Не сойти с ума

ПРОЛОГ

Лёка зажмурилась, втянула головешку с двумя косичками в худенькие плечики, вскинув тоненькие плеточки-руки над собой в бесполезной попытке защититься, смягчить отцовскую ярость…

– Елик, маленький, все хорошо, спи.

Теплый, до колючек родной голос. Её единственный. Её защитник. Её первая и единственная любовь… Он называл ее по настроению: Ёлка, Лёка, Алёнка, Малыш, Елик, очень редко – Лена. А ещё раньше – Мелкая.

– Ну, всё, всё, забывай, спи, спи…

Она, продолжая всхлипывать, пыталась смахнуть горючие слезы обиды и отчаяния тыльной стороной ладони. В знакомой комнате скорей угадывались, чем обозначались привычные предметы: сдвинутые на ночь занавески, закрывающие выход на старенький балкон, кресло и торшер возле них, в самом углу комнаты и невысокий сервант у стены напротив. Лёка вновь сомкнула мокрые ресницы и, вздохнув, уткнулась носом в твердое плечо. Запах… Его за запах всегда возбуждал и успокаивал одновременно. От него всегда пахло чистой силой, лесом, степью, ветром… Сон. Тот же сон. Он уже давно не приходил к ней, до вчерашнего дня, пока вчера в магазине она почти попалась… Её почти опознали… Почти настигло её прошлое, от которого она так надёжно укрылась на долгие четыре года…

ГЛАВА 1. ОТЕЦ

Лёка помнила и начала осознавать себя очень рано. Яркое воспоминание – первый снег в северном промышленном городке, ей тогда было два годика. Много лет спустя она в точности могла бы описать свое первое зимнее пальтишко, вкус снежинок, которые она ловила на высунутый язычок и заливисто смеялась. Она с геометрической точностью могла бы описать планировку той двушки-«хрущевки» родителей, где она делала первые шаги, расположение мебели в каждой из комнат. Отчётливо помнила она чудо-ёлку в Новый год, мудреную электрическую подставку, сконструированную отцом. Ёлка приводилась в движение вокруг своей оси при запуске моторчика, вмонтированного в подставку. Она сверкала и переливалась яркими огнями мерцающих гирлянд. Отец вообще был рукастый и головастый. Но тяжёлой нитью через все детские воспоминания тянулось ощущение опасности. Он был вспыльчив, и, придя в негодование, не делал скидок ни на возраст, ни на обстоятельства. Упавшая кружка, пролитое молоко, сломанная игрушка считались одинаково тяжкими провинностями и карались со всей строгостью. У него была тяжёлая рука, и она привыкла опасаться боли. Мама – мягкая, любящая и добрая, была убежищем. Лёка стала поздним ребенком (по тем временам родилась у совсем возрастной мамы: в тридцать лет). Для мамы это был второй ребенок и второй брак. И вынужденное замужество. Ее взяли с пятилетней дочкой… Отец, невысокий, застенчивый деревенский паренёк, никогда не имел успеха у девушек. Он до свекольного румянца стеснялся при любом обращенном к нему вопросе и отчаянно потел, пытаясь выразить свою мысль. Дожив до тридцати, ценой невероятного упорства и лишений, он заканчивал знаменитый московский ВУЗ нефтяной и газовой промышленности, когда встретил её…

Разработка нефтяных и газовых месторождений стала спасительной перспективой и для него, и для страны. Нефть и газ давали путевку в жизнь, в мировую экономику. К тому времени столичный период жизни наложил отпечаток на его психотип, где-то сгладив нелепую угловатость, где-то придав уверенности и даже некий шарм. Он был неглупым человеком, и когда спокойно и открыто общался с друзьями, все невольно подмечали красивую белозубую улыбку, озорной прищур серых глаз. Непокорный русый чуб густой шевелюры над сухощавым лицом с резко очерченными скулами и чувственные, темно-малиновые губы, правильные черты смуглого лица делали его похожим на знаменитого артиста того времени. А как он запоминал и травил анекдоты! В кругу студенческой братии он доводил до слез целые компании. Отец легко осваивал технические предметы и даже прослыл друганом, у которого можно сдуть начерталку или сопромат на зачёте. К тому же, будучи совсем невысокого роста, он очень боялся прослыть слабым и приложил все возможные и невозможные усилия, чтобы таковым не казаться. По утрам, пока дрыхли его соседи по студенческой общаге, он выходил в коридор и отжимался от пола до тех пор, пока руки отказывались разгибаться. Во дворе подтягивался на перекладине, пока тело не наливалось свинцовой тяжестью, и каждая мышца отвечала мелкой дрожью на малейшее усилие. Вместо плотного завтрака бежал в общий душ, один на два этажа и открывал до упора ледяную воду. Его тело стало стальным, подтянутым, неширокие прямые плечи отвечали перекатом каменных мышц на любое движение. Его не брала никакая простуда, а выносливости мог позавидовать любой породистый скаковой жеребец. Спартанские немудреные потребности, ответственное отношение к учебе давали ему возможность оставаться стипендиатом все пять лет обучения, а неприхотливая немудреная еда позволяла экономить почти целиком всю стипендию, которую он без напоминаний каждый месяц переправлял матери и сестрам. Пока его собратья по курсу предавались непременному атрибуту студенчества – ночной пирушке под гитару в прокуренной комнате на пять коек в институтской общаге, уходил под самый чердак, устраивался на подоконнике под люком на крышу и до зубной боли штудировал учебники. Матёрых хулиганов из соседней подворотни попросил научить его драться. Это обошлось ему разбитой губой и громадным фингалом, из-за которого он на всех лекциях, целый месяц прятался на «галерках». Ко всему прочему, он сознательно не пристрастился к курению и не пил спиртное, считая большой глупостью тратить на эту ерунду свое здоровье. Над ним посмеивались, пытались силой заставить курить ради смеха, но, почувствовав вкус его стремительного бойцовского удара правой наискось в нижнюю челюсть, оставили свои попытки насмехаться либо смотреть свысока. К концу обучения он не только не уступал, но и превосходил в силе и ловкости более рослых сокурсников, а налитыми пудовыми кулаками был способен здорово звездануть любому, кто вздумал бы посягнуть на чувство его достоинства. Все это или отдаленность матери, которая держала его психику в тисках с детских военных лет, подтолкнуло его к осознанию, что он совсем взрослый, одинокий человек, которому нужна семья и жена.

К своей матери, внучке польского иммигранта, он всегда испытывал смешанное чувство страха и благоговения. Эта низкорослая полная женщина, менявшая мужей как перчатки, от каждого рожала по ребенку. Лёкин отец был старшим сыном, названным Виктором. Его с самого детства готовили для самоотречения, для бесконечного труда во благо семьи, матери и двух младших сестер, появившихся на свет уже после войны. Мать прочно вколачивала на подкорку сына незыблемые истины: единственная и святая женщина в его жизни – она. Все остальные – это алчные, размалеванные тушью и помадой самки, развратные в своей сущности. Сама она никогда не пользовалась ничем, кроме мыла и воды, считая лучшими духами запах чистого тела и свежевыстиранной одежды, и, надо отдать ей должное – не изменила своим установкам до конца своих дней.

Виктор с малых лет старался помочь матери, начиная с ночной рыбалки, часами простаивая под мостом по пояс в реке. Он являлся фактически отцом для обеих маленьких сестер в периоды материного «межмужья», когда, потеряв первого, а затем и уйдя от второго, она не успевала обрести следующего. Жизнь сразу после войны была суровой и немногословной, как и люди, ее пережившие. Да и Виктора она, эта жизнь встретила неласково. Ему был всего годик от роду, когда грянула ужасная беда… Страшные четыре года, отнявшие у его матери первого мужа, а у Виктора и отца, и детство как таковое. Его, годовалого малыша, мать привязывала к ножке стола, прикрепив марлей к ручонке горбушку хлеба, и убегала на фабрику. И были шестнадцатичасовые смены, и непосильная мужская работа, которую выполняли женщины. И была победа, и был голод и вновь работа, работа, работа… Виктор, не получая почти никаких «кирпичиков», из которых строится ребячий организм, рос очень медленно, разительно отставая от ровесников ростом и весом и походил скорей на тощего бродячего котенка, чем на мальчишку. Но было то, чего он боялся больше любой болезни. Он боялся вызвать ЕЁ недовольство, не угодить ЕЙ. Она была диктатором со своим мужчинами – сыном, а потом и мужьями. Ей нужно было лишь безусловное поклонение. Но был и другой эффект столь сурового взросления и какая-то только ему свойственная особенность: Виктор, отставая в развитии, не менялся годами и десятилетиями. И пройдя по жизни свои пятнадцать, двадцать и даже тридцать лет, оставался юным и неискушенным. Возраст не брал его, он словно был заморожен и законсервирован, и даже после тридцати его не хотели пускать на вечерние сеансы в кино суровые контролёры. И, кстати говоря, эту семейную особенность он передал и Лёке, когда произвел ее на свет. И сложно сказать, с какого поколения пошел отчёт этой породы, с Виктора ли, с его ли матери, у которой и в шестьдесят, невзирая на жизнь, жестокую и полную лишений, лицо оставалось девически свежим и моложавым, почти детским. А может, с заезжего польского пана, соблазнившего и совратившего пра-пра-прабабушку Виктора.

Но к семнадцати годам природа взяла свое: Виктор вытянулся! Да так стремительно, за одно жаркое сытое лето 1957 года, догнал многих своих дружков. Да, его нельзя было назвать высоким, но и карликом он тоже не был. Теперь мать доходила ему едва до плеча, такая низенькая она была! И, становясь все старше, она словно круглела и росла поперек. Но и теперь она оставалась домашним командиром, обретя, наконец, доброго покорного мужа, который полностью ее устраивал, а Виктору – хорошего отчима. И была жизнь! Мирная жизнь, и был хлеб досыта, и был суп на обед, и карамельки в карманах. И была восемнадцатая весна, в которую его отправили в военное профтехучилище, впервые далеко от дома. А затем и Москва, знаменитый «МИНГ», в него он поступил по путевке от газопромысла, где Виктор несколько лет отработал механиком, окончив ПТУ.

И там, в сияющей столице, в череде студенческой круговерти, его познакомили с ней…

ГЛАВА 2. МАМА

Милена была той глазастой складняшечкой, в след которой обычно оборачиваются представители сильного пола. Любого возраста. Природа, создавая ее, словно иллюстрировала модный журнал того времени: ее нельзя было назвать худощавой, но из нескладного подростка она сформировалась в весьма изящную девушку с налитыми плечами, скруглёнными бедрами и узенькой талией. Невысокая, круглолицая, с огромными и всегда удивлённо распахнутыми глазами, сверкающими из-под вскинутых вразлет бровей. Образ дополняли две темно-русые косы с вьющимися кончиками и маленькие губки бантиком. Её хотелось ухватить за крутой бочок, затащить в укромный уголок и затискать до смерти. И она даже не пыталась для этого прилагать особые усилия, просто была собой. Непосредственная, прямолинейная и бесхитростная, она скорей даже не замечала производимого впечатления на представителей породы охотников.

Хотя, интуитивно подчиняясь той роли, которая заложена в любой представительнице прекрасной половины человечества, дело свое она знала. Она могла, слегка поведя круглым плечом, нарочито непроизвольно до предела удивлённо распахнуть свои безразмерные глазищи цвета незрелого крыжовника, и этого хватало, чтобы потенциальный поклонник далее следовал за ней как телок на поводке. Юбочка-колокол, сшитая и скроенная подружками и перехваченная в осиной талии широким ремешком да невесомая шифоновая блузка, заполучить которую удавалось, лишь отстояв двухчасовую очередь в ГУМе – и незнакомые мужчины спотыкались на ровном месте, оглянувшись на нее. Один из них даже свалился в канаву, вырытую ремонтниками, засмотревшись на кукольную девичью фигурку, что довело Милену до слез, она долго и звонко хохотала, запрокинув свой маленький носик к синему московскому небу.

С Виктором у нее были схожие судьбы: военное детство, трудные школьные годы с горем пополам, техникум и профсоюзная путевка в ВУЗ для молодых работников нефтепромысла. Они даже родились в один год и месяц, но, в отличие от Лёкиного отца, к моменту их знакомства Милена имела более насыщенную биографию. За плечами имелось неудачное замужество, развод и пятилетняя дочь. И опять-таки, случилось все это само собой, в силу ее детской непосредственности, вроде как, и без ее особого участия.

Виктор поначалу не произвёл на нее особого впечатления, поскольку, как яркая бабочка, она привыкла привлекать внимание более завидных кавалеров. Но серьезный настрой из них улетучивался, стоило им узнать о сюрпризе размером в пять маленьких лет её ребёнка. Виктор же, на самом первом вытребованном у нее свидании, единственный из них не только не стушевался перед этим фактом, мало того, он уже знал об этом и сразу спросил имя дочки. Что сподвигло ее и на второе свидание, а потом и третье. Он вошёл в ее жизнь настойчиво и прочно, и уже само собой подразумевалось, что быть им дальше и по жизни вдвоем. После выпускной пирушки, после всенощной прогулки через всю Москву, после распределения на далёкий снежный Север. Она не любила его, порой не ощущала даже особого притяжения или влечения к нему, но он был, и был надёжен и предан. Он подхватывал её под коленки всего одной рукой, затем высоко над собой приподнимал на вытянутых руках. Милена визжала и заливалась смехом одновременно, а от него исходило ощущение нескончаемой силы и непоколебимой защиты. Он стал неизбежной и обязательной опорой, без которой трудно представить дальнейшее. Он усыновил её, к тому времени, восьмилетнюю дочку-колючку. Девочка долгие пять лет учебы в институте воспитывалась бабушками (бабушкой и прабабушкой) и характер имела соответствующий. Возвращение далёкой мамы и ее появление на пороге колхозного дома своих воспитательниц с чужим дядей было встречено колючим взглядом исподлобья. А через три месяца после возвращения, переезда уже втроём, в качестве семьи на Север, в выделенную от работы квартиру, Милена подскочила в одно раннее утро как подстреленная, едва добежав до уборной… Внутри уже прочно и своевольно поселилась Лёка…

ГЛАВА 3. ЗНАКОМСТВО С РОДИТЕЛЯМИ

Жизнь стремительно бежала дальше. Пытливый ум и тяготение к технике, быстро сделало из Виктора классного специалиста: инженера-механика на первом же после института рабочем месте. Он чувствовал любой механизм как под рентгеном, мог сразу и безошибочно определить неисправность, занимался этим играючи. Он не замечал времени и даже не работал, а просто получал удовольствие, разбирая и собирая сложные узлы машин и проектируя их замену. Он был как рыба в воде в своей профессии. Но самой главной любовью была Лёкина мать. Сыграв немудреную свадьбу, а вернее, просто наскоро расписавшись, Виктор и Милена поехали знакомиться с родителями Виктора в воронежскую глубинку. Он улучил неделю отгулов за бессменные дежурства в машинном зале на буровой. Милена же просто взяла отпуск за свой счёт. Инженером она была не ахти каким профессиональным, да и написание диплома как такового вряд ли увенчалось бы успехом, не возьми это занятие на себя Виктор. Он умудрился за преддипломные полгода написать и начертить две дипломные работы – свою и Милину, как он привык ее звать. И натаскал ее в ночь перед защитой так, что у нее отлетела от зубов вся дипломная тема, уж чего-чего, а усидчивости ей было не занимать – сказалось безысходное военное детство. Но высшее образование на тот момент было редкостью, специалистов не хватало, ее приняли с распростёртыми объятиями в одну из контор по разработке нефтяных месторождений на далёком суровом севере. И Милена как рыбка в новый аквариум, влилась в привычную стихию: пышные девичьи юбочки сменились строгими жакетиками и тёмными прямыми юбками, косы были заменены на строгую женскую стрижку, но она по-прежнему притягивала взгляды, стоило только появиться в помещении. Она была самым ярким пятном любого места, ее огромные изумрудно-зелёные глаза сверкали словно семафор, а само ее присутствие не очень-то вязалось с серьезной работой тех, кто ею занимался наряду с ней. Она привычно стреляла глазками, проводила плечиком, скорей по какому-то обязательному женскому ритуалу, чем с определенной целью, но цель достигалась сама и очень просто, все мужчины любого статуса и степени женатости становились ее добровольными поклонниками. Она быстро поняла свою выгоду, что значительно облегчало процесс выполнения рабочих обязанностей, особенно в общении с мужчиной-начальником.

