назад снимки поверхности Солнца от Обсерватории солнечной динамики; белые выступы на фото – это солнечные вспышки, которые выбрасывают энергию в межпланетное пространство. Я узнаю́, что полярное сияние наблюдается и на других планетах.

Прямо возле парадного входа в Розовый коттедж открывается идеальный вид на северное сияние, если выключить свет. Около семидесяти пяти процентов всего, что я вижу, – это небо, а если чуть запрокинуть голову – и вовсе сто процентов. В первые пару недель на Папее я видела Веселых Танцоров отчетливее, чем когда-либо раньше. Даю глазам привыкнуть к темноте, – это занимает примерно столько же времени, что и выкурить одну сигарету, – и у меня вырывается: «Ну и ну!» Раньше я видела зеленоватую, мягко мерцающую арку, стоящую низко на севере, но сегодня всё небо заполнено живыми фигурами: белые прожекторы сияют из-за горизонта, прямо над ними танцуют волны и медленно возникают завораживающие кроваво-красные вспышки. Сейчас светлее, чем в полнолуние, и птицы – кроншнепы и гуси – ведут себя шумнее, чем обычно в это время ночи: они проснулись, решив, что наступил рассвет. Воздух пропитан электричеством, и само сияние необычное, мне оно напоминает залитый водой стадион или пикник в свете автомобильных фар.

Хотя я выросла здесь, я раньше никогда не находила времени полюбоваться Веселыми Танцорами. Помню, родители пытались уговорить меня отправиться зимней ночью на прогулку, а я хотела остаться дома и смотреть мультик «Супер Тед». Я смотрела из окна дома на небо над Выгоном и думала: неужели вот этот белый свет и есть северное сияние? Сегодня ночью у меня нет никаких сомнений.

Вечерами я выхожу на прогулку проверить, не ушли ли Веселые Танцоры, одновременно смотрю, какие фото выкладывают в сеть, болтаю с друзьями с Мейнленда или с юга о том, на что мы сейчас смотрим. Я вижу северное сияние и знаю, что и отец на ферме видит его. Проверяю прогноз «космической погоды», предсказывающий северные сияния. Сейчас наблюдается сильнейший за последние несколько лет геомагнитный шторм. Жители Папея созваниваются, предлагают соседям выйти на улицу полюбоваться на это зрелище. На следующий день мы обсуждаем северное сияние за утренним кофе с таким же энтузиазмом, с каким болтали бы о неожиданно хорошей погоде или чьей-то свадьбе.

Я не ложусь допоздна, читаю о солнечных циклах и выбросах коронального вещества, о фотонах и полюсах. Читаю о космических кораблях и спутниках, контролирующих потенциально опасную солнечную активность и защищающих нас, натыкаюсь на тревожные предположения, что энергия коронального вещества способно повредить наши электрические сети. Северное сияние может служить предупреждением.

Часто по ночам я сижу в кровати с ноутбуком и гуляю по заброшенным страничкам бывшего. Вижу на панорамах Google, что ветки дерева напротив квартиры, где мы когда-то жили вместе, уже стали голыми. Я мечтаю о том, чтобы он узнал, что у меня всё наладилось, но знаю в глубине души, что не наладится, пока не станет всё равно, в курсе ли он.

Но этой ночью я одержима лишь северным сиянием. Навещая Тома в Манчестере, я проходила мимо гудящих баров, но не заглядывала внутрь, потому что искала падающие звезды. А здесь, на Папее, я сходила на Большой ужин, на «первую прогулку» и даже немного потанцевала. Чувствую себя достаточно сильной, чтобы гулять допоздна.

В ближайшие недели ожидаются новые солнечные штормы, так что я обязательно выйду на улицу – может, даже и за полночь, прямо перед сном, – посмотрю на небо, выключу экран телефона, отброшу подальше фонарик и пройдусь в темноте на север, навстречу сиянию. Может, не так всё и плохо. Я променяла сияние диско-шара на северное сияние, но по-прежнему окружена танцорами. Вокруг меня кружатся шестьдесят семь лун.

Глава 18

Северный холм

Папей по большей части состоит из возделываемых сельскохозяйственных земель, и, как и Оркни в целом, он куда плодороднее, чем может показаться, несмотря на отсутствие деревьев и открытый всем ветрам ландшафт. Благодаря длинному световому дню летом и хорошей почве Папей может похвастаться дорогим скотом и обилием корма для него зимой. Но северная треть острова, Северный холм, где и базируется Королевское общество защиты птиц, отличается от остальной территории. Это более дикое место, оно не делится на поля, скота тут не очень много, и пасут его только в оговоренное время, как будет удобно местным.

Несколько раз в неделю я прихожу сюда погулять. Этот источенный ветром кусок земли, обрамленный утесами, напоминает мне Выгон: оба места называют морской пустошью, и тут я чувствую себя как дома. Я словно опять становлюсь подростком: выбрала место, откуда открывается классный вид, и пишу что-то в блокнот, а на руках – митенки. Плоские и открытые прибрежные территории – моя естественная среда обитания.

Когда я забираюсь на холм – самую высокую точку острова, пусть высота и составляет всего пятьдесят метров над уровнем моря, – меня не видно из других домов. На Северном холме я всегда одна, и с запада, севера и востока меня окружает океан. Этой зимой пустошь только моя.

На склоне холма стоит телеграфный столб, который береговая охрана превратила в свой наблюдательный пункт. Хватаясь за специальные опоры для рук и ног, я забираюсь на него. Поднимаюсь – и открывается вид на море, на бушующие белые волны, – это бурлит приливное течение Бор, где течения Атлантического океана встречаются с течениями Северного моря. Я смотрю на север: за холмами ничего нет, лишь океан, простирающийся до самой Арктики. Я словно на краю света.

Цепляясь за столб руками и ногами, я чувствую себя будто в «вороньем гнезде» на мачте китобойного судна. Так хочется увидеть кого-нибудь редкого, например полярную сову или косатку. Мне говорили, что в ясный день на северном горизонте можно разглядеть Фэр-Айл, а может быть, даже мыс Самборо-Хед или остров Фулу Шетландского архипелага. Очевидно, что вероятность разглядеть такие отдаленные места зимой выше, чем летом, когда тепловая дымка, даже неощутимая, может мешать обзору. Внимательно осматриваю горизонт. Сложно сфокусировать зрение, ведь глаза привыкли смотреть на близкие объекты, в особенности на мерцающий экран компьютера. Часть моря прямо перед горизонтом называется взморьем. Так что приближающиеся корабли как раз и находятся «на взморье».

Удаленность горизонта зависит от того, насколько высоко над уровнем моря ты находишься. Если смотреть снизу, с пляжа, обзор будет не очень большой. Ростом я за метр восемьдесят, так что, если я смотрю с уровня моря, горизонт находится на расстоянии около пяти километров, но вот когда я нахожусь на пятидесятиметровом холме, да еще и взобралась по столбу вверх на три метра, это расстояние может достигать двадцати шести километров.

Сложнее подсчитать, если объект, который вы высматриваете на горизонте, тоже находится выше уровня моря. Так, наблюдатель с Северного холма, по идее, не сможет увидеть двухсотсемнадцатиметровый холм Уорд на Фэр-Айле, если тот находится на расстоянии больше 77,8 километра. Проверяю на картах Google: расстояние между двумя точками составляет 73,2 километра, так что в принципе возможно – если не сказать весьма вероятно, – что в ясный день он будет заметен. Однако местные утверждают, что видят и Овечью гору на Фэр-Айле, ее «ни с чем не сравнимые изогнутые очертания». Но она высотой в сто двадцать один метр и находится на расстоянии 74,6 километра отсюда: теоретически она слишком низкая и далекая, ее не разглядеть. Так что, у жителей Папа-Уэстрея коллективные галлюцинации? Или они видят то, что хотят или ожидают увидеть? Возможно, ответы на эти вопросы найдутся, если провести еще более сложные подсчеты, приняв во внимание атмосферную рефракцию[3].

На Хогманай, праздник последнего дня в году, Джим, который провел на Папа-Уэстрее всю свою жизнь, рассказывает мне одну странную вещь. Он говорит, что однажды из его дома под названием «Котт» на восточном побережье на пятнадцать минут открылся вид на Норт-Рональдсей, – но соль не в этом, он и так обычно виден, а в том, что остров был перевернут: дома и маяк тянулись вниз, к морю.

Возможно, видение Джима объясняется очень необычными атмосферными условиями. Существует такой верхний мираж, фата-моргана, когда свет изгибается, проходя через слои воздуха разной температуры. Если наблюдается необычная термальная инверсия – слой прохладного воздуха под слоем теплого, то может образоваться атмосферная пыль, которая работает как преломляющая линза, «опрокидывая» то, что мы видим. Возможно, так Джим и увидел перевернутый вверх ногами маяк.

В результате фата-морганы формируются разные, меняющиеся слои изображений, так что мы можем видеть их одновременно обычными и перевернутыми. Бывает, создается иллюзия кораблей, плавающих в воздухе. Название явления происходит от легенды о колдунье времен короля Артура, Морган Ле Фей, которая умела возводить летающие замки и искусственные земли-миражи и заманивать туда моряков, чтобы те погибали.

Джим рассказывает еще более потрясающую историю. В другой раз он как-то увидел Норвегию! Он описывает мне ее берега с красивыми фьордами. Ближайшая точка на норвежском побережье находится примерно в четырехстах пятидесяти километрах от Папа-Уэстрея. Теоретически благодаря атмосферной рефракции можно что-то разглядеть за горизонтом, потому что мираж – это парящее над землей отражение настоящего объекта, и всё же увидеть Овечью гору на Фэр-Айле более вероятно, чем Норвегию.

Фата-моргану можно увидеть, но приблизиться к ней – никогда. Как и Хезер-Блезер, она всегда остается на самом краешке горизонта.

Гуляя по Северному холму, я держу руку в кармане и то и дело глажу копию Уэстрейской Жены – четырехсантиметровой фигурки времен неолита, которую недавно нашли на Уэстрее во время раскопок. Анонимные Алкоголики советуют медитировать, но мне это сложно дается: я отвлекаюсь, расстраиваюсь или засыпаю, так что я совершенствую свою созерцательную практику: гуляю по холму и рассматриваю всё, что меня окружает. Гуляя, я полностью погружаюсь в движение. Тело занято, а мозг свободен. Как и в случае с Выгоном, тут куда больше интересного, чем кажется на первый взгляд. Нахожу на вершине холма морскую звезду – наверное, ее обронила птица. Есть тут и археологические объекты – сорок могильных курганов. Горы плавника выше отметки максимального уровня подъема воды уже застолбили другие жители острова, но я могу собирать его ниже линии прилива. После западного шторма ухожу домой с полными руками.

Холм усеян кратерами: это привет со времен Второй мировой войны, когда Королевские ВВС проводили здесь учебные стрельбы и с кораблей сбрасывали на остров снаряды. Зимой эти дыры наполняются дождевой водой, по размеру они варьируют от «лягушатника» до джакузи. Говорят, что как-то бомба упала южнее, чем задумывалось, и чуть не убила жену фермера, но, к счастью, попала в корову. После войны моряк с одного из судов для запуска ракет поверить не мог, что вообще-то на этом острове для военных учений живут люди.

На утесах на востоке владений Королевского общества защиты птиц, известных как Фоул-Крейг, живут в период спаривания целые колонии морских птиц: кайры, гагарки, тупики, длинноносые бакланы, глупыши и моевки. Как и в парке в Хакни, где выпивохи и семьи занимают каждый свою территорию, – и там, и там в итоге весьма шумно, – каждый вид птиц облюбовал определенный уровень высоты утеса: тупики сидят поближе к вершине среди кроличьих нор и буйно растущей розовой армерии, глупыши – на высоких выступах и в расщелинах, бакланы – в больших гнездах, свитых из бурых водорослей, кайры, любители общения, – внизу, крепко прижавшись друг к другу, чтобы защитить яйца от хищников, а гагарки вклинились между ними.

Зимой почти все морские птицы – и тупики, и другие виды – улетают на море, где и проводят весь холодный сезон. Мне можно гулять по всей территории холма зимой, но вот летом гостей просят не заходить дальше побережья, чтобы оставить холм в полном распоряжении полярных крачек – местные их называют «придирчивыми крачками», – которые тут спариваются. В период спаривания они отчаянно защищают свои гнезда, пикируя на прохожих.

В Розовом коттедже на каминной доске лежит крылышко полярной крачки. Оно кажется таким маленьким и хрупким, и трудно поверить, что птица проделала столь длинный путь. У полярных крачек самый долгий перелет: каждую весну они совершают невероятное путешествие из Антарктики на Папа-Уэстрей, покрывая расстояние в шестнадцать тысяч километров. Местные говорят, что возвращаются они в «первый майский туман». Полярная крачка видит два лета в год; ей достается больше солнечного света, чем кому-либо еще из земных созданий.

Когда-то Северный холм мог похвастаться самой большой колонией полярных крачек в Великобритании, тут жило до девяти тысяч птиц, но цифры стремительно сократились. Этим летом насчитали лишь двести тринадцать пар. Они основали на холме четыре колонии и откладывали яйца, но после череды холодных и ветреных дней в июне две колонии оставили свои попытки. Из двух оставшихся некоторые птицы смогли высидеть яйца, но к середине июля все улетели, ни один птенец в итоге не оперился. Те крачки, что летали у меня над головой, когда я была еще ребенком, больше не возвращаются на Выгон.

Также на холме гнездятся короткохвостые поморники и большие поморники (бонкси). Поморники живут за счет клептопаразитизма: нападают на чаек и других птиц, чтобы те обронили добычу, и затем ее едят. В отличие от других мест, тут много бонкси: шестьдесят процентов от общего числа этих птиц живут на Оркни и Шетландах. В прошлом году на одном лишь Северном холме насчитали двадцать две пары короткохвостых поморников, однако в 2010 году их было ровно вдвое больше.

За последние двадцать лет число морских птиц, обитающих на Шотландском побережье, сильно сократилось. Как и на всех утесных колониях Оркни, на Фоул-Крейге теперь не так оживленно, как в годы моего детства. Всё дело в нехватке корма. За последние двадцать пять лет температура Северного моря поднялась примерно на один градус Цельсия, стало меньше планктона, а следовательно, и песчанок, которые кормятся планктоном. У морских птиц, основу рациона которых составляют песчанки, – полярных крачек, моевок, кайр и бакланов – возникли проблемы. Из-за того, что песчанок стало меньше, крачки слабеют, им приходится путешествовать дальше в поисках пищи. Иногда у них не получается гнездоваться, а если получается, существует риск, что они не смогут прокормить себя и птенцов.

Ныне вымершая бескрылая гагарка была родственницей гагарки, ее рост составлял примерно метр. Последнюю особь в Великобритании застрелили в 1813 году на Папее по заказу коллекционера из Лондона. В девяностых местные школьники поставили об этой птице пьесу «Охотники на последнюю гагарку». Я сфотографировала выточенный волнами каменный свод на Фоул-Крейге и, рассматривая фото на компьютере, обнаружила, что на утесе видна моя тень: я сижу на выступе на корточках, и совершенно случайно вышло так, что мой силуэт напоминает одинокую бескрылую гагарку через двести лет после ее смерти.

Но пока одни особи вымирают, у других дела идут прекрасно. На Северном холме растет одна из самых больших колоний шотландской примулы (Primula scotica) в мире. Эти необычные цветы достигают всего четырех сантиметров в высоту и восьми миллиметров в диаметре и прекрасно себя чувствуют в соленой, ветреной среде, где другим цветам приходится трудно. Такая примула растет лишь в нескольких прибрежных районах на севере Шотландии, ей нужны особые условия: пасущийся скот должен ее щипать, но не слишком сильно. Раз в три года пересчитывают все шотландские примулы на Северном холме; прошлым летом насчитали восемь тысяч сто тридцать четыре. Я же, ползая на коленях по выгороженным веревками тропинкам, насчитала лишь шестьсот семнадцать.

Я помогаю с ежемесячным зимним исследованием птиц на Папее. В отсутствие деревьев проще считать птиц. Я внимательно осматриваю холм и побережье с помощью бинокля. Над морем висит радуга, я делаю небольшую паузу, чтобы полюбоваться на ныряющих олуш. Входя в воду, они проворно и умело складывают крылья таким образом, что словно превращаются в идеальную стрелу. Наблюдая за ними, я заново переживаю всё то же, что и несколькими неделями раньше, когда видела звездный дождь: улавливаемое краем глаза стремительное падение, вспышка или всплеск в конце, трепет. В отличие от большинства морских птиц, у олуш, обитающих в окрестностях Оркни, дела в последние годы идут прекрасно. Так, колония на уэстрейском маяке Нуп-Хед насчитывает шестьсот двадцать три гнезда, а начиналось всё в 2003 году лишь с трех гнездящихся пар.

Утром понедельника в середине января я насчитала на нашем острове сорок семь видов птиц, включая сто два кроншнепа, двести восемьдесят морских песочников, двести семьдесят шесть глупышей, шестнадцать длинноносых крохалей, тысячу скворцов, двух полевых луней, одну пустельгу и полторы тысячи серых гусей. На одного человека приходится несколько сотен птиц.

Фоул-Флэг – самая северная часть острова, опасная территория площадью около четырех десятых гектара: здесь иссиня-черный плитняк, поросший скользким черным лишайником, спускается к грохочущим волнам. По поверхности скал можно изучать окраску лишайника: там, где влажно, он черный или зеленый, там, где сухо, – белый или серый, а там, докуда долетают брызги, но их не так много, – желтый.

Вокруг Фоул-Флэга – пещеры, они даже отмечены на карте. Я лежу на животе на краю утеса, пытаюсь вытянуть шею, чтобы разглядеть хоть одну. Лучше всего смотреть на пещеры с моря. Рыбак Дуглас рассказывает мне, что заплывал внутрь некоторых пещер на лодке. По его словам, глубина пещер может достигать пятидесяти метров, а еще можно заплыть в одну пещеру, а выплыть уже из другой. Холм весь изрешечен, в земле под ногами пустоты.

Я выработала свой маршрут для прогулки, прямой, проложенный по компасу, вверх по позвоночнику острова, мимо наблюдательной точки на телеграфном столбе и к геодезическому знаку на Северном холме. Оборачиваясь на вершине холма, чтобы оглядеть остров, я вижу, как на дорогу падает рассеянный свет зимнего солнца, льющийся с юга. Сегодня ветрено, солнцу было непросто пробиться сквозь туман. Остров подернут дымкой, всё словно дрожит.

В тумане я предаюсь фантазиям. Мысленно переношу границы острова на карту Лондона. Папей занимает примерно половину территории Хакни, но жителей здесь в сто тысяч раз меньше. Силой воображения превращаю центральную дорогу Папея в Мейр-стрит: теперь это та же дорога с севера на юг, но вдоль нее множество зданий. Хоум превращается в Хакни-Маршес, озеро – в парк, линии электропередач – в железнодорожные пути, каждый дом – в станцию. Вопящие чайки становятся сиренами, шум моря – гулом машин.

Я как-то ездила на велосипеде вдоль канала в Хакни зимой. Туман был настолько густым и холодным, что, когда я выехала из облака тумана, на ресницах оказались замерзшие капельки воды.

Как-то утром во время моей прогулки по холму неожиданно выходит солнце. Я шагаю дальше в прекрасном настроении, и вдруг меня пронзает мысль, что для идеальной картины не хватает только пинты холодного пива. Об алкоголе я думаю и в тяжелые моменты, и в приятные. Я начинаю реветь. Я трезва уже двадцать месяцев и восемь дней, и мне нравятся перемены в моей жизни, но осознание, что пить нельзя, по-прежнему часто выбивает из колеи. Я трезва, но я хотела бы выпить. И с этим болезненным парадоксом мне приходится жить.

Какое-то время после того, как бросила пить, я сидела на препарате под названием Campral, помогающем бороться с зависимостью. Но ни одно лекарство не помогает от глубинной жажды. Меня ведь привлекает не столько алкоголь, сколько его эффект. Хочется расслабиться. Проблема не физиологическая. И даже если я смогу избавиться от тяги к спиртному, открытым останется вопрос, почему оно мне в принципе было нужно и как теперь заполнять пустоту.

Пытаясь справиться с этим состоянием неудовлетворенности, я погружаюсь в свою собственную терапию: долгие прогулки, купание в холодной воде, методичное чтение старых журналов. Я учусь наслаждаться свободой – свободой большого пространства, свободой от пагубных влечений. Я заполняю пустоту новыми знаниями и красотой. Да, вредные мысли будут приходить, и сейчас мне кажется, что полностью избавиться от них не получится никогда, но надо научиться легко справляться с этими порывами. Надо научиться не давать им занимать слишком много места.

