Нестраховой случай кота Моисея. Сборник рассказов

НЕСТРАХОВОЙ СЛУЧАЙ КОТА МОИСЕЯ

В бескорыстной и самоотверженной

любви зверя есть нечто покоряющее

сердце всякого, кому не раз довелось

изведать вероломную дружбу и

обманчивую преданность,

свойственные Человеку.

Эдгар Аллан По. Черный кот

– Таким образом, выплат не будет! – категоричный тон страхового менеджера лишил меня всякой надежды. – Ваш кот – ваша ответственность, и хорошо еще, что он вас не сжёг. Вам очень повезло.

Эту фразу в последнее время я слышал ото всех близких и знакомых, а теперь вот и от гнусного червяка в дешевом костюме из негнущейся ткани ржавого цвета, купленного на рыночном развале. Засунув бумажку с отказом в задний карман джинсов, спустился я, поникший, по массивному мраморному крыльцу монументального конструктивистского строения, похожего на библейский ковчег, в жгучее пекло петербургского июля.

Ноги отказывались нести до неказистого кирпичного дома по В-кой улице, прямо за панельной многоэтажной пластиной по М-му проспекту. Крайнее справа окно с фанерой вместо стекла на последнем, пятом этаже, было облагорожено черной тушью копоти. Там и находилась моя квартира, напоминающая теперь, скорее, логово дикого зверя.

– Семён Вольфович, добрый день, – навстречу спускалась одна из моих учениц, длинноногая кобыла шестнадцати лет, физическое развитие которой намного опережало реальный возраст. – Мама спрашивает, не нужно ли вам чего-нибудь из посуды? И еще кое-что. Можно, пожалуйста, попросить вашего друга не блевать на лестнице, а то наша собака каждый раз макароны с мясом слизывает, и потом у нее несварение случается.

В школе, я это знал наверняка, меня за глаза звали Волкович, Волк или Волчара. Если первые два прозвища использовались либерально настроенными учениками и преподавателями, то последнее – только ярыми оппонентами или теми, кому я упорно ставил неудовлетворительные оценки.

– Во-первых, собаку надо кормить, а не морить голодом пайками по расписанию, – назидательно начал я. – Во-вторых, Вильгельмина (это странное, как трамплин, имя я всегда произносил по слогам), я устал бороться с вашими желаниями подражать англосаксам. Слова «можно» и «пожалуйста» вместе употребляют только они, а русские люди – нет. Ты телевизор смотришь?

– От телевизора у родителей давление скачет и слова нехорошие просыпаются, а у меня телефон есть, – хмыкнула девушка, пропуская меня. – Так что про посуду передать?

– Спасибо, ничего не надо, все уцелело, – соврал я, поднимаясь выше и чувствуя приближающийся знакомый запах гари.

Вам наверняка знакомо ощущение, когда уже давно покинули ресторан, а в легких еще несколько часов живет аромат жареного мяса или пиццы, которые готовят при вас на открытом огне. Шесть дней я жил с вонью от кострища, но почти не замечал этого, привык. Любой, кто пережил подобное, скажет, что находиться в квартире, где пожарные победили красного петуха, невозможно, невыносимо. Но мне жутко повезло, выгорела только кухня с коридором, и еще доблестные бойцы службы «сто двенадцать» выломали зачем-то окно, и, на всякий случай, разворотили паркет в зале.

Существовать приходилось в дальней, крохотной комнатушке. Маленький диван, журнальный стол о трех ногах и стул – вот и все мое оружие для борьбы с неожиданными обстоятельствами. На мое счастье, квартира была застрахована, но я от испуга или по глупости, решайте сами, назвал пожарным истинную причину возгорания. Эта причина сейчас терлась серым боком о мою ногу. В дверь забарабанили, я открыл, на пороге стояла она.

– Что за девица там трется? – не здороваясь, в коридор ввалилась моя бывшая жена. – Господи, какая вонища!

– Вильгельмина, – ответил я. – Ученица моя.

– Где они имена такие откапывают? – поморщилась бывшая, оглядывая закопченные стены.

– В наркотическом опьянении еще и не то на ум придет, – я закрыл дверь. – У родителей ее спроси, и еще половину школы можешь опросить по этому же поводу.

В новом учебном году, в нашей школе появится первоклашка, мальчик по имени Дракон с громкой фамилией Беляшов, но я решил не нагнетать ситуацию.

– Давай без сарказма, а? – расширенными от смеси удивления с презрением зрачками сканировала она помещение, в котором провела несколько счастливых лет.

С Алиной нас познакомил мой университетский друг, Эдик. Тот самый, что исправно оставлял на лестнице ароматные сюрпризы для собак после наших попоек. Ну, не может человек остановить рвущийся наружу обед, с кем не бывает?

Эдик и Алина работали в рекламном агентстве, и как-то раз, в пасмурную пятницу они возникли на пороге, уже навеселе. Конечно, у меня было, и, естественно, мы догнались. Эдик, как ненавязчивое эфирное видение, вскоре растворился в воздухе. Алина задержалась. На три с половиной года. В мои двадцать два, длинноволосая брюнетка с испорченной рождением ребенка фигурой сделала меня мужчиной. Сравнить мне было не с кем, поэтому все, что она делала, я принимал за эталон.

Вскоре ко мне переехали две женщины: Алина и ее семилетняя, замкнутая накоротко, дочка. С Яной, нелюдимой и неприступной, словно средневековая крепость с наполненным желчью и ядом ее матери (у разведенных «все мужики – козлы!») рвом по периметру, мы так и не нашли общий язык. Мой педагогический дар довольствовался дежурными «Здравствуйте», «Спасибо», «Что ты до нее докопался?!». Прошу прощения, последнее выражение изрыгала ее мать, презирая мои тщетные попытки достучаться до ранимого, но зашитого в свинцовую оболочку, детского сердца.

Узнав о нашем намерении пожениться, Эдик впал в ярость, а потом в уныние. Встречаться перед выходными мы могли теперь только в баре (его жена тоже не терпела мужских посиделок):

– Скажи, на кой черт тебе баба с ребенком? – в сотый раз, заплетаясь на каждом слоге, кипятился он, роняя голову на грудь, верный признак, что ему уже хватит. – Это ведь как устаревшая версия устройства. Можно попользоваться, но покупать-то зачем?

Его раздражало, что именно он свел нас и в пьяном пылу норовил позвонить шефу с требованием немедленно уволить Алину. Но я не был готов отказаться от еженощного блаженства, мысленно променяв лучшего друга на сошедшую с античного полотна нагую богиню с многообещающим, исподлобья, лукавым взглядом орехового цвета глаз.

Шло время, мы оба работали, Яна пошла в школу, Эдик не блевал в подъезде. Но я стал замечать, что ночи, приправленные неукротимым темпераментом жены, начали меня тяготить. В начале совместной жизни мне это нравилось, будоражило застоявшуюся кровь девственника. В нехитром искусстве любви для Алины не существовало преград и барьеров. Один только человек уставал общаться с режиссером беспокойной ночи. Я даже пытался хитрить: приносил из школы пачки ученических тетрадей, привычно выковыривал в них красной ручкой бесконечные и ненужные мягкие знаки в «-ться», уничтожал лишние закорючки запятых, с надеждой ожидая щелчка выключателя в нашей с женой спальне. На цыпочках заходил я в комнату, по-пластунски подползал к подушке, стараясь не сотрясать матрас и не разбудить лихо.

Бывали, впрочем, и уместные, приятные моменты. Мне сильно досаждал нижний левый, восьмой по счету, так называемый, «зуб мудрости». Зубной хирург мастерски освободил упрямца из пут неподатливой плоти, раскроив десну зеркальным скальпелем. Белый и чумной от нарастающей температуры притащился я домой. Когда понял, что нарастающую, словно медленно наползающее на голову колесо грузовика, боль ничем не занять и не заглушить, я вызвал Алину. Жена, надо отдать ей должное, бросила работу, примчалась быстрее любого транспорта из породы «сине-красно-мигающе-ревущих». Готов с полной ответственностью заявить (прошу прощения за канцеляризм, но без этого в инструкциях по обезболиванию не обойтись), что нет лучше анестезии, чем неутомимая жена.