Тем временем и Виктор не остался незамеченным у себя на предприятии. Становясь старше, он не становился старее. В свои тридцать он смотрелся скорей двадцатилетним подростком. Но порода все ярче проступала в его облике. Он стал более открытым и дружелюбным в общении, ещё белей стала улыбка и смышленее прищур небольших серых глаз, продолговатый разрез которых на чётко очерченном лице, все больше обозначали породу. Под рабочим пиджаком угадывалось сухопарое сильное тело и стальные бицепсы. Густой непокорный вихор он привычным быстрым жестом откидывал назад, открывая высокий чистый лоб и словно скидывая с себя возраст, в такие моменты он был просто юн. И не одна молодушка, а даже и чья-то женушка невольно ловила себя на мысли, что этот моложавый и симпатичный, а главное – положительный (не пьет, не курит!!) мужчина – весьма желательная цель в качестве спутника жизни. Но он бы был очень удивлен, знай он об этих потаённых помыслах. Он заполучил для жизни самую желанную, первую в его жизни и единственную на всем свете женщину. Его жизнь зависела от ее настроения, от того, с каким смыслом она приподнимала изогнутую бровь и с каким выражением распахивала свои вечно удивлённые, огромные круглые глазищи цвета морской тины и сочной летней листвы.

К родителям он повез уже глубоко беременную жену с большим животом и столь же большим общим чемоданом. Милена плохо переносила беременность, она округлились и подурнела. И если первого ребенка она выносила, почти не замечая, то Лёка отнимала у нее красоту и настроение. Она отекала, задорное круглое личико стало серым и одутловатым.

Свекровь встретила новоиспеченную невестку без восторга, сразу угадав в ней властную породистую самку, перетянувшую на себя большую долю внимания и финансовой поддержки старшего сына. Милена инстинктивно напружинилась в ответ, точно угадав волну восприятия свекрови. И в эту поездку она впервые почувствовала вторую, ещё неясно наметившуюся сторону характера своего влюбленного супруга, всегда ловившего любой оттенок ее настроения. После разговора с матерью на кухне, куда она вызвала его одного для разговора, он вернулся непривычно хмурый и раздраженный.

– Выкинь! – он раздражённо смахнул флакончик ее помады, стоявший рядом с сумочкой на тумбочке возле кровати.

Милене было непонятно, обидно и тяжело. Она попыталась вскочить с обычной порывистостью, но сразу осела, охнула и схватилась за большой живот. Боль тут же отодвинула на второй план и обиду, и сурово сдвинутые брови Витиной матери, и непонятное поведение любящего мужа.

Испуг Виктора восстановил обычное положение их отношений, он привычно пытливо заглянул в ее потемневшие от боли глаза и тихонько усадил обратно на диван, заботливо поддерживая под поясницу.

Молодые уехали раньше запланированного, но Милена, все же успела удостоиться внимания свекрови. Ей пришлось выслушать нравоучения о стремлении к чистоте и естественности. О том, что женщина, малюющая лицо – вульгарна. Это – как сигнал о своей вседоступности, она таким образом предлагает себя.

На личном примере она гордо демонстрировала естественность и полную ненужность этих бесовских приспособлений всех остальных падших женщин.

Милена глотала слезы, остро чувствуя несправедливость. Она никому ничего не предлагала, а то невинное непроизвольное кокетство, которым она грешила, лишь слегка развлекало её. Она жила как за каменной стеной с Виктором, любви которого хватало на двоих, и ничего не хотела менять в своей жизни.

ГЛАВА 4. ЛЁКА

Жизнь в маленьком северном промысловом городишке бежала с торопливостью молодого рабочего люда, жившего в нем. По возвращении Виктор вернулся к работе, Милена – в свой трест. Работником теперь она была чисто условным, ей оставалось две недели до декрета и чуть больше двух месяцев до родов. Она стала непривычно грузной и медленной, настроение падало все больше от давившей тяжести и огромных бесформенных балахонов, которые она вынуждена была носить. По утрам она с трудом поднималась с их супружеского дивана, ощущая свинцовую тяжесть в ногах и пояснице. Виктор тоже как-то изменился. Нет, он не разлюбил ее, но уже не смотрел в ее глаза с робким восхищением, и, похоже, даже стеснялся её. Он опускал глаза, когда вёл ее по улице, крепко и осторожно поддерживая под локоть, а ей было до слез обидно, она так тяжело носила их дитя, отдав ему всю красоту и молодость. А больше всего ее злила моложавость своего мужа, рядом с ней, такой объемной и враз постаревшей, он казался подростком.

Лёка появилась на свет звенящим октябрьским утром, стремительно и одномоментно. Уже вовсю начались ночные заморозки, на днях даже упали первые снежинки. Милена только и успела почувствовать тянущую боль, опоясывающую весь живот по кругу, все остальное она помнила, как сквозь гипноз. Вот что-то громко спрашивал Виктор, вот серая внутренняя обшивка «скорой», голоса врачей, яркая слепящая лампа. И вот он: звонкий, обиженно-требовательный плач, возвещавший, что маленький человек отныне сам будет дышать, есть, думать и даже планировать свою жизнь, когда придет пора.

– Ты посмотри-ка, певица! – Акушерка с улыбкой поднесла на минутку красную от крика дочь. Миля лежала теперь совсем спокойно, глядя куда-то внутрь себя. Она не улыбалась и не плакала, она просто знала, что она молодец, что все позади и готовилась к нескончаемому материнскому труду без выходных и перерывов на обед.

Как только Лёку принесли на первое кормление (Милена ещё не знала, что это Лёка), сразу стало ясно, что это – Татьяна Романовна, свекровь – Витина порода аж кричала с маленького розового личика. Миля кормила дочь, глядя в знакомый разрез глаз, легонько дотрагиваясь до носика – кнопочки. За пять дней забылась боль, тревога, дочка была такой, какой и должны быть малявки нескольких дней от роду, не вызывая абсолютно никаких нареканий врачей. Уже дома, после выписки, муж вновь неприятно удивил Милену. Положив одеяльце с дочкой на их супружеский раскладной диван, она, соскучившись за долгие пять дней, и, сияя улыбкой, потянулась к нему, ожидая поцелуя. Но, к ее изумлению, Виктор не только не обнял её, но ещё и отпрянул, а на лице появилась брезгливая гримаса.

– Больницей пахнет.

Вся та семейно-родовая характерность, отличавшая его предков, судя по всему, много лет просто дремала в глубинах его психики, зажатая страхом, военным лихолетьем, материнским диктатом. Нет, это не был какой-то резкий поворот или необратимые перемены, он просто был брезглив. Паталогически, как его мать. Просто он признавал лишь запах и вкус Милены, инстинктивно отторгая тот чужеродный и навязчивый запах, присущий больницам.

Впрочем, мужем и отцом он был образцовым. Всю свою длиннорублевую северную зарплату отдавал жене до копейки, не оставляя никаких заначек. По ночам без предварительных подтыков, забирал орущую Лёку из слабеющих Милиных рук и до утра тряс на руках, ходя из угла в угол. И, вздремнув всего часок перед звонком будильника, вскакивал и бежал на работу. Милену он по-прежнему любил, болезненно, патологически, одновременно восхищаясь и злясь на ее женскую природу. Она же, быстро смекнув, нашла выход из положения: просто носила помаду и пудреницу в сумочке на работу и перед тем, как сесть за свой стол, забегала в женскую уборную и доводила свою красоту до нужного уровня. Но сейчас это было далеко. Была Лека, расписания кормлений и пеленаний, таз пелёнок и борщ к приходу мужа. Надо сказать, борщ получался у нее мастерски, ее фирменное блюдо. Без всякой кулинарной рецептуры, на глазок, скорей на интуитивном уровне смешанные составляющие превращались в шикарное блюдо, которое не стыдно подать в хорошем ресторане. А огромная мозговая косточка с кусочками мяса – это то, о чем Виктор мечтал, находясь вдали от дома.

Его повысили на работе, но и добавили ответственности. Теперь он мотался по газопроводам, раскиданным по всему бескрайнему Северу, налаживал разработку новых месторождений, инспектировал и утверждал пусковые проекты. Через год такой интенсивной работы ему от «Севертансгаза» выдали ордер на трёхкомнатную квартиру в более крупном районном городе, где находились основные дирекции по добыче газа. Платили на крайнем Севере специалисту такого уровня более чем неплохо, и родители вскоре обзавелись серьёзной сберкнижкой. Распоряжалась финансами Милена. Она бойко решала, сколько положить на счёт, что купить в хозяйство, а сколько оставить на насущные нужды. А поскольку к экономии привыкши были они оба, то сумма на счету очень быстро росла, обрастая весёлыми ноликами.

Подвижную и живую девочку назвали Леной. Алёнкой. Еленой Викторовной Красиковой, эта фамилия досталась ее отцу от отчима, третьего мужа матери, усыновившего Виктора ещё школьником. В Лёку она превратилась гораздо позже, когда, представляясь взрослым гостям, назвала свое имя. По-детски шепелявя, не проговаривая, произносила: Алёка! Так, потеряв первую букву, к ней прикрепилось это забавное детское прозвище, оставшееся с ней и после поры взросления. Отец, как и положено всем отцам маленьких девочек, уделял ей внимание, поднимал и подкидывал сильными руками, крепко прижимая к себе. Сажал на плечи, бегал двору с санками в руках. Но все это он делал как-то по обязанности, не давая себе поглубже прочувствовать отцовскую привязанность. Лену он не любил, а лишь чувствовал нужное беспокойство, заботу. Любить он был способен одну-единственную женщину, и он давно принял и смирился с этим осознанием. Маленькая дочка скорей раздражала и причиняла некомфортные ощущения. Она росла жутко подвижным и неусидчивым бесёнком, открытым и любознательным. Виктор был человеком постоянства. Во всем. Непроизвольно он так же относился и к Лёке. А так, как он был, к тому же, прямолинеен, ему не хватало гибкости, чтобы понять, что перед ним не взрослый. Усаживая Лёку на диван, он подразумевал, что она там останется до следующего его ЦУ. Именно ЦУ он уже успел привыкнуть отдавать на работе. Лека же успевала за этот промежуток времени сделать тысячу вещей, в том числе, конечно же, слезть с дивана, перебежать в соседнюю комнату и потрогать то, что лежало повыше. Разумеется, по пути споткнуться о порожек, удариться об угол и расшибить бровь. Жалела всегда мама, отец – никогда. Он психовал, играл желваками, глаза из серо—голубых становились почти белыми. Он еле сдерживался, сжимал кулаки, но не бил. Впрочем, в какой-то момент и этот рубеж был пройден, и Лёка познакомилась с тяжёлой отцовской рукой. Не то, чтобы он ее истязал или намеренно причинял боль, нет. Он был слишком импульсивными, взрывным, и в минуту-пике не мог держать ярость. О! А ярость в нем закипала мгновенно, лишь стоило показаться, что его не уважают или не слушаются. Отвешивая подзатыльник, он не умел контролировать силу удара, а уж силы, подкрепляемой регулярными упражнениями с гирей, было более чем достаточно на человека его комплекции.

– Ленка! – кричал он в такие моменты. Он помнил, как воспитывали мальчишек в войну, как сама война воспитала его. Но над головой синело мирное небо, а перед ним был отнюдь не мальчишка, перед ним стояла маленькая перепуганная кнопка, хлопая круглыми, блестящими от слез глазёшками, с русыми косичками и острыми коленками.

Финалом сцены зачастую были мамины слезы, она разрывалась между жалостью к дочке и стремлением сгладить этот взрыв со стороны мужа. Он злился уже на них обеих, хлопал входной дверью и шел в лес. Лес, надо сказать, подступал вплотную к их пятиэтажке. Новые микрорайоны бойко теснили тайгу.

– Не серди папу – говорила она Лёке, вытирая слезы себе и ей. Милене со временем пришлось смириться с метаморфозой, произошедшей в супруге. В конце концов, семьянин он был почти образцовый (не пьет, не курит, не гуляет). А какую зарплату ей приносил! Даже не требуя отчета. Ну а вспыльчивость – что ж, бывают и похлеще экземпляры. Муж как муж, не хуже других. Сама Милена, распрощавшись с беременностью, растеряла и свою девичью стать. Она, конечно, смогла освободиться от той налитой тяжести, которая так преобразила ее тело ко времени родов, но уже не напоминала изящную рюмочку, да и лицо потеряло милую детскую округлость, теперь это было совсем обычное лицо совсем взрослой женщины, каких много вокруг. У нее не было нужды ежедневно видеться с людьми, а значит, и чистить пёрышки, а занимаясь маленьким ребенком и домом, она не видела необходимости заниматься собой, и могла до самого вечера ходить по дому в не совсем свежем халате, накинутом на ночную сорочку. Но даже в таком виде для Виктора она была непререкаемым эталоном, он любил ее слепо и прочно, что тоже подкупало…

Между тем, Лёка росла почти копией Виктора с той лишь разницей, что разрез глаз получился средний, между материнским и отцовским, да и цвет был такого же травяного оттенка, как у матери. В остальном она все унаследовала от отца: худенькое, почти прозрачное личико, пропорции тела и даже форму рук и ног. К отцу она одновременно тянулась и боялась его, надеясь своим всепрощающий детским сердечком, что папа не всегда будет таким. Ведь бывал же он и добрым, и весёлым. Ну, просто ей надо стараться его не огорчать…

ГЛАВА 5. СЕСТРА

В жизни Лёки присутствовал ещё один персонаж: старшая сестра и приемная дочь Виктора, десятилетняя Марина. Когда принесли из роддома маленький конверт, ей исполнилось девять. Девочка большую часть жизни росла без материнской ласки, почти забыв далёкую маму, пока та получала такое нужное высшее образование и налаживала не менее важную личную жизнь. Марина долгое время после их воссоединения оставалась нелюдимой, ершистой и настороженной не только к чужому дяде, которого надо было называть папой, но даже к матери. За весь этот год они так и не увидели ее улыбки. Она смотрела из своего уголка огромными, такими же круглыми как у Милены глазами, правда цвет их был не зелёным, а ярко-синим. Глаза, казалось, составляли половину всей ее. Она ничего не просила, не жаловалась, но и никого не любила. И хотя маму она, конечно, очень быстро вспомнила, но любовью к ней так и не воспылала. Маленькая сестрёнка умиляла, вызвала желание играть с ней как с куклой, хотя таковой она и была. Но в душе колыхалась ревность. С ней возились, нянчили, купали, носили на руках, любили. Хотя, надо сказать, Виктор, удочерив Марину, отнёсся к этому ответственно, пытаясь не делать различия между своими дочками. Он пытался занять ее разговором, брал с собой гулять, когда нёс на прогулку Лёку, покупал книжки и водил есть мороженое, надеясь получить хоть маленькую, но теплую реакцию. Но Марина была прочно замкнута в себе, и, хоть никогда не грубила, но и не подпустила его к себе. Виктор остро переживал неудачу в попытке сближения, и как человек крайне нетерпеливый и вспыльчивый, начинал злиться, выговаривая и ей и Милене. Марина, продолжала относиться с опаской к дяде, так и не ставшему близким. Виктора она не назвала папой ни через год, ни позже, …и никогда вообще. Милена, выслушивая его недовольство, конечно, расстраивалась, но не считала это большой проблемой. Уж коли они все вместе, то всяко найдут общий язык. Она растворилась в материнстве, тискала и зацеловывала невесомую лапочку-дочку, и это было у них взаимно, Лёка больше всего обожала мягкие мамины руки, такие уютные колени и голос! Такой теплый, необходимый и дающий покой и защиту.