В один ветреный день я поднимаюсь на вершину Северного холма, к геодезическому знаку, и неуверенно встаю там на колени. Солнце создает радугу в паутине мелких брызг. Затем я иду прямо к Фоул-Флэгу. Я стою на вершине холма, моя душа дика, открыта и свободна. Я дошла до предела. Я кричу во всё горло, обращаясь к приливному течению; волны ловят мой крик и возвращают его на берег, к недоступным пещерам, эхом грохоча где-то глубоко под ногами.

Глава 19

Онлайн

Заселившись в Розовый коттедж, первым делом я проверила интернет-соединение, – даже наличие горячей воды меня не так интересовало. Я средневековая девушка с вайфаем: развожу огонь и пеку хлеб, но всё сильнее завишу от смартфона.

Где бы я ни была, бóльшую часть времени я провожу онлайн, за ноутбуком, – так почему же не продолжить заниматься тем же самым в спокойной и красивой обстановке Папея? За последние лет десять возросло число людей, кто может позволить себе жить на острове – благодаря удаленной работе «на юге». Удаленное трудоустройство дает надежду, что, возможно, население некоторых маленьких островов будет не только стабилизироваться, но и расти. Для таких затерянных мест интернет может быть еще важнее, чем для больших городов. С тех пор как я бросила пить и перебралась на Оркни, пребывание онлайн стало для меня способом сохранить связь со старой жизнью, от которой я не готова отказаться. Я хоть как-то общаюсь с призраками прошлого.

Тут бывают проблемы с соединением. Интернет на Папее подается через медные телефонные линии, компании не видят смысла протягивать сюда оптоволоконный кабель: не настолько тут много людей. Сигнал передается волнами с Керкуолла на Шапинсей, оттуда на Сандей, потом на Уэстрей и только потом к нам, причем скорость падает с каждым переходом. На мобильный сигнал иногда влияет ветер; одну часть острова обслуживает Orange, другую – О2. Жду шторма, чтобы получить свои эсэмэски.

В наш онлайн-век мы, жители островов, порой обнаруживаем, что, как бы странно это ни звучало, технологии помогают сблизиться с дикой жизнью. Увидев в небе над Оркни необычную птицу, например морского орла, или заприметив на побережье небольшое стадо косаток, люди немедленно рассказывают на этом на местном форуме любителей животных или в групповых чатах в мессенджерах, чтобы другие скорее бежали смотреть на это чудо. Узнав из социальных сетей, что скоро выпадет шанс увидеть Веселых Танцоров, на следующий день, а может, и в ту же ночь мы уже выкладываем фото.

На Сандее ведется онлайн-трансляция о жизни колонии серых тюленей, которые ощенились в ноябре. Выкладываю ссылку в Facebook, и вот мои друзья, сидя в офисах в Лондоне, уже наблюдают за неповоротливыми серыми самками, бродящими по пляжу со своими белыми, похожими на плюшевых мишек малышами, которые еще не умеют плавать. Мы переписываемся глубокой ночью, перед рассветом, и одновременно смотрим на тюленей, которых снимает камера ночного видения, и на черноспинную чайку, которая ест послед тюленя.

Я думаю о Мэгги и ее связи с родным местом длиною в жизнь. Как она помнит всех жителей острова и все дома, так и я могу каталогизировать всех своих знакомых, мысленно поместив их в разные уголки интернета и проставив временны́е метки. Со многими я никогда даже не виделась, но мы годами фолловили друг друга. Часто мне кажется, что моя реальная жизнь в компьютере, а Оркни и люди, которых я тут вижу, – это просто какая-то временная вставка. Людей из Twitter я знаю лучше, чем тех, с кем месяцами сидела бок о бок на работе или с кем ходила в школу. Я часто переезжала, но интернет – мой дом.

Я начала пользоваться мобильным приложением с GPS, чтобы отслеживать маршрут своих дневных прогулок по Папею вдоль овечьих следов и отметок высокого уровня воды. Я строю свою карту в границах острова, и где-то между этих линий проступает мой портрет. Совмещаю эту схему со спутниковыми картами, и рождается история. GPS-отметки показывают, как меняются мои прогулки. Сначала я гуляю как следует, прохожу большие расстояния вдоль побережья, определяю свою территорию. Однако идут недели, и я замедляю шаг: теперь мне интереснее проводить исследования, изучать пусть не такие большие пространства, но зато внимательно, спускаться по камням к речушке, искать сокровища в маленьких озерах.

Я гуляю по побережью, то и дело сверяясь с картой Картографического управления и картами Google в телефоне, прислушиваясь к своим физическим ощущениям и глазея по сторонам. Так я больше узнаю о месте, где нахожусь, выясняю, как называются небольшие бухты и каменные плато в окрестностях Северного холма. Кажется, в озере Келди будет здорово плавать в отлив, а залив Мэд темный и бурный. Эти места – Снэк, Эриваль – существуют одновременно онлайн и у меня под ногами.

Оркни и Шетланды часто изображали как бы в отдельной рамке на краю карты, скорее к востоку от Великобритании, чем к северу. Теперь же карты Google простираются вокруг всего земного шара. Поздно ночью я читаю в «Википедии» об острове Сул-Скерри, а также изучаю его спутниковое фото. Остров находится к западу от Выгона, прямо за горизонтом, и весной, в период спаривания, там обитают тысячи тупиков и олуш. Кажется, будто в этих уголках интернета особенно сильный прилив, меня так и тянет сюда.

Приложение Sky Map позволяет, ткнув телефоном в ночное небо, узнать, какие звезды и планеты находятся в этом направлении. Как-то ночью друг спрашивает, что там за яркая звезда, я отвечаю, что это вроде бы не звезда, а Юпитер, и приложение подтверждает мою правоту, укрепляя мою уверенность в том, что хоть как-то астрономией я овладела. Программа указывает линию горизонта, как ватерпас, и даже в самые ветреные и темные ночи сохраняется некая стабильность и уравновешенность, хотя бы цифровая. Там, внизу, на другом конце планеты, находится Международная космическая станция, этой ночью она видна только жителям Южного полушария. Находящиеся на борту МКС космонавты постят в Twitter фотографии местных видов, а мы, земляне, отвечаем снимками с длинной выдержкой, на которых запечатлена МКС – полоска света, летящая мимо континентов.

Как-то утром мне приходит уведомление в Facebook о том, что возле западного побережья Оркни были замечены охотящиеся на дельфинов косатки, которые направляются к северу. Иду на Северный холм высматривать их. Я хорошенько утеплилась, чтобы ничего не отвлекало меня от наблюдений. Не вижу никаких китов, но вдруг в поле зрения попадает огромный корабль – совсем ненадолго, почти сразу же ускользает. Думаю, это может быть танкер, направляющийся к одной из нефтяных платформ в Северном море. Однако дома, зайдя на сайт, где можно мониторить движение морских судов, узнаю, что это российский грузовой корабль «Кузьма Минин» и плывет он в северный город Кандалакша. На сайте для отслеживания самолетов узнаю, что конденсационный след, который я как-то ясным утром, на заре, увидела высоко над Уэстреем, – это ночной самолет Lufthansa, следовавший из Лос-Анджелеса во Франкфурт.

Я уделяю много времени изучению разных вещей, лезу всё глубже и глубже, и это окупается. Фотографии с длинной выдержкой сверхъестественно светятся. В браузере открыто столько вкладок, что я чувствую себя всезнающей. Наблюдаю за тем, как линии мирового транспортного движения словно танцуют и пересекаются, но никогда не сталкиваются друг с другом – совсем как стаи скворцов.

Морских птиц ловят и закрепляют на них спутниковые трекеры, регистраторы GPS-данных, чтобы узнать, какой путь они проделывают в поисках пищи, – зачастую так впервые можно получить эту информацию. Один глупыш, которого Иван и Джульет поймали на Копинсее, слетал аж в Норвегию, прежде чем вернуться в свое гнездо. А коростелей с помощью дневных геолокаторов обнаружили и вовсе в Африке. Локаторы перестали работать, когда птицы решили завершить свое путешествие и загнездиться в густой листве, которая блокировала доступ света. Этим летом, катаясь на каяке, мама увидела в Скапа-Флоу китовую акулу, – удивительное дело, но их в наших морях становится всё больше. Исследователи снабдили трекерами двадцать китовых акул на западном побережье Шотландии, и теперь мы можем наблюдать за их передвижениями в интернете, практически в режиме онлайн, лишь с небольшой задержкой.

Я же не слежу за загадочными или находящимися на грани вымираниями видами, а провожу полунаучное исследование себя самой, измеряю глубину своей души. В моем аккаунте на last.fm отображаются все песни, которые я слушаю, списки любимых исполнителей постоянно обновляются, сайт выдвигает всё новые рекомендации. Facebook тоже отслеживает, с кем из друзей я общаюсь чаще. Я стараюсь заполучить новые ретвиты и сделать так, чтобы мои посты получали приоритет в ленте. Я захвачена динамичным процессом самоопределения, заворожена каталогизированием своей повседневной деятельности и передвижений: ставлю виртуальные галочки, планирую новые дела. Информации, которую я собираю, нет конца и края. Я записываю свои циклы сна, изучаю сны. Я даже скачала программу, которая отслеживает мой менструальный цикл, и теперь наблюдаю за тем, как он синхронизируется с лунным: луна растет и убывает в другом окне браузера.

Как-то поздно ночью, во время шторма, я записываю из окна своей спальни в Розовом коттедже шум дождя и ветра. Согласно моему приложению-шумомеру, гул стихии, который я слышу из кровати, в среднем достигает шестидесяти восьми децибел, что примерно соответствует уровню громкого разговора и мешает уснуть. Такие звуки мне знакомы, я слышала их из своей детской спальни на ферме. А еще я помню, как орала собеседникам в ночных клубах прямо в уши, пытаясь перекричать музыку. Но сегодня мои единственные компаньоны – ветер и телефон.

Я записываю грохот биения волн о скалы на Фоул-Крейге; записываю гогот серых гусей, которые ни с того ни с сего иногда просыпаются поздно ночью и начинают шуметь; записываю ветер в телеграфных проводах и знакомое жужжание пропеллерного самолета. А потом я выкладываю эти записи в интернет – этакие двадцатисекундные зарисовки жизни на острове, что-то вроде стихотворений.

Иногда интернет – вся эта жизнь в сети – лишь усугубляет мое одиночество. Когда болтаешь по скайпу, но смотришь скорее на экран, чем в камеру, возникает рассинхрон: это уже не вполне зрительный контакт. Встречаясь вживую, мы ведем себя неуверенно, моргаем, медлим с ответом. Мы слишком много времени проводим онлайн, реальная жизнь превратилась в еще одно окно браузера. Зачем отправляться на природу, если можно смотреть документалки о природе на YouTube, лежа в кровати под электрическим одеялом?

Я просыпаюсь среди ночи с какой-то непонятной тревогой и тянусь к телефону. Интернет всё еще остается местом, где я ищу утешения. Раньше я часто постила что-то по пьяни. Я недавно провела генеральную уборку, подчистила следы, которые, напившись, оставляла в разных уголках интернета с разных аккаунтов. Изливала там свою душевную боль, как красное вино неосторожно проливают на скатерть.

Согласно концепции перекрестной зависимости, в отсутствие спиртного алкозависимые переключаются на что-то другое, чаще всего «подсаживаясь» на еду, спорт, шоппинг или игры. В моем случае заменителями алкоголя стали кока-кола, курение, отношения и интернет. Иногда, докуривая сигарету, я уже мечтаю о следующей. Иногда я зацикливаюсь на новом друге и начинаю шерстить его странички в интернете, желая заменить его личностью свою собственную.

Остается пустота. Я лишилась бухла и теперь отчаянно ищу, чем бы себя заполнить. Кофе, секс, писанина, любовь, новая одежда, одобрение в интернете? Я читаю о том, как все эти уведомления, сигналы и вибрации влияют на наш мозг и меняют его, вбрасывая небольшие дозы дофамина и адреналина. В поисках этих доз я зависаю на знакомых сайтах, как мигрирующая птица летает вдоль рек и автомобильных дорог. Сигнал о долгожданном сообщении дарит бледное подобие наслаждения от первого глотка пива, от холодной воды в изнурительную жару, от падения в мягкую кровать, когда ты устал, от решения перестать барахтаться, раз ты всё равно тонешь.

У меня одновременно открыты двадцать вкладок, и каждая из них – бесконечное путешествие, незавершенная мысль. Я пока не могу заснуть: в голове тоже осталось слишком много открытых вкладок. Кажется, эту жажду не утолить. Я десятки раз перечитываю старые имейлы, пытаясь найти в них что-то, чего больше нет. Пытаюсь найти, чем же заполнить эту дыру, но никак не получается, мысль постоянно ускользает, мелькнув в сознании, как нечто увиденное краем глаза, как вещь, за которой ты пришел в комнату, а потом забыл, что вообще хотел взять, как остров прямо на горизонте.

В этой пустоте я скучаю по алкоголю. Я скучаю по нему, как когда-то скучала по своему парню. Я начинаю думать, что, может, Анонимные Алкоголики – это как лагеря христиан-фундаменталистов в США, где гомосексуалы пытаются стать гетеро. Может, лечить меня от алкоголизма жестоко и противоестественно. Я не помню, чтобы в моем детстве у нас дома злоупотребляли спиртным, хотя папа и выпивал больше в маниакальной фазе. Однако, как только я в подростковом возрасте начала пить, всё закрутилось с опасной быстротой. Как будто мне суждено было стать пьяницей, и поэтому теперь так больно отказываться от старых привычек.

Алкоголь по крайней мере дает внятный ответ на общий вопрос: он заполняет пустоту. А без него мне остается ломать голову над тем, что это был за вопрос, и тут-то, по идеологии Анонимных Алкоголиков, в игру должна вступить программа «Двенадцать шагов». Шаг первый: «Мы признали свое бессилие перед алкоголем, признали, что мы потеряли контроль над собой». Этот шаг я сделала какое-то время назад, когда занималась в реабилитационном центре, но переходить к следующим этапам пока не готова.

За время прохождения программы я научилась распознавать чувства и понимать, чего люди пытаются достичь с помощью определенных паттернов поведения и к чему это в итоге приводит. Я отрываюсь на минуту от тупого кликанья мышкой и осознаю, что, когда батарея телефона садится и, соответственно, данные о моей прогулке не записываются, я как будто перестаю существовать. Я хочу использовать технологии, извлекать из них все плюсы, но сохранять контроль над ситуацией, не давая им взять надо мной верх. Ведь я осознаю свою склонность к зависимости и одержимости.

Технологии позволяют мне оказаться в центре мира, который я вижу из своего дома на краю океана. Я стараюсь придать смысл тому, что меня окружает. Благодаря цифровым устройствам самолеты, птицы и звезды кажутся более реальными. Я стараюсь установить связь с миром вне Папея, со своей прежней жизнью. Фотографирую закат на Уэстрее и загружаю фото в Facebook. Небо конвертируется в цепочку нулей и единиц, спутники передают мои личные данные по оптоволоконным кабелям под морем, через микроволны и медные провода над островами прямо к вам.

Глава 20

Плавание в море

В первые недели наших отношений он еще был очарован моей пьяной спонтанностью, хотя именно она впоследствии стала причиной разрыва. Как-то поздно ночью мы перелезли через трехметровую ограду вокруг общественного бассейна, неподалеку от которого я жила, и тихо плюхнулись на кафельное покрытие, – наутро мы нашли друг у друга царапины и синяки. Вода в ту холодную ночь была восхитительно теплой, и мы проплыли бассейн пару раз в свете луны и камер видеонаблюдения, совсем голые, но в балаклавах. До сих пор храню несколько фото с той ночи; из-за яркой вспышки кожа кажется бледной.

И теперь, переехав на Оркни, я хочу вновь пережить этот волнующий опыт плавания на открытом воздухе. Я примкнула к эксцентричной группе под названием «Оркнейские полярные медведи», которая круглый год каждую субботу плавает в море, всякий раз выбирая новое местечко на наших островах.

В качестве подготовки ем кашу и слушаю агрессивный рэп. Выглядим мы, конечно, странновато: переодеваемся рядом с машинами в купальные костюмы, подрагивая от холода и оставаясь при этом в шерстяных шапках. Плавание в группе хорошо тем, что появляется мотивация, которой нет, когда ты сам по себе. Все заходят в воду по-разному: кто-то решительно прыгает, кто-то привыкает постепенно: то зайдет в воду по уровень гениталий, то сделает несколько шагов назад.

Плавание помогает острее ощутить смену сезонов и получше познакомиться с разными уголками Оркни. Место для заплыва выбирают после анализа приливов и направления ветра. Здешняя география такова, что даже у сравнительно маленького острова побережье простирается на целые километры. Пляжи зачастую совсем новые для меня и абсолютно пустые. Мы плавали у моста прямо за магистралью, где нам сигналили проезжающие мимо грузовики; плавали на изолированном песчаном пляже, куда ехали по длинной неровной дороге, а потом перелезали через заборы, обжигаясь крапивой; плавали в заводях среди скал и в гавани.

Мы часто плаваем к местам кораблекрушений – к судам времен Второй мировой войны, лежащим вдоль побережья Оркни; подбираемся прямо к их ржавеющим корпусам, которые возвышаются над нами. Мы смотрим на острова под другим углом и встречаемся с птицами: я как-то подплыла прямо к чистику, да и полярные крачки неподалеку ныряли.

Это совсем не то, что плавать в подогреваемом хлорированном бассейне с прямыми углами. Иногда к нам присоединяются любопытные тюлени и продолжают плавать уже рядом с нами. Как-то раз моя приятельница нырнула и достала пригоршню моллюсков, забрала их домой и приготовила на обед. Мы плаваем над песком, над галькой, над «клубками» и илом, вместе с птицами и рыбами, в любую погоду.

Мы плаваем в такой сильный дождь, при каком водители включают дворники на полную мощность, – бежим к воде, где, по ощущениям, и то не так мокро. Нас качает на волнах, которые поднимают проплывающие мимо лодки. Вода всегда немного разная: иногда темная и бархатная, иногда идеально чистая, гладкая и стеклянная. Мы плаваем, когда солнечный свет испещряет морскую гладь пятнами и подсвечивает пузырьки под водой.

Первого мая, в день, когда отмечают праздник весны, или Белтейн, кельтский праздник костров, мы встречаемся на восходе, в четырнадцать минут шестого, и отправляемся на крайний восточный пляж Мейнленда полюбоваться, как солнце поднимается над горизонтом. Когда мы входим в воду, море черное и хмурое, но потом встает солнце, освещая нас, смеющихся, визжащих, и играет на ряби волн.

В летнее солнцестояние – прямо после полуночи, в девять минут первого – мы плаваем возле северного побережья Мейнленда. В гримлины еще светло. На следующее утро от меня пахнет дымом костра, а кожа соленая, как море. Мы следим за календарем и в день Ламмаса, старинного праздника первого урожая, сверяясь с компасом, приходим на западное побережье встречать закат. Туманная ночь, никакого заката; мне немного не по себе в заливе, где легко поскользнуться на морских водорослях, а товарищей по группе наполовину поглотила дымка. Я была на Папее, когда группа плавала в темноте в день зимнего солнцестояния. Все пришли с налобными фонариками, а обратно к берегу плыли на свет на пляже. Есть какая-то ритуальность в этих отмечаниях солнцестояний и равноденствий, в наблюдениях за компасом, в изучении графиков лунных и приливных циклов и календарей восхода.

До приезда на Оркни я не осознавала, что мой первый трезвый день пришелся на день весеннего равноденствия – двадцатое марта. С тех пор каждое новое солнцестояние и равноденствие служит отметкой еще одной трезвой четверти года. Мне это нравится: образуется некая связь между моими мелкими решениями, моим поведением и Солнечной системой. Заплывы – еще один способ отметить эти радостные даты.

Всегда ужасно холодно. В течение лета температура морской воды постепенно растет, в сентябре она достигает среднего значения в тринадцать градусов («холодно»), а затем, когда воздух становится прохладнее воды, к февралю снижается до четырех градусов или около того («очень холодно»). Поначалу мне казалось, что вода обжигает кожу, но с каждой субботой становится чуть проще, тело привыкает. И всё равно я остаюсь самым слабым членом нашего клуба. Я быстро вылезаю на берег и начинаю растираться, чтобы согреться, пока остальные всё еще плавают брассом у причала. Группа у нас очень жизнерадостная и дружелюбная, мы всегда болтаем во время плавания.

Я хочу встряхнуться. Очень приятно заняться чем-то физическим, померзнуть, погрузиться в дикие воды, – классный контраст с центральным отоплением и экранами. Я хочу избавиться от досады на то, что застряла на этом острове и что мне больше нельзя выпивать, чтобы расслабиться. Погружение в холодную воду вызывает зависимость, ощущения всегда на грани неприятного, и тем не менее я жажду этого, всегда соглашаюсь прийти еще раз, планирую следующий заплыв, любуюсь озерами, заливами и водохранилищами. Хочу поплавать в воронках от бомб.