Появлению Моисея предшествовал забавный случай. Как обычно, вечером, я возвращался из школы. В подъезде, тихом и сумрачном, на первом этаже обратил внимание на стеклянную коробку. Сверху лежал вырванный из тетрадки лист с надписью. Крупные, запинающиеся печатные буквы, гласили: «Забирайте, кому надо». Коротко, доходчиво, понятно. В тесном террариуме что-то копошилось. Живой субстанцией оказались четыре серые мыши с мощными розовыми хвостами. Поднявшись наверх и вонзив ключ в горло замочной скважины, я распахнул ногой дверь и представил изумленным женщинам новых квартирантов.

– Вот, добрые люди оставили внизу, принимайте, – я осторожно опустил прозрачное пристанище с грызунами на пол под растерянно-изумленные взгляды домашних.

Очухавшись, жена яростно запротестовала, требуя отправить непрошенных хвостатых гостей восвояси, то есть туда, где взял.

– Может, их на помойку отнести и выбросить в контейнер как мусор? – предложил я, начиная, неожиданно для себя, закипать.

И тут меня удивила Яна. Этот каменный неприкасаемый идол вдруг исторгнул из себя несметные запасы слез (наверное, за все годы жизни накопила), утопив в них растаявшую, как останки снеговика под апрельским дождем, мать и требуя пощадить «прелестных мышек». Итак, мыши были спасены. Если честно, я не представлял, что делать с ними дальше, но, как говорят приговоренные к неизбежной казни, «утро вечера мудренее».

Мудрое утро наступило в три часа ночи под вопли Яны, ворвавшейся в наши супружеские палаты о целых пятнадцати квадратных метров. Спросонья мы долго не могли понять, в чем дело, и только вглядевшись в прозрачный монитор клетки с животными, – решено было поселить их на кухне, – стало ясно, что грызунов стало больше. Они суетились и бегали, словно чем-то растревоженные, а под их лапками дергались и пищали крошечные, почти прозрачные, розовые пельмени. Оказалось, что одна из мышей была беременной самкой, и в эту ночь она благополучно разродилась пятью малышами. Алина, в истерике, заявила, что не потерпит в доме (моем, кстати) «рассадник мерзких тварей», Яна ударила в ответ бронебойными воплями в виде нелепых детских обещаний, что будет за ними ухаживать. И тут я понял, что жизни меж двух шипящих змей мне не будет и принял терпкое, с мужским ароматом, решение. В понедельник, пока одна верстала рекламу на работе, а вторая догрызала кусочек крошащегося на буквы и цифры батона науки, я отвез виновников моего неспокойствия в «живой уголок» одной из знакомых мне школ.

Через три месяца наше существование оживило появление Моисея. Пушистый комочек серого цвета притащила с улицы Яна. В надежде, что он просто потерялся или выпал из окна, я расклеил по всем домам в радиусе пятисот метров объявления о находке. Ни один мерзавец не отозвался. Усатый относился к племени флегматичных британских кошек и точно был домашним: отсутствовали некоторые признаки принадлежности к мужскому роду. На удивление, Алина благосклонно приняла кота. В ее семье держали кошек, а вот в моей жили собаки, поэтому я долго не мог привыкнуть к складу характера нашего питомца.

Кот тайно шкодил. Казалось, что он крепко спит, свернувшись калачиком или растянувшись на спине, как пьяный барин, но стоило выйти на мгновение из комнаты, раздавался грохот. Так, он поиграл в футбол моими дорогущими очками с немецкими линзами, сбросил на пол вазу с цветами, чуть не опрокинул наш огромный телевизор, разодрал на совесть углы дивана Яны, перевернул на кухне тарелку с горячей кашей, и она пролилась за тумбу кухонного гарнитура, откуда потом постоянно несло рвотой (привет Эдику). Все это Моисей проделывал в секунду, и угомонить мохнатого варвара, казалось, было невозможно. Пришлось эволюционировать. Мы перестали оставлять кота одного в помещении, где он мог учинить разгром.

Вернувшись как-то с работы с пачкой тетрадей с бесценными опусами моих без пяти минут Пушкиных и Достоевских, я обнаружил двух разъяренных тигриц в домашних халатах и одно серое чудовище, забившееся под диван.

– Я его из окна выброшу! – неистовствовала Алина, пытаясь пробиться к виновнику трагедии.

– Это же кошка! – Яна намертво перекрыла собой спасительный проход между диваном и стеной, растопырив зачем-то руки, как голкипер. – Живое существо!

Чуть позже, когда страсти увяли, из сбивчивых коротких сообщений дочери Алины, похожих на азбуку Морзе (жена дулась на меня в спальне, как будто я был виноват) я узнал причину несостоявшейся расправы над обладателем наглых оранжево-черных глазищ. В тот день Алина неплотно прикрыла дверцу шкафа с одеждой. Среди прочего, там висело ее новое кожаное пальто, над которым немилосердно поглумились когти Моисея. Аттракцион был прост: кот вскарабкивался наверх шкафа и плавно, словно катер на подводных крыльях, спускался по гладкой кожаной реке, пропарывая ее вложенными природой в кончики лап острыми лезвиями. В итоге, из пальто получился лоскутный костюм для индейского вождя, стильный, современный, продуваемый.

Много еще было подобных, не таких убойных для семейного бюджета, эпизодов, но мы с Яной, – кто бы мог подумать, – неизменно спасали неугомонное животное от неминуемой взбучки.

Вскоре мы заметили за котом одну страстишку: он обожал воду. Капало ли из холодильника сзади, мыл ли кто-нибудь из нас посуду или принимал душ, – британец был тут как тут. Видимо, не только людям свойственно бесконечно глядеть на огонь и воду. Эта его необычная привязанность к жидким субстанциям однажды спасла нас от непредвиденных расходов. Перед сном, как обычно, я тискал кота, что воспринималось последним как насилие над кошачьей личностью.

– Яна, а почему у Моисея бок сырой? – с недоумением разглядывал я кошку, нюхая и разглядывая влажные пальцы.

По горячим, вернее, по мокрым кошачьим следам, мы обнаружили под ванной огромную лужу. Прохудилась труба, из которой жидкость стремительно просачивалась, угрожая затопить не только нас, но и этажи ниже. Вот так Моисей реабилитировался за все предыдущие прегрешения, а квартиру я застраховал. Но это не помогло возместить ущерб от пожара.

– Так как это все-таки произошло, погорелец? – спросила Алина, удовлетворившись исследованием уничтоженной территории кухни и останков квартиры, где мне приходилось теперь обитать. – И почему ты убогую пятиэтажку не спалил дотла? Напалма не хватило?

– Когда-то она тебе нравилась, – мрачно заметил я, схватив упирающегося бритта, виновника курьезной, но такой дорогостоящей истории.

В один из одиноких вечеров, мы с котом мыли посуду. Вернее, он завороженно глядел на бесконечную струю воды, сидя на столешнице тумбы рядом с газовой плитой, а я уныло перебирал в раковине тарелки с остатками холостяцкого ужина. Чайник довольно урчал, ласкаемый языками желто-синего пламени, рвущегося из стального сопла. Моисей, погруженный в кошачью нирвану, привычно помахивал хвостом. И тут я почувствовал характерный запах жженых волос. Так же воняли голубиные перья, что мы жгли с друзьями в детстве. Я точно знал, что птиц в квартире нет, а шевелюра моя не испытывала никаких неудобств. На всякий случай, провел рукой по голове, случайно бросив взгляд на блаженного усатого друга, и остолбенел: кот продолжал спокойно (настоящий, выдержанный английский лорд) пялиться на водопад, а его хвост с аппетитом пожирал голодный до экзотики огонь. Пулей мелькнула мысль, что болевой порог кота выше, чем у русской женщины, но впоследствии оказалось, что густейшая шерсть хвоста Моисея с честью выдержала испытание огненной стихии, и до кожи красный петух не добрался.