Марина росла нескладным угловатым подростком. Высокая и худющая, она взяла от своего родного отца не только внешность, но и характер. Тяжелый, неуживчивый. Но Лёка смотрела на свою суровую старшую сестру как на божество. Подрастая, она ужом вилась вокруг неё, впитывая каждое движение и новое слово.

Марина с годами все больше таила обиду на родителей, она не простила матери недостаток внимания и заброшенное одинокое детство. С матерью у нее по-прежнему не было той близости, которая необходима девочке в период взросления, и многие девичьи штучки и секреты она узнавала от подружек. Разница в возрасте с младшей была непреодолима, она была взрослей на целое поколение и относилась к Лёке соответственно. Сестренка больше раздражала и вызывала ревность, чем любовь, и она, подхватив негласное правило, раздавала тумаки, когда младшая сестра залазила в очередную шкоду. Оплеухи и шлепки по мягкому месту Лёка теперь получала от всех, порой не сдерживалась даже мама. В своей семье к ней закрепилось отношение как к бестолковому, неусидчивому и дерганому существу.

– Безмозглая – говорил отец, играя желваками. Лека же вовсе не была глупой. Она просто имела нескончаемый заряд энергии и любопытства, но регулярно слыша о себе подобные отзывы, усвоила, что она хуже и второстепенные остальных. Непроизвольно и посторонние переняли такое же снисходительное и насмешливое отношение. У нее не было подружек ни в детском саду, ни в начальных классах. Она очень хотела иметь подружку или сестру-погодку. Старалась быть нужной для дружбы, и терялась от радости, если ее брали в компанию. Но, подчиняясь какому-то негласному правилу, подружки быстро теряли к ней интерес, сбивались в стайки и не подпускали ее к своему девчачьему сообществу. Марина, имея все же более мягкое сердце, временами жалела и занимала маленькую сестрёнку, придумывая разные домашние игры, или брала с собой на прогулку. Именно от сестры она узнала многие интересные вещи и истории, с ней учила песни и училась рисовать. Лека была живым и любознательным ребенком, и займись с ней любящие родители, стала бы весьма развитой и умелой девочкой. Но кроме сестры никто особо не вникал в процессы роста и развития Алёны.

А Милена… она стала настоящей наседкой, она старалась вкусно накормить свою семью, сохранить мир, лечила Лёкины простуды и обставляла большую и полупустую квартиру.

ГЛАВА 6. ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС

Шло, а, вернее бежало время, девочки росли, родители старательно зарабатывали.

Лёка удивительным образом повторяла типаж отца, не спеша взрослеть и меняться. В два годика она смотрелась на год, в пять лет – ей давали три года, и к семи годам она оставалась такой худющей и мелкой, что отдавать её в школу было жалко, до слез. Аппетит отсутствовал напрочь, и у отца вызывало злость даже это. Абсурдная уверенность, что она ничего не ест из вредности, чтобы досадить ему и выставить в невыгодном свете перед гостями, прочно укоренилась в его сознании. И девочка тихо ненавидела и ждала как казни три времени суток: завтрак, обед и ужин. Кормление ребенка происходило карательно-принудительно, и курировал этот процесс отец. И самое вероятная концовка семейной трапезы – незакрывающийся, наполненный до предела пищей Лёкин рот, залитый слезами, либо ее физиономия, покрытая содержимым тарелки, куда ее погружал отец, исчерпавший все имеющиеся дипломатические методы уговоров. «Не жрёт ни черта» – таково было обобщенное описание семейной ситуации. Отец вообще был достаточно груб в выражениях и методах воспитания. Он и смолоду был не склонен к сентиментальности, и нежные чувства маскировал нарочитой грубоватостью, а с годами и вовсе закрепил за собой стиль общения небрежно-насмешливый, но до определенной степени терпения. Раздражаясь, он откапывал такие обидные прозвища и словечки из своего военного детства, значения которых она просто не понимала.

– Глухопердя! – Орал он ей в ухо, если ему казалось, что с первого раза не все дошло до ее понимания. Лишь отношение мамы к нему имело значение. Это была его планида, его крест. Он не замечал ее старения, расплывшейся фигуры и засаленных халатов. Это теперь была типичная на то время зрелая женщина, приводящая себя в порядок перед выходом в люди и абсолютно махнувшая рукой на свой домашний вид. При этом родители имели настолько разную генетику, что казались людьми совершенно разного возраста, хотя были одногодками. Мама рано начала стареть и седеть, отец же рядом с ней казался вечным подростком: поджарый, белозубый и вихрастый. Периодически в гостях она ловила потаённые заинтересованные взгляды других женщин, обращенные к нему, и с удивлением поняла, что знает, что такое ревность.

Непоседа Лёка-Алёнка очень нуждалась в родительском внимании, те навыки, которые она приобретала, требовали развития. Вот только занимало родителей совсем не ее развитие. Они, как обычные среднестатистические супруги, озадачивались в основном немудреными материальными стремлениями, не особо интересуясь более возвышенными вещами, обедняя тем свой жизненный уклад и социум. Жизненные цели их были более чем прозаичны: сначала непременно нужен гараж для будущего автомобиля, ну и для хранения массы очень «нужных» в хозяйстве вещей, не уместившихся в кладовке. Затем – собственно машина и все сопутствующие автомобильные нужности. Далее – обязательно дача, и непременно, чтоб картошка – морковка на всю зиму. Ну а Лека… что ж ей ещё, сыта-обута- одета… Вырастет – видно будет, для чего она приспособлена в этой жизни.

Меж тем, Лека была очень музыкальной девочкой, она на лету схватывала любую мелодию и быстро запоминала слова песен. Благодаря старшей сестре она знала много детских и народных песен.

Как-то раз, в последний перед школой год в детском саду, к ним в группу пришла преподаватель музыкальной школы. Она набирала группу детишек, у которых есть способности. Когда дошла очередь до Лёки, женщина почти прослезилась. Лёка вышла на середину комнаты, словно на сцену и чистым звенящим голосом исполнила «Ай да не вечер…» Эту народную песню они частенько пели с Мариной, Лека знала ее без запинки. И выходить, и становиться для выступления особым образом ее тоже учила сестра. Это было настолько забавно, трогательно и неожиданно, что вся группа вместе с воспитательницей с минуту молчали, когда последний отзвук ее высокого голосочка взмыл под потолок и постепенно сошел на нет. Музыкальный педагог отвела Леку в сторонку, попросила повторить серию хлопков ладошками друг о друга и по столу. Слух оказался стопроцентным.

– Хочешь научиться играть на пианино – спросила женщина? – Беру тебя к себе в группу.

– Дааааа!!! – Лека аж подпрыгнула, захлопала в ладоши. В восторженных глазёшках плескалась такая неподдельная радость и готовность прямо сейчас заниматься музицированием, что очень умилило педагога. Лека притопатывла от нетерпения, она не могла дождаться вечера, так хотелось поделиться своей радостью: меня берут в музыкальную школу! Теперь даже папа узнает, что она не такая уж бестолочь, они будут ею гордиться! Лека ещё не способна была связать события в цепочку: зачисление в музыкальную школу – значит, внесение ежемесячной оплаты – покупка пианино – занятия с ребенком каждый вечер. Но она, эта цепочка, была и имела первостатейное значение. И уже где-то на втором и даже более дальнем плане маячило Лёкино образование и будущее.

– Мы в этом пианино потом картошку хранить будем – был безапелляционный вердикт отца в тот же вечер дома.

Вечером, придя за ребенком в сад, он долго краснел от раздражения, опустив глаза к полу и еле заметно кивал, разговаривая с педагогом. Он с первой минуты знал, что ни с какими музыкалками и пианинами он не будет связываться, и восторженные отзывы о дочери слушал в пол уха, желая поскорей закончить разговор и не решаясь его прервать в силу правил приличия. Ему не нужны были суперспособности Лёки, его устраивала теперешняя расстановка вещей: у него неусидчивая бестолковая дочь, на нее бесполезно привлекать дополнительные ресурсы. А ресурсы давным-давно были считаны-пересчитаны. В их семье было две больших зарплаты, но вот парадокс. Чем объемистее и наваристее был счёт на сберкнижке, тем больше они экономили. Они садились с матерью вечерами с карандашом в руке и делали раскладки: сейчас первый взнос за гараж и выкуп стенки в зал, в следующем месяце с зарплаты отложить ещё такую же сумму, а если откладывать до лета, можно будет выкупить машину, которую для них держал сослуживец, выигравший ее в лотерею.

Лека смотрела на отца расширенными глазами, в них смешалось разочарование, надежда и большое детское горе. Она ждала окончания разговора, пытаясь себя убедить себя, что она ошибается, что папа сейчас, наконец, посмотрит в глаза педагогу и даст свое отцовское согласие. Но когда, сказав «спасибо», он отошёл от преподавательницы музыкальной школы к дочкиному шкафчику, на него смотрели две пары изумлённых глаз: взрослые – с удивлением и детские – с непонимающим разочарованием. По дороге домой у отца было выражение досады и раздражения. Дочь не приучена была оспаривать и переспрашивать его решения, она просто заглядывала в его глаза снизу, пытаясь найти ответ на вопрос. Почему. А у Виктора было гадко на душе. Он понимал, что предал своего ребенка и злился на себя за то, что так ясно осознавал это.

Уже потом, в третьем классе общеобразовательной школы, она сдружилась с девочкой, которую родители отдали обучаться музыке. Лека с такой завистью простаивала возле низеньких окошек здания музыкальной школы, часами наблюдая с улицы, как ловко бегают по клавишам инструмента пальчики девочки, разучивающей гаммы с педагогом. Подружка была из не особо богатой семьи, но оба ребенка, она и младший брат занимались в платных школах, она по классу фортепиано, брат – в спортивной школе. Правда, к тому времени Лёкины родители воплотили большую часть своих замыслов: они теперь имели в своем распоряжении целый гараж и целый «Москвич», новенький, ярко- лимонного оттенка.

Ситуация повторилась два года спустя, как под копирку. Это были годы расцвета фигурного катания. Завораживающие зрелищные соревнования смотрели целыми семьями. Да что семьями, всей страной. Участников знали поименно, болели за любимых фигуристов и долго делились впечатлениями с друзьями и коллегами.

Лёка как под гипнозом, не отрываясь, и почти не дыша смотрела на восхитительный полет белых фигурных коньков. Фигуристки взмывали вверх и словно теряли земное притяжение, совершая стремительные обороты. Как же ей хотелось так же летать надо льдом, молниеносно кружиться блестящим веретеном и приземляться на зеркальный лёд, поднимая фонтан ледяных брызг. Девочкой она была ловкой и гибкой, Марина в охотку научила ее делать гимнастический мостик и корзиночку, они любили сооружать гимнастические этюды, пока родители были на работе. Алёна с энтузиазмом замеряла ступни, записывала на листочек предполагаемую длину лезвий. В их городке был и каток, и секция фигурного катания. Она, оставаясь распахнутым и всепрощающим существом, не могла не надеяться, что они увидят, поймут, что ей больше жизни хочется на лёд, и что б такие же прекрасные белые фигурные коньки. Но экономия была экономией, да и дальнейшие планы никто не отменял. Коньки и спортивная секция – это незапланированные траты. НЕ ЗА ПЛА НИ РО ВА ННЫ Е. В силу наивной детскости она не брала в расчет такое обстоятельно, как оплата. Нет, она знала, что существуют деньги и их отдают на кассе в магазинах. Но ведь катались же на коньках другие дети! Бывало, и семья совсем бедная, и жилище не блещет роскошью, но дети ходили в «музыкалки», «художки», «фигурки»… В своей семье Лёка была балластом, так сказать, неликвидным вложением… Хотя она тогда ещё не знала таких слов…

ГЛАВА 7. ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Школа встретила Леку с жестокостью стаи. Непохожесть на всех маленькой одноклассницы быстро получила свое пояснения и ярлык. Маленькая девчонка, на которой школьная форма смотрелась как с чужого плеча, стала изгоем. С ней не дружили, не садились за одну парту, а полная неспособность Лёки противостоять бессмысленной детской жестокости и хамству, подзадоривала их особо. Слишком уж много было в ней запоздалой детскости и открытости.

– Сантиметр! – хлесткое прозвище прозвучало с «камчатки», кинутое туголобым двоечником, Тракискасом, литовцем по национальности. Этот большеголовый рослый недотёпа позже всех освоил чтение и письмо, зато знал много похабных песенок и гадких словечек, и это собирало вокруг него группку гикающих и ржущих как жеребцы мальчишек. Он, этот недоросль, изводил ее ради одного только ребячьего внимания, хотя доля садистского удовольствия также получала хорошую подпитку.

– Сантиметр, эй, Сантиметр! – Орал он на перемене, в столовой, со школьного крыльца, везде, где она только попадала в поле его зрения. Лека не плакала, она просто молчала, стараясь юркнуть за ближайший угол, как в норку. Она никому не могла рассказать об этом ее детском горе, раздирающем маленькое беззащитное и трогательно-открытое сердчишко. Дома не было того человека, к которому она могла подойти со своими слезами и переживаниями. Мама …что мама, она, конечно, жалела и переживала за худенькую и малорослую Лёку, просиживая ночи у ее диванчика, когда та горела от простуды, гладила по макушке и брала на колени по привычке и в порыве материнской нежности, но, по большому счету, она не вникала в дочкины настроения, будучи в полной уверенности, что всё идёт как положено, и её младшая дочь совершенно счастлива. Мама уставала от работы, домашних хлопот, и, накормив семью ужином и уложив спать, считала, что это самый главный материнский долг исполнен самым лучшим образом.

Старенькая учительница также не могла уследить за дисциплиной и повлиять на ситуацию. Детей не пугали, скорей забавляли грозно сдвинутые брови пожилой женщины, и ей, в том числе моментально приклеивали обидные прозвища, Тракискас блистал своим похабным остроумием и находился в зените славы.

В начале второго класса Лёку ждало ещё одно потрясение, причем в самый долгожданный день. День рождения. Возраст осознанного ожидания чуда и праздника. И вроде всё из этого было: гости – родственники с детишками, единственная подружка – соседка и даже отдельный ребячий стол в детской. Взрослые шумели в соседнем зале, Лека порхала вокруг первых в жизни своих гостей, ей было здорово, весело и гордо. Им в комнату даже принесли отдельный торт, детский. Она была настоящей хозяйкой – именинницей! И вполне ожидаемый исход дела – звонкая и молниеносная Лёка, довертевшись вокруг своей оси, не могла не влезть всей пятерней в кремовый, розочковый торт. И сразу закончился праздник. Для неё. Отец, не меняя привычных правил, выполнил свой воспитательский долг. Жёстко. Показательно. С удовлетворением. Он не вывел её незаметно в ванну, не подсказал прошмыгнуть туда самой, нет, он схватил за перемазанное угощением запястье и вытащил её, ошеломленную, пристыженную, в зал, к взрослым.

– Восемь лет!!! – бушевал отец, тряся её пятерней, разбрызгивая сладкий крем и свою ярость.

– Вить! – воскликнула мама, поставив брови домиком и пытаясь изъять липкую дочкину ладошку из его цепких рук и стараясь хотя бы прекратить экзекуцию, если уж не успела вмешаться. Лёке было больно, и она не могла понять, от чего больше всего. Противно ныла исхлестанная прямо по сладкому ручонка, противно и липко ныло внутри от пережитого горя и позора.

Ситуация в школе изменилась во втором классе, когда на смену ушедшей на пенсию старенькой Александры Александровны, пришла молоденькая бойкая и языкастая учительница, Наталья Андреевна, быстро сокращённая до Натальи вездесущим Тракискасом.

– А ну-ка, умник, покажи класс у доски! – постукивая розовым ноготочком о стол, звонко окрикивала она разошедшегося и разухабившегося прямо на уроке рослого недотепу, который задирал бедную Лёку и пытался докинуть до нее скомканный тетрадный листок. Тракискас нехотя вытаскивал из-за парты нескладное продолговатое тело и плелся к доске, ухмыляясь и кривляясь по дороге.

– КАрова, дАрога, поле ОСёло – выводил он по школьной доске кривые каракули под диктовку учителя.