Поначалу во время каждого заплыва мое тело в определенный момент начинает паниковать. Я представляю, что тону, и сердце бьется чаще: ведь я знаю, насколько большая здесь глубина. Мне необходимо как можно скорее добраться до берега. Залезая на платформу для спуска судов, поднимаясь по лестнице на пирс или позволяя волнам вынести меня на пляж, я чувствую, что спасена, возродилась и полна жизни.

Люди на все лады расхваливают плавание в диких водоемах; какую только пользу оно якобы не приносит здоровью: и кровь-де циркулирует лучше, и иммунитет укрепляется. Наше сообщество плавания на открытом воздухе обещает новым членам «омолаживающий эффект холодной воды», но я занимаюсь этим главным образом для того, чтобы ощутить опьянение холодной водой. Даже короткий заплыв возбуждает и приводит к выбросу эндорфинов. Ну а потом суббота идет своим чередом: первым делом я отправляюсь в супермаркет с сумасшедшей улыбкой на лице и ярко-красной соленой кожей. Другие «полярные мишки» рассказывают, что заплывы дарят им энергию для начала выходных, но одна подруга по группе призналась мне, что ей просто нравится выглядеть сумасшедшей в глазах других людей. Это необычное хобби и еженедельное приключение.

Переехав на Папей, я решила плавать по субботам в десять утра, в то же время, что и «полярные медведи» с Мейнленда, словно я здесь единственный представитель клуба. Преодолеваю на велосипеде пятьсот метров до залива Норт-Уик, бросаю велик на песчаных дюнах, раздеваюсь и забегаю в бирюзовую воду, на поверхности которой играет утреннее солнце. Море в Норт- и Саут-Уике всегда насыщенного зеленовато-голубого оттенка, потому что оно чистое, неглубокое и на дне песок. Из-за ярких тропических красок складывается неверное представление, словно не такое уж оно и холодное.

Раздеваясь и оставляя одежду на берегу, я вспоминаю, как танцевала стриптиз в квартире незнакомца в Лондоне. Вспоминаю тогдашнее разочарование и гнев. Это всё, что у меня есть. Это всё, что у меня осталось, – из-за тебя. Сегодня мне не так больно, но я всё та же: обнаженная и беззащитная.

Некоторые вещи о море узнаешь, только побывав в нем. Волны выносят на берег камни, большие голыши, тащат их за собой и непринужденно разбрасывают повсюду. Я смотрю, как опускается и садится на воду чайка, наблюдаю за ней с позиции тюленя. Кажется, она меня не заметила. Однажды утром небо отражается в плоской глади воды, и я плаваю в облаках.

Плавая в одиночестве, я скучаю по поддержке, которую чувствовала в группе. Одним прохладным субботним утром я приезжаю на пляж, смотрю какое-то время на волны, снимаю бриджи, ощущаю голыми ногами холодный северный ветер, брызги дождя и морской воды, но просто не могу заставить себя зайти в воду. Я нашла свой предел.

Когда мы плаваем, тюлени поднимают головы из воды. Присутствие людей вызывает у них любопытство, вот они и смотрят на нас такими знакомыми глазами. Мы, по сути, очень похожи: находимся на краю своих миров и делим друг с другом лишь малую долю своей территории. Я уверена, что во время моих прогулок по острову за мной наблюдает одна и та же пара тюленей. Один из них смотрит на меня так пристально, что, кажется, сам не замечает, как накатывает волна. И вот уже я наблюдаю сквозь прозрачную воду за тем, как его поглощает прибой.

Я не первый человек, кто считает тюленей друзьями. Оркнейское слово «селки» не просто переводится как «тюлень», но еще и восходит к сказаниям о тюленях, превращающихся в людей. Говорят, что селки выскальзывают из своей тюленьей кожи, становясь красивыми обнаженными людьми, и потом танцуют на пляжах под луной, как описывает Джордж Маккей Браун в своей книге «Вне океана времени»: «И там, на песке, в мерцающем свете танцевали незнакомцы, мужчины и женщины! А камни были усеяны тюленьими шкурами!» Если кожу украдут или она потеряется, селки не сможет вернуться в обличие тюленя. Есть истории о мужчинах, которые прятали кожу и брали тюленьих дев в жены, но те навсегда оставались преданы морю.

Говорят, что селки придумали одинокие моряки, чтобы оправдаться за то, что обманулись скорбной песнью тюленя, однако многие в них верят. В 1890-е в Дирнессе на Восточном Мейнленде видели русалку, и «сотни свидетелей божились, что это правда было».

Плавая в море, я нарушаю границы нормальности. Я уже не на земле, я стала частью Мирового океана, частью стихии, что движется, отступает и приливает подо мной и вокруг меня. Стоя обнаженной на пляже, чувствую себя селки, выскользнувшей из тюленьей кожи.

У меня в дневнике записана цитата (не могу найти источник): «Плавай голым при первой возможности, летом и зимой, и ты никогда не умрешь». Плавание издревле рекомендовали как укрепляющее средство или лекарство. После заплывов на Папее я иду в душ, чтобы согреться. Это мой личный вариант гидротерапии, которую давным-давно используют для лечения алкоголиков, зачастую против их воли. Основатель Анонимных Алкоголиков, Билл У., лечился с помощью гидротерапии в начале 1930-х. Страдающую алкоголизмом и психически нестабильную актрису Фрэнсис Фармер лишили свободы, посадили в клетку с другими сумасшедшими женщинами и поливали поочередно горячей и холодной водой.

Мамина церковь проводит крещения на пляжах Оркни. Двое старейшин заходят с новообращенным в холодное море и, взяв его под обе руки, погружают под воду, что символизирует новое рождение в качестве последователя Иисуса. Они возвращаются на берег, улыбаясь и дрожа, в мокрой одежде, надеясь на новую жизнь. Холодная вода дарит катарсис. Она освежает, как первый глоток, сулит преображение и открывает путь к побегу, как опьянение, как утопление. Я преисполнена жажды и желания.

Однажды мы с Глорией, пьяные и с расширенными зрачками после ночной тусовки на складе в Восточном Лондоне, решили, что нам надо на рассвете поплавать в «дамском пруду» в Хампстед-Хит. Мы были грязные, невыспавшиеся и думали, что холодная вода освежит нас, станет нашим спасением. Солнце поднималось, станции метро постепенно открывались для посетителей, а мы всё шли на север. У пруда мы встретили компанию пожилых женщин, и одна из них сказала нам, что плавает на свежем воздухе, в озере, каждое утро круглый год, что это ее ключ к здоровью и счастью.

Я недавно заметила, что постепенно перестраиваюсь. Раньше моей первой реакцией на стресс было желание выпить, пойти в паб или магазин. Несколько лет назад на исходе дня, посвященного переезду, я решила бросить пить и продержалась целый месяц. Теперь же я иногда замечаю, что не просто борюсь с пагубными желаниями, но вырабатываю новые привычки. Даже летом после сложного дня в офисе Королевского общества защиты птиц я иногда первым делом думала не о пинте пива, а о том, как бы скорее поплавать в море. Плавание помогает снять напряжение, освежает, меняет меня. Я ищу новые приоритеты, новые приятные занятия для свободного времени. Я знала, что это возможно, но нужно время, чтобы начать осознавать это не только на интеллектуальном уровне, но и на эмоциональном тоже. Я становлюсь сильнее.

Мотивация осталась той же, но появились новые способы справляться со своим самочувствием. Раньше я задавала жару собственным нейромедиаторам по пятницам в ночном клубе. Теперь каждое субботнее утро я переживаю встряску, погружаясь из тепла в обжигающе холодную воду, и это помогает мне взбодриться и очиститься.

Глава 21

Хоум

Когда на картах Google ищешь необитаемый остров Папейский Хоум, спутниковое изображение сменяется дефолтным лазоревым оттенком. Здесь заканчивается интернет, цифровым картографам сюда не дотянуться. Тут обитают киберчудовища.

Великобритания – остров неподалеку от Европы, Оркни – неподалеку от Великобритании, Уэстрей – от Оркни, Папей – от Уэстрея, а Хоум – еще дальше. Сюда ездят, когда жизнь на Папее кажется слишком стремительной.

В окрестностях Оркни множество «хоумов». Это название происходит от старонорвежского слова hólmr, что значит «маленький остров» – островок, находящийся на некотором удалении от большего острова. Папейский Хоум – наш островок-«детеныш»; с какой точки ни смотри на восток, его всегда видно. Клинообразный кусочек суши венчает пирамида из камней, и от Папея его отделяет лишь несколько сот метров неглубокой лазурной воды. В отлив видны скалы между двумя островами, и более пяти тысяч лет назад, когда на Нэп-оф-Хауар жили люди, до Хоума, наверное, можно было добраться по суше.

Как-то спокойным ясным утром Нил, фермер с «Голландии» – фермы в центре Папея, где с семнадцатого по девятнадцатый век жили местные помещики, – позвонил мне сказать, что собирается сплавать на Хоум, отвезти туда барана, и пригласил присоединиться. Я несусь к старому причалу на велосипеде.

Маленького рогатого барана переносят на руках из трейлера на кораблик. Этот кораблик «работает» лишь несколько недель в году – весной, когда надо «обслужить» около двадцати отобранных овец с Хоума, которые будут рожать ягнят. Мы – четверо человек, баран и пастушья собака – добираемся на островок меньше чем за десять минут. День сегодня не ветреный, мне прекрасно видно морское дно. Вода чистая, гладь спокойная.

Вылезая из лодки на остров, где совсем нет людей, кроме нас, я ощущаю возбуждение с оттенком страха, совсем как на Копинсее. Кажется, будто птицы и тюлени здесь крупнее и сильнее. Я обхожу глупыша стороной: чего доброго, решит меня заблевать. Тут есть спрятанные речушки, текущие в сторону, противоположную Норт-Рональдсею; их тайны доступны лишь редким посетителям острова или людям, путешествующим морем. На траве у побережья я вижу мертвого тюлененка, но, подойдя поближе, понимаю, что вовсе он не мертвый, – он двигается, просто решил погреться в лучах редкого зимнего солнышка. Около восьмидесяти овец живут на Хоуме круглый год. Диета у них достаточно жесткая, особенно зимой, когда трава совсем чахлая; питаются они в том числе морскими водорослями. Овцы настолько выносливы, что могут выживать тут всю зиму без дополнительной пищи. Похожие породы мы держали на ферме, они были моими любимыми – более проворные и независимые, чем коренастые, послушные тексели или суффолки. Редкие овцы учились перепрыгивать через заборы, сбегать с детского поля на Выгон; иногда за ними даже бегали ягнята, протискиваясь через колючую проволоку. Раз в году, летом, на Папее отмечают день хоуми – одно из последних напоминаний об общинном фермерстве на Оркни. В этот день жители острова отправляются на Хоум и помогают ловить и стричь овец.

Нет никаких признаков, указывающих на то, что на Хоуме когда-то жили люди, однако в древности тут хоронили мертвецов. Здесь есть три разделенные на камеры гробницы, самая большая из них – южный каменный каирн – достаточно хорошо расчищена и теперь находится под защитой общества «Историческая Шотландия». Однако сюда очень сложно добираться, и ее туристы посещают реже всего.

Я смотрела на этот каирн каждый день из окна Розового коттеджа, и так странно теперь стоять на его вершине. Солнце уже садится, и моя тень простирается по всему острову. Поднимаю металлическую заслонку и спускаюсь по лестнице в гробницу; освещая путь фонарем, который лежит здесь специально для посетителей, пробираюсь по длинному проходу и заглядываю в десяток ответвляющихся маленьких клеток. На камнях замечаю бороздки, напоминающие брови, – так же выглядят глаза Уэстрейской Жены.

Один друг рассказывал мне, что этот каирн, как и гробница Мейсхау на Мейнленде, был построен с учетом движения солнца в середине зимы. В солнцестояние и за пару дней до и после него в редкие для этого сезона безоблачные дни садящееся солнце смотрит прямо на вход в Мейсхау. Там установлены веб-камеры, и в один прекрасный зимний день мне удается онлайн полюбоваться золотым светом на торцевой стене коридора.

У меня возникает безумная мысль попросить фермера Нила или рыбака Дугласа отвезти меня на Хоум как-нибудь в середине зимы и оставить на ночь, чтобы я застала и закат, и рассвет, смогла изучить гробницу и выяснить, есть ли действительно какая-то связь между архитектурой и солнцем. Я считала себя достаточно смелой и несуеверной, чтобы провести ночь в могиле, однако уже через несколько минут я испытываю желание выбраться наружу: тут холодно, сыро, темно и страшно. Ни за что я не останусь здесь на ночь.

Выбираюсь из гробницы и отправляюсь на юго-восток Хоума, в ту его часть, что не отображается на картах Google. Я сбежала. Я выбралась за пределы интернета.

Мне нравятся все эти места «на краю». Я хочу жить или в центре города, или уж на островах за островами, на островах мертвых. Как-то мы с Глорией играли с двумя парнями в пул в одном из пабов Хакни. Они пригласили нас к себе: жили они совсем неподалеку, и у них дома было пиво. Как выяснилось, позвали нас в приют для бездомных. А несколько ночей спустя мы уже тусовались в роскошном отеле с музыкальной группой, пробирались в сауну поздно ночью, а потом поливали свои разгоряченные тела холодной водой из пластиковых бутылок, пока холодильник не опустел. В этом вся я: если успех, то головокружительный, а если уж провал, то хоть красивый.

Иногда я негодую: да это просто несправедливо, что я, с моей-то добросовестностью, удачливостью, со столькими возможностями и с такой поддержкой, в итоге оказалась в реабилитационной клинике. Но стоит посмотреть на ситуацию под другим углом, и становится ясно, что всё закономерно. Я была склонна к крайностям. Я выросла с психически нездоровым отцом и наблюдала за непредсказуемыми скачками его настроения: то дикое возбуждение, то апатия. Вспоминаю отдельные картинки: вот я смотрю, как мама с папой дерутся и толкаются на лестнице, вот сосед уводит меня из дома, а когда я возвращаюсь, оказывается, что отец не появлялся уже несколько недель или даже месяцев. В моем детстве хватало драматичных сцен: я жила на фоне кораблекрушений и ревущих штормов, наблюдала за рождением и смертью животных, слушала рассказы мамы о религиозных видениях, – в этом хаосе каждую минуту могло случиться как что-то прекрасное, так и что-то ужасное. Какая-то часть моей личности считает эти дикие качели если и не нормой, то по крайней мере желанной целью, я постоянно готова к тому, что окажусь на краю, и более того – даже стремлюсь к этому. А альтернатива – баланс – кажется мне бледной и ограниченной. Я ищу ярких ощущений, хочу чувствовать себя живой.

На краю Хоума я несколько раз кружусь на месте – и острова на горизонте кружатся вокруг меня, сливаясь в размытую панораму. Я то вхожу в зону доступа телефонной сети и спутникового обзора, то выхожу оттуда, пытаясь двигаться так быстро, чтобы сбить себя с толку. Кружусь, как пульсирующие лучи света, которые наблюдала, засыпая у подножия маяка; как лопасти вертолета в день, когда я родилась.

Я провела здесь совсем немного времени, и вот Нилу уже пора возвращаться на Папей – теперь налегке, без барана – и приниматься за другие дела на сегодня. Так что я иду через весь Хоум к лодке. Постепенно, в ходе зимних прогулок и таких вот исследовательских вылазок, я начинаю понимать саму себя всё лучше. Я уже знаю, как работают и почему возникают те или иные желания. Но мне нужна будет помощь, чтобы двигаться вперед.

Мы с Ди, еще одной трезвенницей на Оркни, познакомились, когда она написала мне имейл, предлагая свою поддержку. Я тогда еще не предполагала, что буду жить на ее острове: Ди и ее муж Мо переехали на Папей четыре года назад и с тех пор успели превратить бесхозную лачугу в теплый уютный дом. Я не просила никого быть моим спонсором. Мне просто был нужен кто-то, кто понимает мои предрассудки и не говорит об Иисусе.

До того как впервые прийти на встречу Анонимных Алкоголиков, лет примерно за пять до лечения в реабилитационном центре, я долго читала в интернете критические отзывы об этой организации: в основном их писали представители альтернативных программ, которые разрешают умеренное употребление алкоголя, а также участники форумов для атеистов. У меня вызывали скепсис религиозные аспекты программы и элемент принуждения. Мне хотелось получить всю доступную информацию и – желательно – найти предлог не ходить на встречу.

Главный парадокс Анонимных Алкоголиков, Анонимных Наркоманов и лечебного центра заключается в том, что мы проводим целые дни, обсуждая, анализируя, вспоминая именно то, в чем мы так отчаянно нуждаемся и что стремимся исключить из своей жизни. Многие сказали бы, что это лишь новая форма фиксации на объекте своей зависимости.

Когда я пребываю в мрачном настроении, возникает страх, что я так никогда и не смогу покинуть мир зависимости, что меня как личность всегда будет определять алкоголь, точнее, его отсутствие в моей жизни. Я не хочу постоянно рассказывать новичкам о том, как и почему развилась зависимость и как я от нее избавлялась. Я хочу наконец освободиться и заниматься другими вещами.

В реабилитационном центре я иногда переживала о том, как на меня влияет программа лечения. Я была постоянно погружена в себя, сомневалась в себе и поэтому с удивлением обнаружила, что повторяю банальности, которые раньше мне были так противны. Неужели мой моральный компас настолько ненадежен? Мы слушали, как окружающие «делятся откровениями» о своем ужасном поведении и преступлениях, совершенных под влиянием алкоголя или наркотических веществ, и благодарили их за «честность». Я целые дни проводила с бывшими зеками, торчками и крэковыми наркоманами и молча кивала, когда один из «коллег» хвалился: мол, у его семьи такие связи в Бангладеш, что его брату сошло с рук убийство.

У меня было сильное предубеждение против Анонимных Алкоголиков: я боялась, что мне тут промоют мозги, что мне придется отказаться от разумного контроля ситуации, что от встреч Анонимных Алкоголиков недалеко до церковных служб по воскресеньям, что «Большая книга» – на самом деле Библия, что я начну употреблять словечки из терапевтического лексикона: «возмущение», «продолжать самоанализ», «рецидив», «чаты», «сухой алкоголик», «Высшая Сила».

Однако на встречах группы меня окружали те, кто проходил программу, будучи атеистом; те, кто, кажется, сохранил свою индивидуальность, чувство юмора и способность к критическому мышлению; те, кто реально менял свою жизнь. Друг из Анонимных Алкоголиков подсказал мне, что этот жаргон можно воспринимать как своего рода эсперанто для своих – способ емко обозначить сложные идеи и концепции, чтобы мы сразу понимали друг друга.

Я успешно прошла первые этапы программы. Концентрируюсь на том, чтобы продержаться без алкоголя минуту, час, день, но вот перейти к следующему этапу – принятию себя трезвой и радости от этого состояния – не получается. Но хотя у меня и остаются сомнения относительно Анонимных Алкоголиков, я борюсь с зависимостью, и мне нужна помощь, так что я очень хочу продолжать пробовать.

Мне неимоверно повезло встретить на таком крошечном острове женщину, которая уже десятилетия остается трезвой, так что я, преодолевая волнение, решаюсь попросить Ди провести меня через «Двенадцать шагов», пока я на Папее. Начинаем мы с изучения «Большой книги» Анонимных Алкоголиков. Сложно понять, то ли я беру контроль над своей жизнью, то ли, наоборот, отпускаю.

В середине зимы небо всегда остается тусклым, и всё же, когда на остров опускается то, что можно условно назвать сумерками, я отправляюсь к Нэп-оф-Хауар, иду вдоль побережья под сильным ветром и дождем. Присаживаюсь около постройки каменного века и, помня свой опыт возведения оград, любуюсь изгибистыми стенами, простоявшими тут пять тысяч лет. Думаю о том, каково бы было жить здесь. Как и в Розовом коттедже, тут есть камин, а также ручные жернова для перемалывания зерен, чтобы потом печь хлеб. Мне было бы так уютно сидеть тут, под крышей из китовых ребер, укутавшись в шкуры животных.

Хотя солнце и спряталось за серым слоистым облаком, я думаю, что надо выбраться сюда на закате в солнцестояние, как раз когда проход в гробницу Мейнсхау будет освещен, чтобы как-то отметить еще одну четверть года без алкоголя. Я чувствую, что ждать непонятно чего немного глупо, однако в 15:15, в ту самую минуту, когда солнце садится, на полевом аэродроме Уэстрея, за колышущимися волнами Папа-Саунда, которые ветер гонит навстречу приливу, зажигаются посадочные прожекторы, как восемь ярких звезд в темноте.

Сидя в домике без крыши, построенном еще в каменном веке, я наблюдаю за тем, как самолет с Уэстрея – белые огоньки на крыльях и красный на хвосте – садится в аэропорту Папея, ориентируясь на огни взлетно-посадочной полосы. Благодаря ей самолеты теперь могут летать и темными зимними вечерами. Люди специально приезжают издалека посмотреть на старинные постройки, а нас эти чудеса окружают каждый день. Кажется, мне надоело фантазировать о неолите, и теперь я восхищаюсь транспортом, профессионализмом пилотов, управляющих самолетами зимой, в сильнейший ветер, и везущих нас домой.