Так я еще никогда не орал, даже на самых неумных учеников. Может, вам знакомо чувство, когда панический страх за близкого переплетается с трепетом за собственную жизнь, а сделать ничего не можешь? Испуганный неожиданным ревом человеческой сирены, кот спрыгнул с тумбы, ринулся в комнаты с предчувствием неизбежной беды на хвосте и забился под диван в гостиной. Нечеловеческая сила, помноженная на шок и два выпученных глаза, отбросила несчастную мебель на середину комнаты. Кот, словно его собирались убивать, распластался на полу, зажмурившись. Хвост дымился. Я рывком сгреб мохнатое тело и кинулся в ванную комнату. Душ сотворил исцеляющее добро. Моисей был спасен, но, судя по недовольной морде и яростному мяуканью, благодарности ждать не приходилось.

Увы, вечеру не суждено было стать скучным и обыденным. Треск и алые зарницы встретили меня и мокрого Моисея, как только я открыл дверь в коридор. Мох инстинктов живет на нас и помогает в неожиданных ситуациях. Не помню, как оказался на лестнице с шестью килограммами кошачьего недоразумения на руках, как кто-то вызвал пожарных, которые выкорчевали и смыли следы коварной стихии, оставив вместо уютной кухни горькое пепелище.

– Поясни-ка один момент, Сёмочка, – Алина с интересом выслушала мой печальный монолог. – Каким образом загорелась кухня? Кот ведь в комнату убежал.

– Чертовы бумажные полотенца, раскиданные по всей кухне, – пояснил я, добавив несколько соленых слов в конце фразы. – Пламя с кошачьего хвоста, видимо, перекинулось на них. Пока я возился с Моисеем, все и вспыхнуло.

– Ладно, удачно тебе возродить жилище, – Алина засобиралась. – Мне пора. Надо ужин успеть приготовить и уроки с дочерью сделать.

– Слушай, у вас же трехкомнатная квартира. Можно к вам на несколько дней переселиться, пока ремонт будут делать? – взмолился я. – Мне газ и воду перекрыли: ни поесть, ни помыться, вообще никакой жизни.

– А, так вот ты зачем ты меня позвал, – расхохоталась Алина. – Нет уж! У тебя есть друзья. На крайний случай, в школе перекантуешься. А у меня муж ревнивый, да и кот твой дурацкий, – она неприязненно взглянула в невозмутимую физиономию Моисея, – только неудачу приносит. Избавься от него, а то рискуешь однажды не проснуться.

Дверь хлопнула. Остались только я, кот, да прощальный аромат духов бывшей любимой женщины с ноткой копченой горелой древесины.

К Эдику я пойти не мог: в их с женой крошечной студии не было места еще двум горемыкам. В школе же были электричество, вода и ночлег в учительской. Договорившись со сторожем, я вытащил из шкафа огромную сумку. Когда я спускался по лестнице, груженный котомкой через плечо и переноской с усатым товарищем по несчастью, в кармане завыл телефон. Детский голос несостоявшейся падчерицы приглашал остановиться у них, комната уже ждала двух постояльцев.

– А мама разве согласна? – удивился я неожиданному предложению, застыв между третьим и вторым этажами.

– Главное, что папа не против, – ответила Яна, ухмыляясь (это было что-то новое). – Любимый корм Моисея я уже купила.

Мир, как говорится, не без добрых детей. А хвост, он до ремонта зарастет.

КИРЕНА НАВСЕГДА

Любовь вечна, дорогая!

Из обрывка телефонного

разговора в супермаркете.

I

Кто-то смеет утверждать, что я не умею и не могу любить, и что моя любовь странная, запутанная и непонятная? Хорошо, я попробую доказать обратное.

Кирена – это моя жена. До того, как ею стать, она выучилась в институте, непонятно, как и чёрт его знает на кого. С красным дипломом в руках она пришла устраиваться на работу в отдел качества готовой продукции гигантского металлургического завода, где я занимаю далеко не последнюю должность.

Если коротко, то можно сказать, что я обеспеченный, довольный жизнью, бездетный, сорокадевятилетний человек с университетским образованием в области химии и металлургии, с широкими взглядами на жизнь. Стремясь оставить хоть что-нибудь после себя, вместе с лучшим другом я вложил немалые средства в больницу, кинотеатр, библиотеку и школу в нашем городке. Питаю я слабость к позолоченным табличкам с выгравированным: «школа имени меня», «больница имени меня». Можете называть меня рабом тщеславия, но, когда оно созидает добрые дела, это не грех.

В мои, пусть и не великие, годы я вполне отдаю себе отчет, что непрерывно напитывающиеся жиром нарастающего итога средства на моих счетах, я не смогу ни потратить до конца жизни, ни тем более унести с собой в могилу. Мои дети, если таковые появятся, или неожиданный хоровод родственников заработают деньги и славу, хорошую или дурную, очень даже самостоятельно, как это делает ваш покорный слуга. Может, впрочем, я оплачу их образование, но и точка.

На завод я пришел желторотым пугливым юнцом и протопал долгий путь по карьерному эскалатору. На ухабистом пути часто встречались персонажи с поцарапанными душами, смирившиеся с обреченной реальностью бытия в маленьком городишке без солнца, но, порой, встречались и выпуклые личности: музыканты, литераторы, педагоги, художники, в общем, все те, кого судьба заставила отбросить холсты и краски, рукописи и ноты в обмен на парящие от горячего раствора электролизные ванны, конвертеры с раскаленным металлом, огромные пролеты плавильных цехов, пронизанные кислым на вкус гнойно-желтым туманом сернистого газа.

Итак, Кирена стала работать у нас. Я познал разных женщин, проведя с некоторыми из них день, ночь, месяц и даже три. Но эта девушка настолько въелась в мои ровные до этого мысли, что я переставал на время думать о чем-то другом. В вспухшей голове с фатальным упорством всплывали только одно имя и лицо. Кирена, наглым взъерошенным воробьем, раскачивалась на тоненькой ветке внутри меня, не собираясь никуда улетать, и не было такой силы, чтобы прогнать непрошенного гостя.

Кому из нас не знакомо, почти физически болезненное, ощущение сгоревших предохранителей, лопнувших струн, рухнувших мостов? Когда гарь, пыль и сажа растворяются и оседают глубоко на самом дне, перед взором возникает светлый, начищенный как новая золотая монета, милый и уже не покидающий образ той, что взглядом блестящих осколков черных глаз могла спровоцировать глобальную катастрофу внутри отдельно взятого человека. Этим человеком был я, а мой тихий и уютный, как зацветшая вода, мирок рухнул, океаны вышли из своих берегов, я захлебнулся и утонул.

Я пропал, но внутренние рассуждения не давали покоя. Смущала разница в возрасте и в жизненном опыте. Она была рядовым, двадцати трех лет отроду, молодым сотрудником моего предприятия, неопытная, только-только открывшая дверь вагона, сурового и, зачастую, несправедливого поезда жизни. Глядя на детскую фигурку, корпевшую над ворохом бумаг на рабочем столе, я думал, сколько жестоких разочарований, разбитых надежд, переживаний, взлетов и побед ожидало маленькую, метр пятьдесят ростом, принцессу на пути к конечной станции. Но только так, пройдя через все испытания, может в полной мере раскрыться человеческий характер. Каждый раз, встречая ее в коридоре или кабинете, хотелось прижать к себе хрупкое тельце, укрыть от невзгод, защитить от всемирного зла в капсуле добра, раскрыть над милыми прядями темно-каштановых волос гигантский, шириной с небосвод, зонтик и нести его всю свою жизнь, пока хватит сил.

С каждым днем я все сильнее идеализировал Кирену, наделяя ее надуманными качествами полубожества. Такого со мной не случалось ранее, и я боялся своих порывов, непонятных перемен в себе, новых ощущений. Стоило ей, в таких уже привычных ботинках на пухлой платформе, пройти мимо, как сердце мое замирало, но я, умудренный жизненным опытом, ничего не мог ни сделать, ни заговорить с ней. Я не знал, чувствовала ли она мое состояние, но дальше так продолжаться не могло. Надо было побороть свою трусость и начать действовать.

II

Канун Нового года – лучшее время, чтобы раскрыться и показать себя романтичным, надежным и увлеченным. Я всегда предпочитал лету чистую безветренную и солнечную зиму с ее белоснежными одеяниями, в которые она причудливо облачает жадные до одежды нагие деревья, покрывает серебристым шершавым, как кошачий язык, инеем ежащиеся от холода здания, сковывает накрепко в тугие ледяные оковы реки и озера, наполняет пузырьками игристой свежести и терпким бодрящим ароматом острый воздух. Особая часть зимнего волшебства – звенящее декабрьское утро, пронизанное игривыми лучами малинового солнца. Они ласково щекочут крыши просыпающихся домов, скользят вдоль улиц и площадей заснеженного города, беззастенчиво заглядывают в лица еще сонных редких прохожих, улыбаются темным окнам и, ускоряясь, резвыми небесными гончими убегают в непостижимые дали.

