Глас земли

1. Обезьяна

Примерно двести тысяч лет назад одна довольно крупная обезьяна полезла на дерево, но неудачно прыгнула на сухую ветку. Ветка треснула, обезьяна сорвалась, рухнула вниз и ударилась о землю. Она порядочно зашиблась, но не столько больно ей было от падения, сколько стыдно за свою неловкость. Она так расстроилась, что даже не поторопилась встать и уйти в сторонку, а растянулась под деревом и, зажмурив глаза, притворилась мёртвой. Так она пролежала несколько минут и лежала бы ещё, но какая-то муха села ей на нос и стала ползать по нему взад и вперёд, желая, видимо, отыскать вход в одну из ноздрей. Почувствовав это, обезьяна открыла глаза и прогнала насекомое. Она уже немного перевела дух и стала смотреть, как сверху, через крону огромного старого дерева, прямо на неё сияющей просинью изливается небосвод. Было немало умиротворяющей силы в этом прекрасном зрелище, и всё же обезьяной овладела тревога.

Она опасалась, что кто-нибудь из её стаи заметил, как жалко она опростоволосилась. Если хоть кто-то видел её падение, слух неминуемо разнесётся по джунглям. Лесные звери – безжалостные существа. Вокруг, однако, было спокойно, никто не смеялся, не дразнил и не кричал от радости. Это несколько успокоило обезьяну и вселило в её дикое сердце надежду, что её реноме не понесёт никакого ущерба.

Так прошло несколько времени. Она лежала уже для собственного удовольствия, глядя в небо и поглаживая свой живот. Вдруг она услышала какой-то треск, вздрогнула, приподнялась, огляделась по сторонам, но вокруг всё было так же – тропический лес жил своей размеренной жизнью. Она опять легла. Треск послышался снова. Тогда обезьяна с неким ужасом сообразила, что этого треска нет нигде вокруг. Как странно! Он есть, и тут же его нет. Она узнала этот треск. С точно таким звуком сломалась ветка, на которую она так неудачно наступила. Но ведь всё это уже было. Это было там, наверху, а теперь она, обезьяна, здесь – внизу, и никакого треска нигде уже нет. И всё-таки он есть. То исчезнет, то появится. А рядом с ним что-то другое: шелест листвы, удар о землю, тяжесть тела. К ужасу своему, она поняла, что всё другое – точно такое же, как треск. Его тоже нет. Или есть. Она запуталась, потому что никогда ещё до этого момента не размышляла о подобных материях. Да и было ли размышлением то, что было? Она продолжала углубляться в новое ощущение. Вот небо, которое есть, но которое есть ещё и как-то по-другому. Как будто есть два неба. Одно здесь, внизу, а второе – оттуда, сверху, с дерева. Одно висит на месте, а другое движется, улетает вверх и сменяется ударом, от которого темнеет в глазах. И тут обезьяна поняла, что это она сама делает так, чтобы появлялось то, чего на самом деле нет. Как это – нет? Его нет сейчас, а раньше было, и она знала это, а теперь она захотела, и это снова есть. Немного не такое, его как бы нет рядом, оно неизвестно где, а всё-таки как-то есть и есть наверняка. Это делает она сама где-то в себе. В глазах или в ушах. Или где-то посредине. Мало ли!

– Неужели другие звери могут так же? – задумалась обезьяна, как бы спрашивая себя. – Почему же я так долго не могла? И ничего не знала. А я ведь уже немолода. Неужели я хуже других?

Но этому она поверить не могла. Многие в стае завидовали её проворству и силе. Стало быть, то, чему она научилась, – нечто исключительное. Её так заворожила эта догадка, что она вскочила и стала бить кулаками себя в грудь, пронзительно вереща. Ей захотелось убедиться в верности своих предположений, чтобы потом, заявляя о себе, не стать посмешищем для всех. Она вспомнила, что в лесу жил старый слон. О его мудрости ходили необычайные слухи. Если кто-то мог делать то же самое, что теперь могла обезьяна, то это был только он. Обезьяна побежала к слону.

Когда она прибежала, слон ел свой обед. Он срывал хоботом бананы и засовывал их себе в рот.

– Какой умный старик, – восхитилась обезьяна догадливостью слона. – Вот кто сможет понять меня!

Она выпрыгнула на небольшую полянку, которую слон успел вытоптать перед собой, и пустилась в некоторого рода объяснительный танец. Она подпрыгивала, кувыркалась, показывала пальцем на хобот слона, на его голову, на свою голову, шлёпала губами, вздымала брови. Но всё как будто впустую. Слон смотрел-смотрел, но потом устал и вернулся к своей трапезе.

– Старый дурак окончательно выжил из ума, – решила обезьяна.

Она так огорчилась, что схватила палку, огрела слона по боку и убежала.

В ярости обезьяна стала кричать и кривляться, как делала это всегда, когда была чем-то очень недовольна. Но вдруг она догадалась, что эти кривляния тоже могут повторять то несуществующее в природе, что она неожиданно нашла в себе. Она остановилась, кувырнулась на месте для того, чтобы взбодриться, и закричала на весь лес. Это было что-то новое, ранее совершенно неслыханное:

– Йа-а-а-а! Йа-а! Йе-е-е-е! Йа-а йе-е! Йа-йес-с-с! Йест, йест, йест! Йа-а йе-е-ест! – сыпались звуки, становясь всё более членораздельными. – Йа йесть! Йа йесть!

Обезьяна сама толком не могла уразуметь, почему она кричит такое и что это в точности значит. Она не знала, но чувствовала, что права. Она ощущала, что для неё нет ничего слаще, чем вливать новую способность в оболочку своего голоса, тут же слышать его и убеждаться в том, что это делает она сама и только она. Поэтому ей хотелось ухватиться за самый корень этой находки и ясно выкрикнуть саму суть, что она и делала в меру своих животных способностей.

Крича на весь лес, обезьяна бежала так быстро, как могла. Она прибежала к самому высокому дереву, ловкими прыжками взобралась на вершину и там, уцепившись лапой за крепкую ветку, болталась на ней, созерцая закат. Она наблюдала, как огромное ослепительно яркое пятно сползает за горизонт, остывая и уступая место великой африканской тьме. Небесное светило прячется каждый день, подчиняясь могуществу ночи и развязывая языки хищному лесу. Но обезьяна решила не поддаваться сладкому томлению тьмы. Всю ночь она будет думать и кричать всем наперекор.

– Йа-ха! – ликовала обезьяна, неистово раскачиваясь на ветвях. – Стоит мне пожелать, и я остановлю это слепящее пятно. Я заставлю его светить всю ночь. Только для меня. Я никому ничего не дам, и все будут завидовать мне. Сначала будут завидовать, а потом зависть сведёт их с ума, и тогда они убоятся и подчинятся мне. Таков закон джунглей. Вот тогда я займусь делом. Вот тогда я покажу себя во всей красе! Я перестрою джунгли. Я всё изменю. Вы меня ещё не знаете, но скоро вы меня узнаете!

Обезьяна болталась на ветке и скалила белые клыки, упиваясь собственным величием. Она думала изо всех сил, шлёпая губами и выпуская пузыри слюны, почти повторяя в звуках и всхлипываниях свою внутреннюю речь:

– Я хочу делать то, чего нет и не может быть в природе. Потому что это делает меня особенной, отличной от других зверей. Это мой дар свыше! Да-да, оттуда – с вершины дерева, с которого я так удачно свалилась.

Проснувшись на следующий день, обезьяна была исполнена решимости. Она потёрла ушибленный зад и стала трудиться. Через несколько дней упорного труда ей удалось создать крест. Она сгребла кучу земли и водрузила крест на вершину, закрепляя тем самым свою первую победу над природой. Но на этом обезьяна не успокоилась. Она уже обдумала свой следующий шаг. Она пошла к обрыву, отколупнула от скалы острый камень и принялась тесать им ствол старого упавшего дерева. Она трудилась не покладая лап. Прошло несколько недель, и она создала нечто такое, чего на земле не было ещё никогда: примитивное деревянное колесо. Обезьяна взгромоздила его на себя, поднялась на пригорок и пустила колесо вниз. Оно покатилось, ударилось о дерево и улетело в заросли. С диким ликованием обезьяна бросилась в колючий кустарник, извлекла оттуда своё творение и опять полезла на пригорок, чтобы снова пустить колесо и ещё раз утвердить своё превосходство над животным миром.

Всё это время лесные животные внимательно наблюдали за странной деятельностью обезьяны. И когда они увидели колесо, в их звериных головах сверкнула посильная им истина, маленькая и простая, но вполне очевидная: эта обезьяна – уже совсем не то, чем кажется. В природе явилось новое существо. Скоро оно поработит весь мир и сделает его совсем другим. Возможно, даже таким, что нормальному зверю жить в нём будет невыносимо.

Лесному зверью на мгновение открылась картина грядущего ада. В этом новом мире с животных будут спускать шкуру и посыпать солью по окровавленному мясу. Их будут насаживать на деревянную палку и медленно вращать над огнём. Кого-то растерзают на куски и утопят в горячей воде вместе с овощами и травами. Кого-то будут забивать до смерти тупым камнем, превращая в кровавую лепёшку, а потом бросят на большой раскалённый камень. Кому-то перережут горло и повесят вверх ногами, чтобы кровь медленно выливалась на землю. Другим отрубят передние и задние лапы, сдерут шкуру, вспорют брюхо, выпустят кишки и повесят замерзать среди льдов.

Уяснив всё это, лесные звери решили действовать без промедления. Они набросились на обезьяну и разорвали её. Съев её плоть, они собрали её обглоданные кости и зарыли под крестом, которым так гордилась глупая обезьяна. Колесо они пустили катиться с высокого обрыва. Оно налетело на камень и разбилось в щепки.

Время в джунглях летит быстро. Скоро все животные, убивавшие обезьяну, сами пали жертвами друг друга или умерли от недугов и старости, уступив место новым популяциям хищников и травоядных. Щепки от колеса унесло дождевыми потоками куда-то, где они срослись с землёй и утратили всякие признаки связи с тем зловещим изобретением, которое ещё недавно заставляло джунгли трепетать от суеверного ужаса. И только деревянный крест таинственным образом стоял, неподвластный ни ветру, ни времени. Он возвышался над лесом символом безвинно пролитой крови, но во всём мире не было никого, кто был бы способен это понять.

2. Поморская сказка

Сплёл себе старик из бересты сына, научил его играть на ложках и послал на ярмарку. Пошёл сын через лес. Встретился ему медведь.

– Пойдём ко мне в берлогу жить, – говорит медведь.

– Нет, – отвечает сын. – Ты из меня лапти сделаешь. На болото по морошку пойдёшь.

И убежал от медведя. Идёт дальше по лесу. Встретился ему заяц.

– Пойдём ко мне в теремок жить, – говорит заяц.

– Нет, – отвечает сын. – Ты из меня туесок сделаешь. Бруснику в нём хранить станешь.

И убежал от зайца. Идёт дальше. На опушке леса встретился ему клещ.

– Пойдём ко мне в скит богу молиться, – говорит клещ.

– Не пойду, – отвечает сын. – Ты из меня берестяные грамоты сделаешь. Памятники письменности Древней Руси создашь.

И убежал от клеща. Пришёл на ярмарку. Ходит он, ходит взад-вперёд, а тут могила ему и говорит:

– Хоть ты и не гроб тесовый, да парень толковый. Ложись-ка ты, сын, в меня.

Стал сын думать. День думал, два думал. На третий день закончил думать и лёг в могилу. Тут ему и конец настал.

3. Русская сказка

В деревне стояла изба. В избе жили двое – отец и мать. Ещё у них был сын – совсем маленький. Но маленьким он был только ростом, а с виду – древний старик. Из-за этого люди думали, что он – отец отца, а сами отец с матерью – его дети. Слух об этом разнёсся повсюду, а когда он вернулся обратно, став молвой, ему поверили уже все, даже отец с матерью. Они стали называть своего сына отцом, а он их – детьми. И когда в деревню пришла смерть, всем было ясно, что с нею пойдёт сын.

Мать с отцом вымыли сына в бане, обрядили его в белые одежды, дали кусок хлеба в котомке, перекрестили и отправили в путь-дорожку, а сами легли на печь и стали отдыхать.

Пошёл сын на кладбище. Когда он пришёл, была уже ночь и смерть спала. Не стал он её будить, а съел кусок хлеба, забрался в могилу и уснул. И так сладко спалось ему в могиле, что проспал он три дня и три ночи, а когда проснулся и вылез, то увидел, что смерть ушла.

Сын проголодался, но на кладбище есть было нечего, поэтому он пошёл обратно в свою деревню – авось отец с матерью накормят. Пришёл он домой и видит – сидят отец с матерью за столом и горюют. Спрашивает у них сын:

– Что случилось, дети мои?

Отвечают ему родители:

– Приходила к нам смерть. Говорила, что пропал наш отец и теперь она заберёт нас вместо него.

– Что же отвечали вы ей?

– Отвечали мы, что привыкли жить на белом свете. Не хотим умирать.

– И что же, помиловала вас смерть?

– Помиловала, отец. Да только одно условие поставила.

– Какое же условие, дети мои?

– Пообещали мы родить сына и ей отдать.

– И что же, согласилась ли смерть?

– Согласилась, отец. Да только одно условие поставила.

– Какое же условие, дети мои?

– Нужно нам сына родить сегодня к вечеру.

Сказав такие слова, горько плакали отец с матерью. Не ведали они, как можно за одну ночь сына родить.

Подумал сын и так отвечал родителям своим:

– Не кручиньтесь, дети мои. Знаю, как помочь вам. Я у вас маленький. Заберусь я к матери под подол и спрячусь там. Когда смерть придёт, тряхнёт мать подолом, я и выпаду. Увидит смерть, что я родился, и заберёт меня.