Глава 22

Личная геология

Я пыталась вспомнить свою последнюю дозу алкоголя. Это было почти два года назад, в выходные перед тем, как я начала детокс-программу. Должно быть, это были остатки из чужого стакана. На исходе ночи я в полном отчаянии бродила по пабу в Южном Лондоне и наткнулась на этот стакан. Потом залезла в такси, которое не могла себе позволить, а когда машина приблизилась к светофору возле моего дома, открыла дверцу, убежала и с бешено колотящимся от страха сердцем пряталась потом от водителя на дорожке возле усадьбы в Бетнал-Грин. Не так я планировала провести свой вечер. Я никогда не хотела такого.

В «Большой книге» отлично описан порочный цикл алкоголизма: пьяный кутеж, после которого, «отрезвев, [алкоголик] испытывает отвращение, когда смутно вспоминает некоторые эпизоды». Воспоминания подавляются, и вот уже алкоголик живет в страхе и напряжении, в результате чего начинает пить больше.

У меня была тайная ночная жизнь. Случались как прекрасные, так и ужасные вещи, я встречала новых людей и старых знакомых, но в трезвом состоянии, днем, на работе, мне даже не верилось, что всё это могло происходить со мной. Иногда мне нравилась эта опасная сторона моей личности, но когда я начала пить, чтобы не так мучительно было вспоминать события предыдущей ночи, то поняла: что-то пошло не так. Я погружалась в одиночество и отчаяние, как сказано в книге, «горько жалея себя». Я тонула и знала, что алкоголь победил.

Гуляя по острову, сложно не начать думать о том, как он формировался. Даже на совсем небольшом участке побережья вы найдете множество интересных образований: шаткие стопки камней в форме параллелограммов там, где во время прилива образуются водоемы, плоские камни разного размера и формы, какими мостят дорожки, камни с изгибами, напоминающими волны. Слои пород отлично видны с холмов – совсем как страницы книги. В прошлом, когда архипелаг еще был одним большим участком земли, эти слои на разных островах совпадали друг с другом, но в последующие тысячелетия их обточили море и ледники. Столбчатые утесы, скальные ворота и пещеры – наглядная иллюстрация того, что эрозия продолжается.

Бóльшая часть Оркни сформировалась из плиты Кейтнесс – серой осадочной породы, которую местные называют грифельной доской. Она относится к девонскому периоду – ей около четырехсот миллионов лет – и ломается на плоские сегменты, из которых очень удобно строить ограды. Некоторые территории – на островах Хой и Идей – образованы оркнейским песчаником, красным камнем, из которого построен собор Святого Магнуса в Керкуолле.

Когда уровень моря стабилизировался после последнего ледникового периода, Оркнейские острова выглядели почти как сейчас – но не хватало деталей. За тысячи лет побережье стало рельефным благодаря воздействию воды. У берегов, в которые не так сильно бьет прилив, мягкие очертания, однако на западных побережьях, открытых морю, мы наблюдаем весь спектр влияния волн, проделавших путь через Атлантический океан. Они создали здесь столбчатые скалы и утесы вроде Сент-Джонс-Хед на Хое, который возвышается над морем на триста шестьдесят пять метров.

Тот же ландшафт, но в миниатюре, видим на Папее: наклонные скалы и бурные заливы со стороны Атлантического океана (совсем как на смотрящем на запад Выгоне) и тихие бухты на востоке. Меня тревожит мысль о том, что каждый остров постепенно становится всё меньше: их съедает море.

На геологических картах Оркни через Папей, как раз через ту область, где стоит Розовый коттедж, проходит разделительная линия, рассекающая пополам Северный холм, и во время своего пребывания на острове я пытаюсь найти разлом, хотя и не знаю, как он должен выглядеть.

Я задаюсь вопросом, почему стала алкоголичкой. Может, я просто родилась такой. Я не раз слышала на встречах Анонимных Алкоголиков теорию о том, что мы просто по-другому воспринимаем спиртное, что у нас якобы врожденная повышенная выработка ацетона, который организм использует для расщепления алкоголя, то есть аллергия на то, что мы так любим. Соблазнительно простое объяснение, но большинство профессиональных врачей к нему теперь относятся скептически.

Есть и иной вариант: у меня может быть генетическая склонность к алкоголизму. Однако, насколько я знаю, других алкоголиков в моей семье не было. Можно было бы свалить все на папино психическое заболевание: я читала, что у детей, чьи родители страдают маниакально-депрессивным психозом, чаще возникают разные виды тревожного расстройства. А может, это просто случилось со мной, вот и всё. Негативные переживания в детстве повышают риск возникновения зависимости. Я могла бы сказать, что всему виной тяжелый опыт, например развод родителей или подростковые несчастливые влюбленности. Но меня очень бесило, когда консультанты настаивали на том, что нужно искать корни проблемы в детстве. Несмотря на то что у моего отца МДП, меня всегда любили, я не сталкивалась с насилием и не чувствовала себя травмированной. Я думала, что это слишком просто – снять с себя ответственность и обвинить во всем родителей, которые так старались для меня. Вообще-то я склонялась к мысли, что алкоголизм – это просто привычка, которая вышла из-под контроля: за годы систематического выпивания тормоза износились так сильно, что уже не починить, – совсем как скалы стачиваются под влиянием волн.

В один прекрасный день, когда дует сильный ветер с юго-востока и вокруг Фоул-Крейга бушуют волны, я гуляю по холму. Присаживаюсь на землю полюбоваться морем и подумать о папе. В последнее время мне сложно с ним общаться. Хотя он не был на приеме у психотерапевта уже пятнадцать лет и десять лет не пил таблетки, в последние недели он немного взвинчен, непредсказуем и легко возбудим, так что те, кто знает его уже давно, опасаются приближения маниакальной фазы.

Когда я была подростком, незадолго до своей последней госпитализации отец дал мне пустой чек и попросил съездить в город купить кое-что – кажется, это был беспроводной телефон. Мне было весело, но в то же время немного тревожно, ведь я к тому моменту уже знала, что безрассудное транжирство – симптом мании. Существует тонкая грань между импульсивностью и опасным поведением. Идеи величия и безответственное отношение к деньгам кажутся чем-то забавным только до определенного момента.

Папа открыл для себя Facebook – это очень удобно для тех, кто живет в изоляции. Но меня беспокоит, что он там флиртует с женщинами и публикует провокационные заявления, чтобы смутить местных скромных фермеров. Папа расстраивается, когда его записи не комментируют и над его шутками не смеются. Королевский колледж врачей утверждает, что пациенты в начальной стадии мании «чрезвычайно довольны своей жизнью, полны оптимизма и энергии», но это сопряжено с «идеями величия и соответствующим поведением» и «раздражением на людей, не разделяющих этот оптимизм». И правда, пребывая в этом жизнерадостном, общительном настроении, папа считает остальных людей занудами.

В любом случае я сочувствую ему. Наблюдая за биением волн, выносящих на берег сгустки пены, я внезапно осознаю, что понимаю, как себя чувствует отец, потому что сама чувствовала себя так же, когда пила. Симптомы мании схожи с симптомами опьянения: жизнерадостность и оптимизм, куча мыслей в голове, помутнение сознания и импульсивность, безрассудные поступки. Поначалу это может быть очень весело: новые знакомства, планы, уверенность в себе, вызывающая развязность. Я была тем самым человеком, который выпихивает не желающих танцевать на танцпол, спорит с вышибалой, отстаивая свое право попасть в клуб, говорит бойфренду: мол, я же ничего плохого не делаю, просто веселюсь, раздвигаю рамки дозволенного, живу по-настоящему.

И вдруг меня осеняет совершенно новая мысль: может, мое пристрастие к выпивке было отчасти мотивировано желанием испытать те же маниакальные состояния, что я наблюдала у отца? Мысль простая, и, в отличие от многих других попыток объяснить мой алкоголизм, в ней что-то есть. Предположение, что я, не страдая психическим расстройством, пыталась впасть в маниакальное состояние, вполне реалистично – кажется, именно это я и искала в алкоголе, именно так я и хотела себя чувствовать. В каком-то смысле алкоголизм был попыткой сымитировать поведение отца и даже произвести на него впечатление, пусть у меня и не получилось. Я становилась дикой, свободной и живой.

Я воображала, что смогу общаться более открыто и свободно, когда выпью, и хотела жить на полную катушку, метаться от одной крайности к другой. При этом все проблемы я старательно игнорировала, и недовольство окружающих меня не волновало. Других людей, трезвых и разумных, такое поведение раздражает. Им с алкоголиком некомфортно, они не знают, чего от него ожидать. В конце концов, нельзя же всё время только и делать, что танцевать.

Каждый запой – это маниакально-депрессивный цикл в миниатюре. Возбуждение и эйфория переходят в неконтролируемое и опасное поведение. А похмелье на следующий день – чем не неизбежный депрессивный период? Спустя какое-то время, оценив последствия, сокрушаясь о разрушенных отношениях, начинаешь извиняться и обещать взять ситуацию под контроль, тонешь в жалости к себе и поглощенности собой.

Внезапно меня осеняет, и я встаю со своего каменного сиденья. Напитавшись энергией моря и ветра, я наконец-то поняла причины своего поведения. И это произошло не в кабинете консультанта, не в результате напряженной работы по программе, не за разговором с Ди – я сама пришла к этому на природе, наблюдая за волнами. Я читала о динамике жидкостей и математических критериях обрушения волны: нужно, чтобы высота волны превысила одну седьмую ее длины. Существуют разные виды бурунов: скользящий, ныряющий, разбивающийся, волновой, но, хотя они отличаются друг от друга, всегда есть определенный предел высоты, которой волна может достичь перед обрушением.

Я должна была понять, что мой алкоголизм зашел слишком далеко, когда появились «судороги» – короткие припадки, которые начинались на всё более и более ранних стадиях запоя.

Всё начиналось с предупреждения – напряжения в запястьях. Потом у меня переставали сгибаться локти, и я держала бокал неестественно прямыми руками, как робот. Но как бы я себя ни чувствовала, я должна была держать бокал. Мне сложно было потушить окурок. Потом я теряла способность говорить или глотать, у меня начинала течь слюна. Мне приходилось балансировать на цыпочках и биться о стену, чтобы справиться с судорогой, иначе я бы так и застыла в скрюченной позе или, еще хуже, упала бы со стула на ковер в том же сидячем положении. Я старалась доковылять до дивана. Ну вот, опять. И я прекрасно осознавала, что я в ловушке, что меня невыносимо сильно тянет к жидкости, которая губит меня, но я вновь и вновь позорно напивалась в одиночку.

Эти приступы происходили в том числе на глазах у других, и тогда я из последних сил на онемевших ногах добиралась до ванной, запиралась и прыгала там, пока не чувствовала, что готова вернуться к людям, словно это нормально – биться в ознобе, исходить слюной, но продолжать бухать. Я знала, что организм таким образом предупреждает меня об опасности, но долгое время я стремилась лишь к тому, чтобы избавиться от симптомов и продолжить пить, чтобы потом меня опять колотило.

Только потом я прочитала об алкогольной невропатии – неврологическом заболевании, вызванном алкоголем и дефицитов витаминов, но уже тогда, хоть и продолжая пить, я понимала, что алкоголь начинает влиять на мой мозг. Американский писатель Дэвид Фостер Уоллес, тоже зависимый, так описывает иронию зависимости: «…она предлагает себя в качестве решения проблемы, сама являясь проблемой». Было безумием самой провоцировать эти приступы, но я чувствовала, что попала в ловушку.

На холме я обнаруживаю нечто, что сначала идентифицирую как линию геологического разлома, – едва заметный каменный хребет; но в жизни не всегда важны причины событий, соответственно, не так важно и то, где начинается разлом. Главное – осознать проблему. Анонимные Алкоголики, в принципе, об этом и говорят: первый шаг – это заявить о своем бессилии и потере контроля. А потом надо захотеть (шаги два и три) избавиться от симптомов и перейти к трезвой жизни (шаги с четвертого по двенадцатый). Отказ от алкоголя – только начало, на этом этапе я фокусировалась лишь на физической стороне вещей. Надо было постараться преодолеть тягу к алкоголю, которая у меня появилась, как только я начала пить. Мой организм давно уже очистился и вылечился, но над эмоциональной стороной проблемы – зависимостью как таковой – я всё еще работаю.

Согласно второму шагу, мы «пришли к убеждению, что только Сила, более могущественная, чем мы, может вернуть нам здравомыслие». Ди просит меня перед следующей встречей подумать над тем, верю ли я в существование этой силы.

Преодолевая внутреннее сопротивление, я думаю о силах, с которыми столкнулась во время жизни на островах: о ветре и море. Думаю об эрозии и коррозии. Коррозия – огромная проблема для Оркни, а для крошечного Папея тем более: из-за морской соли, которая летает над островом и оседает на окнах после шторма, все металлические изделия, включая машины и велосипеды, быстро ржавеют.

Я думаю о силе животных инстинктов, которые заставляют коростелей лететь в Африку, а меня тащиться домой к любовнику поздно ночью мертвецки пьяной. Я думаю об энтропии, концепции неизбежного перехода от порядка к беспорядку. На пляже нахожу кусочки стеклянной посудины, возможно пепельницы, которые так долго пролежали на дне морском, что уже наполовину превратились в голыши.

Изначально вопрос Ди мне не понравился: я подумала, что придется лезть во все эти духовные дебри, в которых мне сложно разбираться. И всё же я решаю, что могу принять существование неких «более могущественных» сил. И это не Бог, а хорошо знакомые мне стихии, среди которых я выросла, – силы, достаточно мощные, чтобы разбивать корабли и формировать острова.

Согласно программе «Двенадцать шагов», чтобы выздороветь, алкоголик должен измениться, пройдя через то, что некоторые называют «духовным опытом» и описывают как «сильные эмоциональные потрясения». Я думаю о том, как море может менять сушу. Эти перемены, движение песка и камня, обычно постепенны, но иногда происходят неожиданно – и именно тогда бывают наиболее значительными. Наутро после восточного шторма и прилива образуется новая ступенька, ведущая к пляжу. Море за ночь забрало с собой тонны песка. Его может вынести на другой участок побережья, или же он останется на дне океана, чтобы формировать новые слои пород, которые когда-то, когда Папея уже давно не будет, могут превратиться в новые острова.

И спустя столетия постепенной эрозии в один прекрасный день – очень скоро с геологической точки зрения – Стэк о’Ру поглотит море, и произойдет это из-за тех же сил, которые некогда породили его. Эрозия будет вытачивать в утесах новые морские своды, которые потом станут отдельными скалами и наконец обрушатся. Острова всегда уменьшаются, утесы обретают всё более и более сложные очертания. Жизнь становится печальнее, но интереснее, все травмы постепенно стираются, как шрамы на побережье.

Этой зимой во время утренних прогулок и ночей в сотрясаемом бурей коттедже мои представления о том, кто я, как я стала такой и где я должна быть, меняются. Личность формируется за счет постоянно повторяемых действий, выученных паттернов поведения, за счет одобрения. Родители бессознательно влияют на детей, делая из них подобие самих себя.

Я начинаю мыслить более глобально, смотрю на время с геологической перспективы, просто делаю то, что могу, каждый день, не откладывая жизнь на потом, и не боюсь сделать что-то неидеально. Я теперь не гонюсь за минутными переживаниями или способами быстро получить удовольствие, а думаю о последствиях и чувствах других людей.

Однако я позволяю себе признать, что скучаю по кратким часам, проведенным в алкогольном тумане, и мне жаль, что я не могу теперь отпраздновать что-то бокалом шампанского, распить бутылку вина с мужчиной, насладиться пинтой холодного пива после рабочего дня. Я разрешаю себе грустить об этих потерях. Но они ничтожно малы по сравнению с возможностью сохранить работу и отношения или просто оставаться в нормальном состоянии. В любом случае, я теперь осознаю, что, если бы я продолжала пить, меня бы ждали только хаос и депрессия.

Для алкоголика выпивка – это непомогающее лекарство, вечно повторяемая ошибка, дорога, по которой никогда не дойдешь до пункта назначения. Да, когда-то алкоголь сулил расслабление или наслаждение, но больше мне их не достичь, они ускользают, они всегда прямо за горизонтом, как Хезер-Блезер. Мне этого всегда не хватало, а потом резко стало слишком много.

Я слышала, что Европа и Америка постепенно отдаляются друг от друга, пока лава булькает в промежутках между тектоническими плитами в Исландии. Влияние геологических процессов прослеживается не только глобально, но и в мелочах, даже в текстуре песка. На разных оркнейских пляжах вы найдете гальку разного размера; где-то берег устлан цельными ракушками, где-то поломанными, а где-то только крошечные песчинки. На северо-востоке острова есть бухта, где в песке очень много железных обломков разбившегося корабля. Я нахожу на пляже окаменелости возрастом более двух миллиардов лет, на которых отпечатались капли дождя. Это такой привет нам из времен, когда Солнце было дальше от Земли.

Бывают в моей жизни величественные моменты, когда во время прогулок на холме я наслаждаюсь свежим воздухом и свободой. Я думаю тогда о своей личной геологии. Мое тело – континент. Ночью в нем происходит множество процессов. Я страдаю бруксизмом и скрежещу во сне зубами, как тектоническими плитами. Когда я моргаю, мерцает солнце, мое дыхание гонит по небу облака, а в унисон с биением моего сердца на берег накатывают волны. Стоит мне чихнуть, сверкает молния, каждый мой оргазм сопровождается землетрясением. Мысы островов поднимаются над морем, как мои коленки над водой, когда я лежу в ванне, каждая моя веснушка – достопримечательность, каждая слеза – река. А тектонические плиты и каменные соборы – мои любовники.

Глава 23

Тридуана

Я редко бываю на юге острова, – зимой, если ты без машины, даже дорога до магазина обычно отнимает достаточно много времени, – но сегодня я решаю впервые посетить озеро Тредвалл. Доехав до болотистой местности, я слезаю с велосипеда и иду дальше на своих двоих по заросшим пучками травы «связкам», то есть участкам песчаной почвы, соединяющим море, залив и озеро. Тут всё совсем не похоже на открытые пустоши Северного холма: почва топкая, водянистая, это какая-то полуземля; ворота и столбы ограждений наполовину тонут в болоте.

Я растревожила щиплющих траву гусей, и они улетели, ловко перестроившись из параллельных линий в V-образный клин. За одни лишь осенние выходные на Оркни насчитали свыше двадцати одной тысячи гнездящихся серых гусей, то есть теперь их на островах официально больше, чем людей. Зимой, когда прибывают мигрирующие птицы с севера, эта цифра возрастает до примерно семидесяти шести тысяч, что составляет около половины от числа серых гусей, живущих в Исландии. Для птиц это здóрово, а вот для фермеров – беда, ведь гуси едят их траву. Так что за последние месяцы сотни гусей подстрелили.

Куполообразный мыс, врезающийся в озеро, как пишет в гиде по Папею Джослин Рендалл с фермы «Голландия», «увенчан потрясающими своим разнообразием руинами». Этот маленький округлый полуостров, когда-то бывший островом, – место раннехристианской застройки, тут даже сохранились остатки часовни приблизительно восьмого века. Как и многие другие важные постройки, эта часовня была возведена на месте куда более древних сооружений: тут нашли остатки стены и скамейки, относящиеся предположительно к железному веку. Когда местный помещик впервые раскопал это место в 1879 году, вдоль побережья озера обнаружили подземные ходы.

Я сижу на вершине кургана и курю. Прекрасно понимаю, почему на протяжении веков это место считалось особенным. Тут, как и в Кольце Бродгара на Мейнленде, чувствуешь себя в самом сердце острова, внутри нескольких колец: озеро, земля, море; и еще отсюда открываются прекрасные виды на Хоум и острова за ним. На Оркни земля часто служит лишь тонкой разделительной полосой между небом и водой: куда ни глянь, почти всегда видишь море или озеро.

На воздушных снимках мыса видны концентрические круги и часовня. Сегодня днем постепенно темнеющее небо отражается в разных водных поверхностях: и в озере, покрытом рябью из-за ветра, и в море с его бурлящим прибоем. Надо мной пролетает небольшой самолет, возвращающийся на Мейнленд; слышу гул пропеллеров. Спокойствие и красота этого места умиротворяют меня.

Святая Тредвалл, также известная как Тридуана, была «святой девой», или попросту монахиней. Ее расположения добивался пиктский король Нехтон, восхищавшийся ее красивыми глазами. В ответ Тридуана вырвала себе глаза, насадила их на иглу и отправила ему. Я читала разные версии этой истории: согласно некоторым из них, король пытался изнасиловать Тридуану, и она просто защищалась, а по другим сведениям, так она выразила свою любовь.