– Ага, последнее слово-это ты про себя? – Лукаво улыбаясь, спросила Наталья Андреевна.

Класс заливался смехом, провожая Тракискаса к своей парте.

– Осёло, Осёло!! – гикали ему в спину мальчишки, для которых ещё вчера он являлся центром внимания.

– Таааак! А эту красоту оценить вызовем твоего папу! – воскликнула она, подойдя к его парте и увидев галерею из уродливых ушастых рож и рогатых голов.

– А это, надо понимать, автопортрет? – указала она на особо крупный ушасто – рогато-бородатый шедевр.

Класс заливался смехом, держась за животы.

– А теперь мы попросим Лену выйти к доске и исправить твои ошибки!

Лёка стремительно подошла к Тракискасовской писанине и взяла мел.

– Корова, дорога, поле у села – зачеркнув ошибки, она быстро сверху написала правильные буквы.

– Вот, теперь мы все видим, как нужно учиться и слушать на уроках.

Тракискас был уничтожен. На перемене он, как альтернативу прихода родителей в школу, тёр тряпкой парту, посыпав порошком свои художества.

– Наталья-каналья – бубнил он злобно себе под нос, однако, увеличить громкость не решался. Но его отец всё же появился в классе в связи с катастрофической неуспеваемостью и отставанием от программы своего отпрыска. Отец (водитель автобуса), такой же долговязый, коротко стриженный и большеголовый, как и сын, нависал над понурым недотепой, кивал, соглашаясь с недовольным голосом учительницы и сжимал увесистые кулаки, играя желваками. Надо ли говорить, что на следующий день одноклассник явился в класс с большой шишкой на лбу и недовольным видом. Он поутих, надоевшие не очень умные остроты перестали вызывать интерес, да его ещё и пересадили! На первую парту, как маленькую девчонку, под самый учительский стол. Его жутко унижало это самое позорное посадочное место, но волей—неволей, ему приходилось теперь смотреть в тетрадь и на доску. И теперь Лёка могла видеть его дурацкий, коротко стриженный белобрысый затылок со своей второй пары в соседнем ряду. К ней попривыкли, у нее даже появилась подружка. Жили они в одной длинной пятиэтажке, в соседних подъездах. Неуклюжая и несуразная, похожая на смешную старуху Шапокляк с такой же дурацкой фамилией: Паклина. Нинка Паклина, длинная носатая девчонка с узко посаженными глазами. Разумеется, и травили, и обзывали ее не меньше, дети очень жестокая среда по сути своей. К среде этой нельзя поворачиваться спиной и обнажать самые больные места. Девочек сдружила общая беда, и они держались спина к спине, вдвоем было легче отбиваться от стаи. Это был очень резкий контраст и очень смешная парочка: долговязая остроплечая носатая и вторая – маленькая, похожая больше на воспитанницу детского сада, чем на школьницу. Зато как они смеялись по дороге из школы! Шли к Нинке, пили чай с пряниками, делали уроки, наряжались в мамино пальто, снова смеялись, в общем, делали, что хотели. А вечером приходил с работы Нинкин отец, работавший шофером грузовика и здорово принимающий на грудь между рейсами. Грубоватый и необразованный, он, тем не менее, был мягким и любящим. Он подхватывал Нинку под мышку и мотал из стороны в сторону. Нинка визжала, болтала ногами и выглядела самым счастливым ребенком на свете. Позже приходила с работы мама, собирала немудреный ужин, и обязательно звала Лёку. Что опять-таки было очень удивительно, ведь для Лёкиной семьи это был бы нонсенс. В доме родителей, кормёжка, да просто угощение их подружек, включая кружку чая, исключалось абсолютно и безоговорочно. Девочки не водили гостей в дом, а в её случае желающих просто не наблюдалось. И так тепло и спокойно было в этой простой и небогатой семье ее подружки, что у неё сжималось сердце от боли и непонимания. Выходит, мама с папой её не любили? Нет, на счёт мамы у неё не было никаких сомнений, но отец… В её подсознании все прочней утверждалась ненависть, хотя на то время она не смогла бы точно обозначить свои ощущения именно этим словом. Но был постоянный страх. И опасение физической боли. И её внезапности и неожиданности. Отец вскипал и переходил из полного спокойствия в состояние ярости сразу, минуя переходную фазу. Почти все в поведении дочери считалось тяжким проступком: неусидчивость, неугомонность, жажда движения, нежелание заснуть в положенное время. А уж двойки-тройки и неуды за опоздания влекли особо плотную проработку. Пару раз отец без предупреждения поправил её посадку за столом, рискуя оставить заикой собственного ребенка. Она, увлекшись чтением, любила усесться, подобрав под себя одну ногу. Отец подходили сзади, и ребром ладони отвешивал увесистую плюху. Шлепок был до того болючий и неожиданный, что на мгновение она теряла способность видеть и слышать, да и понимать. В минуты гнева отец не только мог применить физическую меру воспитания, но и моральную. Он совершенно не подбирал слова и не делал скидки ни на нежный возраст воспитуемой, ни на нежный же пол.

– Тупая, как пробка! – орал он, если не мог с первого раза втолковать ей школьную задачку. Хотя, надо сказать, необходимости в таких драконовских методах воспитания не было. Лёка училась достаточно ровно, и двойки-тройки были скорей исключением. И если и случались какие-то неудачи, то верней всего, из-за неусидчивости и вертлявости, из-за которых примерное поведение за четверть было большой редкостью. И примерно с тех пор ей начал сниться повторяющийся сон: она, пытаясь закрыть руками голову с косичками-бантиками, зажмурившись, ждёт неотвратимой отцовской руки, несущей слепящую боль и унижение. Она просыпалась в слезах, но даже Марине, с которой делила детскую, не могла в этом признаться. Сестра садилась на ее кровать, трогала лоб, приносила воды, пытаясь успокоить. И именно в такие моменты ей виделась мечта: пока отец спит, надеть ему на руки и ноги тяжёлые железные цепи, приковать к стене и, пока он был обезврежен таким образом, высказать ему все, что творилось в ее душе в момент подобных воспитательных мероприятий. И, возможно, подойти и дать пощечину. Нет, можно просто облить водой. А лучше, супом. Что бы увидеть его беспомощным и униженным. Она слабо представляла себе, каким образом смогла бы воплотить в действие этот замысел, но живо представляла себе это тем не менее. Не самые подходящие мечты для маленькой худенькой девчушки, уж с этим не поспоришь…

Боль и унижение, и снова унижение в самой неприглядной форме. Постоянное ожидание новых порций столь специфических воспитательных мер сводило с ума.

Но что самое удивительное, столь жесткий педагогический стиль легко трансформировался в неподдельную отцовскую любовь и заботу. Он сажал её невесомое тельце на плечи и шагал в лес, который начинался сразу за двором их пятиэтажки. Там они находили бруснику, рябину и даже удивительную ягод —костянику. Когда он нес ее ранец, забирая из школы, не было более любящего отца, оберегающего свое чадо. И посторонние видели именно эту картинку, одноклассницы завидовали, видя такого красивого, улыбчивого и всегда трезвого папу, а бабушки на лавочках таяли от умиления. И попытайся она их просветить на этот счёт, обязательно бы осуждающе закачали головами и устыдили её в её дочерней неблагодарности. Отец демонстрировал образец родительской заботы.

К третьему классу стало проще и комфортнее. Нет, она не перестала получать отцовские, и даже мамины тумаки, но в школе привыкли к своей особенной и непохожей однокласснице, и она могла просто подойти и поболтать-посмеяться на переменке к девчонкам, а самый главный обидчик – Тракискас был оставлен на второй год, как особо одаренный недотёпа. И домой они шли теперь втроём. Помимо верной Нинки Паклиной она сдружилась другой девочкой, Светой Наулиной. Света четыре раза в неделю после школьных уроков ходила заниматься музыкой. Бывало, они, щебеча и смеясь, втроём доходили до дома Лёки и Нины, а затем, оставив Нину возле двери её подъезда, держали путь дальше, к зданию детской музыкальной школы. Лёка, как верный пёс, взбиралась на скошенное дерево и отслеживала весь процесс сольфеджио, проживая каждый урок с непосредственными участниками обучения, глядя в низенькое окошко. И педагог, заметив, незваного зрителя, хмурила брови и сердито махала руками, отгоняя её от окна. Но, дождавшись окончания урока, девочки неизменно встречались на крыльце и шли домой к Свете. Света покупала по дороге ярославскую булку, покрытую сахарными пупырышками, делилась с Лёкой. До чего же вкусна была эта булка на холодном ветру! Дома у Светы стояло пианино. И заданные на дом гаммы они играли по очереди, сначала сама Света, а затем и Лёка.

– Не понимаю, почему тебя не отдали в музыкалку? – восклицала подружка.

– Потому, что у нас машина – логично парировала Лёка.

Девчонки смотрели друг на друга, в глазах начинали плясать чертики, и они долго и с удовольствием заливались чистым девичьим смехом.

ГЛАВА 8. УРОКИ ЖИЗНИ

Пробежал-пролетел по клавишам времени и четвертый, и пятый классы. Лёка, если и увеличивалась в размерах, то это было почти незаметно. По сравнению с рослыми и довольно крупными уже одноклассницами, она смотрелась первоклашкой, и отношение к ней, как к потенциальной подружке было соответствующее. У нее было такое детское милое личико, что её можно было воспринимать скорей добродушно-снисходительно.

– Цыпленок! – всплеснула руками врачиха, проводящая медосмотр в их седьмом классе. Лёкин мизерный вес по всем медицинским таблицам соответствовал лишь восьмилетнему возрасту. Врачиха всполошилась и вызвала в школу маму. Не знала она, обычная шаблонная работница, что девочка просто повторяет способ прохождения времени родителей. И мама, и отец были долгоспелками, догоняющими одногодок в последний момент, на подлёте. И она догнала!

Вернувшись из пионерского лагеря перед восьмым классом, она непроизвольно заметила, что ей не нужно больше было смотреть на одноклассниц снизу вверх, а даже и наоборот. Некоторые девочки казалось, отяжелели и потянулись вниз. Они обжились довольно заметными женскими формами и смотрелись гораздо старше не только Лёки, но и своего возраста. Она среди них была как тонкий тополек, все такая же юная и лёгкая.

Дома к тому времени тоже произошли некие трансформации. Отец пережил очень неприятные перемены в служебной сфере. Неумение обуздать эмоции в нужный момент, наконец, сыграли с ним злую шутку. Последствия перманентной вспыльчивости вышли, все же, за пределы их трёхкомнатной квартиры. В своей конторе отец много лет служил начальником отдела. И это был талантливый разработчик, инженер-механик высшей категории. На его счету было несколько изобретений, официально зарегистрированных под его именем. И хотя в его подчинении находилось множество специалистов, но внутри этого деловитого наставника прочно засел застенчивый паренёк, с трудом подбирающий слова, стоило ему чуть смешаться в разговоре. А его моложавость усугубляла ситуацию. И вот уже замаячило закономерное повышение на должность начальника большого подразделения, на смену уходящего на пенсию Звонарева. Под началом этого немолодого уже руководителя проходило становление Виктора, его рост и профессиональная зрелость. Но произошел случай, перечеркнувший его будущую карьеру, хотя нет, даже сам ход жизни…

У Звонарева имелся закадычный друг, ещё с военных лет. Как зачастую бывает, у этого военного друга появилась необходимость пристроить своего племянника. И вот, этот родственник, не очень-то блестящий специалист, прибыл руководить Лёкиным отцом. Надо ли говорить, что обычная рукопашная метода, успешно отработанная дома, в данном деле дала осечку…

Были недели, месяцы метаний, поисков, но работу в этой сфере отец найти не смог.

Потом, спустя годы, его контора влилась в мощные и незыблемые структуры газовой промышленности. И многие его сослуживцы перешли на довольно значимый уровень – во всех смыслах, оставив отцу незавидную участь всю оставшуюся жизнь бороться за хлеб насущный. Биография Виктора совершила крутой вираж, предоставив работу школьного учителя технического труда. И по иронии судьбы – в Лёкину школу. Теперь детская среда впитывала подобные воспитательные эпизоды как губка, со смаком пародируя увиденное на переменках.

Но была одна незримая наблюдательница столь неординарного семейного и школьного воспитания в отдельно взятом данном случае. Школу иногда, по отведенному графику, посещала инспектор детской комнаты милиции, имеющая к тому же образование детского психиатра, а ещё и стаж медсестры. Как сейчас бы сказали – внештатный психолог. Она проводила с детьми тематические лекции и разъяснительные беседы, к ней в кабинет приводили отъявленных хулиганов. Но то, что делали с этой миниатюрной девчушкой одноклассники, учителя и родной отец, шокировало не на шутку. Класснуха математичка, переняв манеру Лёкиного отца, отчитывала её даже там, где спускалось с рук другому ребенку. И лепила ей трояки по настроению. Женщина – инспектор видела детские глаза, настолько готовые прощать, и, в то же время, не видящие выхода из этой безнадеги.

Звали её Нелли Семёновна, она была одинока и бездетна. По известным только ей причинам. Ее взрослая жизнь так же начиналась с гнета и унижения, но только не от отца, а от мужа. Закончившаяся выкидышем очередная сцена семейной жизни повлекла за собой свободу от мужа и лишение ее и этого ребенка, и всех потенциальных. Её, беременную, в кровь избитую, привезли в городскую больницу. И когда она, в больничной палате, вытерла последнюю слезинку, она всё решила. Что никогда больше. Никто не причинит ей боль. И она не даст причинить боль таким же беззащитным и доверчивым, какой была она сама. И поступила на юридический. А затем получила ещё одно образование – медицинское. На факультете психиатрии. Нелли приехала по служебному назначению в этот небольшой северный городок из Петрозаводска, оставив там квартиру и приемного сына, которого она сначала отдала в Суворовское училище, и которого два года назад призвали в армию. Этого мальчишку она подметила в одном из интернатов Петрозаводска семь лет назад. Ему тогда светила детская колония. Оставшись без родителей, он пустился во все тяжкие. В компании таких же неприкаянных подростков он по ночам разбивал витрины магазинов, воровал продукты и не пропускал ни одной уличной драки. Она тогда поверила его глазам. Не ожесточенным. Смышленым. Надеющимся. И взяла под опеку. А затем и усыновила. И попала в точку. Парень избежал заключения, а, впоследствии, всем сердцем полюбил свою приемную маму. А Суворовское довершило дело. И теперь это был рослый, заботливый сын. Артем. Ей после защиты второго диплома предстояло отработать в детской комнате милиции три года, как раз до окончания армейской службы Артема. Но и эти три года Нелли не смогла высидеть спокойно. Готовность протягивать руку сподвигла её на опеку ещё одного трудного подростка. Детдомовская девочка по имени Елена не отличалась образцовым поведением, зато имела большой успех у противоположного пола. К ней притягивались довольно неоднозначные и сомнительные субъекты, порой гораздо старше. Её, сбежавшую из интерната, не раз приводили в детскую комнату милиции. С боевым раскрасом, бунтарской непокорностью, она напоминала дикого зверька, зажатого в угол. Лёкина тезка рано лишилась родителей, её отец в пьяном угаре зарезал мать и угодил на пятнадцать лет в колонию строгого режима, где спустя три года попал на нож от своего же сокамерника. Но если с Артёмом у Нелли случился вполне успешный опыт становления на нужные рельсы, с Леной процесс забуксовал. Она не желала меняться, ей нравилась собственная разухабистость и резкость. Её приходилось вытаскивать из самых злачных мест, прибегая к помощи коллег-милиционеров.

– Я все равно убегу!! – кричала Лена, обхватив голову руками и падая ничком на свой диван уже в Неллиной квартире. Горючие слезы черными ручьями смывали тушь с ресниц, смешиваясь с алой помадой. Набунтовавшись, она так и засыпала, уставшая, истасканная, размазюкав грязные разводы по физиономии.

– Я уеду отсюда! За границу! Макс мне паспорт сделает! – следовало продолжение за завтраком.