Я давно перестал понимать идиотов, в середине декабря упрямо наряжающих тоннами мишуры и сгнившими от старости полинявшими игрушками живые елки, расклеивающих по всему дому розовых ангелов, дедов морозов, захламляя жилища гирляндами, воняющих дешевым пластиком. Радоваться, что к брюху добавилась очередная килограммовая складка сала и что приблизился еще на триста шестьдесят пять дней к смерти, – удел неповзрослевших кретинов. Но, как и многие, я делал вид, что с радостным нетерпением предвкушаю оглушительные фейерверки, долгожданное обжорство, стаи злых с похмелья праздных шатунов.

В один из предновогодних дней Кирена получила открытку с приглашением на ужин с руководством завода. В конце каждого года предприятие организовывало неформальное мероприятие, вечер, где лучшие сотрудники могли в свободном формате пообщаться с главными управленцами, задать волнующие вопросы, получить расплывчатые ответы, а на следующий день, но с головной болью и, одновременно, с чрезвычайным воодушевлением от вчерашних впечатлений, привычно занять позицию у станка.

Не могу точно сказать, насколько я был уважаем подчиненными, но все они знали мое неприятие раболепия, присущее тем, кто старается выслужиться за счет далеко не профессиональных качеств. Коленопреклонение всегда вызывает омерзение, даже у тех, перед кем ползают. Первые это тщательно скрывают, вторые их за это ненавидят. Сам я не пресмыкался перед руководством в молодости, а теперь – и подавно. От человека заискивающего, то есть ненадежного, стоит ждать беды, тылы оголены и неприкрыты. Именно поэтому я окружал себя думающими людьми, самоотверженными, опытными производственниками, многие из которых присутствовали сегодня на первом этаже заводского управления, превратившегося в ресторанный дворик по европейскому образцу.

Ужин подходил к концу, когда спиртные напитки, коих было в избытке, сделали свое дело, и беседа приобрела теплый и где-то дружеский характер. Я, подогретый не одной порцией коньяка, был на высоте: безудержно шутил, метко стрелял комплиментами в присутствующих дам и незаметно следил за сидящей напротив меня Киреной. Каждый раз, при взгляде на нее, сердце мое отчаянно колотилось, что я, порой, не слышал себя и, несколько раз что-то сказал невпопад, судя по недоуменным выражениям не слишком еще пьяных сотрудников. Остальным же, находившимся во власти бесплатной чарки, было все равно, они готовы были рукоплескать любым моим изречениям, впрочем, без особого фанатизма (почему – см.выше).

Знакомо ли вам странное, неземного происхождения, чувство, будто вы в секунду становитесь невесомым и парите над объектом своего обожания словно белоголовый орлан? В мгновение обостряется обоняние, и вы алчно вдыхаете каждый атом распространяющегося и доступного только вам особого аромата, который кажется вам самым прекрасным, самым необыкновенным изо всех, что когда-либо порождала Вселенная.

Наконец, она обнаружила мой интерес к ее особе. Мне показалось, в ее черных зрачках вдруг зародились блестки лукавых искр осторожного, только зарождавшегося, любопытства. С нетерпением я ожидал завершения мероприятия, и после вручения обязательных дипломов в память о сегодняшнем событии, под мелодичный перезвон чашек с ароматным кофе, директор дал понять собравшимся, что неумолимо вечер подошел к концу.

Кирена, одеваясь у гардероба, замешкалась, и я нашел повод удержать ее разговором о наших производственных победах, о перевыполнении плана по производству электролитической меди и никеля, о блестящих перспективах и светлом будущем нашего любимого предприятия. Девушка, слегка наклонив голову, внимала каждому слову соловья-переростка. Металлургия была моей главной страстью, и я, выступая перед советом директоров, каждый раз пылко ратовал за приобретение, внедрение и развитие новых технологий, за качественное профильное образование, которые, как известно, – будущее любой промышленности. Благодаря разумным инвестициям и согласованным планам развития, завод выгодно отличался от подобных компаний известных металлургических магнатов, выжимавших, улыбаясь с экранов телевизоров в спортивных костюмах на фешенебельных курортах, все соки из своих комбинатов, и где рабочие по старинке, как в тридцатые годы двадцатого века, махали лопатами и ломами, хотя с этим давно справлялась автоматизация и современные машины.

Испугавшись, что рискую прослыть занудным стариком, я, спохватившись, поспешил свернуть монолог, который девушка вежливо поддерживала улыбками и кивками. Вместо уместного «до свидания», нелогично и коряво я пригласил Кирену поужинать в ближайшую субботу. Она согласилась и этим навсегда изменила мою и свою судьбу на «до» и «после», даже не подозревая об этом. Впрочем, я ведь тоже не подозревал. Говорят, – и это давно превратилось в банальность, – что жизнь состоит из цепи «неслучайных случайностей», что все предопределено, и что мы – лишь мельчайшие частички, перемалываемые жерновами истории. Фаталист отметит, что достаточно плыть по течению, зная, что от тебя ничего не зависит, – все произойдет так, как должно. Я же считаю, пусть меня казнят за подобную дерзость, что выдающимися личностями становятся только те, кто пытается изменить, нарушить, взорвать ход истории, повернуть русло заросшей тиной реки вспять. В постоянной борьбе с собой зарождается и закаляется характер воина, обреченного на подвиги, но вместе с тем, на страдания.

В одном лишь случае алгоритм бессилен. Если непроходимо туп, то ничего не поможет, не спасет. Глупость опасна, неизлечима и может породить только глупость. В сочетании с такими коварными ингредиентами как неполноценность, ущербность, нищета, зависть она сеет терроризм и войны. Со мной на курсе учился юноша, закончивший школу с золотой медалью. В университете он тоже пытался быть первым, шел к знаниям как ледокол. Но стоило кому-нибудь вырваться вперед по одной из дисциплин, он сразу, бледнея, угасал. Однажды он подошел ко мне (я как раз лидировал по сплавам) и попросил подтвердить, что он, при росте в метр семьдесят, выше меня. Я тогда вымахал под метр девяносто.

Не знаю, стала ли Кирена результатом того самого течения предопределенности или моего особого пути, но я благодарен провидению за все произошедшее. Это – моя жизнь, и я ни разу не помыслил прожить ее кем-то другим.

III

Новогодние дни мы провели на родине белоснежных горных вершин, Швейцарии, в маленьком двухэтажном шале, который отшельническим островом располагался вдали от грозди остальных строений прямо у подножия одного из склонов. Повсюду – необычный для городского жителя ослепительно белый снег. Хрустящими трелями в полнейшей тишине он разлетался под нашими ногами и лыжами. Мы наслаждались друг другом, упиваясь топленым спокойствием окружающего высокогорного мира.

По утрам, – Кирена, как и я, оказалась жаворонком, – мы уходили на лыжах в небольшой лесок неподалеку от нашего домика. Она, как любой житель северного российского городка, прекрасно владела лыжами еще со школьных лет. Я и сам с великой радостью ощутил себя юношей и вспомнил, насколько это занятие бодрит и поднимает настроение. Но больше всего мне нравилось наблюдать за маленькой кнопкой в красно-белом спортивном костюме, несущейся по лыжне навстречу просыпающемуся солнцу. Мы наматывали круги, огибая величественные ели, спускались с некрутых склонов, падали, застревая в непроходимых сугробах и напоминали неутомимых игривых белок.

Взмокшие от приятной физической нагрузки, мы вваливались в наше пристанище и с благоговением замирали перед уютным камином на пушистых коврах. Обжигающий янтарный чай с едва уловимым запахом дыма бодрил и напоминал походы с друзьями в лес в такой уже далекой и недостижимой юности. В те времена мне хотелось быстрее вырасти, стать взрослым. Только в зрелом возрасте понимаешь, что любое мгновение жизни уникально и никогда не вернется назад. Милая разрумянившаяся от мороза и стремительного конькового хода девочка рядом со мной не осознавала этого, энергично перелистывая насыщенные событиями страницы жизни. В отличие от ее нетерпения, я многое бы отдал, чтобы снова вернуться туда, где зарождается чистое (но тебе это не ведомо), но хрупкое и уязвимое будущее.

