И рвется цепь

Глава первая

Я стою и смотрю в окно своей однушки на окраине Москвы. Живу в Бутово. У подъездов на лавочках – алкаши. Это самые живучие люди: пьют круглый год и редко умирают. Здесь живут мамаши с детьми, которых вывозят в колясках или выгуливают на площадках. Остальные жители здесь не живут, а спят. Отсюда и название – «спальный» район. Их день проходит где-то в городе – в офисах, кафешках, парках, клубах. Сюда приезжают, чтобы залезть в свои берлоги и набраться сил, а назавтра снова штурмовать столицу.

Я стою и смотрю в окно. Ноябрьский дождь ровно льет с неба. Сквозь его потоки и капли на стекле я вижу соседний дом. Мертвый панельный истукан. Я живу в таком же. Они одинаковые. У останков дворовых качелей размокает картонная коробка. Через три, ровно через три минуты я повернусь и покину квартиру, запру дверь, выйду из подъезда, сяду в автобус, везущий к метро, увижу своих попутчиков. Многих из них я знаю в лицо. Они меня тоже. Но мы не здороваемся. Социальный ритуал этого не предусматривает. Меня это устраивает. Я никогда не задерживаюсь у окна подолгу. Вообще нигде не задерживаюсь подолгу. Мне нельзя долго оставаться без дела, нужно все время чем-то себя занимать. Пока я еду в транспорте, я никто. У меня нет имени, пола, возраста, надежд и устремлений. Я часть этого города, часть этого мира из дождя, размокшей коробки и соседнего дома. Я никогда не видел ничего другого и не хочу видеть. У меня есть моя зарплата. Мой спортзал. Мой стрелковый клуб. Моя постель. Мой вечерний телевизор. Если я чем-то не занят, я начинаю проваливаться, и тогда может случиться плохое. Кажется, так они это называли. Да, по-моему, именно так. «Старайся постоянно себя занимать. Не сиди без дела и не думай попусту. Читай, учись, собирай конструктор, занимайся спортом. Иначе ты опять будешь проваливаться». Так говорила мать. Так говорил психиатр.

Когда ты заканчиваешь университет, перед тобой открывается целый мир. Так считается. На самом деле, в тот день, когда ты получаешь диплом, ты просто продолжаешь плыть по течению. Перед тобой не так уж и много возможностей. В университете мы все пили. Я тоже, иногда до рвоты. Можно было продолжить бухать. И спиться. Я знал пару человек, которые поступили именно так. Можно найти работу и пахать до пенсии, обрастать скарбом, семьей, хнычущими детьми, стыдливо ходить на сторону, сажать картошку на даче, хвалить цветы, высаженные женой, стареть. И сдохнуть. Можно выбиться в большие начальники. В этом случае схема меняется незначительно. В первый год жизни после университета, в первый год своей взрослой, по-настоящему взрослой жизни, я понял это удивительно ясно. Я выбрал работу, так как вариант спиться – не по мне. Я никогда не чувствовал желания жить, но и смерть в мои планы не входила. С тех пор я плыл по течению странной реки, которая несла меня к могиле. Менялись моя одежда, мое тело, обраставшее новыми слоями мышц. Занятия спортом стали для меня способом убивать время, любимым приемом удерживать себя здесь, не проваливаться. Я болел, выздоравливал, ездил в отпуск, спал с кем-то, но никогда не был в отношениях, как это принято называть. Я никогда не умел, да и не хотел учиться общаться с людьми. Когда я перестал пить, у меня не осталось друзей и женщин. Меня это устраивает. У меня нет интересов и увлечений. Я просто стараюсь поменьше взаимодействовать с окружающим меня миром. Когда мне приходится разговаривать с кем-то, я начинаю испытывать беспокойство и хочу поскорее закончить разговор. Общение – самый неприятный из социальных ритуалов. Я не понимаю, чего от меня хотят. Когда из моего бытия ушли люди, условно называвшиеся моими друзьями, мне стало легче.

Сколько себя помню, жил будто в схватывающемся бетоне и смотрел на окружающих будто сквозь пыльное стекло. Через десять лет после окончания вуза я был настолько заморожен, что спокойно пережил смерть родителей в автомобильной аварии. Я не плакал на их похоронах. Мне было откровенно все равно. Их кремировали, через неделю я принес урны на кладбище, и угрюмый мужик зарыл их в землю. На могиле я не появлялся ни разу. Им это не нужно. Их больше нет. Не вижу никакого смысла их навещать. Зачем приходить к тому, кого больше нет? Все равно что идти в гости к человеку, зная, что он больше не живет по этому адресу.

Три минуты истекли. Я очень хорошо чувствую время. Могу безошибочно выдерживать паузы между подходами в качалке. Я даже просыпаюсь без будильника. Ставлю его на всякий случай. Проснувшись в заказанное самим себе время и открыв глаза, выключаю его на телефоне. Я так давно не слышал мелодию своего будильника, что успел забыть ее. Мой сон и явь не сильно различны. Поездка в метро, как обычно, занимает сорок минут, после чего я прохожу по залитой дождем мостовой мимо старбаксов, макдональдсов, сбарро и прочих сетевых заведений. Вхожу в огромный вестибюль офисного здания. Подношу пропуск к турникету, возле которого стоит скучающий охранник, молодой парень из Вологды. Он вахтовик, работает пятнадцать через пятнадцать. Не помню, когда он рассказал мне это. Еще меньше понимаю, зачем. Лифт поднимает меня на пятый этаж. Здесь все стерильно. Начиная от прохладного холла с турникетами, до лифта, коридора и заканчивая самим офисом. Это здание класса «А», поэтому ни о каком намеке на жизнь здесь не может быть и речи. Когда вхожу в наш офис, даже у меня поначалу перехватывает дыхание, как будто вдохнул холодный воздух. Ледяные стеновые панели из акрила, имитирующие дерево неизвестной породы, серый каменный пол, мертвящие лампы дневного освещения. Их не гасят никогда, они горят здесь вечно, даже если на улице яркий день. Я буркаю приветствие секретарше на ресепшене, оставляю в гардеробе свою кожаную спортивную куртку и иду в свой отдел по коридору. В нем несколько дверей, каждая ведет в свой отсек. Коридор заканчивается круглым широким пространством с затемненным окном во всю стену. Здесь есть кулер, журнальный столик, диван и кресла. В них никто никогда не сидит. Я вообще не помню, чтобы в этой зоне появлялись люди. Затемненное стекло похоже на экран или на фотообои. Сейчас оно залито дождем и показывает то же, что и обычно: соседнее здание из такого же стекла. Я открываю тяжелую дверь с вертикальной холодной ручкой и вхожу. Коллеги даже не поднимают глаза от мониторов. Работа кипит. Я сажусь на свое место и включаю компьютер. Стол завален отчетами, договорами, какими-то папками неизвестного содержания. На самом деле, все эти бумажки давно пора выбросить, это отработанный материал. Но они дают мне иллюзию тепла. Голый офисный стол выглядит совсем уж тягостно. Тяжелее всего мне находиться в местах, где есть люди, с которыми возможно общение. Метро и автобус не в счет. Там со мной никто не заговаривает, но работа – дело другое. Здесь принято общаться, и поэтому я не люблю приходить сюда. Мне очень сложно поддерживать разговор, особенно если он является самоцелью. Я не нахожу, что ответить, и начинаю нервничать.

Мужчины в нашем офисе носят галстуки с отливом и ботинки на толстой подошве. На их телах, варьирующихся от дистрофика до неповоротливого толстяка, дорогие костюмы смотрятся и угловато, и диковато. Но коллегам кажется, что выглядят они круто. Секретарши с ресепшена того же мнения. Я ношу одежду Get Big, потому что она не сковывает движения и ее легко стирать. Дома у меня несколько комплектов почти что одинаковых кофт, толстовок и футболок, которые я меняю через день.

До обеда я, как правило, ничего не делаю. Наша компания – дочерняя фирма филиала нефтяной корпорации. На самом деле, никто не знает, чем мы здесь занимаемся. Имитировать деятельность легко, если ты специалист в своем деле и вдобавок тебе на него плевать. Поэтому я бегло просматриваю несколько договоров, вношу правки в произвольных местах и отправляю на утверждение начальству. Начальство смыслит в договорах еще меньше моего, так что, как правило, все проходит гладко. Из-за моего внешнего вида на переговоры меня, как правило, не зовут. Поэтому сегодня я бегло набрасываю тезисы, которые мальчик с ужимками гомика будет озвучивать партнерам. Наши сотрудники никогда не говорят. Они озвучивают, представляют, презентуют то, что вкладывает им в головы система. Систему, между прочим, в данном случае представляю я. В целом мы выполняем некоторую репрезентативно-декоративную функцию, и от нашего труда не зависит ровным счетом ничего. Но все страшно боятся ошибиться или сделать что-то не так. В кабинете вместе со мной работают еще трое. Я постоянно забываю, как их зовут. Помню только фамилии. Таким образом, я могу ассоциировать письмо, пришедшее по Outloook, с тем, кто его прислал. Первый – тот самый педиковатый юноша. Он носит дорогой синий костюм, белую перламутровую рубашку и черный галстук. Запонки, непременный атрибут богатых и успешных, у него золотые. Зажим для галстука тоже под золото.

У него маленькое птичье лицо и черные зализанные назад волосы. Второй коллега – ожиревший от сидячей работы мужик неопределенного возраста. Лицо его напоминает гнилой овощ, выросший в подвале, без солнца. Глаза глубоко посажены, непропорционально мелкие, с бесцветными ресницами. Он предпочитает темные костюмы, от чего его тело визуально становится еще шире. Рубашки, как правило, тоже темные. Галстуков не носит никогда. Подозреваю, что ему они просто не по карману, а покупать дешевые он стесняется. Третий сидит как раз напротив меня. У него борода, о которой – это видно – очень заботится. На вид ему лет сорок. Значит, на самом деле, меньше тридцати пяти. Здесь стареют рано. Бородач отдает предпочтение клетчатым и вельветовым пиджакам в сочетании с джинсами.

Окон в нашем кабинете нет, впрочем, как и во всех остальных. На стенах висят абстрактные картины с устремленными в никуда фигурами и линиями. Стены светлого цвета, от чего у меня постоянно возникает ощущение холода. К тому же коллеги обожают включать кондиционер на восемнадцать градусов, поэтому мне приходится кутаться в теплую толстовку.

Я никогда не разговариваю с коллегами. Это продолжается годами, и все привыкли. Мы можем обсуждать только договоры и правки. Между собой мужики разговаривают, и я вынужден слушать истории про «Ашан», дачу, тещу, рыбалку, детей, какие-то свидания, пьянки, жен, подруг, соседей. Мне рассказать нечего, и я не чувствую потребности чем-то делиться.

Ровно в тринадцать часов я поднимаюсь, блокирую компьютер и иду на офисную кухню обедать. Я никогда не хожу на бизнес-ланч в фантастически дорогую точку общепита, где кормят мусором – жесткими сандвичами с тунцом и авокадо, колой. Я много тренируюсь, и мышцы требуют качественного, обильного и частого питания. Я трапезничаю с бедной частью сотрудников – секретаршами, девушками с ресепшен и обычными менеджерами. Чернью. В чем состоит их работа, я не знаю. Мне кажется, они тоже. Но они очень любят ее обсуждать за приемом пищи. Кухня расположена в самой дальней части офиса, в так называемом бэк-офисе, куда никогда не водят заказчиков или тех, кто приходит на переговоры. Она расположена максимально далеко от переговорных, чтобы гостей не беспокоил запах пищи. Странно, почему люди так стесняются естественных процессов? Еда, испражнения, секс… Это же присуще всем! Почему, попадая в офис, они разыгрывают какую-то странную пьесу, где от человека остается только костюм и папка с бумагами? Вопрос, на который у меня нет ответа. У меня много таких вопросов. Но они меня не мучают. Я просто нахожусь здесь и выполняю то, что мне поручено. За это я получаю деньги, на которые потом могу тренироваться в спортзале и стрелять в тире. Я рад, что у меня есть моя жизнь и она именно такая, какая есть.

На кухне беру из холодильника свой обед, разогреваю. Сегодня я буду есть семгу с рисом и овощами. В воздухе стоит тошнотворный запах сарделек. Трое уже облепили стол. Один их них – системный администратор. В растянутом свитере, с вечно сальными волосами. Должность второго я не знаю. На нем рубашка Lacoste, очевидно, подделка, и джинсы в об-липку. Третий – толстый мужик из отдела логистики. Он носит черную водолазку и джинсы, которые давно пора выбросить. Входит Лидочка. Черт, только не это! Лидочка – наша звезда. Мне кажется, на нее дрочат все мужики в офисе. Думаю, что с одним из них она спит. Но хочет она меня. Или ей просто нравится меня доставать. Лидочка носит юбку-карандаш и блузку, подчеркивающую третий размер груди. Грудь у нее и правда хороша, да и фигура, в общем-то, идеальна – точеная. Стройность ног подчеркивают туфли на высоченном каблуке. У меня в штанах привстает. Не удивительно – уже неделю не было секса.

– Как прошли выходные? – воркует Лидочка, обращаясь ко мне.

– Нормально. Как обычно.

– Что делал?

– Стрелял в субботу, в воскресенье тренировался.

– Ты вообще хоть чем-нибудь еще занимаешься, кроме тира и спортзала? Что, никакой личной жизни?

– Нет.

Она фыркает и, отклячив задок, ставит в микроволновку разогреваться какой-то свой микроланч. Мужики смотрят на меня как на идиота. Они завидуют мне и одновременно недоумевают. Не удивлюсь, что кто-то считает меня пидором. Я начинаю нервничать, так как подозреваю, что у нее еще остались ко мне вопросы. Пытаюсь как-то отстраниться от этой ситуации. Представляю себе идеально ровную плоскость серого цвета, на которой лежат мои отчеты. Мысленно перелистываю их, уже сшитые офисной брошюровочной машинкой. Лидочка становится напротив меня, начинает о чем-то разговаривать с тем, что в рубашке Lacoste. Так, теперь она меня игнорирует. Уже лучше. Я не слышу, о чем они говорят. Сейчас я хочу только одного: чтобы она ушла. Я чувствую, как от ее головы и от голов стоящих рядом распространяется внимание ко мне. Мне это очень тяжело.

