Три истории, рассказанные ночью перекрёстке

Холодный октябрьский ветер прилетел с полей и закружился вокруг одинокого путника. Путник съёжился от его порыва, но тут же расправил плечи и поднял голову, словно призывая проверить его на прочность. И ветер не заставил себя упрашивать. Он навалился на человека, завыл, засвистел. Его холодные щупальца ринулись под одежду, пытаясь добраться до теплой кожи, прикоснуться к живому телу. Но кожаная куртка и шерстяной, грубой вязки свитер, отбили приступ и ветер, разочарованно посвистывая, унесся обратно в мёртвое осеннее поле.

Человек поправил чехол с гитарой, что висел на переброшенном через плечо ремне и зашагал дальше по просёлочной дороге. Луна наблюдала за ним сквозь голые ветки деревьев.

Человек шёл по дороге, пока её под прямым углом не пересекла другая, образуя перекрёсток. Здесь он остановился, снял с плеча гитару и положил её на землю. Он огляделся по сторонам, словно боялся, что кто-то застанет его за неподобающим занятием и достал из кармана маленькую жестяную коробочку, вроде тех, в которых раньше продавали леденцы. Длинные пальцы музыканта сорвали крышку и луна осветила свёрток из красной ткани.

Музыкант опустился на колени посреди перекрестка. Складным ножом он вычертил на твёрдой земле две перекрещённые линии, положил красный свёрток на точку их пересечения, развернул его. Ветер отчаянно взвыл где-то в полях, заставив музыканта вздрогнуть.

На красной ткани лежал аккуратно отрезанный безымянный палец с золотым обручальным кольцом.

“Мэтр”, – дрожащим голосом сказал музыкант, – “К тебе взываю”.

Он снова огляделся по сторонам, словно ожидая кого-то. Но вокруг не было ни души.

“Мэтр”, – повторил он уже увереннее, – “Плотью тебя дарю”.

И вновь тишина.

Тогда музыкант достал из кармана куртки стальную фляжку, сделал глоток, потом полил палец и ткань.

“Вином тебя дарю. Плотью и вином”.

Он замер в надежде, что голос ответит и третий дар не понадобится. Но, кроме посвиста ветра, ничего не нарушало тишину.

Тогда, чертыхнувшись, музыкант полоснул ножом по своей ладони. Кровь закапала на землю и он щедро полил ей палец, красную ткань и землю вокруг.

“Плотью, вином и кровью тебя дарю”, – морщась от саднящей боли в руке сказал он.

“Принимаю”.

Голос раздался из ниоткуда, словно со всех сторон, с севера, с юга, с востока и запада, с неба и из-под земли.

Музыкант вскочил на ноги и завертелся на месте, пытаясь разглядеть говорящего.

“Не суетись”, – сказал голос, – “Я бесплотный”.

“А плащ, цилиндр, трость, красные глаза?”, – недоуменно спросил музыкант.

“Дурацкие стереотипы”, – фыркнул Голос, – “В этом виде я появлялся ровно один раз. К несчастью, перед писателем. От него всё и пошло. Кстати, это у тебя добровольно отданный указательный палец любимого человека?”

“Да”, – подтвердил музыкант.

Голос вздохнул.

“Это тоже придумал писатель. Зачем он мне? Ковырять в носу?”

Музыкант не ответил. Он не мог оторвать взгляда от пальца жены, белеющего на красной ткани.

“Ладно”, – оборвал молчание Голос, – “Условия знаешь?”

“Три истории”, – хрипло ответил музыкант, – “Три истории, которых ты ещё не слышал”.

“Верно”, – подтвердил Голос, – “И истории должны быть хорошими. Не хочу слушать как твой папа встретил твою маму”.

“Истории будут хорошими”, – пообещал музыкант.

“Посмотрим. А чего ты хочешь взамен?”, – поинтересовался Голос.

Музыкант замялся.

“Дай угадаю”, – предложил Голос, – “Увеличить член?”

“Вовсе нет!”, – отрезал музыкант, – Меня всё устраивает”.

“Тебя да”, – хмыкнул Голос, – “Ну да ладно, дело твоё. Так каково же будет желание?”

“Я могу попросить что-то одно?”, – уточнил музыкант.

“Да. Но можешь подробно это сформулировать. Чтобы не было недоразумений.”

“Вроде увеличенного члена, который никогда не встаёт?”, – хмыкнул музыкант.

Голос захохотал со всех сторон и ветер аккомпанировал ему свистом.

“Да”, – признал он, – “Было такое. Справедливости ради, тот пастух и раньше испытывал проблемы по этой части”.