Днем мы колесили по округе, по пути заглядывая в различные ресторанчики, где проводили время уставшие от горных ралли лыжники, швейцарские пенсионеры-энтузиасты, юркие парочки всегда в темных очках и богато, с вывертом, экипированные оболтусы, беспощадно транжирившие средства родителей в одной из самых дорогих стран. Мы с Киреной оказались одинаково неприхотливы в еде. Может, в силу далеко не дворянского происхождения, мы с одинаковым аппетитом сметали все, будь то простая деревенская яичница с черным кофе или поданные с пиететом диковинные омары по-королевски с безумно дорогим вином урожая черт его знает какого года.

Я ощущал себя удивительно счастливым рядом с Киреной, замирая от мягкого обволакивающего тепла шелковых прикосновений. Мне нравилось в ней все: высокий мелодичный голос, милые детские гримасы, когда она, паясничая, ела, ее неподдельное изумление как реакция на вновь открытые элементарные вещи. Ее цветущая, распирающая юность придавала мне заряженный молодостью импульс, и я воспринимал себя ее ровесником, готовым к дурачествам и приключениям. Впрочем, я и сейчас был бы не прочь побегать с друзьями детства вечером по пустынной школе с водными пистолетами, попасть с крыши тухлым яйцом в спешащего на свидание с цветами в руках прохожего, превратить стену подъезда в неприличную фреску от пятнадцатилетних художников-вандалов, поджечь почтовый ящик.

Умение выбирать нужные моменты, делать паузы, где необходимо, быстро приходит к человеку, каждый день принимающему решения. Мое предложение, в этот раз лишенное оригинальности, прозвучало в первую минуту наступившего нового года. В малиновых всплесках пылающего камина, когда наши тени причудливо бились о стены уютного обиталища, я поведал о своих чувствах, о том, что не представляю свою жизнь без нее. В тот момент она смотрела на пылающие поленья, но я и так все понял. Она робко согласилась стать моей женой. Мне вдруг стало так мало целой земли для обретенного счастья, и другие планеты, и даже галактики не вместили бы преподнесенного на девичьих раскрытых ладонях магического блаженства.

В последние дни отпуска мы исследовали города чудесной Швейцарии. В каждом из них я с изумлением открывал для себя не достопримечательности, а неизвестную, новую для себя Кирену. В Люцерне мы целую вечность простояли у памятника умирающему льву. Если мне композиция показалась интересной, то неиссякаемый фонтан слез, низвергавшийся из прекрасных глаз чувствительной девушки, стал для меня полной неожиданностью.

Еще большим открытием стали строчки ее сочинения, поразившие своей фатальностью, взволновавшие и навсегда запавшие мне в душу:

Время вырывает годы из суставов,

Так, я умру несвойственной мне смертью,

На полпути к надежде корабли мои застрянут,

Исчезнут, растворившись в море черной тенью.

Это четверостишье отозвалось в ней на рассвете до поездки. Позже она нередко читала мне из своей коллекции. В основном, стихи были пронизаны печалью, но в этой грусти кружилась нестандартная, задумчивая, безысходная красота. После моей неудачной шутки, что поэтами в России становятся только после смерти, она задумалась, но после рассмеялась. Мне от этого смеха почему-то стало неуютно, и я предложил срочно пообедать, хотя, на самом деле, мучительно захотелось выпить.

В Монтрё мы, укутанные морозным, с ароматом жасмина, туманным облаком, выползающим из чрева Женевского озера, бродили по набережной, любуясь видом на противоположный берег, окантованный горными вершинами.

В старинном тихом Бьене я не удержался от подарка любимой девушке. В поезде Кирена с восхищением вглядывалась в тонкое запястье, которое сверкающей позолоченной змейкой обвивали новые часы. Искоса я любовался ею, и ее эмоции с удвоенной энергией передавались мне. Женева показалась Кирене казенной, а в Берне ее порадовали символы города – бурые медведи, живущие под открытым небом. В Мартиньи нас обоих поразил музей сенбернаров, бесстрашных и надежных спасателей.

За ту неделю, что мы провели в удивительной стране, где даже воздух сладкий и тягучий, как вишневое варенье, и его можно загребать ложкой и лакомиться от души, мы узнали друг друга с разных сторон. Недаром, один философ однажды изрек, что «путешествие – лучший способ разобраться в человеке». Наше волшебное приключение закончилось, но карманная Швейцария для меня оказалась слишком спокойной страной, чтобы там могла обитать и чувствовать вечно неспокойная русская душа.

Под воздействием странствований мы бурлили впечатлениями, и наши взгляды, действия отражали отношения и чувства. Но, с каждым днем, мы становились все ближе к неотвратимым и предопределенным событиям. Равновесие и покой превратились в пенный след уходящей высоко в небо гигантской железной птицы. Кирена стала для меня тем милым солнцем, что всегда сияет, греет и манит сплавом из золотисто-серебряных лучей.

Свадьбу сыграли в нашем же загородном доме без пафоса, обильных речей, канкана и дурацких конкурсов. Родители Кирены погибли в автокатастрофе, возвращаясь из отпуска, когда ей исполнилось двенадцать лет, поэтому со стороны невесты приехали ее бабушка, да несколько смазливых подружек по университету. Я же пригласил родного брата, работавшего хирургом в городской больнице, и нескольких близких друзей, что прошагали со мной путь от суровой школьной скамьи до светлых заводских кабинетов. Наши с братом родители развелись много лет назад, и, – зловещее тождество, – их тоже не было в живых: мама умерла от тяжелой болезни, а отец, изрядно выпив накануне, замерз насмерть, заснув февральской ночью перед подъездом своего дома.

Вот так, тихо и по-домашнему, в обществе приятных людей, мы стали мужем и женой. Я всегда подозревал, что счастье похоже на мягкую неагрессивную форму безумия, и нашел этому подтверждение. Меня преследовала мания творить немыслимые доселе глупости. Я купил дорогую гитару и по полночи бренчал, сочиняя на ходу незамысловатые песни. Едва дождавшись рассвета, будил юную, обескураженную моей беззастенчивостью, жену очередным «шедевром», и дом наполнялся теплотой ее заразительного смеха.

Никогда не подумал бы, что любовь управляет человеком как инженер, меняет образ жизни, выдавливает неведомые до сих пор чувства и желания, заставляет творить, сгорая дотла, но каждый раз воскресая. Каждый вечер, возвращаясь с работы, я предвкушал встречу с Киреной, не в силах дождаться момента, когда, наконец, увижу мягкий блеск смеющихся глаз, услышу шелест бархата любимого голоса. Вместе мы ужинали, читали, наслаждались музыкой, делились впечатлениями за день. После того, как на наших безымянных пальцах заблестели символы семейной радости, я посчитал увольнение Кирены хорошим дополнительным подарком, и теперь она была предоставлена днем сама себе. Если б я знал тогда, какую чудовищную ошибку допустил.

Сам я происходил из рабочей семьи, и, сколько себя помнил, постоянно чем-то занимался. Труд у нас был в почете. Первые деньги я заработал в четырнадцать лет, когда мы с братом за два летних месяца выкрасили в ядовито-желтый цвет все ворота огромного складского комплекса. С тех пор я не мог представить себя не занятым ничем, а бездействие раздражало и мучило. Возникало странное чувство оторванности от мира, казалось, жизнь утекает в землю, плесневеет словно забытый на столе кусок сыра. Эту модель поведения я после проецировал на остальных: никто не может существовать без дела.

Много раз потом я задавал себе вопрос, почему я забыл про свой принцип, когда избавил Кирену от необходимости каждый день ходить на работу. Возможно, глядя на друзей, чьи жены блаженствовали в праздности или занимались воспитанием потомства, я решил, что и для моей любимой половины наступила пора отдохнуть от заботы зарабатывать на жизнь. Через несколько недель после нашей свадьбы, она, уже изнывая, мучаясь от безделья, – даже стихи перестали рождаться в ее голове, – решила получить еще одно образование в одном из престижных московских университетов. Конечно, я поддержал желание милой супруги, но невозможно было и предположить, что ее стремление обернется настоящей бедой. Если б только я мог повернуть время вспять…

IV

С трудом преодолев мое нежелание, Кирена стала ездить в Москву на обучение, закрывать сессии. Ее отсутствие в три, а порой и в четыре недели наводило на меня уныние, граничащее с безысходностью. Меня пугал пустой дом и, стараясь оттянуть с ним неизбежную встречу, где все напоминало о Кирене, я работал каждый день до самой ночи, сознательно изнуряя себя тяжкой ношей неисчислимых дел. Дома я сразу рушился в постель от чрезмерной усталости, но, таким образом, забываясь глубоким, спасительным сном. Иногда, мозг был не в состоянии отключиться, и сон превращался в муку. Мысли о Кирене просачивались сквозь искусственно возведенные барьеры полусмертельной усталости вконец отчаявшегося человека. Не думал я, что способен мучиться в отсутствие жены и напоминал запертую в квартире непрерывно лающую собаку, которой казалось, что ее навсегда бросил хозяин, отлучившийся на полчаса в магазин.

Мы оба страдали от жестокой разлуки. Я чувствовал, что еще немного, и она не выдержит, возьмет билет на самолет и улетит ко мне, бросит проклятый университет. Наши непродолжительные разговоры по телефону, – я прекрасно это понимал, —отвлекали ее от процесса обучения, поэтому, несмотря на мои одиночество и уныние, я старался меньше тревожить студентку.

На работе, в кабинете, словно тигр в вольере, не мог я найти себе места: ходил беспокойно взад и вперед, рычал и был готов растерзать любого, кто вызывал даже малейшее раздражение. Коллеги, заметив резкие перемены в поведении руководителя, избегали и сторонились меня, а друзья предлагали помощь. Но, никто не был в силах помочь моему временному (я себя утешал подобным определением), но такому обескровливающему горю.

Как известно, всему приходит конец, и очередная сессия Кирены завершилась. Я снова упивался возможностью лицезреть милые черты, обнимать и прикасаться к объекту моих лучших устремлений и желаний. Мир, любовь и покой воцарились в нашем доме, наполнив теплым уютом каждый уголок. Все стало как прежде: каждое утро, бодрый и счастливый уезжал на завод и по вечерам возвращался в родную обитель, туда, где с нетерпением меня ждала Кирена.

Когда Кирена в следующий раз отбыла в Москву, мне приснился ужасающий жуткими подробностями сон, оправиться от которого я не мог несколько дней. Проводив жену, я потерял сон. Даже тонны дел, что я перемалывал за день, увеличивая их дозировку словно наркоман на пути в лучший мир, не приносили долгожданного забытья ночью. Это напоминало поворот рычажка выключателя в положение «вечное бодрствование», а возврат в исходное положение инструкцией не предусматривался.

Я, вернее моя оболочка, ездила на работу, общалась с коллегами, раздавала указания, по вечерам звонила Кирене и чрезвычайно боялась наступления ночи, беспощадной мучительницы. Бестелесной тенью бродил я по безмолвному дому, безуспешно пытался отвлечься чтением, хватал и тут же отбрасывал гитару. Но самое страшное заключалось в том, что неведомая, могущественная сила не позволяла заснуть, а между тем, на вторые сутки почти непрерывного бодрствования я уже валился с ног от усталости. Так, проведя почти шестьдесят часов в сомнамбулическом состоянии и находясь уже на грани бреда, не различая границы между реальностью и фантазиями, я все-таки случайно заснул, сидя на стуле в столовой.

Снилось, как я держал в руках какие-то свитки. Развернув их, мне открылись тексты, испещрённые странными, но смутно знакомыми символами. По соломенного цвета пергаменту плыла бесконечной морской волной с барашками арабская вязь, плавная, мудрая и спокойная. Оторвавшись от манящей глубины букв, я взял с деревянного стола предмет и вдруг понял, что нахожусь посреди провинциальной квадратной площади, окруженной низкими домами из белого камня. В углах площади росли пальмы, под ними, в спасительной тени, затаились дети, старики, оборванцы. С восточной стороны возвышался минарет, опоясанный голубыми и золотыми кольцами.

Стоял знойный полдень, я чувствовал жар, исходивший от раскаленного солнца, а может, от обступившей меня бесчисленной, казалось, толпы. Периметр бдели безмолвные и неподвижные, вооруженные саблями, охранники, зорко наблюдая за гудящим человеческим ульем. Почему я здесь? Чего требовали все эти люди с пеной исступления на иссушенных губах и с ненавидящими взглядами? Я не мог разобрать ни слова, хотя только что прочитал три текста на незнакомом доселе языке. Наконец, я увидел, а скорее, почувствовал почти неуловимое движение на площади. Следуя за десятками любопытствующих взоров, я повернул голову к центральному входу, откуда возникли три рослые вооруженные фигуры с тремя прямоугольными коврами в красно-синих узорах. Расстелив ковры в линию, они удалились в шатер, временно разбитый на площади, и вывели оттуда три сгорбленные, закутанные с ног до головы в белые одеяния, фигуры.

Каждую из фигур поставили на колени на ковры, склонили их головы, и я увидел алые нити, перетягивающие их шеи. В лучах немилосердно палящего солнца, нити выглядели темными, зловещими. Рассмотрев коленопреклоненных внимательнее, я заметил, что руки всей троицы туго стягивали за спиной прочные веревки, а в их позах застыла неотвратимость неизбежного.

Вдруг толпа, словно по команде, стихла, и над площадью замерла гнетущая тишина. Даже листья пальмы словно окоченели, а птицы потеряли голос. Подали свитки, что я уже видел. Мне предстояло огласить их перед горожанами. Свободно, привычно и легко, громким голосом, неспешно зачитал я документы, которые, к моему глубочайшему изумлению, оказались тремя…смертными приговорами.

Внезапно я все осознал. Площадь с ее прекрасными домами, арками и колоннами в стиле мудехар, притихшая в ожидании волнительного действа толпа, мрачные в своем спокойствии стражники, арабская вязь в свитках, – все вдруг поплыло, закачалось перед глазами, а огненный шар пылающего, раскаленного добела солнца заполонил собою все пространство, и молить его о пощаде было бесполезно.

Отдав свитки с приговорами очутившемуся рядом охраннику, я увидел, что предмет на столе, который я уже держал ранее в руках, был остро наточенной саблей палача, сверкающей смертельным серебром. Я огласил приговоры, и я же приведу их в исполнение на глазах у жаждущей крови толпы.

Я встал на изготовку возле первой жертвы. Из толпы послышался тяжелый вздох, но резко оборвался, а один из охранников насторожился. Красные нити на белом пылали подсказками, безжалостными ориентирами для рокового лезвия. Необходимо рубить строго по линии, но главное правило – ни капли крови на моей одежде. Откуда-то я знал это. Для государственного палача нет ничего более позорного, чем кровь казненного на одеянии, ибо идущий на казнь – презреннейшее существо, хуже плешивого барана.

Напряжение достигло апогея, кислота пота струилась по лбу, скапливалась в глазах, безжалостно разъедая их, но я нечего не чувствовал. Вся моя напряженная сущность сосредоточилась на красных линиях, обвивающих шеи приговоренных. Горе тем, кто идет против правителя, говорилось в приговоре. Беда тому, кто заходит за красную линию.

Короткий, профессиональный взмах, – и первая голова упала на ковер, за этим следуют еще два сверкающих выпада, – и тот же результат. Словно разрезанные арбузы, головы гулко падают на восточные узоры, напитывая ковры кровавой мякотью. Их прополощут в реке, думаю я машинально. Обмякшие тела извергают из себя остатки жизни, но не это заботит меня. В ноздри бьет едкий запах. Смерть пахнет аммиаком и ржавым металлом. Кровь повсюду, а что с одеждой? Незаметно осматриваю себя и не замечаю ничего вокруг, не слышу рева ликующей удовлетворенной зрелищем толпы. Стук собственного сердца перекрывает шум и становится самым оглушительным звуком во Вселенной, угрожая моему существованию.