Обрадовались отец с матерью, что сын у них такой смышлёный вырос. И порешили сделать, как он сказал.

Пришла вечером смерть. Подошла к отцу с матерью и спрашивает:

– Где же сын, которого обещали мне?

Возликовала мать, что сейчас ей спасение будет, да так сильно подолом тряхнула, что покатился сын по полу кубарем и через творило улетел в подполье. Рассердилась смерть, что не дали ей сына, – и забрала отца с матерью. Стали они мёртвые. Увидел это сын, перепугался и решил никогда уже не вылезать из подполья. Так всю жизнь там и прожил.

4. Четыре волоса

У одного человека на голове росло четыре волоса: чёрный, рыжий, русый и седой. Шёл он как-то по степи и увидел плачущую женщину.

– Что с тобой, женщина? – спрашивает её, а она и отвечает:

– Нет у меня мужа, тяжко жить одной.

Вырвал он тогда чёрный волос, даёт ей и приговаривает:

– Вплети этот волос в твою косу. Полюбит тебя мужчина с чёрной бородой.

Испугалась женщина, да делать нечего – утёрла слёзы, взяла волос и домой пошла. Пошёл он дальше и увидел вторую женщину, тоже в слезах.

– Что с тобой, женщина? – спрашивает её, а она и отвечает:

– Нет у меня мужа, тяжко жить одной.

Вырвал он тогда рыжий волос, даёт ей и приговаривает:

– Вплети этот волос в твою косу. Полюбит тебя мужчина с рыжей бородой.

Испугалась женщина, да делать нечего – утёрла слёзы, взяла волос и домой пошла. Пошёл он дальше и увидел третью женщину – сидит на камушке, горькими слезами плачет.

– Что с тобой, женщина? – спрашивает её, а она и отвечает:

– Нет у меня мужа, тяжко жить одной.

Вырвал он тогда русый волос, даёт ей и приговаривает:

– Вплети этот волос в твою косу. Полюбит тебя мужчина с русой бородой.

Испугалась женщина, да делать нечего – утёрла слёзы, взяла волос и домой пошла.

Пошёл он дальше и увидел четвёртую женщину – рыдает, волосы на себе рвёт, в голос плачет.

– Что с тобой, женщина? – спрашивает её, а она и отвечает:

– Был у меня первый муж, кузнец: красавец писаный, борода густая-прегустая, чёрная как смоль. Крепко любили друг друга. Сидели мы как-то за столом. Вдруг встал он и говорит: «Надо мне идти к другой», – и ушёл. Ладно, думаю, пойду в степь – другого найду, лучше прежнего. Нашла второго мужа, пастуха: красавец удалой, борода густая, рыжая, как огонь. Страстно любили друг друга. Сидели мы как-то за столом. Вдруг встал он и говорит: «Надо мне идти к другой», – и ушёл. Ладно, думаю, пойду в степь – другого найду, лучше прежнего. Нашла третьего мужа, пономаря: человек степенный, борода жидкая, русая. Стали жить-поживать, добра наживать. Сидели как-то за столом. Вдруг встал он и говорит: «Надо мне идти к другой», – и ушёл. Ладно, думаю, пойду в степь – другого найду, лучше прежнего. И правда, только плакать взялась, а тут добрый человек навстречу: бороды вовсе нет, а на голове один волос, да и тот седой.

Вырвал тогда человек последний волос – седой, даёт ей и приговаривает:

– Вплети этот волос в твою косу. Станешь тогда старухой и умрёшь в одиночестве.

Испугалась женщина, да делать нечего – утёрла слёзы, взяла волос и домой отправилась. А человек тот своей дорогой пошёл – в чайхану.

5. Три невесты

В одной рабоче-крестьянской семье родился мальчик. Родители не давали ему голодать, поэтому он быстро рос и в скором времени возмужал. Тогда призвали его отец с матерью к себе и так говорили:

– Сын! Вот стал ты мужем, пора тебе жениться. Ежели желаешь угодить родителям своим на старости лет, то выбери ты одну из трёх невест. Первую невесту зовут Философия, вторую зовут Церковь, а третью – Россия. Даём тебе на раздумья три дня и три ночи. Ступай же и без ответа не возвращайся.

Стал думать сын. Лучше этих невест не сыскать во всём белом свете. Первая невеста – Философия: нет её древнее и возвышеннее. Вторая невеста – Церковь: нет её смиреннее и благочестивее. Третья невеста – Россия: нет её раздольнее и честнее. Каждая невеста хороша по-своему, каждая составит счастье благородному мужу и прославит имя его в веках. Сложно выбрать одну из них, другим предпочтя! В таких размышлениях провёл сын три дня и три ночи не смыкая глаз. На четвёртый день призвали его отец с матерью к себе и так спрашивали:

– Возлюбленный наш сын! Три дня и три ночи назад порешили мы женить тебя и просили оказать предпочтение одной из трёх невест. Имя первой из них – Философия, имя второй – Церковь, имя третьей – Россия. Нет их прекраснее во всём белом свете, и нет большего счастья для благородного мужа, чем взять одну из них в жёны. Ответствуй же теперь, сын, какую из трёх невест предпочтёшь ты?

Смиренно выслушал сын родителей своих и так отвечал им:

– Почтенный мой батюшка! Добрая моя матушка! Вы спрашиваете меня, и я отвечаю вам. Выслушайте же сына своего непутёвого. Три дня и три ночи бился я над вашей задачей. Три дня и три ночи не смыкал я глаз. Каждая невеста хороша по-своему, каждая составит счастье благородному мужу и прославит имя его в веках. Нет древнее и прекраснее Философии, нет смиреннее и благочестивее Церкви, нет раздольнее и честнее России. И так прекрасны они, что не сумел я отдать предпочтение ни одной из них. Судите же меня судом своим родительским, судом праведным, ибо не выполнил я ваш наказ и перед вами повинен.

Опечалились тогда родители. Преисполнились сердца их горестью. Скорбь глубокая облекла чело отца, слёзы горькие увлажнили глаза матери. Зря они жили на свете белом, напрасно сына воспитывали.

Делать нечего – отдали его простой девке. Прожил он с ней до глубокой старости, много добра нажил и умер в безвестности. Кто он был и как его звали – этого уж теперь никто не вспомнит, а ежели и спросит кто, какими делами он славился и жил зачем, то ответят нехотя:

– Кто ж его знает? Много званых, да мало избранных. Не было, был, не стало.

6. Три философа

Жили-были три философа. Чтобы поскорее постичь истину, они решили уйти от суетного мира и посвятить себя созерцательному уединению. Для этого они поселились на даче, где целыми днями занимались тем, что душили мышей и нахваливали друг друга.

Однажды старший философ сказал:

– Друзья! Много где я успел побывать, многие книги я перечёл и во многих диспутах поучаствовал, но нигде не встречал мужей учёнее вас.

Два других философа кивнули в знак согласия, и тогда старший продолжил:

– И если бы даже довелось мне обойти всю землю, прочесть все книги до единой и принять участие во всех диспутах, кои только возможны, то и тогда, твёрдо верю в сие, не смог бы я признать, что есть на свете люди прозорливее и мудрее вас.

Слушавшие старшего философа снова кивнули в знак согласия, и только тогда, убедившись в полном взаимопонимании, возобновил он свою речь:

– И если нигде, кроме этой благословенной обители, не побывал бы я, был бы неграмотен и не прочёл бы ни единой строчки из великого наследия мысли, да в придачу не ведал бы о просветляющем чудодействии философского диспута, то и тогда, нисколько не сомневаюсь в том, напитался бы лишь от вас, верных друзей моих, столь великой мудростею, что не было бы мне равных во всей земле по учёности и рассудительности.

Закончив, старший философ погрузился в многозначительное молчание.

Промедлив должное время, слово взял средний философ:

– О прекрасномудрый наш друг! Сколь справедливы речи твои! Сколь изобильны они истиной живоносной, сколь чисты и крепки правдой своей. И всё же, позволь мне в кротчайшем смирении кратчайше возражать тебе, уповая лишь на умножение истины.

Выслушав среднего философа, старший сдвинул брови и решительно кивнул в знак согласия, устремив взор свой к небу и ощущая присутствие великой истины, снисходящей на них. Помолчав немного и набравшись духу, средний философ молвил:

– Пусть был бы обездвижен ты и камнем лежал на дне студёного моря, пусть был бы ты навеки разлучён с нами, а все трактаты, написанные древними мудрецами и блаженными старцами, были бы сожжены и прахом сделались бы, лишая тебя возможности питать свой разум их мудростею сладчайшей, и тогда, верю я, был бы ты первейший философ среди всех: людей живых и мёртвых, тварей родившихся и неродившихся, существ земных и небесных.

Заканчивая своё рассуждение, средний философ икнул. Старший философ, желая расшифровать глубинный смысл этого жеста, обратил на него тот исключительный взор, коему всегда и сразу открываются сущность явлений и природа вещей. Тогда средний философ в знак таинственной неизъяснимости происходящего прикрыл ладонью рот и кивнул в сторону младшего, передавая тем самым черёд свершения истины. Младший же, почувствовав всю важность наступившего момента, пробормотал что-то столь герметичное, смысла чего ни старший, ни средний философы не сумели уразуметь, вопреки всей своей премудрости. После этого он завалился на бок, всхлипнул и захрапел, а из рук его выскочила и убежала мышь, которую он не успел задушить. По младости лет и слабости аскетического тела он переносил спиртное хуже своих товарищей и теперь спал крепким сном пьяного человека.

Посмотрев на него взглядом, исполненным редкой силы понимания, старший философ поднял палец и рёк назидательно, для пущей основательности перейдя на язык древних римлян:

– In vino veritas!

После этого философы почтительно склонили головы и погрузились в длительное размышление, сопровождая его глубоким носовым сопением.

Тем временем сбежавшая мышь, достаточно придя в себя, почувствовала благоуханное дыхание истины, наполнившее одинокий дачный домик, набралась наглости и вылезла из своей дырки. Она осмотрелась, проворно вскочила на стол и вцепилась зубами в куриную кость, которую за обедом тщательно обглодали совершенномудрые философы. Завладев добычей, она спрыгнула на пол и навсегда оставила пристанище мудрости, юркнув навстречу животным сомнениям, грызуньим заблуждениям и мышиным угрызениям в бездноподобное око злобночернеющей норы.

7. Генеральское сердце

Случилось так, что в одном городе умер генерал. Всё бы ничего, да вызвали его накануне в столицу отчёт давать самому государю. Страшно ослушаться воли государевой. Собрались родственники его, стали думу думать. Сидели день, сидели два, а сколько голову ни ломали, ничего придумать не могли. Встаёт вдруг одна приживалка и говорит:

– Не хотела говорить вам, да уж ладно, скажу. Есть в лесу скит, а в нём старец живёт богомольный. Он, сказывают, мёртвых воскрешает.

Возликовали все тогда, духом воспрянули, вызвали исправника и повелели без промедления идти в лес, привести старца. Сходил исправник, возвращается вместе со старцем тем самым. Собрались все вокруг него, в ноги кланяются:

– Воскреси, – говорят, – дедушка, нашего генерала. Мы уж тебя отблагодарим, как сумеем. В долгу не останемся.

– Так тому и быть, – отвечает им старец, – воскрешу его.

Повели старца в опочивальню, где тело генеральское воскресения дожидалось. Подходят к опочивальне, а там лакей – слезами горькими обливается, в ногах валяется:

– Беда, – говорит, – у нас приключилася. Оставил я тело генералово на одну только минуточку без пригляду, водицы студёной испить захотел. Только я отлучился, как прошмыгнула в опочивальню левретка, вскочила на тело, зубками вострыми порвала мундир генеральский и сердце их превосходительства, с позволения сказать, съела-с.

Омрачились лица собравшихся:

– Что же делать теперь? Как быть? Неужто не оживить нам кормильца нашего?

– Не кручиньтесь, – говорит им святой старец. – Изловите мне ту левретку, я её сердце возьму и во грудь генералову водворю.

Тут сыновья генеральские заартачились:

– Да где ж это видано, чтобы генерал был с сердцем левретки?

– Ваша правда, касатики, – говорит им старец. – Тогда изловите человека с сердцем, достойным груди покойного вашего батюшки, и тотчас ведите его сюда.

Вспомнили тут, что жила при доходном доме дворничиха, славившаяся недюжинной силой и всю округу державшая в страхе. Грозная была баба – во хмелю зашибла кулаком своего мужа. Побежали за ней. Долго одолеть её не могли, шибко воинственная была. День с ней бились, два бились, на третий день одолели кое-как – хитростью.

Вырвал старец у дворничихи сердце и утвердил его генералу во грудь.

– Ну, родимые, – говорит, – раньше ваш генерал спуску никому не давал, а теперь и подавно не даст: лютое сердце ему досталось, много в этом сердце ярости на род людской.

Сжалился старец над дворничихой и, чтобы не померла она задаром, поставил ей сердце левретки. Стала она с тех пор как шёлковая. Только сахар колотый полюбила сверх всякой меры. Как поводит кто у неё перед носом кусочком, так она сразу в пляс пускается и по паркету кружится, словно шальная.

Генерал же, как воскрес и про всё узнал, то дал зарок по возвращении из столицы сыграть с дворничихой свадебку.

Про старца святого тоже не забыли. Сдержали господа своё слово: дали ему двугривенный на водку и обратно в скит отправили.

8. Сказание о старце, который решил отдохнуть

Старец долго шёл по пустыне. На исходе дня попалась ему избушка.

– Долог мой путь, – подумал старец. – Присяду, переведу дух.

Присел он на завалинку. Сидит и думает:

– Хорошо на завалинке, но в избушке, видать, покойнее – лучше отдых пойдёт, скорее силы прибудут.

