Письма, 1926-1969

Размер шрифта: 13

HANNAH ARENDT/KARL JASPERS, “BRIEFWECHSEL 1926–1969”

* * *

Предисловие

ПИСЬМА Ханны Арендт и Карла Ясперса – первая в истории мысли объемная переписка двух философов, опубликованная полностью. Она начинается в 1926 году, когда Ясперс в Гейдельберге преподает философию у двадцатилетней Арендт, прерывается из-за эмиграции Арендт и внутренней эмиграции Ясперса и возобновляется осенью 1945-го, когда служащие американской оккупационной армии помогают наладить связь между философами. На протяжении последующих лет и до смерти Ясперса (в 1969-м) изначальные отношения преподавателя и студентки постепенно превращаются в дружбу, в которую вовлечены сперва Гертруда Ясперс, а затем и Генрих Блюхер, муж Ханны Арендт. После первого совместного визита Арендт и Блюхера в Базель в 1961-м все четверо начинают доверительно обращаться друг к другу на «ты».

За исключением нескольких писем, написанных до 1933 года, значительность переписки раскрывается в послевоенные годы. В ней отражены как жизненные, мыслительные, профессиональные пути ее участников, так и их способ проживания истории послевоенного времени. Поскольку оба никогда не думали о возможной публикации и безоговорочно друг другу доверяли, в письмах нет и следа самоцензуры. Они раскрываются с более личной, непосредственной, теплой стороны и в то же время остаются куда неосмотрительнее, чем в своих трудах. Для Арендт переписка – первый опубликованный собственный документ частной жизни, для Ясперса – по крайней мере непривычный: «северонемецкий айсберг» (159), как он называет себя однажды, обнаруживает в переписке ироничные, нежные, искренние интонации, которых некоторым читателям не хватает в его автобиографических сочинениях.

Их отношения приобрели особое значение в связи с тринадцатью визитами Ханны Арендт в Базель после 1949 года. Это были дни, зачастую недели насыщенных диалогов. Которые не всегда были столь идеалистичны – оба любили споры и то и дело вступали в схватки со студенческим пылом. Однако фундаментом доверия была возможность говорить обо всем непосредственно, открыто и без стеснения, всегда ощутимое родство образов мысли, несмотря на несогласие в деталях. Об этих беседах нет дополнительных свидетельств, однако окружавший их интеллектуальный климат ощущается в спонтанности писем.

Когда связь была восстановлена в 1945 году, обоих не покидало ощущение, что они пережили всемирный потоп. Арендт по-прежнему погружена в «бесконечную бумажную волокиту» (34), как «лицо не имеющее гражданства». Несмотря на литературную известность, ей не удалось «завоевать уважения» (34). Из-за «отсутствия опоры и чуждости бытия» (104) она всегда отказывалась от участия в так называемой общественной жизни: «Я как никогда прежде убеждена, что достойная человеческая жизнь сегодня возможна только на периферии общества» (34). Но и у периферии был центр – «Мсье», ее муж: «мы друг для друга единственные, кто говорит на одном языке» (43). За этими пределами ее «немещанскую жизнь» (34) определяли чувства отчужденности, беспочвенности и одиночества. Их полностью разделял и Ясперс, но в них он видел, как и Арендт, шанс на новое начало. Сам Ясперс, после долгих лет официальных запретов, вдруг вновь стал «респектабельным»: почти визитной карточкой целой нации. Однако он не слишком доверял этой «бледной славе» (32), которая превратила его жизнь в «жизнь посреди вымысла» (35), наполненную суетой и спешкой. Для него существовала единственная точка, к которой он испытывал безоговорочное доверие: его жена, еврейка, жизнь которой была наполнена невысказанным страданием прошлого. Но «врата ада были распахнуты» (35), и было необходимо сохранять рассудок, когда потоп оставался «ориентиром» (60), а «все, что есть в нашем мире, могло быть уничтожено в течение месяца» (107).

Поэтому вопросом, всегда подспудно скрытым в переписке, которым задавались оба ее участника, был вопрос о том, где после всемирного потопа, который угрожает снова поглотить весь мир, можно найти опору: в какой нации, в какой идее, среди каких людей. Это вопрос политики, философии и силы человеческой природы.

Упоминания трех стран встречаются в переписке чаще других: Германия, Израиль, США. Никогда Арендт не относилась ни к одной из них однозначно положительно. Ясперс часто был подвержен сомнениям. Он мистифицировал Германию, как источник «немецкого духа» до прихода нацистов, но затем радикально отказался от этих идей. Он почти боготворил Израиль в 1950-е, но затем слишком велики стали сомнения, после освобождения он идеализировал США и, несмотря на сомнения, никогда от этого не отрекся. Ханна Арендт и Генрих Блюхер сыграли в ходе этих перемен не последнюю роль. Они представляли факты в новом, точном свете, когда его воображение вырывалось к новым измерениям.

Спор о «немецкой природе» начался еще до прихода нацистов к власти и продолжался на протяжении нескольких послевоенных лет. В 1932 году в националистском издательстве Stalling в своем родном городе Ясперс опубликовал статью о Максе Вебере, которую озаглавил «Немецкий дух в политической мысли, науке и философии». Статья, как он говорил уже в то время, стала попыткой, «обратившись к фигуре Макса Вебера» (23), снова сделать определение «немецкий» этичным. Авторский экземпляр он отправил Ханне Арендт. Она поразительно долго не отвечала благодарностью. Но затем ответила с уверенной прямотой. Она упрекнула его в том, что в фигуре Вебера он приравнивает «немецкий дух» к «рассудительности и человечности, происходящей из страстей» (22). Как еврейка, она не могла ни согласиться, ни поспорить. «Для меня Германия – это мой родной язык, философия и поэзия» (22). С этими словами Ясперс был отчасти согласен, но они для него были слишком неопределенны, слишком неисторичны. Он ответил: «Остается только добавить историко-политическую судьбу – и не будет никакой разницы» (23). Но наткнулся на стену непонимания: она не могла «только добавить историко-политическую судьбу… во мне, так сказать, нет доказательств присутствия „немецкого духа“» (24). «Былое величие Германии – это Ваше прошлое» (24). Других сомнительных и глупых замечаний она даже не коснулась. Она встречалась с антисемитизмом, а потому обладала куда более тонкой интуицией в вопросах политики. После катастрофы, когда Ясперс, обеспокоенный вопросом о том, как «определить, что такое немец» (60), снова спросил у Арендт, считает ли она себя немкой или еврейкой, она ответила достаточно небрежно: «Честно говоря, лично для меня это не имеет никакого значения» (50). В политических вопросах она, однако, всегда говорила «от имени евреев, пока обстоятельства вынуждают меня заявлять о своей национальности» (50). И, разумеется, это означало: никогда от имени немцев. Ясперс, конечно, согласился с тем, что «все, что осталось [от Германии], – язык» (52), что нация стала равнодушной, а национализм превратился в несчастный случай, однако не оставлял надежду когда-нибудь опубликовать свои «мечты о Германии» (107).

Прежде чем его мечта исполнилась, прошло еще полтора десятилетия – время эскалации разочарования. В Гейдельберге Ясперс все еще «наивно» (383) надеялся на политический поворот. Когда была основана Федеративная Республика, он возлагал надежды на Аденауэра, внешней политикой которого не уставал восхищаться на протяжении многих лет. Он ненавидел Spiegel за «коррумпированность» (316) и «нигилизм» (319), поддерживал доктрину Хальштейна и был готов на все ради спасения Берлина. Но все еще придерживаясь подобных убеждений, внутренне он почти полностью изолировал себя от ФРГ. Уже в 1949 году Ясперс пишет, что «к этим немцам мы не имеем никакого отношения» (83), а в 1952-м: «в политическом смысле – не являюсь „немцем“ (по паспорту – разумеется, но не испытываю по этому поводу удовольствия)» (138). Позже он решительно борется против «поддельной свободы» (300), против иллюзии воссоединения, а в 1961-м утверждает: «Я бы голосовал за СДП, но не имею права» (296). Аденауэр в его глазах стал «по существу, ничтожеством» (300), а Республика – «средоточием коррумпированной партийной олигархии» (316), в конце концов, помимо рискованных предложений о сдаче Берлина, он приходит к отказу от «фундаментального представления о Германии, на котором основывается Федеративная Республика» (376). В то же время он опубликовал и свои «мечты о Германии»: работу «Куда движется ФРГ?» Мечта стала кошмаром.

Остается лишь предполагать, насколько сильно на эти колебания повлияли Ханна Арендт и Генрих Блюхер, антинационалист par excellence. Ханна Арендт достаточно рано говорит, что во время войны не хотела вспоминать «ни о чем, связанном с Германией» (39), кроме учебы у Ясперса. Но, вероятно, кроме страха перед возвращением в Германию, в ней жила и надежда на то, что «первая нация, которая погибла как нация» (57), может открыть новые перспективы для европейской политики. Поездки в Германию в 1950-е, очевидно, обернулись разочарованием. Она пишет Ясперсу о том, что в стране царит атмосфера «недовольства», «со злорадством люди тайно надеются, что все пойдет прахом… полны ресентимента по отношению ко всему и ко всем» (254). Уже в 1952-м Ясперс жаловался Генриху Блюхеру, что ей все «безразличнее» становится Германия, но ему «до этого пока далеко» (129). И еще в 1959-м ее безразличие его «ранит» (253). К началу 1960-х она утратила надежду. «Так называемая республика ничем не отличается от предыдущей» (311). Аденауэр «может мириться лишь с собственными ставленниками» (318). Она высказывается в пользу «нейтралитета Западной Германии» (263), считает, что Берлин потерян (243, 297), и убеждена, что закат ФРГ «уже предрешен» (377). При этом она считает, что все процессы «продолжаются автоматически, никакой заинтересованности» (408). Автоматический упадок казался ей менее опасным, чем упадок в результате действий коррумпированной политической администрации. Все это привело к принятию окончательного решения – полному отречению от немецкой политики.

Прежде чем принять такое решение, оба занимались единственно возможным способом спасти честь Германии: движением немецкого Сопротивления. В связи с этим Арендт приводит свои краткие и бескомпромиссные суждения о принципах и мотивах борцов Сопротивления в репортаже о деле Эйхмана. Ясперс часто пишет о них в письмах. В то время он занимался подробным изучением источников и работал над краткой историей Сопротивления. В своей основе их взгляды совпадали: борцом Сопротивления можно считать лишь того, кто «активно боролся с режимом Гитлера» (332), при этом само сопротивление режиму становится для него «принципом» (333). Ханна Арендт придерживалась мнения, что подобных фигур в движении Сопротивления не было. «В словах и поступках» все они были «поражены этой чумой» (333). Например, Герделер, «так называемый интеллектуальный лидер движения» (369), после путча строил «глупые и смешные» планы, «но никаких других планов, кроме глупых и смешных, не было, и это, на мой взгляд, имеет решающее значение» (369). Суждения Ясперса не были столь бескомпромиссны. Он с уважением относился к Юлиусу Леберу и Гансу и Софи Шолль, признавал, с некоторыми ограничениями, и искренность некоторых других. Для Арендт было важно демифологизировать все движение в целом, для Ясперса – обнаружить немногочисленных великих и незапятнанных героев. Оба разделяли общие взгляды и на общепринятое восхваление движения: его источник – в «самообмане» (334), а само оно «наследует националистической традиции и продолжает ее» (376). Спасти достоинство Германии было невозможно, и совершенно точно в этом не могли помочь вооруженные силы, как и попытка переложить «груз ответственности» на «фюрера». «Виноват не Гитлер, а немецкий народ, который последовал за ним» (384).

Вопрос о том, что значит быть еврейкой, был для Ясперса столь же важен, как и вопрос о том, что значит быть немцем. Поводом для размышлений стали не только еврейские корни Арендт и жены Ясперса, но и судьба евреев во времена власти нацистов и прежде всего значение иудаизма в западной культуре с эпохи осевого времени. Это значение было скрыто для Ясперса в трех пунктах: библейской религии обоих Заветов, в монотеистической идее Бога, лишенной образности, и концепции связи народа с бесконечно далекой трансценденцией. Величие иудаизма, однако, было связано с тем, что он, лишенный национальности, был рассеян по всему миру, стойко противостоял любому страданию. Евреи могли и должны были политически ассимилироваться, считал Ясперс, и все же должны были оставаться евреями в религиозно-мистическом отношении. В этом смысле он пытался обнаружить в Арендт способ принятия собственного происхождения, о чем часто ее спрашивал.

Арендт говорит, что в этом отношении «с детства наивна» (135): «так называемый еврейский вопрос казался мне скучным» (135). С точки зрения своей наивной ассимиляции еврейский опыт она «усвоила не без страдания и не без труда» (135), и он ограничивался исключительно пределами истории и политики. Арендт исходила из «сионистской критики ассимиляции» (135), при этом сохраняя полную религиозную независимость от иудаизма (61), который, как и любая религия, не мог ничего «ей сообщить» (109). Полем, в котором она высказывала свою критику, сперва стала литература и ее книга о Рахель Фарнхаген, а затем и политика, когда Арендт в эмиграции работала в нескольких сионистских организациях. Из этого родилась ее позиция, противоположная позиции Ясперса: для него важнейшей частью иудаизма была религия, для нее же она не значила ничего. Он мечтал о политической ассимиляции евреев в диаспорах, она считала, что ассимиляция возможна лишь ценой «бесхарактерности» (159). Он боялся, что автономная политизация иудаизма в Палестине и Израиле представляет для иудаизма «серьезную опасность» (60) и может нивелировать евреев до нации. Она принципиально поддерживала основание собственного государства, хоть и не одобряла методы его установления.

Реакция Ясперса на появление такого государства была для него не редкой: он отказался от опасений и отождествил действительность с лучшей возможностью. Израиль был государством евреев, а не просто израильской нацией. Во время Суэцкого кризиса он восхищался рассудительностью и смелостью Израиля и видел в нем «морально-политическую силу, ту же, что проявляется на этапе формирования государств» (205). Израиль стал «опорой Запада» (203), которому была уготована участь гитлеровской Германии, если бы он допустил гибель нового государства. Да, ему кажется, что «уничтожение Израиля знаменовало бы собой конец человечества» (205).

Политически рассудительной Арендт подобные взгляды казались серьезным преувеличением. Она не уверена, что подобные чувства «оправданны» (206). Израиль не был человечеством, Западом или иудаизмом, это просто одна из наций, в которой есть и весьма неоднозначные политические деятели, которых не испугают ложь или политические массовые убийства, если того потребует их политическая тактика. На протяжении многих лет она находила доказательства своей позиции и еще в 1958-м предположительно в личной беседе упрекнула Ясперса в «близорукости» в отношении Израиля (234). Калибровка оптики произошла благодаря делу Эйхмана. Для Ясперса оно стало опорой Израиля, для Арендт – подтверждением ее худших опасений.

В апреле 1961 года она по поручению New Yorker отправилась в Иерусалим, чтобы написать для журнала репортаж о процессе. Еще до начала судебного разбирательства, она писала Ясперсу о политических и юридических обстоятельствах и следствиях процесса и подробно рассказывала ему о своих впечатлениях, находясь в Иерусалиме. Ясперс, в свою очередь, пытался представить, как евреи в ходе процесса могут «остаться верными еврейской традиции» (278). На его взгляд, Израилю следовало ограничиться «предварительным расследованием и установительными методами» (273), доказать факт геноцида всему миру, юридически признать геноцид «преступлением против человечества», но отказаться от вынесения приговора, поскольку подобные дела не могут рассматриваться в национальном суде. Единственное, что из этого по-настоящему интересовало Арендт, вероятно, категория преступления против человечества. За этим исключением ее внимание было приковано к другой точке: она видела в фигуре Эйхмана «банальность зла», которая ни в коем случае не может быть демонизирована или подвергнута мистификации. Ни Арендт, ни Ясперс не сомневались в справедливости суда. Но для Ясперса национальный процесс был «перевернут с ног на голову в самой своей сути» (273), Арендт он – из-за демонизации Эйхмана – казался слишком театральным, а из-за отрицания еврейского коллаборационизма – ошибочным. Она убедилась, как «прогнило это государство» (277).

После публикации репортажа разразилась буря негодования. Читателей оскорбил тон. Но причиной «ощущения, что нанесен смертельный удар» (388), стало нечто другое: никто прежде с такой однозначностью не указывал на коллаборационизм еврейских советов с нацистской властью. «Я коснулась непреодоленной части еврейского прошлого» (331), – пишет Арендт Ясперсу. Это раскрытие национальной лжи стало поводом для «низкопробной» (331) диффамационной кампании, продолжавшейся в Америке, Израиле и Германии (здесь в первую очередь из-за изображения немецкого сопротивления, предложенного Арендт) на протяжении двух лет и ставшей «классическим примером репутационного убийства» (336). Она в деталях описывала тактику кампании, которая стала для нее серьезнейшим жизненным потрясением. Ясперс выражал свою безоговорочную поддержку и собирался выступить в Германии с публичным заявлением. Прочитав книгу, он написал, что «ее тема великолепна, ее интенция – свидетельство Твоей непримиримой воли к истине, изложенный в ней ход мысли глубок и полон отчаяния» (341). На всех, кто принимал в кампании участие, в том числе и на некоторых друзей, отныне была брошена тень. Сильнее всего она омрачила Израиль. Отныне это была «иудейская ассимиляция к современному национализму» (272), плавильный котел, лишенный политической или метафизической идеи. Он не знал, чего ожидать от этого государства, в то время как Арендт, спустя несколько лет, обнаружила возможные пути примирения.

«Единственной надеждой» (83) для разочарованного в возрастающей рационализации мира Ясперса на протяжении многих лет была антинациональная Америка. В течение всей жизни он был благодарен США, как и Англии, которую для него олицетворяла фигура Черчилля, за освобождение. Соединенные Штаты были для него образцом объединенной Европы. Он рано признается, что хотел бы быть американцем, «если бы не был немцем» (35). Еще в конце 1950-х он пишет, что «все мы… потенциальные сограждане американцев, вне зависимости от того, где находимся» (205). Из этого сочетания благодарности и восхищения и в то же время страха перед распространением тоталитаризма происходило и его почти безоговорочное одобрение американской политики. Лишь во времена правления Маккарти, когда он, как и многие другие авторитетные европейцы, узнал, что члены Конгресса за свободу культуры были обмануты ЦРУ, он покинул Конгресс и выразил сожаление по поводу «малодушия и глупости» американцев (143). Но его доверие к США по-прежнему было фундаментом его общеполитических рассуждений.

Арендт всю жизнь была «благодарна, что оказалась здесь» (113), «где национальность и государство не равны друг другу» (59) и «где у республики остались хоть какие-то шансы» (428). Левое влияние обоих ее супругов – первым был Гюнтер Штерн (Андерс) – и ее центральный философско-политический интерес к «развитию тоталитаризма из чрева социума, массового общества как такового, без „движений“ и прочной идеологии» (160) сделали ее сейсмографически чувствительной ко всему, что было связано с этим в США. Это часто наводило ее на мысли о новой эмиграции: «У нас совершенно нет желания наблюдать за упадком очередной республики» (423).

На протяжении двадцати пяти лет она подробно рассказывала обо всех недугах государства Ясперсу, чтобы убедить его, что более невозможно, «как несколько лет назад, так безоглядно вступаться за Америку, как делали мы оба» (142, 415). Она анализирует «систему доносов» (142) эпохи Маккарти, травлю левых интеллектуалов, правительство «большого бизнеса» Эйзенхауэра, основанного на «обществе штатных служащих» (142), причины расовых проблем (которые по ее мнению и стали поводом для убийства Кеннеди), дезинтеграцию крупных городов, упадок общественных служб и школ, уровень «отвратительной» (389) молодежной преступности и «сумасшедшую, грязную, напрасную войну» во Вьетнаме (389). Она отвергала почти всех политиков, занимавших высокие посты. Эйзенхауэр страдал от «врожденной глупости» (268), Никсон – «лицемер и лжец» (268), она не доверяла и Кеннеди, полагая, что тот «на самом деле по-настоящему болен» (289), а Джонсона считала «талантливым тактиком, провинциалом», который «в сущности ни в чем не разбирается» (343). «Я открыто раскритиковала эту шайку» (142), – писала она в 1953-м. Хоть Арендт и не всегда была настроена так категорично, она всегда с принципиальной верностью высказывалась в поддержку свободной республики, но не правительственного проекта. Ее главное впечатление: «как быстро рушится государство, если измерять его по его собственной мерке» (235). Напоминать об этом должна была ее книга об американской революции.

Помимо нескольких краткосрочных периодов размышлений о восстановлении республики, наряду с преодолением маккартизма, поражением Голдуотера и Никсона, «огромный интерес» (369) для нее представляли и студенческие волнения в Беркли, которые она считала «обнадеживающими» (397). Она «ни в коем случае» не считала студентов массовым сбродом (397), но видела в них новую демократически выстроенную власть. События стали поводом для написания работы «Власть и насилие». Арендт симпатизировала «красному Дени» (Кон-Бендиту), сыну ее близких друзей, и возлагала надежды на протест немецких студентов, от которых «у немецких профессоров, должно быть, сердце уходит в пятки» (369). «Мне кажется, дети следующих столетий запомнят 1968-й таким, каким мы запомнили 1848-й» (428). Возможно, это была лишь иллюзия, вдохновленная личным опытом Арендт. После травли, разожженной еврейским истеблишментом, в университетах и прежде всего в студентах она находила для себя возможность спасения. Ясперс относился к этому благосклонно. Бунт был ему куда милее покорности.

Стоит упомянуть и о перспективах общемировой политики, отраженных в переписке. Обсуждается почти каждое значительное событие: берлинские протесты, венгерская революция, корейская и вьетнамская войны, разделение Северной Африки, залив Свиней и Кубинский кризис, возведение Берлинской стены, свержение Хрущева и убийство Кеннеди, медленный подъем Китая и ненадежный русско-американский мир перед угрозой доступа «шовинистских» наций к атомной бомбе (204). При этом ни Ясперс, ни Арендт не стеснялись выдвигать собственные гипотезы, которые сегодня могут вызвать недоумение. Речь в них шла не о предсказаниях, но о попытке понять, что происходит в мире и предложить собеседнику исправить неточности. Ясперс находил в этом способ привести мир в сознание, Арендт – привнести сознание в мир.