Каждый получил свое: жертвы – быструю смерть, я – чистую одежду, толпа – потеху. Тела вместе с коврами засунули в холщовые мешки и уволокли, а головы насадили на колья. Неделю они будут вялиться на солнцепеке в назидание законопослушным горожанам. В день казни нет торговли, но уже завтра здесь развернется базар с бойкими торговцами, ароматами пряностей и диковинных фруктов, выкриками торгующихся за медную монету и суетой. До следующей казни. Так было, есть и так будет, пока существует мир.

Из страшных объятий дикого Востока меня вырвала настойчивая трель телефона. Звонила Кирена сообщить, что не вернется.

V

Кто знает, на что способен человеческий мозг в экстремальной ситуации? Величайшие изобретения, включая велосипед и цепные атомные реакции, меркнут перед одним только мигом, сопряженным с реальной угрозой и опасностью. Только на краю пропасти ощущаешь себя тем, кто ты есть на самом деле. Порой, незнакомец, живший в твоей оболочке все это время, очаровывает или, наоборот, отталкивает хитрой изворотливостью в стремлении жить. Все зависит от алгоритмов, что не только были заложены при рождении, но и от приобретенных в течение жизни, под воздействием опыта и обстоятельств.

За доли секунды, обработав полученную информацию от своей жены, я осознал, что именно произошло и что случится в скором будущем. Не было помутнения рассудка, аффекта, дрожи в конечностях или растерянности, – в голове вырисовался четкий сформулированный план, который, правда, предстояло еще хорошенько продумать в деталях. Одно я знал наверняка: я не собирался потерять женщину, дарованную мне судьбой.

Стоило немалых трудов (река красноречия едва не иссякла) уговорить Кирену прилететь домой накануне восьмого марта. Мы с ней нейтрально относились к этому празднику и просто наслаждались еще одним выходным днем в обществе друг друга, в то время как стада красноглазых мужей, забивая атмосферу праздничным перегаром, дежурно мечутся в поисках букета залежалых цветов, чтобы исполнить семейные обязательства и погрузиться в пьяную нирвану.

В этот раз все было по-другому: по пути из аэропорта мы молчали. Приехав домой, она, сославшись на дикую усталость, поднялась на второй этаж, приняла душ и легла спать в гостевой комнате. Завтра, восьмого марта, мне предстоял, пожалуй, самый сложный разговор в моей жизни. Разговор, касающийся самой жизни.

Всю ночь я то проваливался в сон, то просыпался, зачастую совершенно не понимая, бодрствую или нет. Если разбудить человека в период крепкой фазы и спросить о чем-то серьезном, то почти наверняка, при ясном, осмысленном взоре, он понесет самую дикую чушь. Кирена, для смеха, изредка подшучивала надо мной подобным образом, засидевшись за полночь за хорошей книжкой.

На следующее утро в окна ворвалась чудесная солнечная погода. Рассветную тишину разрывали радостным щебетанием маленькие птахи, на кромках крыш плакали и с мрачной необратимостью устремлялись вниз коварные сосульки, снег под ногами хрустел глазированной коркой. Зима неохотно, грязными следами чернеющей копоти на угасающих сугробах, покидала город, и уже чувствовалось вишневое дыхание весны. Смена времен года бодрила, созидая новый прилив сил каждому чахлому организму, изнуренному непроницаемой ширмой полярной ночи.

Кирена проснулась поздно: только к полудню я услышал ее шаги в соседней комнате. Мое предложение позавтракать она ожидаемо отклонила, сославшись на необходимость успеть собрать до вечернего самолета вещи. Поужинать перед вылетом, как я и рассчитывал, все же согласилась. На этом строился мой ужасный план.

Весь день я едва сдерживал своё волнение перед неизбежным, маскируя свои истинные чувства печалью от предстоящего бракоразводного процесса. Меня, не познавшего отцовской любви, даже слово «развод» удручало. Женщина, с которой я хотел прожить отмеренное мне время, была спокойна и холодна. Она не принимала теорию, что семья одна, на всю жизнь, и превыше всего. Семейная жизнь как трамплин: вы оба встали на лыжи и вдвоем же несетесь вниз, не останавливаясь и не сворачивая. Именно так я себе представлял нашу с Киреной судьбу. Вместе навсегда. Но любимая когда-то игрушка разонравилась и требовала замены, пока не вышел гарантийный срок.

Прощальный ужин подходил к концу. Мы, как и положено цивилизованным людям, разобрались в нашей ситуации без использования непечатных слов и холодного оружия. В заключение, я предложил выпить по бокалу дорогого шардоне из личных запасов. Я прекрасно знал, что Кирена обожает именно это вино, поэтому она не смогла отказаться. В гостиной звучал любимый нами Чайковский. Шардоне и «Щелкунчик» – идеальные ингредиенты для мирного завершения отношений, как соленое и сладкое, радость и отчаяние. Счастливое сочетание в стиле ар-деко, особенно, если одно из них содержит в себе смесь транквилизаторов и веществ, угнетающих дыхание.

Любовь не исчезает, если кто-то из двоих по-прежнему питает чувства. Из нас я не утратил страсть, а это означало, что Кирена должна была остаться в доме, где мы провели несколько бесценных лет, вихрем пронесшихся перед моими глазами за те секунды, пока она допивала свой последний бокал. Сейчас в ней зарождалась новая эра, которую ей предстояло оценить по достоинству.

Несколько минут спустя, Кирена почувствовала легкую усталость и головокружение. Ее знобило, и я предложил ей прилечь ненадолго тут же в гостиной, на диване. До самолета было достаточно времени, успокаивал я. Приглушив свет, я сел подле нее, взял за руку и неотрывно глядел в ее широко распахнутые глаза, ради которых был готов на все. Понимала ли Кирена, что происходило с ней? Я надеялся, что нет.

Одно дело – внезапный уход, совсем другое ощущение, когда душа медленно освобождается от телесной оболочки, а каждый вздох может стать последним. Мозг, сознание бешено сопротивляются, цепляются за все земное, пытаются вырваться из объятий неизбежного. Наконец, последние минуты и секунды пребывания в этом мире сглаживаются, забиваются стремительно делящимися клетками наиболее ярких и важных пережитых когда-то впечатлений и эмоций, а после плавно ускользают в трясину беспамятства, словно от укола с сильнодействующим наркотическим веществом.

И вот я ощутил, как сильно задрожала Кирена всем телом, а из открытых, но невидящих, глаз хлынули бледно-розовые слёзы, ниспадающих прозрачными потоками по прекраснейшему лицу. Из Кирены струилось последнее послание живому миру, то, что еще могло отождествлять ее с ним. Я целовал ее руки, глаза, нос, солоноватые губы, – самое дорогое, что было у меня. И все, что я так любил, оставалось в доме. Нашем с Киреной доме. Навсегда.

На следующий день, после работы, я довольный и радостный спешил домой. В моей жизни ничего не изменилось. Я безумно счастлив, у меня семья, и те, кто после всего этого утверждают, что я не умею любить, – либо безнадежно глупы, либо чрезвычайно завистливы.

Холодное весеннее солнце вяло омывало последними тусклыми лучами далекий и почти невидимый горизонт. Вечер обнимал город смолистым облаком дымчато-сладкой убаюкивающей дремоты, а я возвращался по оставленным утром следам на снегу к своей Кирене.

ПРИПЛЫЛО

Диспансеризация направлена на

выявление хронических

неинфекционных заболеваний,

являющихся основной причиной

преждевременной смертности.

Из положения о диспансеризации.

В пять утра Вениамина Егоровича разбудили настойчивые характерные позывы. Сшибая спросонья углы прихожей и дверные проемы, доковылял он до туалета. Привычно завис над унитазом, намереваясь исполнить задуманное. Внезапно, замутненный сонливой негой, взгляд сфокусировался на чем-то крайне неожиданном в столь ранний час. Он ахнул и остолбенел: в водном ареале фаянсового друга мерно покачивался фекальный ковчег.