Заглянул он в избушку – дома никого.

– Дай, – думает, – присяду с краю стола на табурет. Посижу в благочинной позе. Хозяева придут, увидят меня – обрадуются. Старец в доме – почёт семье.

Присел на табурет, сидит и думает:

– Уже немолод я, спина больная – хорошо бы на что-то опереться.

Пересел старец в мягкое кресло с подлокотниками. Сидит и думает:

– Напрасно я водрузился на трон сей. Долгую жизнь прожил, всё на завалинках да на пеньках лесных сидел, а тут не удержался. Всю свою усталость теперь явственно ощущаю. А уйти уже и сил нет. Хорошо бы где-то малость полежать, дух перевести.

Прилёг старец на кожаный диван, что был поставлен в кабинете.

– Эх! – думает. – Дал я маху. Прилёг, и сразу спать захотелось. Всю жизнь на сырой земле спал да на полатях, а тут вдруг впал в искушение. Да и не следовало бы вот так засыпать, прямо на диване: придут хозяева, увидят меня, перепугаются. Спящий старик – зрелище неприятное.

Прошёл старец в комнаты, забрался в детскую кроватку, поджал ноги, лежит и думает:

– Хорошо мне здесь лежится, да только опять не угадал: придут хозяева, увидят старика в детской кроватке – бог весть что подумают. Да и ноги не распрямишь.

Встал старец, пошёл в спальню и лёг в кровать под балдахин, на пуховую перину. Лежит и думает:

– Комфортабельно я здесь устроился: и тепло, и мягко, и тишина вокруг. Того и гляди усну сладким сном. Пожалуют хозяева, что подумают? Плохое это предзнаменование – старик на брачном ложе.

Слез старец с кровати, ходит по дому, не знает, куда пристроиться. Вдруг видит: посреди самой большой комнаты стоит гроб. Обрадовался старец:

– Вот тут и лягу!

Но перед тем, как лечь, нашёл платяной шкаф и переоделся. Лапти и власяницу снял, аккуратно сложил на стул. Надел исподнее, брюки, белую рубаху, галстух с брошкой, плисовый пиджак и лаковые туфли.

Забрался старец в гроб. Как устроился поудобнее, так сразу и помер. Даже перекреститься не успел. А тут и хозяева пожаловали. И очень, надо сказать, обрадовались. Только чему обрадовались – сами не знают.

9. Сказка о русском писателе

Вышел как-то один русский писатель прогуляться после обеда, для моциона. Идёт себе, всему радуется, прохожим подмигивает, чуть не подпрыгивает от удовольствия – так он славно отобедал. Вдруг видит – дворничиха местная пихает какую-то кипу листов в мусорную корзину истории. Решил писатель тогда развлечься, с простым народом потолковать. Подходит он к дворничихе и спрашивает как бы несколько игриво:

– А что это ты, сердешная, этакое выкинула, какие такие, простите за выраженьице, манускрипты-с? Неужто рукописи?

А дворничиха ему в ответ:

– Мела я себе спокойно, ваше благородие, прибирала участок свой. Глядь, а под кустом – всё ваше творческое наследие, прямо так и валяется. Ну, думаю, нет порядка! Взяла его, сгребла в охапку да и выбросила.

Побледнел русский писатель, на колени упал перед дворничихой. Рыдает в голос, волосы на себе рвёт да причитает:

– Что же наделала ты, окаянная? Как же теперь память обо мне в веках жить будет? Как узнают обо мне потомки? Как на наследии моём будут воспитываться литераторы?

Дворничиха стоит над ним, глаза выпучила, что сказать, не ведает. Вскочил тогда русский писатель, бросился к мусорной корзине истории, стал в ней рыться, мятые да грязные листки выхватывать. Да всё не то попадается: то Булгарин, то Кукольник. Встал он тогда на цыпочки, всем телом вперёд выгнулся – тянет руки вглубь, дальше ищет. Дворничиха тем временем в себя пришла, фартук оправила, в землю плюнула, да как даст русскому писателю метлой под зад, так что тот в мусорную корзину истории вслед за всем своим наследием полетел кубарем. Только его и видели.

10. Сказание о трёх Александрах

Родила царица сына и не знала, как назвать его. Призвали тогда ко двору святого старца, славившегося своей мудростью.

– Нареки отрока своего Александром, – сказал старец. – И если сделаешь так, станет он святым воителем, великим защитником веры православной.

Обрадовалась царица и сделала так, как сказал старец.

Родила царица второго сына и снова не знала, как назвать его. И вновь послали за старцем.

– Нареки отрока своего Александром, – сказал старец. – И если сделаешь так, станет он могучим полководцем, великим защитником земли русской.

Засомневалась царица, но ослушаться святого старца не посмела и поступила, как он велел.

Родила царица третьего сына и, как раньше, не могла решить, какое имя выбрать ему. Делать нечего, послали гонцов к мудрому старцу.

– Нареки отрока своего Александром, – сказал старец. – И если сделаешь так, станет он пиитом, каковому не будет равных во всей земле православной, великим защитником русского слова.

Пуще прежнего засомневалась царица, долго терзалась в сомнениях, но ослушаться старца не посмела и поступила по велению его.

Прошли годы. Выросли сыновья. Первого сына люди называли Александром Невским, великим защитником веры православной. Второго сына называли Александром Суворовым, великим защитником земли русской. Третьего сына называли Александром Пушкиным, великим защитником русского слова.

Был у царицы и четвёртый сын, которого она, не удосужившись в четвёртый раз звать старца, назвала, положившись на свою собственную царскую мудрость, Владимиром. И не прогадала: вырос четвёртый сын самым могучим, мудрым и набожным. За то люди прозвали его Лениным. Всю землю русскую и все народы её взял он под свою защиту. А первых трёх сыновей изловил и в темницу бросил. Там они и умерли.

11. Сталинский чай

Когда на дольний мир опускается ночь, тогда невидимые глазу и неосязаемые телу тончайшие жгуты, низводящие свет и живительное тепло от небесных светил на земную поверхность, соскальзывают по воздуху вниз и прячутся во влажных внутренностях планеты, чтобы к утру восполнить силы от соков земных и набраться смирения у слепых обитателей нижнего мира. В этот час человечество дремлет, не видя лица своего, а беспросветное сонное марево ложится на города и деревни свинцовым саваном, лишая смысла всякое поползновение сумеречной жизни. Всё растворяется в однородном томлении ночи. И лишь в одном из окошек Кремля теплится электрический свет. И там, за стеклом, какая-то тень то появится, то исчезнет, беззвучно блуждая в раздумьях. Эта тень – силуэт человека.

Хозяин тени плавно ступает по полу, на котором распростёрся ковёр. Он обут в мягкие сапоги из кожи телёнка и отмеряет шагами течение собственной мысли.

– Моя тень имеет силуэт человека, значит, я – человек.

Он берёт со стола трубку, набивает её табаком, чиркает спичкой. Он смотрит, как тень человека, рабски подражая ему, подносит тень трубки к своей голове, чтобы доказать отсутствие собственной воли.

– Я хозяин собственной тени.

– В этот час, – он продолжает своё размышление, – я властвую миром и решаю судьбы людей. Потому что больше нигде во вселенной в этот самый момент не сходятся воля, свет и сознание.

Он выпускает облако дыма, и тень кивает ему головой, выражая согласие.

Но он ошибается. Есть во вселенной одно укромное место, где ровно в этот же самый момент сознание, воля и свет сходятся в теснейшем единстве и явлены в столь блистательной славе, что всякой неправде, великой и малой, приближенной к этой таинственной точке, наступает конец: она рассыпается лишь оттого, что, обличённая пронзительным и всепроницающим разумным сиянием, узревает совершенную свою пустоту и, покорённая, её принимает как должное. Это поистине дивное место находится так высоко, что сама высота, убоявшись своего небывалого, даже по меркам вселенной, величия, вибрирует, искажая пространство, и проглатывает своё бесконечное тело, выпучиваясь наружу чёрнодырной непроходимостью, становясь бездной бездн, – не давая ни звуку, ни свету перелететь с одного её края к другому. Это место, где в горних чертогах проходит срочный слёт ангелов.

Предводитель небесного воинства, великий архангел, возносит свой голос пред братией:

– Братья! Посмотрите же вниз. Туда, где среди ночи одиноко светится окошко. Это кабинет Сталина в Московском Кремле. Присмотритесь повнимательнее. Видите ли вы тёмные линии, опутывающие душу человека, согнувшегося за письменным столом? Все вы прекрасно знаете, что это. Это козни антихриста. В эти самые мгновения товарищ Сталин близок к тому, чтобы поставить маленький крестик напротив фамилии Солженицына. Вы имеете понимание, что означает сие.

Ропот ужаса пронёсся по сонму ангелов. Но тут же смолк под взором старшего брата, архангела. И вновь говорит он к братьям своим:

– Сетью зла опутан разум учителя народов. Великий враг рода человеческого кознями своими омрачил его мудрое сердце. Не слышит оно голоса нашего, не внемлет оно благодати. Но неужели мы не вмешаемся в происходящее и попустим тем самым ужасное? Неужели не дадим народу-великомученику, власть над которым была доверена Сталину, узнать правду о себе и получить тем самым то, чего он достоин сообразно высшей справедливости?

Заколыхалось воинство ангелов, словно море живого огня. И вот средь ослепительно яркой светящейся массы ярче яркого вспыхнул глагол одного из храбрейших ангельских витязей:

– Я могу убить Сталина! Я войду в его сердце и мощным электрическим разрядом разорву его в клочья.

Яростным гулом затрепыхалось небесное воинство. Следом за первым глаголом волной побежали другие. И каждый отважен был и благороден своим богатырским порывом:

– Я могу убить Сталина! Я сольюсь с его мозгом, установлю контроль над нервной системой и прикажу его лёгким, чтобы они перестали дышать.

– Я могу убить Сталина! Я обращусь шаровой молнией, влечу в кабинет и брошусь ему на лицо, выжгу его глаза и главу обращу в пепелище.

– Я могу убить Сталина! Я опутаю его чарами и сделаю так, что он достанет из стола пистолет и застрелит себя.

– Я могу убить Сталина! Я выманю его душу из тела, а когда она захочет вернуться обратно, я обману её и направлю в зеркало, где будет сидеть за столом его дваждымёртвое отражение.

– Я могу убить Сталина! Я вселюсь в тело мыши, которая живёт под половицей. Смочу зубы крысиным ядом, рассыпанным по углам, подкрадусь поближе к нему, прыгну и вцеплюсь зубами прямо в шею.

– Я могу убить Сталина! Я приманю метеор и обрушу его на Кремль, не оставив камня на камне.

Но пока вокруг звучали отважные возгласы небесных воителей, светоносное тело старшего из них стало блекнуть, и когда седьмой ангел провозгласил свою волю, оно угасло настолько, что плоть его, состоящая из сплошного сияния, истускнела до мельчайших раздельных лучиков света, похожих на белоснежное оперение лебедя. И воскликнул архангел тогда гласом, исполненным горести:

– Нет, братья! Не для того мы поставлены здесь, чтобы умножать смерть, но для того, чтобы утверждать жизнь.

И поняли ангелы, что их мощный порыв был неправеден. И приуныли в великом смятении духа.

Но тут от всеобщего сонма небесных воителей отделился один яркоблещущий сполох. Трепещущим взмахом он бросился в центр круга и бесшумно скользнул к ногам великого архангела.

– Я знаю, что нужно делать, о великий старший брат!

– Говори же, самый младший из братьев, мы внемлем тебе!

– Смотрите же, о благородные братья мои! На столе перед товарищем Сталиным стоит подстаканник с чаем, к которому он до сих пор не притронулся. Он увлёкся своими бумагами, а чай в это время совсем уж простыл. Сейчас же перемещусь я прямо туда. Я спущусь незаметно в стакан, сольюсь с остывшей водой и, сообщая ей незримые колебания, незаметно подогрею напиток. Товарищ Сталин выпьет его и удивится. Вождь народов трудится вот уже много часов. Он измождён и озяб от усталости. Поднося стакан к губам, он будет жалеть, что забывал это сделать, пока чай был горяч. Горячий напиток станет приятным сюрпризом. Он согреет товарища Сталина и задобрит. Может быть, он решит не губить жизнь того, кому суждено подвигнуть советский народ к покаянию.

Услышав такие слова, вся братия разом воспряла. И в полную силу вновь воссиял справедливейший небесный совет.

– Давайте попробуем, братья! – воскликнул архангел и взмахнул светоносным мечом в знак согласия. И тут же младший из братьев возгорелся внутренним рвением и ринулся вниз во весь дух, туда, где за бездною бездн в размеренном беге круговращения поставлена Богом планета Земля – прибежище рода людского, одолённое сном в сей час судьбоносный.

Ещё на подлёте к земле ангел принялся усердно смиряться, заключая избытки своей неземной силы во внутренность благонамеренной мысли. Он так утихомирил свой дух, что, оказавшись в небе над Москвой, имел уже вид не ослепительно горячего сполоха, каковым он был по природе, но нежнейшего голубоватого сияния, такого прозрачного и спокойного, что тело его почти сливалось с тёмно-синими волокнами ночной тишины. Витая над самым Кремлём, он начал с утроенным усердием молиться и продолжал до тех пор, пока не скукожился до размеров обыкновенного воробья. После этого он подлетел к окошку, из которого лился тёплый электрический свет, и просочился сквозь щёлочку в деревянной раме. Он проник в самое сердце советской России, величайшей страны на Земле, бескрайней империи крестьян и рабочих, о которой слагают хвалебные песни даже на небе. Ему это было известно доподлинно.