Если снова задаться основным вопросом о том, на что можно положиться в политике в эпоху постоянной угрозы всемирного потопа, основываясь на фактическом положении вещей, не остается ничего. Ни наций, ни идеологий, ни внешне устойчивых общественных структур, ни даже апокалиптичной милитаристской безопасности. Для Ясперса оставалась лишь возможность поворота, для Арендт возможности революции и демократия советов. У них была своя история, и потому они были не пустыми мечтами, но реальностью, к которой следовало стремиться. Подобные стремления требовали от обоих раскрытия аспектов мышления – для Ясперса в широчайших горизонтах философии, укорененной в связях, для Арендт – в укорененной в истории политической теории.

В годы обучения у Хайдеггера и Ясперса, Арендт познакомилась с немецкой философией экзистенциализма in statu nascendi. И в то время была увлечена устремлением такой философии к экзистенциальной конкретике. Естественным следствием стало объемное исследование, посвященное Рахель Фарнхаген, благодаря которому она осознала и собственную политическую неассимилированность. Через Гюнтера Андерса и Генриха Блюхера она познакомилась с социальными философами революционной и гегелевской традиций, которые привели – в первую очередь благодаря Генриху Блюхеру – к новой конкретике: изучению истории и политики. На этом пути она видела себя кем-то между «историком и политическим публицистом» (31), который, в ее собственном понимании, постепенно превращался в политического теоретика. На протяжении всего пути она оставалась тесно связана с философским мышлением. Но от философии в узком смысле отрекалась дважды: первый раз в первые годы эмиграции, ради социальной работы в сионистских организациях, и затем снова, в зрелые годы, ради осознанного увлечения «политической теорией».

С ранних лет, когда Ясперс еще работал психиатром, его жизненный путь определяла тяга к строгой научности. Когда с ним познакомилась Арендт, Ясперс, благодаря интересу к психологии экзистенциального просветления, стал философом экзистенциального просветления, убежденным, что философия никогда не сможет стать строгой наукой и потому должна искать чистоту sui generis. Основным инструментом для этого он считал методологическое сознание, которое проясняло философу все, что может быть помыслено и, в каждом отдельно взятом процессе мышления, то, как может быть познано помысленное. В этом состояла строгость его философии, которую он сохранил до конца жизни. Но его потревожила власть нацистов. «Мои прежние рассуждения становятся бессмысленны» (52), – писал он сразу после войны. «Философия должна стать практической и конкретной, не забывая при этом о своем происхождении» (44). Ее происхождение скрыто во взаимопроникновении экзистенции и всеоткрытого, всеобъемлющего сознания, а ее конкретный и практический горизонт – беспокойство о мире. Не было необходимости в «философии как международной конвенции» (92) или «эзотерическом предприятии» (352). Ее главная задача – так ни разу и не описанная Ясперсом – стать «мировой философией». В процессе этого развития он и сам прощался дважды – но с политикой. В юные годы он был готов рассуждать об общих интеллектуально-политических обстоятельствах, но отказывался говорить о конкретных политических событиях. В преклонном возрасте, после долгих лет опыта «политического писателя», в роли которого он, по собственному замечанию, взял на себя слишком много (220) и сознательно подверг риску свою репутацию философа, он решил «покончить с политикой», которая куда «проще философии» и «ухудшает состояние внутреннего мира» (398). Он не имел в виду политическую теорию Арендт, но говорил лишь о собственных политических сочинениях.

Столь различные подходы тем не менее привели обоих к единому горизонту взглядов. Они сходились в том, что любая философия имеет политические последствия и потому считается одним из условий существования политики, укрепляющим положение философии в реальной политической жизни. Отсюда возникает и представление о социальной задаче философии: очистить символический мир, уничтожить идеологии и любые формы магии, поскольку они, вне зависимости от своей природы, принципиально ограничивают возможности разумной политики, и в то же время в отношении реальной политики побороть все состояния, препятствующие свободному развитию мысли. Основополагающей была мечта о «политической свободе» (328) в сочетании с мечтой о справедливости. И философия, и политическая теория в независимости мышления должны выполнять эти требования и, опираясь на них, понимать историю и традицию, подвергать настоящее критике и закладывать основу для будущего. В основе конкретных суждений лежал разный жизненный опыт. Решающим политическим событием в жизни Ясперса был тоталитаризм Третьего рейха, перед глазами Арендт все время был пример «противоречия целой страны – политическая свобода в сочетании с общественным рабством» (34). Это нередко приводило к серьезным историко-философским разногласиям. Очевиднее всего это доказывают письма о Марксе, «охваченном страстным чувством справедливости» (106), которого Арендт на протяжении долгого времени высоко ценила, в то время как Ясперс всю жизнь видел в нем исключительно воплощение философско-политического зла. В подобных исторических спорах Арендт зачастую принимала позицию Ясперса, не ради поддержания мира, но потому, что конкретные знания Ясперса были точнее в деталях и в то же время обширнее. Его справедливые суждения об Энгельсе и его поздняя симпатия к Розе Люксембург доказывают, что его критика в адрес Маркса была не просто идеологической критикой вражеского лагеря.

Ни Ясперс, ни Арендт не видели выдающихся философов среди современников. Со времен парижской эмиграции Арендт выше других ценила Камю, чуть меньше Сартра, который казался ей слишком литературным. Она презирала Адорно, которого упрекала в попытках снискать расположение нацистов, но на протяжении всей жизни испытывала дружескую склонность к Вальтеру Беньямину. Ясперс разорвал связи со всеми выдающимися философами-современниками – некоторые порвали с ним. В поздние годы он читал фрагменты их работ, но никогда не погружался в их изучение, за исключением Хайдеггера. Для обоих тот был болезненным воспоминанием. Отчасти это доказывают некоторые откровенно непреклонные суждения. Сразу после войны смягчить их старался Ясперс, позже – Арендт. В конце концов она нашла путь к примирению, Ясперсу это так и не удалось.

В некотором смысле они и были современной философией друг для друга и косвенно доказывали это друг другу в изучении работ, в замечаниях и критике.

Ясперс читал практически все, написанное Арендт. Ее писательский талант он сравнивал с талантом Лессинга (332), смелость ее суждений считал визионерской, а стремление к безоговорочной истине – образцовым. «Истоки тоталитаризма» он считал поистине великой работой, определяющей взгляды эпохи. В «глубине политических взглядов и мастерстве исполнения» (327) ее смогла превзойти только работа об американской революции. «Восхищают Твой взгляд на суть политической свободы и Твое мужество» (327). Но и за пределами ее работ ему нравилась ее независимость, свобода, способность не подчиняться влиянию идеологии и политической власти. В этом он видел ее главное качество как философа. Она не хотела быть философом, но он считал это «шуткой» (363), шуткой, которая, однако, внушала ему опасения, в том числе в отношении ее трудов.

Еще во время работы над диссертацией Арендт, Ясперс, как педантичный педагог, требовал от нее «невероятной тщательности» (10). После войны он иногда просил ее «быть точнее в отношении истории и не поддаваться умозрениям» (41), переводить «видение на язык доказуемого» (41). «Ваш гегельянский образ мысли» (41), «что-то от прежних „тотальных“, обоснованных взглядов на историю» (100), которые всегда наделяют историю «осколками лживого величия» (100). Ему казалось, она не замечает «величие „просвещения“» (134). В отношении «Тоталитаризма» его беспокоило, что Арендт «то и дело, вероятно, касается границ догмы» (217). За всем этим скрывалось напоминание о методологической рефлексии. Поэтому он снова и снова советовал изучать Макса Вебера. Несмотря на все похвалы, Ясперс никогда не исключал возможной опасности, что «в свете высочайших стандартов тень, брошенная на Вас, станет заметнее» (134). В запланированной им книге об Арендт, Ясперс, вероятно, описал бы эту тень со всем свойственным ему упорством. Она это знала. И потому испытала облегчение, когда он отказался от работы над книгой, от мысли о которой она «краснела от смущения и бледнела от страха» (356).

В переписке, за исключением уже упомянутых опасений по поводу «немецкой природы», нет фундаментальной критики в адрес его философии, только если Арендт не пишет в том числе и о Ясперсе в пассаже о вине философии и «факте множественности» (109). Однако в письмах встречаются отдельные критические замечания, например, достойные внимания слова о «Вопросе о виновности». В отношении его работ, по крайней мере в поздние годы, Ханна Арендт осознанно взяла на себя иную роль. Почти всегда она была той, кто быстрее других умел разглядеть центральную интенцию и извлечь ее из ограничений профессиональной философии. Прочитав первый том Логики («Об истине»), этот пример «депровинциализации западной философии» (105), она сразу поддается спекуляции, что это – «последняя книга западной философии, ее последнее слово и в то же время первая книга мировой философии, ее первое слово» (105). Никто кроме нее ни тогда, ни прежде не воспринимал работу именно так, хотя в этом и состояло главное намерение Ясперса. Почти двадцать лет спустя он по-прежнему жаловался на непонимание его основных идей, «ключа» (374), который с тех пор он использовал повсеместно. Поняла лишь она: «величайшая из Ваших книг и великая, великая книга сама по себе» (105). В философии «осевого времени» она сразу увидела «элемент примирения» (71), новый шанс стать «гражданином мира» (71). Она уловила «дух свободы» (209), которым наполнены «Великие философы» и восхищалась смелостью суждений Ясперса, отличавшей его «от поддельного александринского почтения» (209). В «Свободе и воссоединении» она сразу смогла распознать «серьезнейший удар когда-либо нанесенный немецкому национализму» (263) и уловила суть его работы о ФРГ: «им совершенно не подходит то, что Ты мыслишь конкретно… И в этом смысле это „антинемецкая“ книга… первейшей важности» (397) в том числе и потому, что ее может понять даже тот, «кто не учился философской стенографии» (389). Этому качеству она отдавала должное и прежде: «философия, лишенная магии… и в сравнении с тем, что пишешь Ты, язык терминов и понятий – своего рода магия» (373).

Ясперсу льстило ее умение читать его тексты, родившееся в ходе продолжительных дискуссий. Но для него это было не главное, как не были главными и ее работы. Он считал «книги» «прекрасным развлечением» (163), а в межчеловеческих отношениях отводил им «второстепенную» (85) роль. Люди были ему важнее книг. И в этом Арендт полностью разделяла его мнение.

У обоих была острая потребность в коммуникации, но ввиду разницы в конституции (Ясперс болел на протяжении всей жизни), неравных возможностей и разных темпераментов, возможности коммуникации были так же различны.

В отношениях с другими людьми Ясперс часто был отрешен, очень сдержан и заинтересован в разговоре по существу. Те, кто не понимал, что это своего рода техника развития в собеседнике самостоятельности, мог счесть Ясперса холодным. Но если он был уверен в самостоятельности собеседника, он раскрывался, был воодушевлен и проявлял заботу. С немногими он был связан отношениями подобного рода и всегда должен был полагаться на исходящий от них импульс. Ни о ком он не заботился с такой спонтанностью, как о Генрихе Блюхере, с которым его объединяла «материя Просвещения» (178). Особое место в его жизни занимала супруга. Она была единственной, к кому он испытывал безусловную и всеобъемлющую любовь. Рядом с ним она казалась расточительной: открытая, но ранимая, лишенная легкомыслия и вдумчивая, наделенная особой человеческой глубиной. Для него их отношения были шифром метафизической любви.

Круг друзей Арендт, напротив, был очень широк. Он продолжал расти с ее юных лет и до преклонного возраста. В него входили как многие известные писатели и ученые, так и те, кто редко или вовсе никогда не появлялся на общественной арене интеллектуальной жизни. Поддаваясь эмоциональности своего темперамента, она быстро отказывалась от сдержанности, когда встречала людей, свободных от идеологии и сентиментальности, умных и человечных. Эта переписка в полной мере не отражает близкие отношения Арендт и ее мужа с друзьями, природу их иногда слишком бурных взаимоотношений, в том числе восстановленных после долгих перерывов. «Никогда в жизни я не любила ни один народ, ни один коллектив… В сущности я люблю только своих друзей», – говорила Арендт в интервью Гаусу. Но их она любила по-настоящему, с верностью и доверием, которые сохранялись на протяжении многих лет и в ее помощи находили конкретное, практическое воплощение. В этой сфере взаимоотношений Генрих Блюхер оставался для нее устойчивой опорой и в то же время первооткрывателем. Профессор Бард-колледжа, автодидакт, на протяжении многих лет он читал лекции в престижной Новой школе. Благодаря остроте его ума, оригинальности и нежеланию публиковать собственные работы, друзья называли его «близнецом Сократа» (340).

Все, что Арендт на протяжении многих лет делала для Ясперса, могло бы стать для него обузой, если бы не происходило с такой естественностью. В послевоенные годы и до переезда в Базель она поддерживала супругов Ясперс материально, каждый месяц присылая продовольственные посылки, которые словно возвращали их в мирное время (46). Она считала это гостеприимством издалека, но отправляла посылки (не только Ясперсу) потому, что в годы эмиграции «привыкла проявлять солидарность, без которой мы обязательно бы пропали» (154). Она занималась публикацией его послевоенных работ в американских журналах и смогла сделать его известным. Позже она следила за всеми переводами, давала советы перед каждым выступлением и взяла на себя ответственность за перевод «Великих философов». Но важнее «любого пустого успеха» (60) было ее «единомыслие» (60), о котором она всегда заявляла публично. Она посвятила ему первую книгу, вышедшую в Германии после войны, «от Ноя Ною», а позже свою книгу о революции – ему и Гертруде Ясперс. В 1958 году она прочитала хвалебную речь в честь вручения Премии мира, вокруг которой в Германии разгорелись ожесточенные споры. Кроме того, после войны она много путешествовала ради того, чтобы встретиться с Ясперсами снова.

По сравнению с ней, он делал довольно мало. В ранние годы он заботился о стипендиях, позже помогал с подтверждением так и не полученной ученой степени, чтобы помочь Арендт с выплатой репарационных компенсаций (которые ей удалось получить спустя годы после его смерти). Он написал предисловие к «Истокам тоталитаризма». Но никогда не посвящал ей книг, и нет ни одного свидетельства о том, что он когда-либо рассматривал такую возможность. От позднейшей попытки установить в ее честь литературный памятник – над которым он работал на протяжении многих лет – он отказывался в пользу работы над другими проектами. Он знал, что многим ей обязан. Но ей так никогда не казалось. То, чем он для нее был, значило гораздо больше, чем все, что он для нее делал.

Ханна Арендт рано потеряла отца. В Ясперсе, как она часто писала, она еще в юности – но на всю жизнь – нашла «наставника, единственного, которого я признавала» (140), человека, способного «вернуть здравый рассудок» (64). Психологи могли бы интерпретировать это как замену отца, к тому же сама Арендт пишет об «инфантильном страхе» (36) или «детской мечте, не разочаровать Вас» (69). Поводом для этой мечты стало сократическое требование Ясперса о том, чтобы Арендт не была его «ученицей» и сохраняла независимость. Благодаря целостности его личности, сочетанию «разума, свободы и коммуникации» (432), он оставался для нее мерой всех вещей. Когда после войны их знакомство превратилось в дружбу, у нее появилась возможность «вернуться в Германию» (173). В Базеле она обрела «европейскую родину» (169), которая стала «гарантом постоянства жизни» (216). Но «новым счастьем» для нее была «откровенная беседа» (99): «способность к взаимопониманию» в «„светлых комнатах“ с чистым воздухом» (182). Сама возможность «такой беседы», как она говорила в интервью Гаусу, стала для нее важнейшим «переживанием послевоенного времени».

Для Ясперса Арендт не была мерой ни в своих работах, ни в своем этосе. В его жизни она была одним из величайших «подарков судьбы» (198). Она была важнее всех, с кем он поддерживал связь в послевоенные годы, и единственной, кто взывал «к жизни теплые воспоминания о потонувшем прошлом» (168) и тем самым сохраняла постоянство жизни. Важнее этого постоянства, однако, для Ясперса были конкретные знания о мире, которые сам он мог получить лишь в ограниченном объеме. Но дороже всего ему была «человеческая действительность» (168), которую воплощала в себе Арендт. Ее «энтузиазм» (54), ее «рассудительность» (153), ее «легкомыслие» (54), основанное на несомненной серьезности (46), ее метафизическая радость (109), несмотря на «взгляд на миропорядок: в сущности столь пессимистичный» (387), ее любовь к миру и жизни, «преисполненная отваги» (66), «опасной мягкости» (198) и извечной «отчужденности» (337) – все эти качества и ее красота были для него «незаменимы» (107). Ее «удивительная энергия», «рискованное непостоянство», «стремительность» стали для него «сущностными сторонами ее личности» (198). Она была для него гарантией того, «что для человечества еще не все потеряно» (188), той, кто «разгоняет злые духи человеческого презрения» (100).

На вопрос о том, в чем найти опору в эпоху мирового потопа, возможно, и Арендт, и Ясперс дали бы один ответ: в дружбе, укорененной в разуме, и в рожденном из нее диалоге.

Нью-Йорк, Базель, весна 1985Лотте Келер, Ганс Занер

Письма

1. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуГейдельберг, 15 июля 1926

Уважаемый господин Профессор,

Надеюсь, Вы разрешите мне воспользоваться Вашим предложением и обратиться к Вам с вопросами и в письме. После предыдущего семинара некоторые идеи о возможном философском толковании истории остались для меня не совсем ясными¹.

Я могу судить об истории только с той точки зрения, которой придерживаюсь сама. Мое абсолютное сознание пытается постичь абсолютное сознание, сохраненное для нас в трудах предыдущих эпох. То есть: я стараюсь истолковать историю², понять все, что в ней отражено, обращаясь при этом к тому, что мне уже известно по моему собственному опыту. То, что с этой точки зрения для меня понятно, я принимаю, что нет – отвергаю. Если я правильно понимаю Ваши взгляды, передо мной встает следующий вопрос:

Если принять такое понимание интерпретации истории, как можно узнать из истории что-то новое? Не превратится ли история в череду иллюстраций, сопровождающих то, что я хочу сказать и, более того, уже и так знаю, вовсе не обращаясь к этой истории? Погружение в историю в таком случае означало бы лишь поиск прииска, богатого подходящими примерами³.

С глубоким уважением,

Ханна Арендт

1. В течение летнего семестра 1926 г. Я. вел семинар «Шеллинг, в особенности философия мифологии и откровения». Из п. 110 следует, что именно этот семинар стал поводом для написания письма.

2. Комментарий, добавленный рукой Я.: «не истолковывать, а взаимодействовать».

3. Я. часто отвечал на подобные вопросы на семинарах. Поэтому письменный ответ отсутствует.

2. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуГейдельберг, 10 октября 1928

Уважаемый господин Профессор,

боюсь, вчера мне не удалось убедить Вас в том, что я со всей серьезностью отношусь к научной чистоте и порядочности, поэтому позвольте еще раз уверить Вас, что я непременно еще раз проверю работу со всей тщательностью, вне зависимости от того, сколько времени это отнимет¹.

преданная

Вам

Ханна Арендт

1. Х. А. имеет в виду критические замечания Я. о недостатках ее диссертации («Понятие любви у Августина. Опыт философской интерпретации»). К тому времени работа была не завершена. Несмотря на это, Я. допустил ее к защите. Устный экзамен состоялся 26 ноября 1928 г. Отзыв Я. на диссертацию, которую он предложил оценить на три балла, изложен в следующем заключении:

«Философская интерпретация Августина требует способности замечать при чтении этого по большей части риторического и проповеднического текста мысленные структуры и возникающие изнутри этих структур сверкающие жемчужины, в которых явлена концентрированная мысль. Старательный читатель сталкивается с истинным предметом работы лишь время от времени. Автор диссертации обладает этой способностью. Она не просто обнаружила и собрала все, что Августин говорит о любви, но решила отказаться от некоторых значительных идей, например, о любви и познании и от назидательных выражений. Она поставила перед собой задачу ограничить набор мыслительных структур, точнее выразить и проанализировать их. Работы, вроде труда Маусбаха (об этике Августина), объединяют в себе множество материалов, а потому уравнивают и смягчают их, здесь же автор проводит четкие границы, а взгляды, которых придерживается Августин внутри этих границ, предстают со всей остротой.

В трех частях работы изложены идеи Августина о понятии любви в соотношении с тремя различными источниками ее происхождения: мыслью о смерти, которая лишает смысла земной appetitus; мыслью о подлинном бытии; мыслью о единстве истории человека со времен Адама. Первая часть, самая простая, на мой взгляд совершенно прозрачна, каждый ее пункт изложен с безукоризненной тщательностью. Вторая часть, по существу более сложная и более интересная, отчасти слишком пространна, а некоторые идеи остаются непроработанными. Встречаются некоторые неточности в цитатах, которые отчасти были исправлены, отчасти нуждаются в дальнейшем уточнении. Третья часть еще не завершена, однако демонстрирует направление исследования.

Метод объективного понимания кажется несколько насильственным по отношению к тексту. Из предисловия и заключения явно следует, что недостаточно внимания уделено и серьезным изменениям во взглядах Августина в течение жизни. Решающее значение имеют не исторические или филологические интересы. Главный импульс скрыт в невысказанном: благодаря философской проработке идей автор стремится оправдать свою независимость от возможностей христианства, которые несомненно ее привлекают. Она стремится не изобразить единую систему дидактических произведений, но выявить противоречия между ними, чтобы обнаружить экзистенциальный источник этих идей.

Можно простить автору, что она толкует термины, взаимозаменяемые для Августина, иногда в слишком узком и строгом значении, например amor, caritas, dilection с одной стороны или cupiditas, cocupiscentia – с другой. Однако ей не всегда удается избежать опасности услышать слова Августина, которых нет в тексте. По итогам наших консультаций некоторые ошибки были исправлены. Но с учетом личных достижений в философствовании с опорой на исторический материал, этот недостаток беспокоит, но не имеет критического значения. Надеюсь, недостатки были минимальны. В связи с этим, несмотря на общее положительное впечатление от этой выдающейся и достойной работы, к сожалению, я не могу поставить ей высшую оценку, итог: II–I.

Ясперс.

3. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин, Фазаненштр., 57, 28 января 1929

Уважаемый господин Профессор,

мне крайне неловко просить Вас об отзыве на мою работу до того, как она завершена. К сожалению, положительные рекомендации профессора г-жи Тойблер¹ не возымели никакого действия. Между тем мне довелось познакомиться с одним господином, который состоит в добрых отношениях с одним из самых значительных меценатов Еврейской академии² и хочет попробовать зарекомендовать меня, чтобы тот, в свою очередь, одобрил мою заявку в Академию. Так как люди нередко оказываются буквально завалены подобными просьбами, мне, по мнению моего знакомого господина, необходимо не только свидетельство моей активной работы, но и подтверждение ее ценности для науки³. Последнее – насколько я могу судить, изучая попадавшуюся мне до сих пор литературу на соответствующую тему, – можно утверждать с полной уверенностью.

Уважаемый господин Профессор, я надеюсь, Вы поймете, что обращаться к Вам с подобной просьбой меня вынуждают обстоятельства. Я хотела бы попросить Вас отправить отзыв г-ну советнику юстиции Пинку, Потсдам, Маркграфенштр., 12.

С глубокой благодарностью и сердечным приветом Вам и Вашей супруге

Преданная Вам

Ханна Арендт

1. Зельма Штерн-Тойблер (1890–1981) – историк, жена ординарного профессора античной истории в университете Гейдельберга, Ойгена Тойблера.

2. Академия иудаистики в Берлине.

3. В 1929 г. Х. А. начала работу над книгой о Рахель Фарнхаген, опубликованной впервые после Второй мировой войны на английском языке: Rahel Varnhagen. The Life of a Jewess. London, 1958, после чего опубликованной на немецком: Rahel Varnhagen. Lebensgeschichte einer deutschen Jüdin aus der Romantik. München, 1959.

Рахель Фарнхаген (1771–1833) – немецкая писательница еврейского происхождения, на протяжении многих лет ее салон в Берлине был местом встречи романтиков и, позже, поэтов движения «Молодая Германия». Ее переписка и воспоминания являются важнейшими документами позднего периода романтизма.

4. Ханна Арендт Карлу Ясперсу 24 февраля 1929

Уважаемый господин Профессор!

Прошу простить меня, что благодарю Вас за Вашу отзывчивость только теперь. Я надеялась сразу же сообщить Вам, что стало с моей заявкой. Но ответ от упомянутого господина, к сожалению, до сих пор так и не пришел.

Работу об Августине я надеюсь закончить к началу апреля. Я ознакомилась с еще несколькими работами, посвященными этой теме и неизвестными мне до сих пор, в первую очередь – истолкование Книги Бытия¹. Из-за этого работа занимает больше времени, чем я предполагала.

С благодарностью и уважением

Ваша

Ханна Арендт

1. Августин: О Книге Бытия.

5. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНойбабельсберг, 13 июня 1929

Уважаемый господин Профессор,

простите, что вопреки всем договоренностям, второй, улучшенный вариант моей работы оказался у Вас только теперь. О главной причине такой задержки Вы уже, конечно, слышали от Бенно фон Визе¹. Четыре недели назад я вышла замуж. Я надеюсь, Вы поймете, почему я сама не сообщила Вам этого раньше: я была так обременена незавершенной работой и не хотела встречаться с Вами лично до тех пор, пока не выполню все свои рабочие обязанности. Теперь все они выполнены. Существенно изменены с. 36–65, 99–110, 119–121. Цель первых изменений была в уточнении понятия memoria [памяти], уже упомянутого в первом варианте текста, но так и не рассмотренного в его первичном значении. Фрагменты о facere [созидании] и сущностной отчужденности человека в мире (с. 52) были уточнены и дополнены. Третью часть я не расширила, как предполагала раньше, но, за исключением некоторых отрывков, переписала заново. Историческую справку, которая во многих местах прерывала текст, следуя Вашему совету, я оставила в дополнениях к некоторым главам. Примечания и цитаты еще раз полностью сверены по Миню² и Венскому изданию³. В сложных случаях (за единственным исключением: ч. 2, прим. 116) я отдавала предпочтение Венскому изданию. В отправленном экземпляре примечания помещены в самый конец текста, однако это не означает, что в книге они будут помещены там же, напротив, они должны быть помещены в конце каждой страницы. Примечания отделены ради удобства наборщика.

В Еврейской академии мне, к сожалению, отказали, из-за 1) недостатка средств и 2) ощущения, что работа о Рахели⁴ больше подойдет Обществу чрезвычайной помощи⁵. Я была бы весьма благодарна Вам, если бы в случае необходимости могла использовать Вашу рекомендацию, составленную для Еврейской академии, и теперь для обращения в Общество.

То, что Вы узнали все обо мне от Бенно фон Визе, тем дороже для меня, что в Гейдельберге риск узнать о чем-то из городских сплетен выше, чем где бы то ни было. Так что Вас оповестил обо всем – я ведь до сих пор дружу с Б. ф. Визе – совсем не посторонний человек. Никто не знаком с ситуацией лучше него,

С благодарностью и уважением, преданная Вам

Ханна Арендт-Штерн

P. S. Я надеюсь, Б. ф. Визе передал Вам, что Г. Штерн⁶ и я не можем узаконить наш брак по независящим от нас причинам. Родители с обеих сторон осознают необходимость этих временных мер.

1. Бенно фон Визе (род. 1903) – студент Я. и близкий друг юности Х. А., позже германист в Бонне. Под руководством Я. защитил диссертацию: Friedrich Schlegel. Ein Beitrag zur Geschichte der romantischen Konversionen, Berlin 1927.

2. Aurelii Augustini Opera Omnia, ed. J.P. MIgne, Patrologia latina 32–47.

3. Aurelii Augustini Opera Omnia, Corpus Scriptorum Ecclesiasticorum Latinorum, Wien–Leipzig.

4. См. п. 3, прим. 3.

5. Общество помощи немецкой науке, предшественник современного Немецкого научно-исследовательского общества.

6. Гюнтер Штерн (1902–1992) – позже под именем Гюнтер Андерс стал известным писателем.

6. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 16 июня 1929

Дорогая госпожа Арендт!

Спешу поблагодарить Вас за Ваше письмо. От всего сердца желаю Вам всего наилучшего!

Ваша работа пока так и не пришла. Когда я наконец получу ее, Вам придется дать мне немного времени в середине семестра.

Безусловно, Вы можете предоставить мою рекомендацию в Общество чрезвычайной помощи. Но все же я прошу Вас немного подождать. Я хотел бы, если удастся, выхлопотать для Вас отзывы Хайдеггера¹ и Дибелиуса². Общество чрезвычайной помощи отклонило множество весьма достойных заявок, так что необходимо сделать все возможное.

С наилучшими пожеланиями,

Ваш К. Ясперс

1. Мартин Хайдеггер (1889–1976) – в то время дружил с Я. Х. А. была его студенткой в 1924–1925 гг.

2. Мартин Дибелиус (1883–1947) – евангельский теолог, с 1915 г. профессор новозаветной экзегезы в Гейдельберге. Преподаватель теологии у Х. А.

7. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНойбабельсберг, 23 июня 1929

Уважаемый господин Профессор,

примите мою искреннюю благодарность за такое скорое подтверждение, которое очень успокоило меня еще и потому, что у меня нет другого доработанного экземпляра работы. Благодарю Вас и за то, что могу использовать Вашу рекомендацию для возможной заявки в Общество чрезвычайной помощи, а также за то, что Вы хотите обратиться к господину профессору Хайдеггеру. Прямо сейчас я и не думаю подавать заявку в Общество чрезвычайной помощи, так как пока не могу предоставить им экземпляр работы.

Пожалуйста, еще раз передайте Вашей супруге мою глубокую благодарность за ее посредничество в общении с Еврейской академией.

С глубочайшим уважением,

Ваша

Ханна Арендт

8. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНойбабельсберг, 24 июля 1929

Уважаемый господин Профессор,

позвольте обратиться к Вам с еще одной просьбой. Некоторое время назад одна знакомая обратила мое внимание на фонд Авраама Линкольна. В ответе на мой письменный запрос мне порекомендовали обратиться к господину министерскому советнику др-у Г. Симонсу, который в нашей сегодняшней беседе подробнее рассказал мне о целях работы фонда. Речь идет о частной поддержке работников умственного труда, профессиональные заслуги которых не вписываются в рамки существующих академических или экономических институтов. Господин д-р Симонс посоветовал мне предоставить как можно больше рекомендательных писем, чтобы комиссия смогла составить обо мне верное впечатление. Могу ли я попросить у Вас разрешения и для этой цели использовать Ваше рекомендательное письмо, написанное изначально для Еврейской академии, которое Вы позволили в случае необходимости использовать и для заявки в Общество чрезвычайной помощи? Также я была бы весьма признательна, если бы Вы обратились к господину профессору Хайдеггеру, как Вы в свое время любезно мне предложили.

Прошу Вас, не упрекайте меня в том, что я так часто прошу Вашей помощи.

С благодарностью и уважением,

Преданная Вам

Ханна Арендт

9. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 2 августа 1929

Дорогая госпожа Арендт!

Безусловно, Вы можете использовать мой отзыв и для заявки в фонд Авраама Линкольна.

Высылаю отзывы Хайдеггера и Дибелиуса.

Отзыв Хайдеггера лежит у меня уже давно. Изначально он написан для Общества чрезвычайной помощи и адресован его членам. Я также получил разрешение Хайдеггера использовать его и для фонда Авраама Линкольна. Отзыв Дибелиуса Вы – если это покажется Вам разумным – можете использовать для обеих заявок.

Теперь, в конце семестра, я хочу как можно скорее приступить к Вашей работе и отчитаться перед Вами.

В первую очередь желаю Вам удачи с фондом Авраама Линкольна!

С наилучшими пожеланиями,

Ваш К. Ясперс

10. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 4 августа 1929

Дорогая госпожа Арендт!

Вашу рукопись я отправил в Springer¹. Надеюсь, с ней не возникнет никаких трудностей. Пока что рукопись еще совершенно не готова к отправке в типографию. Пока что я даже не успел дочитать ее. Сделать это будет гораздо проще, когда она будет напечатана. Сейчас я могу рассчитывать только на Вас. Пока я успел прочитать всего несколько страниц (с. 102) и исправить несколько орфографических ошибок.

Перед тем как отдать рукопись в типографию, я попросил бы Вас сделать следующее: корректуру необходимо просматривать не торопясь и всегда по два раза, первый раз обращая внимание на смысл, второй – на орфографические ошибки, порядок букв и слогов. Чтение корректуры – занятие крайне утомительное и требует невероятной тщательности. Символы, используемые для обозначения необходимых исправлений, Вы найдете в словаре Дудена.

Вы получите два варианта корректур: сначала гранки, а затем верстку. В гранки и вносятся все корректорские замечания. Но верстку тоже необходимо прочитать целиком, так как в ней иногда теряются или меняются местами целые строчки.

Вся корректура стоит Шпрингеру очень дорого. Вы в праве исправлять только ошибки. Никакие изменения в предложениях, которые должны были быть сделаны в рукописи, на этом этапе работы недопустимы.

Шпрингер весьма справедливо считает, что, публикуя эти тексты, он оказывает услугу науке. Но вместо прибыли он терпит только убытки. Я прошу Вас в переписке с ним быть вежливой.

Будет хорошо, если к моменту публикации, Вы уже будете знать, в какие журналы текст необходимо отправить на рецензию. Для Вашей работы подойдут и богословские. Я прошу Вас составить соответствующий список и время от времени дополнять его, чтобы в нужное время он был готов и его можно было предоставить в рекламный отдел Springer.

Что ж, Вы, вероятно, думаете, что этого достаточно; а я… я снова строю из себя школьного учителя. Напишите мне, если у Вас остались какие-либо вопросы!

С наилучшими пожеланиями,

Ваш К. Ясперс

1. Имеется в виду издательство Юлиуса Шпрингера в Берлине. В нем с 1925 г. в серии «Философские исследования» Я. издавал диссертации своих студентов. Последним, девятым выпуском стала публикация: Arendt H. Der Liebesbegriff bei Augustin. Versuch einer philosophischen Interpretation. Berlin, 1929.

11. Ханна Арендт Карлу Ясперсу9 августа 1929

Уважаемый, дорогой господин Профессор,

в первую очередь позвольте от всего сердца поблагодарить Вас за Ваше беспокойство о получении рекомендаций, в особенности за неожиданно присланную Вами рекомендацию профессора Дибелиуса. Отзывы уже отправлены. В начале октября я узнаю об окончательном решении и сразу сообщу Вам о результатах.

Меня очень обрадовала новость о том, что рукопись уже у Шпрингера. Я непременно учту все корректорские правки, на которые Вы так любезно обратили мое внимание: все цитаты будут сверены еще раз – мной и моим знакомым, филологом-классиком, который хорошо знаком с предметом.

Теперь, когда с завершением работы годы моего ученичества, кажется, подходят к концу, я хочу еще раз поблагодарить Вас за всю помощь, которую Вы оказывали мне на протяжении последних лет.

По-прежнему с глубочайшим почтением

Преданная Вам

Ханна Арендт

12. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуГейдельберг, 8 октября 1929

Уважаемый господин Профессор,

после свадьбы в Берлине, мы с мужем оказались здесь, в Гейдельберге. Я была бы очень рада, если бы смогла навестить Вас и Вы могли бы назначить время, в которое Вам было бы удобно меня принять.

Преданная Вам

Ханна Штерн-Арендт

13. Карл Ясперс Ханне АрендтОльденбург, 10 октября 1929

Дорогая госпожа Штерн!

К сожалению, мы не в Гейдельберге. Вернемся 20 октября. Я был бы очень рад, если бы успел Вас застать. Если в это время Вы еще будете в Гейдельберге, пожалуйста, навестите меня, когда Вам будет удобно.

С сердечным приветом,

Ваш К. Ясперс

14. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 20 марта 1930

Дорогая госпожа Штерн!

Искренне благодарю Вас за Ваш доклад¹. Я прочитал его с большим интересом. И теперь мне снова хочется поговорить с Вами, чтобы спросить и почувствовать, в непосредственности живой беседы, что Вы в действительности имеете в виду. Ведь написать Вам лишь о нескольких dicta кажется мне неподобающим, как я заметил, несмотря на Ваше намерение быть объективной, Вы все же сохранили свои личные взгляды. Но так как мне не остается ничего другого, я напишу о нескольких неверно понятых выражениях:

Вы объективируете «еврейскую экзистенцию» с экзистенциально-философских позиций, и вместе с этим корней лишается вся экзистенциальная философия. Бытие-зависимое-от-самого-себя уже не воспринимается всерьез, если оно основывается на еврейской судьбе, а не уходит корнями в самое себя. Противопоставление свободного парения и укорененности с философской точки зрения не кажется мне слишком убедительным.

Но выбранные Вами фрагменты писем произвели на меня совсем иное впечатление: «еврейское» – своеобразная манера выражаться [façon de parler] или проявление изначально негативного самобытия, основанного не на истории, но на судьбе, которую не спас волшебный замок.

Но это вовсе не «упреки».

Нет нужды говорить, как меня вновь обрадовало содержание Вашей работы, и как я рад тому, что Рахель остается Вашей главной темой.

Две первые страницы и несколько последующих выражений выглядят несколько натянутыми. Вы рассуждаете догматично и тетически – по крайней мере, на мой взгляд, что меня несколько утомляло. Но крайне редко.

Желаю успехов в дальнейшей работе!

С наилучшими пожеланиями,

Ваш К. Ясперс

Скорее всего, Вам – как и многим – будет трудно разобрать мой почерк. В таком случае Вам придется навестить нас снова.

Пожалуйста, напишите Ваш новый адрес. Не хочу рисковать сохранностью рукописи Вашего доклада. Поэтому отправлю ее, как только получу от Вас адрес.

1. Речь, должно быть, идет о докладе, посвященном Рахель Фарнхаген, экземпляр которого не сохранился в архиве Я.

15. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуФранкфурт-на-Майне, 24 марта 1930

Уважаемый, дорогой господин Профессор,

Позвольте поблагодарить Вас за Ваше письмо! Нет нужды еще раз убеждать Вас, как бы мне хотелось ответить на все Ваши вопросы в личной беседе. Я непременно навещу Вас, как только у меня появится возможность и когда это будет удобно для Вас. Но случится это не раньше начала или середины апреля, поскольку сейчас мы занимаемся обстановкой нашей новой квартиры и очень заняты.

Так что сейчас я только предварительно отвечу на некоторые Ваши замечания. Я не пыталась – по крайней мере умышленно – «еврейским» образом обосновать экзистенцию Рахель. Этот доклад – лишь предварительная работа, призванная показать, что на почве иудаизма возможно возникновение особого типа экзистенции, эту возможность я предварительно назвала «судьбой». Судьбоносный характер возникает на основе «беспочвенности» и воцаряется исключительно в отрыве от иудаизма. Здесь и не должно было быть собственно трактовки понятия судьбы. Для нее факт существования иудаизма не имел бы никакого значения.

Объективация в некотором смысле действительно имеет место, но это не объективация еврейской экзистенции (в виде образа), но объективация исторической связности жизни, которую, я убеждена, можно использовать и в дальнейших рассуждениях (но не в форме объективной идеи или чего-то подобного). Кажется, что некоторые люди представлены в собственной жизни (и только в ней, а не как личности!) таким образом, что оказываются словно узловой точкой, конкретной формой объективации «своей» жизни. В основе моей объективации Рахель лежит самообъективация, имеющая не рефлексивный, то есть дополнительный, характер, но оказывается ее неповторимым модусом «переживания», опыта. Что все это значит: судьба, открытость, что-то связанное с жизнью – мне не удается (я и сама это замечаю, пока пишу) изложить все это in abstracto, может быть лишь доказать, обратившись к примерам. Именно поэтому я хочу написать биографию. Толкование в этом случае приобретает смысл повторения.

Я тоже недовольна первыми двумя страницами. В сущности, они написаны для соответствующих обстоятельств, в которых я читала доклад.

От всего сердца благодарю Вас за Вашу критику, с сердечным приветом

Ваша

Ханна Штерн

Мой новый адрес после 1 апреля: Шванталерштр., 73.

До тех пор, как прежде: Эдервег, 128, 2.

Около четырнадцати дней назад я отправила заявку в Общество чрезвычайной помощи.

16. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуФранкфурт-на-Майне, 1 мая 1930

Уважаемый господин Профессор,

только что пришла новость о том, что моя заявка в Общество чрезвычайной помощи одобрена. Вероятно, 7 и 8 мая я окажусь в Гейдельберге и позволю себе сразу оповестить Вас об этом.

С сердечным приветом,

Преданная Вам

Ханна Штерн

17. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 4 мая 1930

Дорогая госпожа Штерн!

Поздравляю.

И благодарю Вас, что дали о себе знать. Я всегда рад побеседовать с Вами. Но, к сожалению, именно 7-го и 8-го я буду занят. 7-го я отрабатываю приемные часы и веду семинар, 8-го приезжают мои родители. Было бы удобнее, если бы Вы могли приехать 10-го – хотя бы на час. Но очень прошу Вас, ни в коем случае не меняйте из-за этого своих планов. Нам без сомнения представится и другая возможность.

С наилучшими пожеланиями,

Ваш К. Ясперс

18. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 23 декабря 1930

Дорогая госпожа Штерн!

Буду рад принять Вас и в четверг, и в субботу. Если Вам будет удобно, мне бы подошли часы с 12 до 1 и с 6 до 7. Просто сообщите в открытке, когда я могу Вас ожидать.

Так как сейчас мы принимаем гостей, которые вряд ли будут Вам интересны, в этот раз не смогу пригласить Вас к нам на обед.

Надеюсь, Ваши дела идут хорошо.

С наилучшими пожеланиями,

Ваш К. Ясперс

19. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин-Халензее, 2 ноября 1931

Уважаемый, дорогой господин Профессор Ясперс,

прошу Вас, не злитесь, что только теперь я благодарю Вас за невероятную радость, которую доставило мне письмо с Вашей рукописью¹. Но мне сперва хотелось разобраться в ней, чтобы сказать по этому поводу что-то существенное. Отправляю в письме свои размышления². В них я коснулась только тех положений, с которыми не могу полностью согласиться. Остальное разумеется само собой. Так что, прежде всего, хочу сообщить, что бесконечно обязана Вам за работу над этой книгой.

Вероятно, Вы уже слышали, что мы покидаем Франкфурт и переезжаем в Берлин. Из-за трудностей с факультетом, защита диссертации моего мужа переносится на непредвиденный срок. В этом не было бы ничего страшного, так как за единственным исключением все восприняли его работу, написанную в частном порядке, крайне дружелюбно. Но сейчас, во время нашего пребывания здесь и всех сопутствующих разбирательств, господин Тиллих³ продемонстрировал такую недобросовестность и зависимость от сиюминутных влияний, что дальнейшее ожидание имело бы смысл только в том случае, если бы удалось оказать давление на Тиллиха и указать на его слабости. Вдобавок к этому беседа с Тиллихом закончилась крайне неловкой исповедью и раскаянием (voluptas contritionis), ситуация оказалась совершенно невыносимой, то есть унизительной для обеих сторон. Поэтому мы предпочли покинуть Франкфурт и поискать других возможностей существования, за пределами академического мира.

Моя работа о Рахели пока не продвигается, так как в последнее время я больше занимаюсь менее серьезными текстами, в том числе и ради заработка. Позволю себе прислать Вам мою работу о Гофманстале⁴, как только она будет опубликована.

Нет нужды уверять Вас, какую радость мне доставила новость о том, что Вы уже работаете над своей «Философией». Я уже с нетерпением ее жду… Весьма печально, что теперь у меня больше нет возможности приезжать к Вам так часто, как прежде.

С сердечным приветом и, как всегда, с наилучшими пожеланиями,

Ваша Ханна Штерн

1. Jaspers K. Die geistige Situation der Zeit. Sammlung Göschen. Bd. 1000. Berlin, 1931; Ясперс К. Духовная ситуация времени // Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Политиздат, 1991.

2. В архиве Я. не сохранились.

3. Пауль Й. Тиллих (1886–1965) – евангельский теолог, с 1929 г. профессор философии Франкфуртского университета. Эмигрировал в 1933 г., в 1933–1955 гг. преподавал в Нью-Йоркской объединенной теологической семинарии, с 1955 по 1962 г. профессор Гарвардского университета, позже профессор теологии в Чикагском университете.

4. Текст упомянутой статьи не найден.

20. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 16 ноября 1931

Дорогая госпожа Штерн!

От всей души благодарю Вас за Ваше письмо и Вашу критику. Я с большим сожалением узнал из Вашего письма, что Вы покидаете Франкфурт. Я почти чувствую Ваш антиакадемический настрой – который вполне понятен. Я надеюсь, Вашему мужу представятся новые возможности и новые планы. Мне очень жаль, что Ваша работа о Рахели, на которую я возлагаю большие надежды, продвигается так медленно. С нетерпением жду Вашей статьи о Гофманстале. Было бы чудесно, если бы, несмотря на расстояние между нами, представилась возможность поговорить с Вами еще хоть раз, вероятно, для этого мне придется приехать в Берлин: в этом случае я обязательно дам Вам знать.

Ваши критические замечания¹ очень ценны для меня. Значение понимания истории, предложенного Гердером, которое Вы мне противопоставили, я считаю очень верным. Его упоминание существенно расширило бы мои несколько прямолинейные рассуждения. Меня, однако, ужасает мысль, которую Вы приводите после своих размышлений, в особенности роль, отведенная Ничему. Так как я доверяю Вам, я хотел бы обсудить это в живой беседе, а не в серьезной, доктринерской переписке. Я совершенно не могу согласиться с тем, что Вы говорите в заключении о массе и историческом значении пролетариев, и надеюсь, смогу переубедить Вас на этот счет.

Я надеюсь, моя «Философия» выйдет в течение двух или трех недель. Когда Вы получите экземпляр от издателя, прошу, не воспринимайте это как попытку давления и требование прочитать книгу немедленно. Мне достаточно будет просто знать, что книга у Вас есть, если вдруг Вы захотите в нее заглянуть.

С наилучшими пожеланиями,

Ваш Карл Ясперс

1. См. п. 19, прим. 2.

21. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин, 26 января 1932

Уважаемый, дорогой господин Профессор,

Вы, вероятно, удивитесь, только сейчас получив от меня это письмо. Но я надеялась одновременно с благодарностью сказать и что-то более серьезное по поводу Вашей выдающейся книги¹. Но теперь, углубившись в чтение «Метафизики»², я вижу, что с этим стоит помедлить. Так что пока примите мою благодарность за Вашу книгу и Ваше письмо.

Мне как всегда – и сейчас в особенности – очень тяжело осознавать, что я не могу навестить Вас.

Мне повезло получить стипендию Еврейской академии, пока на небольшой срок, но с возможностью продления. Как только это дело будет улажено, я смогу отказаться от всей дополнительной работы. В любом случае сейчас я снова вернусь к своей Рахели.

Вы должны поверить, что ни я, ни мой муж не склонны к академическому ресентименту. Возможно, я выразилась неосторожно. Происшествие во Франкфурте было как раз весьма необычным для академического мира.

С самым теплым приветом и наилучшими пожеланиями, с благодарностью и уважением

Ваша

Ханна Штерн

1. Jaspers K. Philosophie, 3 Bde. Berlin 1932; Ясперс К. Философия. Кн. 1–3. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2012.

2. Ясперс К. Философия. Кн. 3. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2012.

22. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин, 1 января 1933

Уважаемый, дорогой господин Профессор,

позвольте поблагодарить Вас за Макса Вебера¹, который так меня порадовал. Но все же я благодарю Вас только теперь и на то есть своя причина: высказать свое мнение мне с самого начало помешал заголовок и вступительная часть. Дело не в том, что Вы изображаете Вебера «великим немцем», а в том, что Вы изображаете его примером «немецкого духа» и приравниваете это к «рассудительности и человечности, происходящей из страстей»². Из-за этого мне еще труднее составить собственное мнение, как и из-за выдающегося патриотизма Макса Вебера. Вы понимаете, что, будучи еврейкой, я не могу ответить ни да ни нет, а мое согласие будет так же неуместно, как и мои аргументы против. Нет нужды отдаляться, пока речь идет о «смысле немецкой власти над миром» и ее роли для «культуры будущего»³. Но я все еще могу отождествить себя с этим немецким долгом, даже несмотря на то, что не принимаю его во всей его неоспоримости. Для меня Германия – это мой родной язык, философия и поэзия. За них я могу и должна нести ответственность. Но я вынуждена держаться в стороне: я не могу быть ни за ни против, когда читаю бесподобные пассажи Макса Вебера о том, что ради восстановления Германии он готов на союз с воплощением самого дьявола. И в этом пассаже для меня заключена вся суть.

Этими трудностями я хотела поделиться с Вами, хотя они и отступают по мере чтения. Для меня по-прежнему сохраняется расхождение между основной частью и введением, основной частью, в которой решающее значение имеет идея о том, что свобода не должна отождествляться с немцами, и введением, в котором Вы изобразили «рассудительность и человечность» в виде индивидуальной особенности немецкого духа.

Нет нужды повторять, что эта работа действительно побуждает к чтению Вебера, что она, несмотря на то что не требует знакомства с его теорией, действительно передает его пыл. Мне лишь кажется, что второй раздел⁴ недостаточно подробен, а потому последние части кажутся схематичными и тезисными.

С лета мы живем в собственной квартире. Я была бы невероятно рада, если бы Вы лично смогли убедиться, что ее прелесть (и моя гордость) заключается в том, что она ничем не напоминает о Швабинге. Помимо занятий домашним хозяйством, я возвращаюсь к работе. Большая часть работы о Рахели уже завершена. Я часто представляю, что бы сказали Вы о законченной книге. Позволю себе приложить к письму свою работу⁵, которая была существенно сокращена, но взамен редакция решила удвоить мое имя.

Я еще несколько раз встречалась с Афрой Гайгер⁶. Но наладить контакт нам не удалось, так и не понимаю отчего.

С наилучшими пожеланиями в новом году

С уважением и благодарностью

Ваша

Ханна Штерн

1. Jaspers K. Max Weber. Deutsches Wesen im politischen Denken, im Forschen und Philosophieren. Oldenburg i. O. 1932.

2. Ibid. p. 7.

3. Ibid. p. 21.

4. «Макс Вебер как исследователь».

5. Arendt-Stern H. Aufklärung und Judenfrage // Zeitschrift für die Geschichte der Juden in Deutschland, 1932, № 2–3, Jh. IV, p. 65–77.

6. Афра Гайгер, еврейка, подруга Гертруды Я., студентка Я. и Хайдеггера, погибла в концентрационном лагере Равенсбрюк.

23. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 3 января 1933

Дорогая, уважаемая госпожа Штерн!

Что за роковое обстоятельство этот немецкий дух! Меня удивляет, что Вы, как еврейка, хотите отличаться от немцев. Но вместо того, чтобы касаться этого вопроса, я хотел бы попробовать объяснить Вам смысл своих слов, в надежде добиться Вашего одобрения, пусть не сейчас, но в нашей следующей беседе.

Я не выделяю немецкий дух подобно одному классу на фоне остальных. Это ни в коем случае не универсальное понятие, которое можно включить в какую бы то ни было классификацию, это скорее устремленность к неопределенной исторической целостности. Когда я говорю о том, что немецкий дух – это рассудительность, я ни в коем случае не утверждаю, что рассудительность свойственна исключительно немцам. Поэтому между положением во введении и последующими положениями нет никакого противоречия, рассудительность и т. д. не следует понимать как немецкость¹.

Я по природе склонен поучать, поэтому выбрал эту несколько удивительную формулировку. Я вижу в националистической молодежи столько искреннего пыла и добрых намерений, которые поглощены запутанной, порочной болтовней, что я, признавая волю к немецкому чувству собственного достоинства, хочу обратить внимание на их требование к самим себе – требование быть немцами. Поэтому националистическое издательство показалось мне подходящим², чтобы обратиться к читателям, которым нужен этот воспитательный (sic!) стимул, которые, возможно, и сами к нему стремятся. При этом ни в одном предложении я не допустил компромисса. Компромисс лишь в подзаголовке названия, на который мне пришлось пойти по просьбе издательства из-за предполагаемой неизвестности Макса Вебера. Компромисс состоит, однако, не в содержании этого подзаголовка, а только в том, что подзаголовок вообще используется. Словом «немецкий» так злоупотребляют, что теперь стало вовсе невозможно его использовать. Я, обратившись к фигуре Макса Вебера, предпринял – возможно, безнадежную – попытку сделать это этично. Но она могла бы увенчаться успехом, только если бы Вы также могли сказать: так и есть, я хочу быть немкой. Когда Вы говорите о родном языке, философии и поэзии, остается только добавить историко-политическую судьбу – и не будет никакой разницы. Эта судьба сегодня заключается в том, что Германия может существовать только в объединенной Европе, восстановление ее былого величия возможно только благодаря европейскому единству, дьявол кроется в обывательском страхе французов, с которыми неизбежно придется заключать определенные соглашения. Ведь немецкая империя, которой предстояло бы простираться от Голландии до Австрии, от Скандинавии до Швейцарии, невозможна и по нынешним временам оказалась бы слишком мелкой. Но все эти вопросы не касаются напрямую работы о Вебере, хотя, на мой взгляд, напрямую следуют из нее. Главная задача работы заключалась лишь в том, чтобы обратить внимание на причины существующих настроений.

С сердечным приветом также и Вашему мужу

Ваш Карл Ясперс

1. Jaspers K. Max Weber. Deutsches Wesen im politischen Denken, im Forschen und Philosophieren. Oldenburg i.O. 1932, p. 65.

2. Текст был опубликован в издательстве Gerhard Stalling и вошел в один из томов собрания «Письма к нации».

24. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин, 6 января 1933

Уважаемый, дорогой господин профессор Ясперс,

сердечно благодарю! Я тоже очень надеюсь побеседовать с Вами, но сперва постараюсь ответить на некоторые Ваши вопросы.

Меня, конечно, смутил термин «немецкий дух». Вы сами говорите, как часто им злоупотребляют, для меня он почти равен «злоупотреблению». Но это не столь существенно. Даже если бы я решила, что Вы говорите о нем впервые, я была бы озадачена. Возможно, я не поняла, что Вы имели в виду под «устремленностью к целостности». Я объясняю себе это так: дух соответствующим образом воплощается в истории. То есть становится чем-то абсолютным, недостижимым для истории и немецкой судьбы, несмотря на свою сущностную неопределенность. С этим я не могу себя отождествить, так как во мне, так сказать, нет доказательств присутствия «немецкого духа».

Конечно, я остаюсь немкой в том смысле, о котором уже писала. Но я не могу просто добавить к этому историко-политическую судьбу. Мне слишком хорошо известно, как несвоевременна и неполноценна была вовлеченность евреев, как по случайности они оказались частью тогда еще чуждой им истории. И даже если в качестве главного доказательства использовать последние полтора столетия, неизменным останется одно: когда речь заходит о евреях, нельзя ограничиваться упоминанием лишь нескольких семей, которые не в первом поколении живут в Германии, но принимать во внимание только приток с Востока, в условиях которого не прерывается процесс ассимиляции. Былое величие Германии – это Ваше прошлое, какое прошлое у меня – не получится объяснить в двух словах; как и любое однозначное суждение – неважно, касается ли оно сионистов, ассимилирующихся или антисемитов – только затрудняет понимание настоящей сути проблемы.

Вы говорите о единстве Европы, стремление к которому я разделяю. Разница лишь в одном: Вы хотите его любой ценой, ради Германии. Я не могу стремиться к нему, так как достичь его можно лишь одним способом, а именно: в условиях французского господства, господства защищенного и незыблемого государства. В подобных обстоятельствах для меня оно было бы ужасающим – и меня не утешило бы даже восстановление Германии.

Мой муж передает сердечный привет и наилучшие пожелания

Всегда Ваша

Ханна Штерн

25. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 10 января 1933

Дорогая госпожа Штерн!

Я уже успел прочитать Вашу статью¹, примите мою искреннюю благодарность. Она превосходна в выразительности изложения и точности, с которой Вы говорите о предмете. Однако я не могу согласиться с теми выводами, к которым Вы приходите, как следует из Вашего второго письма. Но это тема для личной беседы, которую я начал бы с вопроса о том, чего Вы, собственно говоря, хотите. Нельзя ограничивать себя отрицанием, одним кругом проблем и неоднозначностью. Все это требует воодушевления, утверждения через позитивное. Я хотел бы спросить, как может человечество обойтись без дьявола или с каким еще дьяволом Вы предпочли бы заключать соглашения?

Я несказанно рад Вашей книге о Рахели. В моем лице Вы найдете воодушевленного читателя. Поэтому я желаю Вам – в том числе и ради себя самого, – чтобы работа была успешно завершена и увидела свет.

Я бы с радостью посмотрел на Вашу квартиру, которая не напоминает о Швабинге. Ваша «гордость» за нее может свидетельствовать о «позитивном», о котором я прошу.

С наилучшими пожеланиями от нашего дома Вашему

Ваш К. Ясперс

Вы знакомы с работой Карла Хиллебранда о Рахели, опубликованной в Zeiten, Völker und Menschen Bd. II (Wälsches und Deutsches)²?

1. См. п. 22, прим. 5.

2. Карл Хиллебранд (1829–1884) – историк и журналист. О тексте: Hillebrand K. Rahel, Varnhagen und ihre Zeit // Zeiten, Völker und Menschen. 2 Bd.: Wälsches und Deutsches, 2. Aufl., Straßburg, 1892, p. 417–458.

26. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 12 апреля 1933

Дорогая госпожа Штерн!

Рад поговорить с Вами. В конце апреля, как и все это время, я буду дома. Чем ближе начало семестра, тем сильнее я обременен заботами. Если Вам будет удобно, я хотел бы предложить встретиться как можно раньше, например, вскоре после Пасхи. Моя жена сейчас в Берлине и вернется в пятницу.

С сердечным приветом,

Ваш К. Ясперс

27. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуПариж, 27 марта 1936

Дорогой господин Ясперс,

я так давно не получала от Вас никаких новостей, так долго не писала сама, что теперь и не знаю, с чего начать письмо к Вам.

Могу я попросить Вас рассказать о планах Ваших поездок? Я много путешествую сквозь всемирную историю и не хотела бы оказаться неподалеку от Вас, не подозревая об этом.

Как всегда

Ваша

Ханна Штерн

28. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуЖенева, 8 августа 1936

Дорогой господин Ясперс,

прошу не злитесь за мою запоздалую благодарность¹. Я на каникулах. Несколько недель назад муж отправился в Америку. Но я пока остаюсь в Европе.

Вы получите письмо, когда каникулы уже будут в разгаре, поэтому желаю Вам провести их счастливо.

С сердечным приветом Вам и Вашей жене,

Ваша

Ханна Штерн

1. Не удалось установить, к чему относится «запоздалая благодарность». Возможно, Я. ответил на п. 27 (ответ не сохранился).

29. Карл Ясперс Ханне АрендтСентябрь, 1938, Кольпах¹, Реданж-сюр-Аттерт, Великое Герцогство Люксембург

Дорогая, уважаемая госпожа Ханна!

Очень жаль, что ничего не вышло²! Вьено³, который, без сомнения, хорошо знаком с обстоятельствами, абсолютно исключает, что префектура сможет предоставить необходимый документ в ближайшее время. Вам ни в коем случае нельзя рисковать. Мне нужно было позаботиться об этом раньше, но я не осмелился, так как был недостаточно хорошо знаком с госпожой Мейриш⁴ и ограничился одобрением ее предложений. Затем, учитывая ее доброту и сложившиеся обстоятельства, я впервые высказал свои пожелания. Теперь я надеюсь на другой раз. Польнов⁵ обо всем Вам расскажет.

С наилучшими пожеланиями,

Ваш К. Я.

1. В 1938 г. Я. был приглашен на «Встречу» в замке Кольпах, где ежегодно собирались художники, ученые и политики.

2. Х. А. и Я. хотели встретиться в Кольпахе, Х. А. в то время в статусе не имеющей гражданства эмигрантки находилась в Париже. Встреча расстроилась из-за «бесконечно запутанной бумажной волокиты лишенных гражданства» (см. п. 34).

3. Пьер Вьено (1897–1944) – в правительстве Леона Блюма был помощником государственного секретаря министерства иностранных дел Франции, после поражения Франции бежал в Северную Африку, после заключения во Франции – в Англию, где во время эмигрантского правления де Голля занимал пост французского посла в Великобритании, умер незадолго до освобождения Франции.

4. Алин Мейриш де Сен-Юбер (1874–1947) – писательница, покровительница и подруга многих именитых прежде всего немецких и французских культурных деятелей, принимавшая гостей на «встречах» в Кольпахе.

5. Ганс Польнов (1902–1943) – переводчик в том числе книги Я. о Декарте на французский язык. Я. познакомился с ним в Кольпахе. Об отношении Х. А. к Польнову см. п. 39.

30. Карл Ясперс Ханне Арендт Гейдельберг, 28 октября 1945

Дорогая, уважаемая Ханна Арендт!

Сейчас господин д-р Ласки¹ здесь, но, увы, вскоре ему придется уехать. Он нас только навещает. Что он от Вас привез! И уже во второй раз. Искренне благодарю Вас, также и от имени жены, которая беседует с ним прямо сейчас. Мы подружились.

Услышать что-то о Вас, прочитать Ваши статьи², с которыми я полностью согласен, – как это было прекрасно. Мы на протяжении нескольких лет невероятно беспокоились о Вашей судьбе и уже не надеялись узнать, что Вы живы. И вот не только это невероятное возвращение, но и живая духовная работа в большом мире! Мне кажется, Вам удалось сохранить свою непоколебимую сущность, неважно, находитесь ли Вы в Кенигсберге, Гейдельберге, Америке или Париже. Тот, кто остается человеком, должен это уметь. Это боевое испытание меня минуло. Здесь мы хотим увидеть, что удастся восстановить из хаоса. Я сохраню эту уверенность, если только великая мировая история нас не уничтожит. Здесь еще остались немногочисленные молодые люди, преисполненные рвения, но масса всегда упряма и склонна к расхожим пустым словам.

Книги, которые благодаря Вам вот уже десять минут лежат на моем столе, выглядят многообещающе. Вы знаете, как жадно мы следим за всеми событиями и идеями за пределами Германии. Недавно заезжал Йонас³, он служит солдатом в Еврейской бригаде, в составе британской армии, на пути в Палестину. Он обрадовался, услышав о Вас.

Если повезет, надеюсь, я смогу снова отправить Вам свою рукопись, которая пока хранится в письменном столе, труд последних восьми лет «покоя» и запрета на публикации⁴.

По словам доктора Ласки, Вы спрашивали о речи⁵, с которой я выступал здесь в августе. Приложу ее текст к письму, разумеется, я с радостью даю свое согласие на перевод. Если нам снова позволят читать лекции в университете⁶– пока я, к сожалению, вынужден молчать; мы не можем ни печататься, ни выступать, но я убежден: вскоре все изменится – я хотел бы прочитать часовую лекцию о духовной ситуации в Германии⁷. Вы что-то подозреваете, как я понял из Ваших сочинений. Но Вы не представляете, как обстоят дела на самом деле.

Всего наилучшего,

Ваш Карл Ясперс⁸

1. Мелвин Ласки (1920–2004) – американский публицист, с 1943 по 1945 г. военный историк американской армии во Франции и Германии, после 1945 г. часто навещал Я., позже был основателем и соиздателем журнала Der Monat.

2. Не удалось установить, о каких сочинениях Х. А., выпущенных в Америке после 1941 г., идет речь.

3. Ханс Йонас (1903–1993) – философ и историк религии, в 1933 г. эмигрировал в Англию, в 1935 г. в Палестину, с 1949 г. жил в Канаде, с 1955 г. занимал пост профессора в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке, где также с 1968 г. преподавала Х. А., с которой Йонаса связывали дружеские отношения со времен совместного обучения в Марбурге (1924). Я. был знаком с ним со времен публикации первой части исследования гнозиса (Jonas H. Die mythologische Gnosis. Teil 1. Göttingen, 1934).

4. Императорская книжная палата с 1938 г. препятствовала, а с 1943 г. полностью запретила публикацию текстов Я.

5. Jaspers K. Erneuerung der Universität. Rede, gehalten zur Eröffnung der mdizinischen Kurse an der Universität Heidelberg am 15.8.1946.

6. Лекции на философском факультете начались 8 января 1946 г. Уже в сентябре 1945 г. задним числом от 1 апреля Я. был официально назначен на прежнюю должность.

7. После возобновления работы университета в первом семестре Я. прочел лекцию о «Духовной ситуации в Германии», с которой началась работа над текстом «Вопроса о виновности».

8. К письму приложена следующая записка от Гертруды Я.:

«Дорогая Ханна Арендт,

передаю Вам сердечный привет. Я с огромной радостью прочитала Вашу статью. К сожалению, я плохо владею английским и меня беспокоит слабость моего слуха. Нынешняя жизнь очень истощает, визиты днями напролет! Вам это было бы интересно. Муж ожил после мучительной зимы, с тех пор как рухнул режим, снова очень активен.

Полагаю, Вы очень разумная хозяйка! Примите самую искреннюю благодарность!

Ваша Гертруда Ясперс».

31. Ханна Арендт Карлу Ясперсу18 ноября 1945

Дорогой, дорогой Карл Ясперс,

теперь, когда я знаю, что вы оба благополучно прошли сквозь настоящий ад, я снова чувствую себя чуть спокойнее в этом мире. Нет необходимости писать, как я беспокоилась о Вас все эти годы несмотря на то, что так давно пребывала в беззаботной уверенности, что Вы в Цюрихе¹. Какой-то нелепый слух. Но я хотела бы сообщить Вам следующее, так как последние двенадцать лет не могла писать: возможно, за эти годы я подумала о чем-то или совершила что-то, что показалось бы Вам удивительным, но я не делала ничего, не представив сперва, как расскажу об этом Вам или как смогу оправдать себя в Ваших глазах. И теперь, когда я снова возвращаюсь к Вашей «Философии» или читаю фрагменты Вашей речи², которые попадаются мне в газетах, я снова будто вижу Вас таким же, как в годы моей юности.

Я рада, что Вы полны уверенности. Конечно, все зависит от немногих, но их не должно быть слишком мало. За эти годы мы все увидели, как немногих становится все меньше. В сущности, ситуация в эмиграции не отличалась от того, что происходило в Германии. Ко многому можно «приспособиться». Считаются только те, кто готов не соглашаться ни с идеологией, ни с властью.

Мы здесь с нетерпением ждем, когда Вы начнете печататься. Редакторы Partisan Review³ (Ласки расскажет Вам, что это) были крайне воодушевлены, когда я рассказала им, что Вы собираетесь читать лекцию о духовной ситуации⁴. К сожалению, Ласки забыл приложить к письму текст. Я очень хотела бы прочитать Ваш ответ Сигрид Унсет⁵. Когда выходит Wandlung⁶? Если Дольф Штернбергер⁷ захочет здесь что-то опубликовать, и Вы сочтете эту идею удачной, пусть он просто передаст текст в рекламный отдел через Ласки. Я рассказала им, кто он.

Конечно, я невероятно рада, что Вы одобряете мои статьи, хоть и не знаю точно, какие тексты Вы прочитали. Сама я ничего не отправляла, но исправлюсь, как только почтовое сообщение между нами будет налажено. После чего я буду вынуждена просить Вас об одолжении, а именно: не забывайте, что теперь я пишу на иностранном языке (и в этом главная проблема эмиграции) и что в течение последних 12 лет я знаю о спокойном умственном труде только понаслышке. С тех пор как я живу в Америке, то есть с 1941 года, я стала кем-то вроде свободного литератора, кем-то между историком и политическим публицистом. Последнее существенно касается вопросов политики в отношении евреев, о немецком вопросе я писала⁸, только когда молчать о все возрастающей ненависти и нарастающем абсурде становилось невыносимо, особенно для еврейки. Вместе с этим я прямо сейчас занимаюсь одним research-project в одной еврейской организации⁹, то есть мне есть чем заняться. В этой стране research (sic!) – обычное занятие. Кроме того, зимой я, вероятно, буду вести курс о диктатуре для вернувшихся с фронта солдат в местном колледже¹⁰.

Должна еще добавить (не могу поверить, что не видела Вас на протяжении стольких лет), что вот уже девять лет я снова замужем, за немцем¹¹, возможно, это «наказание» за мою глупость после 1933 года, когда я, из-за «уравнивания» всех моих нееврейских друзей (еврейские только позже переключились на Сталина, Даладье¹² или кого-нибудь еще), я автоматически перестала доверять всем неевреям. Вопросы чести в духе Йонаса. От которого я, кстати, получила пару строчек, он рассказывал и о своем визите к Вам.

«Это все, но этого недостаточно

но, возможно, Вы узнаете, я все еще здесь…»¹³

Могла бы сказать я словами Брехтовской эмигрантской песенки.

Но это еще не все, я хочу узнать, нужны ли Вам лекарства и какие?? Пенициллин? Сульфамиды? Что-то другое или что-то конкретное? Пожалуйста, передайте все через Ласки. Среди моих знакомых здесь много врачей.

И напоследок, дорогая Гертруда Ясперс, пожалуйста, не полагайтесь на мои весьма скромно развитые инстинкты домашней хозяйки и напишите, что Вам хотелось бы получить. В последней посылке я отправила кошерную колбасу, со свининой здесь нужно быть крайне осторожными – из-за трихин. Если я смогу прислать bacon (забыла, как это по-немецки, черт бы его побрал), пожалуйста, пожарьте его следующим образом: выложите ломтики на разогретую железную сковороду и жарьте на медленном огне, по мере необходимости сливайте жир до тех пор, пока ломтики не станут хрустящими. Тогда ни с bacon, ни с жиром ничего не случится. Как обстоят дела с витаминами? Стоит ли отправить Вам фруктовые соки или сушеные фрукты? Может быть, концентрированный лимонный сок? Вы пьете кофе? Насколько я помню, Ваш муж предпочитает чай и молоко, поэтому не рискнула отправить кофе. Нужны ли сигареты кому-нибудь из Ваших друзей? Пожалуйста, просто передайте список Ласки или кому-нибудь еще.

С сердечным приветом,

Ваша

Ханна Арендт

1. Я. беспокоился о получении должности в Цюрихе с 1933 г. В связи с этим в марте 1936 г. он прочитал там доклад «Радикальное зло у Канта», чтобы таким образом представить себя цюрихским коллегам. По не до конца выясненным причинам назначение не состоялось. Но, очевидно, слух о том, что Я. преподает в Цюрихе, уже успел распространиться.

2. См. п. 30, прим. 5.

3. Partisan Review – литературный журнал, вновь выпускавшийся Уильямом Филлипсом и Филипом Равом с 1937 г.

4. См. п. 30, прим. 7.

5. Сигрид Унсет (1882–1949) – норвежская писательница, в октябре 1945 г. опубликовала статью «Перевоспитание немцев», на которую Я. ответил 4 ноября 1945 г., опубликовав ответ в Neue Zeitung («Американская газета для немецкой части населения»). Статья Сигрид Унсет и ответ Я. позже были опубликованы в: Jaspers K. Die Antwort an Sigrid Undset… Konstanz, 1947.

6. Die Wandlung: Eine Monatsschrift. Ежемесячный журнал, который при участии Карла Ясперса, Вернера Крауса и Альфреда Вебера издавался Дольфом Штернбергером в Гейдельберге с 1934 по 1943 г.

7. Дольф Штернбергер (род. 1907) – немецкий публицист и политолог, с 1934 по 1943 г. редактор Frankfurter Zeitung, с 1945 г. издатель журнала Die Wandlung, с 1960 г. профессор политологии в Гейдельберге, друг Х. А. и Я.

8. Arendt H. Approaches to the German Problem // Partisan Review, Winter 1945, vol. 12, № 1, p. 93–106; Арендт Х. Подходы к «германской проблеме» // Арендт Х. Опыты понимания. М.: Издательство Института Гайдара, 2018, с. 212–234.

9. С 1941 г. Х. А. работала в Комиссии по европейскому еврейскому культурному восстановлению, затем с 1949 по 1952 г. – «исполнительным директором» основанной в 1948 г. организации «Еврейское культурное восстановление», задача которой состояла в обнаружении и возвращении иудейских книг и предметов культуры.

10. С 1945 по 1947 г. Х. А. преподавала европейскую историю на выпускных курсах в Бруклинском колледже.

11. Генрих Блюхер (1899–1970) – автодидакт, с 1919 г. член Коммунистической партии Германии, познакомился с Х. А. в 1936 г. в эмиграции в Париже, свадьба состоялась в 1940 г., с 1950 г. читал лекции по философии искусства в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке, с 1952 по 1968 г. профессор философии в Бард-колледже в штате Нью-Йорк.

12. Эдуар Даладье (1884–1970) – французский политик, председатель партии радикальных социалистов, в 1933–1934 гг. и в 1938–1940 гг. министр-президент, в 1939 г. объявил Германии войну.

13. Brecht B. Gesammelte Werke, Bd. 8. Frankfurt, 1967, p. 815.

32. Карл Ясперс Ханне Арендт2 и 10 декабря 1945

2 декабря 1945

Дорогая Ханна Арендт!

Сегодня пришло Ваше первое письмо. Мы оба искренне благодарим Вас. В Ваших словах я увидел не только личную преданность, но и искреннюю человечность, от которой так легко на душе. Слезы наворачивались на глаза, когда я читал Ваше письмо, так как я почувствовал, как редко ее теперь можно встретить в людях – вчера меня снова постигло разочарование в тех, кто ищет новых путей. Да, их не может быть «слишком мало»! Долгое время мы с женой фактически полностью зависели от моей сестры¹. А ведь других, таких как мы, множество. Но со всем не управишься. Достаточно немногих, чтобы чувствовать себя уверенно. Достоверность истины не очевидна, светлая комната, в которой мы растворяемся: разумеется, из предания, но вполне реальная, стоит нам получить добрые вести от наших друзей.

Я читал Ваши статьи, размышления в Politics², которые летом нам передавал Ласки, сейчас читаю Вашу работу о немецком чувстве вины, вошедшую в антологию³, которую Вы передали. Восхитительный текст – и такое позволяют печатать в Америке! Несмотря ни на что, Америка – счастливая страна!

Я заметил, что не могу писать Вам, так как хочу написать слишком о многом. Нужно подождать. Судя по всему, публикации все-таки еще возможны. Одна из работ, которую я хотел бы Вам отправить – «Об истине»⁴, 1400 машинописных страниц, в ней, вероятно, удастся выразить хотя бы часть моих размышлений, в которых не будет «уравнивания» (о котором Вы слышите со всех сторон с тем же ужасом, что и я). Уже готова и «Психопатология»⁵, совсем новая книга в четвертом переиздании. Технически для издательства публикация пока невозможна.

Опять, в сущности, полные глупости! Вместо этого я хотел бы узнать побольше о Вас. Расскажите о Вашем муже, я даже не знаю, какая у Вас теперь фамилия! В каком окружении Вы живете? Вы продолжаете писать, это мне известно из текстов, которые удалось прочитать. Но каковы Ваши личные ощущения? Последнее, что мы о Вас слышали: Париж, беспокойные переезды из комнаты в комнату, неразбериха с документами, из-за которой был невозможен отъезд в Люксембург⁶.

Как бы Вы удивились, оказавшись сейчас в нашей квартире: те же комнаты, словно ничего и не было. Вы могли бы снова занять место за моим письменным столом, как в те времена, когда были моей аспиранткой. И все же все совсем иначе, призрачная непрерывность внешнего, которая тянется из прошлого и продолжается в этом изменившемся мире. Вот уже две недели я снова читаю лекции, но теперь на факультете теологии⁷, так как наш факультет еще закрыт. Я снова читаю лекции в старом зале (теологов и медиков), но теперь о «доказательствах существования Бога»⁸.

Вчера вышел первый номер Wandlung. Я приложу его к письму. Не хотели бы Вы написать для нас статью? Объем ограничен двенадцатью машинописными страницами. О чем – решать Вам. Может быть о том, что объединяет нас – я имею в виду американцев и европейцев (в том числе, конечно, и немцев) – несмотря на границы? Или лучше обратиться к более конкретной теме, например, написать обзор американской современной философской мысли – это здесь очень нужно. Если какой-то из материалов первого выпуска вдохновит Вас на возражения – мы будем очень рады! Гонорар (25 марок за страницу), к сожалению, очень невелик. Даже здесь на эти деньги ничего не купишь, ни за марки, ни за талоны. Простите эту прозу жизни, в мире такая неразбериха, он только встает на путь, возможно, встает на путь, который сможет вернуть его к порядку, в мире, где возможна жизнь ради человеческого долга.

10 декабря 1945

Вы пишете: «возможно, за эти годы я подумала о чем-то или совершила что-то, что показалось бы Вам удивительным…» Я благодарен Вам за Ваше доверие. Когда кому-то становится безразлично, что говорят «люди», которые стали массой и олицетворяют собой эпоху, и когда кто-то, как я, переживает удивительные перемены: оставлен без внимания на многие годы и забыт, а теперь получает больше двадцати писем в день и окружен бледной славой, человек становится эмоциональнее, ему нужны известия от немногих. Поэтому Ваша преданность меня окрыляет. Как бы я хотел услышать что-то о «чужаках», быть с Вами рядом, отвечать Вам. Я уже знаю, что это будет поводом доказать мои идеи, а также, чего бы это ни стоило, усилить мое уважение к Вам.

По-английски я читаю с трудом, иногда приходится заглядывать в словарь. Говорить не могу вовсе. Но читаю с удовольствием. Меня восхитили Ваши работы о Немецкой проблеме (в Partisan Review⁹) и о Немецкой вине¹⁰. Мне казалось, что наконец я могу наполнить легкие воздухом, которого мне так не хватало: непринужденность, справедливость и скрытая, почти лишенная языка любовь. Лишь так можно говорить о подобных вещах. Мы были очень воодушевлены, когда летом Ласки одолжил нам номер Partisan Review, словно возродился мир, в котором мы снова можем говорить и спорить и совсем не в том ключе, что свойственен американским газетам и так утомителен. Мне особенно понравилась статья Дуайта Макдональда¹¹, также о проблеме вины.

Меня гнетет вопрос, должна ли Германия отречься от Томаса Манна как от этика и политического деятеля¹². Я так высоко ценю его как писателя и романиста, что не хочу выступать с какими бы то ни было упреками в его адрес. Однако, если он сам не сделает ничего, чтобы разобраться с этой путаницей, мне придется найти подходящие слова, чтобы высказаться о его нападках и отношении – ведь он немец, и говорит от имени немцев. Если только в этом будет смысл, выступление должно быть продуманным. Нужно было бы дойти до самой его работы о Фридрихе Великом¹³, написанной в 1915 году (которая тогда мучила меня так же, как и его нынешние разглагольствования)¹⁴. Но надо ознакомиться и с его обращениями на радио¹⁵. Если, как я слышал, они будут опубликованы в одном томе, и Вам удастся их получить (их должны издать в Швеции), могу ли я, помимо всего, что Вы уже подарили нам, попросить Вас передать мне и эту книгу? Но в этом, конечно, нет никакой необходимости, и я совсем не уверен, стану ли вовсе что-то писать. Мне нравится его сын, Голо Манн¹⁶. Я совсем не хочу причинять ему боль. К слову: когда совсем недавно умер Верфель¹⁷, Голо произнес очень трогательную речь на Radio Luxemburg, пока отец хранил молчание, находясь в Америке.

Прошу Вас простить мой почерк,

С приветом

Ваш Карл Ясперс

1. Эрна Дугенд-Ясперс (1885–1974) – младшая сестра Я., с которой его связывали близкие отношения на протяжении всей жизни.

2. Arendt H. Race-Thinking before Racism // The Review of Politics, January 1944, vol. 6, no. 1, p. 36–73. Arendt H. Imperialism, Nationalism, Chauvinism // The Review of Politics, October 1945, vol. 7, no. 4, p. 441–463.

3. Arendt H. German Guilt // Jewish Frontier Anthology 1934–1945. New York 1945, p. 470–481. До этого опубликован: Arendt H. Organized Guilt and Universal Responsibility // Jewish Frontier, Januar 1945, vol. XII, No. 1. p. 19–23; Арендт Х. Организованная вина и всеобщая ответственность // Арендт Х. Опыты понимания. М.: Издательство Института Гайдара, 2018, с. 235–251.

4. Первый том «Философской логики», «Об истине», был написан во время войны, однако опубликован лишь в 1947 г.

5. Так же во время войны Я. закончил «переработанное» 4-е издание «Всеобщей психопатологии», вышедшее в 1946 г.

6. См. п. 29.

7. Теологический факультет Гейдельбергского университета, как и медицинский, был открыт раньше остальных факультетов, в ноябре 1945 г. Два часа в неделю Я. читал там лекции из курса «Введение в философию».

8. В рамках курса «Введение в философию».

9. См. п. 31, прим. 8.

10. См. прим. 3.

11. Дуайт Макдональд (1906–1982) – издатель журнала Politics. Статья: Macdonald D. The Responsibility of Peoples // Politics, March 1945, p. 82–93.

12. Я. и Томаса Манна (1875–1955) не связывали особенно близкие отношения, что несколько преуменьшено в этом письме.

13. Thomas Mann: Friedrich und die große Koalition. Berlin, 1915; Манн Т. Фридрих и большая коалиция // Манн Т. Аристократия духа. М.: Культурная революция, 2009, с. 11–59.

14. Возможно, речь идет о выступлении Томаса Манна «Германия и немцы», текст которого был опубликован в октябрьском выпуске Neuen Rundschau в 1945 г. в Стокгольме (См.: Манн Т. Германия и немцы // Манн Т. Собрание сочинений в 10 т. Т. 10: Статьи. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1961, с. 303–326).

15. Манн Т. Немецкие слушатели // Манн Т. Художник и общество. Статьи и письма. М.: Радуга, 1986, с. 128–133. Вероятно, еще в 1918 г. Я. приобрел сборник «Размышления аполитичного», впервые изданный в Берлине в 1918 г., и успел прочесть его еще тогда.

16. Голо Манн (1909–1994) – в 1932 г. под руководством Я. защитил диссертацию, посвященную Гегелю (Mann G. Zum Begriff des Einzelnen, des Ich, und des Individuellen bei Hegel. Heidelberg, 1935). На протяжении многих лет (до начала полемики по поводу книги Х. А. об Эйхмане) Я. поддерживал теплые дружеские отношения с Голо Манном.

17. Франц Верфель (1890–1945) умер 28 августа.

33. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНью-Йорк, 6 сентября 1945

Дорогой, уважаемый господин Ясперс,

Хассо фон Зеебах¹– наш близкий друг. Десять лет назад он покинул Германию совсем молодым человеком, не выдержав нацистского режима и невозможности ему противостоять. Сейчас, когда режим рухнул, ему впервые представилась возможность вернуться в Германию. Было бы замечательно, если бы Вам удалось встретиться и поговорить с ним.

Как и прежде

Ваша

Ханна Арендт

1. Хассо фон Зеебах – студенческий товарищ Адама фон Тротта, см. п. 50.

34. Ханна Арендт Карлу Ясперсу29 января 1946

Дорогой Карл Ясперс,

От всего сердца благодарю Вас за сердечное письмо. Вы пишете о доверии. Вы помните наши последние беседы в Берлине в 1933 году? Тогда Вам в сущности не удалось убедить меня в некоторых вещах, но Вы так вдохновили меня, что на протяжении многих лет Ваши взгляды были мне ближе, чем мои собственные. Я так и не написала, потому что боялась подвергнуть Вас опасности. Когда ничего не получилось с Люксембургом¹, причиной тому была не только моя неряшливость. Но как я могла рассказать в телефонном разговоре или описать в письме, с какой бесконечной бумажной волокитой сталкиваются те, кто лишен гражданства.

Вы задаете вопросы, и эти вопросы действительно словно «протянутая рука». Но, конечно, я не знаю, с чего мне начать и где остановиться. Так что Вы не оставляете мне выбора и мне придется начать с того, что смутно припоминаю, кажется, где-то в феврале будет Ваш день рождения, и я счастлива и благодарна за то, что Вы родились, а я могу пожелать Вам всего наилучшего. Я видела Ваш ответ Сигрид Унсет² в Staatszeitung³. (О причине спора я знаю только из сплетен и почти не знакома с этой «литературой», меня несколько пугает мое отвращение к ней). Ваша статья действительно словно «светлая комната», в которой вещи будто сами собой встают на свои места. Печально лишь, что Вы – до сих пор единственный, кто говорит об этом. Номер Wandlung, за который я искренне Вас благодарю и который здесь передают из рук в руки, хотя я вовсе не собиралась никому его отдавать, – хорошее начало. Ваше вступительное слово⁴ просто восхитительно, и я надеюсь, что Дуайт Макдональд совместит его с речью⁵. Мне не удалось передать текст речи в Partisan Review, так как январский выпуск был уже в печати, а ждать до апреля или мая мне не хотелось. Машинописную рукопись я передала Лео Беку⁶, он отвез ее в Лондон. Он так страстно хотел ее заполучить, что я отдала ему один печатный экземпляр, как только он попал ко мне в руки, так как не смогла отказать пожилому человеку, бесстрашие и самоуверенность которого так меня поразили.

Я все время вспоминаю Вашу квартиру, которая была для меня «светлой комнатой». Стул возле письменного стола и кресло напротив, устроившись в котором Вы могли так восхитительно за- и расплетать ноги. Я с легкостью могу представить, какой призрачной Вам теперь кажется Ваша квартира, но я очень рада, что она до сих пор на месте, и искренне надеюсь когда-нибудь оказаться там снова и посидеть на упомянутом стуле.

Если бы я сидела там, то могла бы рассказать Вам куда больше, чем могу в письме. Моего мужа зовут Генрих Блюхер – письменное описание невозможно. Во время войны он работал то на армию, то в университетах, то радиоведущим, так как хорошо разбирается в военной теории. По завершении войны ему удалось избавиться от всей официальной работы, и теперь он занимается economic research для крупных частных компаний. Он из семьи берлинского рабочего, изучал историю в Берлине под руководством Дельбрюка⁷, после чего работал редактором новостной службы и занимался самой разнообразной политической деятельностью. Старое имя можно оставить, в Америке принято, что женщина работает сама, и из-за своего консерватизма (а еще и потому, что мне хотелось, чтобы моя фамилия выдавала во мне еврейку) я вполне свыклась с этим обычаем.

Теперь Вы, конечно, скажете, что я хожу вокруг да около того, о чем Вы действительно хотите узнать. Вам, конечно же, интересно, удалось ли мне в какой-то степени устроить свою жизнь. На этот вопрос нелегко ответить. У меня до сих пор нет гражданства, а удобства меблированных комнат не всегда удовлетворительны. Мы живем с моей матерью⁸ в меблированных апартаментах, слава богу, мне удалось вывезти ее во Францию после ноябрьских погромов⁹, а после привезти сюда. Понимаете, мне не удалось завоевать уважения. Я как никогда прежде убеждена, что достойная человеческая жизнь сегодня возможна только на периферии общества, где с той или иной степенью иронии каждый рискует быть забитым камнями или умереть от голода. Меня здесь довольно хорошо знают, и в определенных вопросах я пользуюсь у некоторых небольшим авторитетом, то есть они мне доверяют. Но причина кроется в том, что они знают, что я не смогу построить карьеру, основываясь на своих убеждениях или на своих «талантах».

Возможно, примеры помогут объяснить, что я имею в виду. Если бы я хотела завоевать уважение, мне пришлось бы либо отказаться от вещей, связанных с иудаизмом, либо не иметь права выйти замуж за не-иудея. Оба варианта одинаково бесчеловечны и в определенной степени безумны. Все это звучит до ужаса напыщенно, хотя я имею в виду совсем другое. Ведь Вы справедливо замечаете: «счастливая Америка» – хотя на самом деле так называемое общество, основанное на здоровой политической системе, еще не успело стать настолько могущественным, что могло бы смириться с большим количеством исключений.

Об Америке многое можно было бы рассказать. Здесь действительно существует что-то вроде свободы, а многие люди убеждены, что без свободы не прожить. Республика – не пустая иллюзия, а благодаря тому факту, что здесь нет национального государства и не существует никакой национальной традиции, повсюду царит атмосфера свободы или по крайней мере отсутствует фанатизм – при неудержимой потребности мелких националистических политических группировок в создании клик, плавильный котел не существует даже в виде заветной мечты, не говоря уже о реальности. К тому же люди здесь, как нигде в Европе, испытывают общую ответственность за общественную жизнь. Например, когда в начале войны все американцы японского происхождения ни с того ни с сего оказались в концлагерях, по стране прокатилась волна возмущения, которая до сих пор дает о себе знать. В то время я гостила у одной американской семьи в Новой Англии. Это были самые обычные люди, у нас бы их назвали «мещанами», они наверняка ни разу в жизни не видели японца. И они, и многие их друзья, как мне позже стало известно, сразу, стихийно, обратились к своему конгрессмену с письмом, в котором требовали соблюдения конституционных прав всех американцев вне зависимости от их происхождения, они заявили, что если может произойти нечто подобное, они не будут чувствовать себя в безопасности (это были люди с англосаксонскими корнями, жившие здесь уже не первый век) и т. д.

Выдающееся понимание политико-практических вопросов, страстное стремление привести все в порядок – to straighten things out, отсутствие терпимости к страданию, стремление в условиях зачастую безжалостной конкуренции сохранить равные шансы для всех, – зачастую все это приводит к тому, что никто не беспокоится о ситуациях, в которых ничего нельзя изменить. Нас, европейцев, всегда будет поражать отношение этой страны к смерти. Принципиальное отношение к чьей-либо смерти или любой непоправимой неудаче: forget about it. И в этом снова выражается лишь принципиальная бездуховность страны – хуже всего, в силу особых причин, дело обстоит в университетах (Чикагский университет и несколько других – пусть не самые вдохновляющие, но все же исключения). Любой, у кого есть образование, уже только в силу своей интеллигентности, считает себя оппозиционером. Это приводит к повсеместному конформизму, вынужденному возмущению по отношению к Богу Успеха и т. д. Друг с другом, однако, эти интеллигенты – как Вы можете судить по Ласки – полностью солидарны, что очевидно по их лишенным фанатизма и аргументов дискуссиям.

Основополагающее противоречие целой страны – политическая свобода в сочетании с общественным рабством. Последнее пока не воцарилось повсеместно, как я уже упоминала. Но положение опасно, ведь общество организовано и ориентировано «на расовый принцип». И в отношении общества нет никаких исключений, от буржуазии и до самого рабочего класса. Конечно, это связано со «страной иммигрантов», но дело страшным образом усугубляется из-за негритянского вопроса, то есть в Америке действительно существует не только идеология, но и «расовая» проблема. Вам, безусловно, известно, что общественный антисемитизм здесь в порядке вещей, отвращение к евреям – здесь consensus omnium. Ему противопоставлена столь же выраженная обособленность евреев, которая, несомненно, их защищает. Одна родившаяся здесь молодая еврейка, моя подруга, у нас дома, кажется, впервые оказалась в обществе американца нееврейского происхождения. Это вовсе не означает, что евреи исключены из политической жизни, но в обществе представители обеих сторон предпочитают держаться «среди своих».

Моя немещанская или писательская жизнь основывается на том, что я, благодаря мужу, научилась думать политически и исторически видеть, при этом не отказываясь от еврейского вопроса, как определяющего мои исторические и политические взгляды. И это возвращает меня к Вашему вопросу о Wandlung. Стоит ли говорить, как меня обрадовало Ваше предложение о совместной работе? Как я была бы счастлива, если бы могла просто писать и отправлять.

Надеюсь, Вы поймете, что работа в немецком журнале будет для меня очень непростой. Видите ли, я достаточно несчастна из-за отчаянной решительности евреев покинуть Европу (Вам наверняка известно о настроениях во всех лагерях беженцев как внутри, так и за пределами Германии – они имеют решающее значение). Я очень напугана – гораздо сильнее чем могу описать – возможностью грядущих катастроф, в первую очередь в Палестине, из-за отношения других государств и нашей политической склонности к самоубийству. Но одно для меня очевидно: если бы евреи могли остаться в Европе, они не смогли бы остаться французами или немцами, словно ничего и не было. Мне кажется, никто из нас не сможет вернуться (а письмо – в некоторой степени и есть форма возвращения) из-за того, что теперь евреев как будто снова готовы считать немцами или кем бы то ни было еще, но только когда нас, евреев, действительно будут ждать. Это означало бы, что я писала бы с радостью, если бы могла, как еврейка, писать об одном из проявлений еврейского вопроса, независимо от всего остального, то есть от Ваших возможных замечаний, я не знаю, можете ли Вы позволить себе опубликовать это с учетом нынешних трудностей.

С Томасом Манном – выступления на радио и Neue Rundschau, а также последующие письменные высказывания по теме (на мой взгляд, особенно неприятные) – все обошлось. В вопросах политики довольно бессмысленно воспринимать этого выдающегося романиста всерьез, – даже если бы он не обладал некоторым неустойчивым влиянием. Его переписка с Вальтером фон Моло¹⁰ выглядела почти комичной. Я приложила к письму пару журналов и на днях отправлю еще несколько, они могли бы быть интересны. В них Вы найдете и несколько моих статей, вовсе не потому, что мне кажется, будто Вы обязаны их прочитать и мучить себя английским! Но лишь для того, чтобы очистить свою совесть [clear my conscience] в отношении возможно «чуждого», и потому что, не отправь я их, у меня возникло бы ощущение, что я что-то скрываю.

Я счастлива, что Вам понравилась «Организованная вина»¹¹ (таково ее изначальное название). Я написала ее как раз, когда узнала от Тиллиха, что Вы не в Швейцарии, и много думала о Вас. Поражает не то, что подобный текст возможно опубликовать в Америке, но скорее то, что еврейская газета после стольких лет глупой пропаганды приняла текст с таким воодушевлением и нескрываемым облегчением и, включив в антологию это единственное мнение о Германии, еще раз официально его поддержала. Я посылаю Вам изначальный немецкий вариант. Так как дело в любом случае касается и Вас. Если хотите, разумеется, Вы можете опубликовать его в Wandlung¹² (в том числе и в качестве противовеса – ironically speaking – плану Моргенто¹³).

Я с большим нетерпением жду Ваших книг. Замечательно и отрадно знать, что Вы продолжаете работать в аду и одиночестве. Также и то, что Вы снова читаете лекции, зажигает искру порядка в этом расстроенном мире. Писала ли я Вам когда-нибудь, как великолепна книга о Ницше?¹⁴

Теперь я вижу, что статья об американской философии весьма желательна для Wandlung. Но, к сожалению, я не смогу написать ее ввиду недостаточных знаний. Но, вероятно, я знаю, кого могла бы попросить – одного американца, соиздателя Partisan Review, Уильяма Барретта. Это толковый и приятный молодой человек. Только что вспомнила, что должна передать Вам привет от Кристеллера¹⁵ и от многих других (помните ли Вы одного филолога-классика, которого Вы, слава богу, сумели отговорить от изучения философии и который стал самым обычным человеком, преподает итальянский в Колумбийском университете). Он хочет узнать, что случилось с его прежним учителем Гофманом¹⁶.

Я надеюсь, письмо вышло не слишком длинным.

Будьте здоровы (как справедливо говорят евреи) и примите сердечный привет от

Вашей

Ханны Арендт

1. См. п. 20 и п. 32.

2. См. п. 31, прим. 5.

3. New Yorker Staats-Zeitung und Herold – немецкоязычная нью-йоркская газета, основанная в 1935 г.

4. Jaspers K. Geleitwort // Die Wandlung, vol. 1, p. 3–6.

5. То есть Х. А. надеется, что Макдональд опубликует вступительное слово из Wandlung вместе с речью «Обновление университета».

6. Лео Бек (1873–1956) – немецкий теолог еврейского происхождения, с 1933 г. президент Императорского представительства немецких евреев, в 1943–1945 гг. находился в заключении в концентрационном лагере Терезиенштадт, после войны был одним из авторитетнейших представителей либеральных евреев и почетным президентом «Мирового объединения прогрессивного иудаизма».

7. Ганс Дельбрюк (1848–1929) – историк, с 1896 по 1921 г. преподавал в Берлинском университете.

8. Марта Арендт-Кон (1874–1948), см. п. 55.

9. Запланированное организованное нападение на евреев в ночь с 9 на 10 ноября 1938 г. («Хрустальная ночь»), ставшее причиной множества смертей и высылки тысяч евреев.

10. Вальтер фон Моло (1880–1958) – австро-немецкий писатель.

11. См. п. 32, прим. 3.

12. Arendt H. Organisierte Schuld // Die Wandlung, Jg. 1/1945–46, p. 333–344; Арендт Х. Организованная вина и всеобщая ответственность // Арендт Х. Опыты понимания. М.: Издательство Института Гайдара, 2018, с. 235–251.

13. План американского министра финансов Генри Моргенто-мл. (1891–1967), предполагавший ограничение влияния Германии аграрной сферой.

14. Jaspers K. Nietzsche. Einführung in das Verständnis seines Philosophierens. Berlin und Leipzig, 1936; Ясперс К. Ницше. Введение в понимание его философствования. СПб.: Владимир Даль, 2003.

15. Пауль Оскар Кристеллер (род. 1905) – историк философии, специалист по Возрождению, с 1939 г. проживал в США.

16. Эрнст Гофман (1880–1952) – историк философии, с 1922 г. профессор университета Гейдельберга, коллега Я.

35. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 12 и 17 марта 1946

12 марта 1946

Дорогая Ханна Арендт!

Какую радость доставило мне Ваше письмо от 29 января! Я перечитывал его снова и снова и снова убеждался в солидарности, в которой у меня нет никаких сомнений. Как она утешает! Благодарю за Вашу рукопись¹, которую Вы мне подарили. Безусловно, немецкий текст отозвался во мне гораздо глубже, чем ранее английский. Две цитаты, которые я перевел в речи в январе, сейчас я мог бы исправить, как раз сейчас – во время корректуры. Если она будет опубликована, я отправлю ее Вам («О живущем духе университета»²– в дополнение к посвящению³ Гундольфа⁴, уничтоженного в 1933 г. и теперь восстановленного). Безусловно, я хочу опубликовать Вашу рукопись в Wandlung. К нам нечасто попадают такие серьезные и подробные работы. Штернбергер согласен. Пока я не могу быть уверен, что не возникнет никаких возражений. В отношении всех текстов правом вето обладает издатель. Но я сделаю все возможное, чтобы «протянуть» ее. Журнал сможет гордиться собой, если удастся опубликовать Вашу статью. Меня тронуло, что Вы думали обо мне, о нашем положении в Германии, когда ее писали.

Вы почти не пишете о Вашем муже – как Вы можете! Это невероятно, но мне достаточно того, что я чувствую: он обладает невероятной душевной энергией, умный политик и Ваш достойный соратник. Расскажите ему обо мне – я очень ему симпатизирую!

Вы с воодушевлением пишете об Америке и Вашем нынешнем положении. Несмотря ни на что, это страна, к которой хочется стремиться. Я хотел бы быть американцем, если бы не был немцем.

Я полностью поддерживаю Ваше отношение к вопросу о «возвращении». Для меня это уже долгое время, благодаря жене, само собой разумеется.

Мы были бы счастливы, если бы Уильям Барретт согласился написать для нас небольшое эссе об американской философии. Но только: мы можем выплатить гонорар только в Германии. Это был бы настоящий подарок для Wandlung.

Вы цените книгу о Ницше – это очень меня ободряет. Она появилась как раз тогда, когда меня начали «объявлять вне закона», и осталась незамеченной в нацистской прессе. Извне доносились некоторые недружелюбные отзывы. Теперь уже невозможно достать ни одну из моих книг.

Нелегко рассказать о здешней жизни. Это жизнь посреди вымысла. Меня разрывают повседневные заботы. Осознанность ослабевает. Я поглощен суетой современной жизни. Продолжаться так не может. Для размышлений положение кажется безвыходным. Но, безусловно, жизнь продолжается, даже во время голода, который нас пока не коснулся. Я каждый день твержу себе: терпение и снова терпение – ни при каких условиях не терять мужества, когда делаешь все возможное, время от времени случаются радостные мгновения.

В семинаре⁵ участвуют несколько студентов, которые с большим рвением и пониманием изучают «Критику способности суждения». Случаются живые и толковые обсуждения. По сравнению с равнодушной массой, которую я наблюдаю на лекциях⁶, это похоже на сказку: несокрушимая немецкая молодежь, пусть ее численность и ничтожно мала.

И напоследок: благодарность за Ваши щедрые подарки. Журналы и брошюры в высшей степени для меня полезные! К сожалению, Ваших опубликованных сочинений там не было. Или мне удастся найти еще что-то спрятанное в Politics, которых пришла целая стопка? Помимо этого, в посылке были: три выпуска Deutsche Blätter, которые порадовали и приятно удивили нас обоих; Neue Rundschau с речью Т. Манна (спасибо, что исполнили мое желание!) […] Но увы, увы: Ваших работ нет. Слава богу, была приложена хотя бы рукопись. Три посылки и посылка с лекарствами, за которые моя жена передает благодарность, хотя в основном ими пользуюсь я.

Пожалуйста, передайте привет Кристеллеру. Я хорошо его помню. Гофман был очень рад услышать о нем. Гофман снова читает лекции, пусть и нечасто, свеж умом, но беспокоит сердечная болезнь. Как и мы, он живет в своей прежней квартире, которая осталась невредимой. Недавно прочитал замечательный доклад о «Братстве общей жизни» (членами которого были Фома Кемпийский, Николай Кузанский и Эразм).

17 марта 1946

Как раз приехал Ласки. Он передаст письмо. Наспех добавлю еще несколько слов, хотя собирался написать новое, менее утомительное.

Вашу работу опубликуют в нашем Wandlung. Честно говоря, я не вижу более никаких препятствий. Небольшое предуведомление должно удовлетворить Ваше желание, в соответствии с которым Вы пишете, будучи еврейкой. Мы счастливы. Посмотрим, как отреагирует немецкий читатель. Мы в любом случае не станем делать из этого ни «политики», ни «тактики». Это должно быть нечто безусловно ясное и естественное.

Моя жена, как и Вы, беспокоится по поводу Палестины, думает об этом без конца. Ваши слова снова усилили беспокойство. Но можно ли сегодня обойтись без забот? Врата ада по-прежнему распахнуты. Можно жить лишь в ожидании следующей смертельной катастрофы. На горизонте пока не видно ничего похожего на Римский мир.

В частном порядке можно озаботиться такими тщеславными проблемами, как публикация рукописи. Я бы с радостью опубликовал свою работу «Об истине», чтобы сохранить ее для неизведанного мира. Но несмотря на расположение издателей, нет финансовой возможности. Вся индустрия до сих пор парализована. Нет бумаги для таких объемных книг, необходимость которых не первостепенна. Моя «Психопатология» уже в наборе. Не раньше сентября будет готова. Вскоре выйдут несколько мелочей. Я отправлю их Вам, как только появится возможность.

Пишу о случайном – и о стольких вещах мечтаю с Вами поговорить – пока не получается.

Сердечный привет от жены

И Вашего Карла Ясперса

1. «Организованная вина».

2. Jaspers K. Vom lebendigen Geist und vom Studieren // Jaspers K., Ernst F. Vom lebendigen Geist und vom Studieren. Zwei Vorträge. Heidelberg, 1946, p. 7–40.

3. Посвящение на стенах университета гласило: «Живущему духу».

4. Фридрих Гундольф (1880–1931) – историк литературы и писатель, с 1920 г. занимал должность профессора истории литературы в Гейдельберге, друг Я.

5. С января 1946 г. Я. вел семинар о «Критике способности суждения» Канта.

6. В то же время он читал два лекционных курса: «Введение в философию» и «О духовной ситуации в Германии».

36. Ханна Арендт Карлу Ясперсу22 апреля 1946

Дорогой, уважаемый Карл Ясперс,

сегодня я пишу очень коротко, чтобы Вы не думали, будто обязаны ответить. Я слегка обеспокоена, поскольку Джо Майер¹ написал мне о Вашем бронхиальном кровотечении, и еще сильнее обеспокоена пассажем из Вашего письма, где Вы упомянули, что «рассчитываете увидеть опубликованной» мою книгу «Об истине». Я совсем не хочу Вас обременять.

Я собиралась написать уже давно, но сперва хотела дождаться приложенного письма², после чего была вынуждена внезапно уехать, хоть и – после всех своих поездок по миру – не выношу путешествий. Теперь о письме: оно от Уильяма Филипса, одного из редакторов Partisan Review и консультирующего редактора одного из крупнейших местных издательских домов, Dial Press. Он пишет по поручению издательства. Ласки писал мне, что Вы снова читали лекции о «Духовной ситуации времени», и я подумала, Вы могли бы предложить что-то из них. Это могла бы быть важная публикация, если исходить из политических соображений, о которых говорил Филипс. Правовая сторона вопроса, вероятно, будет урегулирована так же, как и с любым американским автором: издательство сперва выплачивает аванс в размере от $500 до $1000, а после отчисляет полагающиеся тантьемы. Я пока не представляю, как можно устроить дело в нынешних обстоятельствах: между войной и миром – это подвешенное состояние, кажется, становится вечным.

Мой второй срочный вопрос: собираетесь ли Вы ответить Томасу Манну? Если да, мне кажется, я должна оповестить Вас о том, что Вы, вероятно, успели узнать от Голо Манна, а именно: Томас Манн тяжело болен, судя по всему, опухоль в легких, на днях ему предстоит операция. Я узнала об этом случайно, через друзей семьи.

Меня очень обрадовало Ваше намерение опубликовать «Организованную вину». Ваше признание для меня самое прекрасное, единственно возможное подтверждение непрерывной связи с прошлым. То, что я снова имею право (и возможность) писать Вам – удивительное доказательство того, что можно оставаться хозяином времени и пространства, стоит только захотеть.

За последние несколько месяцев здесь о Вас вышло две статьи, одна написана Джеймсом Коллинзом³ для Thought, другая опубликована в журнале иезуитов. Мое внимание на них обратил Лёвит⁴: я почти не читаю журналов, совсем нет на это времени. В ближайшее время я Вам их отправлю. Напишите, что еще Вам хотелось бы получить. Вышла новая книга Сантаяны⁵ «Идея Христа в Евангелиях», «Проблемы человека» Дьюи⁶, «Физика и опыт» Рассела⁷.

С моими статьями, вероятно, что-то пошло не так. Возможно, я забыла приложить их к письму. Я в ближайшее время передам их с апрельской посылкой через Ласки. Или, может быть, Ласки сам забыл их Вам передать. Вероятнее всего, я поддалась инфантильному страху перед Вами из-за философской статьи в Partisan Review⁸. Но уже успела отправить Вам печатную копию и немецкую рукопись.

Удастся ли Вам теперь отдохнуть? Перед началом летнего семестра? Хотя не могу представить, как в такое время возможен отдых. «Ад по-прежнему распахнут»⁹– и принимая во внимание все, что я слышу и читаю об Италии и Франции, – это касается не только Германии. Я бы очень хотела отправить Вам французские журналы (или, вероятно, Вы уже их получаете), но пока нет возможности их купить, и я постоянно вынуждена их одалживать.

Всего доброго. Постарайтесь сохранить здоровье и дайте знать, если я могу с этим помочь.

С уважением и любовью,

Ваша

Ханна Арендт

1. Йозеф Майер (1911–2002) родился в Лейпциге, с 1933 г. жил в Соединенных Штатах, на момент написания письма был военнослужащим американской армии и как друг Х. А. начал общение с семьей Я., позже профессор социологии в Ратгерском университете, Нью-Джерси.

2. В архиве не сохранилось.

3. Collins J. D. An Approach to Karl Jaspers // Thought, 1945, no. 20, p. 675–691. Вероятно, Х. А. имеет в виду другую статью, опубликованную Коллинзом в то же время: Collins J. D. Philosophy of Existence and Positive Religion // The Modern Schoolman, January 1946, vol. XXIII, no. 2, p. 82–100.

4. Карл Лёвит (1897–1973) – философ, в 1934 г. через Италию и Японию эмигрировал в США, с 1952 г. профеcсор Гейдельбергского университета, друг Я.

5. Джордж А. Н. Сантаяна (1863–1973) – американский философ, в 1951 г. на немецком языке опубликована его книга «Идея Христа в Евангелиях» (1946).

6. Джон Дьюи (1859–1952) – американский философ и педагог, упомянутая книга опубликована в 1946 г.

7. Бертран Рассел (1872–1970) – английский философ. Книга «Физика и опыт» вышла в Кембридже в 1946 г., на немецком языке опубликована в Цюрихе в 1948 г.

8. Arendt H. What is Exi tenz Philosophy? // Partisan Review, Winter 1946, vol. 13, no. 1, p. 34–56; Арендт Х. Что такое экзистенциальная философия? // Арендт Х. Опыты понимания. М.: Издательство Института Гайдара, 2018, с. 294–332.

9. Несколько измененная фраза Я. из п. 35.

37. Ханна Арендт Гертруде Ясперс22 апреля 1946

Дорогая Гертруда Ясперс,

Большое спасибо за Ваше письмо¹. Вчера я получила обстоятельное письмо от Джо Майера, в котором он рассказал о своей поездке. Это очень добросердечный юноша, с которым я дружу прежде всего из-за нашего общего интереса к еврейскому вопросу, в отношении к которому он доказал, что готов постоять за любое из своих убеждений. Это дорогого стоит в нынешние времена для человека его поколения. Ласки много пишет о лекциях «профессора», как он очень трогательно его называет. Мне это всегда кажется очень милым.

Джо писал о Марианне Вебер². Я отправлю ему³ посылку на следующей неделе. Отправитель: Ханна Блюхер, чтобы вы могли отличить ее от других. Я смутно припоминаю Карла Левенштейна⁴, однако не представляю, где найти его теперь. Лучшим решением мне кажется следующее: Politics рассылает посылки работникам умственного труда во всех европейских странах. Но не может отправить ничего в Германию, если только не воспользуется обходными путями – вроде меня. Последние посылки, отправленные Вам, были, так сказать, гонораром за статью Вашего мужа⁵ (или как Вам было бы угодно их называть). Кое-что я отправлю на имя Дольфа Штернбергера (отправитель: Генрих Блюхер, и этим наши возможности не исчерпываются, ведь есть еще моя мать). Но ни Штернбергеру, ни Мариане Вебер не придется связываться с Politics напрямую, если только они не захотят этого сами. Дуайт Макдональд и его окружение полностью солидарны с европейскими антифашистами и чувствуют, если позволите, ответственность за их судьбу. Они ни в коем случае не рассчитывают на «благодарность». Напротив, они сами благодарны за любую возможность, которую им предоставят. К тому же они получают от своих читателей множество пожертвований, предназначенных немцам, не состоявшим в нацистской партии, которые они, однако, не могут использовать по назначению из-за множества трудностей. Я не разделяю их политических взглядов, но с точки зрения морали они, как здесь принято говорить, all right.

Теперь к нашей бухгалтерии: я была слегка обеспокоена, так как здесь ходили слухи, что отправлять посылки стало труднее, а некоторые солдаты просили больше ничего не отправлять. Позже выяснилось, что – слава богу – это преувеличенная болтовня. В марте я отправила одну посылку Джо Майеру (он уже ее получил) и одну – Ласки, которая сейчас, вероятно, уже у него. В апреле (в начале месяца) отправила две посылки Ласки, с перерывом в неделю из соображений безопасности, и позавчера одну Джо Майеру. Впредь я буду отправлять три посылки в месяц, так как положение с продуктами ухудшилось. Пожалуйста, пожалуйста, напишите, если этого будет недостаточно. И напишите также, нужны ли лекарства, и если да, то какие. Для уверенности на будущее: все посылки для Вас отправлены от Х. А. Я точно буду отправлять одну посылку в месяц Марианне Вебер и одну Штернбергеру. (Для Штернбергера этого, конечно, слишком мало, если он ничего не получает от зятя). Напишите мне, что прежде всего хотела бы получить Марианна Вебер.

От всего сердца

Ваша

Ханна Арендт

Простите мне это «деловое» письмо. Его уже пора отправить, а я слишком устала, чтобы написать о чем-то серьезном.

1. Не удалось установить, о каком письме идет речь.

2. Марианна Вебер (1870–1954) – супруга Макса Вебера, была близкой подругой К. и Гертруды Я.

3. Х. А. в тяжелое послевоенное время отправляла посылки с продуктами семье Я. и по возможности их друзьям, например Марианне Вебер, зачастую отправляя их на адрес Джо Майера, а через него – Мелвину Ласки, см. конец письма.

4. Карл Левенштейн (1891–1973) – американский политолог немецкого происхождения, с 1934 г. работает в США, с 1936 г. – профессор политологии в Амхерсте, Массачусетс.

5. Jaspers K. Culture in Ruins. 3 Documents from Germany // Politics, February 1946, p. 51–56. (Перевод «Вступительного слова» Я. к номеру Wandlung, см. п. 34, прим. 4)

38. Карл Ясперс Ханне Арендт8 мая 1946

Дорогая Ханна Арендт!

Ваша забота беспримерна и очень действенна. Благодарю Вас. Моя жена позже напишет подробнее. Я страшно расстроен из-за того бремени, которое Вас гнетет, но Ваша помощь не только поддерживает наши физические силы, но и согревает сердца. Почти невероятно, что и «гонорар» смог немного помочь. Если и следующие гонорары окажутся в Ваших руках, я буду счастлив. К сожалению, не могу сейчас же осуществить желание Вашего друга-издателя¹. Но тем не менее это желание или – в еще большей степени – просьба очень порадовала и воодушевила меня. Я бы с великой радостью отправил упомянутую рукопись. Но о Германии я напишу лишь зимой. Моя статья о вопросе виновности², которой предшествовала первая лекция зимнего семестра, вряд ли ему подойдет (приблизительно от 25 до 30 000 слов). После публикации я постараюсь отправить Вам экземпляр.

Вы беспокоитесь о моем здоровье? Я тронут такой возможностью. Но беспокойство не оправданно. Кровотечения случались на протяжении последних тридцати лет более сотни раз, самые сильные в 1918 году, когда кровь клокотала в горле и несколько недель я был вынужден провести в постели. Когда открываются менее интенсивные кровотечения, невозможно определить, насколько сильными они окажутся, остается лишь быть осторожнее. Поэтому я и не смог поговорить с Д. Майером.

Как раз вышла Ваша прекрасная статья³. Штернбергер написал Вам. Надеюсь, Вы получите экземпляр. На некоторых читателей она произвела весьма сильное впечатление. Я слышал необычные отклики. Один из старших административных сотрудников нашего университета сказал: «самое выдающееся и превосходное эссе о вопросе вины из всех, что ему доводилось читать». Мой замечательный ассистент, др. Россман⁴, был глубоко тронут. Ваша работа задала тон всему номеру. Я рад, что здесь еще остались те, кто способен прислушаться к подобным идеям. Штернбергер писал по поводу гонорара. Сумма останется здесь на счету, пока Вы не сможете самостоятельно ей распорядиться. Сумма совсем небольшая. Денег в Германии не так много.

Я уже передумал отвечать Томасу Манну. Меня убедили Ваши слова. Это неуместно. Манн слишком значительный писатель, чтобы необоснованно его оскорблять. Его собственные страдания, как эмигранта, заслуживают уважения, к тому же он не сделал нам ничего дурного. Тем временем мы уже слышали, что операция прошла успешно и он уже отправился домой.

С нетерпением жду Вашей статьи о философии в Partisan Review⁵.

Никаких просьб у меня нет. Но как чудесно иметь возможность о чем-то попросить! Я напишу, если что-то потребуется.

«Менору»⁶ с большим интересом уже читает жена. У меня пока не было времени.

С сердечным приветом и благодарностью

Ваш Карл Ясперс

Простите мою усталость – вечер! Но учитывая все обстоятельства, я совершенно здоров.

Я еще подумаю над письмом от Уильяма Филипса. А пока, пожалуйста, передайте ему мою благодарность. Я надеюсь, его интерес к моему сочинению сохранится до следующей зимы.

Надеюсь, Вы получите экземпляр «О живущем духе университета». В честь восстановления утраченного в 1933 году посвящения Гундольфа в лекционном зале (который, к сожалению, до сих пор занят американцами).

1. Уильям Филлипс, см. п. 36.

2. Ясперс К. Вопрос о виновности. М.: Издательская группа «Прогресс», 1999.

3. См. п. 34, прим. 12.

4. Курт Россман (1909–1980) – историк философии, после войны до отъезда Я. в Базель был его ассистентом, с 1957 г. профессор Гейдельбергского университета, преемник Я. в Базеле.

5. См. п. 36, прим. 8.

6. Arendt H. Zionism Reconsidered // Menorah Journal, Jg. 33, August 1945, p. 162–196; Arendt H. Der Zionismus aus heutiger Sicht // Die verborgene Tradition, Frankfurt, 1976, p. 127–168; Арендт Х. Пересмотренный сионизм // Арендт Х. Скрытая традиция. М.: Текст, 2008, с. 165–221.

39. Ханна Арендт Гертруде Ясперс30 мая 1946

Дорогая Гертруда Ясперс,

Наши письма¹ пересеклись. Я не писала так давно, поскольку пыталась найти хотя бы ничтожную возможность приехать в Германию, из-за этого была слишком неспокойна и нетерпелива, чтобы писать. Тем временем моя возможность снова поджала хвост, она лишь мелькает то тут, то там, но я твердо намерена не беспокоиться об этом впредь.

Я ничего не знала о смерти Польнова². Только о смерти его отца. Он родом из Кенигсберга, поэтому я хорошо его знала. И успела обстоятельно с ним побеседовать, когда он вернулся от Вас. Он полагался на свой французский паспорт и оставался где-то во французской провинции. Да, так все и было. Одно неверное движение, один недочет и человек потерян. А возможно, он просто устал, не хотел продолжать, не хотел снова оказаться на чужбине, слышать чужой язык, жить в неизбежной бедности, которая так часто – особенно на первых порах, – так отвратительно угрожает нищетой. Усталость, зачастую в сопровождении отвращения, попытка сохранить хоть малую толику жизни – величайшая из грозивших нам опасностей. Из-за нее в Париже погиб наш друг, Вальтер Беньямин³, покончивший с собой в октябре 1940 года на испанской границе с американской визой в кармане. Эта атмосфера, «спасайся, кто может», была чудовищна, а самоубийство казалось единственным благородным жестом – если кому-то вовсе было какое-то дело до благородной смерти. В наше время нужно ненавидеть смерть, чтобы не поддаться соблазну самоубийства.

То, что Вы пишете о «нашей» проблеме⁴, меня очень тронуло. Конечно, мы не привыкли подчиняться – хвала и слава Богу. Здесь все новости о евреях – новости для первой полосы, в первую очередь, конечно, в Нью-Йорке, но это никак не улучшает положение дел. Я была очень рада, что Вы возразили мужу против «Я и есть Германия»⁵. (Надеюсь, он не станет упрекать меня в этом. Я не вспоминаю ни о чем, связанном с Германией, кроме него. Ни о чем живом, и искушение считать его Германией для меня очень велико.) Он, на мой взгляд, не может быть Германией, потому что куда важнее быть человеком. Германия – не один человек, это либо немецкий народ, каким бы он ни был, либо историко-географическое определение. А мы пока не можем предать его истории – у тех, кто придет нам на смену, для этого будет достаточно времени и возможностей. Но как все же возможно быть евреем там, в том мире, где о «нашей» проблеме, то есть о наших умерших, никто даже не заговаривает. Мне только хотелось бы, чтобы подобное было возможно.

Я счастлива, что передача посылок удалась. К сожалению, у меня до сих пор нет нового адреса Джо Майера, он мне очень нужен. В этом месяце все три посылки для Вас я отправила Ласки. Мне не очень по душе отправлять так много на один адрес. Может быть, неподалеку от Вас живет какой-нибудь знакомый солдат, так было бы надежнее. Мы очень обеспокоены непрерывным ухудшением ситуации с продовольствием. Может быть, Вы могли бы написать, подходит ли то, что я отправляю, или теперь Вам необходимо что-то другое? На следующей неделе я снова отправлю посылки для Марианны Вебер и Штернбергера. Майер по-прежнему отважно пересылает мне все письма, что получает из Гейдельберга. Возможно, Вы могли бы попросить Марианну Вебер составить список того, что она хотела бы получить от меня. Одновременно с этим письмом я напишу Ласки и Майеру, что мне нужны запросы от всех троих получателей. Наше почтовое отделение очень все усложняет.

Каждый раз, получая Wandlung, я невероятно счастлива. Второй номер мне прислал Гуриан⁶. Теперь я с нетерпением жду книгу о виновности, хотя еще сильнее жду книгу об истине. Вы слышали о «Смерти Вергилия» Броха⁷? Это выдающаяся литература, на мой взгляд, величайшее произведение, написанное на немецком языке, со времен Кафки. Броху удалось объединить спекуляцию и поэтику таким образом, что спекуляция и сама становится сюжетом, захватывающим сюжетом, каким и является сама по себе. Мне книга пришлась очень по душе, ведь помимо прочего, она на глубочайшем уровне близка философии «профессора» и к тому же вернула мне веру в живую возможность развития и очарование немецкого языка. Брох – еврей, как и Кафка, как и Пруст. Нас уже не исключить из великого, плодотворного развития современной западной культуры. Ни убийствами, ни дешевой журналистикой, которые мы теперь, как и прежде, производим в избытке. Брох сказал мне, что «Вергилий» будет опубликован в Швейцарии, а это значит, что Вы вскоре сможете найти его и в Германии – это важно и для Wandlung. Если не удастся, я пришлю Вам экземпляр.

Стоит ли писать, как я беспокоюсь о здоровье Вашего мужа? Я была бы очень благодарна, если бы Вы держали меня в курсе. Я надеюсь, жизнь стала немного спокойнее. Затишье, вероятно, может быть крайне мучительно, хотя настоящее затишье и невозможно, ведь всегда остаются незавершенные дела, даже когда вовсе этого не ожидаешь. Это письмо, конечно, адресовано вам обоим, оно отправлено на Ваше имя, чтобы избежать ненужных дополнительных забот (боже, как бы мне хотелось приехать, знаменитая пара крылышек⁸ у нас уже есть, недостает только документов).

Не пишите, если у Вас нет на это времени. Или всего пару слов.

От всего сердца

Ваша

Ханна Арендт

1. Речь идет о письме 37 и письме от 17 апреля 1946 г., написанном Гертрудой Я. Х. А. – в котором содержится приписка от Я.:

«Дорогая и уважаемая!

Передаю лишь привет и благодарность. Надеюсь, Вы уже успели получить письмо, отправленное через Ласки. Скоро напишу еще. Американский друг [Ласки] хочет прихватить это письмо, ждет, поэтому тороплюсь!

Ваш Карл Ясперс».

2. Об этом в упомянутом выше письме писала Гертруда Я.

3. Вальтер Беньямин (1892–1940) – во время парижской ссылки дружил с Х. А., которая хотела помочь ему с эмиграцией (см. письмо от Вальтера Беньямина Герхарду Шолему от 8 апреля 1939 г.: Benjamin W. Briefe. Hrg. v. Scholem G., Adorno T. 2 Bd. Frankfurt a.M.: 1966, p. 810).

4. Намек на следующий пассаж из письма Гертруды Ясперс от 17 апреля 1946: «„Наша“ проблема здесь никогда не обсуждается, кажется, ее здесь считают непристойной. Я могу поговорить об этом только с американскими друзьями, в особенности с эмигрантами. Безграничную нужду во всей Германии, разумеется, можно считать оправданием, но для меня недостаток человеческого тепла лишь увеличивает разрыв».

5. Намек на следующий пассаж из того же письма: «Муж после 1933-го часто говорил мне: „Труде, я и есть Германия“, – мне это показалось слишком простым».

6. Вальдемар Гуриан (1902–1954) – немецкий публицист, в 1937 г. эмигрировал в Соединенные Штаты, где работал профессором политологии в университете Нотр-Дам, Индиана, издатель Review of Politics.

7. Герман Брох (1886–1951) с 1938 г. жил в США, где подружился с Х. А. Об упомянутой работе: Брох Г. Смерть Вергилия. М.: Радуга, 1990.

8. Цитата из народной песени: «Wenn ich ein Vögeln wär und auch zwei Flügeln hätt, flög ich zu dir…».

40. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 9 июня 1946

Дорогая, уважаемая Ханна Арендт!

Письмо Вам передаст славный и отзывчивый Йозеф Майер. Не хочу упускать случая и передать Вам короткое сообщение. Отчасти я повторю то, о чем уже писал:

1. В первую очередь, как и всегда, моя благодарность. Вы не представляете, как меня воодушевляет ваша подпись – например, под этим ясным, честным и серьезным сочинением об экзистенциальной философии¹. Как только мы открыли Вашу посылку, первую из двух, и я увидел Partisan Review, я сразу принялся за чтение, оставив жену в одиночестве. Когда я в возбуждении вернулся, она передала мне немецкий текст².

Факты в примечании о Хайдеггере³ не совсем достоверны. Я полагаю, в отношении Гуссерля⁴ речь идет о письме, которое в то время каждый ректор был обязан написать тем, кого исключили по правительственному постановлению. Предложение Хайдеггера продолжать преподавание, вероятно, не предполагало «перевоспитания». Но я не знаю, как все обстояло на самом деле. По существу, безусловно, верно все, о чем Вы пишете, но описание внешних процессов, на мой взгляд, не совсем точное.

Благодарю и за другие тексты: «Привилегированные евреи»⁵, «Империализм, национализм, шовинизм»⁶, за «Другую Германию»⁷ и работу Федотова⁸ (все они пока просто лежат рядом, я ничего не успел прочитать).

2. Просьба о книге, о которой я Вам писал, – для меня большая радость. Не стану обещать, что смогу ее выполнить, в любом случае она будет готова не раньше зимы.

«Вопрос о виновности» выходит через две недели. Я надеюсь, что сразу смогу отправить Вам экземпляр. Если эта книга – отчасти или полностью – покажется Вам достойной перевода (во что я не верю, она предназначена только для моих немецких читателей), я предоставлю Вам все права. Нет необходимости в дальнейших обсуждениях. Вы вольны решать, кому Вы ее отдадите. Любой возможный гонорар принадлежит, разумеется, Вам. Это «на всякий случай».

3. Я передам г-ну Майеру еще один экземпляр «О живущем духе» – лекция, которую я читал зимой, когда под рукой не было ничего, кроме английского текста Вашей «Организованной вины» (перед печатью мне в последний момент удалось заменить свой неудачный перевод цитаты на попавшийся мне на глаза Ваш оригинальный вариант). Во время лекции мне на глаза навернулись слезы, когда я говорил о Вас, впрочем, не называя Вашего имени, этого никто не заметил. И это было очень, очень давно.

Г-н Майер также передаст и экземпляр «Идеи университета»⁹. Этот текст был написан в апреле-мае 1945 года, когда здесь были американцы. Я еще не успел вернуться на службу, но был захвачен идеей восстановления университета. Теперь этот текст кажется мне почти старомодным. Он просто пытается восстановить прошлое, на которое мы опираемся. Рукопись лежала целый год и выходит слишком поздно – разрешения и бюрократические трудности! Здесь я также предоставляю Вам полную свободу перевода, как и в вышеупомянутом случае. Но в случае с этим текстом, нет никаких сомнений.

4. «Всеобщая психопатология» скоро выходит из печати (к сожалению, около 800 печатных страниц). Пипер скоро отправит в типографию «Об истине».

Что ж, от меня все написано. Но это ненастоящее письмо. Господин Майер ждет рядом.

Всего

Ваш Карл Ясперс

1. См. п. 36, прим. 8.

2. Речь идет о рукописи. Немецкий текст «Что такое экзистенциальная философия?» опубликован в: Arendt H. Sechs Essays. Heildelberg, 1948, p. 48–80; Арендт Х. Что такое экзистенциальная философия? // Арендт Х. Опыты понимания. М.: Издательство Института Гайдара, 2018, с. 294–332.

3. В примечании к английскому тексту Х. А. писала, что Хайдеггер запретил своему «другу и ученику» Гуссерлю появляться на факультете, потому что тот «был евреем». Далее она пишет, в конце концов распространился слух, «что он предлагал свою помощь французской оккупационной власти в перевоспитании немецкого народа». (см. п. 36, прим. 8).

4. Эдмунд Гуссерль (1859–1938) – немецкий философ, основоположник феноменологии.

5. Arendt H. Privileged Jews // Jewish Social Sutides, January 1946, vol. 8, № 1, p. 3–30.

6. См. п. 32, прим. 2.

7. Krause F. (Hrsg.) Dokumente des Anderen Deutschland. 4. Bd.: Deutsche innere Emigration. Anti-nazionalistische Zeugnisse aus Deutschland, New York, 1946.

8. Георгий Федотов (1886–1951) – русский историк религии. Предположительно речь идет о: Федотов Г. Россия и свобода // Федотов Г. Судьба и грехи России. Т. 2. СПб.: София, 1992.

9. Ясперс К. Идея университета. Минск: БГУ, 2006.

41. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 27 и 29 июня 1946

27 июня 1946

Дорогая и уважаемая Ханна Арендт!

Вчера наш друг Ласки – последний раз перед отъездом – передал Вашу посылку (одну, две другие наверняка придут позже) с бесценными журналами, в которых опубликованы Ваши статьи, а также Ваше письмо для моей жены. Благодарю! Моя жена ответит Вам лично. Я же сразу перейду к главному.

Обе Ваши рукописи, которые получил Штернбергер, сразу привлекли наше внимание. «Империализм»¹ выйдет в восьмом выпуске. Над другой статьей² мы сломали голову. Я пишу Вам то же, что сказал Штернбергеру: первая реакция – мы должны опубликовать что-то подобное. Для чего? Чтобы как можно точнее выразить серьезность антисемитизма, я с глубоким удовлетворением прочитал у Вас об этой глубокой убежденности. Это не пустяк, не вопрос вкуса, не второстепенное явление – «если отвлечься от еврейского вопроса…», «Давайте не будем говорить только о евреях…», «Давайте оставим эту безвкусицу…» – именно так говорили в 1933-м, чтобы позже перейти к оправданию национал-социализма и т. д. В то время так рассуждали и евреи. И сегодня – уму непостижимо – ничего не изменилось. Вы хорошо понимаете и упорно пытаетесь доказать, что этот вопрос связан с историей всего человечества, что ясность необходима в том числе и для решения всех существенных политических вопросов. Но меня беспокоит одно: Вы «преувеличиваете» – и даже это слово кажется мне неверным, поскольку Вы преувеличиваете не в целом, но, например, в отношении «Протоколов мудрецов»³ как источника нацистской политики. Безусловно, фальсификаторы протоколов сделаны из того же теста, что и фашисты. Но неблагосклонный читатель, прочитав написанное Вами, скажет: вывернутая нацистская пропаганда. Он вскоре успокоится – благодаря ложным аргументам, которые Вы с легкостью ему предоставите, и таким образом мы не достигнем нашей цели: убеждение с опорой на истину. В Вашей статье есть множество блестящих убедительных формулировок и наблюдений – несмотря на страстность. Я не знаю, что Вам посоветовать. Возможно ли указывать на взаимосвязи чуть осторожнее, и следовательно, быть убедительнее – то есть быть точнее в отношении истории и не поддаваться умозрениям? Видение, истинное видение, вероятно, должно быть переведено на язык доказуемого. Антисемитизм последних двух тысяч лет не всегда был фашистским. Новый подход, возможно, должен заключаться в том, чтобы не считать всех современных антисемитов всего мира фашистами. Антисемитам нужно помочь понять самих себя, показать им опасность, которой они сами захотят избежать. Вы знаете об этом лучше меня, Вы пишете об этом в статье, но недостаточно внятно. Вы не предлагаете глупцам и эгоистам моста. Интернациональный характер антисемитизма прежде не был выражен так явно, как теперь. Как обстояли дела во время освободительных войн? Интернациональным был призыв к христианству. Я принимаю Ваши взгляды. Но то, что Вы видите, – продукт современности, и как таковой должен быть генетически определен и обособлен. Далее: вместо «Протоколов» можно было бы говорить о «Бесах» Достоевского⁴ или других произведениях, на которых учился Гитлер. Возможно, он так ничего и не выучил, но такова природа вещей: последствия возникают автоматически, как только начинается нечто подобное – в структуре «Протоколов», в фантазии Достоевского, в действительности Гитлера. Замечательно: Дизраэли⁵– из-за романтизма и тщеславия был первым, кто мыслил в терминах расовой теории и тайных еврейских обществ – и не использованные евреями политические возможности! Но помимо этого, меня смущает еще одно: «Евреи» – ни одно из утверждений не касается их всех, лишь во внешних проявлениях. Здесь размышления в категориях коллектива следует ограничить, это касается и нас. «Немецкое самопожертвование во имя фашистского Интернационала» – и этот взгляд кажется мне справедливым, но в то же время невероятно «преувеличенным». Это Ваш гегельянский образ мысли. «Хитрость разума» – или в большей степени дьявола – вот Ваш принцип интерпретации. Валера⁶ и Салазар⁷: новые для меня имена, просто поразительно. Я не понимаю. Но справедливы ли Вы? Для меня пока звучит фантастически. Блестяще и точно: претворение лжи в действительность! Это лишь несколько моих замечаний. Я боюсь, Вам не захочется работать над чем-то, что, вероятно, пока не получится.

Во времена нацистов я как-то сказал жене «Я и есть Германия», чтобы сохранить почву под ногами. Эти слова имели смысл только в тех обстоятельствах. Вырванные из контекста, переданные третьему лицу они кажутся невыносимо претенциозными. Безусловно, Вы совершенно правы. С политической точки зрения они ничего не значат. Мы с женой были полностью согласны, когда она отвергла эти слова. По существу я такой же немец, как и она. Мы не имеем права поддаваться влиянию Гитлера. Теперь, когда Германия уничтожена – в некотором смысле и степени окончательно, в чем почти никто здесь не отдает себе отчета, – я впервые свободно ощущаю себя немцем (когда своему «Максу Веберу» я дал подзаголовок «немецкий характер»⁸, мне пришлось преодолеть некоторое внутреннее сопротивление, с чем я должен был справиться в условиях того времени). Я хотел бы постараться выразить, в каком смысле мы являемся немцами – и смысл этот не абсолютен. Этому будет посвящена книга⁹, которую я отправлю Вам в Америку, если все сложится удачно.