Тир и спортзал держат меня на поверхности. Тир и спортзал – это то, чем я заполняю свои дни вне работы. А еще готовка. У меня больше ничего нет, и, если не будет этого, я начну проваливаться. Чем заполняют свое существование другие? Я много раз пытался представить себе их жизнь. Я видел бытие родителей. Но они ведь были друг с другом. Они были вместе. Иногда мне даже казалось, что это не два человека, а один, просто раздвоенный, что ли. Для меня отношения с другим невозможны. Не представляю, как можно жить с кем-то, о чем-то говорить. Не понимаю, зачем. Изначально встречаются ради секса. Потом начинают жить вместе. Но я читал, что в супружеских парах секс бывает не так уж часто, а иногда его вовсе нет. Тогда зачем они живут вместе? Может быть, это боязнь одиночества? Я возвращаюсь мыслями к Лидочке. Ничего, кроме раздражения, я к ней не чувствую.

Я мог бы легко пригласить ее на свидание, потом отвезти к себе домой и трахнуть. Но сама мысль об этом заставляет меня содрогнуться. Я не хочу говорить с женщинами, и еще меньше у меня получается заниматься с ними сексом. Раньше ради него я ходил на свидания, иногда получал желаемое, легко расставался. В компании моих друзей всегда появлялись какие-то девушки. Я слыл циничным и грубым. Им это не нравилось, друзья называли меня мачо. Завидовали легкости, с которой я расставался с женщинами. Но я никогда не был грубым или циничным. Я не знаю, что это такое – быть циничным. Я просто никогда не представлял, что делать с женщиной после совокупления. Не мог понять, о чем с ней говорить, почему нужно появляться где-то вместе, даже устраивать совместный быт. В этом же нет ничего приятного! Тогда зачем?

Не могу вообразить себя на свидании с Лидочкой. Вру. Вообразить это я могу очень легко. Мы сидим в кафе. Ресторан – слишком шикарно, слишком обязывает. Это ведь просто офисная интрижка. Обычный офисный трах, ничего личного. Мы заказываем роллы. Обожаю японскую кухню. Нам принесли заказ. Надо о чем-то говорить. И тут начинается самое сложное. Я не могу выдавить ни слова. Даже сейчас, когда просто представляю себе эту сцену. Я не могу ничего сказать ей. «Поехали ко мне?» Слишком рано. Нужно соблюсти хоть минимальный социальный ритуал. И вот я выслушиваю ерунду про ее подружек и про то, как она неудачно покрасила волосы. У Лиды шикарные пышные волосы, жгучая брюнетка, как говорят они. Я должен взять и уйти. Прямо сейчас. Диннь! Сигнал микроволновки прерывает мои кошмары наяву. Я вытаскиваю тарелку, становлюсь к столу и начинаю есть. Что за идиотизм, почему в столовой нет стульев? Почему мы стоим как в рюмочной? С наслаждением приканчиваю свой обед, мою тарелку и вилку, ухожу к себе в кабинет. Нет, свидания не для меня.

Ровно в шесть вечера я выключаю компьютер и молча иду в гардероб. Там я надеваю куртку и беру свою спортивную сумку. На самом деле, мой день начинается только сейчас. Только когда я покидаю офис и направляюсь в качалку.

Помню, как я пришел в зал в первый раз. Мне было шестнадцать лет. В десятый класс я был переведен с трудом. Помню, как классная открыто говорила матери, что я негативно влияю на других учащихся и создаю обстановку дискомфорта. Я сидел под дверью кабинета. Слышал их беседу слово в слово. Мать плакала. Она вообще часто плакала. Классная напомнила ей, что это еще большая удача, когда ребенок в таком психическом состоянии учится со всеми, с нормальными детьми, а не в классе корректирующего обучения, и уж давайте говорить откровенно, не в интернате. Она сказала, что механическое усвоение материала – это еще далеко не все проблемы. Что я пугаю одноклассников, потому что у меня отсутствует эмоциональный интеллект и со мной совершенно невозможно установить контакт. Мама пообещала, что непременно выправит ситуацию.

Отец предложил тренажерный зал как самое простое решение. Ведь мне все время надо быть чем-то занятым, отвлекаться, иначе я опять буду проваливаться.

Качалка мне понравилась. Может быть, это самое лучшее, что было в моей жизни. Десятый и одиннадцатый классы я почти не помню. Помню, что все время качался, а уроки просто выучивал наизусть. Мне нравилось учиться, хоть я никогда не понимал, в чем смысл этого занятия. Но учебники и спортзал отвлекали меня, убивали время, а значит, все было хорошо. Так говорила мать. Она эти два года часто повторяла: «Все хорошо, все хорошо». Наверное, так и было. Как я поступил в институт, тоже почти не помню. Была какая-то череда экзаменов. Я отвечал на вопросы, это было несложно, потому что я почти все зазубрил.

Зал, в который я хожу, находится недалеко от нашего офиса. Это «фитнес нового типа», как они его позиционируют. Он разделен на две зоны – обычную и хардкор. В обычной тренируются пляжные качки и офисные пузаны, пытающиеся сбросить лишние килограммы. Туда же ходят девки, чтобы подцепить парня на классной тачке. В хардкорную зону ходим мы, те, кто реально качает железо. Здесь только свободные веса – штанги, гантели. Из тренажеров только кроссовер, чтобы дорабатывать грудные мышцы. Пол застелен толстыми резиновыми плитками, усыпан тальком и магнезией, зеркало перед силовой рамой, на которой выполняют приседания, заплевано – на предельных подходах у атлетов с выдохом вылетает слюна. Бывает, что и кровь, если кто-то губу закусил. Здесь пахнет мазями для разогрева мышц, магнезией, потом, несвежими шмотками. Так что гламурным мальчикам и девочкам здесь делать решительно нечего. Хардкор-зона отделена от основного фитнеса. Чтобы добраться до нее, нужно пройти через коридор. И у нас отдельная раздевалка. Мы как прокаженные. Нас не видно и почти не слышно, если только кто-то не орет на приседе или становой тяге при подъеме предельного веса. Но, как правило, громкая музыка и у нас, и у фитнесеров гасит все нежелательные звуки.

Я вхожу на территорию спортцентра, прохожу через парковку. Прямо – выставка дорогих спорткаров и внедорожников. Чего тут только нет – «феррари», «бентли», «мазерати», «брабус-мерседесы», «бэхи»… Среди них случайно затесалась «девятка». Интересно, чья? Я вхожу в стеклянную дверь, поднимаюсь по лестнице, стены крашены в приятный зеленоватый цвет. На них «фотографии наших чемпионов» – тех, кто здесь занимается или занимался и занял места на соревнованиях. В основном это бодибилдеры и фитнес-девочки. Далее следуют фото знаменитостей, которых здесь сфотографировали. Большая часть из них ни разу здесь не была. Заезжали посмотреть, в лучшем случае покупали абонемент и никогда не возвращались. Или же просто их удачно поймали в тот момент, когда звезда заехала забрать любовника или любовницу. Уговорили сфотографироваться. Подписей под фотографиями нет. Это же знаменитости, их знают все. Некоторых я и правда знаю в лицо. Некоторых никогда не видел, особенно молодых. Прохожу мимо ресепшена. Меня приветствует идеальная блонда. Обесцвеченные волосы, белая блузка, не слишком открытая, но подчеркивающая наличие груди. На шее тоненький золотой крестик.

Стойка перед ней покрыта рекламками нашего фитнес-центра. Цены здесь кусаются, но оборудование и близость к офису того стоят. Поэтому я хожу сюда. Я иду по коридору в раздевалку. Стены выкрашены в стальной цвет, и здесь нет ни одной фотографии.

Просто голые стены. Меня это устраивает. В раздевалке слышу обрывки разговора. Двое говорят за соседним рядом шкафов, поэтому я их не вижу, только слышу обрывки фраз про креатин, аминокислоты, глютамин, правильное питание. Здесь такие разговоры – как шелест листьев в лесу или как шум уличного движения в городе – через какое-то время просто перестаешь обращать на них внимание. Я переодеваюсь. Остаюсь в трусах. Смотрю на свое отражение. Раздевалка плохо освещена, поэтому кажется, что из зеркала смотрит незнакомец. Довольно высокого роста, раскачан, широкая грудная клетка, массивные плечи. Но сразу видно, что этот парень ни разу не сушился, просто качал да качал себе массу. Бицепсы не проработаны, как у бодибилдеров, не выпирают вены. Хорошо питается значит, даже излишне. Ноги, точнее икры, явно нуждаются в дополнительном внимании. А вот квадрицепсы выперли даже непропорционально. Пресс чуть обозначен, но тоже не проработан.

Парень явно любит таскать тяжелые веса, но на форму ему плевать, или же просто ленится. Очень короткая стрижка, светлые волосы, глаз не видно, темные впадины. Лицо выражает странное спокойствие, почти маска. Татуировок на теле нет, вопреки нынешней моде. Боксеры Calvin Klein сидят идеально.

Надеваю свою обычную форму – штангетки Аdidas, шорты и футболку без рукавов. Осталось захватить атлетический пояс, и можно идти качаться. В зале меня сразу же встречает Колян, здоровенный амбал под два метра, полностью бритый, кроме челочки а-ля гопники девяностых. На нем растянутая футболка, из-под которой выглядывают внушительные бицепсы, видавшие виды шорты и старые кроссовки, которые не всякий бомж надел бы. Коляну по барабану, он фанат, как и почти все здесь. Он работает в наркоконтроле. Черт знает, кем он там работает, я никогда не интересовался. Тот случай, когда меньше знаешь – крепче спишь. На жимовой скамье пыхтит Димон. Еще один исполин. Его профессия мне неизвестна. Грудная клетка у него просто невероятных объемов. Бывший бодибилдер, надо думать. На плече выцветшая татуировка «ВДВ», ладони вечно в магнезии. Его страхует Серый. Подрабатывает где-то в гламурном фитнесе тренером, сюда приходит отрываться и качать железо, как он говорит «реально». Сегодня в зале только мы. Понедельник, день тяжелый.

– Здарова, красавчик! – орет мне Колян. Он всегда, как говорится, на позитиве. Либо дело в стероидах, либо он такой сам по себе.

– Привет, – вымучиваю из себя улыбку. – Поработаем?

– Да мы уж давно тебя ждем. Что сегодня?

– Присед.

– Твой любимый? – язвит Колян.

Он знает, как я ненавижу приседать.

Я иду к силовой раме разминаться. Беру пустую штангу. Делаю пятнадцать приседаний. Ноги как будто каменные. Мышцы знают, что их ожидает шок, заранее боятся. Затем я ставлю на штангу две двадцатки. Теперь на ней шестьдесят килограммов. Приседаю еще пятнадцать раз. Мышцы греются. Восемьдесят. Сто. Сто двадцать на шесть. Сто сорок на пять повторов. Сто шестьдесят на четыре. Время надеть пояс и прыгнуть на сто восемьдесят. Мышцы молят о пощаде. Я автоматически прислушиваюсь к себе. Не ноет ли, не тянет ли где. Нет, все в норме. Просто я очень не люблю приседать, только и всего. Это ложный сигнал от мозга к мышцам. На самом деле, они в порядке, я знаю. Но подсознательно пытаюсь сам себя обмануть, найти причину снизить нагрузку. Я давно раскусил эту игру своего мозга, а он, бедняга, никак не сменит тактику. Затягиваю пояс, беру сто восемьдесят. Теперь штанга прогибается. Я сажусь в полный присед, и в момент, когда она пружинит внизу, выпрыгиваю вверх. Раз. Стою, штанга прогнута, жду, пока она успокоится, перестанет колебаться. Мне ни к чему лишние усилия. Сегодня я иду на двести, а значит, сейчас просто психологически готовлю себя к весу. Два. Ставлю штангу на стойки. Вылезаю из-под нее, ослабляю пояс. Теперь нужно немного попить воды. Но только немного, иначе можно сблевать. И решающий, рабочий подход. Прошу Коляна подстраховать меня. Он с сосредоточенным лицом становится позади. Он ничего не говорит, но я знаю – вытянет. Даже если я полностью потеряю контроль над снарядом, он вытянет. Я затягиваю пояс, залезаю под штангу. Черт, до чего же она тяжелая! Она как будто спаяна с чертовой обшарпанной стойкой, отлита из одного с ней материала. Я не подниму. Я не присяду с таким весом. Хочется убежать в раздевалку, быстро переодеться, даже не ходить в душ, сразу домой. Но вот я впечатываю спину в гриф. Штанга тонет в мышцах спины. Руки пошире. Так… Есть, оторвал от стоек. Какая же она тяжелая… Не думать, просто делать. Я приседаю. Мир меркнет, я встаю. Легко. Неожиданно легко встаю. Жду, пока снаряд успокоится. Вдох-выдох. Еще один присед. Третий. Четвертого я не помню. Колян говорит: «Сделал чисто, красавчик!» Черт возьми, все же двести килограммов! Смотрю на свое лицо в зеркале. Кровь прилила к щекам, скулам. Перенапрягся сегодня. Ненужная победа, которая нужна мне, чтобы продолжать жить. В этот день я делаю еще три подхода по четыре повтора в каждом. Я не помню, как я заканчиваю последний из них. Почти падаю у силовой рамы. Но зато теперь можно расслабиться и валять дурака. Я делаю жимы ногами в станке. Толкаю пятьсот кило, но в станке это так, семечки. Потом делаю сгибания и разгибания на тренажере, в суперсете. Мышцы горят. В конце тренировки уделяю минимум внимания плечам и бицепсам. Разводка гантелей и сгибания на бицепс по двадцать два килограмма. Все. Хорош!