Ангел поплыл по кабинету Сталина. Он был как легчайшее колебание воздуха, какое бывает в поле во время сильной жары. Если увидишь такое вечером в комнате, подумаешь, что устали глаза. От усталости всякое может мерещиться. Даже властителю судеб, блюдущему строй государства. Но посланец небес осторожничал. Он выждал, когда Сталин отвлёкся и посмотрел задумчиво в сторону, и только тогда бросился со всей прыти к стакану, повис над самой поверхностью и, сжав тело в сверхтонкую кручёную нить, полностью просунулся в чай. Он сделал это так ловко, что даже малейшая дрожь не смутила глади напитка.

Засев в стакане, ангел решил не терять времени и принялся за работу. Он паутиной раскрылся в объёме сосуда и стал сообщать своему телу интенсивные микроскопические вибрации, сопровождая их тончайшими импульсами благодатного электричества. Трудясь, ангел подбадривал сам себя, закрепляя молниеносные действия в отчётливой мысли:

– Я пахтаю, пахтаю, пахтаю! Согреваю чай для товарища Сталина! Я – благодатный магнит, качающий плотную толщу воды. От меня разливается теплота. Я помогаю народу советской России. Мне весело вершить великое дело! Славно работать во имя возвышенной цели! Легко помогать человечеству! Да здравствует Сталин! Храни его Бог!

Но как ни старался ангел, как ни колебал он заварку, как ни расшевеливал корпускулы, составляющие её естество, чай совсем не нагревался. Наоборот, будто лишь холодел. Встревожился тогда ангел:

– Неужто я перебрал с маскировкой и слишком ослабил себя? – подумал он. – Боязно мне выдать своё присутствие. Заметит меня Сталин, прогневается. Казнит Солженицына, не помилует. Но, однако же, я совсем не справляюсь, и придётся мне малость развернуться, показать свою силу. Лишь бы отошёл в стороночку товарищ Сталин, лишь бы отвлёкся! Тут бы я и поднажал как следует, сразу бы расшатал ленивую, глупую воду.

Но стоило ему придумать такое, как вдруг что-то охватило его со всех сторон и сковало движения. Студёным и вязким показался ему чай, в котором он плавал. Не на шутку перепугался посланник небесный:

– Этот чай слишком чёрен и слишком крепок. Этот чай пахнет адом и смертью. Чёрен от зла, утвердившего в нём свою тёмную мощь, – собрав во внутреннем разговоре с самим собой все эти неожиданные ощущения, ангел вдруг понял, что происходит:

– Вот какую лазейку в сердце наставника народов выискал антихрист! Вот как бесовская сила направляет деяния товарища Сталина! – стонал и кричал он, объятый кошмаром. – Отравлен! Отравлен! Отравлен!

А чай всё уплотнялся и уплотнялся, становясь будто каменным и всё более обнажая присутствие вероломной дьявольской силы.

– Что же делать? – пытался собраться ангел, слабыми толчками отбрыкиваясь от оплетающих его демонических щупалец. – Выхватить светоносный меч, посечь вражью силу и броситься напролом, чрез все преграды, ввысь? В космос, домой, к братьям. Пусть с позором, но с готовностью искупить свою оплошность. Пусть братья убьют Сталина, если не получается по-хорошему. Я сам убью его. Только получу благословение брата-архангела и убью, а вместе с ним – всех, кто встанет на пути провидения.

Но его скоропалительные раздумья сбило происшествие, на которое он уж совсем не рассчитывал.

– Что-то я чай совсэм нэ пью, – сказал сам себе Сталин с лёгкой укоризной и протянул руку к подстаканнику.

Прямо перед собой ангел увидел огромное лицо Сталина. Как будто древняя рябая планета затмила Солнце, чтобы насладиться ужасающими очертаниями своей тени. Ангел чувствовал, что тьма окрутила всё его существо, обессилила его, распростёрлась среди его внутренностей и, уже не встречая сопротивления, безнаказанно вгрызается в его сущность, выскребая и разрушая внутренний свет его духа, усмирённый усердной молитвой. Возрыдал тогда ангел, сокрушаясь всемерно:

– Я не вижу неба. Я не чувствую свободного дыхания космоса. Где вы, милые мои братья-ангелы? Где те бездонные бездны, над которыми любил я кружить в своём беззаботном танце? Всё так плотно и тесно. Нет мне воздуха и нечем вздохнуть. Всё черным-черно. Негде светить моему свету. Кажется, вся толща земли обвалилась на меня и погребла под собой. Лицо Сталина застилает собой весь небосвод от края до края. Сталин проглатывает землю и все народы, её населившие. Сталин – губитель жизни, убийца ангелов, осквернитель небес. Сгину я в чёрной пасти его. Сталин проглотит меня. Пропаду я совсем в его мрачной утробе, и никогда больше с братьями не случится купаться мне в благодати, даруемой Господом. Лихая погибель вот-вот меня одолеет. Сатана Сталин! Проклятый властитель! Нет мне спасения.

И тогда из последних сил возопил ангел:

– Помогите же мне, братья ангелы! Услышьте меня! Не оставьте меня в трудный час, заклинаю!

И услышали ангелы брата. В тот же миг всё небесное воинство взвилось огненной молнией, трескучим ударом разодрало завесу космоса и ринулось сверкающей стрелой в стакан сталинского чая. И напор его был столь мощен, что чай тут же вскипел и раскалённой бурлящей струёй выплеснулся на лицо вождя народов.

– А-а-а-а-а-ть! – бешено закричал Сталин, от неожиданности даже не успев выругаться как следует. Подстаканник упал из его руки и опрокинулся на стол. Горячая чёрная жидкость бросилась наружу, прямо на расстрельные списки. Бумага напиталась сладким тёмным раствором и в горячем топлении стала набухать, выпучивая набрякшие целлюлозные волокна. Сталин бросился к дверям своего кабинета и злобно заколотил кулаком, матерной бранью созывая свою охрану. Тут же по коридорам послышался топот многих сапог, и уже через несколько секунд кабинет руководителя советского государства был наполнен толпой встревоженных и перепуганных людей. Они окружили генералиссимуса, готовые закрыть его своими телами от опасности и полные решимости выполнить любое его приказание. Как бешеный зверь метался среди них Сталин, но не знал, что сказать. Он никак не мог уяснить, что с ним случилось, и от этого онемел. Он не знал, кого обвинить, хотя заговор был на лицо. Тогда в порыве отчаяния он взмахнул кулаком и ударил по шее первого попавшегося офицера. Тут же другие схватили его и увели. Сталину полегчало. Он чуть присмирел и попросил оставить его.

Посидев пару минут, Сталин встал, прошёл к умывальнику, умыл лицо холодной водой, обтёрся полотенцем, позвонил в колокольчик и приказал подать бутылку вина. После этого велел секретарю принести новые расстрельные списки, и когда это было исполнено, вернулся к себе за стол, чтобы окончательно успокоиться за работой. Рабочая тишина снова воцарилась в Кремле, а вместе с ней к Сталину вернулись сознание и воля. Свет в его кабинете не угасал.

Многие жизни погубил в ту ночь товарищ Сталин, но одной жизни он не тронул. Забыл. И она одна искупила те многие.

12. Философские щи

Один человек десять лет изучал философию. Много книг перечитал и много лекций прослушал. Были ему вручены дипломы, что познания его велики, благонадёжны и при всяком удобном случае полезными быть могут. Сидит он однажды дома и вдруг ни с того ни с сего думает:

– А ведь всё это напрасное. Впустую! Нет в этом правды. Надо бы мне на попятную. Пока не поздно. Да только как бы это сделать?

Не знал он толком, с какой стороны за такое дело приняться, поэтому перво-наперво просто влез под диван и стал крутиться, собирая на себя всю пыль, которая там накопилась за годы его учения. Накрутившись досыта, он приятно изнурился и даже немного вздремнул. Лежит он весь в пыли, как в коконе, и видит сон, будто от чрезмерного знания он обратился кочаном капусты. И очень тем доволен:

– Так значит, всё-таки не зря!

Между тем вышло так, что он и в самом деле превратился в кочан капусты. Тут как раз пришла с работы жена, стала его звать. А как не дозвалась, так принялась искать по квартире – не прячется ли где? Искала-искала и нашла под диваном капусту. Кочан не большой, а всё же приятно. Вещь не лишняя.

– Наварю-ка щей, – думает. – Придёт муж, обрадуется. Он у меня до щей большой охотник.

И, порешив так, унесла кочан на кухню. Сварила щи и стала ждать мужа. Ждёт, ждёт, а его всё нет и нет:

– Как в воду канул!

А дело-то к вечеру. Кончилось у неё терпение:

– Так ведь и щи простынут!

Пришлось самой всё съесть. Хоть и постные были щи, а всё равно вкусно. Да и голодной сидеть незачем.

13. Четыре дочери

Жил да был один старик, и было у него четыре дочери. Первую звали Верой, была она от рождения глуха. Вторую – Надеждой, была она от рождения нема. Третью звали Любовью, была она от рождения слепа. Имя четвёртой было София, была она тугоуха, косноязычна и косоглаза. Когда дочери выросли, призвал их старик и такую речь держал:

– Кончилось ваше беззаботное детство, дочери! Настало время послужить земле русской. Ступайте же, ищите мужей себе. Но не растрачивайте молодость свою впустую. С умом употребите это богатство. Только к тем идите, которые с вашей помощью смогут принести наибольшую пользу нашей стране и её народу.

Не посмели ослушаться старика дочери и поступили сообразно его наставлению.

Вышла первая дочь замуж за Максима Горького. И такую пользу принёс он народу, что прозвали его великим писателем.

Вышла вторая дочь за Порфирия Иванова. Изумительны были дела его, и за них нарекли его великим учителем.

Третья вышла замуж за Лаврентия Берию. Славными были деяния его, и был он прозван за то великим душителем.

Четвёртая дочь вышла замуж за Иосифа Сталина. Огромную пользу принёс он народу и был прозван великим предводителем.

Однажды старик умер. Узнав об этом, дочери с мужьями отправились на похороны, желая проводить его в последний путь. И когда прибыли, то увидели великое скопление народов, которые также явились проститься со стариком. Обратились тогда четыре великих мужа к жёнам своим:

– Кто же был старик этот, отец ваш, если все народы пришли проститься с ним? Какими добродетелями славен он?

Отвечали им дочери:

– Отец наш был тот, кто отдал земле русской всю свою веру, всю надежду, всю любовь и всю мудрость. Звали его Владимир Ленин.

Страшно удивились мужья. Много слышали они о Ленине и делах его, но и не подозревали даже, что взяли себе в жёны его дочерей. Решили мужья прославить память старика и на его могиле дали торжественные клятвы.

Максим Горький, великий писатель, поклялся верить в народ русский и всегда прислушиваться к чаяниям его, оказывая посильную помощь.

Порфирий Иванов, великий учитель, поклялся надеяться на русский народ и говорить с ним, сообщая тайны природы.

Лаврентий Берия, великий душитель, поклялся впредь любить народ русский и зорко всматриваться в душу его.

Иосиф Сталин, великий предводитель, поклялся мудро руководить русским народом, превозмогая тугоухость, косноязычие и косоглазие, которые всегда несколько портили внешний облик великого и святого народа, однако никогда не касались его внутренней сути.

Великая радость установилась от тех клятв в сердце народном. И по сей день не угасает светлая память о четырёх доблестных мужах, о четырёх удивительных жёнах и о самоотверженном старике, дочерями которого они были.

14. Четыре зуба

У крестьянина выпали зубы. Первый зуб – стеклянный, средоточие чистого разума. Второй зуб – оловянный, родник русской смекалки. Третий зуб – деревянный, залог здоровья и долголетия. Четвёртый зуб – золотой, опора веры православной. Больше у крестьянина зубов отродясь не было. Понял тогда крестьянин, что пришёл ему смертный час. Опустился на колени, собрал зубы в горсть, перекрестился ими да и кинул через левое плечо, насколько хватило старческой силы. Полетели зубы по белу свету и вонзились в сердца четырёх добрых молодцев. Первый молодец стал профессором диалектического материализма. Второй молодец стал профессором сельского хозяйства. Третий молодец стал профессором медицинских наук. Четвёртый – профессором научного атеизма.

Много пользы принесли молодцы своими трудами, за что стяжали великую славу и почитались в народе за братьев. Однако, как ни велика была польза их научной и практической деятельности, настали тяжёлые времена. Грозная война случилась, и оказалась Россия на краю гибели. Собрались тогда четыре молодца и стали думу думать, как помочь своей стране. День думали, два думали, на третий порешили: идти в Москву, к товарищу Сталину.

Явились молодцы к Сталину. Ласково принял молодцев товарищ Сталин: давно он наблюдал за их деяниями и потому успел полюбить как собственных сыновей. Усадил он их перед собой и такую речь держал:

– Устал я, добрые молодцы! Старый стал. Силы меня покинули. Тело моё высохло, волосы мои поредели, зубы мои выпали. Видать, пришёл мне смертный час. Придётся нам отдать Москву – врагу на заклание.

Отвечали ему молодцы:

– Не бывать тому, товарищ Сталин! Таятся в наших сердцах четыре зуба. Первый зуб – стеклянный, средоточие чистого разума. Второй зуб – оловянный, родник русской смекалки. Третий зуб – деревянный, залог здоровья и долголетия. Четвёртый зуб – золотой, опора веры православной. Бери их себе! Ими укрепи себя и продолжи борьбу за наше святое Отечество.

Обрадовался Сталин и заключил молодцев в свои объятия, как родных сыновей. Пришёл за молодцами товарищ Берия, отвёл в застенок да и вырвал зубы железными клещами. Зубы те товарищу Сталину вставили. Ими-то и перегрыз он горло немецко-фашистской гадине. Когда же оправилась страна от страшной войны, выпали зубы у товарища Сталина. Понял он, что пришёл ему смертный час. Опустился на колени, собрал зубы в горсть, перекрестился ими да и кинул через левое плечо, насколько хватило сталинской силы.