– Ну, положим, за изготовление и использование фальшивых документов существует уголовная ответственность. Причем, ты уж год как подлежишь этой ответственности, тебе сколько? Пятнадцать!! Не маленькая уже. А уж Максу твоему оооочень долгосрочную путевку выпишут. Причем в настоящую взрослую колонию! Понимаешь!?

Но Лена ничего не хотела понимать. Она мечтала о загранице. И о Максе. Макс, уже совершеннолетний, обещал увезти Лену в тогда ещё ГДР, где его ждал родной дядька.

У Нелли была тайная дума: увезти из этого городка, подальше от деятельного Макса, в Карелию, где она сама родилась и провела полжизни. Надо только дождаться Лениных экзаменов после восьмого класса и окончания собственного контракта. И уже на руках был вызов для Лены на поступление в лесной техникум, без вступительных экзаменов. Как сироте и воспитаннице детдома.

А в один из дней произошло их знакомство с Лёкой. Нелли предстояло провести тематический урок в их классе, и она, дождавшись перемены, поднялась на второй этаж и подошла к нужной двери. Картина, открывшаяся ее глазам в требуемом классном кабинете, неприятно поразила и расстроила. Возле учительского стола стояла троица: классная руководительница, невысокий подтянутый мужчина и худенькая, разительно похожая на него девочка.

«Отец и дочь» – почему-то сразу подумалось Нелли. Позже она узнала, что он, как выяснилось позже, совместительству являлся ещё и учителем той же школы. Но тогда поразило её другое. Обычно, родители как наседки защищают и оправдывают своих чад, даже если есть все основания его порицать. Такова природа родительской любви. Тут нет границ и исключений. Она безусловна. Здесь же явно были двое на одного. И класснуха, менторски перечисляющая замечания, и отец, согласно кивающий и сжимавший крепкие кулаки. Причем, лицо его, четко очерченное и довольно приятное, было отталкивающе-жестоким в этот момент. А крайняя степень испуга и отчаяния, плескавшаяся в потемневших и расширенных глазах девчушки, говорила о довольно коротком знакомстве с этим кулаками. В дальнем углу класса вырисовывалась притихшая группка одноклассников, показательно пародирующих мимику учителя и борцовскую стойку отца, и, по всей видимости, привычно наслаждающихся занимательным действом. Их одноклассница выглядела такой несчастной, в ее нереально ярких зелёных глазах плескалась такая безнадега, что Нелли с трудом удержалась от того, чтобы не подойти и не заслонить ее от всех. Но вот, прозвенел спасительный звонок, начинался классный час, а точнее – сегодня лекция Нелли.

Выражение лица классной руководительницы моментально и неожиданно сменилось на подобострастно-дружелюбное – с представителем силового органа нужно было дружить. Мало ли что.

– Пожалуйста, Нелли Семёновна, можно начинать.

На протяжении всего часа, точнее, сорок пять минут дети делали вид, что слушают, некоторые откровенно перешептывались. Лёка вряд ли слышала хоть слово из всей беседы, она время от времени нерешительно поднимала глаза от парты и казалась такой же расстроенной и потерянной. После звонка с урока крупные и громкие одноклассники ломанулись в столовую, девочка медленно собирала портфель, нарочито долго копаясь в его недрах и явно планируя переждать массовый исход товарищей по учебе. Когда класс опустел, Нелли подошла к ней и села рядом.

– А ты сегодня не обедаешь?

Девочка, не поднимая головы, пожала плечами.

– Наверное.

– Не составишь компанию? Я в столовой пирожки с яблоками видела. Любишь с яблоками?

Лёка несколько раз кивнула головой, и тут, самообладание ребенка, держащееся так долго на честном слове, поломалось. Из глаз побежали частые крупные слезинки, оставляющие темные крапины на учебнике алгебры. Неожиданно человеческое отношение и добрый негромкий голос Нелли произвели эффект диссонанса и Лёку прорвало.

– Ну, ну, ты чего, все хорошо, не надо – У тебя ещё есть уроки?

– Да, физкультура.

– Пойдем, проводишь меня до кабинета, а то перемена закончится.

В кабинете завуча старших классов, где Нелли выделяли рабочий стол при посещениях школы, было пусто. Женщина усадила её за стол.

– Посиди пока тут, я закрою кабинет, никто не войдёт. А на счёт физкультуры я договорюсь с учителем, тебя не будут ругать. Я скажу, что у тебя голова разболелась, и что я провожу тебя домой. Ты ведь не против?

Девочка, похоже, решив сегодня перейти на язык жестов вместо речевого общения, помотала головой, а потом согласно кивнула. Щелчок ключа в скважине и стало совсем тихо. Она постепенно успокоилась, и, чтобы занять себя, обвела глазами кабинет, машинально читая надписи на корешках книг в шкафу. Методическое пособие по… Вот ещё одно, по другой теме. Все школьные работники – такие читающие и подкованные. Почему же они не могут помочь ей? Почему каждое утро – пытка, а весь школьный день затем – мучение? Почему даже дома нет ощущения защиты и тепла?

Лёка вздрогнула от повторного щелчка в замке, но это была Нелли.

– В общем, делаем так: сейчас все на уроках, мы с тобой спускаемся, одеваемся и прогуливаемся до моего дома, а там пьем чай с пирожками, коли уж в столовой не удалось – она приподняла прозрачный пакет, наполненный рыжеватыми пухлыми булками.

Идти пришлось недолго, Нелли жила через два дома от школы. Весна уже вовсю светила и чирикала с деревьев, и ветер дул почти летний, мягкий. Поднявшись на второй этаж, они оказались перед обычной, обитой дерматином, дверью

– Давай, мой ручки и – за стол! Ты ведь Лена? У меня дочка есть, тоже Лена! Ну, не совсем дочка, девочку я взяла из детдома… Нелли невольно осеклась. Ее Лена была далека от проявления дочерних чувств. Две Лены, но такие разные…

Нелли специально не переходила к нужному разговору, пока девочка не поест. Лёка, вынужденно пропустив обед, теперь, когда никто не мог её обидеть, да и никто не знал, где она, вдруг почувствовала зверский голод. Когда она умяла второй пирожок, Нелли поняла, что нужно греть суп. Чтобы девочка не смущалась, она пыталась её занять. Рассказала о своей школьной поре, о студенчестве, умолчав, правда, о дальнейшем фатальном замужестве и его плачевных последствиях. Вместо этого она, смеясь, поведала несколько весёлых историй о поездках на картошку и студенческом клубе.

– Лена, попробуй рассказать мне свою историю, я очень хочу тебе помочь – попросила она, когда все тарелки были вымыты и забавные истории закончились. И Лёка, вновь расплакавшись, рассказала… Как боится и ненавидит своего отца, как с этим справиться ей совсем не помогает мама, как ее травят школьные подружки, и как ей вдруг разрешили их пригласить на день рождения в начале восьмого класса. И как она на радостях пригласила аж восемь человек, и как потом все отменили, вернее, регламентировали их количество до четырёх за день до праздника… И как она рыдала, обещала больше никогда ничего не просить и лично перемыть всю посуду и полы после застолья. Но отец, да и мама были непреклонны. Не смогла помочь даже Марина, поклявшись помочь и с готовкой, и с уборкой. И как она, заискивая и извиняясь, подходила на переменках к каждой из четырёх «лишних» подружек и просила не приходить… И как к ней вообще никто не пришел в назначенное воскресенье, и вкусно накрытый стол на пять человек долго стоял в зале без единого сотрапезника… И как её с ещё большим рвением травили в классе после неудавшихся именин, и как она вообще ненавидит свой день рождения, потому что всегда несчастна! несчастна в этот день… И, как она в шестом классе влюбилась в самого красивого мальчика в классе, став двадцатой по счету его тайной воздыхательницей, и как её ежедневно принижают на его глазах, и поэтому он ровным счетом ее просто не замечает… И как она мечтает сбежать, куда подальше из отчего дома. Нелли молча, не прерывая слушала печальный рассказ. Уже второй раз за последний месяц вторая Лена пылко заявляет о побеге, но как рознятся причины, порождающие эти намерения!

Девочка опять горько расплакалась, растравив себе сердце воспоминаниями. Она старалась ни дома, ни в школе не показывать слез, но сейчас это было выше ее сил.

Нелли, как хороший психотерапевт, могла заключить из её рассказа, что отец страдает психическим заболеванием, она даже знала название такого недуга. Нездоровая психика небольшого человека, искалеченная в детстве и берущая подпитку из многих комплексов. И из жестокости к слабому, если не поддаются сильные. Нет, физической силы в нем было предостаточно, речь о душевном равновесии. Подобострастно-дружелюбный с посторонними, он дома отпускал пружину, сдерживающую его эмоциональную составляющую в течение дня.

Нелли, выслушав горькую исповедь, впервые не знала, как успокоить совсем расстроившуюся девочку. Её впору было успокаивать саму. Она достала из шкафчика валериану, накапала в стакан ей, а потом и себе.

– Тебя дома как зовут? Можно мне так же?

– Лёка… Но, это мама и Марина. А отец… – Лен… – она запнулась – Кой… И Леной, бывает.

– Лёка куда лучше! Мне нравится, и тебе очень подходит. А отца ты как называешь?

– Раньше папой, когда была маленькая. Сейчас – никак… почти…

– Ну, хорошо. А что ты любишь делать?

– Читать! – её глаза стразу засветились, помятуя о десятках прочитанных книг с фонариком, под одеялом. Отец был приверженцем четкого режима, и после «отбоя» в 21—00 рекомендовалась темнота и тишина. Она, испытывая дефицит живого общения, черпала его из печатных изданий, проглатывая не только положенное по школьной программе, но и выходя за ее рамки. Библиотека у них дома, как у семьи, читающей и образованной, была обширной, и она зачитывалась романтическими шедеврами Дюма и Гюго, убегая из реальности в прошлые века.

– И вязать! – совсем уже улыбаясь припухшими глазами, вспомнила Лёка.

До чего хороша была её улыбка! Почти отцовская, но добрей, милее. Четко очерченный рот обнажал белоснежный ровный ряд верхних зубов, а на щеках появлялись ямочки. Пронзительно зелёные глаза при этом лукаво щурились.

– Так это же самые нужные дела для девочки! Будущей мамы и хозяйки! Милая моя девочка, я постараюсь сделать так, чтобы ты улыбалась, а не проливала слезы. Если надо, я вызову к себе на службу и твоего папу, и учителей. Но… – она невольно сделала паузу – О нашем разговоре никто не должен знать …Пока. Ты согласна?

Лена посмотрела на Нелли внимательно и удивленно. Затем, не очень, правда уверенно, но кивнула.

– Смотри, я запишу тебе свой телефон, у вас ведь дома есть телефон? Запишу и домашний, и служебный. Как только станет тяжело, да и просто захочешь прийти в гости или прогуляться по парку – звони. В любое время. Не на одном, так на другом я буду и сразу отвечу. Да?

– Да – это было не столько согласие, сколько заключение негласного договора. Лёка не столько осознавала, сколько чувствовала на интуитивном уровне, что сегодняшний день стал неким рубежом, оставившим позади многое и менявший все предстоящее.

ГЛАВА 9. ПОБЕГ

Подошла пора первых в жизни экзаменов, были выставлены отметки за четверть, за год, выданы экзаменационные билеты и назначены даты экзаменов. Их предстояло два: русский и математика. Лёка совсем даже неплохо закончила восемь классов: всего с одной тройкой по химии. И то, невзлюбила ее химичка. Да и никого она не любила! И тройки от нее были как манна небесная.

Получив дневник с годовыми отметками, она позвонила из автомата… Нелли. Больше делить радость было не с кем. Единственная ее подруженция Нинка Паклина год уж как переехала с родителями в другой город, Марина давно жила отдельно, она уже успела выйти замуж и родить дочку. Нелли была на службе, но очень обрадовалась звонку.

Вечером, после работы, с тортом и лимонадом, они поднялись в квартиру Нелли. Их отношения как-то быстро приобрели доверительную форму, они пили чай, болтали обо всем на свете, смеялись. И, конечно, чокнулись лимонадом за светлое Лёкино будущее и за гранит науки, который ещё предстояло прогрызть. И в этот вечер она, наконец-то, познакомилась с Леной.

Это были две совершенно разные девочки. Лёка, с полным отсутствием любых женских признаков кроме кос, на фоне крепко сбитой, сформировавшейся Лены, казалась пятиклашкой. Да и одеты они были совершены по-разному. Лёка уже собиралась уходить, когда с гулянки пришла Лена. В короткой джинсовой юбке, с модным тогда начесом и алыми губами.

– В ванну, ванну, быстренько! Все смываем, переодеваемся и садимся пить чай! И знакомиться! – видно было, как сразу расстроилась Нелли. Их противостояние было ощутимо. Лена степенно прошествовала в маленькую комнату, одарив незнакомую девочку высокомерным взглядом. Но знакомства как такового далее и не последовало. Не интересна была Лене, такой взрослой, эта зашуганная малолетка. И Лёка как-то торопливо засобиралась, словно застыдившись своего прихода.

Экзамены пролетели на удивление легко и быстро, да и отметки Лёка получила хорошие. А дома у Нелли случилась и вовсе невероятная вещь: сбежала-таки её воспитанница. Придя домой через две недели после знаменательного чаепития, она не обнаружила ни многих вещей, ни малейшего намека на присутствие Лены. Зато сразу нашлась ее записка: «Умоляю, никогда не ищи меня!!!! Я не вернусь и все равно сбегу. Ненавижу эту страну и свою жизнь в ней»

Глупый бунтарский жест, за который можно здорово огрести. Вплоть до уголовной ответственности. За антисоветскую пропаганду. С другой стороны, она сама выложила в руки Нелли оправдательный документ. Нелли села за стол, подперев щеку и взяв в руки записку. Две неровные строки нетвердым почерком. У нее было двойственное ощущение. С одной стороны, она была огорчена такой вопиющей выходкой и должна была незамедлительно подать в розыск. С другой, испытала странное чувство, своего рода облегчение. Она убежала себя, что не должна, не имеет права, что обязана незамедлительно поднять на ноги всех коллег, трубить во всеуслышание. Но она оставалась неподвижна, глядя куда-то внутрь себя. Когда уже совсем стемнело, она без сил поднялась на ноги, включила верхний свет. Глаза понемногу привыкли к ярким лампочкам, Нелли подошла к серванту и взяла в руки папку с Лениными документами. И тут пришлось сесть вновь. Все бумаги были на месте. Не только аттестат об окончании восьмого класса, полученный всего неделю назад и направление в Петрозаводский техникум, но и паспорт! В конверте так же лежало свидетельство о рождении и метрика из детдома. Она сбежала, не взяв бумаги, уму непостижимо. И если направление на учебу ей на фиг не сдалось, но паспорт! Получается, сдержал слово ее пресловутый Макс, достал для нее паспорт. Как работник юридической сферы, она знала, что такое осуществимо, вопрос лишь в цене. Дорого он, оказывается готов заплатить за ее Ленку! Её ли? Нет, она так и не захотела ни ее опеки, ни ее заботы. Чужая, озлобленная на всех взрослых и на свою наставницу в том числе. В поле зрения попали билеты на поезд до Ленинграда, дальше пересадка на Петрозаводск. Да, Нелли надеялась изменить Лену переменой места. Какая глупость. В ту ночь в ее голове возник – нет, не план, а лишь смутная мысль… Она вновь и вновь видела перед глазами такое наивное, такое расстроенное личико другой, совсем вроде бы посторонней, Лены, Лёки…

И его величество Случай зафиксировало эту мысль, запрограммировав связи, связки и алгоритмы…

Выпускной бал полагался лишь после окончания десятого класса, а после восьмого собирались сделать школьный вечер. И это в целом было прекрасно, но было одно существенное НО. Лёкин гардероб замечательно отвечал запросам экономии бюджета, но никак не вязался с танцевальными вечерами. В их семье было в порядке вещей, что у нее должна быть школьная форма, ведь она школьница. А вырастет – сама определит, что носить. Да и фигура у нее была, прямо скажем, больше мальчишеская, и одевали ее обычно в девчачьих отделах Детского мира. Мама, конечно же, более мягкосердечная и понимающая, готова была помочь своей младшенькой, ведь именно с ней она по-настоящему ощутила себя матерью, с Мариной как-то не получилось. Решено было купить красивую ткань и отдать шить соседке, тетя Люба брала недорого. Из магазина тканей вернулись уставшие, но веселые. Мама по дороге вспомнила свое московское студенчество, рассказывала смешные истории, посекретничала о былых кавалерах… Под настроение купили даже новенькие лакированные лодочки, благо, несмотря на худобу, Лёкин рост и размер ноги позволяли использовать для покупок женские отделы обувного магазина. После ужина предстояло много дел: спуститься с тканью к соседке, снять мерки, нарисовать само платье, договориться о дне готовности. Но новое платье она так и не увидела, как, впрочем, и многие другое.