История Тредвалл очень загадочна. Возможно, она была языческой богиней, и ее историю потом переписали, превратив ее в святую. Папей ассоциируется с ней: считается, что тут она и похоронена; есть даже версия, что она жила в одиночестве в той самой часовне на озере. Однако более вероятным представляется, что ее кости или останки, предположительно принадлежащие ей, привезли сюда уже много времени спустя после ее смерти – если она вообще существовала.

На севере Шотландии можно найти колодцы и другие места, посвященные Тридуане. Она изображена на одном из витражей в соборе Святого Магнуса, безмятежная и окруженная ореолом. Увы, она не смогла бы полюбоваться игрой света в этом витраже.

К двенадцатому веку часовня стала местом паломничества, особенно часто сюда отправлялись слепые или люди с глазными заболеваниями. В надежде излечиться на Папей съезжались пилигримы со всего Оркнейского архипелага и не только. В «Саге об оркнейцах» есть отрывок о епископе Йоне, которого в 1201 году схватил и пытал ярл Харальд Маддадссон: «…ему вырезали язык и проткнули ножом глаза», а потом «святая Тредвалл забрала его к себе», и там «к нему вернулись и дар речи, и зрение».

Пятьсот лет спустя, в 1700 году, верующие всё еще приезжали сюда. Вот как описывает пресвитерианский священник Джон Брэнд паломничество, которое совершали «суеверные люди»: «Те, кто мог ходить, делали как можно больше кругов вокруг озера, прежде чем зайти в воду, потому что верили, что так лечение будет более действенным, и при этом не произносили ни слова, считая, что это навредит лечению». Говорят, пилигримы три раза обходили озеро, а затем омывали глаза его целебными водами.

Именно из-за отвращения к религии, особенно к церкви моей матери, я и не хотела начинать программу «Двенадцать шагов». Я избегаю разговоров и даже мыслей о Боге и вере: от этого у меня усиливается сердцебиение и я начинаю злиться. Анонимные Алкоголики утверждают, что такое «возмущение» часто приводит к алкоголизму. Не желая отказываться от своего холодного, рационального разума, я всё же хочу оставаться трезвой, так что мне придется, как и говорили в лечебном центре, столкнуться с этими чувствами.

Когда-то я верила. Мы с братом с раннего детства ходили в церковь с мамой. Это была не традиционная Церковь Шотландии, рассеянная по всем островам и постепенно теряющая популярность, за исключением дней свадеб и похорон. Это была не просто вера, а образ жизни.

Оркнейское Христианское Братство проводило встречи в школах и общественных центрах. Вместо гимнов на встречах распевали прославляющие Бога поп-песни под гитару, «братья» поднимали руки в воздух и кричали: «Аллилуйя». Я ходила на выступления проповедников харизматического движения и театральные постановки о спасении души, слушала все эти выражения вроде «заново рожденный», «Святой Дух», «спастись» и «свидетельствование».

Меня учили, что церковь – это люди, а не здание. Что надо попросить Иисуса войти в твое сердце. Что ад и дьявол реальны. Когда мне было двенадцать, я посетила как-то на выходных курс «Уроки любви», где мне рассказали, что гомосексуальность и мастурбация – это зло. В состоянии религиозного экстаза я говорила на неведомых языках. Когда мне было тринадцать и я мучилась головными болями, причину которых не могли найти врачи, мама отправила меня на юг, на конференцию американского проповедника-евангелиста. Там я увидела, как больные и страдающие верующие выстраивались в очередь, чтобы он прикоснулся к их лбу, а затем падали на пол, «сраженные Духом».

Новичками в этой церкви часто были люди, которые, как мама, тоже переехали на Оркни и тяжело переживали адаптацию. Лидеры не преследовали каких-то злых намерений, но они подчиняли своей воле, навязывали другим свои взгляды и стиль веры.

Лет в четырнадцать я начала слушать, что говорят другие люди, включая отца. У меня появились значимые люди вне церкви. В подростковые годы я балансировала между религией и рок-н-роллом, между современными американскими переводами Библии, мертвыми поэтами и музыкальными журналами. В детстве на меня влияли и свобода жизни на ферме, и церковная дисциплина.

Я перестала ходить в церковь, перестала верить. Я кричала маме, что никогда не буду такой дочерью, какая ей нужна: никогда не последую за Иисусом и попаду в ад. Потом я часто заносчиво и зло сравнивала мамины визиты в церковь утром воскресенья и свои клубные тусовки субботними ночами: то же пение, те же поднятые руки, тот же уход в другую реальность. «Но, – говорила я, ехидно улыбаясь, – я-то по крайней мере знаю, что заблуждаюсь».

Примкнув к церкви, сложно вернуться к обычной жизни. Такая сильная религиозность отдаляет верующего от других людей: друзей и семьи.

Третий шаг предполагает, что мы «приняли решение препоручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы Его понимали». Я совсем не хочу отказываться от контроля над своей жизнью и думаю, что никто на это не способен: ведь принимать решения должны мы сами. Но Ди просит меня интерпретировать глагол «препоручить» просто как возможность посмотреть на вещи под другим углом. Можно воспринимать религиозный аспект Анонимных Алкоголиков как попытку перенять другой образ мышления, чтобы вылечиться. Зависимым надо учиться усмирять свое эго – интеллект, который, по сути, и довел нас до этого состояния. Кажется, до сих пор, когда я полагалась на свой мыслительный процесс, ничего дельного не выходило, так почему бы не попробовать вести себя по-другому?

На самом деле программа не такая уж мистическая. Во многом она напоминает когнитивно-бихевиоральную терапию: советует отлавливать опасные паттерны мышления и поведения и пытаться менять их и предлагает сделать паузу и подумать о последствиях, прежде чем начать что-то делать.

Я борюсь со своими мыслями. Во мне как будто уживаются две личности: та, что привела меня в реабилитационный центр и на встречи Анонимных Алкоголиков и не пила уже двадцать два месяца и двадцать дней, и та, что мечтает о бутылке вина. Несмотря на все мои усилия, кажется, что именно вторая личность – настоящая я. Но я не хочу давать ей волю. Меня раздирает внутренняя борьба.

Со зрением у меня всё в порядке, а веры во мне мало, но сегодня я решаю попробовать что-то новое и повторяю ритуал пилигримов – хожу вокруг озера против часовой стрелки. Если верить GPS-трекеру на телефоне, я прошла около пяти километров, что заняло у меня семьдесят восемь минут. Я пролезаю под электрическими ограждениями, перебираюсь через колючую проволоку, с трудом удерживаю равновесие на каменных оградах. Почва болотистая, с кочками дерна; под моими резиновыми сапогами хлюпает вода. Примерно на полпути начинается дождь, мне в лицо бьют порывы ветра с моря. Я думаю о том, каково было больным людям, полуслепым женщинам в многослойных юбках, молча обходить озеро трижды.

Приехав на Папей, я проделала тот же путь, что и отчаявшиеся пилигримы, которые смело отправлялись в трудное путешествие, чтобы побывать на этом святом острове. Он считался особым местом еще в эпоху викингов, в «Саге об оркнейцах» можно найти рассказ о том, как тело ярла Регнвальда перевозили на Папа-Уэстрей, чтобы захоронить.

Неужели Тридуана тоже гуляла возле этого озера? Мне интересно, как же себя чувствовала эта красивая молодая женщина, чьи энергия и вера были настолько сильны, что она решилась нанести себе такую рану. Ее романтический или, наоборот, целомудренный жест продемонстрировал такую верность своим убеждениям, что положил начало многовековому культу.

Нарушая тишину моей прогулки вокруг озера, над ним стремительно пролетает полевой лунь и вспугивает разнообразных уток и цапель, плещущихся в озере. Я чешу шрам на затылке. Мне кажется, будто я делала сальто назад, закрепив на талии специальный трос, и зависла в воздухе над трамплином. Я словно застыла между разных миров: физически я на Папее, а в мыслях – в интернете и в Лондоне, сопротивляюсь «духовным практикам», но так хочу избавиться от алкоголизма.

Люди, приезжающие на острова сегодня, в основном или чего-то ищут, или хотят от чего-то убежать. Чего я жду от этого ритуала? Думаю ли я, что, приехав сюда и решившись зимовать в одиночестве, стану лучшим человеком или вылечусь? Надеюсь ли на чудо? Если я правильным образом обойду вокруг озера, Тридуана избавит меня от зависимости?

Когда я двигаюсь, мне легче, ведь я иду вперед не только физически, но и ментально. Прогулки и плавание позволяют мне успокоить бурлящие в голове мысли. Морские заплывы всё лучше помогают избавляться от фоновой тревоги, которую я часто испытываю без видимой причины. Шок от холодной воды снимает психологический стресс просто за счет того, что телесный дискомфорт становится более актуальным. В каком-то смысле плавание можно назвать мягкой формой отцовской электросудорожной терапии.

Завершив прогулку, я иду вдоль мыса, а затем осторожно обхожу вокруг руин двух внутренних кругов, убеждаясь, что GPS-трекер правильно интерпретирует мой маршрут. Я записала в блокнот свою собственную «молитву третьего шага»: это было одним из заданий в рамках «Двенадцати шагов». В тех примерах, что я читала, упоминается Бог или мистические силы, в которые я не могу верить всерьез, но свою молитву я пишу так, как хочется мне. Поднимаю маленький камушек с мыса и начинаю вслух читать ее. Сама мысль о том, чтобы молиться, мне почти отвратительна, и тем не менее я говорю всё увереннее и громче. Думая о «препоручении», я бросаю камушек в озеро и смотрю на появившиеся круги, пока они не исчезают.

Во сне я бродила по морю, вытряхивала реснички из компьютерной клавиатуры, скрежетала зубами, но прямо сейчас я спокойна. Часовня у озера – мое убежище, мой наблюдательный пункт, где я чувствую себя защищенной. Я думаю о глазах Тридуаны на игле. Думаю о глазах последней бескрылой гагарки, заспиртованной и хранящейся в Зоологическом музее Копенгагена. Теперь она всегда так и будет таращиться на посетителей.

Я не испытываю ненависти к маме и ее церкви за то, чему они меня научили, – ведь я не могу ненавидеть древних пилигримов, жаждущих излечиться. В каком-то смысле я даже восхищаюсь силой веры евангелистов. Зачем вообще нужна религия, если на самом деле ты не веришь? Если их интерпретация Библии единственно верная, а все, кто не будет спасен, отправятся в ад, верующие просто обязаны кричать во всеуслышание о своей вере.

Религия – еще одна попытка достичь трансцендентного: верующие ищут тех же удивительных ощущений и того же удовольствия, которое другие находят в рейвах, в алкоголе, в любви, в суевериях, в мании. Без всего этого жизнь становится плоской. И я больше не собираюсь отбирать у мамы ее веру, пусть та и приобретает экстремальные формы.

Озеро опять спокойно, мой камень затонул среди святынь и разрушенных тоннелей. Я не благочестивая кельтская дева восьмого века с повязкой на глазах, я язычница двадцать первого века с шарфом на голове, в резиновых сапогах и на велосипеде BMX. Мне пора бежать: руки замерзли, да и магазин по пятницам открывается лишь на два часа.

Глава 24

Фэр-Айл

С Папея видно Фэр-Айл, он маячит на самом краю поля зрения, прямо на горизонте. У меня на кухне висит репродукция карты Оркни и Шетландов 1654 года, и на ней изображен «Фэръ-Айлъ» – лишь намечен между двух групп островов, никаких деталей. Ведущие прогнозов погоды для судоходства относят Оркни и Шетланды к району Фэр-Айла, так что, слушая радио перед сном, я навостряю уши, когда звучит это название: «Ветер: восточный или северо-восточный, от шести до восьми баллов. Состояние моря: бурное или очень бурное. Зимние ливни. Видимость: хорошая, местами ухудшается».

Небо над Оркни такое огромное. Мне легко отслеживать приближающиеся изменения погоды. Северные ветры надвигаются на Северный холм Папея с Фэр-Айла. Краткосрочные прогнозы проще всего делать, выглянув из окна, но я всё равно проверяю, что пишут в интернете. Захожу на сайт с прогнозами от Би-би-си, а также на «Погоду на Северных островах» – сайт, который ведет Дейв Уиллер с Фэр-Айла. Люблю представлять его эдаким метеорологом-перебежчиком, который ни от кого не зависит на этом широко раскинувшемся северном острове.

На Хогманай мне рассказали, что некоторые обитатели Папея – потомки семьи Ирвинов, которая приехала сюда с Фэр-Айла. Говорят, их лодка причалила в заливе на севере острова, который теперь называется в их честь: Ирвин. В начале девятнадцатого века жизнь на Фэр-Айле была такой тяжелой, что даже идея переехать на Папей казалась привлекательной. Семья погрузила пожитки в маленькую лодку и погребла на юг – возможно, даже не зная заранее, где именно они найдут пристанище. Свой старый дом они больше никогда не видели – разве что на горизонте в ясные дни.

По мере того как я продолжаю натыкаться на упоминания острова, мне всё сильнее хочется съездить туда, и в конце концов это желание становится непреодолимым. И в сумасшедшую пятницу – так в пабах Керкуолла называют последнюю пятницу перед Рождеством, – когда, как мне кажется, все остальные напиваются вдрызг на вечеринках, я принимаю отчаянное решение съездить на Фэр-Айл в начале января: сяду на ночной паром из Керкуолла до Леруика на Шетландах (Фэр-Айл официально является частью Шетландов), а оттуда полечу на Фэр-Айл. Когда я бронирую место на самолете, меня предупреждают, что я могу застрять на острове дольше, чем планирую. В это время года паром и самолеты часто задерживаются из-за непогоды: тумана, ветра или бурного моря.

На тринадцатый день Рождества я единственный пассажир самолета Islander, направляющегося на Фэр-Айл из аэропорта Тингуолл на Шетландском Мейнленде: со мной летят только почтовые отправления. Из окна самолета вижу шетландских овец, пасущихся парочками в опасной близости от краев утесов. На западе виднеется глыба острова Фула. Мы пролетаем над целыми километрами воды, прежде чем на горизонте появляется поднимающийся прямо из моря Фэр-Айл. На карте он выглядит примерно таким же по размеру, как Папей; согласно официальной статистике, его площадь составляет 7,68 квадратного километра, а Папея – 9,18, но в реальной жизни остров кажется больше за счет своего рельефа (высшая точка, холм Уорд, достигает двухсот семнадцати метров), отвесных утесов, высокой травы и груд булыжников.

День выдался нетипично мягкий для этого времени года, так что я решаю прогуляться на север острова, к Северному маяку. Иду по узкой дорожке вдоль высоченного обрыва к неиспользуемой сирене, которая предназначена подавать сигналы судам во время тумана. Население Фэр-Айла примерно такое же, как на Папее, около семидесяти человек, и все они живут на юге острова, в основном в белых домишках, принадлежащих Национальному фонду Шотландии. Дома стоят компактно, чтобы противостоять жесткому климату и близкому морю. С Папея видны другие расположенные поблизости острова, отсюда же – лишь океан; чувствуешь себя совсем вдали от мира и во власти природы. Фэр-Айл не только самый удаленный обитаемый остров Великобритании (хотя Фула тоже претендует на это звание), но и самый ветреный – наряду с Тайри, островом Гебридского архипелага.

Фэр-Айл не похож ни на одно место, где я бывала, кроме разве что долины Рэквик на Хое: изолированная деревня расположилась там в бухте меж отвесных холмов. Куда ни повернешься, открываются захватывающие виды на побережье, его широкие и длинные изгибы, которые частично заслонены возвышающимися отвесными скалами. Благодаря Овечьей горе, напоминающей невероятную лыжную трассу, у острова отчетливый профиль. Кажется нелепым, что до 1977 года тут действительно держали овец: их подвозили на лодке, а затем поднимали на гору по одной с помощью тросов – и так же спускали.

Прямо на холме есть убежище для наблюдения за птицами, и я пробираюсь внутрь. На холмах полно глупышей, так что в сезон размножения тут должно быть интересно. Черноспинная чайка важно, как король пиратов, уселась на вершине рифа, по форме напоминающего айсберг.

Фэр-Айл известен своей птичьей обсерваторией, куда орнитологи приезжают весной и осенью наблюдать за размножающимися птицами и искать редких мигрирующих особей. Так как Фэр-Айл – единственный клочок суши посреди обширного моря между Скандинавией, Исландией, Фарерскими островами и остальной Европой, то это привлекательное место для птиц – как распространенных видов, так и редких. Местные долины усеяны гельголандскими ловушками – воронками, в которые ловят птиц для последующего изучения.

Перебираясь через забор, я теряю равновесие и падаю на траву. Поднимаюсь; меня немного пошатывает. Оглядываюсь на ограду и вижу, как рядом останавливается машина. Водитель выбирается из нее, достает из багажника мертвую овцу и бросает ее с края утеса прямо в море. Это, конечно, крайность.

Я спала только урывками, во время поездки на ночном пароме с Оркни. По-весеннему теплая погода наводит меня на мысль подремать прямо тут, в низине, укутавшись в свою непромокаемую куртку, но холод импровизированной каменной подушки быстро напоминает мне, что на дворе январь. На пароме мне не удалось толком поспать из-за гула Северного моря, сотрясающего судно и отдающегося у меня в животе, а также потому, что я увлеклась «Сагой об оркнейцах». Я читала о норвежских ярлах десятого века, когда-то плававших в тех же водах, что и я сейчас. Это способствовало лучшему погружению в атмосферу.

В ту эпоху, когда была написана сага, Фэр-Айл был стратегически важной территорией. На острове построили маяк, который зажигали, чтобы предупредить ярла Паля Оркнейского о том, что приближается корабль ярла Регнвальда Шетландского. Однако Регнвальд оказался хитрее и отправил на остров подставной корабль. «Увидев, что маяк на Фэр-Айле уже горит, Торстейн Рагнасон зажег маяк на Норт-Рональдсее, и так на всех островах стали зажигаться маяки, один за другим. Все фермеры явились к ярлу, и собралась немалая армия».

После этой ложной тревоги Регнвальд отправил на Фэр-Айл шпиона. «Уни отобрал трех юношей с Шетландов и отправился вместе с ними на Фэр-Айл на шестивесельной лодке с провизией и рыболовными снастями». Притворившись норвежцем, которого ограбили люди ярла Регнвальда, Уни попросился присматривать за маяком на Фэр-Айле. Когда прибыли настоящие корабли Регнвальда, Уни сбежал, предварительно залив маяк водой, так что зажечь его уже не получилось. Так что никакого предупреждения на Оркни не отправили, и армию не собрали.

Пока капитан в шесть утра объявляет пассажирам, что мы приближаемся к Леруику, я представляю костры, загорающиеся один за другим на вершинах холмов, как современные маяки, – огоньки на фоне темных морей.

Дейв Уиллер – не только метеоролог Фэр-Айла, но также управляющий аэропортом, фермер и архивариус: он ведет официальный учет рождений, смертей и свадеб на острове. А еще он профессиональный фотограф и преподает информатику в школе (где учатся шесть ребят, как и на Папее). Когда Дейв приехал сюда из Йоркшира в начале семидесятых, ему удалось убедить Метеорологическое бюро Великобритании, что им необходим пункт наблюдения на Фэр-Айле. «Нужно найти свою нишу», – объясняет мне Дейв основы островной жизни. А еще он рассказывает, как они с женой Джейн привезли сюда коров, что было для острова в новинку, и наладили продажу молока. Я вспоминаю своих родителей, тоже переехавших на Оркни в семидесятых, старые фотографии, где они в вязаных свитерах и с совсем другими прическами.

Хотя метеорологическое оборудование частично было автоматизировано, Дейв регулярно отправляет в Метеорологическое бюро отчеты – с шести утра и до самой ночи. Он проводит меня в свой метеорологический кабинет на ферме «Поле», стоящей в тени Овечьей горы. Термометры измеряют температуру воздуха, травы и земли; есть здесь и анемометр, показывающий силу ветра на стандартной высоте в десять метров; есть еще красивый прибор, похожий на хрустальный шар, он измеряет интенсивность солнечного света. Стеклянная сфера – это зажигательная линза, объясняет Дейв: лучи солнца фокусируются на карточке со шкалой времени, и таким образом можно измерить, насколько сильно солнце прожигает бумагу. Каждый день после заката вставляют новую карточку.

Я просматриваю коллекцию снимков, которые Дейв сделал за несколько месяцев на зафиксированную веб-камеру с неизменным полем зрения и углом обзора. Камера делает по снимку в час, и, просматривая их, можно увидеть, как резко меняются погода и свет в течение сезона и даже одного дня. Я вижу, как поля зеленой травы под голубым небом становятся словно выбеленными в конце зимы. По утрам Овечья гора в тени, так как солнце светит сзади, но по вечерам отлично видна каждая ее деталь. Закат окрашивает всё – небо, утесы, склон холма – в розовый цвет. Небо то серое, то скрытое белой мглой. Иногда Овечью гору плохо видно из-за тумана; бывает также, что на объектив камеры капает дождь. В самые яркие дни солнце выглядит как черное пятно, потому что камера не может отобразить его свет.