“А где гарантии, что со мной такого не случиться?”

“Всё в твоих руках. Думай над формулировкой. Но не слишком долго”.

Музыкант засунул руки в карманы плаща и качнулся на каблуках. Потом сплюнул в сторону.

“Я хочу…”, – начал он и замолчал.

Голос ждал.

“Хочу играть на гитаре лучше всех гитаристов, что были до меня. Хочу петь лучше всех вокалистов, что были до меня. Хочу, чтобы на мои выступления собирались толпы. Хочу, чтобы фанаты меня обожали. И чтобы я зарабатывал музыкой деньги. Большие деньги. Много лет”.

Музыкант выдал всё это на одном дыхании и замер, переводя дух. Он вглядывался в темноту, словно пытался разглядеть там лицо невидимого Голоса и понять, не показалась ли ему просьба чрезмерной.

“Много лет, в твоём понимании, это сколько?”, – уточнил Голос, – “Тридцати тебе хватит?”

“Да”, – быстро сказал музыкант.

“Что ж”, – сказал Голос, – “Формалист бы придрался к тому, что тут не одно желание, а несколько, но, на твоё счастье, я не формалист. Да, желание понятно, желание выполнимо. Если ты выполнишь свою часть сделки, то получишь всё, что попросил”.

“А бывают и невыполнимые желания?”, – узыканту стало любопытно.

“О, сколько угодно”, – Голос, казалось, обрадовался вопросу.

“Стать богом, бессмертие, любовь – всё это мне недоступно”.

“Любовь?”, – переспросил музыкант.

“Удивительно, правда? Но увы, я могу дать похоть или маниакальную одержимость, или увлечённость, или сотни подобных вещей. Но любовь не может быть навязанной, поэтому я её никогда и не обещаю. Впрочем, большинству хватает и похоти. А теперь произнеси свою часть контракта, если не передумал”.

Музыкант сглотнул.

“Я”, – его голос слегка дрогнул, но тут же вновь обрёл твёрдость, – “Я прошу у Хозяина перекрёстка дать мне желаемое. Я принёс плоть…”

“Сказал же, плоть не нужна”, – перебил Голос, – “Переходи к оплате”.

“Взамен я обязуюсь рассказать Хозяину три истории, ранее им не слышанные. Истории, которые он сочтёт достойными своего внимания”.

“Хорошо”, – одобрил Голос, – “Теперь моя часть”.

Он возвысился до немыслимой громкости.

“Я”, – прогремел он, – “Услышал желание. И могу его исполнить, если получу плату. Согласен ли ты заключить сделку, смертный?”

“Д-да”, – выдавил из себя музыкант, потрясенный новым звучанием Голоса, – “Я согласен”.

“И я”, – продолжил Голос, – “Хозяин перекрёстка, мэтр Калфу, проводник и привратник, согласен заключить сделку. Да будет так”.

Молния ударила с неба прямо в центр перекрёстка. Туча пыли взлетела вверх, а когда она развеялась, на земле не осталось ни красной ткани, ни лежащего на ней пальца.

“Сделка заключена”, – объявил Голос, – “А теперь начинай”.

Музыкант огляделся по сторонам, ища, куда бы присесть.

Раздался звук, напоминающий хлопок огромных ладоней и он почувствовал, как сзади что-то упирается в его ноги. Он обернулся назад. Высокий резной стул с сидением, обитым чёрным атласом, стоял позади него.

“Садись”, – пригласил Голос вежливо и музыкант сел.

На подлокотнике перед его рукой возник золотой кубок, от которого поднимался пар.

“Грог”, – пояснил Голос, – “Чтобы ты не замёрз, пока рассказываешь”.

Музыкант отхлебнул пахнущий ромом и лимоном напиток, и волна жидкого огня разлилась по его венам.

“Начинай”, – в Голосе прозвучало нетерпение, – “Как называется первая история?”

“Она называется…”

Музыкант задумался на миг, а потом махнул рукой.

“Она называется Девочка, которая жила на Границе”.

“Хорошо”, – Голос причмокнул невидимыми губами, будто пробовал лакомство, – “Продолжай”.

И музыкант продолжил.

История первая. Девочка, которая жила на Границе.

Девочку звали Ано и ей вот-вот должно было исполниться двенадцать лет. И жила девочка на самой Границе, там, где стена фонарей отделяет людской мир от мира бледных. Кто такие эти самые бледные, Ано не знала. Да и никто в городе толком не знал. Только старый Бурбуш видел их, когда был совсем маленьким и охотно рассказывал про это всем желающим. Но Джон-Джон говорил, что старый Бурбуш давно выжил из ума и никаких бледных вообще не было. Так говорил его отец, мэр Границы.

Отец же Ано говорил, что мэр просто-напросто набитый дурак. Отец был старшим фонарщиком и каждый вечер со своими помощниками зажигал стену фонарей. Иногда девочка приходила к стене, садилась на глыбу песчаника и смотрела, как холодный фиолетовый свет льётся в ночное небо. А за фиолетовым светом лежала голая бесплодная земля без конца и без края.

Отец мало говорил с девочкой. Все его слова были поручениями – купить то, приготовить это, подмести там. Ночь он проводил, следя за тем, чтобы фонари не угасали, днём спал. Девочка была предоставлена сама себе. Утром она бежала в школу, где вечно недовольный учитель учил их читать, писать и складывать числа. После школы готовила еду и бежала на площадь, к давным-давно высохшему фонтану, где собирались все дети города. Там, в пыли, они играли в “перекати-камни”, “стражник-стражник, обернись”, и другие игры, которые достались им в наследство от родителей, а тем – от их родителей. И во всех затеях главным был Джон-Джон, долговязый сын мэра. Он не слишком-то жаловал Ано. Может, потому что не ладили их отцы. Может, потому что Ано не смеялась над его шутками, когда все остальные катались по земле от хохота. Но девочка не могла себя себя пересилить. Шутки Джон-Джона были глупыми, а порой и жестокими. Мало кто смеялся бы над ними, если бы их рассказывал не сын мэра. Может, поэтому мишенью шуток нередко становилась сама Ано.

Девочка часто думала о том, как будет жить, когда станет взрослой. Она видела, как другие девочки, чуть постарше её, выходили замуж за парней с шахты, как за всего один год становились унылыми пыльными женщинами с пустыми глазами. Девочка страшилась такой судьбы. Она мечтала однажды уехать из этого городка далеко-далеко, к морю, о котором рассказывал им учитель. Она представляла себе бескрайнее пространство, заполненное водой, и смутные силуэты китов и кораблей на горизонте. Но окружали её только пыль, песок, заросли колючего кустарника и красные скалы.

Из городка вела одна-единственная дорога. По ней из городка хмуро тащились повозки с рудой, запряжённые волами. А навстречу им из города ехали такие же повозки, только уже пустые, да изредка телега с барахлом для местной лавки.

Лишь раз в год сонная жизнь городка прерывалась. Осенью, в честь годовщины победы над бледными, устраивалась ярмарка. И хотя многие уже считали бледных дедовской выдумкой, ярмарку все любили. Повсюду висели яркие флажки, играли уличные оркестры, во множестве палаток продавали жареные сосиски, варёную кукурузу, карамельные яблоки и многое другое, что заставляло рты детишек ( да и кое-кого постарше) наполняться слюной. Взрослым мэрия выкатывала бочонок рому и бочку крепкого пива. Весь день для детворы устраивали забавы, вроде бега в мешках, а шахтёры тянули канат, боролись на руках и лазали на смазанный салом столб за парой новых сапог. Вечером уже изрядно поднабравшийся мэр произносил короткую речь о том, какими молодцами были предки и объявлял танцы. А после все, мальчики и девочки, мужчины и женщины, старики и старухи, все плясали до самой полуночи.

Одним словом, весь город веселился на ярмарке. Весь город, кроме отца Ано. Пока горожане праздновали, он с помощниками зажигал фонари и всю ночь следил, чтобы они не потухли. Помощники были не в восторге от того, что пропускают ярмарку. Мэр не раз намекал отцу, что можно и не жечь фонари каждый день. Когда отец напоминал ему о бледных, мэр морщился и говорил, что их не видели уже полсотни лет, да и неизвестно, видели ли вообще. Отец кричал, что он, он видел их своими собственными глазами, на что мэр начинал сочувственно кивать, будто разговаривал с дурачком, которого нужно успокоить.

Сама девочка безумно любила ярмарку. Ей нравились запахи жареных сосисек и карамели, трели скрипок и удары цимбал. Нравились смех, шутки, флажки и танцы. И засахаренные орехи, и фокусы, и прочее, прочее, прочее. А эту ярмарку девочка ждала с особым нетерпением. Томас Высокий, бард, известный на всё королевство, должен был прибыть на праздник по личному приглашению мэра. Все девочки, девушки, да и женщины, только и говорили, что об этом. Песни Томаса пели редкие заезжие музыканты, его стихи читали пылкие юноши своим возлюбленным. Словом, Ано ждала эту ярмарку, как никакую другую.