– Выклянчила? – был первый вопрос отца, вернувшегося с работы. Он потрогал нежную шелковистую ткань, сдвинул ладонью крышку обувной коробки. Он всегда держал её в строгости, а сейчас уже по привычке, на всякий случай. Поначалу он очень боялся ее избаловать, вырастить потребительницей, требующей с родителей блага. Да и деньги целесообразней было тратить на более нужные в хозяйстве вещи. И даже после того, как стало ясно, что его дочери не суждено стать махровой эгоисткой, и что тотальная экономия давно приобрела форму абсурда, не меняло ситуации. Да и попросту не замечалась.

– Вить! – мама глазами попыталась намекнуть отцу неуместность и жестокость его слов.

– Дорогие туфли, дорогие ткани! – он резким жестом подкинул ткань, которая, легко соскользнула с дивана и, картинно струясь, волнами легла на пол. Лёке вдруг стало плевать на вполне реальный риск получить по лбу, ей до тошноты надоело бояться отцовской ярости.

– Жмот! – хлесткой оплеухой вырвалась реплика.

Отец, видимо, не сразу состыковал последовательность событий, с минуту он непонимающе и не веря, молчал. Лицо исказилось глуповато-злобной маской, глаза побелели. Как в далёкой юности, он, теряясь, испытывал сложность с подбором слов. Сейчас же он растерялся абсолютно и безусловно.

– Ну, девка! По мусалам! – выдернул он из недр послевоенного пацантства очередное труднопереводимое словцо. Резко подойдя и привычно занеся ребро ладони над затылком, вдруг запнулся за следующую фразу:

– Бей! Но знай! Если ты меня ещё хоть раз ударишь, я уйду из дома.

Рука, замерев над затылком, неожиданно изменила направление и с грохотом опустилась на стол, сжавшись по пути в кулак.

– Давай! Шуруй! Жрать захочешь – прибежишь!

– Жрать! – не то хмыкнула, не то всхлипнула Лёка. – Самое подходящее слово для единственной родной дочери.

У отца, как сказали бы потомки, сбилась программа. Замкнуло накоротке. Он впервые не знал, какое должно последовать действие и злился на себя за это. Повторно грохнув по столу, в бешенстве выскочил в спальню. Лёка посмотрела на маму сквозь непролитые слезы, ища поддержки. Но… и мама не знала, как поступить. Лёка ждала её решения, словно от этого зависела жизнь. И видно было, что мама расстроена, что она чувствует всю неправильность происходящего, но… она выбрала добрососедские отношения с супругом. Потому что привыкла. Потому что давно подчинилась установленному порядку взглядов на жизнь. Потому, что сама уже поверила в их единственно возможность. И потому что теперь уже боялась остаться без мужа. И даже, будучи вынуждена пожизненно прятать помаду за дырочку в подкладке женской сумочки и торопливо стирать ее затем рукавом, если вдруг муж внезапно заходил к ней на работу, она не желала менять ничего в жизни.

– Алёна! – произнесла она теперь уже это имя с той же интонацией, с которой пыталась уравновесить отца. И Лена поняла. Она молча ушла в свою комнату и закрыла дверь. Уже три года после замужества сестры они жили втроём в «трёшке», и у нее, наконец, появилась своя комната. Она привычно расстелила постель на диване, выключила свет, но не разделась и не легла. Забралась с ногами на широкий подоконник, уставившись в окно. Разглядывая знакомый дворик детского сада, в который ходила ещё сама, привычно углубилась в себя. Это было место раздумий. Так часто она думала, читала и просто мечтала, сидя на верхотуре пятого этажа, что сделала сейчас это почти неосознанно. За дверью ещё слышны были звуки вечерней активности родителей: что-то громко бубнил отец, ему так же эмоционально отвечала мама, щелкали выключатели и задвижка ванной комнаты. Подходила к закрытой двери мама, прислушиваясь к тишине, но не входя. Лёке и хотелось, чтобы кто- то вошёл, успокоил, попросил прощения, просто прижал голову к своему плечу. И, в то же время, она опасалась этого.

…Отец сделал так всего один раз в жизни. Ей было восемь лет. И, как все девчонки ее возраста, она собирала свои сокровища: фантики, камушки. В коробочку из-под маминого кольца она собирала разноцветные бусинки. Особенно хороши были граненые стеклянные, которые обычно есть на дешевеньких колечках. Имея живую фантазию, она представляла себя водолазом, нырнувшим на дно моря, на поиски затонувшего корабля. Она рассыпала свои блестяшки на коврике возле дивана, «набирала» побольше воздуху и «ныряла» с дивана. И вот последовало уже несколько окриков отца, читавшего газету после работы, да и спать было пора. И грянул гром. Терпение родителя иссякло.

– Неси веник и совок! – он, подойдя, пнул ногой блестящую кучку. Она тогда впервые посмела противостоять отцу.

– Нееееет! – взвизгнула, она, закрывая руками и всем маленьким тельцем рассыпанные стекляшки. И, похоже, готова была принять смерть, защищая самое дорогое. Она так горько рыдала, что на лице отца появилось странное выражение, выражение того маленького никем не защищаемого мальчугана, которым он сам был очень давно.

– Витя!! – голос мамы как стоп-сигнал.

Но он успел и сам осознать, что перегнул палку. И уже поздно вечером, когда ее рассыпанные бусинки и фантики благополучно вернулись в свои коробочки, когда, Лёка, умытая и успокоенная мамой, засыпала, всхлипывая все реже, отец вошёл в детскую, присел на ее диванчик. Он коснулся губами лба и тихо произнес:

– Прости меня, Алёнка… Я виноват…

…Но сегодня никто не вошёл к ней, а вскоре вообще все стихло. И Лёка приняла решение. Она не сможет больше оставаться здесь. Здесь не было дома, не было семьи, не было того дорогого, без чего нельзя прожить. Но есть то, от чего хочется сбежать.

«Звони в любое время, я помогу» – подсказала память. Она осторожно соскользнула с гладкого подоконника, на цыпочках прокралась к прихожей. Там, прочно прикрепленный к стене, висел телефон. Отец любил стационарное постоянство, он все делал на века: прочные настенные стеллажи, крепленая к полу подставка под телевизор, а телефон установлен так, чтобы он был всегда в одном месте, и разговаривать при этом полагалось стоя. «Меня тоже надо было посадить в сервант под стеклянный колпак, чтоб не шевелилась. И пыль стирать не надо. И достать лет в двадцать, что б сразу замуж» – ей очень захотелось сарказма.

Совсем близко от прихожей находилась дверь в родительскую спальню. Она замерла возле телефона, прислушиваясь. Из-за двери слышалось лишь громкое посапывание, почти похрапывание. Она, стараясь это делать бесшумно, набрала знакомый номер. Один гудок, второй, третий… В полной тишине звонки возле самого уха раздавались громогласной сиреной. Казалось, прошла вечность, хотя не пошло и минуты, но Нелли ответила.

– Да. …Алло!..

Лёка сглотнула, прикрыв глаза. Она не могла говорить вслух, ее разу поймали бы на месте преступления. Да она и не знала, что сказать. Лишь еле различимо, шепотом произнесла:

– Да-…

– Алёна? Лёка? – Нелли не столько услышала, сколько почувствовала ее на расстоянии.

– Алёнушка, что случилось? Почти воочию она увидела, ощутила бесшумные слезы на том конце провода. Нелли сама помолчала несколько секунд, и вдруг, неожиданно для себя самой спросила:

– Послушай меня: ты хочешь поехать со мной, в мой город?

…После побега своей подопечной несколько дней назад, она просидела всю ночь, размышляя. И к утру, перед работой, решила окончательно. Она не будет сообщать о случившемся. Даст Лене срок – неделю. Захочет вернуться – они продолжат жить как прежде. Ну а нет… Она смогла бы договориться на работе в случае возвращения блудницы, либо запоздалого обращения в розыск, объяснив свое замешательство состоянием крайнего нервного расстройства. А сегодня весь день её не отпускало беспокойство, сродни предчувствия каких-то перемен. Она улеглась поздно, долго пыталась заснуть. И почти не удивилась ночному звонку, ибо знала, кто звонит. И когда молчание на том конце дополнилось тихим, почти неслышным всхлипом, все решила. Она готова на должностное преступление, готова отвечать по всей строгости, но она даст шанс этой девочке. Понять, что жизнь не обязательно может быть жестока.

– Слушай меня девочка, слушай внимательно. Собери самые необходимые вещи, много не бери, только самое необходимое! Небольшую дорожную сумку. И все твои документы. Завтра рабочий день, родители ведь уйдут рано утром? Дождись их ухода и беги ко мне, я буду тебя ждать дома. И мы уедем. Далеко. И тебя никто никогда больше не обидит, слышишь? Ты… веришь мне? Ты согласна?

Лёка кивнула, словно собеседник мог это видеть. Но Нелли увидела.

«Что я делаю?!» – пронеслось в Неллиной голове. Но она тут же одёрнула себя. Она совершенно точно понимала, что в этой истории нет счастливого конца, не изменят её родителей ни беседы, ни вызовы в инспекцию.

Так и оставшись незамеченной и радуясь такой удаче, девочка проскользнула к себе. Там она зажгла настольную лампу, завесив ее большим платком, и встала посреди комнаты, озираясь и словно видя ее впервые. Её своего рода, келья, то место, которое видело её слезы, либо редкие моменты радости. Но больше – место её одиночества, затворничества с книжкой в руках. Её диван-тахта, письменный стол, книжная полка, сделанная отцом. У него ведь золотые руки… Встроенный стенной шкаф, той же «фирмы», тоже на века… Мысль, что все это она, возможно, видит это всё последние часы, заставила ее сесть на диван, дотронувшись до левой ключицы, словно она хотела успокоить разволновавшееся сердце. В кончиках пальцев появились колючки, что происходило при крайней степени нервного возбуждения или расстройстве. Она вмиг осознала, что, согласившись на побег, не увидит больше маму, Марину, её трехлетнюю дочурку, которую она периодически бегала нянчить, отпуская сестру по делам …Не увидит ЕГО… того, ради которого она каждое утро бежала в школу, и равнодушие которого причиняло страдания.

Но в противовес этим сомнениям перед глазами проявилось искаженное яростью лицо отца, побелевшие от злости глаза… и все встало на свои места. Она рывком встала с тахты и открыла шкаф. Полудетские трикотажные кофточки, юбки, перешитые в юбки из прошлогодних школьных форм её же руками на маминой швейной машинке… Старенькое зимнее пальто с искусственным воротником… Гардероб воспитанницы интерната. М-да… Похоже, даже самого необходимого не наберётся даже на объем маленького фибрового чемоданчика, с которым она ездила в пионерский лагерь. Она замерла, опершись на дверцу. А все же, почему?? Они, достаточно обеспеченная семья, так экономили на ней? Даже в ту пору, когда девочек обычно стараются приодеть другие родители? Пора взросления и цветения. В памяти любой девушки это время связано с первым красивым платьем, новыми туфельками? Ей оно навсегда запомнится серо-коричневыми казенными кофтами и шаблонными форменными платьями. Она, прислушиваясь к тишине, и, встав на табуретку, достала из антресолей свой детский чемоданчик. Сборы не заняли долгое время – несколько смен белья и колгот, пару ночнушек, серая трикотажная кофточка на пуговках… Затем она залезла рукой вглубь, в самое потайное место и извлекла маленькую бархатистую коробочку из-под кольца. Раскрыв, она невольно улыбнулась. Ее самая главная коллекция радости. Россыпь разноцветных камешков и бусинок. Она так же отправилась на дно чемоданчика. Теперь – документы. Аттестат о восьмилетнем образовании, паспорт и свидетельство о рождении. Зубную щётку и расчёску – завтра, идти за ними в ванну рискованно. Вот и все. Часы в зале пробили четыре часа утра, за окном закончилась короткая летняя ночь, когда она выключила свет и забралась под одеяло. Чемоданчик предусмотрительно спрятан в шкаф. От сознания, что это последняя ночь в своей родной постели, своей комнате, опять заныло под сердцем, но она послушно закрыла глаза и постаралась уснуть…

ГЛАВА 10. НАЧАЛО

Утром её разбудило мамино прикосновение. Перед уходом на работу она, по обычной своей материнской заботе и, переживая после вчерашнего не совсем доброго семейного вечера, вошла в детскую проверить, все ли хорошо у дочки. Она привычно коснулась губами дочкиного лба, с минуту смотрела на спящую дочь, тихонько поправив прядку волос, упавшую на глаза. Затем вышла, даже не заподозрив своим материнским чутьем, что видит ее в последний раз. Но Лёка уже не спала. Она, затаив дыхание, лежала с закрытыми глазами, боясь пошевелиться.

Щёлкнул замок входной двери и все стихло. Лёка вскочила с постели, вспомнив то, что сегодня предстоит. Сердце вновь забилось часто-часто. Она осторожно, хотя знала, что дома никого нет, выглянула из комнаты. Проходя через зал, увидела на диване отрез блестящей дорогой ткани, а рядом так и осталась стоять открытая коробка с новенькими лодочками, которые ей никогда не носить. Она, улыбнувшись, легонько провела пальцем по их гладкой блестящей поверхности. И непроизвольно испытала ехидство и злорадство: все так, как ты хотел, уважаемый родитель, туфли можно сдать назад, в магазин, и убыток будет возмещен. А из этой замечательной ткани платье сошьют не ей, а маме. Ноздри уловили яркий кофейный аромат и запах свежеподжареных оладушек. Отец иногда, по праздникам, или по воскресеньям, доставал из своих загашников дефицитный кофе и варил рано утром. Еще такое исключение из правил случалось, когда он чувствовал свою вину, это было своеобразное искупление. Она нахмурила лоб, припоминая. Сегодня, вроде бы, не ожидалось праздников, было самое начало июня. Значит, все-таки вина, хмыкнула Лёка. Она быстро умылась, заплела косы, «заплелась», как говаривалось в их семье. Затем выпила кофе с ароматными оладушками. «Жрать!» – напомнила она себе. После быстрого завтрака пошла к себе, села за стол. Надо было как-то пояснить свой уход после ухода. Но сделать это так, чтобы нашли это пояснение как можно позже. И она, вырвав листок в клеточку из школьной тетради, написала следующее: «Прошу меня не искать, я все равно не вернусь. У меня все будет хорошо, живите счастливо. Лена». По иронии судьбы, она, сама того не зная, она исполнила Лену номер два, применяя данную текстовку. Листок она положила в верхний ящик письменного стола, туда же положила свою связку ключей от квартиры, благо в двери стоял английский замок, и, уходя, можно было просто ее захлопнуть. Убрала за собой комнату, застелив пледом свой диван и… вышла в другую жизнь.