Из-за ветра у меня не получается уехать с острова на следующий день, как я собиралась. Как меня и предупреждали, самолеты отменяют. Я размышляю о разнице между тем, когда ты сам решил приехать на остров, и тем, когда ты тут застрял один. В подростковом возрасте я орала: «Я не просила, чтобы меня рожали здесь!» Меня бесило, что повсюду меня должны были возить родители и что за порогом вечно бушевал то дождь, то ветер.

Я провожу ночь в старой комнатушке смотрителя Южного маяка, построенного в 1890 году и автоматизированного в 1998-м. Сирену, звук которой когда-то разносился на сорок километров, выключили в 2005 году. Лужайки у маяка выглядят так, будто за ними ухаживают, но на самом деле трава остается короткой из-за ветра и морской соли.

Гуляю вдоль побережья, слушаю зарубежных корреспондентов Би-би-си и чувствую себя каплей в океане. Решаю прогуляться к вершине Малькольмс-Хед: некоторые утверждают, что здесь и стоял когда-то тот самый маяк из саги. В такой шторм это настоящая авантюра. Карабкаюсь на холм на четвереньках, – местным жителям, должно быть, забавно наблюдать за этим снизу, из своих домов. Ветер дует мне навстречу, как будто передо мной воздушная подушка, становится тяжело дышать, я устаю, всё тело напряжено. Шум такой, что можно кричать как угодно – никто не услышит. Мне в лицо бьет морская пена. Только я думаю, что всё успокоилось, как налетает новый шквал.

Помимо любителей птиц, на маяк ходят «коллекционеры островов» – те, кто стремится посетить как можно больше шотландских островов. В переписи населения 1861 года остров определяют как «любой окруженный водой участок суши, где достаточно растительности, чтобы прокормиться одной или двум овцам, или где живут люди». В своем путеводителе Хасуэлл-Смит пренебрежительно отказывает в статусе острова Скаю, потому что к нему ведет мост, а также оркнейским Бюррею и Саут-Рональдсею, которых во Вторую мировую войну присоединили к Мейнленду дамбами под названием «барьеры Черчилля», построенными, чтобы преградить путь немецким подводным лодкам. Бывают здесь также «коллекционеры маяков» и «коллекционеры Мэрилин», которые, должно быть, уже забрались на все Мунро (так называются шотландские холмы выше девятисот пятнадцати метров) и теперь стремятся покорить все холмы Мэрилин (выше ста пятидесяти метров), а Уорд на Фэр-Айле как раз один из них.

А еще люди приезжают на Фэр-Айл, чтобы узнать историю своей семьи. В Канаде и США проживают тысячи потомков жителей Фэр-Айла по фамилии, например, Стаут и Ирвин. Когда я рассказала о своем плане поехать сюда, несколько друзей с Оркни отметили, что их прапрадедушки как раз с Фэр-Айла. Мой друг Регнвальд Лесли показал мне фото своего прапрадедушки, Джорджа Лесли, и меня поразила не только его красота и щеголеватость, но и легкая экзотичность черт, напоминающая о монголах, иннуитах и саамах. Может быть, это совпадение, а может, жителям Фэр-Айла понравилось бы думать, что их связывает родство с выносливыми людьми с Крайнего Севера. Регнвальд рассказал мне, что Джордж жил на ферме под названием «Пунд». По словам Дейва, это одна из двух последних сохранившихся на острове заброшенных ферм, ведь обычно такие дома быстро разбирают на камни, чтобы построить новые. Я брожу в тумане вокруг руин дома, где теперь хранят корм для животных, и пристроек. Узнаю́, что именно здесь в начале двадцатого века останавливалась герцогиня Бедфорд, когда приезжала на остров понаблюдать за птицами. Не терпится рассказать Регнвальду, пусть порадуется своим связям с аристократией.

В январе посетителей на острове немного, так что местные о моем приезде разузнали заранее. Продавщице в магазине известно, где я остановилась. Но что делает на Фэр-Айле в январе одинокая женщина, которая не может толком объяснить, зачем приехала? Я здесь не из-за птиц или интереса к истории своей семьи. Я и сама не знаю. Просто я смотрела-смотрела карты Google, читала-читала «Википедию» – и вот приехала. Я больше не трачу свободное время на выпивку и вечеринки, у меня нет ни детей, ни серьезных забот, так что я теперь путешествую по удаленным уголкам севера, стремясь дойти до самого края карты. Вот что случается, когда бросаешь пить. Это и есть свобода, которую дарит трезвость.

Сделав шаг в неизведанное будущее и завязав с алкоголем, я не знала, что со мной произойдет. Я не знала, что вернусь на Оркни. Не знала, что больше всего на свете буду мечтать услышать скрежещущий зов коростеля. Не знала, что начну плавать в море и относиться к своей писанине более серьезно. Не знала, что когда-то буду в одиночестве забираться на крутой холм на самом удаленном острове страны, в шторм, в начале января, а в лицо мне будет бить морская пена. Но я должна была дать себе шанс попробовать всё это.

Существуют разные версии происхождения названия «Фэр-Айл». Возможно, оно произошло от того же корня, что в слове «фарватер» («водная магистраль»): ведь этот остров находится на полпути от Оркни к Шетландам и служит морякам ориентиром. Расположение Фэр-Айла кажется мне удивительно продуманным: обе ближайшие к нему точки – Норт-Рональдсей на Оркни и мыс Самборо-Хед на Шетландах – лежат буквально на линии горизонта, на расстоянии около сорока двух километров. Остров почти изолирован – почти, но не совсем. Маяк на Норт-Рональдсее – самый высокий наземный маяк Великобритании, так что его свет виден с Фэр-Айла. А еще есть версия, что остров назвали так просто потому, что он феерически красивый.

У скалистых берегов Фэр-Айла произошло немало кораблекрушений, так что тут на протяжении многих лет использовали самые разные способы предупреждения об опасности. Помимо двух маяков и сирен была ракетная база, которую построили в 1885 году и использовали лишь один год как альтернативу сирене: так проходящим мимо кораблям сообщали о близости острова. В густой туман или снегопад с десятиминутным интервалом запускали ракеты, и они взрывались на высоте двухсот пятидесяти метров над уровнем моря. Совсем рядом с тем местом, где во времена викингов были маяки, на вершине Малькольмс-Хед находится сторожевая башня девятнадцатого века, построенная в период Наполеоновских войн, чтобы высматривать вражеские корабли. На холме Уорд сохранились остатки радиолокационной станции времен Второй мировой войны, а также хижины сотрудников береговой охраны, которые осматривали море невооруженным глазом, чтобы прийти на помощь, если кто-то оказался в беде.

Фэр-Айл перестал быть стратегически важным местом для военной обороны, однако из-за своего удаленного местоположения сохраняет важность с точки зрения метеорологических и орнитологических исследований.

В мою последнюю ночь на Фэр-Айле, примерно за час до того, как я засыпаю, относительно близко к земле пролетает астероид. Когда-то были опасения, что астероид 99942 Апофис с вероятностью в два и девять десятых процента столкнется с Землей в 2029 году, но с каждым годом астрономы совершенствуют предсказания траектории его полета. Сегодня он удален от нас более чем на тринадцать миллионов километров. Есть десяток других астероидов, вероятность встретиться с которыми у нас выше, чем с Апофисом, и за ними, используя данные мощнейших телескопов, наблюдают в офисе в Калифорнии.

Из окна своей спальни я вижу, как раз в полминуты туман разрезают четыре луча, – это вращается маяк. (С моря эти четыре луча выглядят как вспышки, я узна́ю их через пару ночей, когда буду стоять на палубе парома около девяти вечера, возвращаясь на Оркни.) Ну а сейчас, на маяке, я засыпаю в сиянии этих лучей, и мне снятся системы оповещения: бакены, ракеты, маяки, спутники и телескопы. Мне снятся опасности и диковины, которые мы пытаемся предсказать, измерить и собрать в коллекцию, которые приближаются к этому маленькому острову, плывут по морю, спускаются с неба и прилетают из космоса.

Глава 25

Костер

На стене в реабилитационном центре помимо работ, созданных на занятиях по арт-терапии – радуг и вдохновляющих слоганов, – висел рисунок фломастером, изображающий собаку с горящим хвостом. Я смотрела на нее во время бесконечно тянущихся групповых сеансов. Собака как будто говорила со мной.

В мою последнюю неделю на программе к нам присоединился новичок. Как это часто случается, это была его вторая попытка, и я, к своей радости, обнаружила, что именно он нарисовал эту собаку. Довольный тем, что кому-то понравилась его работа, он подарил мне рисунок на прощание. Эта собака с горящим хвостом прямо сейчас висит на стене в Розовом коттедже и служит напоминанием о тех двенадцати неделях и о том, что это был мой последний шанс: я не хочу возвращаться к прежней жизни и снова попадать в замкнутый круг. А еще она напоминает о том, что, если пахнет горелым, возможно, это горю я сама.

Когда на Папей приезжает контейнер для сбора мусора, местные оживляются. Они специально складывают крупный мусор отдельно, чтобы его увезли с острова на контейнере, вместо того чтобы просто бросать его вниз с холма, как раньше. По старой традиции от мертвых овец избавлялись точно так же – сбрасывали их с холма, и часто они попадали на территорию нашей фермы – в залив Небо. Теперь же это запрещено законом. В дальнем углу поля у папы стоит металлический чан, где разлагаются мертвые тела. Проходя мимо, я чувствую запах гниющей плоти.

Еще один способ избавиться от мусора, причем довольно популярный, – это костер. Во дворе большинства домов вы найдете почерневший участок земли. Столбы огня и дыма поднимаются над низким островом в безветренную погоду и нередко по воскресеньям. Несмотря на то что жителей немного, тут есть три разных церковных сообщества: Церковь Шотландии, плимутские братья и квакеры, – но эти костры связывают нас скорее с дохристианской эпохой.

На Папее есть своя собственная пожарная бригада, состоящая приблизительно из пяти местных, которые получают предварительный гонорар. Правда, собрать полную команду всё равно сложно, потому что этой работе нужно посвящать очень много времени и проходить серьезное обучение. Живя в городе, я привыкла к шоу фейерверков, устраиваемым местными властями, с защитными ограждениями и официальными лицами в светоотражающих жилетах. Но я также помню и костры, которые разжигали на ферме раз в неделю, запах горящего черного пластика – деталей тюков для силоса. Здесь мы сами отвечаем за свои костры.

Костры на Папее разводят не только для решения практических задач, но и по праздникам и особым случаям. В последние три года в середине февраля на Папее проходит фестиваль современного искусства «Ночи Грилы», его организуют местные жители и художники Иванов и Чи Чан – парочка, которая переехала на остров лет пять назад, у них и дочка родилась здесь. Удивляет сам факт, что тут проводится художественный фестиваль, да еще и в несезон, когда бушуют шторма, а ночи длинные и темные.

До начала двадцатого века на Папее сохранялась старая традиция отмечать Ночь великанши Грилы в первое полнолуние февраля. Мальчишки выходили зимней ночью на улицу, а за ними при свете полной луны гонялись ребята постарше с кнутом. Последнее празднество, о котором нам доподлинно известно, состоялось в 1914 году, но теперь, сто лет спустя, художественный фестиваль возрождает старую традицию в современной интерпретации.

Фестиваль фокусируется на экспериментальном видео-арте. В нем участвуют и художники, и немногочисленные гости-энтузиасты из других стран, и любопытные оркнейцы. В течение недели в хостеле неслыханно много для этого времени года посетителей, и местные женщины готовят всем поесть.

Забавно наблюдать за тем, как жители острова и туристы, от малышей до стариков, от фермеров до художников-перфомансистов, стоят в промерзшем амбаре для водорослей и сосредоточенно смотрят часовой экспериментальный фильм о людях в масках, исполняющих странные ритуалы. Это куда более разношерстная и внимательная публика, чем посетители лондонских галерей, хотя я и замечаю, как несколько человек потихоньку уходят под предлогом, что дети уже сонные. Вообще жители Папея отличаются широтой взглядов и понимают, что такое искусство, может, и не для всех, но оно тем не менее создает какую-то движуху и привлекает на остров посетителей.

Художник из Норвегии целую неделю проводит на заброшенной ферме возле Розового коттеджа, работая над «кинетической скульптурой». Смотрю в телескоп, как он пытается повесить холст в сильный ветер. Антрополог из Миннесоты читает для гостей фестиваля лекцию, прикрепив проектор к огромному позвонку кашалота. А Лягушачий Король, перформансист из Гонконга, устраивает свое «гнездо» в школе.

Помню, в первый четверг каждого месяца художественные галереи в Восточном Лондоне работали допоздна, и люди фланировали из одной в другую в равной степени ради искусства и ради бесплатного алкоголя. Девушки с эксцентричными бантами и парни в старомодных пиджаках пили баночный лагер на улице. Но королями вечера были полные надежд художники, чьи урбанистично-романтичные фотографии выставлялись в галереях. О том, как они проводят дни и где находят деньги заплатить за квартиру, художники помалкивали.

Однажды я нечаянно испортила предмет искусства. Изящные куски фольги были развешаны на стальной проволоке в коридоре галереи, как люстра, и позвякивали, и я – любопытный и подвыпивший зритель, – свесившись с балкона, потянула один кусок к себе, чтобы рассмотреть получше. Ко мне тут же подбежал охранник, похлопал меня по плечу, я сразу отбросила проволоку, оборвав ее, и арт-объект с жутким шумом грохнулся на пол.

Организаторы фестиваля запускают архитектурный конкурс: нужно придумать дизайн костра – «воспламеняемого гвоздя мероприятия», который затем воплотят в жизнь и сожгут. Заявки поступают со всего мира. Студенты-архитекторы внимательно изучают Папей на картах Google, чтобы найти самое удачное место для костра – арт-объекта, предназначенного для самоуничтожения. Огонь – это контролируемый хаос. В первую ночь фестиваля мы принимаем участие в процессии с факелами, отправляемся в путь от магазина, спускаемся по холму к старому причалу и складываем большой костер из своих деревянных факелов.

Приехав на этот остров, где нет никакого светового загрязнения, я вспоминаю, что такое настоящая тьма. В середине зимы я задергиваю шторы уже в половине четвертого. Когда-то в древности вершины оркнейских холмов четыре раза в году озарялись оранжевым пламенем. Огромные костры жгли в дни древних праздников: Йоля, Белтейна, Рождества Иоанна Предтечи и Дня всех святых. В семнадцатом веке скот, лошадей, а также больных и немощных людей водили вокруг костров по направлению движения солнца, потому что считалось, будто огонь обладает исцеляющими и очищающими свойствами. Раньше жгли вереск и торф, сегодня чаще деревянные поддоны или старые столбы заборов. Яркие костры дарят надежду и радость в зимние ночи.

Зимние новолуния и полнолуния – включая полнолуние во время фестиваля – это еще и идеальное время, чтобы поохотиться на струек, как здесь называют морских черенков – длинных и тонких моллюсков, которых в отлив можно ловить даже без лодки.

В новолуние Тим показывает мне лучшее место на пляже, где во время отлива в песке прячутся струйки. Мы пятимся задом наперед; струек, стоящих вертикально прямо у поверхности, тревожит шум наших шагов, они зарываются глубже в песок, оставляя за собой характерные пузырьки. Увидев эти пузырьки – ту самую струйку, от которой произошло название моллюсков, – я начинаю с энтузиазмом рыть песок лопаткой, а затем просто руками в резиновых перчатках. Я чувствую, как морские черенки пытаются скрыться от меня, зарывшись глубже, это настоящая битва, женщина против моллюсков, но я одерживаю победу и закидываю струек в ведерко. Вечером я обжариваю их с чесноком и ем со спагетти. Не слишком плотный ужин, но один из самых приятных за последнее время – бесплатный и добытый с таким весельем.

Я не пила ровно двадцать три месяца. Двадцать первое февраля запомнилось мне как особая дата для Саида: в реабилитационном центре мы отмечали каждую неделю трезвости, а он был одним из очень немногих, кто успешно прошел все три месяца лечения, не сорвавшись. Мы не общались больше года. Мое последнее сообщение, которое я отправила несколько месяцев назад, осталось без ответа. Пишу ему еще раз. Мне как-то не по себе.

Пишу еще одному человеку, с кем подружилась в центре, – забавной хрупкой девушке со стразами на ногтях. У нее была куча проблем помимо алкоголя: и анорексия, и отношения с абьюзерами. Ее выгнали с программы на середине после того, как она призналась, что как-то ночью в отчаянии закинулась болеутоляющими своего парня. Правила были очень жесткими. Я потом встречала ее на собраниях Анонимных Алкоголиков, она опять начала пить: несколько недель трезвости, а затем рецидив, и так по кругу. Она отвечает на мое сообщение: пишет, что оказалась в психушке после того, как ее арестовали за нарушение общественного порядка.

В последнее время я думала о еще одной женщине, с которой познакомилась на программе. Она пришла к нам из реабилитационного центра с проживанием, где находилась со своим сыном, не принимала героин уже девять месяцев и рассказывала о своем состоянии очень честно: «Чувствую себя не в своей тарелке», «Меня всё еще тянет к наркотикам». Она отказывалась просто говорить то, что от нее хотят слышать, а вместо этого бесстыдно болтала о своем «папике», называла групповые занятия скучными, постоянно ерзала и выполняла задания с большим трудом.

Когда она переезжала из небольшого отеля в муниципальное учреждение для проходящих реабилитацию, я предложила ей помочь перетаскать вещи, но – что, впрочем, неудивительно – в назначенное время ее не оказалось на месте, и дозвониться до нее тоже не удалось. После тех выходных она в центре больше не появлялась, и я почти уверена, что она вернулась к своей старой жизни: работает проституткой, употребляет героин, а сына у нее забрали.

Думаю, у некоторых людей всё зашло слишком далеко, им уже никак не помочь, им всегда будет слишком скучно жить нормальной жизнью. Я думаю о ней, потому что, хотя сама я гораздо лучше нее приспособилась к трезвости, я понимаю, как она себя чувствовала: неудовлетворенной, попавшей в ловушку. Но я прекрасно знаю, что и с наркотиками счастливой она не будет.

Вспоминая всех этих своих друзей и думая о том, как они будут жить в активной фазе зависимости, я всё яснее осознаю, что не могу вернуться к выпивке и не вернусь.

Ясный, тихий вечер; ярко мерцают звезды; в воздухе разлит запах парафина. Лягушачий Король ведет нас вниз по холму к костру, и я вдруг думаю, что было бы веселее, если бы я пила. Мне всё еще кажется странным оставаться трезвой в праздники. Алкоголь помогал мне жить в моменте, снимал тревожность и расшевеливал меня. Я становилась активнее и обретала уверенность.

Но я с улыбкой качаю головой, когда мне предлагают хлебнуть из фляжки. Этот человек с виски и понятия не имеет, что для меня это уже не вариант. Если ты уже дошел до зависимости и оказался в реабилитационном центре, то необходим полный отказ от алкоголя или наркотиков, иначе ты можешь в пугающе короткий срок сойти с ума, попасть в тюрьму или умереть. Нужно искать новые способы веселиться и отмечать праздники.

Вижу сквозь дым норвежского художника, он мне улыбается. Вчера я встретила его на пляже, он нес пакет с шестью разными видами водорослей. Мы примерно одного возраста и роста, оба блондины. Он кажется мне моей мужской версией – художник-бродяга, которого ненадолго вынесло течением на остров.

Я часто чувствую себя так же, как раньше. Хочу заводить новые знакомства и общаться – ведь, как бы это банально ни звучало, живем один раз. Меня всё еще тянет к крайностям, так что надо найти способы удовлетворить эту потребность без алкоголя. Надо быть смелой. Интересно, сумею ли я вести себя дерзко или флиртовать без бухла? Если научусь, то я поистине непобедима. В последние месяцы моя уверенность в себе поколебалась, и меня переполняет тревога. Но на всё нужно время. Я постепенно учусь говорить в трезвом состоянии такие вещи, какие другие решаются сказать, лишь выпив.

Когда я пила, я мечтала о захватывающих приключениях, но была ленивой, и фантазии мне не хватало: я просто думала, что, если напьюсь, что-то необычное да произойдет. И на каждый раз, когда я заводила новых подруг и отправлялась к ним домой примерять их платья, обсуждая наших любимых писателей, приходилось всё больше раз, когда я бродила где-то в одиночестве в три утра, потеряв куртку и пытаясь поймать ночной автобус до дома.

Меня предлагают подбросить домой, но я отказываюсь: болтаю со скульптором. Он прикасается к моей руке. В небе отлично видны Плеяды, и я предлагаю ему прогуляться по побережью под звездами. Проходя Норт-Уик, рассказываю о селки – обреченных вечно плавать в море душах утонувших людей.