Мозг мгновенно пробудился и заработал со ураганной скоростью. Еще час назад ничто не нарушало экосистему чуда сантехнической мысли. Жена трудилась в ночную смену в круглосуточном магазине и должна вернуться только через пару часов. Сын давно съехал и приезжал раз в месяц, да и то, если нужны были деньги. Может, кот? Вениамин Егорович выскочил в коридор, вытащил из мягкой лежанки упитанного и возмущенного вторжением в личное пространство Ваську персидского розлива. Оперативно произвел дознание, которое закончилось предупредительным шипением и легким прикусом левой руки следователя.

«Откуда ж оно взялось?» – недоумевал Вениамин Егорович, с пристрастием всматриваясь в объект исследования и, окончательно проснувшись, понял, что мурлыка не мог произвести субстанцию, размером с кошачью голову.

– Аварийная. Надежда. Слушаю вас, – подавляя зевок ответили в управляющей компании.

– Доброе утро, у меня в унитазе почему-то плавают отходы человеческой жизнедеятельности!

– Выливается наружу? Засор? Вас топит? Верно?

– Нет, нет. Тут плавает чужое. Это не наше! – затараторил Вениамин Егорович. – Не знаю, как это попало в мой унитаз. В квартире никого нет, и это странно.

– Так вас заливает или нет? – голос дежурной посуровел.

– Послушайте, мне неприятно, что в мой дом заходят посторонние люди. Как такое возможно? – гнул свою линию Вениамин Егорович. – Одно дело – по малой нужде, а вот по большой, – это, извините, свинство! Прошу разобраться и впредь не допускать подобное неуважение.

– Может, это ваше, но вы забыли? Утро же раннее. Заработались, замотались, всякое бывает.

– Повторяю еще раз: я спал. Хожу ночью только по-маленькому, а тут кто-то внаглую, прямо на моих глазах, совершает подобное! Как это прикажете понимать?!

– Хорошо, – голос приобрел примиряющие нотки. – Предлагаю лучшее решение.

– Какое решение?

– Смойте и ложитесь спать.

Вениамин Егорович закипел:

– Как это смыть? Вы в своем уме? В унитазе – вещественные доказательства, улики! Необходимо произвести расследование, выяснить, почему всплыла эта наглая подводная лодка и по какому праву? Я не потерплю в собственном доме инородные тела! За что я плачу вам деньги?

Вениамин Егорович, как полуночный призрак в предрассветном мраке (будучи бережливым хозяином, он экономил электричество), бродил по узкому коридору взад и вперед, прижимая к уху трубку и выкладывая аргументы для пресечения в дальнейшем грубейшего вторжения. До него не сразу дошло, что бесценные рекомендации он дарит тишине: трубку на том конце давно бросили.

В ярости он набрал номер снова:

– Что это за манеры? Я на вас жалобу накатаю! – с ходу заорал он. Телефон в руках хрустом пластикового корпуса подтвердил серьезность намерений огнедышащего дракона предпенсионного возраста.

– Какая жалоба? Вы на часы смотрели? – по рассерженному басу Вениамин Егорович понял, что ошибся, разбудив в полшестого утра непричастного к унитазной истории человека.

Вениамин Егорович обмяк от досады, даже рыжие волосы на тощих ногах сникли как увядшие подснежники. Он в нерешительности завис над телефоном, борясь с искушением отдаться предложению дежурного дьявола из управляющей компании. Тяга к справедливости оказалась сильнее капитуляции. Раз за разом набирал он номер, но неизменно натыкался на неприступный частокол коротких гудков. Занято. Но стремление к эскалации любого вопроса («Уважаемый министр пищевой промышленности! Сегодня я обнаружил волос в котлете. Срочно прошу разобраться и наказать виновных!») уверенно проявляется сорок седьмой хромосомой в русском человеке, и Вениамин Егорович, как истинный мутант-правдоискатель, рванул выше.

– Диспетчер аварийной службы водоканала, слушаю вас, – раздался в трубке интеллигентный, с легкой картавинкой, голос.

Как на духу, ничего не скрывая, исповедался Вениамин Егорович новому собеседнику.

– Плохо, голубчик, плохо! Беречь себя надо! – подытожил рассказ голос.

– Так я про это и говорю, – обрадовался внезапному пониманию Вениамин Егорович. – Кому ж понравится, когда в пять утра в его доме всплывает непрошенный аквалангист? Вы ведь сможете помочь, да?

– Конечно, голубчик: немедля записывайтесь к урологу, бегите прямо сегодня. А уж про ежегодные осмотры в нашем возрасте я и не говорю, —картавил голос вороном назидания. – По десять раз за ночь посещать уборную, голубчик, – это весьма тревожный симптом.

Когда супруга Вениамина Егоровича вошла в квартиру, в нос ей ударил приторно-сладкий запах паники. Вид мечущегося по комнатам мужа в трусах еще больше озадачил ее.

– Записываюсь ко врачам, – гаркнул он, пробегая мимо жены с какими-то документами в руках.

– А что у нас в унитазе плавает? – с недоумением воскликнула она из туалета, по-мужски крепко выругавшись.

– Да, смой ты к чертовой матери! – раздраженно отреагировал Вениамин Егорович, набирая номер поликлиники.

ШУКЕТЫ ДЛЯ ПЕЛЫ

С аппетитом съел он ужин, довольно вкусный,

потому что приговоренных к смерти

кормят хорошо: таков уж закон.

Януш Корчак. Король Матиуш Первый.

И миллион самураев не в силах повернуть

вспять одну тщедушную секунду.

Японская притча.

Лиза Прыгскокова любила мужчин, и те отвечали взаимностью рыжеволосой официантке из итальянского ресторанчика на Большой Конюшенной. Кто-то с нежностью и любопытством постигал широту женской души, заодно вдохновляясь волшебными формами стройного тела. Были и те, что пыжились воплотить в жизнь безумство больных фантазий, вычитанных в паршивых книжонках или подсмотренных в малобюджетных кинолентах, в которых Лиза под дулом револьвера никому не призналась бы. Роднило всех одно: по-тихому, как клопы после кровавого ночного пира, они исчезали под утро, оставив вмятину на подушке, недопитый бокал или забытый второпях одеревеневший носок. Мчались к назойливым женам и ревнивым любовницам, чрезмерно заботливым мамашам и ворчливым бабушкам. Бежали, чтобы, оставшись в редкую минуту наедине с собой, в мыслях заново пережить драгоценные воспоминания. Без сомнения, обольстительная «белочка» в бело-зеленой униформе, с грацией разносившая пасту по столам, пользовалась повышенными вниманием и слюноотделением.

За годы увлечения мужским полом никто не смог оставить яркий след в судьбе Лизы. И только один из героев, что пали жертвами Лизиной доступности, по чрезвычайной неосторожности, одарил ее драгоценным подарком. Сюрприз оказался неожиданным для обоих, особенно для Андрея, отца двоих детей и любящего мужа. Не только физически мучилась Лиза. Долго она маялась иным бременем, выбирая имя для девочки. Пелагея родилась здоровой и в срок. Младенец оказался, на удивление, спокойным, некрикливым. Андрей стал жить на две семьи и, втайне от законной, помогал деньгами, оплачивал «второй» жене с ребенком пакеты жизни: работая официанткой Лиза едва могла обеспечивать обоих.

Когда Пелагее исполнилось два, тайна рассыпалась. Жуткий скандал смерчем пронесся над Андреем и разорвал в клочья отношения на стороне. Выбор мужчины не был оригинальным, и он поклялся жене больше не общаться с «той женщиной». Эпоха семейного туризма Андрея закончилась, а для Лизы наступило время выживания. Цены на жизнь росли из года в год. Не все выдерживали бремя платежей. Смертей становилось больше, но политика государства оставалась неизменной: гомо сапиенс должен совершенствоваться. Принятая когда-то программа по выведению генетически безупречного человека, названная «Г-4» («Генофонд-4»), приносила ожидаемые результаты. Выживали лучшие. Кто не в состоянии платить за себя и потомство, исчезают как тупиковый вид, как мусор.

До конца 2196 года оставался день, и Лиза пребывала в отчаянии. К диким перепадам настроения примешивался панический страх за существование, который сковывал тело невидимыми обручами, от чего опускались руки. Тридцать первого декабря она не вышла на работу и с утра обзванивала знакомых, даже тех, лица которых давно потускнели, как на старинной медной монете, и даже стерлись из памяти. Неудачи надломили ее, и она решилась прыгнуть в бездну.