На улице совсем по-летнему было ярко и солнечно, и, что немаловажно, сопутствовала удача. Ни в подъезде, ни на лавочке она не встретила кумушек-старушек, неизменно фиксирующих каждодневный алгоритм подъездной жизни, и Лёка, предусмотрительно прикрыв чемоданчик балониевым плащом, постаралась скорей скрыться в соседних дворах. Жили они с Нелли недалеко как друг от друга, так и от самой школы, и ей удалось добежать незамеченной. Нелли уже ждала ее. Предстояло много дел: хоть немного видоизменить свою подопечную, сделать её внешне похожей на Лену, ведь предстояло ехать по Лениному билету и паспорту, поменять сами билеты на сегодняшнюю дату, ведь ехать нужно незамедлительно. Впустив Лёку, Нелли убежала к железнодорожным кассам. Как представитель власти, она за три года успела обрасти знакомствами. В кассах работала Ниночка, молодая мама подростка-хулигана, не раз приводимого в кабинет Нелли. Быстро подойдя к окошку, она подала знак, невидимый для очереди, и Нина, улыбнувшись, кивнула. Минут через пять она встретила Нелли возле служебного входа, взяв сдаваемые билеты. Везение сопутствовало, на сегодняшний поезд, отходивший в третьем часу пополудни, остались места, правда, только в более дорогой купейный вагон. По дороге она купила кепку с козырьком, скрывающим пол-лица. До отхода поезда оставалось чуть больше четырёх часов, надо было поспешить. Лёке, чтобы придать облик Лены, пришлось отрезать ее длинные косы, которые она носила почти с рождения. Нелли, вспомнив студенческие навыки, скруглила стрижку, обрамляющую теперь Лёкино лицо и смягчая линии. Из зеркала на неё смотрела незнакомая повзрослевшая девушка. Теперь надо было одеть её, хоть немного округлив очертания наподобие Лениных. Конечно, точно повторить её габариты не представлялось возможным в силу абсолютно разных весовых категорий, но они попытались хотя бы скрыть невероятную худобу, надев джемпер и брюки Лены. Благо, вещей у неё здесь оставалось предостаточно.

– Кипарис ты мой стройный – смеялась Нелли, утягивая на ней обширные шаровары и проделывая дополнительную дырочку в ремешке. Впрочем, надев сверху объемный джемпер и свободную летнюю куртку, она уже не смотрелась такой уж худой. Лёка на все эти сборы смотрела расширенными перепуганными глазами, не до конца осознавая происходящее. И когда уже было вызвано такси, и оставалось пять минут до выхода, Нелли, внимательно посмотрев на неё, взяла её за обе руки и произнесла:

– Девочка моя дорогая, если у тебя есть хоть тень сомнения, мы все можем отменить. Ты ещё сможешь вернуться домой, и никто никогда не узнает о твоей попытке.

Лёка посмотрела на себя в зеркало, и, припомнив отношение отца к коротко стриженым школьницам, невесело усмехнулась:

– Теперь-то уж точно мне туда не вернуться.

– Ну, тогда… едем?

– Едем – твердо и как-то сразу повзрослев, произнесла она.

Такси сначала подъехало к управлению – надо было сдать под расписку ключи от служебной квартиры и попрощаться с сослуживцами. Свои документы и расчет она получила ещё вчера. Лёка, спрятавшись под огромным козырьком кепки, съежилась на заднем сидении. И вот уже такси мчит их на вокзал. Когда поезд, быстро набирая скорость, застучал колесами в направлении Ленинграда, нервное напряжение спало, уступив место огромной усталости. Дала о себе знать бессонная ночь, и беглянка свалилась замертво, едва взобравшись на верхнюю полку.

Нелли же, откинувшись к стенке купе, смотрела на пробегающие столбы ЛЭП, на темные ели, подпрыгивающие возле самых глаз, и не могла поверить в происходящее. Улеглась суматоха сборов и спешка отъезда, и пришло осознание всей невероятности аферы. Она, опытный юрист и активный приверженец законности, да и просто честный человек, решилась на это вопиющее должностное преступление. Подмена, а может, и похищение человека! Конечно, здесь был фактор добровольного согласия, но и был факт несовершеннолетия, а, значит, не сформировавшейся ответственности и самосознания. Могли её привлечь? Да! Безусловно! И грозил реальный срок! Но, отматывая прошедшие события день за днём, она понимала, готова на риск. 50/50, что подмена вскроется, но был и шанс подарить этому маленькому человеку на интересную, спокойную жизнь, наполненную любовью и уважением. Как она и опасалась, рано утром следующего дня вагон проверил наряд милиции со служебной собакой – значит, родители успели подать в розыск. Она хорошо знала эту процедуру. Но у них, вероятнее всего, была ориентировка на худенькую девочку с двумя косичками и детским выражением лица, а с верхней полки на них смотрела коротко стриженая дивчина средних размеров, в мешковатой одежде и с густой челкой, скрывающей лоб и брови. Да и собака не смогла взять след, ведь на Лёке было надето множество чужой одежды с чужими незнакомыми запахами. Нелли предъявила документы на воспитанницу, которую она везла поступать в Петрозаводский техникум, а ее служебное удостоверение довершило дело. А в чемодане Нелли, плотно упакованная в пакет, лежала Лёкина собственная одежда, в которой она пришла к ней вчера утром, отрезанные длинные русые косы и подлинные документы. Милиционеры, сдерживая овчарку на коротком поводке, вышли из купе. Удача вновь сопутствовала! А то, что документы не вызвали подозрений, означало ещё и то, что настоящая Елена Никольская, бывшая воспитанница интерната, благополучно прибыла туда, куда так стремилась и возвращаться не собирается. Нелли спрашивала себя вновь и вновь: готова ли она понести самое строгое наказание за данное должностное преступление? И отвечала себе: да, готова. Она, незаметно для себя, успела привыкнуть и полюбить эту наивную открытую девочку, даже подсознательно хотела бы видеть ее своей дочерью. Были обстоятельства, благоприятствующие успеху: ее и эту девочку вряд ли кто-то мог связать в своем сознании, ни учителя, ни родители не видели их вместе. Предстоял ещё сложный разговор с троюродным братом, начальником милиции города Петрозаводска. Нужно было ставить на учёт Лёку-Елену, менять паспорт…

Лёка всю дорогу находилась в каком-то угнетенном состоянии. Она почти не спускалась со своей второй полки, в основном молчала, отвечала односложно и мало интересовалась окружающими. Ночью она, когда весь вагон погрузился в сон, лежала на вагонной полке ничком и беззвучно плакала. Ей очень жалко было себя, своего затертого детства. А ещё она очень скучала по маме. Она не знала, сможет ли испытать дочерние чувства к этой, без сомнения, доброй женщине, но понимала, что маму не заменить никем. Ей не хватало ее теплых мягких ладоней, родных любящих глаз…

Через сутки, после обеда, поезд благополучно прибыл на ленинградский вокзал. Им предстояло провести здесь целый день, до ночной пересадки на другой поезд, идущий до конечной цели их путешествия. Лёка выходила из вагона с широко раскрытыми глазами. Северная столица восхитила ее с первых шагов. Ей приходилось раньше быть в Москве проездом. С родителями они летом несколько раз ездили на юг с пересадкой. Но Ленинград – было другое. Она поняла, что влюбилась в этот город и знала, что обязательно приедет сюда вновь. За весь этот длинный день, они успели побывать и в Эрмитаже, и в Петергофе, где как раз расконсервировали после зимы золоченые статуи и запустили фонтаны. И, конечно же, в Детском мире! Нелли приносила в примерочную кабинку яркие кофточки, джинсовые брючки. А сколько здесь было юбок! Прямые, пышные, однотонные и в клеточку. Такого изобилия она не видела в своем городке, да если бы он там и был, вряд ли родители выделяли финансы именно на такие модные и дорогие вещи. А главное, можно было подобрать нужный размер! На вокзал поздно вечером ехали, нагруженные пакетами и коробками, уставшие и сияющие.

На следующее утро поезд прибыл в Петрозаводск. Всю дорогу до дома Нелли, сидя в такси, она провожала глазами незнакомые дома, улицы, магазины как сквозь пелену. Наконец они поднялись на второй этаж обычной кирпичной пятиэтажки на самой окраине города, дальше которой уже виднелся лес. Весь остаток дня, до самого позднего вечера они снимали с мебели пленку, мыли, чистили, словом – наводили уют в квартире, простоявшей закрытой целых три года. Постановили так: Лёке отводится маленькая комната, Нелли занимает зал. И когда девочка вышла на небольшой балкон «своей» комнаты, у нее захватило дух. Обманчиво близко, прямо от тыльной стороны дома, начиналось разнотравье-поле, а за ним – лес. Совсем не похожий на привычную тайгу близ ее родного городка. Само поле переливалось разноцветьем: жёлтые головки мать-мачехи переплетались с чем-то лиловым, красным и даже темно-синим. Хоть каждый день собирай душистый полевой букет. Причем, дом имел очень хитрое расположение: своей лицевой стороной и всеми подъездами он был развернут к обычному двору с детской площадкой, после которой начиналась обыкновенная городская улица с магазинами и автобусной остановкой, и не скажешь, что совсем близко лесной массив. Но стоит зайти за сам дом, попадаешь прямиком в само лоно природы.

А сейчас был поздний вечер, и они с Нелли, умаявшись, уселись на чистенькой белой кухне. Закипал чайник, красный абажур окрашивал неверным отблеском стены. За работой Лёка забылась, и все случившееся уже не казалось невероятным и непоправимым. Она будет писать маме! Она найдет способ. Она не доставит ей неодолимого горя. И выдержит любые испытания

ГЛАВА 11. АРТЁМ

Беглянку разбудил неожиданно громкий мужской голос, доносящийся с кухни. Молодой басок что-то рассказывал, сопровождая повествование короткими смешками. Слышен был смех Нелли, ее голос что – то переспрашивал и смеялся в ответ.

Лёка опасливо выглянула из комнаты, накинув халатик. Неллин собеседник развернулся на это движение, и она смогла разглядеть рослого, почти огромного парня в тельняшке десантника. Вернее, она не знала, что тельняшка именно десантника, просто машинально отметила темные полоски на футболке с длинными рукавами, а сам рассказчик показался совсем взрослым мужчиной. Она опасливо попятилась, намереваясь вновь скрыться в своей норке.

– Алён, свои, не прячься, это наш Тёмка, он все знает – успокоила ее Нелли.

– Ну, привет, сеструха! – лукаво щурясь, произнёс этот гигант, присев на корточки и протянув большую сильную ладонь. Перед ним стояла невысокая щупленькая взъерошенная девчушка, до предела раскрыв сонные глаза травяного цвета. Совсем ещё ребенок.

Вчера, умаявшись, она так крепко заснула, что не слышала ни того, как утром поднялась Нелли в соседний комнате, ни того, как в квартире появился этот здоровяк, которого Нелли считала своим сыном. Не слышала она и того, как Артём тихонько приоткрыл дверь её комнаты, и его взору предстало нежное детское личико, разметавшиеся по подушке стриженные пшеничные волосы. Ей, казалось, нет и десяти, хотя было уже пятнадцать. Артем вернулся из армии всего неделю назад, и приезд Нелли ждал только через неделю. А сегодня, по давнишней договоренности, зашёл проверить квартиру, но обнаружил саму Нелли и… Лёку. По описанию, по письмам Нелли он ожидал увидеть совсем другую воспитанницу, и за это утро Нелли успела рассказать их, теперь общую историю, потому что Артёму она доверяла как себе. Их ведь тоже объединял свой, только им известный отрезок жизни..

Ему в шестнадцать лет, как полному сироте, от государства дали небольшую и совсем не новую квартиру, а в семнадцать он был официально усыновлен Нелли. От дома Нелли до него можно было добежать дворами минут за двадцать.

Лёка поначалу относилась настороженно к названному «брату», впрочем, её опыт общения с мужским полом в принципе был не богат и, по большому счету, не очень положителен.

– Лёчик, пойдем Тёмушкину квартиру мыть – предложила Нелли в ближайшее воскресенье, через день после их приезда. Наскоро позавтракав и вооружившись «снарядами» – чистыми тряпками и содой, они отправились воевать с холостяцким беспорядком.

– Загружайся в мою берлогу! – звучно пригласил открывший им дверь Артем.

– Инспекция! – весело вторила ему Нелли, входя.

Почти целый день они втроём отмывали углы, снимали и вновь вешали постиранные занавески, стирали белье и передвигали мебель, Артем по спецзаданию свернул и выколотил все половики на перекладине во дворе, потом занялся проводкой, а Лёка даже успела выступить шеф-поваром. Ей, намуштрованной в своей семье, эти уборочно-готовочные мероприятия были далеко не в новинку.

Артём, со своей табуретки, из-под люстры, время от времени с легкой улыбкой поглядывал на умело-деловитые движения этой смешной девчонки. А когда он увидел разлитый по тарелкам куриный суп, а в миске – ещё дымящиеся оладушки, мотнул головой и показал большой палец

– Мировецкая у меня сестрёнка! Жаль, что жениться нельзя!

– Ну, ну, жених, я тебе женюсь! – Нелли шутливо замахнулась полотенцем.

Лёка, одновременно польщенная и смущённая похвалой, раскраснелась и отвернулась к окну. Артём, стараясь по возможности незаметней, поглядывал на неё за поздним обедом. Совершенно без косметики, она была яркой по-своему. Худенькое, совсем детское личико, скругляла короткая девчоночья стрижка, из-под пшеничной челки просились на волю черные брови вразлет. Четко очерченные малиновые губы в сочетании с маленьким прямым носом и высокими скулами выдавали породу, причем не в одном поколении. Но самый поразительный эффект производили ее глаза. Когда она понимала их, смущённо отвечая, если к ней обращались, в собеседника выстреливали два зелёных огонька. Нет, интерес его нельзя было назвать мужским, скорее, это была теплота старшего брата. Его удивляло, насколько она не чувствуют своей природной красоты, напротив, казалось, хочет спрятаться от любого внимания. И он понял, сколько было обиды в ее маленькой жизни, и ощутил сильное желание охранять и защищать её от любого зла, пока рядом.

ГЛАВА 12. ВЗРОСЛЕНИЕ

Прямо с понедельника предстояло переделать миллион дел. Нужно было подать бумаги на обучение в техникум, бумаги на удочерение, да и просто решить, как теперь быть с паспортом.

– Ну и какого …ты сейчас ставишь под статью и себя и меня? – Троюродный брат Нелли развернулся к окну служебного кабинета и раскачивался с пятки на носок, засунув руки в карман форменных брюк.

– Юр. Но…

– Да что Юр! Ты понимаешь, что я сейчас должен рапорт на тебя составить??!! Ты кого везла сюда ставить на учёт?? Елену Николаевну Никольскую, воспитанницу интерната, взятую под опеку. А привезла кого???

– Елену…

– … Викторовну Красикову, вполне семейную девочку с живыми родителями!

– Так я ж её не похищала! Она родителям записку оставила, что не хочет возвращаться…

– Ага – развернулся он, глядя на нее в пол оборота. – А через месяц другое письмо им напишет: заберите меня мама и папа, я домой хочу!

– Не напишет…

– Вот, ей-Богу, Нелька, была нормальным адекватным человеком, служила, пользовалась уважением, и на тебе, – приехали, сливай бензин!!

– Да, но ведь тебе не нужно ничего брать на себя, только принять заявление об утере паспорта и выдать новый по свидетельству о рождении. И ответить на запрос розыска нужным ответом…

– Да, совсем ничего! Всего лишь покрыть подлог человека, а так ничего!!

– Я, между прочим, тебе вообще ничего могла не говорить! Просто подала бы её заявление на утерю паспорта.

– Вот так спасибо! Что хоть сказала!

– Юр, у неё очень тяжёлая ситуация… жестокость в семье и школе. Моральная и физическая…

– Нель, не мне тебе читать инструкции, ты их наизусть знаешь. Работа с родителями, учителями, вызов в управление, наконец!

– Юр, она мне как дочь… я не смогла её им всем оставить.

Юрий Николаевич, уважаемый работник, честным трудом дослужившись до звания подполковника и должности начальника милиции, смотрел на свою младшую сестру, сидя за своим рабочим столом. И пытался сделать выбор. Сохранить свое честное имя, но лишить свою сестру, пусть не родную, всего. Она автоматически лишалась работы, семьи, а, может, свободы… Или помочь сразу двум человеческим единицам быть чуточку счастливее…

– Приводи её ко мне завтра, буду смотреть… и спрашивать

– Юрочка, родной, спасииибо! – Нелли подбежала к его столу, пытаясь обнять.