Вернувшись в Розовый коттедж, я разжигаю камин, и мы греемся у него, болтая о водорослях, семье, искусстве. Снимаю туфли и кладу ноги на край его стула, а он, не прерывая разговор и внимательно глядя на меня, начинает гладить рукой мою лодыжку. Тело отзывается на этот контакт облегчением и удовольствием. После долгих месяцев одиночества меня наконец кто-то трогает. После одного лишь этого прикосновения меня внезапно озаряет, что в моей жизни, вполне возможно, еще будет секс – не только сегодня, но и в будущем, хотя он и должен утром уехать в Скандинавию. Передо мной простирается полная возможностей жизнь. Он гладит другую лодыжку, и мы теряем нить разговора.

Я хочу стать более смелой, наглой, дерзкой. Изучаю старые обычаи, празднества, узнаю, как отмечали раньше смену сезонов. Ищу новые способы украсить себе жизнь поздней зимой, когда ветер, кажется, постоянно меняет направление, чтобы дуть мне в лицо, куда бы я ни шла. Стараюсь впитывать каждую минуту на острове, потому что знаю, что потом буду скучать по этому периоду. Я уже потратила впустую слишком много времени.

Я слышала, что в 1952 году целый холм на Мейнленде охватил огонь. Языки пламени, раздуваемые ветром, ярко горели в ночи. В это время года появляются и прячутся среди людей сверхъестественные существа, восстают мертвецы, а мы ловим моллюсков и разводим костры. Это самое время сойтись и вдохнуть друг в друга новую жизнь, а прошлое пусть горит огнем.

Глава 26

Под водой

У меня сохранились кое-какие детские воспоминания. Помню, как наш кот однажды убежал на Выгон охотиться на кроликов и потерялся, а потом вернулся через несколько месяцев вдвое толще, чем был, со шрамом на морде и с поредевшими наполовину усами. Он уверенно вошел в свой старый дом и жутко перепугал нас. Помню, как папа пришел босиком из Стромнесса, проделав путь в целых одиннадцать километров по прямой. Он шел полями и перелезал через заборы, по дороге потерял свои вещи и заявился домой рано утром, когда мы еще спали, жалуясь на какого-то черного быка.

Когда врачи спрашивают, я говорю, что в моей семье никто не страдал заболеваниями сердца, раком или диабетом. Вот психические расстройства – это другое дело. Они были в обеих ветвях семьи. Мамин отец тоже страдал маниакально-депрессивным психозом, а прапрабабушка по папе покончила с собой, – правда, я об этом узнала лишь недавно. Иногда я думала, что если брошу пить, то обнаружу у себя биполярное расстройство; думала, что алкоголем я просто лечусь. В общем, если я сойду с ума, едва ли это будет сюрпризом.

Некоторые моменты моего детства начали казаться мне странными, лишь когда я уехала с Оркни и начала вспоминать о прошлом. Подростками мы собирали на пляже береговичков и продавали их ведерками, на вес, местному торговцу моллюсками, который затем отправлял их в Испанию или на рыбные фермы, где их использовали для очищения воды. Помню, как летом сидела на торфяном холме в центре Мейнленда, где фермерам выделили участок земли для того, чтобы резать торф, который потом, зимой, будут жечь. Пока мама с папой работали – втыкали в тысячелетний торф специальные лопаты, откалывая целые брикеты, – я ползала по пушице среди водомерок.

На берег залива у фермы выносило кучу медуз, мы с Томом то и дело находили их. Их было так много, что они буквально устилали камни, и нам было сложно пробираться между них. Мы подбирали холодных, желеобразных животных с земли по одному; некоторые их них погибали, но остальных мы несли к воде и выпускали обратно в море. Эти медузы – они называются лунными – жалят не больно, но вызывают легкую интоксикацию, так что руки у нас краснели и зудели, но нам было всё равно. Мы, дети, чувствовали себя участниками спасательной операции, бегая по скользкой гальке с полными руками дрожащих, прозрачных розовых медуз.

Подобное случается, когда течением на берег выбрасывает целую кучу медуз, обычно весной. Самостоятельно медузы могут двигаться только верх-вниз, а горизонтально они перемещаются лишь с помощью течений и приливов. У медуз и гидроидов, обитающих на британских побережьях, очень поэтичные названия: голубая медуза, медуза-компас, парусница, лунная, львиная грива, пелагия ночесветка, португальский кораблик. Лунная медуза, Aurelia aurita, прозрачная, с оттенком розового и с голубыми колечками внутри – это ее репродуктивные органы. Медузы вечно путешествуют с течениями, это практически невидимые существа, недосягаемые морские сокровища.

Некоторые подводные фотографии меня просто поразили. Когда смотришь на этих странных красивых существ и наслаждаешься яркими красками, думаешь, что фото было сделано в тропиках, – но нет, это всё у нас, на Оркни, на мелководье у берега. Местным дайверам удается найти и сфотографировать множество видов рыб, моллюсков, актиний и медуз. Они видели и морских ежей, и губок, и морских звезд, и слизней.

Моя подруга Анна из Королевского общества защиты птиц приезжает на Папей с Мейнленда, чтобы научить меня плавать под водой. На скалистом пляже у бухты Норт-Уик мы надеваем специальные костюмы, неопреновую обувь, перчатки, капюшоны, ласты, маски и соскальзываем в воду – совсем как тюлени, только еще менее изящно.

Первый опыт подводного плавания дарит совершенно новые ощущения: во-первых, я узнаю, каково находиться в воде под защитой гидрокостюма и дышать через трубку; во-вторых, – и это еще более удивительно, – я наконец вижу, что находится под водой, у самого дна, вижу то, что обычно спрятано. Хотя сегодня прилив и ветер слишком сильные и условия для подводного плавания не идеальны, одного нырка хватает, чтобы понять, что там, внизу, действительно совершенно другой мир, как и говорила Анна.

Уезжая, Анна оставляет мне комплект снаряжения для подводного плавания, и в отлив после следующего полнолуния я выбираюсь поплавать одна. Спускаясь к морю, я беспокоюсь о том, что замерзну или меня унесет течение, поэтому выбираю укромное местечко в углу залива под названием Уиллис Тэйнг, окруженное скалами, как лагуна. Залезаю в воду – тут неглубоко, – погружаюсь с головой и через несколько минут осознаю, что я легко дышу через трубку и мне совсем не холодно в костюме. Я расслабляюсь и начинаю получать удовольствие.

Мне даже не нужно двигаться, я просто держусь на воде на животе, наблюдая за тем, что меня окружает, а волны несут меня, как труп. Я забываю, что плыву на поверхности, и чувствую, как будто я глубоко, на самом дне океана. Опираясь на руки, залезаю на камни, раздвигаю водоросли в поисках какого-нибудь затонувшего сокровища. Завидев меня, раки-отшельники залезают обратно в свои раковины. Вижу красных актиний и яйца многощетинкового червя – покрытые желе крошечные шарики из кислотно-зеленых прядей, которые цепляются стебельками за камни. Нахожу ржавую деталь корабля, возможно с бойлера «Беллависты».

В отлив водоросли выносит на берег, как и медуз; мы привыкли видеть их мертвыми, но под водой всё иначе. Заплыв чуть глубже, я оказываюсь среди густых водорослей – ярко-зеленых, коричневых, красных, стоячих и колышущихся, – я будто очутилась в диком лесу.

Я исследую совершенно неведомое пространство, чуть ли не космос. Ощущения чем-то напоминают трепет, который я испытала, очутившись впервые в мрачном ночном клубе под железнодорожными путями, где тусовались причудливо наряженные готы и металлисты, все в пирсинге. Так волнительно было находиться среди этих экзотических татуированных существ, так легко оказалось войти в мир, который я раньше видела лишь в фильмах и клипах. Под водой же я чувствую, будто проникла в зазеркалье.

Поднимаю голову над водой – я заплыла так далеко, что екает в груди. Под водой теряешь чувство времени, расстояния и направления. Не могу сказать, как долго я пробыла в воде. Из-за преломления света предметы кажутся больше и ближе. Звук передается быстрее. Все эти искажения влияют и на координацию. Пытаюсь поднять ракушку, но лишь неуклюже шарю рукой в воде.

Я быстро принимаю этот мир как свою новую реальность. Колышущиеся водоросли отражаются на внутренней поверхности водной глади – это теперь мое новое небо. День стоит серый, облачный. На минуту всплываю на поверхность, и сразу же тянет назад, в подводный мир: он больше и ярче. Выпрямляясь, чувствую, что в гидрокостюме я непобедима, я могу гулять в крапиве и переходить вброд озера. Дома я стягиваю костюм, как селки – кожу.

Анна всё выкладывает новые фотографии: морские ежи, морские скорпионы, пинагоровые рыбы, семиконечные морские звезды. Она надеется наткнуться на осьминога или даже морского конька, которого на Оркни не видели более ста пятидесяти лет. Анна часто плавает в Скапа-Флоу. По ее словам, и в воде, и на дне там так много существ, что чувствуешь себя как в аквариуме. Мне хочется узнать и увидеть как можно больше. Море богаче земли, и любой самый маленький его участок состоит из множества слоев; когда открываешь для себя подводное плавание, Оркни словно становится в разы больше. «Оркнейские леса находятся под водой», как говорил мне приятель по клубу «Полярные медведи» Сэм.

Существует около миллиона морских животных, и еще сотни тысяч ученым лишь предстоит открыть. Если на Оркни заметят редкую птицу, сюда сразу же примчится множество людей, но вот о подводной жизни мы по-прежнему многого не знаем. Государственные меры по созданию морских заповедных зон всё еще разрабатываются, постоянно совершаются новые открытия. Так, в водах у Восточного Мейнленда недавно обнаружили загадочное «существо, похожее на рыбу, без лица и без мозга».

Папейский моряк Дуглас круглый год почти каждый день выходит в море на своей лодке «Рассветный урожай», устанавливает ловушки на дне вокруг острова, а потом собирает оттуда лобстеров и крабов, которых затем продает на фабрику морепродуктов на Уэстрее. Когда-то на Папее было три рыболовные лодки, а еще раньше почти у каждого фермера была своя небольшая лодка, чтобы и разнообразить питание, и немного подвысить свой скромный доход.

Дуглас видел не только малых полосатиков, северных гладких китов и косаток, но еще и луну-рыбу – огромную, круглую, размером с колесо трактора, со спинным плавником, торчащим над водой. Дуглас рассказывает мне, как на Уэстрее рыбаки вытащили запутавшуюся в рыболовной леске тропическую черепаху. Рассказывает, как олуши охотились за пластмассовым ожерельем, ныряли в воду, пытались пролезть в дыры в упаковке от жестянок. Однажды Дуглас спас кайру, которая попала в ловушку на дне моря, на глубине пятидесяти пяти метров.

Анна ни разу не видела осьминога, но Дуглас подтверждает, что они тут есть. Осьминог может специально залезть в ловушку, когда охотится, и ужалить крабов ядом, который проникает в их тело прямо сквозь панцирь. Осьминоги достаточно сообразительны, чтобы залезть в ловушку раньше Дугласа, съесть крабов, а потом смотаться, оставив Дугласу лишь панцири.

Летом я ходила в один из немногочисленных оркнейских лесов искать летучих мышей. У меня с собой был специальный детектор, конвертирующий их эхолокационные сигналы в звук, который способен воспринимать человек. Вообще в мире гораздо больше измерений, чем я раньше думала: частоты, которые мы обычно не слышим, ареалы обитания, где не можем дышать… Так интересно попасть в эти новые измерения, провести в них хоть немного времени.

Я читала, что чувств у нас, возможно, больше пяти. Например, в коже есть некие рецепторы тепла: мы знаем, что предмет теплый, не прикасаясь к нему, а еще каким-то образом умеем определять, что находимся вверх ногами.

Когда я только приехала на Папей, мне нравилось думать, что, пожив здесь какое-то время и обойдя побережье, я познакомлюсь с целым островом и всеми его жителями. Маленькие острова узнать проще, чем города, и я думала, что смогу полностью понять Папей. Однако теперь я ознакомилась с «парадоксом побережья», который объясняет, что точно измерить длину побережья, в сущности, невозможно. Чем более подробную шкалу используют, тем длиннее становится побережье, ведь оно фрактально, оно дробится на все эти заливы, трещины, выступы и горки размером от нескольких миллиметров до сотен километров. Поэтому данные о протяженности побережья Оркни и разнятся так сильно, поэтому чем дольше я остаюсь на Папее, тем больше открытий мне предстоит совершить. Это и завораживает, и пугает меня.

На собраниях Анонимных Алкоголиков люди, которые дольше меня воздерживаются от спиртного, говорили, что самые приятные аспекты новой жизни – это как раз те, которых они раньше и не представляли, те, что новичку не объяснить. Они говорили: ты думаешь, что хочешь одного, но вполне может оказаться, что по-настоящему тебе нужно совсем другое.

Я никогда не видела себя этакой любительницей деревенской жизни и всячески стараюсь в нее не превратиться. Но меня затягивает всё сильнее. В новой жизни столько завораживающе красивых моментов: однажды возле моей машины буквально на несколько секунд показался серебряный полевой лунь, в другой раз нашу маленькую лодку окружили морские свиньи, а наблюдать за скотом, который наконец выпустили в поле после проведенной взаперти зимы, за их прыжками, их хвостиками, стоящими торчком от радости, – просто чудесное занятие.

Я нахожусь в свободном падении и, пока лечу, хватаюсь за все эти впечатления. Может, так тому и быть. Я отказалась от наркотиков, не верю в Бога, с любовью не сложилось, так что теперь я нашла свое счастье и ощущение полета в мире, который окружает меня.

Подводное плавание – это совершенно новый опыт. Я погружаюсь в новую экосистему, пробуждающую мысли и чувства, избавляющую от оков рутины. После плавания чувствую себя бодрой и свежей; хочется рассказывать другим об этом странном мире, который существует так близко к нашей повседневности и который мы при этом видим так редко. А ведь прямо под пирсом, на самом краю парковки, столько волшебных секретов.

Я не сошла с ума. Папа не принимает никаких препаратов от МДП и не болел всерьез уже много лет. Он научился сам справляться с болезнью, распознавать триггеры, изучил переменчивое морское дно.

С тех пор как я бросила пить, нормальная жизнь иногда меня удивляет и радует. Эта поразительная реальность, бывает, ощущается как галлюцинация. Плавая на животе на мелководье, укутавшись в неопрен и дыша через трубку, я чувствую, будто открыла дверь, которая всегда была в моем доме, но раньше оставалась незамеченной. Жизнь может быть куда больше и богаче, чем я думала раньше.

Глава 27

Что вынесло на берег

В 1952 году на Оркни пришли такие сильные ветры, что они сдули курятники, погубили семьдесят тысяч цыплят и практически положили конец птицеводству на островах. В отчете об этом шторме говорится, что «пасущиеся на привязи коровы летали в воздухе, как воздушные змеи».

В начальной школе в самые ветреные дни малышей не выпускают на улицу на перемену. В прошлом году в период сильных ветров в начале декабря половина одной из папиных кормушек для скота – стальное кольцо диаметром около двух метров – была обнаружена за пять полей от дома: она перелетела через множество заборов и каменных оград. Морозильный ларь, за которым мне так нравилось прятаться, пролетел через всё поле и чуть не врезался в фургон, а навесы, под которыми стоят тележки для покупок в керкуоллском Tesco, все как один погнулись.

Климат на Оркни достаточно умеренный, температура выше, чем в других местах, расположенных на примерно тех же широтах, благодаря Гольфстриму, однако у нас очень ветрено, и к этому новичкам бывает сложно привыкнуть. Фермеры постоянно ведут борьбу с ветром и часто проигрывают. Так, папа засеял поле травой, а ранние штормы всю ее вырвали.

Ветер и соленый воздух – это главные причины, почему на Оркни мало деревьев, а на фермах их вообще нет. Местные и не думают ставить кормушки или теплицы, ведь эти хрупкие конструкции снесет в первый же шторм. Да и с зонтами мы ходим редко. В этом году новогоднюю елку на Папее установили в бетон, потому что в прошлые несколько лет их просто сносил ветер.

Я выросла тут и люблю ветер: он меня будоражит, совсем как резвящихся на поле телят. Ветер, как и огонь, заряжает меня энергией. Вспоминаю отключения электричества, мигающие лампочки, перебои в работе телевизора; приходилось доставать фонарики и свечи; даже школу закрывали. Когда на Папей приходит восточный ветер, брызги и пена долетают до вершины Фоул-Крейга. Выбираюсь прогуляться ненадолго и домой возвращаюсь с больными ушами и растревоженной. Волны в речушке повернулись вспять, в воздухе стоит густой пар, в нем преломляется свет. Флюгер над домом уже отчаялся – теперь он просто крутится.

Изначально в шкале Бофорта не приводилась скорость ветра в милях в час, но упоминалась степень воздействия ветра на парусник, от «можно вести судно на самом малом ходу» до «ни один парус не выдержит». Этой зимой я переживаю те же приключения, что описывает шкала Бофорта, под шквалистыми ветрами Северных островов. Папей и Выгон полностью открыты Атлантическому океану, поскольку находятся ближе всего к областям с низким давлением. Здесь ветер – это не просто движение воздуха, обусловленное изменениями атмосферного давления, это образ жизни.

По прогнозам, сегодня ночью ожидаются сильные восточные ветры, вплоть до шторма. Проверяю сайты с прогнозами – метеорологической службы и Дейва Уиллера. Меня завораживают крутые подъемы на графиках скорости ветра и то, какой большой участок красного надвигается на Оркни. Паром из Керкуолла на Папей отменили, но дневной самолет всё же прилетает. Смотрю, как он приземляется; из-за ветра его немного болтает.

Даже дома, у огня, я чувствую, как резко падает давление, и слышу, как усиливается ветер. Он внезапно начинает свистеть и выть, кружась вокруг Розового коттеджа; это многоголосие напоминает мне настройку оркестра. Выхожу на полминутки на улицу наполнить кормушку для птиц, а когда возвращаюсь домой, лицо всё соленое от брызг морской воды.

Обычно оркнейцы о любом ветре говорят: «Ну, подуло немножко», но насчет того, что было сегодня ночью, комментаторы в интернете единодушны: «Да, здорово же дуло». Сегодня оркнейцы принимают меры, чтобы защитить свои курятники, и предсказывают, что мусорные ящики на колесах и батуты будут летать по всему городу. Папа рассказывает мне, что решил на ночь остаться в фургоне у фермы «на случай, если вдруг крышу сдует».

В пять вечера, когда шторм достигает пика, выбивает окно фургона. Внутри начинается настоящий ураган, со стола сметает папины бумаги, связанные с фермой. Вещи, которые папа хранил еще с тех времен, когда мы жили в доме, то есть картины и мебель, трясутся и падают. Этот шторм не слабее того, что на улице. Папа открывает дверь, чтобы ослабить давление, и временно прикрывает окно куском фанеры.

Через два дня шторм утихает, и жители Папея одновременно напуганы и заинтригованы: каковы его последствия? Меня-то не унесло, а вот ящик с плавником, который стоял недалеко от коттеджа, куда-то делся. А крышку от своего мусорного бака я нахожу на поле через дорогу.

Прогуливаюсь вдоль восточного побережья острова и ищу, не вынесло ли на берег чего-то хорошего. Вообще восточные ветры и прилив – это необычное сочетание. Ветер, низкое давление, прилив, течение и дождь – всё это вместе нанесло значительный ущерб.

Несколько песчаных дюн частично размыло, и теперь волны бьют прямо по дороге. Уровень воды чуть спал, но по побережью разбросаны камни, водоросли и всевозможные обломки. В Норт-Уике теперь огромные кучи водорослей, хотя еще два дня назад вообще ничего не было. Пологий спуск от дюн к пляжу превратился в высокую неудобную ступеньку. Море перенесло целые тонны песка, и обнажились камни.

На Норт-Рональдсее смыло знаменитую ограду длиной более двух тысяч метров, которая защищала местных овец, пасущихся на побережье и кормящихся водорослями. Это самый серьезный ущерб, с каким остров сталкивался за семьдесят пять лет. На Шапинсее туда, где обычно швартуются лодки, выбросило на удивление много разной рыбы: и лягушколовов, и морских щук, и треску, и сайду, и пятнистого губана, и радужного губана. Когда волна отступила, вся эта рыба осталась на берегу.

Продолжаю свою прогулку, иду к амбару, где хранят водоросли, и там вижу детеныша тюленя, который примостился у двери за бетонным блоком. Останавливаюсь. Мы смотрим друг на друга несколько секунд, а потом он начинает рычать. Неподалеку в море вижу пару взрослых тюленей; хочется, чтобы они позвали малыша к себе.

Звоню Тиму, эксперту по островной природе. Возможно, щенка сюда вынесло течением с расположенного неподалеку необитаемого острова Фарей, где растят детенышей серые тюлени, и мама его потеряла. Может, это была его первая попытка поплавать. Он всё еще покрыт детским белым мехом, но у него есть и острые зубки, то есть он вполне может позаботиться о себе в море.