15. Мышление

Мыслитель вдруг понял, что не может мыслить. Даже не понял, а скорее почувствовал. Ведь чтобы понять, надо всё-таки как-то подумать, как-то шевельнуть извилиной. Впрочем, извилина ведь могла дёрнуться и сама, возбуждённая физиологическим рефлексом. Скажем так: понял, но не слишком глубоко, а ровно настолько, чтобы этого было достаточно. Достаточно, разумеется, не для удовлетворения философской амбиции на обладание каким-то выдающимся мышлением, а для установления очень неприятного беспокойства от ощущения, что, как бы там ни было, ясно на уровне интуиции: думать он не может.

Пока ещё в нём оставалась какая-то тень мысли, которую можно было бы различить – тень мысли о некогда доступной возможности философского мышления, – он схватил блокнот и попытался зафиксировать эту ситуацию с такой намёткой, чтобы потом смотреть на запись и постепенно, потихонечку, её осмыслять, пусть и слабенько, но зато с конспектом под рукой, с некоторой опорой, так сказать, с методологической клюкой – постоянно делая пометки и что-то добавляя к своим записям. Получилось плохо. Получилось примерно то же самое, как это здесь в самых общих чертах пересказано. Ведь сразу понятно, что это очень и очень скверно в философском отношении, а если принять во внимание, что на самом деле всё было ещё хуже, то можно понять панику, в которую впал этот мыслитель, или, говоря точнее, бывший мыслитель.

Сделав пометки, он стал смотреть на них и уже не соображал, зачем он их сделал. Чтобы хоть что-то происходило, он бросился пить чай. Выпил пять чашек, но как-то равнодушно. Это уже было странно, так как пять чашек для него было немало. Редко когда мог он позволить себе подобное. Обычно он за раз выпивал две чашки, но с удовольствием и с осознанием, что дело это полезное и нужное. К тому же начал он пить с кипятка, а закончил пятую уже тогда, когда чай совсем простыл, а такого он в обычной жизни не допустил бы ни в коем разе. Пить холодный чай – последнее дело. Тут уж забеспокоились домашние. Они спросили, всё ли в порядке. Он ответил «да», но как-то машинально, как-то бездумно, и стало понятно: что-то не в порядке. Спроси они так в обычный день, он бы не торопился с ответом, а подумал бы как следует, с подобающим мыслителю достоинством, и дал бы ответ рассудительный и глубокомысленный. Что-то вроде: «Порядок всеобщий не зависит от хаоса индивидуальностей». Его ощупали, поставили градусник. Температура была нормальной. Поймали мышь и, держа её за хвост, показали мыслителю. Он отвернулся и стал равнодушно смотреть в окно. Подошли к окну, задёрнули занавески, потом открыли. Мыслитель зевнул. Открыли форточку. Проветрив, закрыли, намеренно громко хлопнув. Мыслитель подошёл к столу, посмотрел на свои записи, скомкал их и оставил в таком виде лежать на столе. Сам сел на стул и стал покачиваться взад и вперёд, скрестив на груди руки. Решили выдержать паузу и посмотреть, что будет. Но ничего не было, а дело между тем шло к обеду. Принесли говядину, хлеб и чайник с горячим чаем. Предметы разложили на столе перед мыслителем так, чтобы ему было удобно их брать. Мыслитель взял говядину и бросил её на пол. Он взял чайник и вылил чай на говядину. Он склонился к говядине и стал пристально вглядываться в неё. Посмотрев так какое-то время, он поднял её с пола, приложил к уху и сказал:

– Алло!

Иван Иванович, присутствовавший тут же и всё это время поглаживавший свои отвисшие усы, не выдержал и воскликнул:

– Оригинально!

Мыслитель взял хлеб и передал Ивану Ивановичу. Тот отломил кусочек, положил себе в рот и стал пережёвывать, откинувшись на спинку стула и с интересом посматривая на мыслителя. Мыслитель встал на стул и снял штаны. Тут уж переполошились все. Ничего постыдного в этом не было – под штанами мыслитель имел правило носить бельё, – однако тенденция, которую приняло его поведение, не сулила ничего хорошего. Иван Иванович натянул штаны обратно на мыслителя, снял его со стула, отвёл в дальний кабинет и уложил на диванчик, специально установленный там для послеобеденного отдыха.

Пока мыслитель отдыхал, домашние вместе с Иваном Ивановичем собрались, чтобы пошептаться и обсудить положение. Обдумав всё как следует, они рассудили, что самым здравомысленным решением будет немедля позвонить государю и рассказать всё как есть. Иван Иванович взял говядину и сказал:

– Алло!

Не получив ответа, он широкими шагами подошёл к столу, собрал смятые бумаги, оставленные мыслителем, и съел их. После этого он вытер усы рукавом и снова сказал:

– Алло! – на этот раз так громко, что стёкла в серванте задребезжали.

Домашние, будучи вполне удовлетворены, но не подавая виду, окутали Ивана Ивановича одеялом и обвязали сверху верёвкой, чтобы он походил на большой тряпичный кокон. После этого, приложив немалые усилия, они кое-как взвалили Ивана Ивановича на плечи и вытолкали его в открытую форточку. Немного отдышавшись и передохнув, они расселись каждый на своё место и стали заниматься привычными делами – кто вышивать, кто читать газету, кто курить трубку.

Смеркалось. Из кабинета на четвереньках приполз мыслитель. Незаметно для всех он пробрался на середину комнаты и, вдруг резко подпрыгнув, издал протяжный вибрирующий звук:

– Куа-а-а-а-а-а-а!

Домашние на мгновение прервали свои дела, посмотрели на него и снова углубились в свои занятия. Никто не понял, что мыслитель вышел на новый уровень мышления. Не было ещё на свете людей, способных осознать это. Даже Иван Иванович, окажись он в комнате, не смог бы уразуметь свершившегося.

16. Шесть вариаций старинной сказки о Гитлере

Попав на войну, Гитлер незамедлительно явился к главнокомандующему и попросил отправить его на передовую. В первый же день, когда артобстрел противника, казалось, должен был привести к поражению немецкой армии, Гитлер пламенной речью воодушевил солдат и лично повёл войска в наступление. Противник потерпел сокрушительное поражение, но сам Гитлер был тяжело ранен. Военный врач ампутировал Гитлеру ноги. Узнав о потере ног, Гитлер сильно распереживался и первым делом уточнил, сможет ли он так же залихватски танцевать старинный баварский танец шуплатлер, как раньше. Ответ был неутешительный. Тогда Гитлер возненавидел военную медицину, сам выточил себе протезы из столетнего дерева, срубленного в Шварцвальде, и впоследствии так плясал прямо под огнём противника, что ни одна пуля не могла сразить его.

Попав на войну, Гитлер незамедлительно явился к главнокомандующему и попросил отправить его на передовую. В первый же день, когда артобстрел противника, казалось, должен был привести к поражению немецкой армии, Гитлер пламенной речью воодушевил солдат и лично повёл войска в наступление. Противник потерпел сокрушительное поражение, но сам Гитлер был тяжело ранен. Военный врач ампутировал Гитлеру пальцы. Узнав о потере пальцев, Гитлер сильно распереживался и первым делом уточнил, сможет ли он так же виртуозно играть на фисгармонии, как раньше. Ответ был неутешительный. Тогда Гитлер возненавидел музыку и впоследствии всегда затыкал уши и громко разговаривал, когда сидел в ложе оперного театра.

Попав на войну, Гитлер незамедлительно явился к главнокомандующему и попросил отправить его на передовую. В первый же день, когда артобстрел противника, казалось, должен был привести к поражению немецкой армии, Гитлер пламенной речью воодушевил солдат и лично повёл войска в наступление. Противник потерпел сокрушительное поражение, но сам Гитлер был тяжело ранен. Военный врач ампутировал Гитлеру глаза. Узнав о потере глаз, Гитлер сильно распереживался и первым делом уточнил, сможет ли он с таким же самозабвением отдаваться созерцанию работ старых немецких мастеров, как раньше. Ответ был неутешительный. Тогда Гитлер возненавидел искусство и впоследствии всегда крайне остро критиковал авангардистов.

Попав на войну, Гитлер незамедлительно явился к главнокомандующему и попросил отправить его на передовую. В первый же день, когда артобстрел противника, казалось, должен был привести к поражению немецкой армии, Гитлер пламенной речью воодушевил солдат и лично повёл войска в наступление. Противник потерпел сокрушительное поражение, но сам Гитлер был тяжело ранен. Военный врач ампутировал Гитлеру язык. Узнав о потере языка, Гитлер сильно распереживался и первым делом уточнил, сможет ли он с таким же упоением наслаждаться вкусом старого рейнвейна, как раньше. Ответ был неутешительный. Тогда Гитлер возненавидел виноделие и впоследствии всегда пил одно только пиво.

Попав на войну, Гитлер незамедлительно явился к главнокомандующему и попросил отправить его на передовую. В первый же день, когда артобстрел противника, казалось, должен был привести к поражению немецкой армии, Гитлер пламенной речью воодушевил солдат и лично повёл войска в наступление. Противник потерпел сокрушительное поражение, но сам Гитлер был тяжело ранен. Военный врач ампутировал Гитлеру нос. Узнав о потере носа, Гитлер сильно распереживался и первым делом уточнил, сможет ли он с таким же изяществом носить пенсне, как раньше. Ответ был неутешительный. Тогда Гитлер возненавидел пенсне и впоследствии, окидывая взором свои бескрайние владения, всегда пользовался только лорнетом.

Попав на войну, Гитлер незамедлительно явился к главнокомандующему и попросил отправить его на передовую. В первый же день, когда артобстрел противника, казалось, должен был привести к поражению немецкой армии, Гитлер пламенной речью воодушевил солдат и лично повёл войска в наступление. Противник потерпел сокрушительное поражение, но сам Гитлер был тяжело ранен. Военный врач ампутировал Гитлеру кончики усов, так как они сильно тлели и едкий дым отравлял дыхание соседей Гитлера по больничной палате. Узнав о частичной потере усов, Гитлер сильно распереживался и первым делом уточнил, сможет ли он иметь такие же длинные и пушистые усы, как раньше. Ответ был неутешительный. Тогда Гитлер возненавидел врачей и впоследствии никогда не лечился.

17. Возвышенность (Вторая сказка о русском писателе)

Один писатель всю жизнь писал пошлости, но наконец не выдержал и решил написать какую-нибудь возвышенную вещицу. Сел за стол, закатал рукава, потёр ладони и с жаром принялся за работу.

Час писал, два – не выходит. Он снова за работу. Ещё час – опять впустую. Не сдаётся писатель, трудится. Уже время ужина подходит, с кухни запах жаркого доносится, гора листов исписана, а возвышенности как не было, так и нет. Разгневался писатель, вскочил, ногой топнул, стал по комнате ходить, по сторонам сердито поглядывать. Вдруг видит: на трубе отопления под потолком верёвочная петля висит.

– Ах вот оно что! – обрадовался писатель. Энергично придвинул стул, влез на него, шею в петлю просунул. Стоит тихонечко и соображает что-то, как бы прислушивается. На самый краешек стула ступил, на цыпочки приподнялся. И догадался! Ринулся было к столу, по привычке, но про петлю запамятовал. Порывистый человек был. Повис в воздухе, глаза выпучил, ногами задрыгал, стул на сторону сшиб. Так и удавился.

18. Батюшка

Мать говорит: иди к мужикам, потолкуй, как положено, может, посоветуют кого. Пошёл к мужикам. Надо в магазин зайти. За бутылкой. Сколько с меня? Закусывать возьмите что-то. Да что я возьму? Вон, хоть колбасы полпалки. Тянет мне. И хлеба тогда уж дайте. Целый не надо. Четвертинку. Аккуратнее! Вся мелочь просыпалась. Ползай теперь по полу. Хоть бы помог кто. Сколько грязи под прилавками. Подмели бы. Разберёмся. Управился. Пятнадцать копеек не хватает. Потом занесёшь. Занесу-занесу, не забыть бы. Уж не забудь. Напомню, если что.

Мужики уже в сборе. Место встречи изменить нельзя. Глеб Жеглов и Володя Шарапов. Что пришёл? Бутылка где? Шею намылим. Здесь. Щас сделаем. И колбасу взял. Человек с большой буквы. Можно положиться. Разливай, хватит разглагольствовать. Эх, дрянь. А хорошо пошла! Колбаска жирная. А правда, что колбасу из туалетной бумаги делают? Правда. Из чего же ещё её делать? Из дерьма собачьего. Откуда тогда в ней жир? Лучше не спрашивай. И всё же? Любопытно. Из твоих же кишок. Между первой и второй. Покурим давай. Я не курю. Хоть так постой с сигаретой. Для уважения. Постою. Когда пьёшь, то и покурить можно. Нормально. Нет, мужики, мне совет нужен. Повезло тебе, что родился в Стране Советов. Только без шуток. Да какое там! Своему – всегда. Нужно мне женщину. А кому не нужно? Ишь ты, выискался. Ты, значит, холостой? Так бы сразу сказал. А я чего? Правильно. Вот именно. Так точно. Есть тут одна. Интеллигентная баба. Не, ему попроще. Да чего попроще? Я уважаю, если с умом. Давай эту. Тащи бумажку и карандаш. Зачем бумажку, я так запомню. Нет, не запомнишь. Говорят тебе, бумажку тащи. Где же я её откопаю? А колбаса во что завёрнута? Вот. Карандаш-то есть? Нет, ручкой не напишешь. По жирному не пойдёт. Надо всегда карандаш с собой носить. Да сломается же. А ты осторожно носи. Мало ли что. Во всяком деле важна осторожность. Ну что, нет карандаша? Всё, значит. Да не боись! Своих не бросаем. У Стёпки химический. Он бухгалтером был. Выгнали. Но с карандашом не расстаётся. Это голова. Послюнявь только. Писать не будет. Ещё послюнявь. Во рту пересохло. Тьфу ты! Пожуй колбаски. Степан Кириллович, послюнявь ты ему карандаш. Не в службу, а в дружбу. Прошке дайте. У него завсегда слюны полный рот. Всю землю заплевал. Антихрист. А ты рюмочку поднеси. Слюнявь давай, не выёживайся. Вот, теперь пишет. Так, рисуй. Как там у неё?