– Я ещё ничего не решил – выставил он руки перед собой, закрываясь от её эмоций.

На следующий день Лёка сидела перед столом начальника милиции. Она смогла выдержать этот долгий и тяжёлый разговор, не заплакав и не потеряв уверенности. И именно эта уверенность решила ситуацию. Решено было менять паспорт, поместив везде ее новую фотографию, заводить новое личное дело в паспортном столе.

– И ещё раз хорошо подумай: сможешь ли ты без запинки и всегда теперь откликаться на чужую фамилию, забыть навсегда свои детские прозвища?

– Да – ясные зелёные глаза смотрели с решимостью взрослого человека.

Через две недели, с новеньким паспортом и троечным аттестатом Лены Никольской, Лёка явилась в приёмную комиссию Петрозаводского лесного техникума. И завертелось: с утра она бежала на кафедру – перед учебным годом Нелли устроила её подработать, затем, после обеда, она штурмовала английский (её активное согласие!) А к середине учебного года ее усердие и прилежание вызвали недоумение у преподавателей.

– Ты точно на тройки училась? – спросила её преподаватель математики, ставя пятерку в ее зачётку в первом семестре.

Дети, а, в общем, уже не дети, а учащиеся, восприняли её ровно, не выделяя и общаясь совсем обыкновенно, и её прежние одноклассники постепенно перешли в разряд неприятных воспоминаний. Лека вздохнула свободно! У нее даже появился мальчик! Одногруппник Андрюха. Впрочем, её мальчиком его назвать было сложно, им просто было по пути возвращаться через парк после пар. Они болтали, смеялись, жевали ириски и сидели, болтая ногами, на детских качелях. А ещёу неё появилась своя зарплата! Три раза в неделю она после занятий оставалась на кафедре – копировала чертежи, сшивала проекты, раскладывала бумаги. И хоть небольшие это были деньги, но Нелли добилась главного, Лёка уважала себя! Большую часть этого заработка они складывали на Лёкину сберкнижку.

– Приданое! – шутила Нелли.

Артём был завсегдатаем в их доме, заходил просто так, без особых приглашений, они ужинали, смеялись, делились событиями и взглядами, в общем, чувствовали себя семьёй.

– Привет, мелкая! – басовито-дружелюбно приветствовал он неизменно свою названную сестрёнку. Она привыкла к тому, что у нее есть большой и сильный старший брат. И уже точно не смогла бы отказаться от своей нынешней жизни.

А обещание писать маме она сдержала. Их семейную тайну знали четыре человека, включая её саму. И каждый из оставшихся трёх, будучи по надобности в других концах страны (только подальше от теперешнего) – опускали в почтовый ящик открытку следующего содержания: " У меня все хорошо, я не вернусь, не ищите меня. Алёна». Написанную её рукой. Так, это был Байкал, куда этой осенью ездил Артем с друзьями. Псков, где Юрий Николаевич (и по совместительству теперь дядя Юра) неделю находился на расследовании преступления. И даже Москва, где Нелли повышала квалификацию сразу после Нового года. Лёку полюбили все без всяких условий, и даже суровый Юрий Николаевич любил с ней разговаривать, захаживая в гости. Говорил неспешно, не свысока, а как с равным собеседником, уважая мнение. На запросы по ориентировкам её розыска через неделю после их приезда он направил отрицательный ответ, и уже почти не сожалел об этом.

Она довольно быстро привыкла к обращению Лена в сочетании с чужой фамилией и к своему дню рождения, который теперь праздновался на два месяца позже. И окончанию первого курса это была совсем другая девочка, уравновешенная, любимая родными и уверенная в каждом завтрашнем дне.

Осенью перед её вторым курсом их с Нелли и дядей Юрой позвали на природу. Артём со своими друзьями весело и вкусно провожали сезон шашлыков на одном из лесных озёр, в изобилии окружавших город.

За этот год Артем успел обзавестись своей девушкой и автомобилем – чудом отечественного автопрома, «Копейкой». Он после армии устроился охранником и заочно поступил на юридический факультет университета по линии МВД – другого пути для него даже не предполагалось, с двух сторон был наглядный пример – приемных матери и дяди. А военная карьера сержанта десантных войск стала естественным подcпорьем. Рано утром они впятером довольно плотно утрамбовались в его авто и поехали к озеру, где их ждала компания друзей. На переднем сидении ехала Тома, жгучая брюнетка с шикарными формами и полноватым ногами. Она была немного бедовой и простоватой, но отказать ей в женской притягательности было невозможно. Мимо кровавой помады и густо накрашенных ресниц было не пройти. Не прошел и Артём. Впрочем, человеком она была не злым, на сближение с родственниками шла охотно, и знакомство прошло гладко. Артёму она дала свое прозвище – звала его Артиком, от которого он вполне беззлобно отмахивался, строя гримасы. Хотя, вряд ли разбитную Тамару это хоть сколь-нибудь смущало.

Когда прибыли на место, Лёка аж задохнулась. Вокруг была такая красота! Последнее осеннее солнце зажгло гладь озеро расплавленным золотом, а ельник вокруг перемежался с невысокими берёзками и гигантскими соснами. Кровавые пятна рябины вплотную подступали к самому берегу. Если взглянуть за горизонт, можно было увидеть рыжеватые сопки. Но самым удивительным был воздух. Настолько живой и вкусный, что его можно было пить как невесомый взбитый коктейль.

Компания была разномастной. Но особо выделялся разухабистый Колян. Уже прибыв на место хорошо тёплым, он не пропускал не одного розлива, ходил от группки к группке, шумно братался и вступал в разговор. Лёку он приметил сразу. Она чуть повзрослела и вытянулась за год, но все равно была звеняще юной и поразительно чистой. Волосы успели отрасти до плеч, но она больше не заплетала их в косички, и это добавляло взрослости. Да и личико приобрело спокойное и серьёзное выражение, и оно очень шло ей, а распахнутые глаза были сама жизнь.

– Ляля скоро образуется! – похабно осклабился Колян, смачно цокнув слюной.

– Ну, ну проходим, не задерживаемся, ваши места в другом ряду – шутливо, но настойчиво сгреб его за собой Артём. Он словно испытал рефлекс красной лампочки – от этого набравшегося другана исходила потенциальная угроза его мелкой. Её он готов был защищать безусловно и круглосуточно.

Компания веселилась свободно и от души, кто во что горазд. Кто-то жарил шашлыки, сопровождая процесс взрывами хохота, кто-то уже дегустировал первую партию. Артём с дядей Юрой закинули удочки в озерцо. Тамара и ещё парочка девушек томно изгибались под магнитофон на импровизированной танцплощадке – округлой поляне возле озера.

– Медляк! – пьяно прокричал-заказал Колян. Тома, посмеявшись, промотала запись, и из динамика полилась знакомая тягучая мелодия. Лёка не успела среагировать, и Колян подхватил её, увлекая ближе к «танцевальной» поляне. Ей стало неимоверно стыдно, гадко, больно от цепкой хватки алчных мужских рук. Сердце забилось пойманной встревоженной птицей.

– Не надо! Пожалуйста! Пустите! – её голос взвился и оборвался на высокой ноте. Но её испуг, её тонкая сопротивляющаяся фигурка, лишь раззадорили пьяного ухажёра. Он, вихляясь в такт музыке, раскачивал и мотал в крепких мужских руках бедную, чуть не плачущую девушку. И тут его явно садистское удовольствие было внезапно подпорчено. Артём, выбежав на Лёкин крик, сграбастал новоявленного ловеласа сзади и разжал его звериную хватку, выпустив на свободу не на шутку перепуганную девочку. Колян, разразившись руганью, предпринимал яростные попытки завязать драку, но был скручен подоспевшим Юрием Николаевичем. Далее – в стороне от всех образовалась кучка из четырех человек – красный и озлобленный Колян, скидывающий с себя сдерживающее кольцо рук Артема, что-то жестко говорящий Юрий Николаевич и слегка пьяная Тамара, тянувшая на себя рукав Тёминой куртки и что-то кричавшая при этом обиженным тоном.

Домой ехали вчетвером, молча. Тома, психанув, села в другую машину, не попрощавшись.

– Тамара обиделась? – спросила Нелли уже в середине пути, пытаясь заглянуть в глаза Артёма.

– На обиженных воду возят – закрыл тему Артём.

У него было странное ощущение, когда он побежал защищать Лёку. И дело тут было не только в братской тревоге за сестру, что-то ещё. Он молчал, копаясь в себе. Черт знает почему, но что-то сродни ревности поднялось в нем, когда чужой пьяный мужик полез её лапать. Он не мог разобраться в своих мыслях и злился на себя. А на свою сестрёнку он сегодня впервые посмотрел другими глазами. Он и не заметил, что из взъерошенного воробушка она трансформировалась в юную девушку. И пусть на все обязательные женские атрибуты сейчас имелся лишь намёк, но в ней без труда угадывалась красавица. Не похожая ни на один общепринятый типаж, и от этого ещё более притягательная. Он с удивлением понял, что давно любит свою мелкую Лёку, просто как родного человека. Но ой ли? Только ли как близкого? Вопрос самому себе стал откровением.

А Лёка сидела тише воды на заднем сидении, виновато опустив глаза. Она решила, что Артем злится на неё, из-за неё он поссорился со своей девушкой, и из-за нее молчат, глядя в окно, Нелли и дядя Юра…

ГЛАВА 13. ЛЮБОВЬ

В октябре домашние тайком отпраздновали Лёкино семнадцатилетние. У неё теперь по воле судьбы было два дня рождения, и в декабре её поздравляли одногруппники, а в дальнейшем, скорей всего будут поздравлять коллеги по работе, когда придёт время трудиться в коллективе.

Училась она легко, даже с удовольствием – здорово помогала работа на кафедре. Там её обязанности постепенно усложнились, ей поручалось искать в библиотеке или переводить с английского разнообразные материалы для научных работ старших преподавателей. Она, вооружившись пудовым двухтомным словарем, переводила научные статьи и аннотации к проектным работам. А в квартире Нелли, наконец, перестало пылиться без дела старенькое фортепиано – Нелли нашла преподавателя музыки для Лёки. На удивление быстро она освоила сольфеджио, и уже через полгода играла несложные пьесы. Вообще, она была довольно способной. Тенденция к занижению оценки её успехов в детстве дала обратный результат сейчас. И в своей группе она имела стойкий эффект притяжения. К ней подходили советоваться, списать курсовую, да и просто спросить её мнение. Зачастую именно оно становилось решающим.

Артём помирился со своей Тамарой, и на семейные торжества они обычно приходили вдвоем. Тома была неизменно яркой, шумной и немного вульгарной. Освоив к своим двадцати годам лишь немудреное поприще продавщицы, менталитет имела соответствующий. Она невпопад комментировала, громко смеялась, и вообще, была шумной и активной. Неизменно короткие юбки и обтягивающие кофточки ярко кричали об открытой сексуальности. Для Артёма вчерашнего – вырвавшегося на гражданку дембеля такая Тамара была наиболее желанным вариантом. Но Артем сегодняшний уже менял приоритеты, и все чаще стеснялся глуповатого поведения своей подруги. Он все чаще замечал глобальную разницу между ней и Лёкой, явно не в пользу Тамары. Тома же, интуитивно ощутив угрозу отношениям со своим мужчиной, относилась к Лёке с настороженной неприязнью, а выйдя из гостей, отпускала язвительные шуточки в её адрес. И не удивительно, что его терпение лопнуло в один прекрасный момент. И сдерживать эмоции он не стал.

– Не даётся тебе сиротинушка? То-то я смотрю, неплохо было бы добраться до этой целки в качестве разнообразия! Да и ей хоть что-то перепадёт – ехидно подколола она его по дороге домой

– Заткнись…. Дура! – сжимая кулаки, рявкнул он. Они остановились, и в его глазах она прочла борьбу с диким желанием врезать ей по физиономии. Но он лишь плюнул ей под ноги и, развернувшись в обратную сторону, размашисто зашагал к себе.

И это словно сняло запоры в его сознании, и он больше не сопротивлялся этому притяжению. У Нелли и Лёки он бывал любую свободную минуту, даже стал вытаскивать свою «сестрёнку» прогуляться.

– Пойдем, ученица, воздуху глотнешь, а то зеленее этого учебника – со смехом вытаскивал он её из-за стола по вечерам. Они шли до пролеска, которым она могла любоваться с балкона. С ней можно было говорить о тысяче вещей, она улыбалась время от времени, отвечая шуткой на шутку. Он со своей верхотуры смотрел на маленький прямой носик, густые пшеничные волосы, чуть заметно улыбаясь её серьезности и рассудительности. Она, эта взрослая размеренность так не вязалась с её полудетским обликом. Они обнаружили и полюбили небольшой лесной уголок на окраине пролеска. Кусты ельника внезапно заканчивались, открывая крутоватый спуск к берегу небольшого озерца, а на самом краю этого спуска, прямо рядом с поваленным высохшим стволом дерева росла раскидистая ива.

– Смотри-ка! Как в парке! – воскликнула Лёка.

– Не, в парке хуже, там лавочки железные – хохотнул Артём.

Так, хоть они ещё не были парой, у них появилось «своё» место. В каждый период оно было разным. Летом, в редкие жаркие недели это был прохладный зелёный островок, и под куполом ивы можно было часами болтать, присев на поваленное дерево. Осенью она служила огромным зонтом, а подойдя к спуску на самый берег озера, можно было залюбоваться кромкой ельника на другом берегу, от разноцветия которого захватывало дух. До золотистых сопок, казалось, рукой подать. Зимой к иве можно было пробраться, лишь проторив рукотворную дорожку в сугробах. А весной ива являла собой саму жизнь – она распускала почки под музыку ручейков, одеваясь потихоньку в зелёный шифон. Здесь Артём впервые попробовал поближе подобраться к этой немногословной закрытой девочке.

– Открытку напишешь? – тихо спросил он в один из вечеров после долгой паузы. – Я завтра в командировку на Урал.

Она с минуту молчала.

– Давай… Только до завтра уже не успею, её же ещё купить надо, а сейчас все закрыто.

– Ну, напиши письмо, конверт одолжу – улыбнулся он.

Лёка опустила голову. Артём терпеливо ждал, не торопя.

– Нечего писать…

– Надо… уметь прощать.

– А если оно не нужно, моё прощение? В этот вечер впервые с того дня, как за ней в последний день захлопнулась дверь родительской квартиры на пятом этаже, она смогла говорить о своей боли. Она рассказала о своем детстве, об особенностях воспитания, о характерных отличиях своего родителя.

– Он мог вскипеть за одну секунду, и к этому никогда не будешь готов. И эти вспышки были похожи на приступы страшной болезни. Он даже внешне менялся и, кажется, забывал половину русских слов. Были какие-то… Неологизмы.

– А мама?

– Мама… Она, в конце концов, подчинилась заведенному миропорядку. Ну, покричит, ну помашет руками – так не всегда же. А так – и муж, и по совместительству не пьет – не курит…

– Хлестко…

– Как есть… было

– И ты никогда не изменишь свою позицию?

– Не знаю. Я не Господь Бог…

Артём все глубже проникался этой привязанностью и пытался запретить себе увязнуть окончательно. Это было парадоксально. Она несовершеннолетняя, да к тому же, сестра. Неважно, что названная. Влюбиться в семнадцатилетнего подростка – это же черт знает что такое! В свои двадцать два он заматерел, да и, собственно, ребенком он давно не смотрелся. А после армии полюбил качалку, борьбу. Да и в остальном – спиртным особо не увлекался, не курил – двухметровый здоровяк не внушал желания попросить сигарету в темном переулке. Рядом с Лёкой он производил впечатление льва с котёнком.

А она со своей стороны тоже пыталась разобраться со своими привязанностями. Её детский провожатый, одногруппник Андрей, наконец, разглядел женские чары своей подруги. Прогулки через парк потихоньку стали сопровождаться влюблёнными взглядами, соприкосновениями рук, пломбиром в вафельном стаканчике.