Я выхожу из зала, в руке атлетический пояс. Я почти не чувствую его веса, мышцы приятно ноют после большой нагрузки. Бросаю пояс в шкафчик, беру полотенце, иду в душ. Кабинок здесь нет. Просто общее помещение со сливом в полу и несколько труб с душевыми насадками вдоль стены. Под горячими струями воды тело размякает как тесто. Я подставляю воде лицо, замираю и растворяюсь в ней. У меня сильная эрекция. Оглядываюсь кругом. Под соседним душем намыливает голову какой-то мужик. Отворачиваюсь к стене, стараюсь думать о чем-то неприятном. Мертвые собаки, вонючие свалки, наш офис, Лидочка. Черт возьми, почему я сейчас подумал о ней? Как ни странно, Лидочка помогает, член опал почти полностью, и я могу дотянуться до полотенца, прикрыть пах и уйти в раздевалку. Нет, нужна разрядка. Мне нужна разрядка. Одеваясь, я думаю, кому набрать. Лере или Яне? Есть еще Маша. Но это запасной вариант, до нее сложно дозвониться. Эрекция повторяется. Я с трудом натягиваю джинсы и размещаю полувставший член вдоль ляжки. На ресепшене сдаю ключ от шкафчика, выхожу в холл. Сажусь на диван, достаю мобильный, набираю номер.

– Лера? Привет. Через час могу заехать? Хорошо. Еду.

Лера работает проституткой. Это не настоящее ее имя. Я хожу к ней не первый год. На самом деле, ее зовут то ли Катя, то ли Наташа. Она говорила мне. Я забыл. Для проституток сказать свое настоящее имя – это некий кредит доверия. Маркер, указывающий на то, что ты теперь постоянный клиент и можно слегка отказаться от анонимности. Но я никогда не обращаюсь к ней в лицо по имени, даже по вымышленному. Произношу имя только по телефону.

Глава вторая

Я вхожу в метро. Основной поток едущих с работы еще не схлынул. В Москве работают допоздна, поэтому до девяти вечера в метро толкучка. Сейчас еще нет девяти. Еду, прижавшись спиной к дверям. Стараюсь не смотреть на пассажиров. Они смотрят на меня. Не все. Некоторые. Мужчины с завистью, женщины оценивающе. Те, что постарше, подозрительно.

Да, у меня хорошая физическая форма, а внешне я в их представлении похож на головореза. Пассажиры в основном сливаются у меня в единую массу. Я инстинктивно выделяю потенциально опасных людей, но сейчас в радиусе обзора таких объектов не наблюдается. Через несколько остановок я выхожу. Иду от метро дворами. Я хорошо знаю дорогу. У подъезда звоню еще раз: «Я у подъезда». Набираю код на домофоне и поднимаюсь на второй этаж. Старая пятиэтажка. На стенах мат и грязь. В приквартирном тамбуре стоят санки соседского ребенка. Ее дверь уже приоткрыта. Я проскальзываю внутрь. Лера невысокого роста, черные крашеные волосы. Вамп. Накладные ресницы, косметики на лице нет. Для постоянного клиента, вроде меня, вечерний макияж не обязателен. Меня это устраивает. У нее немного близко посаженные глаза и маленький курносый нос. Высокие скулы, лицо удлиненное. Такое может свести с ума. В таких часто влюбляются. Идеальная кожа. Чуть тронутая солярием, но не пережаренная, как у фитнес-девочек. Грудь внушительная, но плоская, как бы растекшаяся по телу. Зато если такую собрать лифчиком, получится мечта любого дрочера. Животика почти нет. Стройные ноги, хотя и коротковатые. На ней полупрозрачная белая блузка и трусики, тапочки с небольшими помпончиками из искусственного меха на небольшом каблучке. «Проходи. Как дела? Все как обычно тебе?» В квартире минимум мебели. Это не жилое помещение, это цех. В прихожей вешалка, на кухне стол и два табурета, небольшая газовая плита, шкафчик для посуды. На стене икона Матроны Московской с засохшими вербовыми прутиками за ней. В спальне, она же единственная комната, расстеленная кровать и напротив нее телевизор. Дверь на балкон приоткрыта. Проветривала, чтобы следующий клиент не почувствовал запах пота, сигарет и спермы.

Я снимаю куртку, она размещает ее на вешалке бережно, как будто это музейный экспонат. Я ставлю сумку в коридоре, иду в душ. В ванной стоит стиральная машина, занимающая почти всю площадь помещения. Унитаз, раковина с небольшим зеркалом над ней, ванна с пластиковой занавеской. Я раздеваюсь догола, смотрю на себя в зеркало. Во рту сухо. Залезаю в ванну, включаю душ, тщательно намыливаю выбритый пах. Мою член и яички, подмываюсь и еще раз тщательно смываю остатки геля для душа. Выхожу из ванной, беру со стиральной машины заранее подготовленное для меня желтое полотенце. Вытираюсь, босиком прохожу в спальню. Она сидит на кровати и смотрит телевизор. Член у меня уже наполовину поднялся. Я ложусь на спину, она снимает блузку, становится на колени, боком ко мне, отводит за ухо волосы, чтобы я мог видеть, как она сосет. Свет только от телевизора, но его вполне достаточно. Она достает презерватив (держала его в руке все это время), берет его в рот и надевает на вставший член ртом. Начинает ритмично двигаться и постанывать. Проститутки так делают, чтобы клиент быстрее кончил. Ты получаешь два удовольствия в одном – и минет, и суррогат траха.

Пока Лера сосет мне член, я смотрю телевизор. Там идет ток-шоу, в котором обсуждается, как прислуга грабит знаменитостей. Миллионеры жалуются, что у них такое количество драгоценностей и дорогих вещей, что они просто не в состоянии хранить их все под замком. Часть этих вещей находится в их огромных домах, квартирах, на виллах. И прислуга ворует.

Какая-то сморщенная певица лет шестидесяти кричит, что ее горничная стала миллионершей, обворовывая ее в течение нескольких лет. Подумать только, натаскала вещей на пять миллионов! А теперь у нее свой собственный дом. «Интересно, она будет нанимать прислугу?» – думаю я. Лера продолжает работать.

Она уже порядком притомилась, но не оставляет попыток заставить меня кончить. Подрачивает член рукой, смотрит на меня развратным взглядом, убыстряет темп, играет с головкой кончиком языка. Ей кажется, что я сдерживаюсь специально. Абстрагируюсь, перевожу внимание на телевизор. Это не так. Я не сдерживаюсь. Я и правда хотел бы кончить, но не могу так быстро. Через несколько минут я чувствую, что сперма подходит, я напрягаюсь, беру ее за голову, насаживаю на член, но не слишком глубоко, потому что я знаю – горловой минет она делать не умеет. Не хочу, чтоб ее вытошнило. Пока я кончаю, Лера подстанывает.

Я откидываюсь на спину, смотрю в потолок и слышу, что происходит в комнате. По телику продолжается обсуждение воровства. Сейчас выступает поп, он говорит о заповедях Господних, ведущий поддерживает его, публика в зале аплодирует. Похоже, с безумием у них там все в порядке. Лера аккуратно снимает презерватив, завязывает его и кладет в салфетку. Вытаскивает следующую и вытирает мне член. Делает все методично, как медсестра, обслуживающая коматозника. Наконец она ложится рядом и игриво гладит мне грудь наманикюренными пальчиками.

– Ну что, милый, расслабился?

– Да… Хорошо было. Как всегда.

– Ты бы почаще, что ли, ходил? Вон, полную резинку накончал, – смеется она.

Я улыбаюсь и провожу рукой по ее волосам.

– Чаю? – Она встает, чтобы выйти из комнаты и поставить чайник, а потом принести мне чашку.

– Да, давай. Нет-нет, я на кухне с тобой попью.

Мы идем в кухню. Я голый, она – в накинутом шелковом халатике с лилиями. В квартире царят мертвенная, какая-то даже таинственная тишина и сумрак. Совсем некстати приходят воспоминания о брошенной голубятне, на которую лазал в детстве. И еще о том доме, выселенном доме, в котором мы с друзьями наткнулись на труп. Он лежал на спине, руки на животе, и под ними запеклась кровь. Все вокруг было в голубином помете, в каких-то стружках, пакле, валялись бутылки и пустые пачки от сигарет. Это было на чердаке в выселенной пятиэтажке. На мертвеце были мятые брюки в мелкую клетку, светлая рубашка с разорванным воротом, а руки он держал на животе, зажав рану. Его испитое лицо было серым, острый подбородок смотрел вверх, глаза полуприкрыты. Мы тогда очень испугались. Кинулись к взрослым. Так я впервые увидел труп. Но вот что странно: я испугался от того, что испугались все. Это была совершенно стадная эмоция. Мне никогда потом не снился этот зарезанный алкаш, и вообще, черт его знает, почему я вспомнил о нем сейчас. Сильная эмоция? Пожалуй… Мне хотелось бы сильных эмоций. Но я уже давно не могу испытать ничего сильнее вот такого оргазма, как сейчас. Я не помню, совсем не могу вспомнить, когда я в последний раз смеялся или плакал. Это все куда-то ушло, растворилось, и вот я сижу истуканом на этой кухне под иконой Матроны Московской.

Тем временем Лера мне что-то рассказывает. Очевидно, довольно давно, поскольку она уже успела выкурить половину сигареты. Я автоматически киваю. Имитация внимания вообще является частью моей работы, без этого я бы не мог участвовать ни в одном совещании.

– Ну что, еще разик? – спрашивает она.

– Да. Только давай здесь.

– Хорошо. Ты посиди, я резинку возьму.

Она уходит в комнату, возвращается с презервативом. Опускается на колени и берет в руку мой член. Начинает его стимулировать. Когда появляется эрекция, она быстро надевает презерватив и начинает активно сосать, помогая рукой. Второй раз мне кончить не удастся, я это понимаю и прошу ее остановиться. Мне не хочется ее мучить, я знаю, что оральный секс ей неприятен. Но заниматься классическим я сейчас просто не в состоянии. Я меньше всего расположен сейчас к физической активности, тем более с Лериной фальшивой порноозвучкой. Лера спрашивает, все ли нормально. Я заверяю ее, что все просто замечательно. Иду в душ, смываю остатки спермы, держа член над ванной. Одеваюсь, оставляю проститутке четыре тысячи. Это много для ее услуг, но я не вижу смысла экономить. Надеваю куртку, беру сумку и выхожу. Лера закрывает за мной, предварительно оглядев тамбур и двери соседских квартир.

Пока я иду до метро, город со мной. Его присутствие неотступно. Я прохожу мимо подворотен, куда раньше мог зайти каждый, чтобы справить малую нужду. Теперь они закрыты шлагбаумами и на калитках кодовые замки. Я следую мимо бутиков, сияющих витринами, предлагающих купить ультрамодные коллекции по баснословным ценам. Богачи покупают это, чтобы быть счастливыми. Но в этом городе нет счастливых людей. Я убедился в этом давно. Это город одиночества и тоски, пьянства и истерик, злобы и зависти, несчастья и смерти. Я двигаюсь через дворы. В этот час они полны пустотой и свалками мусора. Дождь все льет, но мне нет дела до него. Я прекрасно знаю, как пройти до метро дворами и избегаю центральных улиц. Навстречу из темноты выплывает фигура в черной куртке и спортивных штанах. Чувак подходит вплотную, и мне приходится остановиться. От него несет перегаром.

– Мужик, не будет буквально пятьдесят рублей на метро?

– Нет. Я сегодня не подаю.

Он смотрит на меня со смесью агрессии и непонимания. Но я помогаю ему: «Да, ты все правильно понял. Катись, дядя. Выпить сегодня не удастся». Он замахивается. Классический гопнический размах. В расчете на лоха. В этот момент я вижу его лицо в желтом свете фонаря. Лет за тридцать, небритый, с остреньким личиком. Я ловлю его руку и тут же бью прямым в челюсть. Он отшатывается, взгляд его замирает, и он падает затылком на асфальт. Я же продолжаю свой путь. До метро остается еще метров четыреста. Мне очень хочется пройти их без приключений. На сегодня определенно хватит.

Да, кажется, это было классе в пятом… Мне дали кличку Тормоз. Устные ответы мне не давались совсем. Письменно еще как-то справлялся. Тогда я еще не научился, как нужно запоминать информацию. Это было позже, на занятиях с важной теткой-психологом. А тогда я стоял у окна на перемене и смотрел на школьный двор. Была осень, лил дождь. Мне нравилось смотреть, как по лужам идет бесконечная рябь от капель воды сверху. Вдруг кто-то пинает меня. Я не помню его имени. Подбегает сзади и отвешивает мне пендаль под зад. Хохочет, ему вторят остальные. Они стоят полукругом, что-то отрывисто кричат. Среди общего гвалта многократно слышится: «Тормознутый!» Мне это мешает. Я хочу смотреть на дождь. Я надеюсь, что задире надоест. Но ему не надоедает, и каждый раз, как я отворачиваюсь к окну, он подбегает и пинает меня. Я подхожу к нему, а он, будто только и ждал этого, встает в стойку наподобие боксерской и кричит: «Ты чо? Только попробуй, ебанутый! Я тебе всю рожу разобью!» Я вытягиваю руку, чтобы схватить его, а он бьет меня кулаком в лицо. Но мою руку он не отвел. Просто проигнорировал. Лицо сразу вдруг немеет, как будто на сильном морозе. Я приближаюсь к нему еще. На сей раз он бьет меня ногой. Метит в пах, но промахивается, удар кроссовкой приходится по внутренней стороне бедра. Тут же отскакивает. Для него это игра, видно, что он в азарте, как все они, когда играют в футбол. Удар останавливает меня. Мне больно. Я жду пару секунд, пока первая боль пройдет, и я смогу двигаться дальше. И потом продолжаю идти на обидчика. Я просто беру его за горло двумя пальцами, сильно сжимаю и не разжимаю. Кто-то догадался сбегать в учительскую. Он опускается передо мной на корточки, машет верхними конечностями, хватает меня за руку, но уже слабо, а я смотрю на него, тоже сидя на корточках и упершись левой рукой в колено, вижу, как багровеет его лицо. А потом что-то как будто взрывается у меня в ухе, и я падаю, разжимая пальцы. Это трудовик со всего маху огрел меня ладонью.

Потом я узнал, что вокруг орали, просили его отпустить, кто-то вроде даже хотел меня оттащить, но не решился. А когда поняли, что дело плохо, побежали в учительскую. «Почти раздавил гортань!..» «Посадить мерзавца…» «Не место среди людей…» «Волчонок…» «Выродок…»

Потом было долгое разбирательство, кабинет директора, детская комната милиции. Я молчал. На вопрос «Зачем ты это сделал?» ответил: «Он мне мешал смотреть в окно», – и опять замолчал. Потом меня поставили на учет в психдиспансере, обязали заниматься с психологом. Кажется, ее звали… Не помню. Психиатр выписал мне транквилизаторы, от которых я постоянно спал, даже наяву. На уроках меня почти не спрашивали, контрольные я возвращал совершенно чистыми. Меня оставили на второй год. Летом мы поехали на дачу, и тогда за меня взялся отец. Он выкинул все таблетки в мусорное ведро и сказал, что будет лечить меня «своими методами». Я выучился косить, вскапывать огород, полоть, работать с рубанком, самостоятельно нарезать резьбу на водопроводных трубах. Кажется, этот инструмент назывался лерка. Я не помню. В августе, перед самой школой, папа учил меня водить машину. Мне не было интересно, но любое дело позволяло мне не общаться с отцом и не думать. Мыслей никаких у меня не было. Если я оставался незанятым, я просто смотрел в одну точку. Я привык, что этого делать нельзя. Это очень раздражало родителя, он начинал кричать. А крик меня тогда пугал. Поэтому я постоянно чем-то занимался, и мне было нe хорошо и не плохо. Я был занят. Меня это устраивало.

Водить оказалось не так сложно. Может быть, мне это даже понравилось, потому что для того, чтобы старая «Нива» ехала, нужно было совершить множество действий. Меня занимал тот факт, что машина, как оказалось, не едет сама. Ей нужно постоянно помогать, переключать передачи.

В школе, когда я пришел учиться в сентябре, больше не доставали. Со мной просто никто не общался, только посматривали косо. Меня это устраивало. Мне даже выделили отдельную парту, в самом конце класса, у стены. Там было уютно.

Я вхожу в метро. Уже довольно поздно, но свободных мест в вагоне почти нет. Город не засыпает ни на минуту, и каждую эту минуту он высасывает из своих жителей еще одну каплю жизни, еще одну каплю страдания, еще немного денег. Этому городу всегда мало, его невозможно насытить. Уничтожить его пока никто не смог, хотя многие хотели бы. Иначе откуда столько хмурых лиц? Чем все они недовольны? Что их не устраивает столь кардинально?

Открываю свою квартиру. Темно и неуютно, но я привык. Это место, где я сплю. Я иду в душ и смываю с себя этот день, похожий на тысячи других. Завтра меня ждет то же самое, только без секса. Некоторые называют это стабильностью. Даже мечтают об этом. Я называю это жизнью. Другой у меня нет. У меня мало мебели в спальне. Кровать, тумбочка… Еще шкаф, где хранится одежда. Костюмы с рубашками надеваю редко, только в том случае, если мне нужно принимать участие в совещании с руководством. Я его называю – Большое Совещание. В такие дни к нам приезжают шишки из головного офиса.

Глава третья

Прошло три дня, и сегодня как раз Большое Совещание. От нас в нем участвует директор – неимоверно толстый мужик, лет около пятидесяти, в бордовом костюме. Такие уже давно не носят, но босс убежден в своей элегантности. К счастью, его некому разубедить. Рядом с ним садится протоколист, она же секретарша с ресепшена. Милая девушка. На совещании она всегда надевает очки, чтобы казаться солиднее. Оправа довольно дорогая. Но я знаю, что диоптрий в линзах нет. На сотруднице серый брючный костюм и глухая блузка темно-коричневого цвета. Маникюр нейтральный. Сегодня – никакой эксцентричности, только классика. Приезжают кошельки, те, от кого зависит наша зарплата. Докладывать придется мне. У себя в кабинете я бегло прохожусь по выправленным отчетам. Еще раз дополнительно прикидываю, что буду говорить. Основные тезисы зачитает какой-то сотрудник из отдела аналитики. Я его редко вижу на работе. Он носит светлые костюмы, всегда светлые, и всегда белые рубашки. Очки в черепаховой оправе – привет из восьмидесятых. Лицо вечно удивленное, совершенно гладко выбритое, костлявое. Такое впечатление, что у него вообще не растут ни усы, ни борода. Странный тип. Выглядит чудаковато. Вхожу в переговорную. Воздух наэлектризован, кондиционер включен на восемнадцать градусов. Сволочи, так и знал, что этот жирный пидор нервничает. Ему нужен холод для того, чтобы успокоиться, вот и делает температуру на минимум. Хорошо, что на мне термобелье!

«Кошельки» заходят вдвоем, чуть не сталкиваясь в дверях. Жирный пидор, протоколист и аналитик встают их поприветствовать. Выглядят они устрашающе, как братья-вампиры. Или как кагэбэшники из американских фильмов. Совершенно бескровные лица, серые костюмы, серые рубашки, галстуков нет. Жирный пидор начинает наливаться краской, того и гляди двинет кони прямо здесь, в переговорной.

– Я рад приветствовать вас, – выдавливает он из себя.

Кошельки садятся, и один из них сухо проговаривает:

– Перейдем сразу к докладу.

Теперь все уставились на меня. Я продолжаю сидеть, перебирая бумаги и проклиная тугой ворот рубашки. Ощущение, что меня одели в древесную кору. Мне хочется, чтобы все это закончилось как можно скорее, тогда я смогу пойти в туалет и переодеться в свою обычную одежду. Поэтому я быстро делаю доклад и жду, что меня отпустят. Я прекрасно знаю, что они не понимают ровным счетом ничего из того, что я говорю, поскольку я и сам имею об этом весьма смутные представления. По сути, никто здесь полностью не знает, для чего и зачем мы делаем нашу работу. Во избежание утечки информации никто из нас не посвящен в данные о желаемом результате, процесс разбит на такое количество мелких сегментов, что собрать их воедино просто невозможно. Так что для меня остается тайной, разбираются ли заседатели в том, что я говорю. Мне просто нужно переодеться. Ни о чем ином я думать сейчас не способен. Я жду, что меня отпустят.

Но у кошельков иные планы. Один из них поднимает свою маленькую голову со змеиными глазками и начинает говорить. Я выключаюсь и просто жду его вопроса. Он говорит долго. От нечего делать я обдумываю свою систему тренировок, анализирую динамику весов на приседе и на тяге. Мне приходит в голову, что тяга штанги в наклоне могла бы помочь мне дополнительно укрепить поясницу, и тогда бы я смог потянуть больше. В этот момент краем глаза я замечаю, что жирный пидор цветом лица начинает напоминать свеклу. Что это с ним? Я прислушиваюсь к словам змеиного и успеваю как раз вовремя: «…временно приостановить деятельность филиала, пока не будет выработан новый алгоритм». Оба встают почти синхронно. Они выходят из переговорной. Жирный остается сидеть неподвижно, протоколист барабанит по клавишам ноутбука, аналитик приоткрыл рот. Немая сцена. Я выхожу, иду в раздевалку, беру сменную одежду и иду переодеваться.

Нам объявили, что филиал будет работать, но временно все мы в отпуске. Разумеется, оплачиваемом. Меня это устраивает. Я переодеваюсь в туалете. Аккуратно складываю костюм в специальный мешок с вешалкой. Теперь мне нужно забрать кое-какие вещи со своего стола и из ящиков. Мне совершенно ясно, что сюда я больше никогда не вернусь. Нет никакого смысла ждать открытия филиала, проще найти новую работу. Но пока я собираюсь отдохнуть недельку-другую. Я выхожу из туалета и иду по коридору. Навстречу мне движутся какие-то люди, но лиц их я не различаю. Здесь меня больше ничто не держит, и я не вижу смысле соблюдать социальные ритуалы дальше. Я вхожу в свой кабинет. Трое коллег сидят с растерянным видом, посреди кабинета стоит Лидочка. Она сейчас ко мне спиной. На ней сегодня приталенные брюки и шелковая белая блузка. Просвечивает лифчик. Она что-то говорит мужчинам, их лица зафиксированы на ней, в глазах страх и неуверенность. По ее тону я понимаю, что она расстроена, но слов пока разобрать не могу. Она оборачивается на звук моих шагов, волосы отлетают в сторону, как в кино, в замедленной съемке.

– А-а, вот и ты! Сейчас ты нам все и расскажешь, – хищно произносит она. – Ну, что там было? Слухи давно ходят.

– Я пришел забрать свои вещи.

– Да погоди ты, что они сказали? Ты ж был там!

– Я не помню. Нас закрывают. Меня это больше не интересует. Я пришел забрать свои вещи.

Я делаю шаг в ее направлении. Она стоит как раз напротив моего стола. Лучше бы она отошла и пропустила меня. Мне не нравится этот диалог. Если всем все известно, зачем так усложнять.

– Так тебя что, вообще ничего не волнует? – Она повышает голос. Лицо ее розовеет.

– Нет. Я пришел забрать свои вещи. Пожалуйста, ты не могла бы отойти?

– Черт возьми, да скажи же, что происходит?! – Теперь она кричит.

До меня начинает доходить. Она была эмоционально привязана ко мне все это время, и теперь я должен быть для нее спасательным кругом. Но я не хочу. Я хочу как можно скорее убраться отсюда. Я подхожу к своему столу – она медленно отодвигается в сторону – беру со стола чашку, открываю ящик, вытаскиваю оттуда внешний жесткий диск. На него я сохранял резервные копии отчетов. Теперь он мне не нужен, но и оставлять его глупо. Я купил его на свои деньги.

– Ты что, вот так и уйдешь? Ничего не объяснишь нам? Тебе вообще плевать? – Она чуть не плачет. Я понимаю, что у нее, видимо, рушится жизнь, но ничем не могу и не хочу ей помочь.

– Да. Мне нужно на тренировку. Мне нужно идти. Не кричи, это ничего не изменит.

– Ебаный псих! – Она орет, один из мужчин встает и отходит к окну, как будто Лидочка сейчас может взорваться, подобно гранате. – Ебаный псих! Ты ебаный псих! Ты всегда был таким! Тебе просто наплевать на всех вокруг, потому что у тебя ничего нет. Конечно, тебе дали золотой парашют, да? Права я?

– Счастливо оставаться, – говорю я, складываю вещи в спортивную сумку и выхожу из кабинета.

Я иду в раздевалку, надеваю куртку и выхожу из офиса. Скоро придется искать новую работу. Но пока я буду жить без нее. Интересно, чем мне занять свое время?

Я выхожу из офисного здания. В последний раз я прошел через вестибюль, мимо пафосной скучающей охраны. На улице дождь. У меня в руках спортивная сумка, в которой лежат костюм, чашка и жесткий диск. Я иду к метро, чтобы поехать домой. В вагоне я вижу двух попрошаек. У них церебральный паралич и детские, навеки детские лица, а еще голоса, как у карликов. Они просят денег, чтобы продолжить существование. Говорят как-то нараспев. Сюжет болезни и боли. Я смотрю, как они идут по вагону. Я стою у запертой двери в торце вагона. Думаю, каково это – родиться калекой. Ничего не уметь, кроме как гнусаво просить мелочь. Ходить по вагонам. Я пытаюсь представить, что думают о них все эти люди, подающие и не подающие им мелочь. Вообще, каково это – испытывать отвращение, страх стать чем-то подобным. Еще у них есть страх за детей. Дети… Я не представляю, как можно завести ребенка. Жениться на женщине. Сделать ее беременной. Ласкать ее… Я видел все это в кино и в порно. Разная степень интенсивности ласки. У меня так никогда не получалось. Я даже говорить с ними не могу.

На своей остановке я покидаю вагон и поднимаюсь наверх. Сажусь в автобус, еду по мокрым холодным улицам. Уже темнеет. Окраина города сильно отличается от центра, но здесь жизнь честнее. Людские страсти и желания заметнее, очевиднее. В наземном транспорте полно народу. Запах перегоревшего алкоголя, духов, мокрой одежды, волос, мужских и женских тел. Пока автобус едет до моей остановки, я просто смотрю в заднее стекло на огни города, на дорогу и светофоры, горящие красным и зелёным попеременно. Я выхожу из автобуса и иду домой. Вот мой обшарпанный подъезд, надпись в лифте «Сдохните!». Открываю дверь квартиры, раздеваюсь и ложусь на диван. Я включаю телевизор и смотрю его до позднего вечера, пока не начинает клонить в сон. Я узнаю о том, чем питается комодский варан, о новых угрозах со стороны Запада и наших решительных ответах на эти угрозы. Я думаю о Лидочке. А ведь я бы даже не смог ее трахнуть, появись она здесь сейчас. Мысль настолько неожиданно формируется, что застает меня врасплох. Что же со мной не так? И каково это – иметь женщину? Быть с ней, разговаривать? О чем?

Я начинаю думать о том, что могло бы произойти в моей жизни, если бы я ответил Лидочке взаимностью. Мы трахаемся, потом у нее растет живот. Я везу ее в роддом, мы привозим домой ребенка. Она покупает ему пеленки и распашонки. Мы едем к ее родителям на дачу. Мы стареем и умираем. Картина не так уж и плоха. За исключением того, что от меня потребуется какое-то участие в этом сценарии. Но я не могу в нем участвовать. Я не знаю, как мне общаться с людьми, что нужно говорить, как испытывать нежность к жене.

Глава четвертая

Я просыпаюсь от слов из телевизора о том, как правильно чистить зубы. Ведущая сообщает мне, что круговые движения – это не совсем правильно, и в идеале нужно тщательно выметать щеткой остатки пищи по сторонам рта, а чистка зубов, включая обработку щеткой языка, должна продолжаться не менее четырех-шести минут. Я выключаю телевизор, шествую в туалет и шумно отливаю. Сплю я всегда голый, так удобнее, и больше отдыхает тело. Сегодня я иду в стрелковый клуб. Я прохожу на кухню, ставлю сковородку на плиту и, когда она нагревается, добавляю масло и четыре яйца. Я съедаю их прямо со сковороды, потом достаю из холодильника пачку восемнадцатипроцентного творога, вываливаю его в глубокую тарелку, добавляю сметану и стараюсь быстро проглотить эту дрянь, запивая крепким кофе.