Расписали всё как есть. Сегодня, что ли, идти? Поздно уже. Протрезветь бы. Неудобно. Мать говорит, завтра выходной. Встанешь со свежей головой, чистое наденешь и дойдёшь. Потолкуете. Как люди. Тут нужно обстоятельно. Без спешки. Сядете и поговорите. Вы люди взрослые.

Где тут звонок? Или постучать? Неинтеллигентно. Вижу. Ишь ты! Как птичка заливается. Соловей. Ну так что? Сейчас так делают. Володька сам спаял. Сосед. По площадке. В радиокружке занимается. Только нос высоко задирает. Но парень нормальный. Руки золотые. Учится хорошо. Я бы и сам такой спаял, да некогда. В журнале «Радио» схема была. Паяльника нет. Уйти, может? Чего топтаться на месте. Решит, что мне больше податься некуда. Идёт кто-то. Значит, дома. На два замка закрывает. Какая толстая. Неприятно. А мужики говорят, это хорошо. Сок. Но лицо симпатичное, свежее. Проходите. Лицо у вас знакомое. Нет, не встречались. На какого-то артиста похожи. Да какой из меня артист? Я человек незатейливый. А я комплимент хотела. Спасибо. Ну проходите же. Я ненадолго. Понимаю. Чай будете? Нет. Можно стакан воды. Во рту пересохло. Хотите «Ессентуки»? Можно из-под крана? Ничего, я всегда пью. Желудок крепкий. Повезло вам. Вкусно. Правда? Да, спасибо. У вас тут сиренью пахнет. Дезодорантом набрызгано. От запаха. Прокисло что-то. Пойду. Стойте, вы же не сказали. Да. Скажу. Конечно, говорите. Я хочу с вами сожительствовать. В каком смысле? В прямом. И в переносном тоже. Это хорошо. Что хорошо? Что вы прямо говорите. Мужчина должен говорить прямо. Да, в прямом смысле. И в переносном? Да. Это тоже нужно. Проходите же. Вы согласны? Я же говорю. У вас есть бумажка? Какая? Чтобы записать. Я напишу, что нужно. Вот, есть такая. Какая жирная. Колбасу заворачивали. Вам бы поменьше жирного есть. А как же без жирного? Ведь это тоже нужно. Если в меру. Здесь мой адрес. Мне написали. На другой стороне можно. Тут всё в пятнах. У вас нет блокнота? Был. Но кончился. Что вы там писали, если не секрет? Да так, пустяки. Что купить, что сделать. Подумала, что стихи. Простите. Ничего. Он не толстый был. Не беспокойтесь. Я принесу. Сейчас. Вот, пожалуйста. Чистый. Здесь и напишем. Зачем такой большой? Оторвите. Лучше пополам. Правильно, так удобнее. У вас есть карандаш? Нет. Нужно носить с собой. Впрочем, у вас же нет блокнота. Не волнуйтесь. У меня был где-то. Вот, нашла. Первое. Не мыться. Я понятно пишу? Красивый почерк. Мне приятно. Если что-то неразборчиво, я заново. Нет, всё очень разборчиво. Если хотите, записывайте сами. У меня намного хуже. Ах, да. Придёте через неделю. В субботу. Вечером. В пять? Нет, давайте к восьми. Как стемнеет. Найдёте подъезд? У меня бумажка. Её отдайте, не надо с собой носить. Я сожгу. У себя. В пепельнице. Тогда я запомню, когда обратно пойду. Хорошенько запоминайте. Будет темно. Итак. Не мыться. Что дальше? Лица не брить, не умывать. Волос не стричь. А я думал в парикмахерскую. Нет. Категорически. Это после. Ногти. Короткие у вас ногти. За неделю должны чуть подрасти. Ногтей не стричь. Не чистить. Пусть с грязью. Не чистить зубов. Будет запах. Ни в коем случае. Пожуйте кофейное зерно. Или лист петрушки. Бельё не менять. В церковь не заходить. И нечего. Уши тоже. Не мыть, не чистить. А сморкаться? Нежелательно. Как же? Впрочем, если надо, то в один платок и его с собой. Что принести. Свою подушку. Раз. Нет, новую не надо. На которой спите. Дальше. Воск церковных свечей. Оплавленный. Надо достать. Подумайте. Поговорите со знакомыми. Фольгу кулинарную. Один рулон. Я разборчиво написала. Да. Здесь подправлю. Я буду чёрточки ставить. Понятно. Через какую букву? Не знаю. Голову чёрного кота. Да, нужно будет отрезать. Нет, только от живого. Не морозить. С пятнами можно. Но не много. Чтобы чёрный. Взрослый. Самца. Пусть лежит как есть. Вся комната провоняет. Мать будет сердиться. Спрячьте на улице. Можно в землю зарыть. Только глубже. Собаки раскопают. Или дети. Нарисуйте карту. Но лучше дома. Вы не курите? Нет. Это жалко. Я могу иногда. Посмотрим. Кажется, всё. Ступайте теперь. Ручку. Не целуйте. Не надо спешить. Это успеется. В прямом. Положите в карман. Не потеряйте. До свидания. Был рад. Где всё это раздобыть? Это не за бутылкой в магазин. Нужно матери список показать. Поговорили. Такие дела. Понравилась? Ничего. Стерпится, как говорится. Лишь бы начать. А там уж разберётесь. Задала задачку бабонька! Что тут? Фольга. На кухню сходи. На верхней полке должна быть. Только кусочек оторвала. Что, есть? Хватит? На что она ей, не говорила? Целый рулон. Курицу хочет запечь. Или рыбу. Должно хватить. За глаза. Наволочку дать чистую? Возьми отдельно. Пригодится. Семейная жизнь – дело такое. А где же я тебе воск раздобуду? В церковь сходи. Написано не ходить. Я свояченице скажу. Она у нас шибко верующая. Всё за батюшками увивается. Всяко знает, где такой воск раздобыть. Голову чёрного кота. Зачем ещё? Что опять придумали? Не может теперь молодёжь без выкрутасов. Примета? Не знаю такой приметы. За котом сам гоняйся. Ты взрослый человек. Как же я поймаю? Откуда мне знать. Мешок накинь. Смотри только, чтобы он тебе глаза не выцарапал. Где? Котов у нас мало? К помойке вечером выйди и выбирай. Любой масти. Чёрного надо. Не видела. Стой! Чего же это я. Володька-то, сосед наш. Прикормил ведь кота. И чёрный. Как раз. Нет, не домашний. Да что Володька? Он маленький. Шестой класс? Ну и что? Поиграется и забудет. Вой поднимет. Пусть только попробует. Люди уже жалуются. Кот пакостит. Под дверями мяучит. Житья от этих кошек не стало. Голову отрезать. Жалко. А курицу жрать не жалко? Ежели каждую тварь жалеть, то что же это будет? Тебе же для дела. Принеси телефон. И записную. Там суп тебе.

Кыс-кыс! Поешь колбаски. Жирненькая. Иди-иди. Ну-ка. Хороший кот. Кис! Хороший. Иди. Не обижу. Стой. Ай, больно! Когти бы тебе вырвать. Зверюга. Попался! Сейчас я тебя. Дяденька! Отпустите его! Пожалуйста! Это мой кот. Я его кормлю. Это не твой. Он с улицы ходит. У него блохи. Нет у него! Он потерялся. А на него жалуются. Зачем вы его? Пустите! Я родителей позову! Не надо, пожалуйста! Вали отсюда! Развёл тут. Уважения нет. Из милиции уже пришла бумага. Я сам из милиции. Вы здесь живёте, я вас знаю! Я от управдома. Пошёл! Отцу твоему скажу, что это ты кота убил. Живодёр. Дуй отсюда! Вы всё врёте! Чего расплакался? Запустить бы чем. Бутылка пустая. На тебе, выродок! Убежал. Только пятки засверкали. Так ему и надо, паскуднику. Осколки бы убрать. А туловище куда? Молоко пролил.

Звонок здесь. Это помню. Ишь как заливается. Соловушка. Фюить-фюить. Ей-богу, спаяю. Паяльник теперь у Володьки не попросишь. Обойдёмся. Свет клином на этом Володьке не сошёлся. Можно подумать. Я с ним ещё поговорю. Идёт наконец. Я не поздно? Даже рано. Я могу походить пока. В магазин не надо? Проходите, в дверях не стойте. Всё принесли? Всё. Вот, в чемодане. Хороший чемодан. Качественный. Сейчас такого не сыщешь. А хотите подарю? Только он котом провонял, должно быть. Отмыть. Не знаю. Хлоркой разве что? Зачем же вы такой чемодан? Не нашёл ничего. Торопился. Вы проходите. Раздевайтесь. Пиджак сюда можно. Бельё в корзину. Прямо здесь? Да, так лучше. Не мылись? Неловко. Ничего, не стесняйтесь. Не увидел бы кто. Я дверь прикрыла на замок. Корзина хорошая. В лес ходите? Бывает. За грибами? Когда как. По сезону. А в окно не увидят? У меня занавески плотные. Яркий свет включать не будем. Кто это на портрете? Батюшка мой. Какой статный. Генерал? Нет, артист. Уважаю артистов. За что же? От зависти. Не стоит. У них жизнь тоже – не сахар. А рассказывают. Рассказывают всякое. Послаще нашей. Не скажите. И всё же красиво. В мире много красивого. В лесу красиво. Сюда. У нас на озёрах закат красивый. Тут темно. Сейчас свечку зажгу. Садитесь здесь. На табурет. Вот ножницы. Бритва. Лезвие новое. «Спутник». Я бы дома побрился. У меня «Жилет». На двадцать третье подарили. Мы договаривались. Всё правильно. Стригите волосы и брейтесь. Везде. Что? Даже там. Кидайте волосы в таз. Пены нет. Можно водой. Из кувшина. Тёплая. Над тазом. Ноги тоже. Я после помогу. Разберу чемодан. Как тут? Там замочек. Нужно на кнопку надавить. Чтобы вниз ушла. Вижу. И подушка влезла. Вы юморист. Что? Голова на подушке. Случайно? Когда голову отрезали? Третьего дня. С живого? Он мне руки оцарапал. Зря вы зелёнкой намазали. Чтобы не воспалилось. Лучше с воспалением. Воску с избытком. В церковь не заходили? А соловей где? Не было. Как не было? Дайте бумажку. В пиджаке. Нет, не ходите. Ворона! И что теперь? Режьте волосы. Смелее. Мы что-нибудь придумаем. Бумажку потом сожгите. Пойду воск распаривать.