«Вопрос о виновности» выйдет на следующей неделе. Надеюсь вскоре найти способ отправить его Вам. Он будет опубликован в Англии либо в переводе Драммонда, либо Голланча. Мой представитель, господин Шимански, сказал, что права на перевод действительны только в Англии и совершенно не касаются всего, что происходит в Америке. Я очень надеюсь, что он прав. Если нет, я буду вынужден дать делу обратный ход. Договор еще не подписан. В будущем возникнет та же проблема. Господин Шимански хочет издавать мои философские сочинения в издательстве Bless (или что-то похожее) в Лондоне. Но все, что Вы хотите или можете для меня сделать, безусловно, находится в приоритете.

29 июня

Ласки только что передал письмо от господина Филипса. Я пишу ему, что Вы – Ханна Арендт – имеете право распоряжаться всеми моими произведениями. Сегодня пришли первые экземпляры моего «Вопроса о виновности», постараюсь сразу через Ласки передать книги Вам и господину Филипсу.

Прошу простить меня за усталость и многословие. Но я верю: это все же лучше, чем ничего.

Ваш приезд – был бы подобен сказке – когда-нибудь непременно состоится! Мои мысли и радостны, и печальны: как Вы будете разочарованы! «Из юности…» как точна песня Рюккерта¹⁰.

От всего сердца

Ваш Карл Ясперс

1. Арендт Х. Об империализме // Арендт Х. Скрытая традиция. М.: Текст, 2008, с. 13–38.

2. Возможно, речь идет о немецком издании текста Arendt H. The Seeds of Fascist International // Jewish Frontier, Juni 1945, pp. 12–16; Арендт Х. Семена фашистского интернационала // Арендт Х. Опыты понимания. М.: Издательство Института Гайдара, 2018, с. 261–276. В архиве Я. соответствующий немецкий текст не сохранился.

3. Протоколы сионских мудрецов, предположительный план по установлению иудейского господства. Составитель поддельного текста неизвестен. Книга сыграла важную роль «повода» для преследования евреев еще до прихода нацистов к власти.

4. Роман «Бесы» Достоевского (1821–1881) опубликован в 1871–1872 гг.

5. Бенджамин Дизраэли (1804–1881) – английский политический деятель, премьер-министр консервативной партии 1874–1880 гг.

6. Имон де Валера (1882–1975) – ирландский политический деятель, на протяжении многих лет министр-президент, позже президент Ирландии.

7. Антониу ди Оливейра Салазар (1889–1975) – португальский политический деятель, с 1932 г. премьер-министр.

8. См. п. 22 и 23.

9. Проект так и не был осуществлен.

10. Rückert F. Ausgewählte Werke in sechs Bänden. Bd. 2. Leipzig, 1916, p. 338.

42. Ханна Арендт Карлу Ясперсу9 июля 1946

Дорогой Почтеннейший,

Как раз вечером накануне моего отъезда приехал Джо Майер и передал прекрасное письмо и обе брошюры (о них далее) и две фотографии Вашей жены, которые пробудили во мне теплые воспоминания о прошлом, но которые я сразу вернула ему, поскольку они предназначались для племянниц, и три Ваших размытых портрета, на которых Вас, несмотря на размытость, можно без труда узнать. Конечно, он в своей наивно-невинной манере обо всем нам рассказал, и мы устроили настоящий праздник с виски и вином, в которых я – very conveniently – смогла утопить обиду и гнев за то, что это он, а не я, только что побывал в Гейдельберге.

Сперва о Вашем письме. С каким облегчением я прочитала Ваши слова о статье в PR.¹ По многим причинам, но и – apropos Ваши слова о том, что «нет учеников» – потому что до сих пор, по прошествии стольких лет, во мне, а точнее в моих воспоминаниях, все еще живет студенческий страх быть «учеником», – и я опасаюсь отправлять Вам свои тексты, которые, в сущности, были написаны под влиянием Ваших идей. Тогда мы были почти убеждены, что о любом «ученике» Вы можете сказать лишь одно: «Он совершенно ничего не понял».

Что касается Вашего замечания о Хайдеггере, то Ваше предположение по поводу письма о Гуссерле совершенно верно. Я знаю, что это письмо было циркулярным, и многие этим его и оправдывают. Но мне всегда казалось, что как только Хайдеггера обязали подписать письмо, он должен был покинуть пост. Каким бы безрассудным его ни считали, он это понимал. Мы должны признать его ответственность за его поступки. Он совершенно точно знал, что Гуссерлю в конце концов будет совершенно все равно, кто подпишет письмо. Вы, разумеется, можете заметить, что все это произошло в соответствии с обстоятельствами. На что я могла бы возразить: по-настоящему необратимое зачастую, увы, случается внезапно, почти как несчастный случай, и иногда из черты, которую мы переступаем в полной уверенности, что это не приведет ни к каким последствиям, вырастает стена, по-настоящему разделяющая людей. Иными словами, несмотря на то что я не расположена ни к идеям, ни к личности Гуссерля, в этом случае я с ним солидарна, и поскольку мне известно, что это письмо и эта подпись почти стоили ему жизни, мне ничего не остается, кроме как считать Хайдеггера потенциальным убийцей. Мне не стоило писать о «переобучении», хотя здесь я доподлинно в этом убедилась. Позже Сартр² рассказывал мне, что через четыре (или шесть) недели после поражения Германии Хайдеггер письменно обратился к одному Сорбонскому профессору (не помню его имени), назвал «недопониманием» произошедшее между Францией и Германией и протянул ему руку франко-немецкого «согласия». Конечно, ответа не последовало. Позже он написал Сартру. О различных интервью, которые он раздавал в то время, Вы еще услышите. Сплошная глупая ложь, на мой взгляд, с ярко выраженной склонностью к патологии. Но это уже в прошлом.

Простите, что я так надолго задержалась на этой печальной и тревожной истории. Я искренне хотела написать об «идее университета» и «живущем духе». Я с радостью и воодушевлением прочитала оба текста дважды. Вводные главы «Университета», безусловно, должны быть опубликованы здесь. Они написаны особенно выразительно и сильно. К тому же среди местных интеллектуалов царит своеобразный «кризис науки», и поскольку им не знаком никто, кроме Дьюи, они совершенно не знают, как спастись. Скрепя сердце, так как я не очень люблю его одалживать, я передам свой экземпляр Эрику Бентли из Kenyon Review (это великолепный университетский журнал). У него, помимо прочего, есть связи в Reynal & Hitchcock, и он сможет узнать, есть ли возможность опубликовать текст целиком. И раз уж я заговорила об этом: примите мою сердечную благодарность за «права на перевод». Но я несколько взволнована. Я даже и не думаю о том, чтобы заняться переводом, но можно было бы рассмотреть кандидатуру Бентли – англичанин, женат на немке еврейского происхождения, прекрасно владеет немецким и привык к переводу, и, прежде всего, получил необходимое «образование» (здесь это большая редкость). Могу я кое-что предложить? Возможно, в переговорах с издателями было бы полезно упомянуть, что перевод рукописи можно сверять со мной, как обычно его сверяют с автором. Я не гожусь на роль переводчика хотя бы потому, что нужно и можно переводить лишь на родной язык, писать на английском куда проще, чем переводить на него. Dial Press очень заинтересованы в рукописи о виновности, наверняка обратятся к Вам через Ласки. Надеюсь, они успели его застать.

Есть еще несколько практических вопросов, в отношении которых я не разделяю Ваших взглядов, изложенных в работе об университете. Но все они не столь существенны, поэтому я их лишь перечислю: я боюсь, что с политической точки зрения свобода мнений составляет основу для свободы обучения. Это изменится только если утвердится догмат истины. Поскольку истина противопоставлена мнению, она вынуждена политически в условиях любой демократии скрываться под маской мнения. Иными словами, политическое тело не может и не имеет права решать, что есть истина, а единственный способ защитить свободу суждения об истине – это защитить свободу мнений. Это возвращает нас к взаимоотношениям государства и университета. Кто-то вынужден за все платить, а государство по-прежнему остается лучшим спонсором. Было бы чудесно, хотя и крайне затруднительно в Германии, если бы профессора не чувствовали себя чиновниками. В условиях диктатуры университеты в любом случае подвергаются «стандартизации», неважно обеспечивает их государство или нет. От этого, к сожалению, никто не застрахован, поскольку не существует аполитичной страховки от политики. Честно говоря, меня слега напугало Ваше предложение о введении фондов поддержки, судя по моему опыту в этой стране. К сожалению, Меценат, который уже перестал быть Меценатом, не довольствуется предложенными ему почестями. Я бы не стала ломать голову над doctor honoris causa. К сожалению, по крайней мере, в этой стране спонсоры хотят контролировать университеты, чтобы их сыновья, внуки и правнуки воспитывались в тех традициях, которые они считают верными. Вы даже не представляете, какими «идеями» полна фантазия табачного фабриканта. Сопротивление профессоров, работа которых и без того недостаточно хорошо оплачивается (намеренно, чтобы поставить их на место), против террора трастовых фондов и президента, to put it mildly, не способно никого напугать. К тому же мне кажется, что в современной Германии вопрос стипендий станет решающим. Не потому, что я думаю, будто недостаточное количество человек способны оплатить свое обучение, но потому, что я опасаюсь, что те, кому это действительно нужно, никогда не получат образования как раз из-за того, что у них недостаточно средств. Организация Студенческого союза³ была прекрасной инициативой. Я не знаю, какую часть университетского бюджета составляют средства студентов. Вы помните, никто не имеет права платить за обучение в Ecole Normale⁴, никаких учебных взносов, никакой платы за общежитие и питание, если студент живет в пансионе. В таком случае стипендия перестает считаться благотворительностью. По моему мнению, то же касается и поддержки приват-доцентов: куда лучше предоставить всем разумный прожиточный минимум (а не голодный оклад), в том числе и тем, кому он не нужен, чем ставить позорное клеймо благотворительности и всего, что с ней связано: свидетельства о бедности, формуляры о доходах семьи и т. д. Это отравляет атмосферу и ломает людей. Прекрасно, что Вы так подробно пишете о неудачах, на практике они невероятно важны.

Для меня почти мучение писать о Вашей лекции⁵. Ваши замечания так меня впечатлили, и позже обрадовали, что мне кажется неприличным добавлять что-то еще. Но если я и решусь на подобное – восхитительный баланс между чистой окрыленностью и точным пониманием действительности. Все, что казалось мне спорным в реально-практическом отношении, в «идее университета» словно растворилось. И потом: принятие технологий – боже, как Вы правы. Наконец впервые со всей серьезностью мы говорим о том, чтобы превратить universum в mundus, если Вы позволите снова обратиться к Августину. Найдется ли здесь для этой лекции подходящий издатель – я не знаю. Как раз для Германии она, разумеется, гораздо важнее «Идеи университета», по крайней мере, в настоящий момент. Но важнейшие общие вопросы подробнее изложены и в «Идее университета», и здесь ее вряд ли смогут понять, когда жизнь продолжается в условиях нетронутой политкорректности. Здесь не поймут, почему так важен именно университет, и Вы совершенно правы, это единственное, что осталось от Германии, сегодня он превращается в политический фактор.

Именно по этой причине так страшно, что университеты «потеряли достоинство»⁶ в 1933-м. Я не знаю, как можно восстановить их репутацию. Ведь они стали смешны. Денацификация, как бы важна ни была, – это лишь пустое слово, ведь институции сами по себе – хуже только положение ученых – тоже стали смешны. Важно не то, что профессора не смогли стать героями. Дело в отсутствии чувства юмора, подобострастии, страхе упустить свой шанс. Я часто вспоминаю – надеюсь, выдуманный – анекдот о том, как Регенбоген⁷ перевел на греческий песенку Весселя⁸. Теперь я точно знаю, что многие из них – может быть даже большинство – не были нацистами всерьез. Но и в этом перестаешь быть уверенным, когда, например, слышишь, что об этом говорит Герхард Риттер⁹, историк из Фрайбурга. Он опубликовал статью в Die Gegenwart, которую, к сожалению, перепечатали и здесь.

С нетерпением жду расширенной версии Вашей «Психопатологии». Удивительно, сколь плодотворными оказались для Вас последние годы.

Письмо получилось невообразимо длинным. Хочу лишь быстро добавить, что согласилась на должность в издательстве Schocken. На другую работу я согласилась только в надежде организовать небольшую поездку в Европу. Эта работа, в подходящие моменты, кажется страшно веселой, когда удается найти общий язык с одним крайне властным господином, Бисмарком во плоти.

Надеюсь, это письмо Вы получите не дома. Джо Майер упоминал о поездке в Швейцарию, желаю Вам славно провести время и хорошо отдохнуть. Будьте счастливы, здоровы, с сердечным приветом

Всегда Ваша

Ханна Арендт

P. S. Посылки: в последний момент получила новый адрес. Июньские посылки еще на пути к Ласки. Июль: как обычно, три для Вас и одна для Марианны Вебер. Помимо прочего одна CARE-посылка обычной почтой. В июньской посылке был нормакол, отправлю еще в августе. Дорогая Гертруда Ясперс, если бы письмо не получилось таким длинным, я бы хотела написать пару слов о ситуации в Палестине, чтобы не позволить Вам поддаться унынию из-за моих статей, в которых скрыт особый политический смысл, необходимый в особых политических обстоятельствах. В следующий раз. С сердечным приветом

Х. А.

1. См. п. 36, прим. 8.

2. Х. А. познакомилась с Сартром в Парижской ссылке, неизвестно, идет ли речь в данном случае о личной беседе или о письме.

3. Студенческий союз немецкого народа, основан в 1925 г., упразднен в 1934 г., восстановлен в 1948 г. под названием Фонд поддержки одаренных студентов.

4. Высшая нормальная школа – престижный французский институт гуманитарных наук.

5. См. п. 35, прим. 2.

6. Jaspers K. Vom lebendigen Geist der Universität, p. 26.

7. Отто Регенбоген (1891–1966) – филолог-классик, до 1959 г. ординарный профессор университета Гейдельберга.

8. Хорст Вессель (1907–1930) – студент, член НСДАП, сочиненная им «Песня Хорста Весселя» («Знамена ввысь!..») была выбрана национал-социалистами в качестве альтернативного национального гимна Германии.

9. Герхард Риттер (1888–1967) – историк, с 1925 по 1956 г. ординарный профессор новейшей истории в университете Фрайбурга. Х. А. говорит о тексте Риттера: Arendt H. Der deutsche Professor im Dritten Reich // Die Gegenwart, 24.12.1945, vol. 1, № 1, p. 23–26.

43. Ханна Арендт Карлу Ясперсу17 августа 1946

Дорогой Почтеннейший,

Позвольте мне начать с дел: пришли два экземпляра брошюры о виновности, один экземпляр получил и Филипс, который сразу передал его в Dial Press. По возвращении я сразу отправилась в издательство, где встретилась с Сидни Филипс. При этом выяснилось следующее: издательство весьма заинтересовано в публикации, хотя они и не очень верят в большой успех. Трудность заключается в том, что издание опубликованных в Германии книг попадает под действие закона по борьбе с деловыми отношениями с вражескими государствами и для печати необходимо получить особое разрешение Государственного департамента. Они уже направили письменный запрос, однако пока не получили ответа. До сих пор подобные разрешения не выдавались ни при каких обстоятельствах (из-за бюрократической волокиты, проще отказать, чем разобраться в вопросе). Однако в издательстве в Вашем случае надеются получить разрешение, сославшись на американский лицензионный номер. Гораздо сложнее следующее: вся выручка автоматически переходит в распоряжение управляющего «вражеской собственностью», то есть на счет американского Министерства финансов. По этому поводу я советовалась с одним адвокатом и полагаю, что издательство тоже обратится к своим юридическим консультантам. Я предложила составить договор таким образом, чтобы издательство начало выплачивать гонорар позже, скажем, через год или два. В таком случае останется хотя бы незначительная надежда, что к тому времени все постановления будут упразднены. Вероятно, есть и другая возможность: Вы могли бы передать права. В таком случае предполагаемый получатель должен будет подать заявку на лицензию, чтобы принять дарственную. Вероятно, лицензию смогли бы получить Ваши родственники, что живут здесь. Полагаю, для Вас не столь важно получить гонорар именно в Германии. Не исключено, что нам удастся получить разрешение и для подобного перевода. Если бы Вы могли рассказать, как Вы решили эту проблему в Англии, это очень помогло бы в дальнейших переговорах с Государственным департаментом, которые непременно состоятся, как только мы получим разрешение на печать. Совершенно справедливо, что Ваш английский представитель располагает правами только для Англии – только если Вы в письменной форме не предоставили ему и американские права. В ходе переговоров с Dial Press выяснилось, что они чрезвычайно заинтересованы и в Вашей «Психопатологии». Но к моей досаде, совершенно не заинтересованы в чистой философии. В заключение должна заметить, что лишена коммерческой жилки (и я серьезно приуменьшаю). Но Вам, вероятно, хорошо это известно. Уильям Филипс и Клемент Гринберг, мои близкие друзья, оба связаны с издательством, клянутся всем на свете, что такое крупное издательство не может позволить себе подвести ни Вас, ни меня.

Я не писала так давно, поскольку не переставая размышляла о «Вопросе о виновности» и весьма обстоятельно обсуждала его с Мсье¹. Все нижеследующее следовало бы писать от «нашего» имени – что мне несколько не по вкусу. Итак, «мы» безусловно согласны со всеми основными пунктами и очень благодарны не только за прояснение, но и за скрытое объяснение психологической обстановки, которую так трудно разглядеть издалека. Согласны, но с некоторыми оговорками и дополнениями. Мсье в первую очередь настаивает, что принятие ответственности должно состоять в чем-то большем, чем в принятии поражения и связанных с ним последствий. Он уже давно твердит, что подобное принятие ответственности, которое является залогом последующего существования немецкого народа (не нации), должно быть связано с позитивным политическим заявлением, адресованным жертвам. Разумеется, это не означает, что нужно попытаться исправить то, что невозможно исправить, но, например, обратиться к displaced persons²со словами: «Мы хорошо понимаем, что вы хотите уехать в Палестину, но несмотря на это, вы должны знать, что здесь соблюдаются все ваши права, вы можете полностью рассчитывать на нашу помощь, в будущей немецкой республике мы полностью на законодательном уровне откажемся от антисемитизма в память о том, что произошло с еврейским народом по вине немцев, так что каждый еврей, вне зависимости от места рождения, в любое время, когда ему будет угодно, и лишь на основе его еврейской национальности сможет быть полноправным гражданином этой республики, не переставая при этом быть евреем». Понятно, что подобные заявления в Германии фактически невозможны. Я с ужасом читаю о репарациях, предложенных Штутгартским региональным советом, которые куда менее либеральны, чем соответствующие предложения других европейских государств. Подобное нельзя оправдывать бедностью. Настрой всего документа очевиднее всего явлен в тех частях, что посвящены пособиям для детей, отцы которых погибли в концентрационных лагерях: этот жест элементарной справедливости обосновывается справедливым предположением, что эти дети унаследовали сильный характер и силу воли! Иными словами: нацистское разделение на немецких сверхлюдей и евреев-недолюдей лишило обе стороны человеческих черт. Мы, немцы, сможем вырваться из этих нечеловеческих обстоятельств, когда попытаемся избавить вас от ваших. Важнейшим практическим шагом в этом направлении могло бы быть упразднение всех лагерей. К этому я хотела бы добавить, что для нас, евреев, важнейшим политическим требованием является уничтожение всех концентрационных лагерей (или лагерей для интернированных). Конечно, это вопрос базовой экзистенции. Немецкая декларация доброй воли для нас не бессмысленна по той простой причине, что все происходящее сегодня – миграция из немецких DP-лагерей³

Продолжить чтение

Письма, 1926-1969

Предисловие

Письма

1. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуГейдельберг, 15 июля 1926

2. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуГейдельберг, 10 октября 1928

3. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин, Фазаненштр., 57, 28 января 1929

4. Ханна Арендт Карлу Ясперсу 24 февраля 1929

5. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНойбабельсберг, 13 июня 1929

6. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 16 июня 1929

7. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНойбабельсберг, 23 июня 1929

8. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНойбабельсберг, 24 июля 1929

9. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 2 августа 1929

10. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 4 августа 1929

11. Ханна Арендт Карлу Ясперсу9 августа 1929

12. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуГейдельберг, 8 октября 1929

13. Карл Ясперс Ханне АрендтОльденбург, 10 октября 1929

14. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 20 марта 1930

15. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуФранкфурт-на-Майне, 24 марта 1930

16. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуФранкфурт-на-Майне, 1 мая 1930

17. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 4 мая 1930

18. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 23 декабря 1930

19. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин-Халензее, 2 ноября 1931

20. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 16 ноября 1931

21. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин, 26 января 1932

22. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин, 1 января 1933

23. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 3 января 1933

24. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуБерлин, 6 января 1933

25. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 10 января 1933

26. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 12 апреля 1933

27. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуПариж, 27 марта 1936

28. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуЖенева, 8 августа 1936

29. Карл Ясперс Ханне АрендтСентябрь, 1938, Кольпах1, Реданж-сюр-Аттерт, Великое Герцогство Люксембург

30. Карл Ясперс Ханне Арендт Гейдельберг, 28 октября 1945

31. Ханна Арендт Карлу Ясперсу18 ноября 1945

32. Карл Ясперс Ханне Арендт2 и 10 декабря 1945

33. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНью-Йорк, 6 сентября 1945

34. Ханна Арендт Карлу Ясперсу29 января 1946

35. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 12 и 17 марта 1946

36. Ханна Арендт Карлу Ясперсу22 апреля 1946

37. Ханна Арендт Гертруде Ясперс22 апреля 1946

38. Карл Ясперс Ханне Арендт8 мая 1946

39. Ханна Арендт Гертруде Ясперс30 мая 1946

40. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 9 июня 1946

41. Карл Ясперс Ханне АрендтГейдельберг, 27 и 29 июня 1946

42. Ханна Арендт Карлу Ясперсу9 июля 1946

43. Ханна Арендт Карлу Ясперсу17 августа 1946

29. Карл Ясперс Ханне АрендтСентябрь, 1938, Кольпах¹, Реданж-сюр-Аттерт, Великое Герцогство Люксембург