Я терпеть не могу молочку, но кальций необходим для прочности костей, а при моих нагрузках в зале одними добавками не ограничиться. После этого я встаю и одеваюсь так же, как и обычно, – в джинсы, футболку, теплую спортивную толстовку с капюшоном и кожаную куртку. Открываю шкаф в прихожей, достаю пластиковые наколенники и кидаю их в рюкзак. На часы мне смотреть не нужно, по своим внутренним ощущениям я знаю, что сейчас приблизительно одиннадцать часов утра. Значит, к двенадцати буду в тире. И все же, выходя из квартиры, достаю телефон, нажимаю кнопку включения и бросаю беглый взгляд на экран. Так и есть – одиннадцать часов десять минут. Во дворе по-субботнему пустынно. Я замечаю три фигуры – мамашу с коляской, движущуюся мне навстречу, старуху, стоящую у соседнего подъезда, и дворника в желтой робе, подметающего листья, превратившиеся в мокрую бурую массу. Асфальт по-прежнему сырой, но дождя сейчас нет. Доезжаю в автобусе до тира. Весьма неплохой стрелковый клуб, цены стандартные, индивидуальные занятия с инструктором. Вхожу в пластиковые двери помещения ДОСААФ, киваю охраннику, следую в подвал и нажимаю кнопку у металлической двери, глядя в камеру, висящую чуть выше. Замок лязгает, и я тяну тяжелую дверь на себя. Двигаюсь по узкому коридору, стены которого увешаны схемами устройства различных видов вооружения – от ПМ до РПК, и оказываюсь в стрелковой галерее. Длинное помещение – пятьдесят метров. Пол усыпан гильзами. Инструктор ждет меня за столом, стоящим у левой стены. Перед ним чемоданчик с пистолетами и магазинами.

– Привет, здоровяк! – Он приветствует меня первым, когда я приближаюсь на достаточное расстояние для установки социального контакта.

– Привет.

– Ну что, поработаем? Как и обещал, сегодня со сменой магазина, стрельба из укрытия с левой. Готов?

Я киваю. Инструктор привык к моей немногословности. Для него я очередной чудак, которому нечем заняться и у которого достаточно денег, чтобы оплачивать программу тренировок. Инструктор одет почти всегда одинаково. Сегодня не исключение. На нем зеленая камуфляжная футболка, серые штаны натовского образца, черные кроссовки Adidas. В набедренной кобуре вечный ПМ. С другим оружием он никогда не работает. Ему под пятьдесят, уже наметился живот, но дряблости в теле еще нет, он держится. Широкоплечий, с круглым лицом. Редеющие волосы коротко стрижены. Он протягивает мне открытую кобуру с портупеей, и я надеваю ее сверху, поверх ремня джинсов. Это моя личная кобура, но я не вижу смысла хранить ее дома. Расписываюсь в журнале техники безопасности. Достаю черные наколенники из рюкзака. Надеваю их, беру оружие, такой же ПМ, как у инструктора. Мы выходим на огневой рубеж, после чего он ставит мне задачу. Упражнение похоже на то, что я уже выполнял ранее. Передо мной на расстоянии тридцати метров расположены ростовые мишени, изображающие нападающих с автоматическим и короткоствольным оружием. Они располагаются на разном расстоянии и под разными углами. Но первая мишень находится на отметке двадцать метров.

– Итак, сегодня немного сложнее, чем обычно, – объясняет инструктор. – Начинаешь движение пешим порядком, по команде начинаешь обрабатывать мишени, в движении, в каждую кладешь флэш[1]. Бежишь назад, садишься за укрытие – вон, видишь этот зеленый ящик? Ну вот. Там делаешь смену магазина. Стреляешь в оставшиеся прицельно, с правой и левой руки, как удобно. Все ясно?

Я киваю. Он протягивает мне дополнительный магазин, я убираю его в карман толстовки. Извлекаю из кобуры пистолет, магазин – из пистолетной рукояти, снимаю с предохранителя и отвожу затворную раму назад, направив ствол в сторону мишеней, чтобы убедиться в отсутствии патрона в патроннике. Деактивирую курок, возвращаю магазин на место и, не ставя оружие на предохранитель, помещаю в кобуру. Теперь я готов. В теле некоторое напряжение.

– Готов? Пошел!

Я начинаю движение в сторону мишеней по центру тировой галереи.

– Первая, шестая, третья! – выкрикивает инструктор.

Я выдергиваю пистолет из кобуры, резко бегу влево, одновременно досылая патрон в патронник, не целясь дважды подряд стреляю в силуэт первой мишени, держа пистолет двумя руками, дергаюсь вправо, два выстрела в шестую, и, уже уходя, кладу еще два с правой руки в центральную. Бегу к укрытию, обегаю ящик и падаю на колени. Достаю из кармана магазин, извлекаю другой из пистолетной рукояти, после чего инструктор кричит: «Четвертая, пятая!» четвертую я поражаю с левой, выкатываясь из-за укрытия, пятую – с правой.

Мы проходим упражнение еще трижды, чтобы улучшить результат. Почти все пули вошли в корпус, но мне хочется добиться точности и поражать мишени в голову. В конце занятия я сдаю инструктору оружие. Он стоит у стола, мнется. Я понимаю, что он хочет что-то спросить у меня. Пытаюсь торопливо уйти, но не успеваю.

– Послушай… Ты в телохранители готовишься? Зачем тебе это все? Я ведь тебя обучаю тому, что знаю. Ты просил динамики, я дал тебе программу частных телохранителей. Но для чего тебе это? Ну, если не секрет. Ты ж говорил, что работаешь в офисе вроде бы.

– Я больше там не работаю.

– Ох… Уволился?

– Да. Сейчас у меня нет никакой работы.

Я стаскиваю наколенники и мечтаю только о том, чтобы этот разговор закончился. На сегодня социальных условностей мне вполне достаточно. Я просто хочу выйти отсюда, набрать телефон проститутки и снять напряжение. Но он продолжает:

– Если хочешь в охрану… Видишь ли, с личкой сейчас напряженно. Блат нужен. – Он достает из ящика стола какую-то визитку. – В общем, если нужно перекантоваться, у меня знакомый в клуб парней набирает. На охрану. Ты по физпараметрам подходишь, а у него сейчас провал по кадрам полный. Если надумаешь, позвони, скажи, что от меня. – Он протягивает мне визитку.

Я беру ее машинально, кладу в карман джинсов.

– Спасибо. Всего хорошего.

– До встречи.

Выходя из галереи, я оглядываюсь. Он стоит у стола и смотрит мне вслед. Какого черта ему от меня нужно? Зачем он дал мне эту визитку? Вопросы без ответов. Но мне это не очень интересно. Я выхожу на улицу. Дождя нет, и город пребывает в каком-то беззвучном режиме, как будто оглушенный. Тир находится на небольшой улочке, машин в субботу здесь бывает мало. Здания старые, серые. Одинокие прохожие почти сливаются с ними. В городе вообще не так много цветов. Серые здания, люди, одетые в темное, заляпанные грязью по самые стекла машины. Я достаю телефон и набираю номер Марьяны.

– Алло, привет! – игриво отвечает она.

– Да, привет. Я могу заехать где-то через час?

– Ну конечно, котик, приезжай. Как ты долго не появлялся, я уже тут обдрочилась вся. У меня киска по тебе и сейчас течет… Мм, мой ненасытный! Чмоки-чмоки, побежала в душик!

Я вешаю трубку. По дороге до метро я размышляю, зачем она это делает, зачем говорит эти слова. Сколько раз я приезжал к ней, она ни разу даже близко не была мокрой. Не то что желания, даже приязни не испытывала. Неужели это на них действует? На других. Как это работает? В чем принцип действия такого ритуала? Все равно, что пытаться стрелять из незаряженного оружия. Очень странно. И что, вот другие ведутся на это? Или это обязательная игра? Или это ее фишка? Я жду автобуса вместе с какими-то гопниками. Они мрачно поглядывают на меня, один грызет семечки, сплевывая шелуху на асфальт. У него треснула нижняя губа, но он отчаянно грызет подсолнух и сплевывает. Он вяло переругивается с другим, очень на него похожим. Автобус подходит, но они остаются на остановке. Провожают меня странными взглядами. Я сажусь у окна и замираю. Мимо проплывают секции забора промзоны, рекламные щиты, призывающие купить что-то прямо сейчас, потому что потом будет уже поздно. Я на минуту представляю себя тем, кому нужно что-то покупать, да еще и успевать с покупкой. В груди разливается облегчение от того, что мне ничего не нужно, а того, что есть, вполне достаточно. В кармане ощущаю вибрацию телефона, потом слышится приглушенный сигнал эсэмэс. Открываю: пришли отпускные. Правда, сумма больше похожа на полный расчет с компенсацией.

Значит, я был прав. У меня действительно больше нет работы. Автомат объявляет конечную – метро. Все выходят. С немногочисленными пассажирами – старухой с тележкой, молодой парой и каким-то алкоголиком – я выгружаюсь из автобуса. Сажусь в метро.

Здесь народу всегда достаточно, но в выходные дни можно ехать сидя. Марьяна снимает комнату в огромной квартире на Кутузовском. С ней работают еще как минимум три проститутки, судя по количеству комнат. Но других я никогда не видел. Кутузовский в этот час тоже весь серый. Огромные небоскребы, недавно выстроенные здесь, так и остались золотым зубом в гнилом рту города. На их фасадах проецируется реклама, призывающая купить квартиру в одном из них в рассрочку. Реклама не меняется уже который год, и некоторые буквы перестали гореть. Похоже, это никого не волнует. Движение на Кутузовском никогда не останавливается. Я иду по практически пустому тротуару, мимо меня проносятся серые авто, в основном иномарки. В них едут люди по делам, о которых я никогда не узнаю. Каждый из владельцев авто неминуемо движется к собственной смерти. Но у них не принято рассуждать об этом в открытую. Интересно, отчего мне сейчас подумалось о смерти? И что это вообще такое? Каково это – когда перестаешь быть?

Любопытно. Но не страшно. Я бы хотел почувствовать, что такое – бояться смерти. Бояться умереть.

Если сейчас кинуться под проносящийся мимо «мерседес», скорее всего, даже боли не почувствуешь. Подкинет на капоте вверх, потом приземлишься на асфальт. Собственно, на этом великое таинство и заканчивается. Интересно, отчего этот вопрос является для них таким притягательным?

Тем временем я добираюсь до нужного дома, захожу в арку. Двор весь заставлен машинами, некоторые свободные места огорожены цепочками. Двор довольно большой и когда-то был светлым. Сейчас из-за этих машин не отпускает ощущение тесноты. Теперь он скорее напоминает стоянку подержанных тачек, чем место близ человеческого жилья. Использован каждый сантиметр территории, асфальт четко расчерчен на парковочные места, все выверено и просчитано. Индустрия парковки, индустрия жилья, индустрия секса. Этот город – один большой завод, потребляющий в качестве биотоплива собственных жителей. Они борются за возможность залезть в более престижную часть мясорубки, но перемалывают-то их всех приблизительно одинаково. На выходе получаются счастливые семьи, скандалящие друг с другом в «Ашанах» и «Лентах» либо просто тихо ненавидящие друг друга. Орущие дети, из которых потом вылепят то же самое, потому что системе необходимо поддерживать себя, она не может работать без биотоплива, и новые туши должны пройти первичную обработку в семье и школе. На выходе получаются эффективные менеджеры, которые не понимают, чем они занимаются и что от них требуется. Вся их работа сводится к унижению и заебыванию нижестоящих homo. На выходе получаются работяги, пьющие пиво после работы, проигрывающие зарплату в онлайн-казино, обвешанные кредитами, ипотеками, долгами. Эти экономят на всем, включая выпивку, и пьют по домам или на пустырях. День за днем эти люди пропускают себя через мясорубку этого города, пока в один прекрасный день кто-нибудь из них не умирает, и тогда гроб с его телом медленно уплывает в печь крематория, где мертвеца вытряхнут из гроба, снимут одежду, вырвут золотые коронки, и только потом – голого – сожгут. Гроб можно использовать еще раз. Сжигают только самые дешевые гробы.

Странно, что я думаю об этом сейчас. Я ощущаю давление, которое нужно сбросить. Они называют это сексуальным напряжением. На самом деле, все проще: у меня просто слишком много спермы и от излишка нужно избавиться. Но при чем тут смерть и к чему мне именно сегодня в голову лезут такие странные мысли?

Набираю номер квартиры на домофоне. Открывают без слов. Я вхожу и поднимаюсь по широкой лестнице на второй этаж. В тусклое большое окно лестничной площадки пробивается свет. На широком подоконнике стоит умирающий фикус. Я знаю, что пока я подхожу к квартире, она наблюдает за мной в дверной глазок. Как только я приближаюсь к двери, она приоткрывает ее, и я захожу внутрь. На Марьяне черные чулки в крупную сетку, туфли и кружевные трусики. Шикарная грудь приблизительно четвертого размера вываливается из дорогого прозрачного лифчика чуть не по размеру. Она перебарщивает с макияжем, скрывая дефекты кожи. Возраст определить сложно. Подозреваю, что около тридцати пяти лет. Прямые белые волосы ниже плеч струятся по ее спине, когда она закрывает дверь, успевая ненароком глянуть в глазок, и мурлычет мне: «Проходи, котик! Твоя кошечка тебя уже заждалась». Я смотрю на нее и начинаю снимать кроссовки, не развязывая шнурки. Она принимает это за сексуальное возбуждение:

«Мм, какой ты нетерпеливый! Скучал по своей шлюшке?» Она игриво проводит пальчиками мне по паху. Нет, я не скучал, потому что я не знаю, что это такое. Член находится в совершенно спокойном состоянии, потому что сейчас его просто некуда вставить. Я молча иду в ванную. Там я снимаю одежду и обнаруживаю, что довольно прилично припотел в тире. Подмышки и футболка пахнут потом. Не беда. Запасная футболка у меня в рюкзаке. Я моюсь в душе. Выхожу, обмотавшись полотенцем. Марьяна почему-то ждет меня в коридоре. Скорее всего, перестраховывается, чтобы я по ошибке не открыл дверь в другую комнату. В квартире стоит абсолютная тишина, за исключением звуков какой-то романтической музыки из комнаты Марьяны. Она ласково, но настойчиво хватает меня за руку и уводит в комнату. Здесь полумрак.

Музыка становится громче. Мне не нравится эта музыка. Я понимаю, какие эмоции она должна вызывать, но не могу испытать даже что-то приблизительно близкое. Никогда не мог. На одной вечеринке, когда еще учился в университете, я танцевал с девушкой.

Она была, наверное, красивой. По крайней мере, все ее так называли. Я тогда еще ощупью пробивался сквозь социальные условности, навыки еще не были сформированы. Я танцевал с ней под такую же примерно музыку, держал руки на ее талии. Сидящие на диване однокурсники смотрели на меня, и я понимал, что, скорее всего, лица их выражают зависть. Я топтался с ней в танце, потом мы ушли в комнату, и я стащил с нее кофту. Она закусывала губы, ласкала меня.

Я пытался зеркально повторить ее действия. Это был первый раз, когда я был с женщиной относительно трезвым. В голову лезли какие-то странные мысли, не относящиеся к процессу. Стоимость шнурков в советское время, почему в обувных киосках сидели почти сплошь персы, воздушный шарик, который улетел и застрял в ветках дерева, когда я гулял с мамой в парке, и потом я плакал и просил маму достать этот желтый шарик. А девушка стягивала джинсы, оставалась в черном лифчике и шелковых трусиках, прижималась ко мне и тащила вниз мои джинсы. В тот раз я почти пожалел ее, потому что не мог испытать ничего похожего на ее желание. Я остался голым и просто ввел в нее член, который напрягся и стоял отдельно от меня самого. Она недовольно вскрикнула, а я просто продолжал долбить ее, удивляясь, как странно устроен я сам и как я не совпадаю с ней ни в чем. Через несколько минут член начал двигаться в ней легче, она стонала, царапала мне спину, видимо, хотела отомстить за боль, причиненную ей, когда я вошел в нее неподготовленную, без предварительных ласк. Я смотрел на обои – крупные цветы и листья, – они были наклеены давно, может, еще при Союзе, и теперь выцвели, местами истерлись. Я выбрал один цветок и мысленно обрисовывал его, как в детстве обводил рисунки в раскрасках, когда думал, что так смогу научиться рисовать. Она стала двигать бедрами навстречу члену, изогнулась, двумя руками сжала покрывало, смяла его, оперлась на сжатые кулачки и с тонким стоном кончила. Я тут же вышел из нее, радуясь, что больше не нужно совершать фрикции. Она откинулась на спину, притянула меня к себе. «Устал? А ты?

Хочешь кончить?» – спросила она. Я хотел кончить. Я кивнул. Она вылезла из-под меня, перевернула меня на спину и взяла член в рот. Я разрядился через несколько секунд. Теперь я смотрел на потолок и люстру. В комнате был полумрак, наверное, было часов около десяти вечера, за окнами был май, а со двора слышались какие-то пьяные возгласы. Потом она звонила мне, удивлялась, отчего я не звоню сам. Я не знал, что ответить. Сказать правду, что она меня не интересует, я не мог. Тогда я уже научился врать и знал, что мое восприятие того, что вокруг, отличается от восприятия других людей. Потом она назвала меня свиньей, и мы больше не встречались.

Марьяна ложится на кровать и тащит меня к себе. Она уже сняла лифчик и теперь лежит, раздвинув ноги, обутые в туфли. У нее очень красивая, хотя и мягковатая грудь. Крупные темные соски призывно смотрят на меня. Я застываю, и она с недоумением смотрит. «Минет», – хрипло выдавливаю я из себя. «Мм, сладенький, хочешь, чтобы Марьяночка сначала пососала, да?» Она опускается передо мной на колени, тянется к тумбочке, берет мирамистин, обрабатывает прохладной струей член, открывает рот и брызгает в него антисептик, потом она берет полувставший член в рот. «Без резиночки доплата, сладкий», – мурлычет она. «Хорошо», – отвечаю я. Я не вижу большой разницы, а деньги за эту услугу все равно для меня не большие. Мне просто нужно разрядиться. Если бы я мог заниматься онанизмом все время, я бы не тратил время на эти поездки. Но я заметил, что от постоянного онанизма портится настроение и в зале плохо идут веса. А зал мне нужен, потому что без физической активности я начинаю нервничать. Странно, почему соитие нельзя заменить мастурбацией, ведь биологически процесс эякуляции совершенно одинаковый. Марьяна обрабатывает мой член, двигает бедрами и ласкает руками мои ноги и ягодицы. Я кончаю ей в рот, она отворачивается, встает, берет салфетку, сплевывает сперму. Я натягиваю трусы, джинсы, футболку. Опять замечаю, что немного пахну потом. Достаю деньги, кладу пять тысяч на тумбочку, пока Марьяна прыскает себе в рот мирамистин. «Все, ты уже уходишь? Часик не закончился, времечко у нас еще есть», – говорит она. «Я ухожу», – отвечаю я. Марьяна провожает меня и запирает дверь.

Я иду к метро и еду домой. Внутри пустота, и это, пожалуй, приятное ощущение. Интересно, а что чувствуют другие после секса? В вагоне полно народу, сейчас как раз час пик. Я выбираю себе точку, в которой нет лиц, и всматриваюсь в нее, держась за поручень. Дома открываю холодильник, достаю приготовленную еду – говяжий стейк с рисом, наскоро делаю салат из помидоров, огурцов и болгарского перца. Ем, потом мою тарелку и иду в комнату смотреть телевизор. Вечер переходит в ночь, и я засыпаю перед экраном, не раздеваясь. Просыпаюсь среди ночи от звука телевизора. Рассказывают про гиен. Оказывается, у доминантной самки гиены огромный клитор, символизирующий член самца. Я стаскиваю с себя одежду и выключаю экран.

Глава пятая

Утром принимаю душ, завтракаю яичницей и творогом со сметаной. Мне сегодня не нужно никуда идти. Я впадаю в ступор. Около часа я сижу на кухне и смотрю в окно. Я проснулся довольно поздно, на часах 8:30. Я не знаю, чем мне заняться. В зал сегодня идти не надо, тренировка только завтра. Телу нужен отдых, иначе возможна перетренированность.

Встаю, иду в прихожую, достаю из внутреннего кармана куртки бумажник. В нем визитка, которую мне дал инструктор. Я даже не посмотрел на нее толком. Теперь разглядываю. Сделана дешево. Черная бумага, на ней белым: «Павел. Начальник охраны». Номер сотового ниже. Больше никакой информации нет.

Оборотная сторона белая. Возвращаюсь на кухню, беру со стола телефон. Подумав, решаю позвонить вечером. Если это ночной клуб, Павел наверняка сейчас спит. Мне нечем заняться, но как раз закончилась еда.

Вчера было мясо, сегодня нужно готовить рыбу. Иду на рынок. Он находится недалеко, в двух остановках автобуса. Иду пешком. Для повышения обмена крови и для лучшего снабжения мышц кислородом рекомендуется больше ходить. На рынке пахнет сырой картошкой, беляшами, мясом и специями. Медленно иду между рядами, не обращая внимания на продавцов, наперебой предлагающих: «Молодой человек, клубнички возьмите», «Картошечка рассыпчатая», «Зелень свежая». Я подхожу к прилавку с рыбой. На льду лежит красная, кажется, семга. Она наиболее полезная и жирная. Показываю на тушку рукой. «Целую возьмете?» Киваю. Продавщица взвешивает и называет цену. Достаю купюру пять тысяч; не считая, уминаю сдачу в бумажнике.

Смотрю телевизор, ем, сплю с 14:00 до 15:20, потом вновь ем. В 19:00 часов решаюсь набрать Павла. После четвертого гудка мне отвечает раздраженный низковатый голос:

– Слушаю!

– Добрый вечер. Меня зовут Николай. Ваш телефон мне дал инструктор по стрельбе, я у него занимаюсь в тире. Виктор Семенович.

– Да. – Все так же раздраженно.

– У вас есть сейчас минута?

– Да, говорите, ну!

– Я по поводу работы в охране.

– Вес, рост, возраст, предыдущее место работы, опыт, – выговаривает он скороговоркой.

– Сто пять, двадцать восемь, работал в офисе, в охране не работал.

– Рост! – Он почти кричит.

– Сто восемьдесят пять.

– Приходите сегодня к девяти вечера. Диктую адрес. Территория Армы, клуб «Девять баллов».

– Спасибо, буду.

Он вешает трубку, и я не успеваю попрощаться. Я смотрю в интернете расположение клуба. Одеваюсь и выхожу из дома. Одет я как обычно – кроссовки, джинсы, футболка, толстовка с капюшоном и кожаная куртка. Очень надеюсь, на это собеседование не нужно приходить в костюме.

Я выхожу на Курской, поднимаюсь по эскалатору и иду по длинному подземному переходу вокзала. Здесь своя жизнь. В глаза бросается невероятная грязь стен, многократно выкрашенных зеленой краской с наплывами. Движение людей по переходу довольно плотное. Уезжающие и приезжающие смешиваются с теми, кто просто идет по делам, как я. Сворачиваю в следующий переход. Раздается музыка, женщина поет «Ой мороз, мороз», вульгарно растягивая гласные. Ей лет сорок. В сером долгополом пальто, левый рукав которого испачкан чем-то белым, в валенках на резиновом ходу. Испитое лицо, в руках – баян с пожелтевшими клавишами, в ногах – пластиковый пакет с накиданной мелочью. Рядом стоит мальчик лет семи. Он одет в красную болоньевую куртку, из дыр которой торчит грязный синтепон, в спортивные штаны с тремя полосками и старые кроссовки. В руках он мнет незрелый мандарин. Мальчик пытается очистить его, но детские ноготки только портят шкурку. Женщина, похоже, не замечает его, увлеченная пением: «Я верну-у-усь домо-о-ой на зака-а-ате дня-а-а. Обниму-у-у жену-у-у, напою-у-у коня-а». Баян звучит фальшиво, но ее это не смущает. Слушателей нет, люди проходят мимо, не оборачиваясь и не задерживаясь. Только один пьяный стоит, раскачивается в такт музыке и подвывает. Он периодически поправляет на плече старую черную сумку с надписью «спорт». Иду мимо ларьков, в которых продают нижнее белье, помаду, чебуреки, обувь, прессу. У выхода из перехода стоят три бомжа. Двое – роются в тележке из супермаркета, третий пристает к прохожим и просит мелочь. Люди отшатываются от него. Сточный желоб перехода закидан всевозможным мусором, пол заплеван. Наконец я выхожу в город. Вдоль стен невысоких двухэтажных зданий стоят бомжи, группы подростков. Первые клянчат деньги, вторые пьют пиво и курят электронные сигареты, громко смеются, харкают во все стороны. Я прохожу мимо красного здания, которое раньше принадлежало заводу. О нем напоминает разве что невысокая кирпичная труба. Теперь в нем закусочные и модные магазинчики. Верхний слой красной кирпичной кладки ободрали; видимо, иначе невозможно было отчистить впитавшуюся городскую копоть. Постройка выглядит так, как будто с нее содрали кожу, а потом прошлись по мясу наждачкой. Мигают вывески магазинов и закусочных, обрамленные пластиковыми рамами, врезанными в старую кладку. Я сворачиваю на территорию Армы. Прохожу среди таких же точно старых зданий. В каждом из них теперь либо клуб, либо магазин, либо какое-то тусовочное место. Припарковано много машин, ни одной дешевой. И тут начинается дождь, довольно спорый. Разноцветные огни из окон заведений отражаются в мокром асфальте. Ускоряю шаг. И вот я на месте.

Здание клуба кирпичное, как и прочие строения здесь, очень старое, довольно необычной формы: круглое. Вход – черная металлическая дверь, никаких вывесок или указателей. Тяну дверь на себя, захожу в коридор – темное помещение с низкими потолками, – заворачивающий направо, так что невозможно понять, что там дальше. Передо мной на стуле сидит охранник в черном. Сквозь расстегнутый верх его рубашки сверкает золотая цепочка с образом на шее. На вид мужичку около пятидесяти. Он встает и направляется ко мне. Крепкий на вид, явно бывший спортсмен, возможно, борец. Короткая стрижка, волосы седовато-пепельного цвета. Лицо широкое. Его выражение понять сложно: сейчас вежлив – собирается спросить, кто я и зачем явился, но в целом опасен – ссориться с ним не стоит.

– Вы по какому вопросу?

– Здравствуйте, мне к начальнику охраны, я на собеседование пришел.

– Позову сейчас. Ожидайте. – Он извлекает рацию из внутреннего кармана пиджака, жмет на тангенту. – Десятый, десятый.

– На связи! – рявкает рация уже знакомым мне голосом, искаженным помехами.

– Тут человек на собеседование.

– Пусть проходит на второй этаж.

– Принял. Проходите, – говорит он мне и отходит в сторону.

Я иду по узкому коридору. Стены когда-то были окрашены в темно-синий, но теперь местами ободраны. Справа от меня гардероб, в нем еще темнее, чем в коридоре, и видны одиноко висящие куртки. Штуки три или четыре. Двигаюсь дальше вдоль обшарпанной стены. Справа открывается вид на большой танцпол и бар. Проход туда загорожен металлической сеткой. Передо мной железная лестница на второй этаж, довольно крутая, на ступеньках которой сварочным аппаратом сделаны бороздки, чтобы не скользить. Лестница скорее напоминает о стройке, чем о ночном клубе. Сверху слышны голоса, но невозможно понять, что говорят. Поднимаюсь по лестнице и попадаю опять в какой-то коридор. Только потолок здесь выше. Справа – проход к туалетам, слева – дверь в зону караоке. Прямо передо мной – вход на малый танцпол. Там стоят диваны и кресла вокруг невысоких столиков. На диване сидит человек в джинсах и черном вельветовом пиджаке. Он говорит по телефону и, завидев меня, указывает рукой напротив себя, приглашая сесть. Ему около сорока, сложен крепко, но уже выделяется живот. Лицо простое, но неприятные маленькие глаза портят впечатление. Волосы короткие, зачесаны назад и уложены гелем. Странное сочетание попытки быть метросексуалом и эдакого человека из девяностых. «Позже поговорим, короче. У меня дела сейчас», – кидает он в трубку и убирает телефон в карман пиджака. «Присаживайся». Это уже мне. Я сажусь в кресло, но не откидываюсь на спинку. Оглядываю помещение. Оно не очень большое, но очень темное. Мы сидим в зоне столиков; остальное место занято танцполом и баром у соседней стены. За ним располагается длинное высокое зеркало, очевидно, чтобы создавать ощущение пространства. Диджейская рубка пустует. К ней ведет небольшая лесенка. Слева от танцпола еще одна лестница, в вип-зону, которая расположена на балкончике за затемненным стеклом.

– Павел, – подает он мне широкую ладонь.

– Николай.

Он придирчиво оглядывает меня. Оценивает мои габариты. Я же смотрю на него равнодушно. Мне вообще не интересен результат собеседования. Я позвонил только потому, что мне нужно было чем-то заниматься, и эта работа была ближайшей, не требовала никаких дополнительных действий. Если он мне откажет, я с тем же успехом смогу устроиться в компанию, подобную той, в которой работал.

– Хочешь работать в охране?

– Да.

– Смотри, у нас тут небольшой клуб. Охраны – шесть человек в смене. Контингент гостей бывает довольно специфический. У нас бесплатный вход, так что сам понимаешь… На «ты» если, нормально?

– Да.

– Ну вот, контингент, да… Короче, ничего сложного, тебе старший смены все расскажет, когда работать начнешь. На фейс пока тебя не поставлю, будешь по залу работать. Оплата своевременная, раз в месяц. Смена – полторы тыщи. Трудоустройство неофициальное, как ты сам понимаешь. Короче, вход бесплатный, но, – он поднимает палец вверх, заостряя внимание, – хачи не проходят, азия не проходит, ну и совсем бухих или обдолбанных вусмерть тоже не пускаем. Либо через депозит. То есть гость платит при входе деньги, сумму эту тратит на себя, покупает напитки, еду. Но он должен депозит внести, если видно, что он проблемный. Опять степень этой проблемности определяет фейс. Так… что касается работы по залу. Гости не сидят на столах, на спинках диванов и кресел. Подходишь, делаешь замечание. Если дважды не понимают, выводишь. Аккуратно, но жестко. Все это не касается випа, – показывает рукой на застекленный балкон. – Там пусть творят, что хотят, вплоть до порчи имущества. Потом оплатят. Все конфликты решает охрана. Сразу в морду ебашить не надо, но и разговаривать особо тоже. Не понимает человек, выводишь на хер. Ну, во время шоу-программы, чтобы на сцену не лезли. У сцены если будешь стоять, там повнимательнее, бывают провокации. В целом все. График: пять через два или шесть через один, но в пятницу и субботу работаешь постоянно. Форма одежды – черный костюм, черная рубашка. Устраивает? Костюм есть у тебя?

– Да, – отвечаю я. – Устраивает. Костюма нет.

– Купишь. Когда готов приступить?

– Завтра.

– Отлично. Тогда телефон твой вобью, завтра приходи в смену к двадцати двум часам. Смена – с двадцати трех: час на переодевание и прием пищи. И принеси копию паспорта обязательно. Еще вопросы?

– Нет вопросов. До завтра.

Я встаю, он тоже – впервые за весь разговор. Жмет мне руку, я поворачиваюсь и выхожу. Проходя мимо кухни, замечаю уборщицу, низкорослую восточную женщину, которая полощет тряпку со шваброй в ведре. Она оборачивается на меня, но не здоровается. Я прохожу мимо нее, заворачиваю в туалет. Раньше здесь явно была душевая. Теперь кабинки с обшарпанными дверцами. Грязные, засаленные стены и потолок, с которого клочьями свисает пожелтевшая от табачного дыма паутина. Я открываю кабинку, захожу. В нос бьет резкий запах хлорки. В туалете прохладно и тихо. Почти так же было в морге, когда я ездил на опознание родителей. Лицо отца было разбито, и я с трудом узнал его. Левый глаз полностью вытек, висок продавлен внутрь черепа. Тогда я физически ощутил тяжесть его тела, растекшегося по столу. Я сказал, что подтверждаю его личность. Мне показали мать. У нее была раздавлена грудная клетка, так что мне дали посмотреть только на ее голову – простыня скрывала все, что ниже ключиц. Я вновь подтвердил, что ошибки нет, это действительно она. Следователь пристально смотрел на меня. Наверное, ему казалось, что я в состоянии глубокого шока. Но это было не так. Я тогда вообще ничего не почувствовал. Я просто принял к сведению, что их больше нет и надо заниматься похоронами.

Я организовал все быстро, через похоронного агента. Похоже, ему было все равно, переживаю ли я о смерти родителей. Он был сдержан и профессионален. Меня это устраивало. Потом были прощание в крематории, поминки. Я просто хотел, чтобы все поскорее закончилось. Пожалуй, после смерти родителей мне стало легче, лучше, потому что я смог жить один, ушла необходимость разговаривать с ними.

Я отливаю в унитаз, убираю член в трусы, застегиваю ширинку, спускаю воду и выхожу к умывальнику с большим зеркалом над ним. Открываю кран, мою руки. Выхожу из туалета, спускаюсь по лестнице. Прохожу по тому же темному пустому коридору. У выхода стоит тот же охранник средних лет.

– Как прошло? – обращается он ко мне, оторвавшись от мобильного телефона.

– Завтра выхожу в смену.

– Хорошо подумал? Тут жестковато бывает.

– Нормально, справлюсь. Мне нужна работа.

– Ну давай, до завтра. Я, кстати, Сергей. – Он подает мне руку.

– Николай.

Глава шестая

По дороге к метро я размышляю, почему я согласился на эту работу. Мне надо чем-то заниматься. Всю свою жизнь я чем-то занимался. Учился, работал. Мне нужно как-то проводить время, и я не вижу никаких причин не поработать на тупой работе, которая хотя бы не требует сидеть у монитора компьютера. На мой счет поступила компенсация за не отгулянные отпуска и еще какие-то деньги, которые нам кинули, чтобы мы не лезли в бутылку и не связывались с трудовой инспекцией. Сумма более чем приличная, почти восемьсот тысяч. Думаю, любой другой несказанно обрадовался бы такой удаче. Поехал бы на море. Купил бы новую стереосистему и еще черт знает что. Отметил бы с друзьями. Я не чувствую ни радости, ни желания что-либо отмечать. Друзей у меня, по счастью, нет. Мне просто нужно чем-то заниматься, чтобы не просиживать весь день перед монитором.

У перехода я останавливаюсь и смотрю на прохожих. Мое внимание привлекает старуха в грязном сером плаще и старых мужских ботинках, которые при каждом шаге высовываются из-под грязной длинной юбки. Она делает маленькие упорные шажочки по залитой дождем мостовой, шаркает и продвигается вперед с решимостью зомби. Тащит за собой хозяйственную сумку-тележку, забитую каким-то неопределимым скарбом. Тележка скрипит, но это не беспокоит владелицу. Ее лицо изрыто морщинами, глаза выражают безумие и спокойствие одновременно. Губы постоянно совершают жевательные движения. Я почти уверен, что у нее нет зубов. Она продвигается ближе и ближе к тоннелю подземного перехода. Когда она входит в него, движения ее становятся медленными. Она приставным шагом смещается к стене, ставит свою тележку, роется в ней, достает раскладной стульчик, садится на него и, уставившись в соседнюю стену, замирает. Никто из прохожих и стоящих рядом бомжей не обращает на нее внимания. Губы продолжают пережевывать невидимую жвачку, глаза все такие же спокойные и безумные одновременно. Я прохожу мимо нее, не отрывая взгляда. Она не замечает меня. Сейчас, когда старуха сидит неподвижно, она кажется слепой. О чем она думает? Что делает здесь? Скорее всего, она просто пережидает дождь в переходе. Питается из мусорных баков, как и большинство бомжей. Еще одна сумасшедшая. Какого черта я уставился на нее? Я прохожу дальше. Женщины, которая пела, теперь нет. На ее месте стоит какой-то алкоголик с расстроенной гитарой. Он пытается играть песню Цоя. Ему никто не подает, но, похоже, ему все равно. Я вхожу в метро, сажусь в поезд и выбираю себе точку, на которой останавливаю взгляд. Теперь мне нужно просто добраться к себе.

К счастью, возле моего дома есть магазин «Брюки». Там продают костюмы и рубашки, так что проблема рабочей формы решается быстро. По дороге к нему захожу в торговый центр и делаю копию паспорта. В магазине приветливая девушка-консультант обращается ко мне:

– Здравствуйте, вам помочь?

– Нужны черный костюм и черная рубашка.

– Пожалуйста, посмотрите эти.

На сотруднице белая блузка, черные жилетка и строгие брюки. На ногах балетки. Светлые мелированные волосы коротко пострижены. Она довольно симпатичная, выглядит лет на двадцать пять. Меня тяготит необходимость говорить с ней, но мне нужно купить костюм, и минимальное общение просто необходимо.

– Я возьму этот. Хочу померить.

– Примерочные у нас вот здесь, – указывает она на занавеску.

Я вхожу в примерочную, задергиваю шторку и быстро примериваю брюки и пиджак. Брюки оказываются чуть длинны.

– Подошло? – спрашивает она, когда я выхожу с костюмом в руках.

– Да, но брюки нужно подшить.

– У нас есть такая услуга. Можем подшить прямо сейчас. Всего пятьсот рублей. Готово будет через двадцать минут. Желаете забрать позже?

– Нет. Сейчас. Я оплачу костюм и работу. Я подожду здесь, если вы не против.

На секунду она зависает, как компьютерная программа при перегрузке оперативной памяти. В ее глазах непонимание. Я пристально смотрю на нее. Я готов оторвать ей голову или убежать из магазина. Что угодно, лишь бы ничего не объяснять. Наконец она приглашает меня на кассу. Я оплачиваю покупку, сажусь на банкетку у стены и жду. Выбираю себе точку и уставляюсь в нее, стараясь не обращать внимания на подозрительные взгляды кассирши и продавщицы. Время тянется медленно. Я думаю о своей новой работе. Все же хорошо, что мне не нужно будет ходить в офис. Днем я смогу ходить в зал, вечером – на смену, и всю ночь буду чем-то занят. Наконец консультант выносит мне подшитые брюки. Она убирает их в пакет и с облегчением протягивает мне. Наконец-то я могу уйти отсюда. Я захожу домой, кидаю костюм на кровать, беру заранее приготовленную сумку со спортивной формой и иду в зал.

Сегодня у меня жим. Народу в зале мало, знакомых нет. У силовой рамы какой-то старый мужик в коленных бинтах аккуратно и медленно тягает стодвадцатикилограммовую штангу. Явно бывший тяжелоатлет. Двое молодых парней впечатляющего телосложения в другом конце зала. Один прорабатывает бицепс на скамье Скотта, другой тянет штангу на прямых ногах. Качает поясницу. Разминаюсь на римском стуле, делаю пару десятков подъемов ног на перекладине и занимаю жимовую скамью. В ближайшее время меня никто не будет беспокоить и отвлекать. Я полностью могу отдохнуть и сосредоточиться на весе. Зал – самое лучшее место в моей жизни. Нет ничего прекраснее зала. Здесь я совсем ни о чем не думаю и ничего не чувствую, кроме веса штанги. Когда я прихожу сюда, ощущение, что вернулся домой. Собственно, у меня никогда не было дома. Я никогда не чувствовал, что квартира, в которой я живу, это мой дом. Она всегда была местом, где живут мои родители, и я прихожу туда есть и спать. Я очень благодарен им за то, что они не сдали меня в детдом и позволили вырасти при них. Но я никогда не чувствовал к ним любви, желания обнять. Я просто не испытывал такой потребности.

На штанге восемьдесят килограммов. Я разминаюсь, выполняю жим на десять повторов. Потом отдыхаю, прохаживаюсь туда-сюда. Несколько шагов в одну сторону, несколько в другую. Очень важно именно ходить, а не сидеть между подходами. Так мышцы получают больше кислорода и быстрее восстанавливаются. Теперь я ставлю сотню. Жму на восемь повторов. Теперь отдохнуть и можно переходить к тому, ради чего я здесь. На штанге сто двадцать. Мой рабочий вес на сегодня. Ложусь на скамью, выгибаю мост, одновременно берусь за штангу, хватаю ее крепко, так, что насечки на грифе впиваются в ладони. Подъем, снятие, и… я жму этот вес. Жму на шесть повторений. Я могу сделать восемь, при условии страховки. Но я никого не хочу просить страховать меня. Кроме того, перед выходом на новую работу не хочу перенапрягаться. Отдых. И следующий подход. Я делаю четыре подхода. Потом перехожу к тренировке рук. Но это уже не так интересно. Главное, что жим я сегодня выполнил полностью, так, как и планировал. Бицепс я качаю прямой штангой, трицепс – французским жимом. В конце тренировки еще делаю четыре подхода на пресс. Теперь я готов идти в душ.

Под струями горячей воды тело расслабляется, и я ощущаю что-то похожее на блаженство. По крайней мере, я думаю, что именно такое ощущение имеют в виду люди, когда произносят это слово. В душе никого нет, кроме меня, и от этого становится еще приятнее. Намывшись вдоволь, выхожу. Распаренное тело приятно охлаждается в раздевалке. Насухо вытираюсь и, уставший и растекающийся от удовольствия, одеваюсь. Выходя в город, ловлю себя на том, что улыбаюсь. Это со мной бывает редко. Может быть, от того, что у меня теперь новая работа. А может, просто потому, что была хорошая тренировка. Внутри приятно колышутся спокойствие и наполненность.

Глава седьмая

До вечера я смотрю телевизор, дважды ем. Один раз – дорадо с овощами, другой – стейк с рисом и брокколи. Потом я укладываю костюм и рубашку в спортивную сумку, выхожу из дома, перекинув сумку через плечо. Переход на Курской сегодня оживлен.

Музыкант почти профессионально играет на гитаре и поет Талькова, у выхода из перехода дерутся два бомжа. Один уже лежит в сливном желобе у стены, шапка валяется рядом. Другой, наседая на него, старается ударить в лицо. Движения резкие и ломанные, как у плохо работающей куклы. Оба хрипят, нижний держит верхнего за горло, но тот все равно пытается попасть по лицу. Уже собрались несколько зевак – алкоголики и подростки. Они громко смеются и подсказывают бойцам. Прохожие шарахаются от них. Я не досматриваю поединок до конца, выхожу из перехода и направляюсь к клубу. Достаю из кармана мобильный, проверяю время. Без пятнадцати десять. Без опозданий. Открываю металлическую дверь клуба.

Сегодня здесь немного светлее. У входа, возле досмотровой стойки все тот же пожилой охранник, рядом с ним еще двое. Один – высокий молодой парень, светловолосый и широкоплечий, с небольшим пузцом. Другой – низкий, где-то сто шестьдесят пять сантиметров, но широк в плечах.

– О-о, ну здорова, здорова! – приветствует меня Сергей. – Так, ребята, познакомьтесь, новый сотрудник.

– Николай. – Я протягиваю им по очереди руку.

– Кирилл, – представляется высокий.

– Серега, – подает руку другой. – Младший. Чтобы не путать, меня здесь Младшим зовут.

Они смотрят на меня изучающе, ни один не улыбается. Первый, Сергей, на правах старшего смены показывает мне гардероб. Он откидывает довольно грязную ткань под его стойкой и приглашает меня пролезть. Я оказываюсь в темном пространстве, где висят все те же куртки, что и вчера.

– Переодевайся, одежду повесишь вон туда, на вешалку у стенки. Это крючки охраны. Другие не занимай. И можешь идти на кухню, покушай, если хочешь. Кормят дважды: до смены – первое, в три часа ночи – второе. Едим посменно, не все сразу. Копию паспорта принес?

– Да.

– Отнеси в офис, там, на самом верху, найдешь.

Я переодеваюсь в костюм, надеваю ботинки. Сколько лет я их не носил? Купил для того, чтобы ходить по собеседованиям, а теперь вот буду в них работать. Выхожу в коридор, оправляю грязную ткань стойки гардероба. По лестнице поднимаюсь наверх. Мимо туалета – на кухню. Здесь меня встречает вчерашняя уборщица, но на сей раз здоровается. Пиджак носить непривычно, постоянно кажется, что он не по размеру. Но это только кажется, я знаю. Чуть напрягаю бицепс, чуть расправляю спину, чувствую стеснение. Привык ходить в свободной одежде. Везде свои минусы. Меня это устраивает.

– Зрасвуйте, – произносит уборщица с акцентом. – Нина.

Я киваю ей. Предбанник кухни невероятно грязный. На металлических разделочных столах лежат застиранные выцветшие тряпки. Здесь же сохнут вымытые стаканы, рюмки, тарелки. В раковине кто-то моет голову под струей воды, разбрызгивая вокруг. Это оказывается официант. На нем футболка с логотипом клуба. Он поворачивается ко мне, но не здоровается и тут же возвращается к своему занятию. Я прохожу в кухню. Здесь стоит повариха и кидает что-то в огромную кастрюлю. На ней грязный передник и белый халат в пятнах. На вид ей лет пятьдесят. Славянской внешности. Из-под шапочки выбиваются сальные черные волосы с проседью. Лицо одутловатое, большой нос картошкой и двойной подбородок.

– Новенький? Охрана?

– Да. Николай. Первый день на работе.

– Садись.

Я ищу, куда бы сесть, и она молча указывает мне на сложенные стулья, стоящие у кафельной стены. Я беру стул, раскладываю. Металлический каркас прилипает к ладони. Из горки стоящих рядом с плитой тарелок повариха берет одну, ставит ее на разделочный стол. Наливает половником что-то похожее на борщ. Я вяло мешаю бурду у себя в тарелке. Повариха засыпает в кастрюлю резаный картофель и садится на стул, достает телефон и полностью погружается в него. Доедаю, встаю из-за стола, держу в руке пустую тарелку.

– Помой посуду за собой! – гаркает повариха, указывая мне на мойку. – У нас тут каждый сам моет.

Молча мою тарелку истлевшей губкой, выдавливаю на нее каплю моющего средства, тщательно смываю, вытираю и ставлю рядом с раковиной. Потом мою ложку и иду в офис. Лестница в него как раз рядом с кухней. Стучусь. Никто не отвечает. Открываю дверь. В тесном помещении за столом, который занимает почти все место, сидит человек с длинными волосами, стянутыми в хвост. На вид ему около сорока.

– Добрый вечер, – здороваюсь я. – Я копию паспорта принес.

– Хорошо. Положи на стол, – говорит он, не переставая смотреть в экран и кликая мышкой.

Я кладу ксерокопию, поворачиваюсь и выхожу.

Серега, Кирилл и Серега Младший стоят на фейсконтроле, но клуб еще закрыт. До начала работы пятнадцать минут. Я становлюсь с ними рядом и жду, пока пройдет время. Все трое сосредоточенно тыкают в экраны телефонов, у Кирилла, судя по звукам, какая-то игра. Двое других переписываются. Серега прерывает молчание:

– Короче, так, не знаю, на сколько тебя хватит. Тут текучка страшная. Но обязанности твои я тебе довести должен. На любом этаже, где бы ни работал, будь внимателен. Публика тут своеобразная. Почем зря спиной к гостям не поворачивайся. Если видишь, что человек уже спит на столе, выводишь, без всяких там. Будет бычить – успокой. Ну и, если драка, разнять должен. Обе стороны конфликта клуб покидают. Нужна будет помощь, жми на тангенту. – Он достает из кармана пиджака дешевенькую рацию, протягивает мне. – Позывные простые. Охрана вход – это где мы сейчас, охрана первый и охрана второй. По этажам, соответственно. Все ясно?

Я киваю.

– Тогда пиздуй на пост на первом этаже. Если справишься, потом на фейсе будешь ребят менять.

Я разворачиваюсь и иду по знакомому коридору, поворачиваю направо в главный зал клуба. Здесь довольно большой танцпол, вокруг него амфитеатром расположены вип-столики. Прямо передо мной пустая сцена, сзади бар, а над ним балкончик и он же переход, соединяющий обе стороны вип-зоны. За стойкой уже тоскует бармен. Молодой парень, лет двадцати, не больше. Тощий. Крашеный блондин. Он облокотился на стойку и глядит в пространство. Я пересекаюсь с ним взглядом, киваю и делаю приветственный жест рукой. Он не отвечает. Внезапно свет в помещении становится глуше, потом вовсе темнеет, включаются лампочки, стробоскопы, лучи прожекторов двигаются в запрограммированном ритме. Из колонок звучит какая-то латиноамериканская танцевальная музыка. Рация в моей руке оживает, и я слышу: «Охрана первый, охрана первый, на связь!»

– Охрана первый, на связи, – отвечаю я.

– Охрана вход. Серега. Все, работаем. Давай, не теряйся там.

От веселой, призывной, ритмичной музыки в пустом помещении становится странно. Однако уже через несколько минут в помещении появляются первые посетители. В основном молодежь, но есть и постарше. Одеты соответственно своему возрасту. Проверив и убедившись, что на первом этаже никого нет, они поднимаются на второй, чтобы потом спуститься вниз. Они осматриваются, переговариваются, смеются, что рано пришли. Потом подсаживаются к бару, заказывают напитки. Неспешно пьют коктейли. Я совершаю круги по танцполу. Хорошо, что здесь можно ходить. На фейсе, пожалуй, работа тяжелее. От бара отделяется парень лет двадцати с небольшим, черные волосы склеены гелем, белая футболка со стразами, зауженные джинсы. Он направляется ко мне ленивой походкой. Я останавливаюсь и жду, пока он подойдет.

– Слушай, а тут всегда такой тухляк, – начинает он, растягивая слова.

– Не в курсе. Я первый день здесь.

– А-а, ну ясна, – теряет он интерес и возвращается к своей компании из трех парней и одной девушки.

Девушка довольно красива. Босоножки на высоких каблуках – наверное, переоделась в гардеробе, – легинсы с блестками и оверсайзовая футболка, оставляющая вопрос о размере ее груди.

Тем временем помещение начинает наполняться. Я отмечаю краем глаза, что Кирилл прошел по коридору наверх. Значит, его пост сегодня на втором этаже. На танцполе уже движуха. К первому бармену присоединился второй. С тоннелями в ушах. Обслуживает посетителей в противоположной части бара. Музыка становится громче, светотехники больше. Пол сотрясается от мощных басов. Рацию при таком уровне шума услышать невозможно. Только по вибрации можно понять, что идет вызов.

В зал заходит группа из четверых мужчин. Почти все в костюмах. Но не похожи на офисных работников. Начальник охраны суетится вокруг них и лично провожает за вип-столик. Тот, что постарше, фамильярно похлопывает его по плечу, и начальник уходит.

Теперь он направляется ко мне. Наклоняется над ухом и говорит:

– Видишь вот этих людей? Аккуратно посмотри, не пялься. Так вот, им можно все или почти все. Это крайне серьезные люди, поэтому смотри, чтобы к ним не подходил никто и не приставал с пьяными базарами.

– Понятно, – отвечаю я.

Он уходит, а я начинаю рассматривать серьезных людей. Младшему лет тридцать, крепкий, стрижка ежиком. Пожалуй, похож на телохранителя, но ведет себя не по статусу, значит, он среди них равный. Двум другим лет около сорока. С животами. Оба мордатые, довольно холеные. Один – в темно-сером костюме, другой – в светлом. Третьего сейчас заслонил официант, который принес им заказ – графин водки и какую-то закуску. Младший закуривает, официант немедленно пододвигает к нему пепельницу, закладывает поднос под мышку, наклоняется над столиком, что-то спрашивает и, получив отказ, уходит. Старшему лет пятьдесят. Лицо его изборождено морщинами, очень ярко выделяются носогубные складки, напоминающие то ли клыки моржа, то ли опущенные вниз усы диковинного насекомого. Он почти лысый, остатки жидких волос зачесаны на бликующую голову. Очки в тонкой оправе, но с большими линзами, придают лицу еще большее сходство с насекомым. На нем черная шелковая рубашка. Видно, что она ему очень нравится, но она совершенно не вяжется со всем его обликом. Он откинулся на спинку кресла, осматривает зал, смеется, в правой руке сигарета. Смакует ощущение после первой рюмки. Ловлю себя на мысли, что очень хочется пить. Интересно, когда здесь подмена?

Через два часа. Замечаю характерную возню у бара. Двое сцепились – один держит другого за грудки, второй схватил его за руки. Сразу видно, что оба не профессиональные бойцы. Но разгоряченные, настроены серьезно. Друзья с одной и с другой сторон пытаются успокоить повздоривших. Пока я подхожу к бару, один успевает скинуть руку со своего ворота и бьет другого в челюсть. Они сцепляются и валятся на пол, вокруг образуется круг из людей. То ли бьют, то ли разнимают, уже не разобрать. Я подхожу и откидываю первого попавшегося в сторону. Он смотрит на меня с недоумением, но напасть не решается. Подбираюсь к дерущимся, вытягиваю одного из них за руку, заламываю ее, другой рукой давлю ему на плечо и так вывожу по коридору. Он орет и матерится: «Сука, больно, пидор ебаный, ты чо творишь? Ах ты тварь, да я тебя завтра казню здесь, ты понял, нет?» Я молча веду его по коридору, за ним устремляются несколько человек. Как и дерущимся, им лет по двадцать пять. Один пытается удержать меня за плечо. Разворачиваюсь и вижу летящий кулак. Не успеваю блокировать, и удар приходится в скулу по скользящей. Выпускаю ведомого, провожу короткий удар в солнечное сплетение. Глаза его удивленно расширяются, он оседает на пол. Толкаю ведомого в спину, пользуясь темнотой коридора, не даю ему сориентироваться. Вот мы и на фейсе. Здесь старший и младший Сереги берут его за руки и выкидывают из помещения. Он пытается зайти, но при виде двоих охранников сразу не решается драться. Требует свою одежду. Его провожают к гардеробу, он забирает пальто. Его друзья что-то кричат, кому-то звонят, но я уже не слышу этого. Возвращаюсь на пост, нахожу у бара второго участника драки. Подхожу к нему и говорю:

– Вам придется покинуть клуб.

Он долго мне что-то объясняет, я делаю вид, что слушаю, не забывая поглядывать на обстановку в зале.

– Вам придется покинуть клуб, – повторяю я и смотрю на него в упор.

Компания недовольно встает и выходит. Я сообщаю его описание на фейс, чтобы Серега проводил гостя. Рация оживает, я чувствую вибрацию в правой ладони, подношу ее к уху.

– Охрана первый, на связь.

– На связи.

– Вход на связи. Что с лицом? Сильно въебал он тебе?

– Не-е, нормально, Сергей. Нормально. По касательной прошло.

– Они ща на входе тут толкутся, полицию вызывают. Не ссы, если чо, прикроем.

– Принял, принял. Спасибо.

Скула гудит. Но, судя по ощущениям, даже синяк вряд ли будет. Клуб уже полон. Танцпол колышется от движущихся тел. Стробоскопы выхватывают потные и бледные лица – блондинки, брюнетки, мужчины с короткими и удлиненными волосами, с косичкой на макушке, небритые кавказцы, которых все же пустили через депозит, манерные гомосексуалисты, проститутки и просто молодняк, пользующийся свободным входом и недорогими коктейлями в баре. Поглядываю в зону вип, где сидят серьезные люди. Они хорошо набрались, но вполне благодушны. Никто не пытается к ним подойти, значит, пока все спокойно. Несколько других вип-столов тоже занято. Рация.