Здесь получше сбрейте. Давайте ножницы. Я сзади пройдусь. Сейчас клизму поставим. Нет. Вы порезались. Сейчас бумажку прилепим. От газеты оторву. Жжётся. Надо быть чистым. Это уважение. Какая семья без этого? Так. Нагнитесь. Ещё. Пошлó. Стойте так. Сейчас. Вот. Теперь в туалет. Я дверь оставлю. Можете говорить. Воск размяк. Нужно таз принести. Нет, не вставайте. Сейчас пойдёт. Я сама. Ему нужно вас узнать. А как ещё? Разве так поверишь? Вы человек незнакомый. Он добрый. Делайте, как я говорю. Всё? Посидите ещё. Вдруг что-то осталось. Вы когда ели? Щи? Бефстроганов напрасно. Это тяжёлое. Мать нажарила. Объяснили бы ситуацию. Выходите. Я тело леплю. Голову придержите. Красивый кот. Пушистый был? Как звали? Сложно было поймать? Батюшка любил кошек. Собак? Тоже любил. Натаскивал. У нас была овчарка. Звали Пальма. Она ему газету приносила. Отравили. Соседи, кажется. Лаяла громко. Очень жалко было. Ногти сюда. Не срезали? Срезайте скорее. Вот, сюда. В живот. Пусть он вас поест. Вы будете внутри. Всё ваше. Проделайте здесь отверстие. Пальцем. Мне неудобно. Он же мой отец. Да, правильно. Теперь сердце. Пойдёмте в прихожую. Тихо. Здесь обувь. Держите свечку. Она проснётся. Вы с подселением? Почему? Подумал, что соседка проснётся. Пташка. Тише! Видите коробочку? Пластмассовая. Над косяком. Звонок. Сами делали? Нет, достали. По знакомству. Обыкновенная птица. Соловей. Говорю же вам, не шумите. Она там. Держите свечку. Держите, я нагрею спицу. Докрасна. Как поёт? Вы же звонили. Слышали. Не знаю как. Может, проволочка её тянет за лапку. Или иголка. Небольшая. Как в проигрывателе. У вас много пластинок? Должно быть, электроток. Это вряд ли. Током больно. Слабый ток приятен. Им детей лечат. Значит, током. И всё же не верится. Горячо. Сейчас, платком обвяжу. Нет. Вязать не умею. От бабки остались. Нагревать зачем? Чтобы ранка запеклась изнутри. Не должно быть крови. А кот уже несвежий. Это можно. Нет, коробку мне не проткнуть. Она из пластмассы. Крепкая. Там дырочки есть. Для звука. Держите свечку. Так! Держите. Теперь надо достать. Спица пока пусть там. Нужно открутить. Вы отвёртку не носите? Вдруг починить что-то. Ножом. Можно попробовать. Люблю, когда мужчина с ножом ходит. Вы им кота прирезали? Не страшно было? Да, куриц режут. И ничего. Нет, тут всё-таки другое. Получается? Ножницы. Сейчас принесу. Холодец варим иногда. Но то ведь из свиней. Держите свечку. Вот. Так лучше. Отходит. Последний остался. Я держу. Готово. И правда птичка. Какая маленькая. А пела звонко. Никогда бы не подумал. Вот оно как. Идите вперёд. Я за вами. Спицу я на кухне достану. Так, сюда. Это – его сердце. Да, он любит петь. Скорее баритон. На сцене – редко. У Миронова – помните? – «А бабочка бяк-бяк-бяк-бяк». Да, воробушек. Чик-чирик? Не помню уже. Меня это в детстве пугало. А сейчас смешно. Мне он гадок. Странно! Он мать любил. Курил много. Режьте подушку. Перья сюда. Какие старые! Придержите. Пусть прилипнут. Прижмите к фольге. Возьмите спички. Я понесу. Сюда. В комнату. Тут свечи. Надо поджечь. Здесь? Эти. Да. Вы – туда. Красиво. Как в церкви. Я тоже разденусь. Не смотрите. Ноги толстые. Как грудь отвисла. В каких-то жилах. Не смотрите, я же просила. Встаньте на колени. Ближе. Можно на «ты»? Он спит. Нужно просить его. Как для чего? Ты же сам. Сам пришёл. Написали. Что мужики? Ты попросил. Что теперь? Возьми руку. Склонись. Не смотри так на него. Вдруг он проснётся, а ты так на него смотришь. Это неучтиво. Руку сюда. Ты чист. Поговори с ним. Здравствуйте. Как это назвать? Сожительство. А что такого? Так все говорят. Зато правда. Он тоже простой человек. Он всё понимает. Он тебя ест. Простирайся. Вот так, по полу. Терпи. Он тебя знает. Не отпускай руку. Смотри ему в глаза. Сильнее дави. Сильнее! Батюшка! Пробудись! Проси его. Проси! Он молчит. Батюшка! Пробудись. Громче. Вместе. Пробудись! Поцелуй его руку. Нет, не отпускай. Ниже. Ещё. И его целуй. Батюшка, пробудись! Поговори с нами. Пусти. Он очень слабый. Снова целуй. Целуй! Засунь палец. Батюшка, благослови! Пробудись! Ещё! Ещё! Прошу тебя. Не останавливайся. Он сейчас. Почему? Он проснётся? Не получается. Надо лучше просить. Надо быть открытым. Он спит. Это неправильно. Он не хочет проснуться. Ты ему не нравишься. Он тебя выплюнул. Он не благословит. Это грязь. Здесь воняет. Нет. Поздно. Ты так питаешься. Не надо дезодорант. Теперь уже нельзя. Ты сам. Я говорила. Забыла. Это хороший соловей. Мы его кормим. Ты сам слышал. Я не виновата. Зачем ты так? Уходи. В корзине. Не включай. Делай что хочешь. Нет. Не будет. В прямом. Батюшка, прости нас. Я сейчас. Туфли в коридоре. Нет, ничего не надо. Бумажку оставь. Я сама сожгу. Будут стучаться. Нового не достать. Оставь меня. Пиджак. Я закрою. На два замка закрывает. Чемодан забыл. И куда теперь? Мужики облапошили. Хрен им теперь, а не колбаса копчёная. Дождутся. Карандаш пусть сосут химический. Значит, Володька наврал, что сам звонок спаял. Гадёныш. Засунул живую пташку в коробку и заставил чирикать. И кота бы засунул. То-то он его прикармливал.

19. Загадочность (Третья сказка о русском писателе)

Как-то так получилось, что постепенно все жители Петербурга разучились читать и писать. Остались эти навыки только у одного писателя, но употребить их было нелегко – газетные редакторы перестали принимать его заметки и фельетоны, отговариваясь примерно в таком духе:

– Купил бы ты себе, приятель, хорошую камеру да поснимал бы. Как люди живут, природу, дворцы с мостами.

Приуныл писатель. Он бы и рад фотоаппарату: вещь полезная, да денег на такую забаву припасено у него не было. Стал он пить с горя. День пьёт, второй пьёт. На третий день является к нему в каморку баба и говорит:

– Напиши-ка ты мне что-нибудь дельное, господин писатель. Уж я в долгу не останусь.

Обрадовался писатель:

– Что же написать тебе, матушка? Пьеску или элегию?

– Да напиши уж что-нибудь, отец родной! Не пытай ты меня. Лишь бы красиво было.

На том и порешили.

Потрудился писатель на славу. Редко когда бывал он доволен своей работой, но тут так написал, аж жалко, что прочесть некому – и с юмором, и с горчинкой, и сентиментально даже слегка. Всего в меру. Как народ любит. И название подобрал выигрышное – «Похвала рачительной хозяйке». Как переписал на чистовую – входит баба. Заказ приняла, поблагодарила, заплатила щедро – погуще всякого редактора.

Только распрощались с бабой, тут же писатель в пальто и бегом на Васильевский остров. Там в комиссионном магазине ещё давеча присмотрел он себе фотоаппарат со вспышкой. Такой, что и для газеты можно пощёлкать, и деньги останутся. Почти дошёл, но решил перед тем заскочить в ресторанчик. Бывают и у писателей в жизни моменты, когда невыносимо хочется шампанского.

– Такой гонорар в такое время! Грех не отметить, – ободрил себя писатель.

Там все деньги и оставил.

Поутру решил писатель искать бабу. Новый заказ вымолить: любовный роман, детектив, гороскоп – всё, что угодно, лишь бы по литературной части. Весь город оббегал, из сил выбился, но к вечеру сыскал. Подымается к ней в апартаменты, входит и видит: «Похвала» его на стене, в позолоченной рамочке висит. Растрогался писатель до слёз. Думает – вот в каком месте мой талант признали, я же, дурак, всё ходил незнамо где, напрасно обивал равнодушные пороги. И как бы из скромности спрашивает:

– Что же вы, сударыня, вирши мои так возвысили? Неужто по душе они вам?

А баба ему и отвечает:

– Как же не по душе, родименький! Во французском журнале я подсмотрела – висят у людей на стене закорючки такие вместо картины. И симпатично, и загадочность какая-то.

Изумился этим словам писатель, почти обиделся даже, и собрался восвояси отправиться, как говорится, несолоно хлебавши, да не успел. Дело вдруг обернулось самым многообещающим образом. Дала ему баба большой заказ: в спаленке у неё роспись сделать. По новым обоям. Однако строго наказала: чтобы крупно было да изящно – побольше закорючек округлых да поменьше востреньких. Деваться некуда и отказываться незачем – согласился писатель на бабий заказ. Поначалу даже с воодушевлением взялся: то цитату какую из латыни вставит, то из Пушкина строчку, то сам что-то придумает. И неплохо, надо сказать, выходило. Одна обида – показать некому. Да только бабе он тем не угодил. Шибко она осерчала и под конец заставила всё переделывать при её самоличном надзоре: чтобы ни палочек, ни точек, ни пропусков. И всё чтобы округло, чтобы плавненько. Чтобы воздушно да пышно. Будто кружево да жемчужные бусинки.

Нелегко приходилось писателю, но потихоньку наловчился. А как забыл он свою грамоту писательскую, так и совсем гладко пошло. Как по маслицу. Писал так писатель, писал, а потом взял да и повесился – ни с того ни с сего. По сей день там висит – и симпатично, и загадочность какая-то.

20. Письмо

Один молодой человек решил выучиться писательскому мастерству. Порешив так, он в тот же день записался на литературные курсы, после чего побежал в районную библиотеку и сгрёб все пособия для начинающих прозаиков. Будучи от природы неутомимым энтузиастом, он принялся за дело с большим азартом. Жизнь его превратилась в великую работу: днём он сидел на курсах, внимая каждому слову своих наставников, опытных литераторов, а вечерами погружался в теорию, постигая ремесло плетения словес в его сокровенных глубинах. Когда курсы были пройдены, а писательские руководства прочитаны все до единого, он сказал себе:

– Дело сделано и сделано на совесть. Сработано честно и наверняка. Стало быть, я стал писателем, и отныне всё, что я ни напишу, будет правдой.

Молодой человек не любил бросать слов на ветер. Обучение литературному ремеслу только укрепило его в правильности такого убеждения, поэтому, твёрдо осознав себя писателем, он принял решение незамедлительно написать что-нибудь существенное. Ему не нужно было ничего доказывать ни себе, ни кому бы то ни было ещё – не таков он был. Он просто ценил своё время, знал цену хорошей выучке и не желал расхолаживаться без настоящего дела.

Он порылся в своём вещевом сундуке и достал со дна банку консервированной колбасы. Срок годности давно истёк, банка вздулась от порчи, гнетущей её изнутри, но молодой писатель был настроен более чем решительно. Он отыскал на этикетке дату, до которой употребление продукта считалось безопасным для здоровья, перечеркнул её своей авторучкой и поверх написал новый, ещё не наступивший день.

– Заодно и отметим, – сказал молодой писатель, откупорил банку консервным ножом и съел всю колбасу без остатка.

Он был человек сугубо прагматический, но при этом отличался редкой способностью мыслить глобально, поверх шкурной индивидуальности. Писательское мастерство было для него инструментом положительного преобразования мира, а не средством продвинуться в литературных салонах. Поэтому он жевал и глотал консервированную массу механически, и если бы его спросили, по вкусу ли она ему пришлась, он не понял бы вопроса.

Несколько времени он сидел на стуле и прислушивался к своему организму. Его волновало только одно: когда колбаса переварится достаточно, чтобы выделенная питательными веществами энергия могла быть преобразована в литературное творчество? И всё-таки где-то в глубине души его терзала мысль, что неплохо было бы в более торжественных красках запечатлеть этот момент. Ведь не каждый день люди становятся настоящими писателями! Желая оставаться честным с самим собой, он решил добавить к своему ужину десерт. Он прошёл в прихожую, взял там жестянку с гуталином, вернулся к столу, зачеркнул слово «гуталин» на этикетке и написал сверху: «повидло». Пока он этим занимался, колбаса вполне усвоилась. Не желая терять ни минуты на торжественные формальности и в то же время не отступая от своих намерений, молодой человек принялся за работу обеими руками: держа авторучку в правой руке, он начал писать письмо министру народного хозяйства, а с помощью ложки в левой руке стал уплетать десерт. Питательные вещества делали своё дело, работа кипела. Разумно используя избыток творческой энергии, писатель между прочим, как бы поверх письма, успел сделать для себя ремарку:

– Чёрное повидло становится чернилами на чистом листе. Человек есть то, что он ест. Оставляя съеденное в письме, писатель остаётся в вечности.

Закончив письмо, он поставил точку, упал со стула и умер. Через несколько дней в комнату молодого человека заглянул его сосед. Ему досаждал резкий запах, и после некоторых раздумий он набрался смелости сделать писателю реприманд. Обнаружив покойника, он хотел позвать участкового, чтобы тот навёл порядок, но, увидев на столе исписанный лист, решил прежде проверить, нет ли там чего, роняющего тень на его персону. Он не любил разбирать чужой почерк, но личные мотивы побудили его предпринять этот труд, и вот что он прочитал:

«Товарищ министр народного хозяйства! Спешу доложить, что мною обнаружен верный способ помочь нашему населению и в самом скором будущем обеспечить его благосостояние. Посему прошу дать мне соответствующие полномочия и не мешать в осуществлении работы, которую я, как профессиональный литератор, почитаю своей священной гражданской обязанностью. Ибо если народ мой не сможет быть счастлив, то жизнь моя не имеет смысла».

Удостоверившись, что про него не написано, сосед вздохнул с облегчением. Остальное ему было неинтересно. Этот человек взирал на случившееся с приятным чувством превосходства, потому что имел убеждение, что в литературе нет никакого проку. Писатели всегда врут. Такова их порода. Правды добивается тот, кто знает свои права и обязанности. Заметив на столе жестянку с остатками гуталина, он умастил её содержимым свои сапоги и отправился к участковому.

21. Проклятие (Четвёртая сказка о русском писателе)

Один писатель уже много лет пил горькую и если писал ещё что-то, то письма своему брату. Начинал всегда одинаково:

«Николай!» – надобно пометить здесь, что обоих звали Николаями, родители были монархисты и назвали своих сыновей в честь последнего русского императора.

Начинал он всегда одинаково, но одинаково и заканчивал, ибо всегда был точен в выражении своей мысли:

«Ты подлец! Перестать бы тебе подличать по мелочам да стать порядочным человеком. Но этого тебе не дано. Ведь ты не личность и у тебя нет воли. Хуже того – ты невоспитан. И этого уже не исправить. Зачем же мне увещевать тебя? Вместо этого лучше прокляну. Будь ты проклят, мерзавец! Более не брат тебе, Николай».

После этого писатель запечатывал письмо сургучом и вручал кучеру. Кучер же отправлялся прямиком в трактир, пил там не просыхая, пока не выходили данные ему на дорогу деньги, и возвращался назад. Жена его, неграмотная кухарка, находя нераспечатанный конверт, несла его прямиком к писателю, принимая по незнанию за ответное послание. Видя, что брату хватает дерзости отвечать, писатель в бешенстве напивался, ломал сургуч и брался за чтение. Каково же было его огорчение, когда он понимал, что брат не только не раскаивается, но напротив – встаёт на путь взаимного проклятия!