На следующее утро тюлененок всё еще здесь, однако Тиму удается затащить его обратно в море на мешке. Малыш уверенно плывет; теперь он сможет испытать свою удачу в дикой природе.

Несколько лет назад я по пьяни начала спорить кое с кем, с кем спорить не стоило. Она в ответ назвала меня неприкаянной. И мне стало по-настоящему больно, потому что это было чистой правдой. Я жила в крошечной комнате в Восточном Лондоне, без работы и с разбитым сердцем, меня никуда не приглашали, я пила одна. Многообещающая картинка яркого будущего, ради которой я переехала в Лондон, разбилась, оставив лишь горечь и чувство бессилия. Вариантов было всё меньше, я не знала, куда податься, отчаянно искала утешения в сексе и навязчивых воспоминаниях. Я не справлялась со своей жизнью.

Вернувшись на Оркни, я чувствовала себя как медузы, которых вынесло на берег, и теперь они лежат на камнях у всех на виду. Меня тоже вынесло: я лишилась прежней жизнерадостности, я была вся изранена, потому что волны тащили меня и швыряли о камни.

Я вспоминаю обо всем, что потеряла: компас; ноутбук, который у меня украли; две туфли: одна утонула в канале, другая выпала, когда я ехала в машине с открытой дверью; бойфренд. А потом принимаюсь думать о том, что принесло мне море: рыболовная лодка, тюлень, серая амбра. Да, все эти находки были потрепанными и неприкаянными, но не всегда бесполезными. У каждой из них была своя история.

Как-то утром в воскресенье, когда я была на Папее, на пляже Норт-Рональдсея обнаружили крайне необычное для этих краев животное – моржа. Эти огромные морские твари, североатлантические моржи, чаще встречаются в Гренландии и северной Норвегии; на Оркни ни одного не видели с 1986 года. Все без исключения жители острова идут на берег посмотреть на моржа, огромного, с клыками, любезно позирующего на пляже, а любители дикой природы и фотографы в ажиотаже бронируют места на первый же доступный самолет. К ночи морж забрался обратно в воду и поплыл на север. И через несколько дней его обнаружили на норвежском побережье. Это точно был он, судя по характерным отметинам.

Гуляя по пляжу в поисках всяких интересных вещей, я привыкла замечать среди гальки, в лужицах среди камней или в песке всё хоть сколько-то необычное. Чаще всего оказывается, что это кусочек пластика, бутылка, вьетнамка, пакет из-под чипсов 1993 года, обломки ящика для рыбы. Подобного мусора так много и разлагается он столь плохо, что представляет серьезную угрозу для птиц и морской живности. Однако само понятие «мусор» субъективно. Например, Анна делает украшения из осколков стекла, которые стали гладкими под воздействием морских волн, а я сжигаю плавник в камине.

Сегодня кое-что в водорослях привлекает мое внимание. Я достаю оттуда крошечную – она бы поместилась в спичечный коробок – фарфоровую статуэтку без головы, рук и ног. Жутковатая находка. Мою ее в лужице. Она белая и обнаженная, с выдающимися животиком и задом.

В 1868 году во время шторма корабль под названием «Лессинг», направляющийся из немецкого города Бремерхафена в Нью-Йорк, налетел на скалы в заливе Клаверс на Фэр-Айле. Местные жители вытащили на берег всех пассажиров – четыреста шестьдесят пять эмигрантов, надеявшихся на новую жизнь в Америке. С ними всё было благополучно, но вот сам корабль разбился, а груз, включая фарфоровых кукол, затонул. Статуэтка с этого корабля, которая хранится в музее Шетландов, удивительно похожа на мою находку.

Мне нравится думать, что моя статуэтка, которую я теперь храню в кармане вместе с Уэстрейской Женой, именно с этого корабля. Наверное, она долгие годы лежала на дне моря, но вот всё сложилось идеальным образом: и должное количество времени прошло, и шторм разразился, и ветры подули с востока, и прибой начался, – и вот я нашла ее именно здесь, на Папее, зимой.

Замкнутый круг. Выброшенные в море вещи возвращаются к нам: детали разбитой машины обязательно вынесет на берег. Но океан ниже суши, так что всё это в итоге опять вернется в воду. Интересно, могу ли я найти на оркнейском побережье туфлю, которую потеряла в лондонском канале? Мое время на Папее подходит к концу, и я будто освободилась от всех оков и просто плыву по течению, как медуза. Интересно, что же дальше? Я делаю шаг назад и жду, пока неожиданные сюрпризы вынесет к моим ногам.

Я задерживала дыхание. Я скрежетала зубами. Я каждый день гуляла по побережью, ожидая, когда наконец смогу расслабиться. Трогаю языком зуб, от которого откололся кусочек, когда я открывала пивные бутылки. Он уже стал более гладким, но скол останется навсегда. Тру шрам на затылке. Бывает, поздно ночью я всё еще думаю о своем бывшем парне и том, что я не смогла измениться вовремя и не успела спасти наши отношения. Он теперь живет в Америке с новой девушкой. Слышала, у них ребенок.

Мне то и дело говорят, что я выгляжу хорошо, но ночами, оставшись одна, я всё еще чувствую, что мое сердце – открытая рана. Интересно, затихнет ли боль хоть когда-то? Я не могу сгладить линию разлома. В такие времена выход видится в алкоголе. «Стать трезвой» – это не однократное решение, после которого всё идет отлично: это продолжающийся медленный процесс перенастройки, с постоянными откатами, колебаниями и соблазнами.

Как-то утром после тяжелой ночи, гуляя по восточной части Папея, я нахожу среди камней пластиковую бутылку. Поднимаю ее. Оказывается, это финская водка, ее привезли сюда из Скандинавии, и на дне еще осталось немного жидкости, примерно на одну стопку. Открываю ее и делаю глубокий вдох. Ощущаю резкий запах подростковых вечеринок, пластиковых стаканчиков на дискотеках в темных помещениях, вспоминаю, как когда-то приканчивала такие бутылки, гуляя по узким улочкам. И где-то глубоко внутри возникает сильный порыв допить эту водку, смешанную с морской водой и слюной моряка. Иногда я думаю, как забавно было бы решить: «Да и хуй с ним, хуй со всем этим». Когда я слышу, что кто-то «спился до смерти», какой-то части моей личности эта идея кажется привлекательной. Ведь они сделали это по своей воле, они были свободны. У меня голова кружится от запаха водки. Мне кажется, это просто какой-то идеальный знак, это глоток забытья, который мне прислали с моря.

Но я сильнее привязана ко всему, что обрела за прошедший год: ясный взгляд, падающие звезды, свежие утра, когда после сна я чувствую себя лучше, а не хуже, как раньше. То, какой сильной я себя чувствую, когда к концу подходит еще один день, когда я не напилась. Это настоящая свобода. Я закрываю бутылку, бросаю ее в воду и дико и громко смеюсь, глядя на волны. И это всё, что ты для меня приготовило, Северное море? Я справлюсь. Я справлюсь с любым вызовом, который ты мне подкинешь.

Иду дальше. Мимо пролетает самолет. Для пассажиров я одинокий человек в резиновых сапогах, который утро за утром гуляет по побережью, за много километров от цивилизации, в северной глухомани. Но вот здесь, внизу, внутри, я чувствую себя сильной и непоколебимой. Я выжила во время кораблекрушения, нашла красоту в шторме, который чуть не затащил меня на дно. Я жадно, с благодарностью пью холодный воздух.

Глава 28

Возобновляемая энергия

Поле Выгон спрятано от глаз, оно находится за низким холмом, из многих домов и с дороги его не видно. Отчасти именно поэтому тут решили построить огромную подстанцию для обслуживания волновых и приливных электрогенераторов, которые предполагается установить у берегов Западного Мейнленда.

Сильные ветры, большие волны, мощные приливы – всё это наши природные ресурсы. Мы находимся между Атлантическим океаном и Северным морем, и то, как вода движется меж островов, означает, что Оркни омывают сильные и быстрые течения. Наши воды потенциально богаты энергией.

Был в истории островов период, когда эти природные силы использовали для выработки энергии. Зерно мололи на водяных мельницах в девятнадцатом веке и даже раньше. На Папее же примерно до 1930 года его обмолачивали с помощью «ветряного мотора»: крылья мельницы вращались и запускали жернова. Местные жители в течение столетий по-разному зарабатывали себе на жизнь с помощью моря: ловили рыбу и китов, осуществляли перевозки, организовывали туризм, добывали нефть. Новая индустрия возобновляемой энергии – еще один способ задействовать местные ресурсы, навыки, знания и оборудование.

По планам шотландского правительства, к 2020 году возобновляемые источники должны генерировать сто процентов энергии, потребляемой в стране за год. Учитывая, что мировые запасы ископаемого топлива подходят к концу и предпринимаются попытки сократить выбросы углекислого газа в атмосферу, Оркнейский архипелаг, который уже окрестили «мировым центром» этих новых технологий, дает надежду на лучшее.

В последние десять лет местные чиновники, бизнесмены и заезжие политики немало говорили об экономических выгодах возобновляемой энергии для Оркни, сопоставимых с выгодами, которые за последние сорок лет нам принесли нефтяная промышленность и Флотта. Однако для этого потребуются масштабные инфраструктурные изменения; чтобы поддерживать эту стремительно развивающуюся индустрию и обеспечивать прибытие огромных обслуживающих кораблей, строят новые причалы.

На Оркни базируется Европейский центр морской энергетики, где ученые разрабатывают новые технологии. А на море, у побережья Западного Мейнленда, тестируют устройства для использования энергии волн и приливов. Так называемые «морские змеи» компании Pelamis представляют собой заполненные нефтью помпы, которые преобразуют движение волн в электричество, а устройства под названием «устрица» приводят генераторы в движение, подавая воду под давлением.

Вернувшись из Лондона, я заметила, что острова теперь усеяны ветровыми турбинами. На Оркни установлено двадцать пять процентов всех малых ветровых турбин Великобритании. На большинстве местных ферм стоит по меньшей мере одна. Эти конструкции – своего рода современные менгиры, разделяющие местные плоские пейзажи по вертикали. Покрашены они краской особого серого оттенка – чтобы минимально выделяться на фоне бледного шотландского неба.

К папе заходило множество представителей энергетических компаний. Пообщавшись с ним в фургоне, они шли на Выгон, где проводили геологические, экологические и инженерные исследования. Они показывали папе карты и объясняли свои планы, а в воздухе будто витали предложения значительных сумм денег.

Морское дно вокруг Оркни является Собственностью Короны, то есть принадлежит британскому государству. По результатам тендера отдельные участки передали в аренду разным энергетическим компаниям. Государство поставило перед разработчиками задачу к 2020 году генерировать 1,2 гигаватта электричества, что достаточно для примерно семисот пятидесяти тысяч домов. На тринадцати участках морского дна у побережья Западного Мейнленда планируется возвести множество волновых энергоустановок.

Предполагается, что прямо через утес протянут огромные кабели, которые будут проходить чуть ниже уровня моря и соединять подстанцию с преобразователями. Подстанция будет собирать энергию, а потом передавать ее в национальную сеть и обеспечивать возможность проводить строительные работы, установку и обслуживание машин.

В середине января сосед нашел на берегу, совсем недалеко от фермы, у небольшого пруда среди камней, где мы плаваем, огромный металлический восьмиугольник весом в несколько тонн, втиснутый между камней. Это один из «бубликов», которые производит и устанавливает компания, работающая в сфере возобновляемой энергии. Он привязан к основанию на дне моря и должен плавать на поверхности воды. «Бублик» качается на волнах вверх-вниз, за счет этого на берег под давлением поступает вода и запускает движение гидроэлектрических турбин, которые производят электричество.

Предполагалось, что привязи должны выдерживать сильное воздействие, но что-то всё терлось и терлось об них, в итоге они лопнули, и «бублики» унесло течением.

Серьезная проблема заключается в том, что производители всё еще не создали образцы энергоустановок, способные работать продолжительное время. И эти хитроумные устройства, в которые вложили не один миллион фунтов, продолжают ломаться, океан разбивает их всмятку и деформирует. Оркнейцы этому не удивляются. Я своими глазами увидела, что волны могут перебросить через забор тюленя и всего за пару дней шторма преобразить пляж длиной в целых полтора километра.

Есть также опасения, что детали ветровых турбин будут ржаветь и ломаться, потому что острова постоянно страдают от сильнейших ветров и коррозии. Тогда их придется заменять еще до того, как они принесут обещанную прибыль, или даже до того, как окупятся затраты на их установку. Что примечательно, на Папее ветровую турбину, находящуюся в общественной собственности, сбил ветер.

Эти огромные экспериментальные инженерные сооружения, над которыми работали лучшие научные умы, не устояли перед волнами, потоками и ветрами, которые должны были обуздать. Тонны морского мусора вынесло обратно на берег, и выглядело это весьма жалко.

С одной стороны, благодаря таким сильным течениям Оркни считается отличным местом для производства волновой и приливной энергии, с другой – именно поэтому задача и становится сложной. Никак не получается добиться того, чтобы кабельные линии доставляли энергию в национальную сеть, и всё еще непонятно, когда же наконец Оркни перейдет от экспериментов к реальной эксплуатации электростанций.

Я выросла среди крайностей и потом сама же их искала, бессознательно воспроизводя опыт, который даже не помнила. Сейчас я всё еще стремлюсь к острым ощущениям, но теперь лучше понимаю саму себя. Я хочу захватывающих историй, но только в трезвом состоянии. Я выбираю силу, красоту и созидание. Как и электростанции, я стараюсь найти оптимальный способ использовать внешние силы, хочу достигать цели так, чтобы энергия, которая мне так нужна, не разрушала меня.

Зависимость от алкоголя вырабатывается в том числе потому, что он на самом деле не работает. Сложно остановиться, когда он «вот-вот подействует». Алкоголь давал временное облегчение, к которому я всё продолжала стремиться, это была моя фата-моргана, но в итоге я лишь чувствовала себя хуже. Алкоголь стал для меня миражом. Он не был решением, но я всё надеялась, что когда-нибудь станет, и продолжала в отчаянии возвращаться к нему.

Испытывая желание выпить, я стараюсь проанализировать это лживое обещание забытья. Я чувствую дискомфорт и ищу что-то, что подарит легкость и вернет меня в состояние потока. Я хочу расслабиться. Но теперь я начинаю осознавать, что тревога неизбежна и необходима, и в любом случае мне даже нравится состояние напряжения: именно в эти моменты приходят самые лучшие идеи. Напряжение комфортно для меня. Это мой дом.

Алкоголь ничего не решает. Над проблемами всё равно надо работать. В Лондоне я пряталась от своей жизни и семьи, порвав связи с Оркни и пытаясь сбежать. Вернувшись, я столкнулась со своей прежней жизнью лицом к лицу, и теперь Оркни не хочет меня отпускать. Люди ведут себя мило, предлагают мне разные возможности. Я еще не посетила столько заливов, мысов и островов. Музыка и голоса островов так и манят меня, хочется сесть на следующий же паром.

Я не знаю, что будет дальше. Может, после этой зимы на Папее и пикников за каменными оградами я вернусь на какое-то время в Лондон и буду обедать на сороковом этаже небоскреба в Сити. Я перешла от активного алкоголизма к строгой трезвости, центр города променяла на далекий остров. Я ищу чистых ощущений, хочу быть как осьминог, который чувствует вкус всей своей кожей. Мне хорошо наедине с собой и в путешествиях.

Застройщики хотят приобрести сорок гектаров земли: двадцать пять – у папы, включая бóльшую часть Выгона, а остаток – у наших соседей-фермеров. Они планируют возвести два огромных здания, каждое площадью четыре гектара. Даже если фермеры не захотят продавать землю, проект потенциально достаточно важен, чтобы застройщики смогли заполучить ордер на принудительный выкуп.

Я вернулась на острова в интересное время. Я в целом за возобновляемую энергию. Это новый способ использования земли и природных ресурсов, обеспечивающий острова доходом на двадцать первый век и сокращающий использование ископаемого топлива, а еще это хорошая разовая финансовая подпитка для стареющих фермеров. Но меня расстраивает мысль о том, что этот красивый, почти нетронутый участок земли, где я выросла, где я бегала за овцами, наблюдала за птицами и пряталась с братом, станет промышленной зоной. Смоделированные на компьютере планы вмешиваются в мои воспоминания и эмоции. Папа и соседи в замешательстве.

Всё течет и меняется. Я потеряла ферму как воспоминание о детстве, когда мама ушла и дом продали. Даже если Выгон продадут для строительства подстанции, волны всё равно будут бить в утесы. Инженеры, прокладывая кабели, будут чувствовать толчки. Тот же ветер, что свистит за окнами моего маленького розового домика, будет вращать турбины, с монотонным гулом рассекая воздух.

Идет весна, кайры возвращаются на утесы Фоул-Крейга, и смотритель Королевского общества защиты птиц скоро тоже вернется, так что мне пора уезжать с Папея. Я предпочитаю полету на самолете более медленный способ передвижения – паром.

Приближается день весеннего равноденствия, а значит, я не пью уже почти два года. И хотя я в основном полагаюсь на свою собственную терапию, то есть прогулки и заплывы, я начала проходить остаток «Двенадцати шагов», что должно помочь мне жить спокойно. Девятый шаг – «возместить ущерб» людям, которым мы причинили вред. Пишу письмо бывшему; отправлять не буду, но держу его в сумке на случай, если мы еще увидимся. Получаю сообщение от девушки, которая проходила со мной программу, а потом попала в психиатрическую лечебницу. Она пишет, что впервые в жизни продержалась без алкоголя девяносто дней, – это для Анонимных Алкоголиков является важной отметкой, – а еще поступила на курсы медсестер.

Стихии, с которыми я выросла, теперь используют неожиданным образом. Так и в процессе лечения что-то, раньше казавшееся бесполезным, может стать очень важным. Да, я была «неприкаянной», но я могу обновиться. За эти два года я вкладывала свою энергию в поиски вечно ускользающего от меня коростеля, Веселых Танцоров, редких облаков; я плавала в холодном море; бегала голая вокруг каменных кругов; отправлялась к заброшенным островам; летала на крошечных самолетах; я вернулась домой.

Я еду навестить своего племянника Джо, который родился вскоре после того, как я бросила пить. Он никогда не увидит меня пьяной. Я чувствую себя сильной. Я жду от себя больше, чем от других. Во сне я удивительно четко вижу места, где побывала, – так оживают мои воспоминания. Мне снятся все окна, из которых я когда-то высовывалась покурить; все мои любимые песни; все вечеринки, где я побывала и которые уже забыла; каменный крест, который я видела из окна самолета, – его построили, чтобы овцы могли спрятаться от дующего со всех сторон ветра. Просыпаясь посреди ночи, я на мгновение ощущаю какую-то особую осознанность, и ум работает так ясно, как никогда прежде, будто я наконец очнулась от долгого сна.

Пусть на меня льется дождь, пусть меня обжигает огонь. Я чувствую себя молнией в замедленном движении. Во мне столько глубины, во мне есть еще неизведанное. Я вибрирую с такой частотой, которую не в силах уловить человеческий глаз. Я готова быть смелой. С верхней палубы парома я наблюдаю, как Папей исчезает за горизонтом. Последние два года тянутся за мной и блестят, как следы, что оставляет за собой паром. Во мне кипит энергия.

Благодарности

Благодарю за поддержку и вдохновение Джереми Аллена, Фонг Чау, Кейт Финлейсон, Амелию Грин, Дженни Фаган, Хенрика Хединге, Катарину Хибберт, Карен Хинкли, Миру Манга, Сару Перри, Джона Роджерса, Ди Кинтас, Дейва Уиллера, Сэма и всех сотрудников и участников программы «День на острове», всех из Оркнейского отделения Королевского общества защиты птиц, всех членов оркнейского клуба «Полярные медведи», всех моих друзей из Twitter и Facebook, всех жителей Папея.

На разных этапах работы над рукописью я давала ее почитать разным людям, что мне очень помогло. Спасибо, Тристан Берк, Мэтью Клейтон, Патрик Хасси, Карин Хинкли, Джон МакГилл и Малакай Таллак. Я благодарю за заботу и энтузиазм своего агента Джеймса МакДональда Локхарта из агентства Antony Harwood Ltd и Дженни Лорд, моего редактора из издательства Canongate.

Отдельная благодарность Робину Тернеру, Джеффу Барретту и Эндрю Уолшу, которые опубликовали несколько ранних отрывков из книги на замечательном сайте Caught by the River и дали мне стимул продолжать совершенствовать рукопись.

Пока я жила на Папее, общество «Творческая Шотландия» выделяло мне специальный грант, за что я очень благодарна.

Люблю свою семью. Это книга для вас, Джейн, Джон, Дороти, Том, Пегги, Джозеф и Стелла.