Очнувшись поутру, писатель обнаруживал у себя в кабинете письмо, написанное его почерком, от его имени и полностью соответствовавшее строю его мысли. Сокрушаясь о своей слабости высказывать всю правду только во хмелю и одновременно гордясь, что даже в пьяном виде пишет изящно и подбирает самые точные выражения, он запечатывал письмо и призывал своего верного кучера.

Так могло продолжаться до бесконечности, но слухи о вражде, разгоревшейся между двумя братьями, дошли до их третьего, старшего, брата. Его тоже звали Николаем. Родители назвали его в честь русского революционера Николая Бухарина ещё до того, как стали монархистами. Вернувшись в лоно церкви и ступив на путь духовного исправления, они порешили сохранить это обстоятельство в тайне и говорили сыну, что он назван в честь русского философа Николая Бердяева, заклятого врага советской власти. Оттого мальчик вырос несговорчивым и спесивым.

По дороге к среднему брату, писателю, старший брат решил остановиться в трактире – освежиться и привести мысли в порядок. В это время там как раз находился кучер, который, будучи уже порядком навеселе, признал одного из братьев и тут же вручил ему письмо. Старший брат вскрыл конверт и углубился в чтение. Дочитав до конца и приняв всё на свой счёт, он упал как подкошенный и тут же умер. Так сильно было литературное слово брата-писателя.

Увидев случившееся, кучер понял, что вышел какой-то неприятный конфуз. Воспользовавшись суматохой, поднятой половыми, он вынул письмо из коченеющей руки старшего брата и потихонечку направился к выходу. В этот момент в трактир вошёл младший брат. Он ещё не знал о своей вражде со средним братом и ехал к нему просить взаймы, но, проезжая мимо трактира, решил туда заехать – освежиться и привести мысли в порядок. Завидев еле живого кучера, идущего ему навстречу с бумагой в руке, он, будучи человеком весёлым, решил подшутить над ним – выхватил бумагу и стал с выражением читать. Дочитав до конца и приняв всё на свой счёт, он упал как подкошенный и тут же умер. Так сильно было литературное слово брата-писателя.

Увидев случившееся, кучер понял, что вышел какой-то неприятный конфуз. Воспользовавшись суматохой, поднятой половыми, он вынул письмо из коченеющей руки младшего брата и потихонечку направился к выходу. В этот момент в трактир вошёл средний брат. В этот вечер он по какой-то причине оказался трезв и впервые за много лет сел поработать. Но вдохновение не шло, поэтому он решил наведаться в трактир – освежиться и привести мысли в порядок. Завидев еле живого кучера, идущего ему навстречу с бумагой в руке, он, будучи человеком весёлым, решил подшутить над ним – выхватил бумагу и стал с выражением читать. Дочитав до конца и приняв всё на свой счёт, он упал как подкошенный и тут же умер. Так сильно было его литературное слово, которое, впрочем, было писано в пьяном виде и которое он по беспамятству приписал одному из братьев. Надобно пометить здесь, что средний брат никогда не отказывал ни младшему, ни старшему в писательском таланте, хотя из гордости не заговаривал с ними об этом.

Увидев случившееся, кучер понял, что вышел какой-то неприятный конфуз. Воспользовавшись суматохой, поднятой половыми, он вынул письмо из коченеющей руки среднего брата и потихонечку направился к выходу. Но стоя уже на пороге, он понял, что спешить ему теперь некуда, и поэтому решил остаться в трактире – освежиться и привести мысли в порядок. Он крикнул полового и потребовал себе новый штоф водки, что и было исполнено незамедлительно.

22. Встреча со Сталиным (Постсоветская сказка)

Проснулся как-то один интеллигентный человек среди ночи и слышит ангельское пение.

– Складно поют, – думает. – Жаль только, непонятно о чём. На церковнославянском, должно быть.

Решил он освежиться по такому поводу. Идёт, значит, в кромешной темноте по коридору. Вдруг чувствует – на что-то наткнулся. Да не то чтобы на что-то, – страшно сказать – на кого-то.

– Кто здесь? – спрашивает.

А ему и отвечают:

– Генералиссимус Сталин!

Обомлел человек, встал как вкопанный:

– Товарищ Сталин! Что вы здесь, позвольте поинтересоваться, делаете в столь поздний час?

– Ты пение ангельское слышишь?

– А то как же. Очень даже слышу.

– Складно поют?

– Кажется, весьма складно.

– О чём поют, знаешь?

– Не силён я в церковнославянском, Иосиф Виссарионович. В семинариях не обучался, сами понимаете.

– Напрасно не обучался! Всякая наука в жизни нужна. А поют посланники божии чертям наставление, чтобы те меня лучше искали, а как найдут и схватят, чтобы изжарили меня в адском пламени.

Стало неловко интеллигентному человеку. Вроде бы не его это дело. Ему на работу завтра рано вставать. Тут бы выспаться, а не о богословии думать. И со Сталиным сотрудничать не хочется, но мало ли что может случиться. Всякое ведь бывает. Лишние проблемы тоже не нужны. Запутался человек, засомневался:

– Как же следует поступать в такой, так сказать, деликатной ситуации, товарищ Сталин?

– Очень просто поступать – как сознательному гражданину атеистического государства: поднести мне хлеба с солью и ступай почивать далее, во всём храня верность коммунистической партии и заветам её вождей, Ленина и Сталина.

Пошёл человек на кухню. Свет включать не стал – на всякий случай. Нащупал в темноте буханку хлеба и с ней вернулся в коридор.

– Смотри мне! Прознают ангелы, где я скрываюсь, – поедешь этапом в Сибирь. Ступай теперь.

Вернулся человек к себе в комнату, лежит под одеялом и думает:

– Как это он хочет меня в ссылку отправить, ежели Солженицын давно уже ГУЛАГ перед всем миром разоблачил и за это ему Нобелевскую премию по литературе дали?

Так и уснул в неведении.

23. Вторая постсоветская сказка

Жил-был один учёный-диссидент. Как-то ночью стали его кусать клопы. Лежит он и думает:

– Что же движет этими вредоносными существами? Какая сила? Ведь я такая же тварь божья, как и они, и однако – такое ожесточение, такая бессмысленная необузданная злоба.

И тут осенило учёного:

– Неужели в этих маленьких существах есть что-то от Сталина и Берии?

Решил он проверить эту догадку. Изловил одного клопа, прошёл к своему письменному столу, где всегда наготове стоял микроскоп, и стал рассматривать вредное насекомое. Глядит в микроскоп и глазам своим не верит: с той стороны смотрит на него сам Александр Исаевич Солженицын. Без укоризны смотрит, очень даже интеллигентно, но как будто с едва уловимым сочувствием. Уколола диссидента совесть. Догадался учёный, что прервал какое-то важное и нужное дело. Задрал он майку повыше, освободил клопа и посадил его себе под самое сердце:

– Пейте на здоровье, Александр Исаевич!

24. Зуб

Муж и жена, прожив много лет на одном месте, несколько притомились в семейной жизни. Чтобы как-то встряхнуться, они решили сделать ремонт. Они дали своему сыну металлический скребок и поручили ободрать обои со стен комнаты, а сами оделись и отправились в хозяйственный магазин, чтобы присмотреть там новые обои, которые встанут на место старых. Сын не пожелал ослушаться своих родителей. Он стал надрывать и подковыривать обои скребком, а потом отдирать их длинными полосами и бросать на пол, где они собирались в кучу. Работа увлекла его. Такое дело, как ремонт, было ему в диковинку, и потому хотелось узнать, чем всё закончится. Обои легко отслаивались длинными бумажными полосами, из-под которых на пол сыпались засохшие тараканы, жившие там когда-то тайно от человеческих глаз. По мере продвижения сыном завладела мечта, что родители позволят ему оставить оторванные обойные лоскуты и он будет играть ими, будто это тонкие продолговатые люди, похожие на личинки насекомых. Фломастером он нарисует им зубастые лица, руки-ниточки, скрещённые на животе. И ноги всегда плотно сжатые, толстые у туловища, но настолько тонкие и почти сросшиеся внизу, что ходьба на них происходит совсем незаметно, только за счёт движения едва заметных пальчиков, и от этого кажется парением над землёй. Люди-лоскутки соберутся в загадочную процессию и, углублённые в размышления, будут неспешно передвигаться по периметру комнаты, когда никого не будет дома. Когда же мать и отец будут возвращаться с работы, бумажные люди станут прижиматься к стенам или затаиваться между страницами книг, тем самым оберегая себя от изгнания.

Вдруг под одной из оторванных бумажных полос открылась небольшая, но глубокая выемка, как будто кто-то специально высверлил её в кирпиче. В неё был туго вставлен матерчатый свёрток. Сын вытащил его и развернул. В свёртке лежал крупный и потемневший от старости зуб. Сын чуть не вскрикнул от радости и подумал:

– Какой хороший зуб! Я сберегу его, и, видит бог, настанет тот день, когда этот зуб мне пригодится.

Прошло время. Сыну исполнилось сорок пять лет. Он лежал на диване в комнате и ждал гостей, которые должны были заглянуть, чтобы поздравить его и закусить в непринуждённой обстановке. И вот, ожидая так, сын расслабился и начал было немножко дремать, мысли начали известным образом спутываться и расплываться, что-то новое, логически несообразное стало вкрадываться в мягкую головную сутолоку, стягивая путы сна, но тут он услыхал какой-то лёгкий шорох и встрепенулся. Он подумал, что уже заснул и это приснилось, и собрался снова отдаться дрёме, но почувствовал, что теперь уже не получится, сон пропал, а вместе с тем ему снова послышался какой-то едва уловимый звук, как будто от порыва воздуха что-то невесомое волочится по полу. Сын пригляделся и заметил, что под столом притаилась тонкая продолговатая фигура. Он узнал её. Ещё тогда, во время ремонта, сын попросил родителей оставить ему сорванные обои и взамен поклялся, что никогда в жизни не попросит себе более ни одной игрушки. Услышав это, отец пришёл в ярость. Он бросился к куче оборванных обоев, оттолкнул сына, стоявшего на пути, сгрёб бумажные лоскутья в охапку и вынес прочь. Но тот проделал большую работу, и невозможно было выбросить всё за один раз. Пока отец справлялся с первой партией и сыпал проклятиями, сын незаметно выбрал один приглянувшийся ему лоскуток и быстро спрятал его.

Потом он часто доставал лоскуток и играл с ним, но летом родители отправили его в пионерский лагерь, а когда сын вернулся, то даже не вспомнил про свою игрушку.

Теперь он пытался восстановить, как всё было, в какой момент он забыл про любимую игрушку, и в ответ на это в его голове как будто зазвучала чужая речь:

– Ты прятал меня в Библии. В этой книге я был в безопасности, потому что никто и никогда в этом доме не открывал её. Лёжа в ней, я ожил, я научился читать и пристрастился к этому занятию. Я впитал великую мудрость этой книги.

Сын понимал, что всё это похоже на разговор с самим собой, однако в этой внутренней речи был какой-то несвойственный ему тон, к тому же сообщались сведения ему совершенно неизвестные и даже неожиданные. Внутренний голос тем временем продолжал:

– Прошло тридцать пять лет. Я жил на улице, я научился следовать за дуновениями ветра и так облетел весь мир. Я долго жил в Лондонской библиотеке и в Ватикане, изучая священные книги, труды мистиков и теософов. Я посетил Египет и Вавилон, Индию и Тибет, Афон и Аркаим, Оптину пустынь и Ясную Поляну. Я причастился многих великих тайн и стал участником мистерий, доступных лишь избранным. И вот я вернулся. Я здесь для того, чтобы отблагодарить тебя. Ведь это ты придумал меня. Библия мне мать, она согрела меня в своих объятиях и вскормила молоком священной мудрости, но ты – мой отец. Своим творческим актом ты вдохнул в меня жизнь, придал мне форму. Итак, слушай же мой план. Сегодня мы бежим. Нам могут помешать, но времени на разъяснения, кто и почему, у нас нет. Это не так просто. Сейчас я расскажу всё только в общих чертах. Подробности будут по ходу дела. За Уралом есть поселение просветлённых. Ими организована Академия грядущего воскресения человечества. Сейчас она вне закона и действует подпольно. Это одна из причин, по которой нас преследуют. Разумеется, это дело времени, и скоро закон повернётся в другую сторону – за его пределами окажется всё, кроме нас. Я уже договорился о том, что ты поступишь туда на обучение. Там тебя ждут. Уже приготовлена изба. Там ты сможешь начать новую жизнь, встать на путь истинный и свершить великие дела на пользу всем живым существам. Просветлённые братья примут тебя в распростёртые объятия: у них я пользуюсь непререкаемым авторитетом и полностью поручился за тебя. Кроме того, среди них живёт одна благочестивая сестра, которая уже влюблена в тебя и ждёт встречи. Это кажется невероятным, но воистину сердца просветлённых сестёр всеведущи. Они всегда знают наперёд, кого им любить. Я уверен, что, увидев её и узнав её душу, ты с достоинством и полной взаимностью примешь этот великий дар. Кроме того, хотя это совершенно неважно и почти даже лишнее, но всё-таки добавлю, в качестве дополнительного маленького аргумента, что она проводит много времени на свежем воздухе и правильно питается, поэтому весьма привлекательна как женщина.

Речи лоскутка заинтриговали сына. Он не был лишён романтических настроений и способен был увлечься какой-нибудь дерзкой идеей. И всё-таки он был уже не мальчик. За спиной была прожитая жизнь. Сорок пять лет – не шутка. В этом возрасте сомнения во всём – излюбленное блюдо мысли. Хотя ничто его к этому не обязывало, так как беседа завязалась внутри его головы то ли на психическом, то ли на электромагнитном уровне – он этого понять не умел, – он всё-таки не выдержал и спросил – не про себя, а вслух, со сдавленной, неприятной интонацией, грозящей сорваться на стон: