Звёздная пыль

ПРОЛОГ

Я остановил машину у дорожного знака «пос. Синегорский». Был теплый весенний день – канун светлого праздника Пасхи. Справа от дороги зелёными волнами колыхалась озимая рожь, густо окроплённая островками ярко-красных тюльпанов. В воздухе стоял тонкий аромат пробуждающейся от зимнего сна степи – нежный, но настойчивый запах лютика и еле уловимый, горько-терпкий дух полыни.

– Деда, ты зачем остановился, – раздался голос Саньки, шестилетнего внука, – мы что, уже приехали?

– Приехали, Санька, выходи.

Санька завозился на заднем сидении.

– Я не открою, деда.

– Сиди, уж, дед пошутил, – это сказала Светлана. – Мы еще не приехали.

– Ба, я писать.

– Ну, тогда выходи. – Света открыла дверь, выпустила внука и вышла сама. – И ты, дед, выходи, дальше я поведу машину.

Я вышел из машины, огляделся вокруг, вдохнул аромат весенних трав, прислушался к пению птиц. И накатила, вдруг, на меня волна воспоминаний, сдавила горло саднящая боль, затянула глаза пелена слёз. Отвернулся, чтобы внук не заметил, да разве укроешься от детских глаз.

– Деда, ты чего?

– Да, вот, что-то в глаз попало. Ты поезжай Света, мы с Санькой немножко пройдёмся, ноги разомнём.

Я взял внука за руку, и мы пошли вдоль дороги по пыльной обочине навстречу белой кипени цветущих садов и душистых кустов сирени, перекинутых через калитки, навстречу каменным заборам и шиферным крышам небольшого горняцкого посёлка.

– Привет, дружище! – это я мысленно разговаривал с посёлком. – Тебя и не узнаешь, притих, опустел. Где твоя рабочая стать, когда спешил ты по зову шахтного гудка и с дымящимися украдкой цигарками стремительно летел вниз в переполненной клети к новым рекордам и трудовым починам? А ведь я помню твой простой, неотягощённый высокими думами рабочий люд, дружный до самопожертвования (без этого в шахте нельзя!), твои разгульные праздники на День шахтёра, твои улицы, где каждый камень отмечен тяжким трудом твоим.

А меня ты помнишь? 30 лет прошло, как один день. Ты уж прости меня, приезжаю только в печальных случаях – похороны да поминки. А ведь я так скучаю по тебе, по твоим холмам, перелескам, бирюзовой ленте Северского Донца, душистому чабрецу и мягкой ковыли. Уж так хочется мне посидеть с удочкой на каменистом берегу в тени раскидистой ивы, или взойти на холм и подставить лицо горячему суховею. А ещё собрать всех тех, кто был со мною рядом в те счастливые мгновенья моей жизни, всех тех, кто возвысил меня и всех тех, кто помог встать после падения.

ЧАСТЬ I

Глава 1. Лазаревская

Я лежал на старом, продавленном диване, вперив свой взгляд в большой рекламный щит, на котором была изображена полуголая блондинка на фоне синего моря и безоблачного неба. В руках у неё был огромный гамбургер, в который она впивалась ровными, ослепительно белыми зубами. Весь вид её являл собою сытость и удовольствие, а вместе с призывной надписью «Быстро и вкусно!» был призван вызывать не только бурное выделение желудочного сока у всяк на неё смотрящего, но и целую гамму других чувств, включая сексуальное вожделение. Это, несомненно, высокохудожественное полотно, которым я восхищаюсь уже несколько часов, было выставлено в подсобке ресторана «Магнолия» и имело чисто прагматическое значение – закрывало дверь в кладовку, где был свален разный хлам, спрятанный от проникновенных глаз пожарника.

Сегодня 27 апреля 1992 года, понедельник. С этого дня у меня начался новый отсчёт времени. Впрочем, «новый» здесь вряд ли подходит, поскольку слово «новый» несёт в себе положительные эмоции и соответствует всему тому, что приходит на смену старому. В моём случае это всего лишь смена образа жизни, причём не в лучшую для меня сторону.

А началось всё двумя днями раньше, когда я после очередной ссоры со Светланой оказался на улице. Сказать по правде, ссоры эти происходили часто, и начались они давно, может быть за год или даже два до того злополучного вечера, когда я снова, что называется, «приполз» домой. Нет, нет, я не виню жену в том, что произошло, Боже меня упаси! Я сам загнал себя в угол своим пристрастием к выпивке, я понимал всё это, я знал, чем это, в конце концов, может закончиться, но уберечь себя от этой напасти – увы! – не смог. У нас-то и ссор, как таковых, не было, просто постепенно стали меняться отношения в сторону отчуждения, – Светлана всё более уходила в себя, а в глазах детей читались неприязнь и осуждение.

Вот и в этот раз. Пришёл. Позвонил. Когда Светлана появилась на пороге, попытался натянуть на себя улыбку.

– Опять?

Я кивнул головой.

– Боже, как всё надоело! Когда же это, наконец, закончится? Ты же обещал!

Я снова кивнул головой, продолжая изображать идиотскую улыбку.

Света прислонилась к дверному косяку и заплакала. Я протянул к ней руку, пытаясь погладить её волосы, но она резким движением отбросила её и ушла вглубь комнаты. Постояв немного на пороге, я тихонько закрыл за собой дверь и вышел на улицу. Сколько раз было такое? Я уходил, ночевал на даче, а чаще на работе, в репетиторской, соорудив из стульев некое подобие дивана, а утром, перед тем, как Светлане уйти в школу, где она работала учителем пения, приходил домой с клятвенными обещаниями, что это было в последний раз.

На этот раз я не поехал ни на дачу, ни к себе на работу, а двинул прямиком на вокзал. С собой у меня не было никаких документов, из вещей только саксофон, а из денег лишь то, что я заработал сегодня на свадьбе. Честно говоря, я даже не помню, как я влез в поезд и договорился с проводницей; проснулся лишь утром, да и то, с помощью той же проводницы, которая, толкнув меня в бок, проорала в самое ухо:

– Подъём! Лазаревская!

Признаться, я вначале ничего не понял и, свесившись с самой верхней, багажной полки недоумённо спросил:

– Какая Лазаревская? Что за шутки с утра?

– Вставай, вставай, приехали! – прозвучал опять тот же голос.

Я выбрался из вагона и, оказавшись на перроне вокзала, понял, что возврата домой уже нет. Семейная жизнь для меня кончилась. Начиналась новая жизнь – без документов, без денег, без вещей, без работы, без крыши над головой. БОМЖ. Эта дурацкая аббревиатура, словно колокол ударила мне в больную голову, всколыхнув остатки совести, но больше жалость к себе.

Первым делом я исследовал свои карманы и кроме грязного носового платка ничего не нашёл. Итак, все заработанные на свадьбе деньги ушли на оплату проезда до Лазаревской. Почему до Лазаревской? Ах, да, здесь у меня в одном из кабаков работает знакомый музыкант, ростовчанин, Акопов Рафаэль. Мне нужно его найти. Я быстро нашёл вывеску, интересующую меня, но, к сожалению, ресторан был ещё закрыт, и мне пришлось до 11 часов коротать время, слоняясь по посёлку. Голова трещала, как шаровая молния. Хотелось есть, но ещё больше пить. Открытие ресторана мне тоже ничего не дало – хозяин ещё не появился, а все те, кто там работал, про Акопова ничего не знали. Часа в два, наконец, появился хозяин заведения, армянин. На интересующий меня вопрос он ответил:

– Акопов? Что ты, Раф здесь уже давно не работает.

– А где он, не подскажите? – упавшим голосом спросил я его.

– Откуда мне знать?

Видя, что я не ухожу, он посмотрел на меня, потом на футляр с саксофоном, потом снова на меня и, наконец, спросил:

– А в чём, собственно, дело?

– Видите ли, получилось так, что я оказался здесь по независящей от меня причине без денег и хотел бы его попросить о некоем одолжении.

– Ничем помочь не могу.

– Я музыкант, саксофонист, и мне нужна работа.

– Повторяю, ничем помочь не могу.

– Извините.

Я повернулся лицом к выходу и сделал уже несколько шагов, как услышал:

– Погоди. Ты хороший музыкант?

Я повернулся к нему лицом.

– У меня высшее музыкальное образование.

– А что ты играешь?

– Ну… всё что закажут. Вообще я играю джаз.

– Кому он здесь нужен, твой сраный джаз?

– Классику тоже играю…

– Бизе? Моцарта? Шопена?

– Ну, и это…

– Да пошёл ты…

Я снова повернулся лицом к двери и решительно пошёл на выход.

– Стой!

Я остановился.

– Повернись, когда с тобой разговаривают!

Я повернулся.

– Приходи сегодня к восьми вечера. Придут музыканты. Решим, что с тобой делать. Только предупреждаю: платить я тебе не буду. Что сможешь заработать за вечер, то твоё.

Я вышел за дверь этого неприветливого заведения с огромным нежеланием туда возвращаться.

Возвратиться, всё же пришлось. В поисках работы я обошёл весь посёлок, но, к сожалению, ничего не нашёл, кроме разгрузочных работ на железнодорожной станции. В назначенное время я был в ресторане. К этому времени собрались и штатные музыканты. Их было четверо – гитара, бас, электроорган и ударник. С ними была ещё девушка, как видно, солистка. Все молодые, не более 25 лет. Встретили меня не очень приветливо, я бы даже сказал, враждебно. Я представился. Каждый из них нехотя назвал своё имя. Обошлось без рукопожатий. Развернули инструменты, настроились. Для пробы сыграли несколько вещей, обычных, кабацких, я провёл несколько сольных проигрышей. Ребята, молча, переглядывались, не выказывая своих впечатлений, но по их настроению я понял: моя игра их впечатлила. К моему величайшему сожалению, моё отношение к их игре было диаметрально противоположным. «Шаровики», – подумал я.

Часам к десяти вечера посетителей заметно прибавилось. Ко мне подошёл здоровенный детина, с начисто выбритой головой и лицом, чуть красивее обезьяньего. На нём был, по всей видимости, дорогой, серый в светлую полоску, костюм, на шее болталась золотая цепь, довольно внушительных размеров. Незнакомец сплюнул жвачку на пол и как-то вызывающе произнёс:

– Ты видишь вон за тем столиком (он показал рукой) сидит Жора?

– Я человек здесь новый, поэтому Жору ещё не знаю, – ответил я ему.

– Жора – это большой человек. Так вот, он попросил, чтобы ты заделал ему блюзяру, да такую, чтобы у него уши трубочкой свернулись.

– Попробую, – сказал я ему, – только если его уши не свернуться в трубочку, пусть не взыщет.

Субъект до предела растянул свой рот в улыбке, сверкнув золотом, – как видно, мой ответ ему понравился.

Я объяснил ребятам гармонию, попросил их пока не играть, а вступить по моей команде, сам же начал играть без сопровождения знаменитый блюз Би Би Кинга «Until I'm Dead And Cold»1. Проиграв тему, я дал отмашку ритм-группе и пошёл на импровизацию. Особого вдохновения я не испытывал, поскольку желудок мой урчал от голода громче моего саксофона, но сразу понял, ребят это завело. Очевидно, завело и Жору, так как он привстал и, вытянувшись далеко вперёд, слушал меня, опершись руками о стол.

После игры ко мне снова подошёл тот же самый субъект и уже не так вызывающе произнёс:

– Жора похвалил тебя. Он сказал, что ты умеешь играть на этой дудке,– он показал на саксофон.– Сказать по правде, я не знаю, как она называется, но вполне сгодилась бы мне для того, чтобы туда посрать.

По всей видимости, он остался доволен своей «шуткой», так как снова растянул свой рот, демонстрируя золотую улыбку.

– Спасибо. Я польщён, – пытаясь сдержаться, выдавил я из себя.

– Жора передал тебе зелёную двадцатку и сказал, чтобы ты сыграл ему «Крёстного отца».

С этими словами он повертел у моего носа двадцатидолларовой бумажкой и бросил её на пол. Превозмогая отвращение, стыд и чувство униженности, я наклонился и поднял её. Сегодня она была для меня целым состоянием, а возможно и спасением.

Несколько раз подряд я играл для Жоры «Speak Softly Love» из кинофильма «Крёстный отец», после чего он подозвал меня к своему столику.

– Садись, – сказал он, указывая на свободное место.

Я присел на краешек стула и поднял взгляд на Жору. Я не знал кто он, что за человек, но какая-то надежда вдруг проснулась во мне, – может быть он поможет устроить мою новую жизнь.

Передо мной сидел человек, довольно почтенного возраста, интеллигентного вида, в чёрном, строгом костюме, с тёмно-красным галстуком и таким же уголком платка в нагрудном кармане. Его тёмные, усыпанные сединой, волосы были гладко зачёсаны назад и схвачены на затылке металлической скобкой.

Кроме него за столиком сидели ещё два человека: первый – тот самый субъект, который подходил ко мне, второй – менее примечательный, в камуфляже, с проглядывающей на шее тельняшкой.

Жора разлил из графинчика по рюмкам золотистую жидкость, подвинул ко мне тарелку с гребешками, окинул всех взглядом и, кивнув в мою сторону, произнёс:

– За него.

Я жадно выпил коньяк и, отрезав маленький кусочек гребешка, закусил. Хмель сразу же ударила мне в голову, блаженно разлилась по всему телу.

– Ешь, – сказал Жора.

– Я не привык к таким деликатесам, по мне бы что-нибудь попроще и побольше, – ответил я.

Жора слегка улыбнулся и подвинул мне адрес с меню.

– Выбирай.

– Мне всё равно, – сказал я, отодвигая украшенную золотыми канделябрами папку.

Жора подозвал официанта, шепнул ему что-то на ухо и тот мгновенно исчез.

– Мне понравилось, как ты играешь. Ты профессионал. Что ты кончал?

– Музпед.

– По саксофону?

– Нет, по гобою.

– Это такой, сладкозвучный инструмент из симфонического оркестра?

– Ну да.

– У меня сразу на слуху Арагонеса Бизе из оперы «Кармен».

– Вы эстет.

– Осталось с детства. Учился в музыкальной школе. Научишь играть на саксофоне? Я буду хорошо платить.

– Не знаю, попробую. Но для этого нужен инструмент.

– А какой бы ты мне посоветовал?

– Я считаю, что лучше всего – это саксофон французской фирмы «Selmer», хотя многие предпочитают более дорогой – японский «Yamaha». Но мне не приходилось на нём играть, поэтому о нём сказать ничего не могу.

В это время подошёл официант и поставил передо мной поднос с глиняными горшочками, распространяющими невообразимый аромат горячей еды. Жора подвинул мне наполненную рюмку и сказал:

– Ешь. Кстати, тебя здесь никто не обижает?

– Пока нет. Правда, вот он (я показал на бритоголового) обещал насрать мне в саксофон.

Все, кроме камуфляжного незнакомца, засмеялись.

– Я порву ему очко, – сказал камуфляжный, после чего раздался новый взрыв смеха.

Жора протянул мне руку и сказал:

– Жора.

– Саша, – пожимая протянутую руку, ответил я.

С остальными я знакомиться не стал, да они мне и не предложили.

По окончанию работы ресторана ко мне подошёл хозяин.

– Христофор, – протягивая руку, произнёс он. Можно просто Христя.

– Александр, – ответил я. Можно просто Саша.

– Где ты остановился? – спросил он, зевая.

– Нигде, – ответил я.

Солнечный луч прокрался сквозь щель между тяжёлыми фиолетовыми шторами и ударил мне в глаза. Я посмотрел на часы, висевшие над входом. Они показывали ровно 6 часов. Усталость буквально валила меня с ног и единственное, чего мне хотелось – это как следует выспаться.

– Поживёшь пока в подсобке. Там есть диван. Вообще-то, там живёт художник. Он рисует мне рекламу, ну и всё такое. Но он сейчас отсутствует, так что место свободное. Там есть подушка и одеяло. Простыней нет.

– Это неважно.

– А сейчас зайди на кухню, девушки тебя покормят. Я им сказал. Они же отведут тебя в подсобку.

Подсобкой оказалась маленькая комнатушка, метров десять-двенадцать, не больше, и вмещала в себе раскладной диван, платяной шкаф, стол и два стула. На столе стоял маленький телевизор и ваза для цветов, на дне которой в жёлтой воде плавали окурки. Единственное окно, выходящее во двор, было занавешено плотной тёмно-зелёной тканью, которая почти не пропускала света. Главным украшением подсобки был уже упомянутый мною рекламный щит, закрывающий большую часть стены справа от входной двери.

«Не плохо, – подумал я, – вполне комфортабельно». Раздевшись, я лёг на диван и мгновенно уснул. Я не знаю, сколь долог был мой сон, проснулся я от того, что меня звала Света. Это было настолько явственно, что я мгновенно вскочил с постели и обратился сначала к двери, потом к окну. Никого. Значит, приснилось. Меня охватило волнение, беспокойство, чувство совести или стыда, и я не знаю, что ещё, но мне вдруг захотелось домой. Всё происшедшее со мной показалось мне недоразумением, ошибкой, каким-то дурацким стечением обстоятельств. Открыв шкаф, я пошарил рукой в кармане своего пиджака и вытащил оттуда двадцатидолларовую банкноту. Вполне хватит, чтобы доехать домой. «Домой, домой, домой, – колотилось сердце, – прочь из этого враждебного мира!»

Устроившись на кровати, я стал торопливо одеваться. В это время открылась дверь, и в комнату вошёл, точнее, вкатился мужчина, лет пятидесяти, невысокого роста, плотного телосложения, внешне не привлекательный, но заметный. На нём был тесный пиджак, с трудом застёгнутый на арбузоподобном животе всего на одну пуговицу, весь заляпанный красками и короткие, широкие штаны. Круглое, небритое лицо в сочетании с редкими, седыми волосами на голове, напоминало перекати-поле. Поставив на пол большой коричневый портфель, тиснёный под крокодиловую кожу (такие были у начальственного состава при коммунистах), он подал мне руку:

– Смелый Яков Борисович.

Ответив на его рукопожатие, я назвал своё имя.

– Очень приятно,– продолжал он.– Значит, вы мой подселенец? Я уже в курсе. Я рад, очень рад. Не верите?

– Нет, почему же … – невнятно произнёс я, – верю, вполне верю…

– Это событие нужно немедленно отметить. Я вот тут захватил кое-что с собой.

Он поставил свой начальственный портфель на стол, открыл его и стал извлекать оттуда многочисленные свёртки. Последней на свет была извлечена пол-литровая бутылка водки. Пошарив на верхней полке шкафа, он достал два стакана и, с ловкостью бармена и с точностью провизора, разлил водку. Разломив колбасу и батон на несколько частей, он поднял свой стакан:

– За знакомство.

Выпили. Закусили.

– Ну-с, рассказывайте. Говорят, вы хороший музыкант. Откуда? Каким ветром?

Я коротко рассказал ему, каким образом я сюда попал, он в свою очередь, так же коротко поведал мне свою, очень похожую на мою историю, правда, отношение ко всему этому у него было более оптимистичное.

– Знаете, старина, людям творческой профессии семья не нужна. Она их тяготит. Для них это вериги, которые мешают их взлёту. И потом – художнику, равно как и музыканту, поэту, писателю нужны свежие впечатления, а семья – это застой, трясина, гнилое болото. Отнеситесь ко всему, что с вами произошло, по-философски, выбросите из головы эти дурацкие сантименты. Рано или поздно это должно было произойти и уж коли произошло, уверяю вас, вам пойдёт это только на пользу.

Я слушал его молча, не перебивал и не спорил. Я думал о своём. И чтобы направить разговор в другое русло, я спросил его:

– А где вы работали раньше?

– Я? Работал художником-оформителем в парткоме тракторного завода в городе-герое Волгограде.

– Почему именно в парткоме?

– Там было тепло и уютно, к тому же, мне обещали квартиру.

– Дали?

– Дали. Я оставил её жене и детям. Зачем она мне?

– А что делаете здесь?

– Рисую. Сейчас появилась мода писать портреты в полный рост. Знаете, как в царские времена. Вот представьте себе: заходите вы к новому русскому… хотя нет, вас туда не пустят.

– Так вы что, пишите портрет хозяина этого ресторана?

– Аршаковича, что ли? Нет, я у него просто живу. Ну… если не подворачивается другого жилья. Я вам скажу: Христофор Аршакович классный мужик.

– Мне он показался не очень приветливым.

– Это по началу. Он так со всеми. Ну, а если уж он вас полюбит.… Знаете, он уважает талант…

– Это ваш шедевр? – я кивнул в сторону рекламного щита.

Яков Борисович пересел со стула ко мне на диван и, удобно развалившись, стал открывать новую пачку «Camel».

– Курите?

– Нет, спасибо.

– Это заказ Аршаковича. Он хотел увидеть в этом плакате всю плотскую сущность отдыхающих.

– Почему же он тогда спрятан от глаз всё тех же отдыхающих?

– Уволен. По мнению местных радетелей нравственности, в нём слишком много секса.

– Вот как! Скажите, а кто такой Жора?

– Жора? Это местный авторитет. Можно сказать, вор в законе. Держитесь от него подальше. Он может впутать вас в какую-нибудь историю.

– Он просил меня учить его игре на саксофоне.

– Не знаю, не знаю. Если бы он попросил меня научить его рисовать, я бы, скорей всего, не согласился.

– А кто такой этот бритый?

– Это Яйцеголовый. Его так все здесь зовут. Жорин прихлебатель. Раньше был рэкетиром. Сочинские рынки шерстил. Сам откуда-то с Галльского района Абхазии, работал там тренером, толи по самбо, толи по дзюдо. А теперь, видите, крутизна! Бандит, одним словом. У него и на роже написано: БАНДИТ.

– А тот, который в камуфляже?

– Это Жорин охранник. Бывший омоновец. Каратист. Говорят, чёрный пояс. А вообще…шакальё это всё. Доят Аршаковича. Да и не только его. Тут вся округа им дань платит.

– А закон? Милиция, наконец?

– С какой планеты вы прилетели? Какой закон? Закон – это дубина. А менты – это сволота. Если что случается – их нет, они появляются только тогда, когда всё уже кончится, так сказать, для фиксации содеянного.

– Ну, а как у вас с работой? Я имею в виду заказы в полный рост?

– Это бывает нечасто. Я хотел сказать, что в последнее время портреты ко мне не идут. Рисую рекламу и кое-какую мелочь. Бывает, кое-что перепадает, а бывает, что и жрать не на что. Аршакович подкармливает.

В процессе всего нашего разговора выяснилось, что одной бутылки нам, явно, мало и я, вытащив заповедную двадцатку, предложил Якову Борисовичу сходить за другой. Он не заставил себя упрашивать, и мене чем через полчаса на нашем столе появилась ещё одна бутылка и куча наших родных рублей на сдачу.

Где-то, в каком-то закоулке моего мозгового вещества, ещё жива была мысль о том, что мне надо домой, но тело, увы, уже не подчинялось этому зову. «Плакала моя двадцатка!» – подумал я.

– Вы говорите, что художнику, равно как и музыканту, семья не нужна, – продолжил разговор я, – ну, а как же любовь?

– Любовь – физиологическое влечение двух полов, обусловленное сексуальным удовлетворением друг друга, – был ответ со стороны Якова Борисовича. – Оставьте эту химеру юношам, в нашем возрасте любовь подразумевает самый обыкновенный кобеляж.

Я остался равнодушным к философии Якова Борисовича, спорить было бесполезно, да и не в моём характере. Тем более что алкоголь уже ударил мне в голову, и моё сознание постепенно вступало в фазу полного безразличия к окружающему миру. Голос Якова Борисовича становился тише и глуше, а смысл всего сказанного им практически не доходил до меня.

– Да вы, старина, кажется, уже пьяны, ваш организм явно не справляется с заявленным количеством алкоголя. Давайте-ка, я вас препровожу на диванчик, где вы до начала своей работы прекрасно отдохнёте. Учтите, – Аршакович не любит пьяниц и может попросту выставить вас в один прекрасный момент.

– А как же вы?

– Что, я?

– Ну… где вы будете спать?

– Вы знаете, в отличие от вас, я веду нормальный образ жизни, то есть, ночью сплю, днём бодрствую. Поэтому до конца дня диванчик в вашем полном распоряжении. А я, с вашего позволения, включу телевизор и посмотрю футбол, который начнётся через сорок минут.

Приняв горизонтальную позу, я мгновенно уснул и проспал, наверное, долго, так как, проснувшись, не обнаружил своего нового знакомого и его крокодилового портфеля. На столе среди обёрточной бумаги и колбасных очистков лежала куча российских денег, – сдача от зелёной двадцатки, недопитый стакан и две пустые бутылки из-под водки. Странное дело, но голова моя не болела и была чиста, как стёклышко. Я поднялся с дивана, убрал всё лишнее со стола и включил телевизор, чтобы узнать время, так как часов у меня не было. Просмотрев шестичасовые новости, я достал из футляра саксофон, собрал его и стал играть по памяти упражнения из второй части школы А. Ривчуна. За этим занятием застал меня Христофор Аршакович, который тут же высказал в мой адрес что-то вроде похвалы:

– Совершенствуешься? Не дурно. Я к тебе по такому вот вопросу. Сегодня понедельник, у музыкантов выходной, так что можешь отдохнуть.

Он, было, уже вышел, но потом вернулся и добавил:

– Вчера ты произвёл неплохое впечатление на местного мафиози. Я не знаю, хорошо это или плохо, время покажет. Главное, чтобы я не потерял клиентуру. Ладно, адью!

Хозяин вышел, а я спрятал инструмент в футляр и улёгся на диванчик. Мысли о возвращении домой снова возобладали всем моим существом. В памяти всплыла музыкальная школа, где я работал последние десять лет. Коллектив там был, прямо скажем, неважнецкий, в основном, женский, часто случались склоки по поводу и без, но детей я любил, у меня с ними были самые дружеские отношения, хотя это многим из педагогического состава и не нравилось. Моими учениками были мальчишки, так как я вёл духовое отделение. У меня не было определённого времени для каждого из них, собирались все вместе и по очереди играли, – во-первых, это было не так тяжело для детского организма, во-вторых, каждый имел возможность слышать своего товарища и делать для себя какие-то выводы.

Почему-то на память пришёл случай, когда они принесли на урок щенка и спрятали его в ящик стола. Когда кто-то из них играл на кларнете или флейте, щенок скулил, вызывая хохот у остальных ребят. Этот случай, потом, разбирался на педсовете, и за него я получил выговор.

Впрочем, работу я свою любил и, не смотря на происки некоторых «доброжелателей» из педагогов, наверное, не ушёл бы, если бы была подходящая зарплата. Приходилось постоянно где-то подрабатывать, вести какие-то кружки, руководить художественной самодеятельностью. Однажды устроился на работу в ресторан в подменный состав, но сразу же получил предупреждение от директора: «Советскому педагогу не престало играть в кабаке, тем более, на саксофоне!».

Особенно трудно было летом, так как оплачивались только 45 дней отпуска. Тогда мы с приятелем, тоже педагогом, устраивались на базу отдыха «Геолог», что на Левом берегу Дона, он спасателем, а я водителем продуктового автомобиля, который в народе называют «пирожок». Мой дружок плавал по Дону на вёсельной плоскодонной лодке типа «фофан» и кричал в мегафон: «Дама, не заплывайте за буйки!», а я возил продукты на эту самую базу. В свободное от работы время мы собирали пустые бутылки, и отвозили их на оптовую базу стеклотары в Батайск и сдавали по 10 копеек за штуку. Бывали случаи, когда мы с ним зарабатывали по тридцатке в день, но это только в дождливую погоду, когда отдыхающие переключались на другой режим отдыха.

Незаметно для себя, я, в своих мыслях, переключился на семью, центром которой, её осью, была Светлана. Всё, абсолютно всё, что происходило у нас в доме, было делом её рук. Забота о детях – детский сад, школа, их проказы и шалости, больницы и поликлиники, да что там греха таить – и обо мне забота, и эта вечная проблема – деньги. Долги, кредиты…. И я… Работа, которая давала скудные средства к существованию. И эти постоянные поездки, концерты, фестивали… Они не приносили никаких благ семье, но точили, разъедали её. Особенно трудными стали для нас конец восьмидесятых – начало девяностых годов. Старшему сыну Сергею тогда было 13 лет, а младшей, – Вике, – было всего три года. В магазинах очереди, продукты покупали по карточкам, которые выдавали по месту работы. А тут ещё смерть тёщи. И всё это легло на плечи жены. Почему-то тогда я не видел в себе эгоистических проявлений, мне казалось, что так должно было быть всегда, что удел женщины – есть семья и, как следствие, забота обо всех её членах. Я же пытался достичь каких-то высот, каких? – я и сам не отдавал себе отчёта, стремился, к чему? – этого я тоже не знал. Мои стремления были абсурдны и абстрактны и всё, чего я достиг, – это то, что оказался в жизненном тупике. А всё что происходило с женой все последние годы, я не видел или не хотел видеть, даже тогда, когда она плакала, – слезами, рождавшимися не в глазах, а где-то глубоко в сердце.

Светка, Светка… Ведь когда-то я обещал тебя сделать счастливой! И, наверное, смог бы… если бы захотел… А теперь, вот он я, спившийся бомж, лежу на грязном, продавленном диване в паршивой забегаловке, вперив свой бессмысленный взгляд в этот дурацкий рекламный щит – шедевр такого же бомжа, как и я сам…

Я нехотя поднялся со своего ложа, подошёл к шкафу и, пошарив на верхней полке, достал недопитый стакан. Водочный дух щекотнул нос и рот сразу же наполнился слюной. «Сейчас… только один глоток и всё пройдёт… А может, всё-таки…» Во мне боролись два чувства, одно из которых – моя слабость, и я знал, что оно победит. Я был уверен в этом, так как много раз безуспешно пытался доказать обратное. Не знаю, что произошло со мной в этот раз, только я вдруг, размахнувшись, со злобой швырнул стакан в рекламный щит и резко отвернулся в сторону, чтобы не попасть под осколки стекла. К моему удивлению стакан остался цел, – выплеснув содержимое на лицо сексуальной красотки, он отскочил от фанерной основы рекламного щита и завертелся волчком у моих ног.

Я упал на диван и закрыл лицо руками. Домой! Только домой! Завтра же уеду отсюда! Она простит, ведь сколько раз прощала! Брошу пить, завяжу с музыкой, найду работу, нормальную работу, за которую платят… Всё, хватит! Конец!

Глава 2. Летняя практика

После третьего курса Музыкально-педагогического института я был направлен на практику в Белокалитвенский район Ростовской области. Случилось это во вторник, первого июля 1975 года. Стояла невыносимая жара, говорят, такой жары не было уже лет двадцать. Перегретый мотор моего «Запорожца» еле дотянул до районного центра. Был уже полуденный час, в управлении культуры стояла обеденная тишина. Вахтёрша, которая на моё счастье оказалась очень разговорчивой женщиной, сказала мне, что заведующей ещё нет, она ушла на обед и придёт только в час дня. Заодно я узнал, что зовут её Лидия Ефимовна, что она скромна и добродушна, но в работе требовательна к себе и подчинённым.

В душе я надеялся, что она отпустит меня с миром без прохождения практики, поэтому я решил поговорить с ней в неофициальной обстановке. Выведав у той же вахтёрши всё о внешности Лидии Ефимовны, я стал поджидать её в сквере, напротив дворца культуры имени Чкалова.

Узнал я её сразу, как только она появилась в поле моего зрения. Поднявшись со скамейки, я пошёл к ней навстречу.

– Вы ко мне? – спросила она с улыбкой, совсем неначальственным голосом.

– К вам. Меня направили на практику в ваш район, и я хотел бы с вами поговорить.

– Конечно, конечно. Идёмте вон на ту скамейку, там тень.

Мы прошли немного в ту сторону, куда она показала рукой и присели в тени раскидистой ивы.

– Здесь нам будет удобно. В кабинете душно, он как раз на солнечной стороне, так что вы правильно сделали, подождав меня на улице.

– Я из Ростова, моя фамилия Седихин. Седихин Александр Сергеевич.

Я приехал к вам на практику. Но, по правде говоря…

– А меня зовут Лидия Ефимовна. Да вы, наверное, уже всё про меня разузнали. Ну, скажите, что это не так?

– Разузнал. Ну, не всё, так, в общих чертах.

– А я тоже о вас кое-что знаю, мне Маркин звонил. Он сказал, что вы хороший специалист. Знаете, я место вам подыскала отличное! Дом культуры имени Горького. Это в шахтёрском посёлке Синегорский. Отличный молодой коллектив! Вы не представляете, какие там таланты! Поедите?

– Понимаете, у меня были на лето другие планы. Мы обычно собираемся в группу и уезжаем на море работать в доме отдыха. Так что я хотел бы…

– Вы нисколько не пожалеете, напротив, захотите остаться у нас работать и после института. Там такая красота!

Несколько минут я слушал пылкую речь начальника Белокалитвенского районного управления культуры, с грустью отмечая про себя о безвозвратно потерянном месяце.

«От неё не отвяжешься, подумал я, – плакали мои гастроли на Чёрное море».

Погрузившись в свои мысли, я вначале плохо соображал, о чём она говорит, но её пыл, задор, пафос, наконец, заставил меня прислушаться к ней.

Моим собеседником оказалась женщина, лет тридцати-тридцати пяти, увлечённая своей работой, удивительно весёлая и добродушная, совершенно не укладывающаяся в стереотип советского начальника. Она долго говорила о проблемах в сфере культуры, о нехватке специалистов, о низкой зарплате, об отсутствии жилья, но всё это преподносила с юмором, с какой-то насмешкой, пересыпая свой рассказ весёлыми историями. Несмотря на свою роль пассивного слушателя, я проникся к ней некоторым уважением и – удивительное дело! – уже смирился с предстоящей работой в Синегорском.

– Видите вон того молодого человека у автомата газированной воды? Я сейчас познакомлю вас с ним. Это наш художественный руководитель, баянист, его зовут тоже Саша, – Серых Александр Геннадьевич, – он работал в Синегорском доме культуры, руководил хором, знает там всех. Удивительный человек! Вы с ним обязательно подружитесь!

Объект нашего внимания, тем временем, опорожнив третий стакан, направился к нам, заметив, очевидно, Лидию Ефимовну.

– Ты очень кстати, Саша, вот, познакомься, твой тёзка, приехал к нам на практику.

Серых представившись, подал мне руку и присел на скамейку рядом со мной.

– Жара невыносимая! Сколько лет живу, такой не припомню! – произнёс он, вытираясь огромным носовым платком, больше смахивающим на полотенце. А ты надолго к нам? – обратился он ко мне, переходя сразу на «ты».

– На месяц. До первого августа.

– Это хорошо. Поможешь подготовить программу ко Дню шахтёра. В этом году исполняется сорок лет стахановскому движению. Юбилей, сам понимаешь. А по специальности ты кто?

– Вообще-то я духовик. Саксофонист.

– Вот как? Джазмен, значит?

– Ну, наверное. В Ростове я работаю художественным руководителем в клубе одного из предприятий. Руковожу молодёжным ВИА. Ещё играю в цирке и в биг-бэнде…

– Это же отлично! А с жильём уже решили? – обратился он сразу к нам обоим.

– Пока нет, – вступила в разговор Лидия Ефимовна, – сейчас поднимемся ко мне в кабинет и созвонимся с поссоветом, у них там гостиница есть небольшая, договоримся, чтобы определили за наш счёт.

– Давайте сначала выпьем по стаканчику газировки,– предложил Серых.

– Саша, да куда уже тебе? – смеясь, спросила Лидия Ефимовна. – Ты же только что выпил три стакана!

– Жара, просто не могу! Живу на воде! Трёшки сейчас самый большой дефицит. А этот… – он повернулся в сторону автомата, – выдаёт по пол стакана!

Я порылся в кармане и, обнаружив несколько трёхкопеечных монет, поднялся со скамейки.

– Угощаю! – подбросив монеты на руке, со смехом предложил я, и мы все вместе двинулись к автомату.

– Кстати, как у вас с деньгами? – спросила Лидия Ефимовна. – Может быть, выписать вам аванс?

– Нет, нет, всё в порядке. Деньги у меня есть.

В кабинете Лидия Ефимовна несколько раз пыталась дозвониться до председателя поселкового совета, чтобы решить вопрос о жилье, но трубку на том конце провода никто не поднимал. Тогда Серых подсел к её аппарату и позвонил на почту. Там работала его давнишняя знакомая, участница художественной самодеятельности, солистка хора, как он её назвал, тётя Валя. Он с ней о чём-то переговорил, о чём – я не слышал, так как был поглощён своими мыслями.

– Ну, вот и всё, Саня. Жильё я тебе уже нашёл. В посёлке есть небольшая гостиница, типа общежития. Но сейчас там живут солдаты – приехали на уборку урожая. Поэтому, определяем тебя на частный сектор. Будешь жить у Далматовой Валентины Ивановны, работнице Синегорского отделения связи. Я с ней уже договорился.

– Я хорошо знаю эту семью, все они были активные участники художественной самодеятельности, Валентина Ивановна пела в хоре, дочь её, Светлана, неоднократный призёр фестивалей и конкурсов, вы не поверите, какой у неё голос! – вставила Лидия Ефимовна.

– А почему были? Разве сейчас они не поют?– спросил я.

– В прошлом году у них произошло несчастье, – ответила Лидия Ефимовна, – погиб муж Валентины Ивановны, его тоже звали Сашей. Он был самым активным участником самодеятельности: отлично играл на баяне, без нот, правда, самоучка, неплохо пел.

– А как же это произошло?

– Это Саша пусть расскажет…

– Я толком не знаю, – начал Серых, – знаю только, что он в последнее время работал механиком в гараже, снимали двигатель с машины, а он сорвался с тельфера и упал на него.

– Жалко человека, – продолжила Лидия Ефимовна. – После этого Валентина Ивановна перестала петь в хоре. Да и дочь их, Светлана, тоже, кажется, не стала появляться в доме культуры. Но вы, я думаю, сможете настроить их на мажорный лад. В общем, вы поезжайте, они вас уже ждут.

– Квартирные за счёт отдела культуры, я правильно сказал? – вставил Серых.

– Это мы можем оформить в бухгалтерии прямо сейчас, – ответила она, – вы только напишите заявление. А хотите потом, когда приедете практику закрывать.

– Лучше потом. А как туда добраться?

– Это очень просто, – ответил Серых, – в два часа,– он посмотрел на часы, – о нет, ты на него уже не попадаешь! Теперь только в четыре идёт автобус на Грушевку, садись на него и через час ты в Синегорском. Запомни: Далматова Валентина Ивановна. Она уже в курсе дела. Сейчас я напишу адрес.

– А как туда проехать на машине? – спросил я.

– Ты на машине? А, точно! Это твой «Запорган» стоит под знаком «Стоянка запрещена»? Жёлтый такой?

– Наверно, мой. Только знака я там не видел…

– Саш, сходите вместе, если что, – сошлись на меня, – обратилась к Серых Лидия Ефимовна. – Ну, не пуха вам ни пера, – подавая мне руку, заключила она. – Жалеть не будете, помяните моё слово! Там такие ребята! Ну а если что, – звоните! А то и приезжайте. Разберёмся, поможем.

– А направление вам отдать? – спросил я её.

– Отдадите директору дома культуры. Её зовут Татьяна Васильевна. Молодая, очень энергичная, в постоянном поиске талантов – вот такая она директор! Я позвоню ей. После перерыва она на работе с трёх часов. Ну, ещё раз, удачи вам!

Мы вышли из кабинета начальника отдела культуры и сразу же направились к машине.

– Вон знак, видишь? На тополе?– показывая рукой на проржавевший круг спросил Серых.

– Такой знак не грех не заметить. Про него и гашники, должно быть, забыли.

– Ну, не скажи! Этот знак для них самое хлебное место! Просто в такую жару им, наверное, не до твоего «Запоргана». Кстати, там, где ты будешь жить, и место для него найдётся. Я сейчас перезвоню, скажу, что ты на машине.

Перегнав «Запорожец» в другое место, мы ещё раз пристроились в очередь к автомату газированной воды, а потом немного поговорили о моей предстоящей работе. Под конец он подробно объяснил мне, как доехать до Синегорского и как найти нужный адрес.

Распрощался я с Серых как с большим приятелем, тогда я не мог даже предположить, что впоследствии мы станем большими друзьями.

На выезде из города я взял двух попутчиц до Синегорского. Это были мать с дочерью. Разговорились. Первое, что они спросили у меня – к кому я еду. Я объяснил им, что буду проходить летнюю практику в местном доме культуры. Оказалось, что они хорошо знают семью Далматовых. Очень подробно рассказали о том, как погиб Александр Иванович – ему раздавило грудную клетку, он ещё несколько дней жил и умер в больнице в полном сознании. Произошло это в прошлом году, сразу после майских праздников, все они были после хорошего бодуна, поэтому и пенсию по потери кормильца назначили мизерную. А у них двое детей. Вот мать и крутится.

– А он что, пил? – поинтересовался я.

– Да так, не очень,– затараторила младшая.– Ну, бывало, выпьет, но он такой безобидный, на лавочке возле своего дома сидит, на гармошке играет и песни поёт. Светка его очень любила. Они, прям, как друзья неразлучные были. Лодка у них была, на рыбалку вместе плавали.

– А Светка, это кто?

– Да, дочка его. Она моя одноклассница. Хотите мы покажем, где они живут?

– Буду вам очень признателен. Скажите, а как здесь вам живётся?

–Да, как и везде. У нас посёлок шахтёрский, пьют здесь очень, – ответила старшая.

– Пьют, наверное, везде одинаково, – немного подумав, сказал я. – А молодёжи у вас много?

– Молодёжи много, – ответила младшая.– А вы к нам надолго?

– На один месяц. До первого августа.

– А сколько мы вам должны? – это уже спросила мать.

– Да ни сколько. Это я вам должен за такую ценную информацию.

– Спасибо вам. На автобус мы опоздали, а другой ещё не скоро, долго бы пришлось стоять на такой жаре.

В Синегорский мы въехали часа в три. Несмотря на унылый вид жаркого дня, посёлок мне понравился – уютные, чистые улицы, много зелени. В воздухе кружилась белая метель тополиного пуха, созревающие абрикосы и цветущие липы отчаянно пахли, их медовый аромат глушил запах бензина и перегретого мотора.

– Здорово тут у вас! А речка далеко? – спросил я у своих попутчиц.

– От Далматовых не очень, – ответила младшая.

– Наверное, искупаться хочется? – спросила старшая из них. – Жара стоит такая, просто ужас. Дождь нужен. В огороде всё сохнет, поливай не поливай.

– Меня зовут Надя. А вас как? – это спросила младшая.

– Меня Саша.

– А вот их дом.

Я остановил машину.

– А вам куда?

– А мы живём на Овражной, – ответила Надя.

– А это далеко?

– Нет, не очень.

– Давайте я вас отвезу. У вас сумки тяжёлые.

– Спасибо вам большое, – это уже сказала её мама.

Подъехав к воротам дома Далматовых, я посигналил и почти сразу же из калитки выглянул лохматый светловолосый мальчишка лет десяти, выглянул и сразу же скрылся. На смену ему вышла девушка, невысокая, но стройная, в коротеньком цветастом платьице и в стоптанных тапочках, такая же светловолосая, с тугим длинным хвостиком вместо косички, перехваченным резинкой. Она, молча, открыла деревянные ворота и жестом руки предложила въехать во двор. Я остановился на маленькой площадке возле дома, поросшей спорышом. Двор оказался совсем небольшим, но уютным: справа, у входа в дом располагалась беседка, укрытая виноградом, с деревянным столом и двумя лавками, а прямо перед машиной отдельно стоял небольшой флигель, скорее всего летняя кухня. Слева от меня, загораживая площадку от жгучего солнца, росли две высокие яблони, между ними располагался погреб.

Выбравшись из машины, я подошел к девушке, которая успела уже закрыть ворота.

– Так вы и есть Валентина Ивановна? – спросил я у неё.

Она улыбнулась, отчего на щеках у неё образовались ямочки.

– Нет, Валентина Ивановна моя мама. А меня зовут Света. Светлана.

Она протянула мне руку, как мне показалось, совсем не для рукопожатия, я взял обеими руками её прохладную ладошку и заглянул в её большие светло-зелёные глаза. Какое-то чувство волнения охватило меня, и я на минуту потерял ориентацию в пространстве. Я увидел себя как бы со стороны и голос мой тоже стал чужим и неуверенным.

– А меня Саша. Александр.

Сделав паузу, я спросил:

– Пойдешь за меня замуж?

Не знаю, зачем я спросил это, так, сорвалось с языка, скорее всего, хотел пошутить, а испугавшись, понял, что глупею и не только в её глазах, но и в своих собственных. Подозреваю, что и вид у меня в эту минуту был растерянный и жалкий. Она снова улыбнулась ямочками на щеках, отчего лицо её стало светлым, а из глаз брызнули солнечные лучики, и просто сказала:

– Пойду.

Меня с головой накрыла горячая душная волна нежности, – чувство, которое я никогда не испытывал раньше. Что это? Любовь с первого взгляда? Разве бывает так?

Какое-то время я молчал. Её такое внезапное согласие обезоружило меня, я просто не знал, чем ответить ей. Не выпуская её руки, я произнёс как-то робко и неуверенно:

– Тогда пойдём к твоей маме, Валентине Ивановне, и скажем ей об этом.

Света снова улыбнулась.

– А мамы нет дома, она ещё на работе.

– А где она работает?

– На почте.

Ах, да, я же всё это знал, ведь при мне же звонил Серых на почту. Как я мог всё это забыть?

– А это далеко?

– Нет, в центре посёлка, совсем рядом.

– Тогда пойдём?

Она озорно отбросила с глаз светлую чёлку.

– Пойдём. Я только переобуюсь.

Мы вышли из калитки, перешли на теневую сторону улицы и пошли к центру посёлка.

– А мама не будет против, как ты думаешь? – спросил я у Светы.

– Не знаю. Не думаю. Но ты ей понравишься, это точно.

– Почему ты так думаешь?

Света остановилась и посмотрела на меня как-то по-особенному, я даже не знаю как, улыбнулась и вложила свою маленькую ладошку в мою руку.

– Так думаю… идём…

Мы не спеша двинулись дальше и за поворотом улицы снова попали на солнцепёк.

– А как ты узнала меня? Ну… я хотел сказать, про то, что буду жить у вас?

– Мама приходила на обед и рассказала, что к нам на квартиру едет студент-музыкант. А ещё знаешь, что она сказала?

– Что?

Света снова посмотрела на меня и вдруг засмеялась необыкновенно звонким и переливчатым смехом.

– Нет, не скажу. Потом как-нибудь.

Чем ближе мы подходили к центру, тем больше я волновался, мокрая от пота рубашка прилипла к спине, ноги становились тяжёлыми и непослушными. Успокаивала только Светина рука и её какое-то весёлое спокойствие.

Мы подошли к приземистому длинному строению с зелёной вывеской «Синегорское почтовое отделение связи». Тут уж мне совсем стало не по себе. Наше скоропалительное решение стало казаться мне, по меньшей мере, несерьёзным и желание поворотить обратно возобладало всем моим существом. Я посмотрел на Свету, она улыбнулась, и в глазах её вспыхнули весёлые зелёные искорки. Наверное, это придало мне решимости, и я открыл дверь в небольшой, но светлый зал, насквозь пропахший сургучом.

Светину маму – Валентину Ивановну – я узнал сразу, настолько они были похожи друг на друга. Меня она тоже заприметила – наградила такой же улыбкой с ямочками на щеках. Она вышла из-за стеклянной перегородки и (как мне показалось) совершенно не удивившись тому, что мы держались за руки, сказала:

– А вы уже и познакомились.

– Валентина Ивановна, я хотел бы с вами поговорить, – с трудом выдавливая из себя слова, произнёс я.

– Конечно, – согласилась она. – Пойдём на улицу.

Под любопытные взгляды двух её сотрудниц мы вышли на улицу и расположились на скамейке в тенистом парке, не далеко от почты. Я вытащил из нагрудного кармана рубашки вместе с промокшими от пота правами пятидесяти рублёвую бумажку и протянул Валентине Ивановне.

– Это вам за квартиру.

– Что вы, это много. Мы же договаривались за двадцать.

– Нет, нет, я же буду жить у вас целый месяц. И потом, может быть, иногда пить у вас чай.

Валентина Ивановна засмеялась, но деньги взяла.

– И не только чай, а всё, то, что у нас на столе.

После того, как она сказала мне «ты», я неожиданно осмелел и безотлагательно перешёл ко второму вопросу.

– И ещё. Знаете, мы решили со Светой пожениться. Вы не будете против?

Сказал и испугался. Сидел, вжавшись в деревянную скамейку, и ждал словесной оплеухи. Валентина Ивановна улыбнулась и, немного подумав, спросила:

– Так сразу? И ты согласна, дочь?

– Ну да.

– Во, дают! Ну что ж, я не против, только с одним условием: после того, как Светлана закончит школу. Остался всего один год. Согласны?

Мне выбирать не пришлось, согласился сразу, а Света как будто уже заранее всё знала и совершенно не удивилась сказанному.

– А можно мы погуляем со Светой по посёлку, и она мне покажет его достопримечательности?

– Ну конечно можно. К ужину возвращайтесь, хорошо?

Первым делом мы направились в дом культуры. У входа нас встретила девушка лет двадцати пяти. Представилась:

– Татьяна. Директор дома культуры. О вас я уже знаю, мне Лидия Ефимовна звонила.

– Меня зовут Саша. Александр Седихин. Я направление забыл в машине, можно я потом принесу?

– Это не важно. Хотите посмотреть дом культуры?

– Конечно. С вашего позволения.

– Ну, не будем такими официальными. Дом культуры наш построили давно, ещё до войны. Потом его несколько раз подстраивали. Здесь у нас библиотека. А это фойе. Зимой мы проводим здесь танцы. А это у нас зрительный зал, как видите, большой, на пятьсот шестьдесят мест, есть комнаты для кружковой работы, музыкальная студия. Это уже по вашей части. Кстати, ребята из ансамбля «Синяя Гора», когда узнали о том, что к нам приехал специалист, очень обрадовались. Вы смогли бы сегодня в шесть вечера провести с ними репетицию? Заодно бы послушали их.

– Конечно, смогу.

– Светлана тоже участник нашей самодеятельности, знаете, как она поёт? – продолжала Татьяна. – И мама её тоже пела в нашем хоре. Вы же у них будете жить?

– Ну да.

– Вот и уговорите её, пусть приходит к нам снова. Она у нас лучшая солистка!

Мы поднялись на сцену зрительного зала и вошли в небольшую комнату.

– Это мой кабинет. Хотя это не совсем правильно, потому, что мы собираемся здесь все, а бывает, что и репетируем.

– Уютно у вас. Мне нравится.

– А ребята собираются на втором этаже. Там и аппаратура. Идёмте, я покажу вашу комнату.

По деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж, где располагалась музыкальная студия. Это была довольно просторная комната со стандартным для тех времён набором музыкальных инструментов: пианино марки «Ростов-Дон», ударная установка Энгельсской фабрики, звукоусилительное устройство «Гармония 70», электроорган «Юность», стойки с микрофонами.

– Я видел у вас в кабинете усилитель «Регент 60». Разве он не для ансамбля? – поинтересовался я.

– Не только «Регент», мы ещё недавно получили электроорган «Матадор», он тоже у меня в кабинете. Просто у нас нет руководителя, ребята собираются стихийно, частенько подвыпившие, и я опасаюсь давать им дорогой инструмент.

– Всё понятно. Ну а если под мою ответственность?

– Нет вопросов. Можете уже сегодня подключить.

Я попробовал пианино – довольно расстроенный инструмент.

– А настройщик у вас есть?

– Что вы, откуда он у нас?

Я взял несколько аккордов, затем предложил Свете что-нибудь спеть. Она сразу же согласилась и попросила сыграть «Гляжу в озёра синие» в тональности си-минор. Пианист я не ахти какой, но всё же подобрал ей аккомпанемент. С первых же звуков я был просто поражён её голосом, чистым и стройным, с довольно большим диапазоном.

– Слушай, да ты талант! У тебя голос как у Эллы Фицджеральд! Тебе бы джаз петь!

– А кто такая эта Элла Фицджеральд?

– Это знаменитая американская певица. Я обязательно познакомлю тебя с ней. У меня есть несколько её записей, в частности Summertime.

– А что это?

– Это ария из оперы «Порги и Бес» Гершвина.

– Я оперу не пою. Никогда не пела.

– Это не просто опера. Это мюзикл, понимаешь?

– Нет, не знаю.

– Тебе надо учиться. В Ростове открыт джазовый факультет при училище искусств, тебе нужно поступить туда обязательно. Там есть вокальное отделение.

– Я училась здесь в музыкальной школе по классу домры, два класса закончила, а потом, когда папа умер, бросила.

Света спела мне ещё несколько песен, в основном это был народный репертуар, и я был просто поражён её пением. Мне было даже стыдно аккомпанировать ей на расстроенном пианино, да ещё с такой техникой игры, как у меня.

– Здорово! Ты просто молодчина! Тебе надо попробовать джаз. Хочешь, я помогу тебе?

– Я не пела никогда джаз, да и не слышала его, честно говоря. Сегодня вечером придёт Юлька. Вот она поёт здорово! Ты, когда её услышишь, то со мной и возиться не захочешь.

– Кто такая Юлька?

– Довгаль Юля. Она в этом году окончила школу и в конце лета уезжает к папе на Украину, в Донецк. Там она поступила в училище.

– Музыкальное?

– Нет, не музыкальное, на кондитера будет учиться.

До шести вечера оставалось меньше часа, и мы решили провести его в кафе. Заказали мороженое и ситро «Золотой ключик».

– Это Юлькина сестра, – отмечая кивком головы девушку, которая принесла нам заказ, тихо сказала Света. – Её зовут Наташа.

Наташа подсела к нашему столику и бесцеремонно вторглась в наш разговор.

– А вы, случайно, не женаты? – спросила она.

– Нет, пока….

Я с улыбкой посмотрел на Свету, которая немного смутилась.

– Светка ваша невеста?

– А почему нет?

Наташа засмеялась, потом серьёзно продолжила:

– Отобьют. У нас тут такие девки, просто огонь! Особенно, если кто новенький появляется. А Светка, она ещё соплячка, ей школу закончить надо. У нас знаете, какие порядки – если что, и по комсомольской линии, и по учёбе биографию испортят.

Во время всего этого разговора Света сидела молча, иногда улыбалась и, казалось, совсем не обижалась на сказанное.

– Вот, например, у меня сестра есть, Юля, – продолжала наша собеседница, – это настоящая невеста. И красивая, и умная, а поёт, знаете, как?

– Юлю я обязательно послушаю.

– Да вы её ещё не видели!

Все мои старания перевести разговор на другую тему оказались безуспешны и, едва доев мороженное, мы поспешили на выход. Было половина шестого. Жара сменилась духотой, и дышать стало даже труднее, чем два часа назад, когда я приехал сюда. Шли молча. Уже у самых дверей дома культуры Света сказала:

– Ты не обижайся на неё. Она хорошая. Это она от жизни такая. У неё муж пьёт, бывает, всю получку пропивает. А бывает, что и бьёт. Она тогда к маме уходит. А Юлька говорит ей, что никогда замуж не пойдёт, лучше уж одной жить, чем вот так маяться.

В доме культуры мы вновь встретились с директором, которая попросила меня зайти к ней в кабинет и написать заявление.

– Вы за эту практику получите денежки, я оформлю вас художественным руководителем, а это целых 120 рублей – сказала она.

– Спасибо, это будет очень кстати, – ответил я.

– Работать будете с двух до восьми вечера. Выходной у нас понедельник. Вас это устроит?

– Конечно! Ещё как устроит! И вот ещё: говорите мне «ты», а то мне кажется, что я не один, – притворно оглянувшись по сторонам, произнёс я.

Татьяна засмеялась и протянула мне руку:

– Тогда взаимно: я тоже не люблю, когда меня называют на «вы».

На репетицию ансамбля «Синяя Гора» собралось столько народа, что музыкалка трещала по швам. Кроме участников ансамбля пришли их родственники, знакомые и друзья, было видно по всему, что ребята эти пользуются здесь уважением и славой. Я поздоровался со всеми, представился, вследствие чего сорвал аплодисменты. Меня это несколько смутило, всё же я попросил всех не курить (сам я никогда не курил) и вести себя немного тише.

Ребята играли неплохо, хотя и не очень стройно, попадались, правда, «левые» ноты у соло-гитариста и были проблемы с гармонией, но их это нисколько не смущало и, видя моё одобрение, старались изо всех сил. Пели в унисон, вторых голосов практически не было. Я сидел молча, не вмешиваясь в творческий процесс. Правда, когда заиграли битловскую «A Hard Day’s Night»2, не выдержал, остановил ребят и стал им показывать гармонию. Никто из них не обиделся, наоборот, как мне показалось, все были очень рады. Я сел за «Матадор», и репетиция продолжалась уже в другом качестве.

В самый разгар репетиции пришла Юлька. Та самая, о которой я был уже достаточно осведомлён. Она, как мне показалось, выглядела чуть старше своих лет – высокая, чуть полноватая для своего возраста, с замысловатой причёской тёмных, почти чёрных волос, с большими карими глазами. Одета она была в тёмно-вишнёвое платье, короткое до критического состояния, плотно облегающее её округлые формы. На ногах красовались туфли под цвет платья на высоченном каблуке-шпильке.

Она прошествовала через весь зал, совершенно не обратив на меня внимания, одарила Светлану лёгким поцелуем и, обратившись к ребятам, озорно взмахнула рукой.

– Привет всем!

За всех ответил барабанщик:

– Здравствуй, Уголёк! Всё хорошеешь?

Юлька задорно крутнулась на носках своих роскошных туфлей и, словно случайно заметив меня, сделала удивлённое лицо.

– У нас новый руководитель?

Подойдя ко мне, она протянула свою руку и с чуть заметным поклоном произнесла:

– Юля.

– Саша, – ответил я. – О вас я уже наслышан.

– Почему о нас? Это касается лично меня или всего ансамбля?

– Лично вас.

– Тогда почему во множественном числе? – с озорным смехом поправила она меня, давая понять, чтобы мы говорили друг другу «ты».

– Ну, да, – принимая её условия, ответил я, – о тебе. Причём в самых похвальных выражениях.

– Я польщена, – сделав лёгкий реверанс, пропела она.

И уже обращаясь ко всем (хотя смотрела на барабанщика), зазывно крикнула:

– Ну что, попоём?

В перерыве ребята представились мне. Это была традиционная тогда «битловская» четвёрка: Андрюха Запольский – гитара-соло, Боря Иванченко – гитара-ритм, Серёга Клименко – гитара-бас и Серёга Шумский – барабаны. Последний из них, по всей видимости, был лидером, причём, не только этой четвёрки, но и, очевидно, всей поселковой молодёжи. Он мне так и сказал:

– Ты знаешь, Сань, у нас тут традиция «прописывать» новеньких, но ты никого не бойся, тебя никто не тронет.

– Что значит «прописывать?», – спросил я его.

– Ну, это хорошенько отметелить, особенно, когда он с нашей девчонкой.

Репетиция закончилась поздно. Когда мы вышли из дома культуры, на нас навалилась душная летняя ночь. Отчаянно пахла ночная фиалка. Некоторое время шли молча.

– Ну как тебе наши ребята? – спросила Света.

– В общем, не плохо, но с ними надо работать.

– А Юлька тебе понравилась?

– В смысле пения? Да, поёт она хорошо, но и с ней тоже надо потрудиться. Она подражает тем, чьи исполняет песни. Ей нужно найти свой стиль и оставаться с ним всегда. Скажу тебе честно, больше всех мне понравился твой голос. Это действительно открытие! Тебе нужно учиться, и я помогу тебе в этом, я тебе обещаю.

Проходя через парк, мы услышали звон гитары и хриплый голос, как видно, подражавший Высоцкому.

– Здесь всегда собирается молодёжь, они до утра могут здесь сидеть, – пояснила Света.

Внезапно пение прекратилось, и тот же хриплый голос спросил:

– А завтра вы придёте?

Потом меня окружили мальчишки и наперебой стали расспрашивать о том, можно ли записаться в ансамбль, как научиться играть на гитаре, и по каким дням я буду работать. Я сказал им, что буду каждый день, и что буду рад видеть их всех, и оптом, и в розницу в поселковом доме культуры.

Мы шли со Светой, держась за руки. Редкие фонари вполне заменяла выплывшая луна. Внезапно Света сжала мою руку и тихо спросила:

– Саша, ты сможешь сделать для меня то, о чём я тебя попрошу?

– Конечно. Всё что угодно.

– Тогда слушай. Позади нас идут две девчонки, – она снова сжала мою руку, – только ты не оглядывайся.

– Ну и что?

– Ты мог бы меня понарошку поцеловать, чтобы они это видели? Например, вон у того фонаря?

– Почему только понарошку? А если по-настоящему?

Света тихо засмеялась.

– Ну… по-настоящему… но только один раз…

Мы подошли к желанному фонарю и остановились. Я осторожно обнял Светлану за плечи и так же осторожно, едва касаясь, поцеловал её в раскрытые губы. Меня снова, как и в первую встречу с ней, накрыла волна нежности, горячая и душная, казалось, что сердце сейчас остановится, или выпрыгнет из грудной клетки. Что же это такое? Что происходит? Ведь всего несколько часов назад свела нас судьба, а такое чувство, как будто мы были давно знакомы, и всё это уже происходило с нами. Ведь я уже не мальчишка, мне двадцать два года, у меня были девчонки, одно время я был даже готов расстаться со свободой и жениться на одной из однокурсниц, которую, как мне казалось, очень любил, но, к счастью для нас обоих, мы вовремя поняли несостоятельность этого решения. После этой неудачной попытки обрести счастье в семейной жизни, я твёрдо решил больше не завязывать серьёзных отношений, и все мои последующие связи были кратковременны и мимолётны. Но то, что происходило со мной сейчас – такого я не испытывал никогда. Боже, как пахнут её волосы! Как кружится голова… Осторожно и нежно я прижал девушку к себе и, касаясь губами её уха, прошептал:

– Я нашёл тебя, Светлячок…

– Меня папа так называл… Светлячок…

– Я тоже так буду называть тебя. Можно?

Вместо ответа она кивнула головой и тихонько прижалась ко мне.

Я снова поцеловал её. Она стояла, закрыв глаза, чуть запрокинув голову. Девчонки, хихикнув, прошли мимо нас, и мы остались одни в душной летней ночи, под тусклым фонарём, под покровом звёздного неба, объятые трепетным и нежным чувством…

Подойдя к дому, мы устроились на скамейке у ворот, я взял Светину ладошку в свои руки, и мы долго сидели, слушая неугомонных цикад и рассматривая большие яркие звёзды. Я что-то тихо говорил ей, склонившись к её голове, вдыхая тонкий запах её волос и сердце моё изнемогало от сладкой истомы, которую я испытывал впервые в своей жизни.

– Какое красивое небо, – шептал я, погрузив своё лицо в её волосы, – такого в городе не бывает. По нему, как в планетарии, можно изучать созвездия и видеть самые отдалённые галактики.

– Ты знаешь их… созвездия?

– Помню что-то из школьной астрономии…

– Покажи мне что-нибудь…

Мои познания в созвездиях были не так уж велики. Кроме Медведиц я мог показать ещё, пожалуй, Кассиопею и Цефея, ну и, конечно, Ориона, но он в это время был на противоположной стороне земного шара, и мне ничего не оставалось, как только доставать из хронологической пыли древние мифы, касающиеся звёзд и созвездий, безбожно перевирая их, пересыпая собственными домыслами. Света сидела молча и, как мне казалось, слушала меня с интересом.

Внезапно она прошептала:

– Мама идёт.

– Откуда ты знаешь?

– Слышу её шаги.

– Будет ругаться?

– Нет… наверное.

Действительно, через мгновенье скрипнула калитка и на фоне неба появилась тёмная фигура тёти Вали.

– Вот они, мои голуби. А я уже заждалась вас. Можно посидеть рядом с вами?

– Конечно можно, – ответил я и подвинулся.

Валентина Ивановна присела рядом со мной и как-то запросто спросила:

– Саша, ты бы мог немного рассказать о себе?

– О себе? Да мне почти нечего рассказывать. Живу, учусь в институте. Подрабатываю игрой на саксофоне. Ещё руковожу художественной самодеятельностью на заводе учебного оборудования.

– Живёшь с родителями?

– Нет. У меня своя квартира, маленькая, правда, всего одна комната, в пятиэтажке возле РИЖТа. Отец мой, инвалид войны, получил её к 20-летию Победы. Они с мамой разошлись, когда я ещё был маленький. А когда я получал паспорт, отец прописал меня к себе. А три года назад он умер, и я стал жить в его квартире. И машина эта его.

– А от чего он умер? (это спросила Света).

– Пил он. Под поезд бросился.

Наступила тишина, которая, как мне показалось, продолжалась очень долго.

– А мама? (это спросила Валентина Ивановна)

– Мама живёт в частном доме на другом конце города, у неё другая семья.

– А вы что, не общаетесь?

– Нет, почему, общаемся, только редко. Отчима я не люблю. Бывший военный и замашки у него солдафонские.

– А братья, сёстры у тебя есть?

– Брат только. Он на два года младше меня. Живёт с мамой и отчимом.

– А у нас тоже папа умер. В прошлом году, – тихо и, как мне показалось, очень грустно произнесла Света.

– Я знаю. Я про вас всё знаю. Мне Серых рассказал. И ещё Светина одноклассница Надя. Я их с мамой подвозил от Белой Калитвы.

– Это Беломестнова Надька. Она теперь всем разболтает.

– Пусть болтает, – сказала тётя Валя, – идёмте чай пить. Я напекла хворосту, и варенье смородиновое у нас есть.

– А за Свету вы не бойтесь, – уже на ходу, сильно смущаясь, вставил я, – ничего такого… плохого, я не сделаю с ней, сам не обижу и никому в обиду не дам.

– А я и не боюсь за неё, – ответила Валентина Ивановна, – она у меня умница!

Разговор продолжили за чаем в виноградной беседке. Говорили мы с Валентиной Ивановной, Света почти всё время молчала.

После чая тётя Валя показала мне комнату во флигеле, там уже всё было приготовлено, даже постель. Я сказал ей, что у меня всё есть, но это осталось без её внимания. Я осмотрел комнату, и она мне понравилась. Стол, печка, этажерка. Кровать стояла у окна, занавешенного цветастой шторкой, обычная железная полуторка с панцирной сеткой. Вот только перина мне не понравилась, не могу я спать на ней. Валентина Ивановна тут же поменяла её на обычный матрац. Из машины я перенёс свой скарб, состоящий из маленького чемодана (их называли балетками) и магнитофона «Маяк 202».

После всего этого я спросил у Валентины Ивановны разрешения посидеть со Светой ещё, на что она ответила:

– Сидите хоть до утра. А я пойду спать. Завтра на работу.

Она выключила свет в беседке, и мы остались одни. Я взял Светину руку, её маленькую, тёплую ладошку, она склонила свою голову к моему плечу и, как мне показалось, уснула. Я сидел, не шелохнувшись, наверное, очень долго, я дышал запахом её волос, мягкими, словно ковыль и мне было необыкновенно хорошо, как и в ту минуту, когда я ощутил первое прикосновение к ней…

… Я лежал на приготовленной мне постели и, не смотря на поздний час, не мог уснуть. Слишком большой груз впечатлений свалился на меня в первый день моего пребывания здесь, в этом рабочем посёлке и, в первую очередь, эта нежданная, негаданная встреча с девушкой, которую я, в сущности, ещё не знаю, но которая так просто переменила мои планы, так легко выбила меня из жизненной колеи.

Уж слишком скоропалительным, если не сказать дурацким, явилось моё предложение жениться на ней и каким-то невероятным или неправдоподобным оказалось согласие её на это моё предложение. Моё месячное пребывание здесь совсем не обязывало меня заводить какой бы то ни было роман, тем более, с несовершеннолетней девчонкой, да ещё с далеко идущими планами. Меня очень смущала разница в нашем возрасте – почти семь лет; ведь она, в сущности, ещё ребёнок и я не вправе обманывать ни её, ни себя…

В то же время она полностью завладела моими мыслями; я вспомнил, как она протянула мне руку в первую минуту нашего знакомства, и как забилось моё сердце, готовое вырваться из груди; я вспомнил наш первый поцелуй, такой неожиданный и в то же время такой волнующий и нежный… И сердце моё сдавила сладкая боль, боль, которой я никогда раньше не ощущал. Что же это такое? Может быть, это и есть любовь? Или зов судьбы? Или что-то такое, чего я ещё не знаю?

Мне нужно было на что-то решиться, на что – я ещё не знал, но уже знал точно: эту девушку я не имел права сделать несчастной…

Я медленно погружался в сон и видел её образ, который, как мне казалось, приходил ко мне много раз в моих снах и грёзах… Света… Светлячок… неужели ты это?

Глава 3. Новые друзья

Постепенно я стал втягиваться в ночной образ жизни. Заработок мой, правда, оставлял желать лучшего – за последние три ночи работы в ресторане я имел всего несколько долларов и около двухсот деноминированных советских рублей. Но посетителей заметно прибавилось – толи от того, что близилось лето, начало курортного сезона, толи возымело действие качественное (да и количественное) изменение музыкантского состава. Все эти дни Жора со своей свитой в ресторане не появлялся, и я уж стал надеяться, что его желание научиться играть на саксофоне была всего лишь шутка.

В пятницу, в самом начале моей работы, ко мне подошла довольно молодая, полная женщина, по виду грузинка и попросила меня сыграть с ней несколько джазовых стандартов. Она села за пианино и легко пробежавшись по клавишам, заиграла «Take Five» Пола Дезмонда»3. Я тут же попросил её поменять тональность с ми бемоль минора на си бемоль минор и сразу же включился в игру. После проведения темы я сыграл стандартную импровизацию, после чего стала играть она. Признаться, ничего подобного я от неё не ожидал. Это была поистине блестящая игра! Мне на ум сразу пришли знаменитые американские «щекотальщики» – пианисты, легко и непринуждённо обращающиеся с клавишами, одновременно ведущие разговоры с приятелями. Что-то похожее было и в этой женщине, которая играла с каким-то весёлым азартом, часто поглядывая на меня, подмигивая и улыбаясь. Синкопированный ритм на пять четвертей в левой руке и ажурно-кружевное соло в пределах всего лишь одной-двух октав, и всё это в довольно быстром темпе, звучали поразительно легко и непринуждённо. Я смотрел на её короткие, пухлые пальчики, с непостижимой быстротой ласкающих клавиши пианино и не верил своим глазам. Но были ещё уши! Им-то я верил!

Мы сыграли с ней ещё несколько вещей, среди них знаменитую «Birdland», в которой я выложился до конца, копируя импровизацию альт саксофониста Шортера из Weather Report4, сыгранную этой группой на концерте «8-30» в 1979 году. После игры она подошла ко мне, поблагодарила «за доставленное удовольствие» и коротко представилась:

– Наина.

– А отчество?

– Просто – Наина. Ну, если хотите, Наина Павловна.

Я назвал своё имя и попытался вытянуть из неё боле полную информацию.

– Откуда вы? Где учились? С кем играли?

Она засмеялась и просто сказала:

– Давайте договоримся: я приведу к вам ещё двоих музыкантов, и мы по пятницам будем играть джаз. Исключительно для своего удовольствия. Не всю ночь, конечно, а так час – полтора, не больше. Согласны?

– Да я не против, более того, я с огромным удовольствием. Вопрос только в том, как к этому отнесётся хозяин этого заведения. Судя по его высказываниям, отношение его к джазу весьма негативное.

– Ничего. Он привыкнет. Ну что, договорились?

Наина меня не обманула. В пятницу она пришла в сопровождении двух мужчин, один из которых, примерно моего или чуть старше возраста, в круглых очках с увеличительными стёклами, принёс виолончель, без футляра, истерзанную и поцарапанную, как видно, старый, видавший виды инструмент. Второй, помоложе, смуглый, с чёрными, как смоль, кудрявыми волосами, похожий на цыгана, пришёл с гитарой и маленьким чемоданом-усилителем. Когда он раскрыл футляр, я увидел настоящую «Gibson», темно-вишнёвого цвета, по тем временам редкую и очень дорогую гитару. Эти двое не проявили никакого интереса ни ко мне, ни к тем музыкантам, которые работали со мной. Они нас просто не заметили, как будто нас и не было вообще. Наина помогла им настроиться под пианино и они, без всякого предупреждения, заиграли «Perdido»5, надо сказать, в очень неудобной для меня тональности – фа-диез мажоре. Очкарик играл на своей виолончели, используя её как контрабас, сидя на стуле и обняв её за талию худыми, острыми коленками. Я несколько раз безуспешно пытался включиться в игру и только в конце смог врубиться в эту замысловатую гармонию. Ресторанные «шаровики» (так я прозвал музыкантов, с которыми работал) с самого начала нашей игры ушли со сцены, оставив меня и троих новеньких.

Мы сыграли ещё несколько вещей, репертуар предлагали они, я просто пытался к ним подстроиться. После они играли совсем незнакомые мне вещи, которых я не слышал вообще, я пытался что-то им подыграть, правда, не всегда удачно, но, судя по их настроению, моя игра им понравилась. Что же касается их, то они, по всей видимости, играли вместе уже давно, настолько эти музыканты были сыграны; они прекрасно чувствовали и понимали друг друга, начинали играть, не договариваясь ни о тональности, ни о темпе, ни, даже, о том, что собирались исполнять.

Играли без барабанщика, но гитарист ритмическим чёсом прекрасно его заменял. Манера его игры была чем-то схожа с игрой Фапи Лафертина – известного бельгийского джазового гитариста 70-80-х годов. Дополнением сходства с Лафертином была и его внешность – такой же жгучий брюнет с седеющими висками и такими же залысинами на лбу.

Второй участник джазового трио с виолончелью вместо контробаса показался мне очень знакомым, возможно наши пути где-то пересекались, но я не мог вспомнить где, как не рылся в уголках своей памяти. Признаться, владел инструментом он виртуозно, используя его как бас пикколо, часто вворачивал немыслимые имровизационые соло, а то и просто исполнял на нём темы как на обычном солирующем инструменте.

В процессе игры я сразу не заметил, что в зале присутсвует Жора со своей компанией, увидел его только тогда, когда на сцене появился Яйцеголовый, на этот раз в малиновом пиджаке и неизменной золотой цепью на шее. От имени Жоры он поблагодарил новоиспечённый джазквартет и пригласил всех нас к себе за столик. По такому случаю официанту пришлось соеденить два стола вместе и быстро накрыть его в стиле «аля-фуршет». Жора очень лестно высказался о нашем дебюте и пообещал, как он выразился, «посильную материальную поддержку в пользу возрождения джаза». Не менее лестны были и его высказывания в отношении инициативы «ежепятничных» выступлений нашего джазквартета, которые он пообещал урегулировать с хозяином ресторана. Мне же он подтвердил своё желание заняться с ним на саксофоне, как только ему привезут инструмент.

После разговора с Жорой я проводил музыкантов до раздевалки. Прощаясь, очкарик протянул мне худую, холодную руку с длинными костлявыми пальцами и произнёс:

– Олег.

Гитарист оказался более разговорчивым:

– Знаете, я получил колоссальное удовольствие, играя с вами. Надеюсь, наши творческие изыскания будут продолжаться, – он протянул мне руку, – Григорий. Григорий Вассерман. Очень рад нашему знакомству.

С Наиной мы попрощались так, как будто были знакомы уже давно: она сделала небольшой реверанс, улыбнулась белозубой улыбкой и протянула мне руку для поцелуя:

– До пятницы.

– Очень рад был вас видеть. И слышать. До пятницы, – дежурно произнёс я.

Когда я вернулся на сцену, музыканты Аршаковича уже приступили к работе. Посетителей в эту ночь в ресторане было много, и заказы сыпались как из рога изобилия. Играли, в основном, блатату, или как сейчас говорят «шансон».

В этот вечер я, впервые за всё время моего пребывания здесь, услышал пение Марины, – певицы из кабацкого состава, пение, которое, надо сказать, привело меня в полное уныние. До этого она была просто ведущей и это у неё более-менее получалось. По её же признанию, пение для неё было всего лишь увлечением, и серьёзно этому она не училась. Все они жители Краснодарского края, друг друга знают давно и у Аршаковича выступают уже не первый сезон.

В последнее время мы, если и не сдружились, то немного притёрлись или, если можно так сказать, приноровились друг к другу, принимая во внимание то, что в таком составе наши дела пошли значительно лучше.

– Вы играете как Бог, – услышал я от одного из тех самых музыкантов.–Поэтому вам, наверное, с нами очень трудно. Мы не сможем играть как вы, а вы не сможете подстроиться под нас.

Я молча окинул взглядом моего собеседника, – им оказался клавишник из тех самых «шаровиков» по имени Вячеслав.

– Не посчитайте это нашим нежеланием работать с вами, – продолжал Славик, – просто вам бы лучше организовать свой состав, например, из тех, кто приходит к вам в последнее время, а мы поделились бы какими-то днями недели, и всем нам было бы хорошо. Мы уже говорили между собой, осталось только заручиться согласием Христофора Аршаковича.

– Спасибо за комплимент, – поблагодарил я Славика, – хотя до Бога мне очень далеко. Но с вами у меня хоть какая-то материальная заинтересованность, а с этими джазменами перспективы у меня нет. Поэтому я хотел бы некоторое время сотрудничать с вами, пока не найду другую работу или не уеду домой. Конечно, если вы не станете возражать.

– Возражать мы не будем, более того, у нас с вами неплохо пошли дела. Да вы, наверное, и сами заметили это. К нам стали гораздо чаще обращаться с заказами. И вообще, нам с вами очень интересно. Так что, играйте сколько хотите. Для нас это большая честь.

– А на счёт пятничных выступлений нашего квартета я поговорю с хозяином и попробую уладить этот вопрос, – заключил я.

Глава 4. Яков Борисович Смелый

Яков Борисович Смелый в последнее время стал довольно редко посещать нашу общую ночлежку. Вначале я думал, что это из-за меня, но потом узнал, что он нашёл себе женщину, как он однажды выразился «даму своего перца».

Как-то вечером, в один из понедельников, когда я не работал и от скуки или, скорее, от тоски не знал куда себя деть, он забрёл ко мне «на рюмку чая».

– Обрели путы? – спросил я его.

– Ни в коем случае. Мы ничем друг другу не обязаны. Но если есть каша и крыша, да ещё и тёплая постель, почему бы не воспользоваться этим, хотя бы на определённое время.

– И кто же она, как вы выражаетесь, «дама вашего перца»?

– Работает в детском садике воспитательницей. Как видите, я не рыскаю по помойкам.

– Причём здесь это?

– Видите ли, сотрудники детских учреждений имеют санитарную книжку, так сказать, «паспорт чистоты», а это, согласитесь, надёжная гарантия нашего здоровья.

– И что же она представляет собой как женщина?

– Сорок два года, не дурна собой. Воспитывает дочь одиннадцати лет.

– А на каком положении, стесняюсь спросить, вы у них находитесь?

– На положении гостя.

– Гостя?

– Ну, да. Хотя, это не совсем правильное определение. Я не есть некий прилипало, так сказать, «альфонс», у меня есть к ним и обязательства материального характера. Видите ли, сейчас такие времена, когда простому человеку не так-то просто выжить. Посудите сами: зарплату задерживают на несколько месяцев и выплачивают зачастую натуральным продуктом. Ну, если на макаронной фабрике платят макаронами, а на гвоздильной гвоздями, то чем будут расплачиваться школы, детские сады и больницы? А у меня есть возможность хоть и немного, помочь им. И делаю это (заметьте!) с великим удовольствием для себя!

– От чего же тогда вы не женитесь?

– Ну, знаете… кстати, вы любите Чехова?

– Читал…

– Помните что он в своей «Ариадне» словами помещика Шамохина сказал о женщине?

– Нет, не помню. Скорее всего, даже не знаю.

– Точно процитировать его высказывание я вряд ли смогу, поскольку не помню, но основную мысль доведу: «Мы женимся или сходимся с женщиной, проходит каких-нибудь два-три года, как мы уже чувствуем себя разочарованными, обманутыми; женимся на других, – опять разочарование, и, в конце концов, убеждаемся, что женщины лживы, мелочны, суетны, несправедливы, неразвиты, жестоки, – одним словом, не только не выше, но даже неизмеримо ниже нас, мужчин».

– Вы считаете, что эти пороки присущи всем женщинам?

– Пока что я ничего не могу сказать о своей пассии, ведь по утверждению того же классика, потребуется два-три года для того чтобы понять во что мы вляпались.

– Вы стали так редко появляться в нашей общей обители. А вы знаете, мне не хватает вас. Вы – что-то вроде валерьянки на больное сердце. И хотя ваша философия не всегда уместна, а порой и чужда мне, но она помогает справляться с моим недугом – тоской и отчуждённостью.

– Вы всё ещё тоскуете? Наберусь смелости (это не каламбур вокруг моей фамилии!) дать вам ещё один совет: найдите себе подругу. В вашем положении это ведь так легко сделать. Как говорят французы «Cherchez lafemme» – ищите женщину.

– Думаю, мне это не поможет.

– Ну, не скажите! Раньше я тоже был примерно такого же мнения, с одной лишь только разницей: я не убивался по прошлому.

– Просто вы оптимист. К тому же, я полагаю, вы по натуре флегматик и вам гораздо легче в этой новой для всех нас жизни.

– Знаете, я эпикуреец. Смысл моей жизни заключается в вечном стремлении к счастью, которое я вижу в преисполнении всех жизненных удовольствий. Я люблю много и вкусно поесть, обожаю хорошие вина, прельщаюсь красивыми женщинами, с огромным удовольствием воспринимаю различные зрелища, как-то: театр, цирк, кино. Не люблю только шумные веселья – танцы (или, как их сейчас называют, дискотеки) и кабак. А вот вы, старина, в моём представлении являете собой стоика.

– Я не силён в философии вообще и в античной философии в частности. Но то, что вы говорите, довольно интересно.

– Я вам поясню. Стоицизм учит умеренным желаниям и воздержанию, хорошим поступкам и делам. Это философия гордого человеческого духа, смело смотрящего в лицо даже самой смерти. Не быть покорным судьбе, не склоняться ни перед какой силой – вот главный постулат этой философии.

– Пожалуй, это не про меня. По натуре я слабовольный и нерешительный человек. Наверно я из тех, кто готов подставить вторую щеку. Я против всякой силы и насилия. И над судьбой я не властен, скорее она надомной.

– Мне кажется, что вы ещё не постигли себя. Вы просто ещё себя не знаете.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Я сейчас вам всё объясню, – продолжал Яков Борисович. Всё дело в том, что вы жили в некой социально изолированной среде. О вас заботились, вы ощущали физическую и моральную поддержку, вам во всём потакали. Придя с работы, вы не думали о том, что вам нужно было что-то приготовить поесть, постирать, погладить, убрать. Дома вас всегда ждал обед и ужин, тёплая постель и ласковый взгляд (конечно, если вы это заслужили). Утром вам подавали завтрак, наглаженные брюки, чистую сорочку, галстук и начищенную обувь. Всё это вы принимали как должное, и считали, так будет всегда. Но в один прекрасный момент всё изменилось. Вам уже никто и ничего не подаёт. Вас никто не греет, и никто вам не потакает. Вот с этого момента и начинается ваша настоящая жизнь. Перед вами два варианта развития событий: либо вы снова ищите ту же или подобную социальную среду и стараетесь в неё влиться, либо назло себе или тем жизненным обстоятельствам, которые заставили изменить привычный для вас образ жизни, создаёте для себя сами приемлемые условия бытия. Вот здесь и начинается познание себя как личности.

Мне трудно судить о человеке, которого я не знаю, но мне сразу показалось, что эта весёлость, философский юмор, некий оптимизм с меланхолическим оттенком, всего лишь маска, за которой прячется глубоко несчастная личность. Позже от Аршаковича я узнал, что после известных событий 19 августа 1991 года, которые ликвидировали диктат парткомов на производстве, Смелый потерял работу. Несколько месяцев слонялся без дела, стал пить. Его ненужность проявилась и в семье, вследствие чего он оказался на железнодорожном вокзале города-героя Волгограда, вначале бомжем, затем за небольшую плату художником-оформителем там же, на вокзале. Как он попал на побережье – он сам толком не помнит.

По версии Аршаковича дело было так. Устроившись на работу художником-оформителем он, в свободное время располагался в сквере Привокзальной площади и за небольшую плату делал карандашные рисунки прохожих. Случилось так, что один заезжий цыган, отрекомендовавшийся цыганским бароном, заинтересовался творчеством Смелого и предложил ему за приличное вознаграждение поработать над его портретом в полный рост, который тот намеривался повесить в гостиной своего нового дома в Туапсе. Разговор происходил в ресторане вокзала города героя Волгограда, где цыганский барон щедро угощал Якова Борисовича в отместку за карандашный рисунок его колоритного лица. Изрядно подпив, волгоградский художник, не сыскавший славы в родном городе, укатил с заезжим цыганом в места с более тёплым климатом. Поработав некоторое время над портретом цыганского барона и оставив его незаконченным по причине того, что заказчик за торговлю наркотой отбыл в места, не столь отдалённые, Смелый снова взялся за своё проверенное ремесло – карандашные рисунки прохожих. А так как время для этого оказалось неподходящее – зима, знаете, слякоть, холод, промозглость, то работу свою он перенёс с улицы в электрички. Слоняясь из вагона в вагон, он творил свои, в высшей степени высокохудожественные произведения, получая за это девальвированные советские рубли образца 1961 года. Ночевать же приходилось, в основном, на вокзалах или в тех же электричках, если удавалось договориться с кондукторами. В один прекрасный момент его талант углядел Абрамян Христофор Аршакович, – владелец небольшого ресторанчика в Лазаревском и большой ценитель настоящего искусства; он предложил Смелому поработать у него за кашу и крышу над созданием шедевров другого порядка – рекламы его собственного заведения.

Работа Якову Борисовичу приглянулась, да и сам художник пришёлся ко двору – нетребовательный и непритязательный, он действительно помог Аршаковичу раскрутить свой бизнес очень смелой и броской рекламой. Но самое главное – у художника теперь был тёплый угол и возможность неплохо питаться.

Не без помощи того же Аршаковича у Смелого завелась своя клиентура, – в основном это были владельцы небольших лавчонок, кафешек и ларьков, которые в те времена плодились как грибы после дождя; у них тоже была потребность в рекламе и в работе по оформлению интерьеров, а это уже, согласитесь, работа, причём довольно хорошо оплачиваемая.

Теперь его место у Аршаковича занял я. Не знаю, как долго я здесь продержусь, мои планы на житьё здесь простирались не столь далеко, ближайшей жизненной вехой для меня была возможность немного заработать и уехать домой. И не потому, что меня угнетала та социальная среда, в которую я попал и о которой говорил мне Яков Борисович, я просто скучал по Светлане и детям, меня грызла совесть за то, что я оставил их в такое трудное для всех нас время…

Каждое посещение Якова Борисовича начиналось и заканчивались попойками, и если его крепкий организм мог противостоять этим мощным возлияниям, то я после них страдал неимоверно. Особенно на другой день.

В то же время Яков Борисович вносил в мою жизнь какую-то живительную струю и, несмотря на диаметрально противоположные взгляды на многие вещи, моё общение с ним помогало мне справляться с тем гнетущим состоянием, в котором я пребывал последнее время.

Яков Борисович был начитанным, образованным и очень интеллигентным человеком. Его познания в области искусства были очень высоки, особенно в той сфере, в которой проистекала его жизнь. Он мог часами рассказывать о художниках, начиная с античных времён и заканчивая современными авангардистами. Любимым художником его были Иероним Босх6 и Сальвадоре Дали7. Особенно последний. Знал он о нём всё. Или почти всё. Его «мифический и магический мир», созданный им самим, Яков Борисович обожествлял, создавал вокруг него ореол таинственности и сверхъестественности, делал из него какого-то пришельца из другого мира.

Один из самых эмоциональных и непредсказуемых художников-постимпрессионистов 19 века – Ван Гог8 – занимал особое место в жизни Смелого, который (по его словам) был для него неким фантомом, незримо определяющим его судьбу. И то упорное противодействие, которое оказывал ему Яков Борисович, являлось смыслом его жизни, неотъемлемой её частью.

Затрагивал он зачастую и музыку, в которой, по его же словам, почти ничего не смыслил, но удачно проведённые им же самим параллели с живописью, где звуки он заменял красками, делали эти темы очень интересными, рождали жаркие споры между нами, в которые он незаметно и непринуждённо втягивал меня.

– Вы знаете старина, – (это было его обычное вступление к началу дискуссии), – на днях случайно услышал новую группу – Сектор Газа (название-то, какое!) и очень удивился употреблением ненормативной лексики в словах их песен. Это что, новые веяния в искусстве? Или это всё к искусству никакого отношения не имеет?

– Я не слышал ничего про эту группу (может, к сожалению, а может и к радости), – отвечал я ему, – но все эти «веяния» вряд ли имеют какое-либо отношения к искусству. С таким же успехом можно назвать искусством блатные и тюремные песни, которые сейчас пользуются огромным успехом у всех слоёв общества, включая и молодёжь!

– Мне кажется, что это увязано с изменением сознания нашего общества, смещение его в сторону криминалитета, который усиленно наступает на все сферы человеческой деятельности. Отсутствие всякого контроля в культуре и средствах массовой коммуникации приводит к тотальному наступлению так называемой субкультуры, которая всё больше и дальше проникает в сознание обывателя. Я ведь ещё помню те времена, когда портреты вождей имели право рисовать только те художники, которые получали на это специальное разрешение. Равно, как и исполнение гимна СССР разрешалось только тем оркестрам, которые прошли прослушивание специальной комиссией, состоящей из представителей управления культуры и идеологического отдела партийного аппарата.

– О чём вы говорите! Я сам неоднократно носил на подписи сценарии проведения детских Новогодних представлений (да и не только Новогодних!) в райком партии что бы (не дай Бог!) в детский праздник не прокралась какая-нибудь антисоветчина. Хотя, должен сказать, мы умели обходить все эти препоны, пользуясь (простите за каламбур!) некомпетентностью компетентных органов. Что нам стоило написать вместо Джона Леннона Игоря Николаева? Пойди, проверь! Всё равно они в этом ни черта не смыслили!

– Вы, конечно, помните, старина, насколько ревностно оберегала партия наш народ, от каких бы то ни было поползновений со стороны радетелей неформальной культуры. Взять хотя бы Бульдозерную выставку, организованную московскими художниками-авангардистами 15 сентября 1974 года в Беляево. Знаете, я имел честь присутствовать на ней и был очень разочарован действиями властей по отношению к тем художникам, участникам этой выставки.

– Уважаемый Яков Борисович! Признаюсь, я неоднозначно отношусь к такого рода искусству, а если честно, я его просто не приемлю. И дело здесь не в том, понимаю я его или нет, (хотя могу сказать – не понимаю!), а в том, что всякий нормальный человек воспринимает вещи, сообразуясь с природой этих вещей. Вот скажите мне, например, что есть с точки зрения изобразительного искусства «Чёрный квадрат» Казимира Малевича? Волнует ли вас встреча с этим полотном? Вызывает ли оно у вас какие-то чувства? Эмоции?

– Ну, вот и вы становитесь в один ряд с «бульдозеристами»! С точки зрения изобразительного искусства это полотно заслуживает особого внимания, ибо несёт в себе символ победы мрака над светом, наступления хаоса и беспредельной тьмы.

– А я готов рассматривать это ваше, так называемое, полотно только лишь с точки зрения психиатрии и никакие ваши доводы о непреходящей ценности этой картины, представляющей собой «чёрную дыру», или как там её ещё называют «Ночная драка негров в тёмном подвале», меня убедить не смогут! Вы, наверное, слышали о том, что «Чёрный квадрат» Малевича пять раз похищали из Эрмитажа, и каждый раз сторож дядя Вася к утру успевал восстановить картину!

– Этот анекдот я слышал еще, будучи студентом Волгоградского архитектурно-строительного института и он никакого отношения к истинной ценности этой картины не имеет!

– А скажите, пожалуйста, смогли бы вы воссоздать это полотно?

– Пожалуй, да, но продать – нет.

– Вот вы сами себе и противоречите! И я уверен: вы прекрасно понимаете, что этот «Чёрный супрематический квадрат» есть самое большое надувательство всего человечества и особенно той его части, которая готова выложить за него аж полтора мегадоллара!

– Ну, знаете! Если вы уж начали с этого пресловутого квадрата, я напомню вам ещё один – музыкальный.

– Вы имеете в виду тот, в котором импровизируют музыканты?

– Я имею ввиду Ленинградский джаз-клуб «Квадрат» и его ежегодные фестивали «Осенние ритмы» в конце 70-х, который собирал музыкантов всех мастей от приверженцев старой школы, или как вы их ещё называете «mainstream», до джазменов авангардистского толка.

– Что вы этим хотите сказать?

– Так вот, там выступали музыканты, которых я бы не постеснялся отнести к названным выше футуристам. Вся их музыка (если только эту какофонию можно было назвать музыкой!) была перевёрнута вверх ногами вроде той ёлки, которую прикрепили к потолку Владимир Маяковский с Лилей Брик при встрече Нового 1916 года.

– И кто же эти музыканты?

– Ну, их много, но самые значительные из них – это трио Вячеслава Ганелина9, так называемое ГТЧ, игру которых можно было бы вполне иллюстрировать тем самым «чёрным квадратом», о котором вы имели честь упомянуть.

– Я вас постоянно ловлю на противоречиях! Вы только что сказали об этом трио как о самом значительном! Значит, вы нашли в нём что-то такое, что заставило вас отличить их от всех остальных!

– Я не музыкант, мне трудно судить о таких понятиях в музыке, как динамика, кульминация и прочие выверты музыкальных критиков, но я, так же, как и вы, воспринимаю вещи, сообразуясь с природой этих вещей. У вас натренировано ухо, у меня глаз, но нас с вами объединяет понятие рациональности в искусстве, то есть, каждая вещь должна быть на своём месте.

– Другими словами, музыка должна услаждать слух, живопись глаз. Так?

– Не могу с вами согласиться в полной мере, ибо всё это (я имею в виду искусство), прежде всего, должно волновать. Причём, волновать любого, прикоснувшегося к нему, а не только профессионала.

– Вы опять противоречите себе. Как-то однажды вы сетовали, что большую часть человечества волнуют «кошечки в лукошечке», а улыбка Джоконды их оставляет равнодушными. Сегодня вы пытаетесь ниспровергнуть искусство до тех самых «кошечек», и отвергаете всякое его развитие, движение вперёд и всего лишь из-за того, что оно не понятно вам или большей части человечества!

– Но вам же непонятен «Чёрный квадрат»?

– Равно так, как и непонятен он вам!

– Вы не приемлите сюрреализм!

– А вы лучшее достижение советского джаза в лице Вячеслава Ганелина и остальных членов его великолепного трио подвешиваете к потолку, подобно футуристической ёлки Владимира Маяковского!

– Что вы с этим Ганелиным? Его нет! Он давным-давно на своей исторической родине, на земле обетованной! И хвалить его больше некому, – единственный, кто это делал, – Ефим Барбан (тоже Божий избранник!), – ещё раньше укатил «за бугор»!

– Вы ещё и антисемит? Ну, Яков Борисович…

– С чего вы взяли, что я антисемит? Я констатирую факт.

– Мне трудно с вами спорить, потому что вы постоянно меняете свои приоритеты. С одной стороны, вы возвеличиваете картины Сальвадора Дали, приписывая ему какие-то мифические свойства, с другой – вы хотите, чтобы ваши произведения понимали даже кухарки. Так не бывает, Яков Борисович. На концерты Ганелина идут его почитатели (слава Богу, их очень много!), а поглазеть на чёрную дыру в стене только те, кто корчит из себя знатока этого, абсолютно непонятного никому искусства. Загнать всё человечество в «Третьяковку», равно как и в филармонию, невозможно, поэтому одна его часть наслаждается «кошечками в лукошечках», и им плевать на Рембрандта, другая слушает «Два кусочека колбаски»10 и не помышляет о «Лебедином озере».

– Оставьте, пожалуйста, «Лебединое озеро»! Это, старина, уже политика!

– Простите, я не хотел вам напомнить известные события 19 августа 1991 года, в результате которых вы лишились тёплого места в парткоме тракторного завода в городе-герое Волгограде!11

– Ну, знаете, это уже слишком! Вы переходите на личности, а за это в приличных обществах, как говаривал поручик Ржевский…

– Ну, да-с, канделябром по морде-с!

– Я не собираюсь больше спорить с вами, старина, но за полученное оскорбление вам придётся за ваш счёт посетить близстоящий ларёк и сделать это немедля!

– Уже пошёл!

– Только я вас прошу, старина, не покупайте эту отъявленную гадость «Наполеон»! Он имеет такое же отношение к Франции, как и моя покойная тёща! При случае я вас познакомлю с главным бутлегером12 подпольного производства, где выпускают этот «коньяк», в основу которого заложен осетинский спирт. Возьмите лучше водочки. Ну и, конечно, «по кусочеку» колбаски!

Глава 5. Пятничный джазклуб

Слухи о нашем джаз-клубе быстро распространились за пределы Лазаревского района, и к концу мая он приобрёл довольно широкую популярность. Небольшой зал ресторана, вмещающий всего 40 человек, в это время набивался под завязку. Собирались, в большинстве своём любители джаза, но иногда появлялись и музыканты, которых Григорий Вассерман почему-то называл шпионами. Некоторых он знал поимённо, иные были ему незнакомы. Откуда они приезжали, я не знал, скорее всего, из Сочи, куда, очевидно, тоже доползли слухи о нашем пятничном джаз-клубе. Некоторые из них имели с собой инструменты и включались с нами в игру, тем самым образуя что-то вроде джем-сэйшна. Играли большей частью известные стандарты, иногда срывались на «би-боп»13, который больше смахивал на некое техническое соревнование, но это уже после хорошей выпивки, которую нисколько не жалел для музыкантской братии наш новый покровитель Жора.

Частыми гостями у нас стали два музыканта, проживающих где-то поблизости и в свободное от работы время подрабатывающих на похоронах. Это были трубач и тромбонист. Трубача звали Николай Николаевич, имени тромбониста я не знал, все его называли Волик. Николай Николаевич где-то преподавал, то ли в Сочинском, то ли в Адлерском музыкальном училище, Волик работал электриком на какой-то птицефабрике. Объединяла этих двоих, совершенно разных людей, любовь к джазу и … выпивке. Изрядно нагрузившись спиртным, они включались в этот наш, так называемый джем-сэйшн. Игра их, по правде сказать, оставляла желать лучшего, особенно у трубача, который даже после вполне умеренной дозы алкоголя впадал в какой-то невообразимый экстаз и выдувал из инструмента короткие, резкие фразы хриплым и нестройным звуком. Не отставал от него и Волик, исполняя на своём, видавшем виды тромбоне тягучие, несуразные глиссандо. В такие минуты нам хотелось их вытолкать взашей, как говорил Вассерман, «без выходного пособия», но наш постоянный слушатель, критик и, как он сам себя называл, продюсер Жора вступался за них под предлогом «развития и демократизации» джаза, а также «внедрения его в народные массы», поэтому мы научились не обращать на них внимания.

Раза два приезжал из Сочи скрипач Веня. К джазу он, правда, имел отношение самое отдалённое, но публике нравился, особенно когда играл «Чардаш» Монти или «Венгерскую рапсодию» Листа. Остальные музыканты пытались подыгрывать ему, более того, развивали его темы, изменяя их до неузнаваемости, но чаще всего этим просто портили его игру. Веня на это не обижался, напротив, переводил всё в шутливую форму, внезапно вворачивая еврейский танец «Семь сорок» или «Хава Нагилу».

Однажды завернул «на огонёк» к нам настоящий контрабасист с настоящим контрабасом – по причине глубокого похмелья, отставшего от поезда «Москва-Адлер». Весь вечер он играл с нами, показывая виртуозную технику игры, да так, что «очкарик» откладывал в сторону свою потрёпанную виолончель и подсаживался вплотную к залётному музыканту, чтобы с близкого расстояния воззреть на манипуляции его рук.

Наш спонсор Жора, равно как и многочисленные почитатели джаза, собиравшиеся по пятницам, имели обыкновение щедро угощать полюбившихся артистов. Так что к концу нашего выступления этот контрабасист уже «не вязал лыка» и его отправили в мою ночлежку, где он до утра проспал на полу в обнимку со своим контрабасом.

Многие музыканты после игры (а некоторые и в процессе её) напивались до чёртиков, особенно отличались Николай Николаевич и Волик, которых приходилось, буквально, выносить из ресторана. Пили все, кроме троицы Григория Вассермана. Отыграв, Вассерман прятал свою гитару в чехол, сворачивал чемодан-усилитель и, отбив прощальные поклоны, брал под руку Наину и вместе с «очкариком» шёл к своей машине. Волик с Николаем Николаевичем, напротив, оставались, как они выражались, «до последней капли халявной выпивки».

Однажды Волик, по причине «полного выпадения в осадок», вынужден был остаться на ночь в моём «офисе» (так музыканты называли мою ночлежку). Среди ночи он добрался до банки из-под цветов, в которой плавали окурки и выпил из неё всю воду. Наутро он рассказал мне, что ему приснился сон, в котором он, якобы, пил домашний квас, процеживая сквозь зубы хлебные крошки. Как потом выяснилось, после этого случая он обоссал мой диван и мне пришлось после мыть его со стиральным порошком, а затем сушить феном, любезно предоставленным одной из сотрудниц нашего заведения.

Что же касается меня самого, то и я по части выпивки не особенно отставал от своих друзей-музыкантов. Чувствуя, что качусь по наклонной плоскости вниз, я уже не мог противостоять этому движению. И если где-то далеко в глубине моего сознания ещё теплился огонёк надежды вернуться домой, то он уже не в силах был вырваться наружу и унести меня из этой клоаки.

Вот так сформировался наш пятничный джаз-клуб, который мы назвали «Jazz club Friday»14. Играли бесплатно, из чисто альтруистических соображений, исключительно из-за «любви к джазу», если, конечно, не считать то, что эту любовь подогревал «халявной выпивкой» небезызвестный Жора, или как его называл Волик «продюсер и спонсор в одном флаконе»

В конечном счете, всё получалось не так уж плохо. Вопреки утверждениям Христофора Аршаковича, что джаз – говно, народ к нам пришёл, более того, ему нравилось слушать нас. Не везло только с ударными. В течение всего месяца ни один барабанщик не перешагнул порог нашего джаз-клуба. Тот, который играл в «штатном» составе, был нами забракован. Играл он грубо, коряво, щёток вообще не знал, «хэтом» подчёркивал только слабую долю, к тому же, не выдерживал быстрого темпа и быстро сбивался.

Так прошёл май. Постепенно я стал втягиваться в новый, непривычный для меня образ жизни. Иногда в мою душу забиралась тоска. Липкая, отвратительная. Я не мог отвернуться от неё или спрятаться, она преследовала меня везде, давила и раздирала сердце. И ещё мучила совесть. Как они там? Светлана работала в общеобразовательной школе, преподавала пение. Зарплату выплачивали не вовремя, задерживали на месяц, а то и больше. Да и какая она была зарплата? Мы, работая вдвоём, концы с концами еле сводили. А теперь она одна. И двое детей.… Работая у Аршаковича, я не бедствовал, деньги у меня водились, хотя и пришлось потратиться на покупку необходимых вещей и одежды. Я хотел послать им денег, но не мог собрать сколь значительную сумму.

Однажды Яков Борисович посоветовал мне обратиться к хозяину, чтобы тот ссудил мне немного денег и я, в принципе, уже созрел для этой просьбы, но случилось так, что Аршакович сам помог мне решить эту проблему. Как-то утром, перед окончанием работы, он подошёл ко мне и попросил зайти к нему в кабинет.

Вначале я думал, что хозяин готовит мне неприятный разговор, но вышло всё иначе. Отсчитав десять зелёных двадцаток, он подвинул их мне и сказал:

– Это тебе.

– Мне? Так много? За что?

– Бери. Я на тебе заработал больше.

Я смотрел на него как на Бога, сошедшего с небес, и не знал, что сказать ему. Аршакович, видимо, понял мои чувства и уже помягче добавил:

– Завтра 1 июня. Отошли детям.

Дождавшись девяти часов, я помчался на почту, чтобы перевести деньги. Менять доллары на рубли я не хотел по причине того, что наши «деревянные» каждый день сбрасывали в цене, превращаясь в макулатуру.

На почте мне сказали, что переслать валюту можно только с Сочинского почтамта. Потратив полдня, мне всё же удалось переслать деньги Светлане, воспользовавшись придуманным обратным адресом. После этого я уже спокойно спал, с чувством выполненного долга.

Глава 6. Квартирант

… Проснулся я рано, маленький будильник, который с вечера поставила мне на стол Валентина Ивановна, показывал всего пять минут восьмого. Распахнутое окно дышало утренней прохладой и убийственным запахом ночной фиалки. Я хотел быстро встать, но услышал вдруг голос Валентины Ивановны, которая, очевидно, собиралась на работу. Она что-то говорила Свете, и та ей отвечала; о чём они говорили – я не слышал, но вот то, что в их разговоре иногда прорывалось моё имя, это я могу сказать точно. Поэтому я решил пока не вставать, а подождать, пока Валентина Ивановна уйдёт на работу.

Дождавшись момента, когда скрипнула калитка, я поднялся с кровати, быстро оделся и вышел в небольшой дворик, к месту, где стояла моя машина. День только начинался, но уже чувствовалось, что будет снова жарко. От недавно политых клумб исходил густой цветочный аромат и пряный, прохладный дух мокрой земли.

Возле угольного сарая я заметил белобрысого мальчугана, который, сидя на перевёрнутом к верху дном ящике, сматывал рыболовную леску на спичечный коробок. Я подошёл к нему и тронул его за плечо. Он повернулся в мою сторону и посмотрел на меня ясным взглядом больших, светло-серых глаз.

– А я знаю, ты будешь у нас жить целый месяц! – сказал он, не отрывая от меня своего взгляда.

– Буду, – ответил я, – а откуда ты знаешь?

– А я всё знаю!

– И что же ты ещё знаешь?

– А то, что ты хочешь жениться на Светке!

– Кто тебе это сказал?

– Дед Пихто!

Я засмеялся, потом потрепал по его лохматой голове и, как бы ненароком, спросил:

– А ты кто такой и как тебя зовут?

– Лёха. А ты пойдёшь со мной на рыбалку?

– Нет, Лёха, я не умею ловить рыбу.

– А я тебя научу. Это же очень просто! Нужно на крючок насадить наживку и подальше забросить! Сейчас сазан берёт на молодую кукурузу, я ещё с вечера стырил у Веретейниковых аж два кочана! Нам с тобой хватит на целый день! Пойдёшь со мной?

– Не знаю. Мне на работу надо. Скажи, а где Света?

– Она ушла за хлебом, сейчас придёт.

– А ты покажешь мне своё имение?

Мальчишка удивлённо посмотрел на меня, очевидно не понимая моей просьбы.

– Ну, это значит, всё, что у вас тут есть интересного, – повторил я свой вопрос и обвёл руками пространство вокруг себя.

Лёшка (так звали Светиного братишку) заулыбался, отложил спичечный коробок с леской и потащил меня за собой. Мы прошлись с ним вокруг дома, заглянули в огород и небольшой сад за домом.

– Это у нас погреб, а вот здесь вода, здесь летний душ, а это туалет…

Я посмотрел на покосившуюся деревянную конструкцию туалета и отметил про себя: «Надо бы починить. Непременно займусь по свободе».

– А это наш пёс – Лыско.

– А он не кусается?

– Что ты! Он за всю свою жизнь ещё никого не укусил!

– А что, если я окажусь первым? – спросил я Лёшку, протягивая к псу руку.

Мальчишка засмеялся.

– Никогда не укусит. Он добрых видит издалека. И никогда на них не гавкает.

Продолжая экскурс по территории Далматовской усадьбы, мы подошли к угольному сараю.

– А здесь самое главное, – промолвил мой новый знакомый, указывая на сарай. – Сейчас сам увидишь.

Лёшка открыл дверь, ведущую в сарай со стороны двора, и мы вошли в полутёмное пространство, заваленное пыльным хламом. Справа, у стены стоял верстак с набором слесарных инструментов, на полу валялись старые шины, стояли канистры, банки с краской и прочий нужный и не очень инвентарь. Посередине всего этого хаоса, у деревянных ворот, сбитых в «ёлочку», как видно, выходящих на улицу, стоял мотоцикл «Днепр» с коляской, из которой торчали рыбацкие сапоги, и виднелась смотанная крупноячеистая сеть.

– Это папин гараж. Когда я выросту, это всё будет моё, – произнёс он не без гордости.

– Сколько же тебе лет? – спросил я его в свою очередь.

– 12 апреля стукнуло одиннадцать!

– Ух, ты! Ты ещё и космонавт! Родился в такой день!

– Не. Космонавтом я не хочу. Я буду моряком.

– Это почему же?

– Мне нравится море.

– Ты был на море?

– Был. В прошлом году. В лагере. А ты был на море?

– Много раз.

– У нас ещё и лодка была, – после некоторого раздумья тихо произнёс Лешка. – Нам было трудно, и мама её продала.

– Жалко было?

– Жалко. Светка даже плакала.

Мы вышли из сарая и в лицо мне ударил солнечный луч, яркий и жгучий после пыльной темени гаража. Лёшка посмотрел на меня как-то особенно и вдруг сказал:

– Ты и в правду похож на папу. Мама вчера об этом говорила Светке, а я не верил.

«Наверное, в этом и заключается расположение Светы ко мне – подумал я. – И дело тут совсем не из-за вспыхнувшего чувства. Да и мне нужно с ней как-то по-другому. Любовь – это всего лишь болезнь. И единственное лекарство от этой болезни – время. Валентина Ивановна мудро отмерила его – один год. За это время многое может измениться. Впрочем, измениться оно может и за тот месяц, который я проведу здесь».

– Ну, я пойду, – прервал мои размышления голос Лёшки, – а то меня пацаны ждут.

– А мама тебя отпускает на рыбалку? – спросил я его.

– Отпускает. Только купаться не разрешает. Боится, чтобы я не утонул. А я плаваю не хуже Светки!

– А ты, наверное, не слушаешься её, всё равно купаешься?

– Не. Не купаюсь. Так, только зайду по колено.

Я потрепал его лохматую, белобрысую голову.

– Ну, иди. Только будь осторожен, не купайся. А я с тобой обязательно схожу на рыбалку. Обещаю тебе.

Проводив мальчугана до калитки, я вернулся к машине и сразу же заметил Светлану. Она сидела на верхней ступеньке деревянного крыльца дома и чистила картошку. Я тихонько подошёл к ней поближе и стал рассматривать её. Обыкновенная девчонка. Ничего такого особенного в ней не было. Чуть вздёрнутый носик, немного полноватые губы, особенно нижняя, чуть припухшая, которая, как мне показалась, хранила печать вчерашнего поцелуя, слегка цветущее юношеское лицо. Светлые волосы, как и вчера, собраны сзади в тугой хвостик и перехвачены резинкой. Загорелые босые ноги, сплошь покрытые волдырями от укусов комаров. Белое, в синий горошек, простенькое короткое платьице, накинутое на обгорелые плечи – это всё, что составляло её наряд. Ничего этого она не прятала и не старалась быть красивее, чем есть; наоборот, казалось, что она специально демонстрирует простоту своей внешности. А, может быть, это мне просто так казалось.

Света увидела меня и, слегка покраснев, улыбнулась.

– Доброе утро, – сказал я ей.

– Доброе утро, – ответила она, не переставая улыбаться.

Я сел рядом с ней и попытался взять из её рук нож и картофелину.

– Давай я помогу тебе.

– Нет, нет, что ты! Это совсем не мужское занятие!

– Но почему же? Я всегда себе готовлю сам и даже мою посуду, а иногда и стираю!

– Всё равно не надо. Я сама.

На то короткое мгновенье, пока мы с ней спорили, её ладони оставались в моих руках, и я вновь почувствовал к ней тёплый прилив нежности. Мне вдруг захотелось обнять её и сказать ей что-то такое необыкновенное, ласковое, а потом поцеловать. С трудом пересилив себя, я отпустил её руки. Она посмотрела на меня и из её глаз брызнули зелёные лучики, а вся она показалась мне сотканная из солнечного света, такая лёгкая и прозрачная…

«Боже, что это со мной? Я не могу сопротивляться, – думал я, – как же мне сказать ей, что я – это я, и что я, наверное, не смогу стать для неё тем, кем бы она хотела меня видеть. Но почему я не могу выдерживать её взгляд?».

– Как тебе спалось? – спросила она, наконец-то отведя от меня свои глаза.

– Плохо. Я всю ночь видел тебя во сне, поэтому ворочался и стонал, – хотел пошутить я.

Света засмеялась необыкновенно звонким и искристым смехом и снова обдала меня лучистым светом своих больших, светло-зелёных глаз.

– Ты тоже мне снился. Только я не ворочалась и не стонала.

Света бросила в кастрюлю очищенную картофелину, отложила нож и протянула мне свою ладошку. Я взял её с какой-то жадной поспешностью и приложил кончики пальцев с коротко остриженными ногтями к своим губам.

– Света… Светлячок… какая ты…

– Какая?

– Необыкновенная…

Она снова засмеялась.

– Самая обыкновенная.

– Я ведь шёл к тебе сказать совсем не то, а вот видишь? Не могу… не получается…

– Что же ты мне хотел сказать? – смеясь, спросила она.

– Теперь не скажу. Наверное, никогда не скажу.

– Смешной ты…

– И, наверное, глупый… в твоих глазах…

– Сколько тебе лет?

– Через полгода будет двадцать три.

– Ты совсем взрослый… а мне казалось, что ты ещё мальчишка.

– А вот ты совсем ещё девчонка, а такая взрослая…

Света улыбнулась, чуть покраснев, отчего ямочки на щеках показались ещё больше и ярче, и сказала тихо и задумчиво:

– Мне будет только шестнадцать… двадцать седьмого августа.

– Я, наверное, слишком старый для тебя… целых шесть лет…

– И не старый… просто взрослый…

– И за меня ты не пойдёшь, скажешь, мне такой не нужен… старый…

– Пойду… если ты не передумаешь…

– Правда?

Света кивнула головой и улыбнулась, обдав меня зелёными искорками своих глаз. Я снова почувствовал головокружительную нежность к ней и, коснувшись губами её ладошки, прошептал:

– Не передумаю… никогда не передумаю…

Несколько минут мы сидели молча, потом Света, будто бы спохватившись, сказала:

– Пойдём, я тебя кормить буду.

– Ну что ты, Света!

– Мама так сказала. Она приготовила тебе завтрак и просила меня, чтобы я проследила за тобой.

– Я ещё даже не умывался. А где у вас умывальник?

– А вон там, на яблоне, висит. А хочешь, я тебе полью? Я папе всегда поливала. Он всегда так шумно умывался… иногда, даже зимой, когда не очень холодно было.

– Ну, тогда полей. Я, правда, не умею шумно, как твой папа…

Света вскочила со ступенек и мигом принесла ведро воды и металлический корец. Через плечо у неё было переброшено полотенце.

– Идём. Снимай майку. Вот так. А теперь наклоняйся… ниже, ниже…

Она со смехом стала поливать мне на спину холодную воду, а я пытался кряхтеть, выказывая удовольствие.

– Ну как? – спрашивала она, – здорово, правда?

– Здорово!

Потом она стала тереть меня полотенцем и глаза её просто сияли от радости.

– Светка… Светлячок… какая ты… ты чудо… спасибо тебе… – я не находил слов и был на вершине счастья…

…На столе под виноградом меня ждал завтрак, прикрытый полотенцем – кружка молока, тарелка хвороста – песочного теста, запечённого в масле – и вазочка с вареньем. Я не пил молоко по той простой причине, что оно меня сильно слабило, но мне неудобно было сказать об этом Свете. Я съел несколько «хворостинок» с вареньем и собирался уже вставать из-за стола, когда услышал голос Светы:

– Почему ты не выпил молоко?

– Я не могу, Светик, понимаешь… я не люблю молоко.

Света улыбнулась и так, запросто, спросила:

– Хочешь, я тебе принесу чаю?

– Нет, нет, жарко очень, я лучше воды попью.

– Тогда я принесу тебе компот. Мама вчера вечером варила из жерделы и смородины. Он в погребе стоит и, наверное, уже холодный.

– Света… ну что ты? Стоит ли беспокоиться?

Светлана посмотрела на меня, засмеялась и убежала. Через минуту она пришла, осторожно неся огромную кружку, доверху налитую компотом.

– Вот, принесла. Он уже холодный. Ты пей, там его целое ведро! Как только захочешь пить, иди в погреб, я тебе покажу. Он кисленький и утоляет жажду…

Я с жадностью выпил почти всю кружку кислого, но душистого и очень приятного на вкус напитка.

– Здорово! Спасибо тебе!

– Это маме спасибо скажешь. Она варила. Идём, я покажу.

Мы спустились по крутой деревянной лестнице в погреб и после яркого и жаркого дня очутились в прохладном и влажном сумраке. Постепенно глаза привыкли к темноте, и я смог разглядеть полки с многочисленными банками варений и солений. Осторожно ступая между кастрюль и ящиков, мы приблизились к деревянной бочке, на которой стояло эмалированное ведро с крышкой.

– Это и есть компот, – сказала Света, – если захочешь, спускайся и пей.

– Спасибо тебе.

Она блеснула белками больших, чуть потемневших, как мне показалось в полумраке, глаз и улыбнулась. Во мне всколыхнулось что-то горячее и нежное и я, потянувшись к ней, робко спросил:

– Можно я тебя поцелую?

Вместо ответа она кивнула головой и приблизила ко мне своё лицо. Я осторожно и бережно обнял её за плечи и так же осторожно поцеловал в губы. Она прильнула ко мне и, закрыв глаза, прошептала:

– Саша…

– Света… – тихо ответил я ей. – Я так долго искал тебя…

– Я ждала тебя…

– Я никому тебя не отдам… я буду драться за тебя…

Света тихонько засмеялась.

– С кем?

– Ну… с соперниками… буду тебя защищать… если понадобится…

– Какой ты… смешной… как папа…

– Ты опять меня с папой сравниваешь.

– Больше не буду. Идём наверх. Холодно здесь.

– А можно ещё?

– Что?

– Поцеловать тебя?

Света коротко засмеялась и обняла меня за шею. Я стал беспрерывно целовать её и не мог оторваться от её губ. Какая-то волшебная сила, словно мощный электрический заряд, притягивала меня к ней, парализуя мою волю, сознание. Горячая, непомерно большая волна нежности накрыла меня и я, задохнувшись от счастья, не мог произнести ни единого слова. «Боже, ведь я люблю её, – стучало в моём мозгу, – люблю, как никого и никогда раньше».

– Идём же, – отстранившись от меня, тихо произнесла Света.

– Ну, да, конечно, – не выпуская её из своих объятий, с трудом вымолвил я, – только вот… не могу от тебя оторваться…

– Сашка… какой же ты…

И я снова стал целовать её, нежно и страстно…

… Я поднялся по лестнице и подал руку Светлане. Нас встретило жаркое утро с цветочно-абрикосовым запахом, резко контрастирующим с сырой затхлостью погреба. Света окинула меня своим зелёным искристым взглядом, в котором я уловил что-то особенное – и, могу поклясться! – это было счастье! Она поняла, что я разгадал этот её взгляд и быстро отвернулась.

– Ты когда пойдёшь на работу? – не оборачиваясь, спросила она.

– Сегодня к девяти, а вообще я буду работать с двух до восьми вечера.

– Тогда тебе уже пора. А вечером можно с тобой?

– Конечно! Хоть каждый день! Я буду очень рад!

Света повернулась ко мне лицом, и я увидел ямочки на её щеках.

– Ты обедать приходи.

– Ну, нет, Света! Я что у вас на полном пансионе?

– Мама так сказала. Я буду варить борщ.

– Света!

– Ты не хочешь попробовать моего борща?

– Света!

– Ну что ты заладил: Света и Света!

– Я в такую жару не обедаю. Лучше ты приходи ко мне, и мы с тобой, как вчера, съедим по мороженому. И Лёшку прихвати.

– Хорошо, я приду. В 12 часов. Идёт?

– Идёт.

Мой первый рабочий день начался с планёрки или, точнее сказать, введения меня в курс дела.

– Ты так вовремя оказался у нас, – воодушевилась директор дома культуры, – нам поступило распоряжение о создании агитбригады, причём всё это, как всегда, срочно, в пожарном порядке; уже со следующего понедельника нам предстоят выступления на полевых станах, а времени так мало, – осталось всего пять дней. Так что тебе уже сегодня надо включаться в работу.

Потом наметили план мероприятий на текущий месяц, составили расписание моей работы с хором, вокально-инструментальным ансамблем «Синяя гора», с которым я уже познакомился, а также с организованным на период моей практики кружком гитаристов. Работа была мне знакома и никакой сложности для меня не представляла.

В остаток времени до перерыва мы работали над сценарием проведения праздника «День шахтёра», который планировался на 24 августа и в этот, юбилейный год, готовился отмечаться особенно широко.

– Жаль, что ты только на месяц! – огорчённо произнесла Татьяна, – «День шахтёра» – это такой праздник у нас!

Я не нашелся, что ответить на это и просто промолчал.

– А то бы оставался у нас насовсем. У нас специалистам квартиры дают.

– Мне учиться ещё два года, – возразил я. И потом, у меня есть квартира.

– А ты бы на заочное перевёлся.

– А как можно учиться музыке на заочном отделении? По-моему, это равносильно заочному питанию.

– Но ведь учатся же!

– Не знаю… от неправильной ноты ещё никто не умер, это же не медицинский институт.

После этого разговор у нас перешёл в другое русло и касался он, в основном, организации репетиций самодеятельного хора.

– Хорошо, если бы ты поговорил с Валентиной Ивановной, чтобы она снова пришла к нам в хор, – попросила Таня. – Знаешь, как она поёт?

– Я поговорю с ней, непременно, – ответил я.

– У нас все участники самодеятельности могут бесплатно посещать все мероприятия – кино, танцы. Даже когда приезжают к нам с концертами или цирк. Кстати, ты передай ей, что на этой недели у нас будет «Зита и Гита», она очень любит индийские фильмы. Пусть приходят всей семьёй.

Не успела она закончить свою фразу, как на пороге появилась Светлана. Выглядела она как-то празднично, в отличие от прошлого раза, когда мы с ней первый раз пришли в дом культуры. На ней было светло-голубое платье в тёмно-синий горошек с фонариками на плечах, довольно длинное, прикрывающее колени; волосы так же были схвачены резинкой позади в хвостик, только расчесаны в пробор, с аккуратной чёлочкой, а на ногах белые туфельки с высоким каблучком.

– Легка на помину! – воскликнула Татьяна. – А мы только что говорили о вас.

– О нас?

– Ну, да, о вас, с мамой.

И она передала Свете наш разговор, не забыв упомянуть про «Зиту и Гиту».

– Я поговорю с мамой, – обещала Света, – а в кино мы обязательно придём, я тоже люблю индийские фильмы.

Мы вышли со Светланой на улицу, и я взял её под руку.

– Ты в этом платье такая взрослая, я тебя даже не узнал сразу.

– Это я для тебя. Чтобы ты меня не называл девчонкой.

– А кто же ты? – смеясь, спросил я её.

– Девушка, – улыбаясь, ответила она. А тебе нравится?

– Да… в общем, да.

– Почему, в общем?

– Не знаю… немножко вычурно, а так красиво.

Света засмеялась, рассыпав свой звонкий смех, словно горсть серебряных монет по асфальту.

– А ты любишь индийское кино? – спросила она.

– По правде сказать – нет. Они все на один сюжет и музыка у них однотипная.

– Зато они все хорошо кончаются. У нас на индийское кино всегда полный зал собирается! А слёз знаешь сколько? Полы мыть не надо!

Мы оба засмеялись, и я потащил её в сторону кафе.

– Ты куда?

– Мороженое есть.

– Мама сказала, чтобы я привела тебя домой на обед.

– Ну, мы же с тобой договорились!

– Ничего не знаю. Мама так сказала.

– Тогда давай купим мороженое с собой.

– Оно растает, пока мы его донесём.

– Не успеет. Давай зайдём в кафе.

В кафе нас встретила уже знакомая мне Наташа – Юлькина сестра.

– Ну, и как вам Юлька? – сходу, не успев поздороваться, спросила Наташа.

– В каком смысле? – спросил её я.

– В пении, конечно, – немного смутившись, ответила она.

– Мне понравилось, поёт она здорово. И ведёт себя очень свободно, раскованно. Ей надо учиться. Из неё могла бы получиться хорошая артистка театра музкомедии.

– А это что?

– Ну, опера, оперетта, эстрада…

– А где этому учат?

– В Ростовском училище искусств есть отделение «Актёр театра музкомедии».

– Она на Украину в Донецк, к папе, уезжает осенью.

– Там тоже, наверное, есть. В общем, ей надо учиться.

Поговорив ещё немного (к нашей со Светой радости без затрагивания личностных тем), мы объяснили Наташе цель нашего визита.

– Восемь пломбиров? Наверное, столько не будет, – резюмировала она. Фруктовые есть, сколько угодно. Сейчас посмотрю. Если что, я доложу фруктовыми, можно?

– Конечно, можно! – ответил я, – для меня фруктовые ещё и лучше!

Наташа упаковала мороженое в коробку из-под торта и даже положила туда кусочек сухого льда.

– Не растает, донесёте, – на прощанье сказала она.

Валентина Ивановна встретила нас вопросом:

– Вы чего долго так? У меня уже перерыв кончается!

– Да вот так получилось, – оправдывался я. За мороженым заходили.

– Мороженое – это хорошо. Только вначале нужно поесть. Давайте все за стол.

– Валентина Ивановна! – пытался я возразить.

– Никаких разговоров! Быстро!

– А вы?

– Я только мороженое, если позволите.

– Вот видите, как вы несправедливы!

– Не сердись, Саня, просто я уже поела. Мне уже на работу пора. Лёшку я накормила, остались вы со Светланой. Заодно, попробуешь её борщ. Она отлично готовит, вот увидишь!

Уходя, она обернулась и, обращаясь ко мне, спросила:

– Я слышала, ты хор собираешь?

– Ну да… – растеряно ответил я.

– А меня чего же не приглашаешь?

– А вы придёте?

– Смотря, как пригласишь, – улыбнулась Валентина Ивановна.

– Так я вас не просто приглашаю, я вас прошу! И ещё, знаете, на этой неделе в доме культуры будет идти индийский фильм, я забыл, как называется.

– «Зита и Гита», – напомнила Света.

– Если не возражаете, пойдём все вместе, – закончил я.

– Спасибо вам большое. Я принимаю ваше приглашение. И на хор я приду.

– Приходите, обязательно. Сегодня в шесть часов.

«Как просто решилось всё, – подумал я, – и как всё замечательно складывается! А ведь ещё вчера я не хотел сюда ехать и всеми силами своей души противился судьбе, которая готовила мне такой подарок!».

…На следующий день, ближе к вечеру, мы все вместе, включая и Лёшку, пришли в клуб на «Зиту и Гиту». Зал действительно был набит до отказа, и я уже засомневался, что мы сможем попасть в него, но в этот самый момент из-за двери выглянула директор дома культуры и поманила нас рукой.

– Проходите, я тут вам места держу.

Она усадила нас на самый последний ряд таким образом, что Валентина Ивановна оказалась по центру у прохода, справа от неё Лёшка, потом Света и я. Как только в зале погас свет, я взял в руки Светину ладошку и сразу же забыл, что нахожусь в кино. Меня совершенно не интересовало всё то, что происходило на экране, я жил своей жизнью и в ней, в этой жизни была только Светлана. Я был охвачен трепетным и нежным чувством к ней, сердце моё сжималось от сладкой истомы, и я, удивляясь и радуясь этому необыкновенному чувству, был на вершине счастья…

Света живо откликалась на всё происходящее на экране, иногда в порыве волнительной страсти она вырывала свою ладошку из моих рук, но потом, повернувшись ко мне, улыбалась, придвигалась близко-близко и снова вкладывала её в мои руки. А я вдыхал запах её волос, от которого кружилась голова и, как бы невзначай, подносил её руку к своим губам. «Боже, какое счастье, что я встретил тебя, ведь я бы, случись иначе, наверное, никогда бы не познал этого чувства» …

… Вот так началась моя летняя практика, а вместе с ней и квартирантская жизнь в этом небольшом шахтёрском посёлке, где почти все знали друг друга в лицо и, наверное, по именам; в посёлке, в котором я оказался по воле случая, а может быть судьбы и в котором я оставил своё сердце…

Глава 7. Жора

В начале июня Жоре привезли, наконец, саксофон. Это была великолепная альтушка фирмы «Selmer»15. По его словам, обошлась она ему в 3000 баксов, для меня просто астрономическая сумма, но денег этих она вполне стоила.

В тот же вечер мы провели первое занятие, которое прошло в маленькой комнате за сценой. Оба мы остались довольны им, причём я говорил ему об этом, не кривя душой, он действительно имел неплохие музыкальные способности. Заканчивая занятия, я предложил ему задание на дом, но он категорически отказался, ссылаясь на большую занятость, но больше на то, что все его домочадцы не совсем правильно его поймут.

– Ты знаешь, Учитель, – он многозначительно произнёс это слово, – пусть саксофон будет у тебя. Домой я его не понесу, не хочу выглядеть идиотом. Я буду заниматься здесь, в своё собственное удовольствие.

– Как хотите. Инструмент будет храниться в кабинете у Христофора Аршаковича.

– Ты можешь играть на нём, если хочешь.

– Это невозможно. Духовой инструмент должен принадлежать только одному хозяину.

– Ты брезгуешь?

– Не в этом дело. У каждого человека свой состав слюны, которая в виде солей откладывается на стенках инструмента. Инструмент как бы привыкает к своему хозяину и слушается только его. Когда же на нём играют все, кому угодно, инструмент становится нестройным, «тупым» или, как говорят музыканты, «задутым».

– Прости. Я этого не знал.

Жора вытащил из кармана роскошный портмоне и достал из него новенькую зелёную сотню.

– Это твой гонорар, Учитель. Я буду приходить к тебе два раза в неделю. Как ты думаешь, этого будет достаточно?

– Думаю, что пока да. А вообще, приходите, сколько хотите, и чем чаще, тем лучше.

– Чаще не получится. У меня очень мало свободного времени.

Мы договорились заниматься два раза в неделю, по вторникам и четвергам. Платить за обучение Жора обещал два раза в месяц ни много ни мало – по сто баксов, а это для меня было целое состояние.

За истекший месяц я немного присмотрелся к Жоре и не нашёл в нём ничего такого, чтобы меня испугало или оттолкнуло от него. Это был довольно интеллигентный человек, умный, начитанный, с подчёркнуто аристократическими манерами. Его познания в музыке оказались гораздо более значительные, чем я ожидал. Он прекрасно ориентировался не только в классике, но и во всём том, что происходило в мире современного джаза. Его приоритеты – блюз и свинг. Любимыми исполнителями блюза были Би Би Кинг, Джон Ли Хукер, Отис Спанн, Браун Мак Ши, ну и, конечно, непревзойдённый Эрик Клэптон. Нет, это не всё! Он знал много, очень много имён, знаменитых и не очень, были и такие, о которых я даже не слышал; он сыпал ими, словно сеятель зёрна из решета, восхищаясь своими познаниями, при этом лицо его становилось лукавым, а в глазах появлялся блеск картёжного игрока.

– А что ты скажешь насчёт Хазмат Мадине? – спрашивал он меня, хитро улыбаясь.

– Наверное, ничего, потому что я даже не слышал о таковом, – отвечал я ему.

Лицо его воспламенялось, словно у победителя или, скорее всего, у препода, поймавшего студента на незнании темы, и он, уже назидательным тоном, продолжал:

– Творчество этой современной и, вместе с тем, экзотической группы простирается от традиционного американского джаза первой половины двадцатого века до авангарда семидесятых годов. Это блюдо, приготовленное из смеси раннего блюза и нью-орлеанского ритм’н’блюза с хорошей приправой от афро-кубинских ритмов и ямайского рокстеди, с гарниром от свинга и рокабилли. А какие инструменты используют они! Это, кроме банальных губной гармошки и флейты, дудук, валторна, октавин, сарюзофон, шенг и даже венгерские цимбалы!

Я мог только удивляться и вслух, неподдельно, восхищаться его эрудиции.

– А как тебе Snakefinger's History Of The Blues? – продолжал упиваться своими познаниями Жора.

Мне оставалось только пожать плечами, что было равносильно расписаться в своём невежестве.

Не зная этого человека, можно было предположить, что он представитель некоего аристократического общества, или, точнее, бомонда от искусства, но, ни как «вора в законе», эдакого криминального авторитета, которого боялась вся округа, включая и хозяина ресторана «Магнолия». В чём заключалась его настоящая деятельность, и чем он наводил страх на предпринимателей, рискнувших в это дикое время заняться бизнесом, я не знал, да, по правде сказать, и не хотел знать. Как бы то ни было, я проникся к нему некоторым уважением, да и с его стороны почувствовал тоже самое.

Глава 8. Разборка

В конце июня произошло событие, которое повергло меня в шок, перевернуло моё представление о человеческой жизни и о том, чего она стоит.

Играл я в ту страшную ночь с «шаровиками» – штатными музыкантами Аршаковича. В последнее время я с ними почти не расставался, так как со мной у них дела шли значительно лучше, и они сами предложили мне возможность совместной работы.

Под утро обычно в зале бывает почти пусто, не исключение было и в этот раз. Задержалась только компания Жоры, они весь вечер ждали какую-то «важную птицу», но птица эта не «прилетела», и они, изрядно нагрузившись, сидели с посоловевшими глазами. Трезвый был только Жорин охранник Степан, но и он, видимо, проглядел этот страшный момент, стоивший им всем, кроме Яйцеголового, жизни.

С нашей сцены было хорошо видно, как в ресторан через главный вход вошли четверо незнакомых людей и прежде чем Степан что-то сообразил, они вытащили оружие и открыли пальбу. Жора был сразу же убит выстрелом в затылок и его голова, мгновенно превратившаяся в кровавое месиво, упала в тарелку с салатом. Степан отпрыгнул в сторону и успел выхватить свой пистолет, но был сражён несколькими выстрелами в упор. Яйцеголовый упал на пол и полез под стол, оставляя животом кровавый след на паркете.

Все мы, как по команде, упали на пол, спрятавшись за пианино, но в нашу сторону никто не стрелял, и мы отделались лишь стрессовым состоянием, из которого не могли выйти потом несколько дней. Особенно тяжело выходила из него Марина – певичка штатного состава. В тот момент, когда началась стрельба, она упала в обморок и очнулась только тогда, когда врач подоспевшей скорой помощи поднесла к её носу вату, смоченную в нашатыре.

Эта же скорая помощь увезла Яйцеголового, как потом выяснилось, раненого в живот и единственного выжившего в этой кровавой драме.

Милиция, прибывшая через полчаса, после того, как неизвестные спокойно вышли через ту же самую дверь, что и вошли, учинила нам форменный допрос, поскольку мы, по их мнению, были главными свидетелями происшествия. Перед этим официант Костя предупредил нас, чтобы мы не давали никаких показаний, что мы и сделали, сославшись на то, что были перепуганы и прятались за пианино.

После этого ресторан несколько дней не работал, может быть потому, что пришлось там после всего этого наводить порядок, а может быть (и это, скорее всего) по морально-этическим соображениям. Аршаковича затаскали менты и прокуратура, всю неделю он пропадал в Сочи, но потом дело это прикрыли, и всё постепенно вошло в своё русло.

Музыканты, которых я, с лёгкой руки окрестил «шаровиками», после этого случая отказались работать у Аршаковича. Честно признаться, я к ним уже привык и воспринял это событие с грустью. Ко всему прочему, они унесли и аппаратуру, на которой работали и в ресторане, кроме пианино, ничего не осталось.

Аршакович пожаловался мне, что в разгар сезона остался без ансамбля, и я предложил ему ежедневные выступления нашего Jazz-club «Friday». Он скривился и напрямик спросил меня:

– Кому нужна эта музейная музыка? Я понимаю, один раз в неделю, а тут каждый день!

– Да, но вы посмотрите, сколько любителей этой старомодной музыки приходит к нам!

– Да кто приходит? В основном, шантрапа!

– Ну, не скажите! В последнее время много и солидной публики!

– Ладно, валяйте! А я, может быть, подыщу кого-нибудь.

Пользуясь моментом, я заодно спросил у него:

– Аршакович, а что будем делать с «Сельмером»?

– С каким «Сельмером»?

– Ну, этим, Жориным саксофоном?

– Оставь его себе. На память. Он же, вроде как, твой друг был.

– А может у него родственники или кто ещё… может им отдать?

– Не умрут с голоду его родственники, будь спокоен! Говорю тебе, оставь себе! Под мою ответственность!

Не скрою, что в душе я обрадовался этому подарку, хотя и получилось всё это на фоне ужасных событий.

– Ну, а кто же теперь вместо Жоры…– я не докончил фразу.

– Свято место пусто не бывает. Шакальё издалека падаль чует.

В пятницу вечером я объявил своим друзьям-музыкантам о том, что мы будем работать каждый день, кроме понедельника. Отнеслись они к этому довольно сдержано, хотя я ожидал от них совсем другой реакции. Наина по этому поводу сразу же заметила:

– А что мы будем играть?

– Как что? – спросил я её, – всё тоже и даже больше того!

– Вот именно, больше того! Мы же принципиально не играем всю эту кабацкую блатату!

– И не будем играть! – парировал я, – будем играть свою музыку! Кому не нравится – пусть поищут другой кабак!

«Хорошо, что Аршакович не слышит моих речей, – в то же время подумал я, – иначе всем нам крышка!»

– А как же без аппаратуры? – спросил очкарик (это он к тому, что его трескучий контрабас-виолончель имел электрический адаптёр, который он подключал к усилителю).

– Аршакович обещал что-то придумать.

– А когда мы начнём работать? – снова спросила Наина.

– Аршакович сказал с завтрашнего дня. С субботы.

Во время всего разговора Григорий Вассерман молчал, и по лицу его невозможно было определить рад он или не рад сложившийся ситуации.

В субботу во второй половине дня Аршакович с Костей установили на сцене новый комплект звуковой аппаратуры «BEHRINGER» с колонками на высоких подставках и попросили меня опробовать его. Одному мне было трудно оценить качество звучания этой аппаратуры, и я пообещал им, что сделаю это с помощью наших музыкантов вечером, когда они соберутся на игру.

В назначенное время собрался наш квартет (Николай Николаевич с Воликом после этого трагического случая внезапно исчезли) и, настроившись, начали играть. Публики было мало, практически пустой ресторан, любителей джаза тоже не было и игра проходила в холостую. Несколько раз подходил один и тот же тип и заказывал «Шалахо», размахивая зелёной десяткой, но мы, как и договорились, проигнорировали его просьбу.

Наше настроение тоже было не лучшим и, в конце концов, мы переругались между собой. Зачинателем склоки была Наина, которая стала бессмысленно колотить руками по клавишам, а потом поднялась и сказала:

– Всё! С меня хватит!

Я попытался её успокоить, но на меня сразу же обрушился град её ругательств:

– Это же издевательство! Нас выставили на посмешище! Я больше не желаю участвовать в этом идиотизме!

Олег отставил свою трещалку и, протирая очки краем пиджака, заключил:

– Сюда я больше не ездок, сюда я больше не ездун, сюда я больше не ездец! И на этом, как говорится…

Григорий, до этого совершенно невозмутимый, вдруг соскочил со своего места и набросился на Наину:

– Что вы Ваньку валяете? Для чего мы здесь? Чтобы подхалтурять!16 Так на кой нам все эти принципы? – хочу лабать17, не хочу лабать! Публика не та, настроение не подходящее! Какого чёрта? Давайте работать за лавэ!18

– Как можно работать, если у нас даже барабанщика нет! – кипятилась Наина. – Это же не работа! Это смех!

– Барабанщика я приведу, – парировал Вассерман, – завтра же будет у нас барабанщик, я вам обещаю! Но с условием: пусть Олег играет на контрабасе! Или, на крайняк, на лопате19!

– Ты такой умный! Чего же ты до сих пор не привёл своего барабанщика? – продолжала выступать Наина.

– А где я тебе возьму контрабас? – буквально заорал Олег.

– Купи!

– За какой хрен?

– Ты же работать пришёл! Я же не рассказываю тебе, за какой хрен я купил гитару?

– Ты там что-то на счёт драмера20 вякнул? – чтобы как-то утихомирить страсти, спросил я у Григория.

– Я его только сегодня утром вычислил – квартиру ему помогал искать. Приезжий, из Москвы! И полный «Premier»21 у него!

– Как же ты вышел на него?

– Увидел в машине через заднее стекло кухню22 «Premier» и решил, что на таких барабанах только солидный лабух23 может работать. Стал дожидаться его возле машины, дождался и не ошибся. Чувак играл в ресторане «Прага», до этого в группе «Ангажемент», ну там ещё целый послужной список.

– А что он тут забыл? – уже спокойно и даже как-то заинтересованно спросила Наина.

– Приехал на лето с семьёй на море откинуться. Заодно подхалтурять. Забил место в Дагомысе, а там уже сидит чувак. Ну, я ему и предложил. Помог найти жильё.

– Чего же ты молчал, ирод? – спросила Наина.

– Сюрприз готовил, да вы тут разбушевались.

– Ладно, качумайте24, – подытожил я, – давайте настраиваться на работу. Место у нас прикормленное. У нас получится, я уверен! Вот посмотрите!

– А на шкаф25 мы тебе скинемся, – добавил Вассерман. – Я сам тебе его приволоку, но чтоб этой шкварки я больше не видел, падла!

Грохнул взрыв смеха, и на этом конфликт был исчерпан.

Часов в одиннадцать ночи к нам забрели какие-то иностранцы, не то португальцы, не то голландцы. С помощью жестов и совершенно непонятного нам языка они попросили нас поиграть для них. И первое, что они захотели услышать – это «Watermelon Man»26 (у нас это произведение называлась «Продавец арбузов»). Один из этих иностранцев настолько артистично объяснял нам название этой вещи – надувал живот, округлял руками воздушное пространство возле себя и грыз его зубами, – что до нас, в конце концов, дошло чего он хочет.

Играли мы этого «Продавца» яростно, с напором и, наверное, с полчаса по очереди импровизировали. Иностранцы (наверное, моряки) слушали нас с нескрываемым удовольствием, громко пристукивая в такт несоразмерно большими ботинками.

Потом мы играли для них битловскую «Yesterday» и разухабистую «Эх, раз, ещё раз». Так получилось, что почти до утра нам пришлось развлекать эту неуёмную компанию и (удивительное дело!) с огромным удовольствием для нас самих. На прощанье они попросили нас сыграть «Вальс свечей» из кинофильма «Мост Ватерлоо», после чего пригласили нас к своему столу.

За эту ночь мы заработали 300 долларов на четверых, и это была победа!

Глава 9. Сюрприз

Григорий Вассерман сдержал своё слово – привёл-таки, барабанщика, и на другой день мы уже играли полным составом. К слову сказать, всем нам здорово повезло – барабанщик оказался как раз тот, кто был нам нужен. Настоящий мастер. Играл легко, непринуждённо, великолепно держал ритм, мастерски обыгрывал брэк, отлично чувствовал фразу. Он сразу же влился в наш коллектив, который в последнее время изрядно поредел из-за внезапного исчезновения Волика и Николая Николаевича (ходили слухи, что Николай Николаевич сломал себе ногу, а его неизменный друг Волик без него не играл; хотя, я думаю, дело было совсем не в этом – просто закончилась холявная выпивка, которой их угощал Жора). Звали нашего нового музыканта Ефим Михайлович Аксельрод. На этот счёт Аршакович, обладающий своеобразным юмором и прямолинейным суждением, вполне двусмысленно заявил: «Ваши ряды, кажется, жидеют, не так ли, господа джазмены?»

На вид Ефиму Михайловичу было около пятидесяти лет, невысокого роста, с большой, круглой лысиной на голове, опушённой редкими седыми волосами. Лицо очень выразительное, с широким покатым лбом, чуть узковатыми, карими глазами и крупным горбатым носом. Тёмно-серый в «ёлочку», очевидно дорогой костюм сидел на нём как влитый, а широкий и длинный, похожий на лопату, тёмно-серый галстук с серебристыми блёсками, выглядывал из-под пиджака, между его закруглёнными бортами, оттеняя безукоризненно чистую, белую с лёгкой голубизной сорочку.

В первый день своего появления Ефим Михайлович обещал познакомить нас со своей семьёй, – женой и дочерью, – тоже музыкантами и, по его же словам, довольно известными, при этом не забыл намекнуть на их скромное желание поработать с нами. Возражений со стороны коллектива не последовало, и он уже на следующий вечер представил нам их. Жену Ефима Михайловича звали Адой (полное имя Аделаида), по профессии скрипачка, с консерваторским образованием, обладающая к тому же, неплохими вокальными данными. Дочь Лиза – пианистка, студентка «Гнесинки», эдакое милое и скромное создание, к нашему удивлению (и радости!) оказалась прекрасной джазовой солисткой. Так что совсем скоро дела наши пошли на лад и даже сам Христофор Аршакович весьма положительно оценил количественное и качественное изменение нашего состава. Единственным, кто более-менее сдержанно отнёсся к нашему новому приобретению, был Олег, наверное, потому, что пришлось поступиться определённой частью дохода от парнуса27. Появление новых музыкантов он связывал с «происками» Вассермана, который, по его мнению, давно был с ними «в сговоре», и который (опять же, по его мнению) заранее всё это подготовил.

Впрочем, это было не единственным и не последним сюрпризом нашего гитариста. Как-то в одну из пятниц (это было в начале июля) Григорий Вассерман привёл к нам своего друга музыканта, оказавшегося на побережье опять же исключительно с целью отдыха. Семейство Аксельродов по всей видимости его знали, и встретили его как старого знакомого. Мне же он просто протянул руку и представился:

– Анатолий.

Это был кареглазый, начинающий седеть брюнет, лет сорока пяти, не более, чуть полноват, очень просто и в то же время со вкусом одет, с манерами, явно аристократичными, но простым и непринуждённым в обращении.

До начала работы у нас оставалось ещё около часа времени и мы, как обычно, присели за столик. Официант Костя незамедлительно притащил нам графинчик водки, какую-то закуску и вазочку со льдом. Выпив по рюмке, мы сразу же расположились к разговору. Лидерство захватил наш новый знакомый, который начал с анекдота.

– Открывают памятник Неизвестному солдату в Одессе. Народу собралось! Представители партий, движений. Играют военные оркестры, выступают политические деятели. И тут снимают покрывало, и все читают: «Здесь покоится прах неизвестного солдата, Рабиновича Абрама Моисеевича». Все конечно, спрашивают: «Как же так? И фамилия, и имя, и отчество, всё это известно!» «Да, – отвечают им, – фамилия, имя, отчество – всё это известно. Неизвестно был ли он солдатом!»

После хорошей порции всеобщего смеха заговорил Вассерман.

– Хороший анекдот. Но, как я знаю, твой отец прошёл всю войну и вернулся израненным и покалеченным. Да и ты, вроде бы от армии не косил. Так что, твой анекдот не в тему!

Потом ещё немного поболтали, разговор, в основном, крутился около музыки. Наш новый приятель, который оказался просто обаятельнейшим человеком, очень точно вставлял в разговор весёлые нотки тонкого и меткого юмора.

– Не зря ты родился 1 апреля, – заметил Григорий Вассерман, – это я подметил ещё в технаре. Если бы не джаз, писал бы, наверное, водевили или, скорее всего, составил бы конкуренцию Грише Горину.

Из разговора я заметил, что Анатолий жил за границей, но об этом он почти не говорил.

Перед началом нашего выступления Наина предложила ему занять своё место и он, немного поколебавшись, согласился, но с условием вначале немного послушать нас. Мы сыграли несколько вещей, и поскольку посетителей в зале было мало, играли неохотно, вяло, без всякого настроения. Гость это заметил сразу, это было видно по его лицу, но в творческий процесс не вмешивался, сидел за столиком, к которому подсел сам Аршакович и, казалось, дремал.

«Что за птица такая? – подумал я. – И чего это с ним все так носятся?» Я спросил об этом Вассермана, но он, хитро прищурившись, ответил:

– Сам узнаешь. Держу пари.

Небольшой, но довольно вместительный зал нашего заведения был оснащён двумя мощными кондиционерами, которые поддерживали внутри помещения довольно сносную температуру, при всём притом, что на улице даже ночью стояла невыносимая духота. Наверное, поэтому отдыхающие (а это был основной контингент всего побережья), ближе к ночи устремлялись к вожделенной прохладе ночных ресторанчиков, и ещё туда, где подавали холодное пиво с креветками.

Публика постепенно прибывала, и часам к десяти был почти полный зал. За пианино сел наш новый знакомый, и звучание нашего квартета приобрело совершенно новую окраску. Подыгрывал он короткими, острыми фразами, а когда выходил на соло, срывался на головокружительную импровизацию синкопированными шестнадцатыми нотами. Чувствовалась не только отличная джазовая школа, но и тонкий вкус, великолепное чутьё.

Сыграв с нами несколько вещей, он вдруг подвинул к себе микрофонную стойку, настроил её высоту под себя сидящего, взял несколько аккордов и запел:

Радовать, хочу тебя сегодня радовать,

Одну тебя любить и радовать,

Хочу, чтоб нас пути нечаянно свели….

Боже! Это же Днепров! Я сразу узнал этот удивительно высокий, необыкновенно чувственный голос, голос певца и музыканта…

Пропев последний куплет, он вдруг посмотрел на меня, приглашая на проигрыш, и я понял его…. Я играл, вырывая саксофонным звуком из своей души все свои чувства, всё, что накопилось во мне – разочарование, тоску, боль утраты…

Выдумать, чтоб самому себе завидовать,

Почти не верить и завидовать,

Что ты такая у меня…

На последней ноте зал буквально взорвался аплодисментами! Нас обступила толпа, большей частью женщины, их улыбающиеся лица были обращены к Анатолию Днепрову, всё, что они говорили ему, утонуло во всеобщем шуме, а виновник всего этого происшествия спокойно восседал у пианино, просто и невинно улыбаясь одними глазами.

В течение вечера наш гость ещё несколько раз исполнил «Радовать», потом он спел «Еврейского мальчика» и ещё несколько песен, после чего тепло попрощался со всеми нами и попросил, чтобы кто-то из нас проводил его через служебный вход. Провожал его я. На улице он мне ещё раз подал руку.

– Вы извините меня за то, что я так поспешно покидаю ваш, отнюдь не тонущий музыкальный корабль, – сказал он, – просто я здесь с семьёй и они, наверное, уже беспокоятся. Я здесь буду целую неделю и обязательно к вам зайду.

Отойдя на несколько шагов, он, не оглядываясь, поднял большой палец правой руки и крикнул:

– Класс!

Вернувшись на своё место, я сразу же набросился на Вассермана.

– Что же ты не предупредил, сволочь?

Тот растянул свой рот в довольной улыбке и как бы нехотя, с растяжкой, произнёс:

– Я тебя предупредил. Я сказал, что будет сюрприз. Разве не так?

В продолжение вечера я находился под впечатлением встречи с Днепровым. Меня охватило какое-то странное внутреннее волнение, причину которого я никак не мог понять. Во мне всколыхнулась память о самом дорогом и невозвратном, чувство одиночества, более глубокое, чем я мог предположить, тоска, ставшая почти физической мукой вдруг охватила меня…

После полуночи в переполненный зал ресторана ввалилась шумная ватага кавказцев. Это были рослые, крепкого телосложения, молодые бородачи-горцы, совершенно несхожие ни с грузинами, ни с абхазцами, и уж точно, с армянами. Переговорив о чём-то с Аршаковичем, они устроились за столиком, установленном специально для них у самой сцены. Компания оказалась очень общительной и буквально сразу же завладела нашим вниманием. Щедро оплачиваемые заказы посыпались как из рога изобилия, особенно их интересовал мой саксофон, причём не с точки зрения исполнения кавказской национальной музыки, а конкретных джазовых тем.

Немало удивляясь пристрастиям этих бородачей, я, незаметно для себя, сделался центром их внимания и, подбадриваемый аплодисментами, одобрительными репликами и хорошими воздаяниями, вошёл, как говорится, в раж. Мои друзья-музыканты всячески поддерживали меня в игре, в результате чего получилось довольно занимательное ревю. В конце концов, воспользовавшись их настоятельной просьбой, я подсел к их столу, где они проявили самое, что ни на есть, безграничное хлебосольство. Воздавая любовь джазу и, в частности, саксофону, они не выказывали особенных знаний в этой области, ограничиваясь хвалебными речами в мой адрес и длинными витиеватыми тостами.

Подчиняясь своему настроению, я всецело отдался застолью и полностью потерял контроль над собой. Очень скоро я вошёл в такое состояние, когда под действием алкоголя мозг полностью отключается, а тело превращается в аморфную массу.

Глава 10. Дождь

В пятницу наконец-то, пролил дождь. Для нас это оказалось полной неожиданностью. После полного прогона агитбригады мы со Светланой задержались в «музыкалке» – разучивали песню «Puttin' On The Ritz»28 из репертуара Эллы Фитцджеральд. Несмотря на кажущуюся простоту очень популярной в те времена темы, мы, буквально, запутались в английском тексте и никак не могли его совместить с довольно быстрым темпом мелодии. Света нервничала, отказывалась вообще петь эту песню, я пытался её уговорить, так как на неё у меня была хорошая аранжировка для биг-бэнда, и мне не хотелось терять возможность использовать её как концертный вариант. Мои уговоры плохо действовали, и дело дошло чуть ли не до ссоры, но в это время к нам прибежала вахтёрша тётя Зина и, задыхаясь, выпалила:

– Там гроза собирается, вы не успеете до дома добежать!

Мы быстро отключили аппаратуру и мигом вылетели на улицу. В это время полыхнула молния, и почти сразу же оглушительно громыхнул гром. Света вскрикнула «ой!» и схватила меня за руку. На асфальт упали первые капли дождя, редкие, но крупные, как сливы. Мы изо всех сил устремились домой, но успели добежать только до парка. С неба буквально упала лавина воды, сопровождаемая яркими вспышками молний и мощными раскатами грома. Нашим убежищем оказалась высокая круглая беседка, заплетённая повителью. Её бетонная крыша укрыла нас от потока воды, но от грозы, которой, как оказалось, Светлана панически боится, спрятаться там было невозможно. Она вся вжалась в меня, как будто это было её единственным спасением, вздрагивая при каждой вспышке и вскрикивая «ой!» при громовом раскате. Я обнял её за мокрые плечи, прижал к себе и, соревнуясь с раскатами грома, прокричал ей в самое ухо:

– Не бойся, Светлячок, я с тобой!

Водяная пыль достала нас и под крышей беседки, но спастись от неё оказалось практически невозможно. Я сел на скамейку и попытался закрыть Светлану своей расстегнутой рубашкой. Она тесно прижалась ко мне, спрятав своё лицо у меня на груди, а я окунулся в её волосы, и дышал, дышал их запахом, чувствуя, как горячая волна нежности наполняет моё сердце.

«Боже, как же мне хорошо с тобой! – думал я, – а мы ведь чуть не поссорились, хорошо, что гроза началась». Света словно прочитала мои мысли и, не отрываясь от моей груди, произнесла:

– Мне уже не страшно. С тобой я ничего не боюсь.

– Вот и хорошо. Ты на меня не обижаешься?

Она тряхнула головой.

– Нет. Только я твой джаз не люблю. Не понимаю я его.

– А что бы ты хотела петь?

– Не знаю. Я хотела бы как Юлька. Только другие песни. Которые бы мне нравились.

– Хорошо, что-нибудь придумаем.

Гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Из-за туч выплыла огромная луна, отразившись в такой же огромной луже возле беседки.

– Смотри, две луны, – сказал я.

– А ты знаешь, о чём это говорит? – спросила Света.

– О чём?

– О том, что дождь уже кончился, – сказала она, вставая с моих колен.

– Жалко. Лучше бы он шёл до утра.

Света улыбнулась, блеснув отражением луны в своих глазах-озерках, и стала разуваться.

– Ты чего это? – спросил я её.

– Босиком пойду, – весело отозвалась она.

– Не выдумывай! Смотри сколько мусору в этой луже!

В луже возле беседки действительно плавали бумажные стаканчики от мороженого, шелуха от семечек, окурки и прочий мусор. Я подхватил Светлану на руки и смело шагнул в то место, где блестела вторая луна.

– Что ты делаешь, Сашка! – со смехом вскрикнула она и крепко обхватила руками мою шею.

Но я уже нёс её, шагая по тёплым, почти горячим лужам.

– Тебе, наверное, тяжело, Саша?

– Нет, что ты! Ты же лёгкая, как пушинка!

Я бережно держал на руках драгоценную ношу и был просто вне себя от счастья.

Скоро асфальт кончился, а с ним и лужи. Дорога покатилась вниз под горку и была почти сухая.

– Пусти, Саша, здесь уже сухо, – попросила Света.

Я опустил её на ноги.

– Всё хорошее всегда быстро кончается, – сказал я.

– Тебе понравилось меня нести?

– Очень. Я бы вот так и нёс тебя по жизни.

Света улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

Возле калитки нас ждала мама – Валентина Ивановна.

– Не промокли? Я за вас так волновалась. Такая гроза была! А Светка ужас как боится её!

– Нет, всё хорошо, – ответил я.

– Мы в беседке грозу пережидали. И мне совсем не было страшно. Нисколечко! А потом меня Саша нёс через лужи на руках.

– Твой кавалер промок до нитки, – засмеялась Валентина Ивановна, – а вот ты почти сухая. Тебе есть во что переодеться, Саша?

– Конечно, – ответил я, – а это всё до утра высохнет.

– Ну, иди, переоденься, а потом будем чай пить.

– А можно будет потом нам посидеть ещё немного? – спросил я Валентину Ивановну, на что она, как обычно, ответила:

– Сидите хоть всю ночь, а я пойду спать, завтра утром на работу.

После чая мы устроились на скамейке, погрузившись в невообразимый аромат ночной фиалки. Отчаянно стрекотали цикады. Умытые дождём, блестели большие, синие звёзды. Я взял в руки Светину ладошку, а она положила голову мне на плечо.

– Как же пахнут твои волосы, Светлячок, – прошептал я ей, – от этого запаха у меня просто кружится голова.

Света коротко засмеялась.

– Это от мыла. «Русский лес» называется. Знаешь, зелёное такое?

– Нет, совсем не от этого. Это совсем другой, просто невообразимый запах… Запах степи, дождя и солнечного света…

– Солнечного света? – удивилась она. – Разве у солнечного света есть запах?

– Конечно, есть. Это ты....

Света улыбнулась и тесно прижалась ко мне.

Мы просидели так долго-долго, почти не разговаривая. Заметив посветлевшее на востоке небо, Света тихо произнесла:

– Уже светает. Мне рано вставать…

– Можно я тебя провожу? – шепнул я ей на ухо.

Света тихо засмеялась:

– До двери?

– Ну, да, до двери…

– Ну, тогда идём, провожатый!

Мы подошли к двери дома, она повернулась ко мне лицом и улыбнулась.

– Спасибо тебе.

– За что?

– За то, что проводил.

Я осторожно обнял её за плечи.

– Можно я тебя поцелую?

Света чуточку улыбнулась и приблизила ко мне своё лицо.

Я поцеловал её в раскрытые губы и тихонько прошептал ей на ухо:

– Спокойной ночи, Светлячок!

– Спокойной ночи, Санечка, – так же тихо ответила она мне.

Я опустил руки, освободив её от объятий, но она осталась стоять на месте, как видно, не стараясь уходить.

– Жаль, что такая короткая ночь, – прошептал я, зарывшись лицом в её волосы. – Мне так не хочется с тобой расставаться.

– Мне тоже, – ответила она тихо.

Я снова обнял ее, и мы стояли так ещё долго, пока стало совсем светло.

– Ну, я пошла…

– Спокойной ночи, Светлячок!

– Доброе утро, Санечка!

С этими словами она засмеялась и скрылась за дверью.

Глава 11. Кавказский пленник

Очнулся я от резкого толчка. С трудом разлепив глаза, я увидел брезентовый верх трясущегося на ухабах автомобиля, который в народе называют «бобиком». Я лежал на заднем сидении в невероятно скрюченном положении, руки и ноги затекли так, что я не мог ими даже пошевелить. В горле першило от пыли, пыль скрипела на зубах, пылью пропитан был воздух, она струилась из всех щелей старого «Уазика». Я попытался подняться, но мои конечности не подчинялись моему сознанию, единственно, что удалось мне – это перевернуться со спины на левый бок. Голова разламывалась от боли. Хотелось пить. Пытаясь понять всё происходящее со мной, я как мог напряг свою память, но ничего не мог выскрести из больной головы. Внезапно тряска прекратилась, автомобиль резко остановился. У моего изголовья открылась дверь и кто-то, как мне показалось, весело спросил:

– Живой?

Я попытался ответить, но голос мой пропал начисто, и я прохрипел что-то невнятное.

– Живой, – произнес тот же голос.

С трудом я поднялся и знаками попросил пить.

– Будет, будет тебе пить, дорогой, – прозвучал всё тот же голос, ломая слова кавказским акцентом, – и что бы ты хотел, вино, пиво, нарзан?

Я снова промычал что-то невнятное, но голос весело откликнулся:

– Пиво, так пиво. Сейчас подъедем к магазину и купим тебе пива.

Машина тронулась, но буквально через минуту остановилась. В окно я увидел выцветшую надпись на русском языке:

«Шатойский райпотребсоюз»

– Скажите, где мы, – с трудом проговаривая слова, спросил я у человека, сидящего за рулём.

– В Шатое.

– А это где?

– Чеченская республика, разве не знаешь?

– А зачем я здесь?

– Тебе видней. Зачем мне знать? Свадьбу играть будешь.

– Кому?

– Кому, кому. Откуда я знаю? Мне сказали привезти, я и привёз.

– А вот и пиво! – это был опять тот же весёлый голос, – свежайшее!

Теперь я увидел обладателя этого голоса – высокого, стройного горца с чёрными подвижными глазами. В руках у него были две бутылки пива, которые он ловко открыл одну об другую, сцепив их крышками. Я с жадностью пил прохладную, тягучую жидкость и чувствовал, как силы постепенно вливаются в меня.

– Ну, что, оклемался? – так же весело спросил он.

– Кажется, да. Тебя как зовут?

– Султан.

– Меня Саня. Скажи, где мы и зачем здесь?

– Ты что, не помнишь? Вчера вечером в ресторане ты дал согласие играть свадьбу у Омара Кунаева. Сегодня утром тебя привезли из Сочи.

– Кто привёз? Как привёз?

– Во, даёт! Сам Омар привёз тебя. На своём «мэрсе». А мне нужно отвезти тебя в Шарой. Туда «мэрс» не пройдёт.

– Шатой… Шарой… ни черта не понимаю.

– Скоро всё поймёшь.

В это время к машине подошёл ещё один человек – высокий, грузный, с небритым лицом и всклокоченной копной чёрных волос на голове. Он долго о чём-то разговаривал с водителем, изредка поглядывая в мою сторону. Иногда в разговор включался Султан. О чём они говорили – мне было не понятно, но разговор был резкий, кажется, они ругались. Иногда проскакивали русские слова ненормативной лексики, как видно в их языке не хватало крепких выражений. Потом водитель «бобика» с небритым дядькой куда-то ушли.

– Это теперь надолго, – произнёс Султан, открывая новую пачку сигарет «Winston». – Будешь? – спросил он меня, протягивая пачку.

– Я не курю.

– И правильно делаешь. Я бы тоже не курил, жизнь заставляет.

Я не стал интересоваться его жизнью, и почему она заставляет его курить, в этот момент и моя жизнь была для меня отвратительна.

Я допил пиво и сунул пустую бутылку под сиденье. Как раз вернулся водитель. Он вскочил на своё место и громко хлопнул дверцей, да так, что в моей голове что-то брякнуло. «Бобик» фыркнул, заурчал, дёрнулся и снова затрясся по пыльной просёлочной дороге. Я прислонился лбом к стеклу и с безразличием стал наблюдать проплывающий мимо унылый пейзаж. Мы ехали по берегу мутной реки, вверх по её течению. Дорога, повторяя изгибы реки, проходила мимо многочисленных селений, расположенных большей частью, на широких, каменистых террасах.

– Что за река? – спросил я у Султана. – Как называется?

– Аргун, – ответил он.

Мелькнул ржавый дорожный знак, на котором я успел прочитать название населённого пункта: «Итум-Кале». Въехав в село и покружив по его улицам, мы остановились у высокого каменного забора, за которым стоял большой дом из белого кирпича. Вышли из машины и направились к железной калитке. Султан нёс мой саксофон. Калитку открыл мальчишка лет четырнадцати, коротко остриженный, с большими карими глазами. Он жестом остановил нас, потом что-то сказал на своём языке и, как я понял, пошёл привязывать собаку. Войдя в калитку, мы увидели настоящего Цербера, ростом со взрослого льва, который, злобно рыча, грыз железную решётку своей закутки, куда его закрыл мальчишка.

От калитки к дому вела короткая аллея, увитая виноградом. В конце её стоял молодой, красивый горец, как видно, хозяин этого дома. Моих спутников он приветствовал щека к щеке, мне просто подал руку. Мы вошли в дом. Красивый и ухоженный снаружи, внутри он являл собой захламлённый склад. В проходе стояли мешки, очевидно с мукой, сверху на них было наброшено какое-то тряпьё, пахло овчиной, мышами и кошачьей мочой. Мы прошли дальше, в следующую комнату, оттуда вышли на просторную светлую веранду. «Странная архитектура, – подумал я, – сначала входишь в кладовку, затем в дом, а из него на веранду».

На веранде мы уселись за круглый стол в лёгкие плетёные кресла. Вошла девушка-горянка, необыкновенно красивая, высокая и стройная, в длинном чёрном платье, с тугой, толстой косой до пояса. В руках у неё был большой стеклянный кувшин с вином. Она поставила его на стол, слегка поклонилась и вопросительно посмотрела на хозяина – молодого горца. Тот ей что-то сказал, она вышла и через какое-то время принесла пышущую жаром, огромную сковороду с жареной бараниной. Хозяин взял из рук девушки сковороду и поставил её на круглую деревянную подставку, сделанную в виде солнца. Веранда наполнилась сытным запахом остро наперчённого мяса. И хотя я не любил баранину, рот мой наполнился слюной, а в животе от выделения желудочного сока засосало до коликов.

Таким же образом на столе появились стопка лавашей и глубокая миска с белым чесночным соусом. Следующей на очереди была тарелка с горкой крупно нарезанных, вспотевших помидоров. Последними оказались стаканы и вилки. Весь этот процесс явления снеди разогревал жесточайший аппетит и я, вооружившись вилкой, искоса наблюдал, когда кто-то первый подаст пример. Но никто из всех присутствующих с едой не спешил, казалось, что на неё вообще не обращали внимания. За столом вёлся неспешный разговор на непонятном мне языке, и я чувствовал себя здесь не просто лишним, а неким чужеродным образованием на теле этого небольшого общества.

По-видимому, мой жалкий вид с вилкой в руке возымел какое-то действие на присутствующих: один из них подвинул ко мне сковороду с бараниной и даже показал пример – наколол вилкой большой кусок мяса и, прежде чем отправить его в рот, искупал в миске с соусом. После этого зашевелились все, припав к еде. Хозяин разлил вино по стаканам, что-то сказал на своём, непонятном мне языке, все чокнулись и выпили. Выпил и я. Вино оказалось очень лёгким, чуть терпковатым, с кислинкой, с тонким, едва заметным привкусом муската.

После еды все сели играть в нарды, и я снова оказался не в удел. Мне показалось, что мы кого-то или чего-то ждём.

После полудня мы снова сели в старенький «бобик», только водителем на этот раз был тот, которого я посчитал хозяином этого дома. Сопровождали меня уже двое: Султан и ещё один чеченец, имени которого я не знал и до этого не видел.

Без остановки проехали несколько небольших селений, а потом, переехав речку по мосту, оторвались от неё и стали подниматься на лесистый хребет, неожиданно появившийся на нашем пути. По сторонам дороги росли низкорослые буковые деревья, цепляющиеся за брезентовую крышу автомобиля. В лесу было темно и сыро, «Уазик» постоянно «клевал носом», ныряя в глубокие лужи с грязной водой. Вскоре дорога круто пошла вверх. Лес постепенно редел, уступая место луговым склонам с невысоким травостоем. Несколько раз водитель останавливал машину и доливал в радиатор воду, которую набирал в ручье резиновым ведром, сделанным из автомобильной камеры. Последний раз остановились на самом верху хребта. Отсюда открывался великолепный вид на заснеженные горные вершины, расчленённые веером глубоких ущелий.

– Диклосмта, – показав на одну из них, произнёс Султан.

– Красивая, – ответил я.

Мне сразу, почему-то, вспомнилось выражение Остапа Бендера, который, проходя с Кисой Воробьяниновым Крестовый перевал, высказался по поводу красоты гор: «Слишком много шику. Никчёмная красота». Это немного подняло моё настроение и я, чтобы продолжить разговор с Султаном, спросил его:

– А что это за гора, которая чуть правее?

– Комита.

– А вон та, дальняя?

– Это Тебулосмта.

– Всё равно не запомню. Слишком уж мудрёные названия.

– Это грузинские названия. У нас называют их по-другому. Например, Диклосмта называется Дукълуо-Лам.

– Это ещё мудрёней. Тут и язык сломать можно.

Султан засмеялся.

Постояв немного, чтобы остудить мотор и, справив нужду, мы покатили вниз. Дорога выписывала немыслимые кренделя, падая в открывшееся впереди глубокое и узкое ущелье. Я с ужасом смотрел в окно, не переставая в душе восхищаться мастерством водителя, выделывающего немыслимые пируэты на этом стареньком, видавшем виды «Уазике».

Справа показалась наполовину разрушенная сторожевая башня, а за ней дома небольшого селения, раскинувшегося на широкой террасе крутого, обрывистого берега горной реки.

Подъехав к маленькому домику со старой черепичной крышей, мы остановились. Новый сопровождающий, который подсел к нам в Итум-Кале, бросил несколько коротких фраз на своём языке, вышел из машины и ненадолго скрылся в домике. Появился он с новым незнакомцем – бородатым мужчиной лет тридцати-тридцати пяти. За плечами у него висел карабин СКС (я не сильно разбираюсь в оружие, но тут я не ошибся). Незнакомец поздоровался со всеми за руку, включая и меня, затем снял карабин и сунул его нам под ноги. Усевшись на заднем сидении рядом с Султаном, он что-то сказал и все, кроме меня, засмеялись.

Мы выехали из селения и сразу же оказались на узкой, вырубленной в скалах дороге, над бурлящей внизу рекой. Я сидел на заднем сидении, с левой стороны, и вид из окна автомобиля являл мне жуткое зрелище. Казалось, что колёса висят над пропастью, и мы вот-вот улетим в бурлящий поток. Дорога крутым серпантином взбиралась на голый, открытый солнцу хребет, ввинчиваясь в поднебесье. Чтобы вписаться в поворот, водителю приходилось делать два, а то и три захода, сдавая назад. При этом задние колёса «Уазика» буквально зависали над пропастью, с шумом осыпая камни в глубокий каньон, на дне которого кипела белой пеной река. Несколько раз нам всем приходилось выходить из машины, чтобы убрать с дороги большие валуны, которые мы с грохотом спускали вниз. Честно говоря, этот путь я предпочёл бы проделать пешком, настолько страшно было ехать в машине; я просто не понимал настроения моих попутчиков, которые глядя на меня, отпускали в мою сторону весёлые шутки.

К счастью, этот ужас продолжался недолго. Вскоре долина расширилась, и дорога побежала меж покатых лугов, покрытых изумрудной зеленью травы.

Мы подъехали к пастушьему кошу с вагончиком и остановились. Дальше дороги не было. Встретили нас несколько собак, огромных, чуть ли не с телёнка ростом, скаля зубы и грозно рыча. Наш новый попутчик смело выпрыгнул из машины, прикрикнул на собак и те ретировались в сторону овечьего загона. Как видно, он здесь был не впервой и собаки его хорошо знали. Из вагончика вышел заспанный подросток лет пятнадцати и пошёл к нам навстречу. Наш новый сопровождающий что-то сказал ему, показывая на меня, тот кивнул и уставился на меня своими пронзительно-чёрными глазами. Ничего не понимая, я обратился за объяснениями к Султану, пологая, что он один знает русский язык.

– Султан, что всё это значит? Где мы? И зачем мы здесь?

Султан смутился, развёл руками и как-то невнятно произнёс:

– Я сам толком не пойму, зачем мы здесь. Наверно, так нужно.

В сопровождении парнишки-пастуха и нового знакомого, которого все почтительно звали Магомедом, я пошёл к вагончику. Султан шёл сзади и нёс мой саксофон. Оглянувшись, я увидел наш «Уазик», разворачивающийся в обратный путь. Смутная тревога заползала в мою душу. Я не знал, зачем я здесь и есть ли отсюда обратный путь для меня.

По крутой лесенке вместе со всеми я поднялся в вагончик, пропахший внутри креолином, овчиной и варёной бараниной. Случайно мой взгляд зацепился за небольшой осколок зеркала на стене, по-видимому, приспособленного для бритья. На меня глянуло одутловатое, небритое лицо с каким-то нездоровым блеском в глазах. Я даже сразу не узнал его, настолько оно показалось мне чужим и неприятным. На мне был мой ресторанный костюм – пиджак с лунными блёстками, покрытый толстым слоем дорожной пыли и ярко-красный галстук-бабочка на голубой, накрахмаленной рубашке, довольно несвежей и изрядно помятой. Наряд мой был, по меньшей мере, экзотичен и совершенно неуместен для этого случая, но другого у меня ничего не было. «Придётся щеголять в этом, – подумал я, стряхивая пыль с пиджака».

Изнутри вагончик представлял собой комнату, довольно внушительных размеров, как мне показалось, гораздо больших, нежели это казалось снаружи. Примерно половину его занимали спальные места – нары в два яруса, на которых могли бы свободно разместиться человек восемь. У входа, справой стороны, возле небольшого окна была расположена газовая плита, на которой стояла большая кастрюля, источающая тот самый запах варёной баранины. Посередине вагончика находился дощатый стол, возле которого стояли две длинных скамейки. «Интересно, как они его сюда затащили, – подумал я, разглядывая внутреннее содержание вагончика, – сюда и пешком-то страшно подниматься».

Магомед повесил свой карабин на гвоздь и жестом руки предложил всем сесть за стол. Пастушок (так я назвал подростка) поставил перед нами огромную кастрюлю, в которой был горячий шулюм29, достал из настенного шкафчика алюминиевые миски и ложки, нарезал большим ножом хлеб. Все, включая меня, молча принялись за еду. Горячий бульон стал медленно возвращать меня к жизни. Сознание моё прояснилось, даже настроение поднялось, и всё происходящее со мной не казалось уже таким мрачным.

После ужина вышли покурить. Большое оранжевое светило коснулось верхушек гор и окрасило всё вокруг в цвет пламени. Из ближайших вершин я узнал Диклосмту (почему-то только её название запомнилось мне), которая отсюда была похожа на бурку горца с высоко поднятыми плечиками. Она полыхала большим ярким костром в белоснежном хребте совсем близко от нас. Солнце опускалось всё ниже и ниже, прячась за дальний хребет, и всё вокруг менялось с удивительной быстротой: в красках гор стали преобладать фиолетовые тона и от них потянулись длинные тени, ущелья становились глубокими и тёмными, а всё вокруг приобретало вид далёкой, чужой планеты.

Вот и ещё один день вычеркнут из моей жизни. Сколько осталось их? Что ждёт меня впереди? Я никогда не был авантюристом, не искал приключений и не жаждал новых впечатлений. Мне достаточно было тех необходимых жизненных благ, которые делают человека покорным судьбе, привязанным к привычному для него образу жизни – семье, друзьям и тем, чему служишь всю жизнь. Какой-то злой рок вырвал меня из той, прежней жизни, бросил в водоворот событий, к которым я не имел и не хочу иметь никакого отношения.

Мной охватило смятение, отчаяние, безысходность.

Спать устроились на нарах. Я и молодой пастушок, с которым я уже успел познакомиться, взобрались наверх, Султан и Магомед расположились внизу. Моего соседа по «плацкарте» звали Рустам. На самом деле он был старше, чем я думал, в этом году он окончил школу и поступил в Грозненский университет. Со своим дядей Магомедом они пасли скот, принадлежащий его отцу и дяди. Здесь ему нравилось, и место это было скорее местом отдыха для него, чем местом работы. Ещё у него была мечта – купить «КамАЗ» и «калаш». На мой вопрос, зачем ему «калаш», он ответил просто:

– У нас почти во всех есть «калаши». Я бы тоже хотел себе иметь такой.

Пожалуй, это и всё, что я узнал от своего нового знакомого за короткий промежуток времени общения с ним.

После тяжёлого похмелья и длинного, перегруженного событиями дня, я быстро уснул, но сон мой оказался недолог: внизу, со стороны, где спал Магомед, раздался мощный храп, способный разбудить даже мёртвого. Это был даже не храп, а какой-то вой со вздохами и причмокиваниями. Я ворочался с боку на бок, но сон больше не шёл ко мне. Мои мысли переключились на дом, на семью. Вспомнилась Светлана.

После всего того, что произошло со мной, я стал остро чувствовать свою вину перед ней. Все те годы, которые мы прожили вместе, она отдала мне. Учёба, потом работа, бесконечные поездки на всевозможные конкурсы и фестивали, которые финансировались из скромного семейного бюджета, всё это доставалось мне. Ей же досталась доля, как это не банально звучит, «хранительницы семейного очага», и эту ношу она несла покорно и терпеливо.

Особенно трудным испытанием для нас всех явилась смерть Валентины Ивановны, – человека с большим и добрым сердцем. У меня и язык-то не поворачивался называть её тёщей – настолько она была дорога мне, абсолютно во всём заменяя мать. Всё случилось неожиданно и быстро. Для жены это был второй, самый жестокий удар судьбы. Как это получилось? Помню, Лёшка примчался ночью на мотоцикле и сообщил нам, что маму забрала "скорая" – у неё случился инфаркт. Как потом выяснилось, вовсе не инфаркт, а кровоизлияние в мозг, или, как нам объяснили, геморрагический инсульт. Произошло это два с половиной года назад, в дождливый и холодный ноябрь 1989 года. Я помню, как мы в ту же ночь помчались в Белую Калитву, в ту самую больницу, куда её увезли. Только живой мы её всё равно не застали, в ту же ночь она умерла, не приходя в сознание. После этого Светлана на целых полгода впала в депрессию и я просто не знал (а может быть, и не хотел знать) как помочь ей.

У неё были прекрасные вокальные данные. Она могла воспользоваться ими и взлететь на недосягаемую для меня высоту. В сравнении с ней я был ничто. Заурядный музыкант, один из тех, кого клепали в массовом масштабе высшие и средние учебные заведения в советский период. А у неё был голос. Поразительный голос! И если бы она захотела, – к её ногам упал бы весь мир! Но этот голос так и остался с ней, она упрятала его как птицу в клетку. Вместо того чтобы петь на эстрадных подмостках, она отдала себя семье.

А я, одержимый тщеславием, рвался в звёздную высь, пытаясь обмануть самого себя. И чего я достиг? Ничего. Лучшее, на что я мог рассчитывать, – это работа в ресторане. Но и её, эту работу, было не просто найти. Таких, как я, были десятки и каждый из них, штурмуя неприступную крепость начальника РОМА30, надеялся получить тёплое и сытое место в любом кабаке, хотя бы в подменном составе.

Тут же мои мысли переключились на ресторан Аршаковича, на наш пятничный Jazz-club «Friday». «С этими ребятами работать можно, – подумал я, – с ними у нас всё получится».

Внезапно перед глазами возникла сцена вооружённой разборки в ресторане, я отчётливо увидел Жору с окровавленным лицом и выпученными глазами. Потом ко мне явился Яков Борисович и свойственным ему назидательным тоном сказал мне:

– Ну, старина, и влипли же вы…

Нет, нет, это уже был сон.

Глава 12. Рустам

Проснулся я довольно бодрым, от вчерашнего состояния не осталось и следа. Оглядевшись, я заметил, что в вагончике никого не было. Я слез с нар, вышел наружу и уселся на ступеньках. Передо мной открылась невиданная картина, поразившая меня своей необыкновенной красотой. Вся долина внизу была забита туманом, который ровным слоем укрыл всё видимое пространство до самого горизонта. Из него, словно острова в бушующем океане, вздыбливались вершины гор, окрашенные в ярко-оранжевый цвет. Огромный багровый диск солнца висел над этим диким хаосом, являя картину первозданного мира.

Словно завороженный, я смотрел на это чудо, не в силах оторвать свой взгляд.

– Эгей! – Услышал я голос Рустама, – ты что, никогда не видел рассвет?

– Такого не видел, – ответил я.

Я сразу не заметил моего соседа по «плацкарте», который поодаль от вагончика играл с собакой. Он направился в мою сторону и огромная овчарка, опередив его, в несколько прыжков очутилась рядом со мной. Осклабившись большими жёлтыми клыками, она смотрела на меня, роняя слюну.

– Чок! Чок! – крикнул Рустам, и собака послушно села на задние лапы.

– Не бойся, – повернувшись ко мне, сказал он, – она не тронет.

– Ну и зверь, – покосившись на собаку, промямлил я, – такая и голову откусит, глазом не моргнёт.

Рустам засмеялся:

– Нет, она на человека без команды не бросится. Вот на зверя – да. С волком она справится в два счёта. И медведя не боится, только старается зайти на него сзади.

– А ты чего так рано встал? – зевая, спросил я у Рустама.

– Я всегда рано встаю. Овец надо выгнать, коров подоить.

– Ты сам их доишь?

– А что здесь такого?

– И сколько их у тебя?

– Доятся всего две. Остальные нетели. Да ещё бычки.

– А где остальные?

– Коровы?

– Да нет, люди. Султан и Магомед.

– А… они ушли ещё раньше, я и не видел когда.

– Ну и храпит же твой дядька! Я еле дождался утра!

– Храпит. Как трактор. Я уже привык. Раньше тоже не мог спать. А сейчас я его и не слышу. Молока хочешь?

– Нет, я его не пью. У меня даже при одном виде на него начинается понос.

– Я тоже молоко не пью. Пойдём тогда чаю попьём. С сыром. Сыр ты ешь?

– Сыр, да.

Мы зашли в вагончик. Рустам налил в чайник воды из ведра, стоявшего на столе, и поставил его на газ.

– Тебе не скучно здесь? – спросил я его.

– Нет, что ты! Здесь некогда скучать! Бывает иногда, когда дождь идёт. А это что у тебя за штука? – показывая на футляр, спросил он.

– Саксофон.

– Покажи.

Я открыл футляр и перед удивлённым юношей сверкнул золотом в тёмно-синем бархате доставшийся мне от Жоры саксофон.

– Ух, ты! Ты на нём играешь?

– Играю.

– А сыграй что-нибудь.

Я собрал инструмент и заиграл на нём «Body And Soul»31, первое, что взбрело мне в голову. Рустам слушал меня очень внимательно, а по окончании спросил:

– А мне можно попробовать?

– Это не так просто, – ответил я, – для этого надо долго учиться.

– А научишь?

– Ну, если такая возможность у меня появится, научу.

Закипел чайник и Рустам, подхватив его тряпкой, поставил на стол.

– Тебе чем заварить? Просто заваркой или горным чаем?

– А что такое горный чай?

– А это здесь растёт, в горах. Его ещё называют рододендрон. Попробуешь?

– Давай.

Рустам заварил кипяток в моей кружке сухими листьями, по форме напоминающими листья магнолии и по вагончику разлился тонкий аромат, не знакомый мне ранее. Накрыв кружку блюдцем, он отставил её в сторонку, объяснив при этом:

– Он должен хорошо настояться, тогда будет правильно.

Разломив лаваш пополам, он круто намазал обе половинки маслом и уложил на них по увесистому ломтю сыра.

– Ешь, – он протянул мне одну половинку, – такого сыра ты ещё не пробовал.

После завтрака мы вышли из вагончика и уселись на ступеньках.

– Ты не куришь? – спросил я его.

– Дядя не разрешает. Вообще-то, пробовал. В школе у нас все пацаны курили.

– А ты, в какой школе учился?

– В Итум-Кале. У нас в селе одна школа. А если я закурю, ты не скажешь дяде?

– Нет, конечно. Кури, если хочешь.

Рустам вошёл в вагончик и вернулся с пачкой сигарет. Встряхнул и протянул мне.

– Я не курю.

– И не курил?

– Нет, не курил.

– А косяк пробовал?

– Нет. А ты?

– Я пробовал. У нас все пацаны тянут.– Затушив окурок о сапог, он спрыгнул со ступенек. – Ну, мне пора. Надо овец подогнать.

Рустам отвязал от изгороди коня, легко вспрыгнул на него и быстро поскакал вверх по склону. Собака тоже сорвалась с места и побежала вслед за всадником.

Оставшись один, я снова предался своим мыслям.

Солнце уже стояло высоко. Туман, который заполнял долину, рассеялся. На юго-востоке в ослепительно белой папахе, подпирая небо, высилась Диклосмта. С её стороны дул слабый, прохладный ветерок.

Идиллическая картина окружающей природы совсем не согласовывалась с тем, что творилось в моей душе. Тревога, растерянность, страх бродили во мне, сменяя друг друга, и никто не мог рассеять мои опасения, никто не мог определённо сказать, для чего я здесь и кому я нужен.

Вскоре вернулся Рустам. Он снял с коня уздечку, спутал ему передние ноги ремнём и отвёл его пастись за изгородь.

– Проголодался? – подойдя ко мне, спросил он.

– Нет, нет, ничего, – ответил я.

– Поиграешь ещё на этой штуке, а?

– Понравилось?

– Понравилось… Мне бы так!

Я собрал саксофон и сыграл несколько джазовых тем. За всё время игры Рустам сидел, не шелохнувшись, и слушал меня с неподдельным интересом.

– Это джаз? – спросил он меня, когда я закончил играть.

– Джаз, – ответил я. – Как ты узнал?

– Я догадался. У нас такую музыку нигде не продают.

– Как это, не продают?

– Ну, кассеты.

– А… да их, наверно, нигде не продают. Может быть, только в специальных магазинах.

– А ты, говорят, хороший музыкант.

– Кто тебе сказал?

– Султан говорил дяде.

– А он не говорил, случайно, зачем меня сюда привезли?

– Нет, не говорил. А, правда, научишь?– продолжил он без всякой логической последовательности.

– Научу. Если есть желание.

Он осторожно взял саксофон в руки, повертел, разглядывая, потом дунул в него, издав гусиный выкрик, и так же осторожно положил его на крышку футляра.

– А сколько он стоит?

– Тот, кто покупал его, сказал, что три тысячи долларов.

– Ого! И «калаш» стоит столько же.

– А что бы ты купил, если бы у тебя был выбор: саксофон или, как ты его называешь, «калаш»?

– Не знаю. Наверное, саксофон.

Я посмотрел на Рустама. Обыкновенный мальчишка. Невысокого роста, щупленький, коротко остриженный, с живыми карими глазами. Хорошо говорит по-русски, почти без акцента. Я слышал о том, что в Чечне среди молодёжи бродят экстремистские настроения, а здесь я видел простого сельского паренька, который собрался учиться в университете и которого совершенно не интересует политика. И если ему и нужен «калаш», то только для того, чтобы удовлетворить собственное честолюбие: «У нас почти во всех есть «калаши», – вспомнились мне его слова. Он с удовольствием пасёт коров и овец, помогая дяде, ест простую пищу, которую, большей частью готовит сам.

Я ничего не могу сказать об остальных членах всего этого сообщества, вернее о взрослой его части. Мне трудно судить об этих людях. Тем не менее, находясь здесь, я не чувствовал к себе никакой враждебности. Наоборот, они обращались со мной как с равным, и если бы не та таинственность, с которой я связывал своё появление здесь, то можно было бы предположить, что я нахожусь в гостях.

– За водой со мной сходишь? – услышал я голос Рустама. Задумавшись, я не сразу сообразил, что он обращается ко мне.

– Схожу. Это далеко?

– Нет, недалеко. Здесь рядом есть ручей.

– Я не к тому. Мне чем дальше, тем лучше. Засиделся я.

Рустам засмеялся:

– Я тоже долго не могу сидеть на одном месте.

Мы сходили с Рустамом за водой, потом он принялся чистить картошку. Я попросил у него нож, и мы с ним быстро начистили полведра, после чего он поставил на огонь большую кастрюлю для супа.

Ближе к вечеру приехал уже знакомый мне «бобик», за рулём которого был молодой горец из Итум-Кале. Его пассажиром оказался тот самый «небритый дядька», который ругался в Шатое с водителем. Они поздоровались с нами, «небритый» спросил что-то у Рустама на своём языке и оба скрылись в вагончике.

– Кто это? – спросил я Рустама.

– Который помоложе – это мой двоюродный брат Умалат, а тот второй, откуда-то приезжает, наверное, из Грозного. Я его не знаю, но вижу часто.

Чуть позже прибыли Султан и Магомед. К их лошадям были приторочены мешки, небольшие, но довольно увесистые. Их сразу же перегрузили в «бобик» и те, кто приехал на нём, сразу же укатили вниз.

Мне всё это показалось странным: и те мешки, которые они погрузили в машину и та поспешность, с которой они уехали.

– А чего это они не остались ужинать? – тихонько спросил я Рустама.

– Им надо дотемна спуститься в долину. Ты же видел, какая там дорога?

– А что это они увезли?

– Не знаю. Дядя говорил, что это соль для скота.

Султан с Магомедом умылись, поливая друг другу из ведра, и прошли в вагончик. Проходя мимо, Султан подмигнул мне:

– Не переживай, Саня, всё будет хорошо!

Потом похлопал меня по плечу и добавил:

– Тебя уже ждут. А сейчас пойдём ужинать.

– Где меня ждут? – спросил я его.

– Сейчас я тебе ничего не могу сказать. Скоро сам всё узнаешь.

После ужина Султан сказал, что мы уезжаем. Он о чём-то попросил Рустама, и тот подвёл ко мне своего коня, на котором ездил за овцами.

– Его зовут Маржан. Он смирный, – сказал он, – ты не бойся его.

– Почему Маржан? – спросил я Рустама.

– По-русски это будет Сапфир.

– А его как зовут? – я кивнул в сторону коня Султана.

– Мох. Мох – это Ветер. У Султана хороший конь. Ему за него четырёх коней давали, он не взял.

Я никогда не ездил на лошадях, более того, я даже не знал с какой стороны к ним подходить. Рустам помог мне взобраться на коня, и я, устроившись в седле, понял, что это не так уж и плохо.

Султан уложил мой саксофон в мешок и приторочил его к седлу своего Моха. После этого он легко вспрыгнул в седло, отчего его конь взвился свечкой и, протанцевав на задних ногах один круг, стал, покорно опустив голову. Обернувшись, Султан что-то крикнул Рустаму, тот привязал уздечку моего коня к хвосту Моха, затем подошёл ко мне и сказал:

– Держись крепче. И не бойся.

Подумав, он добавил:

– Я тебя обязательно найду, где бы ты ни оказался!

Наш «тандем» тронулся и уже издалека я снова услышал голос Рустама:

– Дала мукълахь кхин а гур ду вай!

Султан обернулся и перевёл его слова:

– Он сказал тебе: «Даст Бог, увидимся!».

Глава 13. Бессмертники

С первых дней моей практики я быстро освоился со своими обязанностями по работе, сдружился с ребятами из ансамбля, которые почему-то очень благоволи мне. Со Светланой мы тоже стали друзьями, хотя иногда и возникали у нас с ней мелкие ссоры, в основном из-за предлагаемого мной репертуара. Петь джаз она категорически не хотела, и я буквально силой навязывал ей «вечно зелёные хиты» Эллы Фитцджеральд и Билли Холидей. Все мои старания привить ей любовь к джазу оказались тщетными исключительно из-за отсутствия материала для прослушивания. Из всего того, что я предлагал ей, у меня в сравнительном достатке была только Элла Фитцджеральд. Как раз в это время фирма «Мелодия» выпустила пластинку с несколькими её песнями, в частности «Summertime» в дуэте с Луисом Армстронгом. Тогда джаз только начинал культивироваться в СССР и всю информацию мы черпали из радио, в частности из передач Уиллиса Коновера, которые прослушивались на коротких волнах шесть раз в неделю после полуночи. Мы записывали его передачи «Jazz Hour»32 на магнитофоны, а потом тексты переводили на русский язык и списывали перевод в тетрадки. Качество же записываемой музыки было катастрофически низким, но и это было для нас тогда величайшим достижением.

Очарованный голосом Светланы, я всеми силами пытался увлечь её джазом, и, если бы у меня было в достатке музыкального материала для иллюстраций, несомненно, победа была бы за мной.

Характер у Светы оказался сложным: она была очень вспыльчивой, хотя и быстро отходила и ещё необыкновенно ранимой – даже безобидная шутка в её сторону могла вызвать у неё болезненную реакцию. Обнаружилось это буквально с самого начала наших с ней творческих изысканий.

Получив распоряжение о создании агитбригады на период уборочной страды, мы все вместе дружно взялись за дело. Я быстро набросал сценарий (благо, в библиотеке нашёл подходящий материал) и мы приступили к репетициям. Репетировали всю неделю по вечерам, а в субботу и воскресенье договорились поработать с утра. На последней репетиции я сидел в зале и делал замечания по ходу всего происходящего на сцене. И если с самим выступлением было, в общем-то, всё в порядке, то сам выход представлял собой неприглядное зрелище. Несколько раз я возвращал всех участников на исходную позицию за кулисы и заставлял их выйти красиво и непринуждённо. Обращая внимание на походку Светланы, я сделал ей замечание:

– Света! Ну как ты выходишь? Ты посмотри на Довгаль Юлю! Она плывёт, словно лебёдушка, а ты скачешь как кенгуру!

Светлана резко остановилась и, повернув ко мне залитое краской лицо, выпалила:

– Счастливого плаванья тебе и твоей лебёдушке!

С этими словами она спрыгнула со сцены и выбежала из зала. На какой-то миг воцарилась полнейшая тишина, которую нарушила Юлька:

– Зря ты с ней так, Саша. Теперь она не придёт, проси не проси. А завтра нам выступать.

– Ладно, я поговорю с ней. Все свободны.

Раздосадованный, я вышел из дома культуры и направился домой, в надежде помириться со Светой. Дома я её не застал, ни Лёшка, ни Валентина Ивановна её не видели.

– Может быть, она пошла на скамеечку? – высказала предположение Валентина Ивановна, когда я рассказал ей о случившемся. – Когда она чем-то расстроена, она обычно уходит туда и долго там сидит, пока не выплакает все слёзы.

– А что это за скамеечка? – спросил я её. – И где она находится?

– Эту скамеечку сделал наш папа, когда ещё был жив. А находится она на горе, сразу за посёлком.

– А как туда можно попасть?

– А как выйдешь из посёлка, прямо иди по дороге и там увидишь высокую горку, поросшую кустарником. Поднимешься на неё и там, на полянке, скамеечка.

– А в какую сторону идти?

– В сторону Ясногорки, по старой дороге. Сначала пойдёшь по нашей улице, а через один квартал свернёшь вправо и идёшь до конца посёлка. А там увидишь.

В ту же секунду я сорвался с места и помчался в сторону, указанную мне Валентиной Ивановной. Но, то ли моя поспешность, то ли ещё какая другая причина, помешали мне правильно сориентироваться на местности, и я попросту заблудился. Старая, заброшенная дорога завела меня в какой-то овраг и, пропетляв в нём несколько сот метров, закончилась у поросшего бурьяном глинища. Из оврага я выбрался по еле заметной тропинке, которая вывела меня на обширное степное пространство, сплошь поросшее красивыми душистыми цветами, похожими на маленькие пурпурные солнышки. Отсюда открывался великолепный вид на излучину Северского Донца. Река, окаймлённая зелёной полосой леса, за которым лежали ровные квадраты нескошенных хлебов, ослепительной синевой блестела в лучах полуденного солнца. В знойном летнем воздухе висел пряный запах полыни и чабреца, кузнечики отчаянно стрекотали, а неутомимые шмели басовито гудели, перелетая с цветка на цветок. «Какая красотище! – подумал я. – Как жаль, что у меня нет фотоаппарата! Впрочем, разве можно запечатлеть всё это бесчувственным инструментом?».

Я долго и с упоением рассматривал идиллическую картину летнего дня, а потом собрал большой букет ярких солнышек и пошёл в сторону близлежащего холма. На моём пути оказался ещё один овраг, поросший лесом и с пересохшим ручьём. Чтобы сократить расстояние, я решил идти напрямик, но увяз в липкой глине, из которой с трудом смог вырвать свои сандалии. Выбравшись на сушу, я направился в сторону реки с намерением привести в порядок себя и свою обувь. После всего этого мне уже было не до скамеечки. По берегу реки я добрался до каменного карьера, а оттуда вернулся в посёлок.

Перед тем как войти в калитку, я спрятал цветы под рубашку, затем тихонько подобрался к распахнутому окну Светиной комнаты и положил их на подоконник. Так же осторожно я прошёл в свою комнату и улёгся на кровать.

Я не знаю, сколько прошло времени потому что, наверное, уснул. Очнулся я от какого-то лёгкого движения возле себя. Я открыл глаза и увидел Светлану. Она сидела на подоконнике, поджав ноги под себя, и весело смотрела на меня. В руках у неё был букет тех самых цветов, которые я принёс ей; она держала их у своего рта, как бы вдыхая их аромат. Я мигом сбросил с себя сон и, поднявшись, обратился к окну.

– Спасибо за цветы, – улыбнувшись, сказала она. – Где ты их нарвал?

– В поле. Я пошёл искать тебя, а нашёл эти цветы. Красивые, правда?

– Это бессмертники. Папа их очень любил.

– Почему бессмертники?

– Потому что они никогда не умирают. Даже когда высохнут, они остаются такими же яркими и душистыми.

– А ты где была?

– Я училась красивой походке. Показать?

– Покажи.

Света спрыгнула с подоконника и стала прохаживаться вдоль окна, нарочно выворачивая ноги и подёргивая плечами.

– Ну, как?

– Здорово! – смеясь, ответил я. – Сам Чаплин позавидовал бы!

Света подошла к окну и, перегнувшись через подоконник, сказала:

– Вот так завтра я буду выходить на сцену.

Я вплотную приблизился к ней, коснувшись своим лбом её лба.

– Ты прости меня, Светлячок. Я был не справедлив к тебе. Не обижайся, пожалуйста.

Она наклонила голову так, что моё лицо окунулось в её волосы, и тихо произнесла:

– А я и не обижаюсь уже.

Я обнял её за плечи и поцеловал в голову.

– Ты умница… ты… ты… – я не знал, что сказать ей, я подбирал слова, а голова кружилась от запаха её волос, – ты… ты… замечательная девчонка… я тебя… я просто без ума от тебя…

– Сашка…

Она выдохнула моё имя. Потом тряхнула головой и просто сказала:

– Идём обедать. Мама зовёт.

Глава 14. Ночной переход

Было уже почти темно, когда мы добрались до маленькой кошары, упрятанной в глубокой теснине, на берегу резвого ручья. Вначале верхом было ехать очень даже неплохо, но потом, когда широкая тропа, пролегающая зелёными лугами, сменилась на узкую, повисшую над пропастью, тропинку, стало страшно. С высоты седла, в которое я уцепился мёртвой хваткой, было видно глубоко вниз, и эта бездонная глубина захватывала и пугала, до судороги вжимая ноги в бока лошади. Мне не было необходимости управлять Маржаном, так как он был привязан уздечкой к хвосту впереди идущего коня Султана, но и того, что я испытал, сидя на его спине, оказалось достаточно, чтобы одеревенели все мои конечности. По прибытии на кошару я не мог даже пошевелить пальцами рук, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно слезть с коня. Султан это, очевидно, понял, так как сразу же помог мне опуститься на землю.

Пригнувшись, чтобы не зацепиться головой за притолоку, мы вошли в низкую лачугу, освещённую внутри керосиновой лампой. В нос ударил тяжёлый дух овчины, копоти, псины и табака. Я не сразу разглядел в темноте хозяина этого жилища – старца с большой седой бородой. И если бы не его одежда (а одет он был в длинную чёрную бурку без пояса), то его можно было бы принять за монаха-отшельника или, скорей всего, обитателя староверческого скита. Он сидел на каком-то возвышении в самом углу своей обители, у его ног лежала большая чёрная собака. При нашем появлении собака встала и скрылась под деревянным настилом, укрытом разноцветным тряпьём.

Старец подкрутил фитиль лампы, темнота немного отступила, и я смог рассмотреть внутреннюю часть этого убогого жилища, представленного сплошь в чёрном цвете. Стены, сложенные из плоского чёрного камня, были увешаны чёрной паутиной, паутина свешивалась с бревенчатого потолка, чёрного от копоти.

Чёрный старец, чёрная собака, чёрная хижина, пропитанная чёрной темнотой…. Всё это внушало какой-то суеверный трепет, волновало воображение, ввергало в пучину неизвестности и таинственности. Впрочем, я уже смирился со своей участью, меня уже не пугало всё то, что стояло за гранью моего понимания.

Султан о чём-то разговаривал со старцем, причём говорил в основном Султан, старик лишь кивал головой и приглаживал свою бороду. В процессе всего разговора я стоял у двери, безучастный ко всему происходящему.

Внезапно дверь отворилась, впустив свежую струю воздуха и из темноты вынырнул чей-то грубый голос:

– Сихлолаш!33

От неожиданности я вздрогнул и отступил вглубь хижины. Султан обернулся и нехотя произнёс:

– Кху сохьта!34

Старик поднялся со своего места, провёл ладонями рук у своего лица, пригладил бороду и тихо сказал:

– Диканах дог дуьллур дац вай!35

Из всего услышанного мною я ничего не понял, но какой-то внутренний голос мне подсказал: «Всё только начинается».

Я и Султан вышли из хижины. На фоне звёздного неба чётко выделялись два силуэта всадников. За спинами у них поблёскивало оружие, как мне показалось, карабины. Султан снова привязал уздечку моего коня к хвосту своего Моха, помог мне взобраться в седло, и мы тронулись в путь.

Ехали не спеша вдоль горной речки, переправляясь вброд с берега на берег. Ущелье постепенно сужалось – справа и слева поднимались высокие стены, закрывающие звёздное небо. Тропа круто пошла вверх, взбираясь на высокий гребень. Река осталась слева в глубоком каньоне, шум её едва доносился до моих ушей. На тропе стали попадаться пятна снега, резко выделяющиеся своей белизной на чёрных камнях.

Я сидел, крепко уцепившись обеими руками в луку, полностью доверившись Маржану. «Держись крепче и не бойся» – вспоминал я последние наставления Рустама. Тропа стала настолько узкой, что я несколько раз ударился коленом о выступы скальной стены, сопровождающей нас справа. Под воздействием страха, сковавшего всё моё существо, я не чувствовал боли, а скальная стена казалась неким оплотом безопасности. Подковы лошадей высекали крупные искры, ярко пыхающих в темноте, а камни, вылетающие из-под копыт, срывались в пропасть и бесшумно в ней исчезали. «Хорошо, что темно, – билась в моём мозгу мысль, – хоть не так страшно».

Сверху стали сползать рваные клочья тумана. Вскоре туман стал настолько плотным, что не стало видно головы лошади. В лицо ударила колючая снежная крупа. Холод пробирал до самых костей, меня стал бить озноб.

Мы продолжали медленно продвигаться верх. Лошади храпели. Внезапно туман осел, провалившись в глубокое ущелье, крупа перестала хлестать по лицу, в небе заблестели звёзды. Выехав на небольшую ровную площадку, процессия остановилась. Ко мне подошёл Султан и сказал, чтобы я слезал с лошади.

– Перекур. Дальше пойдём пешком. Будешь идти, и держаться за хвост своего Маржана.

Я молча повиновался. Глядя на огоньки сигарет, вслушиваясь в обрывки разговоров, смешки и весёлые возгласы, я постепенно успокоился. Во мне уже не было того панического страха, который захватил меня с самого начала нашего передвижения.

Дальнейший путь проходил в пешем порядке. Тропа сузилась настолько, что даже пешком по ней было страшно идти. Я почему-то боялся, что мой конь может оступиться и сорваться в чёрную пустоту, поэтому одной рукой я держался за лошадиный хвост, другой опирался о скалы, видя в них более надёжную опору. Таким образом, мы прошли ещё около получаса, пока, наконец, не вышли на широкую и ровную спину хребта или плато.

Над горой, слева от нас, показалось зарево. Это вставал месяц. Впереди открылось огромное снежное поле, отсвечивающее синеватым, призрачным светом. По всей видимости, это был ледник.

Наша процессия замедлила ход и вскоре остановилась. Подошёл Султан и, похлопав меня по плечу, сказал:

– Ну, вот и приехали. Дальше конь тебе не понадобится.

Почувствовав, что я дрожу от холода, Султан снял с себя безрукавку, сделанную из бараньей шкуры, и набросил на мои плечи.

– Одень кхакханан36. Иначе околеешь.

– А ты?

– Я дальше не иду. Отсюда тебя поведут другие.

С этими словами он протянул мне руку и добавил на своём языке:

– Дала мукълахь кхин а гур ду вай!37

– Что это такое? – спросил я его.

– Это означает, что мы ещё встретимся.

Я пожал его руку.

– Спасибо. За жилетку спасибо. При случае я верну её тебе.

Султан рассмеялся:

– Это тебе на память. Не обижайся на меня.

Похлопав меня по плечу, он отвернулся и пошёл к своему Моху.

По количеству теней на светлом фоне ледника я понял, что нас стало значительно больше, по крайней мере, на четыре человека. Я не видел, когда они успели присоединиться к нам, скорее всего, они поджидали нас здесь. К тому же, эти четверо были без лошадей, что подтверждало мою догадку.

Один из них подошёл к Султану и что-то ему сказал. Султан отвязал мой саксофон и передал его подошедшему.

Снова плотной массой навалился туман. Звёзды пропали, а там, где всходила луна, образовалось большое светлое пятно. Силуэты людей стёрлись и угадывались по красным точкам огоньков от сигарет.

Султан и те двое, которые сопровождали нас от лачуги, сели на лошадей и поехали вниз, почти сразу же исчезнув в тумане.

– Марша йойла! Гур ду вай!38– услышал я голос Султана уже издалека.

Я почувствовал себя одиноким и беззащитным, тревога и страх снова стали заползать ко мне в душу.

Ко мне подошёл один из тех четырёх, силуэты которых я разглядел при луне и стал что-то говорить на своём языке, показывая конец верёвки. Вначале я не понял его намерений, но потом до меня дошло, что нужно обвязаться. Он продел верёвку мне подмышки и ловко соорудил на моей груди какой-то замысловатый узел. Подёргав конец, он убедился, что верёвка не стягивает меня, затем пристегнул меня к себе и направился в сторону ледника. Остальные, которые тоже были связаны верёвкой, последовали за нами.

Идти по леднику было очень скользко, несколько раз я падал, обдирая руки о его шершавую поверхность. В таких случаях мой проводник терпеливо ждал, пока я поднимусь, затем выбирал покороче верёвку, натягивал её, и тащил, облегчая моё движение верх по леднику. Минут через двадцать мы остановились возле узкого скального прохода. Проводник отвязал от меня верёвку и жестом попросил пройти вперёд. Мне показалось, что земля подо мной дрогнула – сработал какой-то механизм. Мы вошли в узкие скальные ворота, и я снова услышал тот же механический шум, а обернувшись, увидел, как большая чёрная тень надвигается на звёздное небо.

– Ларлолахь, лами бу!39 – крикнул один из этих четырёх.

Ничего не поняв, я остановился, но мой проводник посветил маленьким фонариком мне под ноги, и я увидел грубые, каменные ступени, круто уходящие вниз.

Я шёл, подсознательно считая ступеньки. Досчитав до шестидесяти, мы остановились у металлической двери, над которой горела маленькая синяя лампочка. Отперев дверь огромным ключом, похожим на кочергу, один из моих сопровождающих прошёл вперёд, пропустил остальных и запер дверь изнутри на большой засов, на который набросил висячий замок. Передо мной открылся длинный коридор, свод и стены которого представляли собой пещеру, украшенную травертиновыми40 натёками. Под ногами шуршала мелкая галька. По бокам горело несколько маленьких лампочек, поэтому здесь было довольно светло. Пройдя этот коридор, мы снова оказались у двери. Мой проводник легко открыл её, потянув за ручку. Дальше мы пошли с ним вдвоём, оставив остальных за дверью. Второй коридор оказался гораздо длиннее первого, извиваясь, он полого спускался на довольно значительную глубину. Освещён он был слабо, но я, всё же, заметил в нём несколько ниш, закрытых такими же металлическими дверями. Подойдя к одной из них, мой проводник отпер её ключом и жестом пригласи меня войти. Я сразу же оказался в маленькой, почти квадратной комнате, примерно три на три метра, потолок и стены которой были украшены жёлто-коричневым травертином.

Пол был покрыт ковровой дорожкой ярко-зелёного цвета. Слева от входа стояла узкая разборная кровать, рядом тумбочка с маленькой настольной лампой. Справа, у самой двери, стоял оцинкованный бачок с крышкой и краном – очевидно с питьевой водой.

Справа от входа была ещё одна дверь, которая вела в туалет, представляющим собой обыкновенный толчок с непрерывным током воды. Здесь же, в туалете находилась умывальная раковина, а точнее ниша, вырубленная в стене. Из тонкой металлической трубки непрерывно текла тёплая вода, пахнущая сероводородом.

Исследовав своё новое жилище, я присел на кровать. Моего проводника уже не было. Надо полагать, дверь была заперта, но для меня это уже было безразлично, и я даже не захотел в этом удостовериться. Смертельная усталость просто валила меня с ног и я, разобрав постель, влез под грубошёрстное одеяло и мгновенно провалился в небытие.

ЧАСТЬ II

Глава 1. В заточении

Я не знаю, сколько прошло времени с начала моего заточения. Может неделя, может больше. Та регулярность, с которой мне приносили еду, не давала мне опоры во времени, и я уже давно потерял счёт дням или ночам, если таковые существовали для меня. Больше всего я страдал от отсутствия алкоголя, мне казалось, что это была моя самая большая потеря, гораздо большая, чем свобода.

Раньше я не замечал за собой алкогольной зависимости, мне всегда казалось, что употребление спиртного происходит только от желания, но никак не от необходимости. Я думал, что можно всегда безболезненно отказаться от него, достаточно было сказать себе «нет» и этим «нет» решить все проблемы. Но всё дело в том, что это пресловутое «нет» я постоянно откладывал, успокаивая себя тем, что время для него ещё не наступило.

Еду приносил мне молодой, подвижный чеченец по имени Хусейн. Был он весёлый и добродушный, хотя весь вид его говорил об обратном: до блеска полированная бритвой голова, густая, чёрная борода, простирающаяся почти до самых глаз и полная камуфляжная упаковка. Когда я увидел его в первый раз, во мне возникли ассоциации с тем самым «злым чеченом», которого описал в «Казачьей колыбельной» Лермонтов:

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал…

Первое время он почти не разговаривал со мной, просто приходил, а точнее, вваливался в моё жилище, грациозно манипулируя подносом, ставил еду на стол и почти сразу же уходил, отрабатывая задним ходом. При этом его рот растягивался в широкой улыбке, пробивая брешь в густой бороде и обнажая крупные, словно белые рояльные клавиши, зубы.

На мой единственный вопрос «Почему я здесь?» он отвечал однозначно: – «Всему своё время». Вначале меня это просто раздражало, потом я привык к такому его поведению, справедливо пологая, что ему была дана такая установка.

Иногда он задерживался у меня, но ненадолго, только лишь для того чтобы справиться о моём здоровье и спросить не надо ли чего. В таких случаях я просил у него вина, но на этот счёт у него всегда был заготовлен один и тот же ответ:

– Коран запрещает нам пить вино, поэтому его здесь нет.

Еда, которую он приносил, тоже не отличалась особым разнообразием и вся она, как я полагал, была приготовлена из консервов или концентратов. Никаких овощей и фруктов. Один раз, правда, по моей просьбе, Хусейн принёс мне большую луковицу и от себя лично банку консервированной черемши. Хлеба тоже было не в достатке, в основном, это были пресные лепёшки, совсем маленькие и мне их, как правило, не хватало.

– Это завтрак или ужин? – спрашивал я Хусейна, когда он приходил ко мне.

– Это обед, – с неизменным постоянством отвечал он мне.

При этом он, как всегда, широко улыбался, и даже густая чёрная борода не могла скрыть его размашистой улыбки.

Однажды он принёс мне небольшой музыкальный центр и целую коробку кассет, которые, при моём беглом осмотре, оказались копиями дисков с записями джаза. В основном это были зарубежные лейблы, больше американские, но были и копии наших, советских пластинок, в частности «Джаз над Волгой», – запись с джазового фестиваля 1981 года.

Я сразу же заинтересовался этим счастливым приобретением, позабыв даже поблагодарить Хусейна, который на этот раз совсем не спешил уходить от меня и уселся на кровать рядом со мной со своей неизменной, широченной улыбкой.

– Вот это да! – воскликнул я, наконец. – Ну и молодец же ты, Хусейн! Откуда у тебя это богатство?

– Леон передал. Там ещё целая куча книг, сразу не мог унести. Не возражаешь, если я потом принесу?

– Леон? А кто такой Леон?

– О! … Леон, – это… – Но тут Хусейн запнулся и после небольшой, но многозначительной паузы закончил:

– Скоро сам узнаешь. Может быть, даже завтра.

– Что значит, завтра? Разве здесь существуют вчера, сегодня, завтра? …

– Существуют. Вот сейчас там – он поднял вверх указательный палец – вечер. Ну, где-то около восьми часов.

– А день? Какой сегодня день? Какое число?

– Среда, 25 августа. Я тебе завтра часы принесу. Хочешь?

– Зачем? У меня же теперь приёмник есть, – я кивнул на магнитолу.

– Приёмник есть, только он здесь не работает.

– Жалко. Я бы не только время знал, но и вообще…

Я вспомнил вдруг про Светлану и незаметно для себя вслух произнёс:

– Послезавтра у жены день рождения…

– Хотел бы её поздравить? – после некоторого молчания спросил Хусейн.

Я промолчал. Внезапно охватившая меня тоска заглушила вспыхнувшую было радость от подарка Леона, которого я ещё не знал, но который, по моим ощущениям, должен сыграть в моей жизни значительную роль.

Глава 2. Лодка

После успешного выступления нашей агитбригады, с которой мы побывали на четырёх полевых станах, мне предоставили выходной. Пришёлся он на середину недели и я решил, наконец-то, выполнить просьбу Лёшки пойти с ним на рыбалку.

Договорились выйти пораньше, часов в шесть утра, но я, по обыкновению проспал (хотя, по словам Лёшки, он и будил меня громким стуком в окно) и выбрался из своей комнаты часов в девять, когда солнце стояло уже высоко и пекло немилосердно.

Света согласилась показать мне место, где обычно рыбачит Лёшка и, наскоро позавтракав, мы отправились с ней на реку.

Лёшку мы нашли сразу. Он и ещё двое пацанов приблизительно одного возраста сидели на деревянном мостке, напряжённо всматриваясь в вплавленные в оловянную воду поплавки. Лёшка укоризненно посмотрел на меня, всем своим видом выказывая обиду, но промолчал и снова вперил свой взгляд на неподвижный поплавок.

Я вытащил из воды его садок, в котором барахтались с десяток некрупных сазанчиков и, чтобы как-то загладить свою вину, восторженно воскликнул:

– Ну ты молодец, Лёха! Таких красавцев наловил!

Лёшка повернулся ко мне и лицо его просветлело.

– У меня бы так не получилось, – продолжал я. – На кукурузу ловил?

– Не, на червя, – ответил Лёшка. – На кукурузу не клюёт.

Помолчав немного, он добавил:

– Я тебе тоже удочку принёс. Будешь ловить?

– Попробую, – неуверенно произнёс я. – Вообще-то я не умею.

– А что здесь уметь? Всё очень просто! Я тебя сейчас научу.

Лёшка отложил свою удочку и стал собирать другую, состоящую из нескольких бамбуковых колен.

Я поискал глазами Свету и увидел её стоящей чуть поодаль, на берегу, у самой воды. Она посмотрела на меня, улыбнулась ямочками на щеках и помахала рукой, приглашая искупаться. Я сразу же оказался в двойственном положении – с одной стороны мне очень хотелось присоединиться к Светлане, а с другой не хотелось обидеть Лёшку, который уже суетился, налаживая для меня снасть.

– Лёш, а давай вначале искупаемся. Такая жара, просто ужас!

– Не, я купаться не буду. Я потом, с пацанами. А ты искупайся, если хочешь. Вон, Светка тебе машет!

Я обрадовался такому повороту дела и, стащив с себя одежду, направился к Светлане. Я уже был на полпути к ней, когда услышал вдогонку:

– Только не здесь, а то вы нам всю рыбу распугаете!

Мы со Светой прошли немного вверх по течению и оказались на небольшом пляже, представляющим собой узкую песчаную полоску, затенённую тополями.

Света стащила через голову своё коротенькое платье и осталась в красном в чёрный горошек раздельном купальнике. Я невольно задержал свой взгляд на её тоненькой, ещё не сформировавшейся до конца фигурке.

– Ты так смотришь, – услышал я её голос, – как будто увидел меня в первый раз…

– Такую – в первый раз, – ответил я.

– Какую?

– Красивую… Необыкновенно красивую…

Света смутилась, щёки её зарделись ярким румянцем.

– И вовсе нет. Самая обыкновенная. Вот Юлька красивая…

– Ты самая красивая. Ты… ты… просто чудо!

Света смутилась ещё больше и, ничего не ответив, по-мальчишески разбежалась и прыгнула в воду. В ту же секунду я последовал за ней и попытался её догнать, но, несмотря на все мои старания, она всё дальше и дальше уплывала от меня. Задыхаясь, я старался изо всех сил, казалось, что ещё немного, ещё чуть-чуть, и я смогу дотронуться до неё, но она тут же, со смехом легко отрывалась от меня и одним толчком уходила на недосягаемое для меня расстояние.

– Ты… ты… рыба! Человек-амфибия! – с трудом переводя дыхание, кричал я ей вслед.

В ответ она только смеялась своим звонким, искристым смехом и манила меня всё дальше и дальше от берега.

Когда же мы, наконец, выбрались на сушу, я почувствовал себя так, словно пробежал марафонскую дистанцию. Я долго не мог отдышаться, а когда, наконец, пришёл в нормальное состояние, резюмировал:

– Нет, ты не рыба. И не амфибия. Ты русалка.

Я потрогал её мокрые, рассыпавшиеся по плечам волосы, которые она только что высвободила из тугого хвостика и добавил:

– Ты и похожа на неё. Точь-в-точь такая, каких рисуют художники…

Света только засмеялась в ответ.

– И плаваешь ты так, как плавают русалки, – продолжал я. Нормальные люди, тем более девчонки, так не плавают.

– Это папа меня научил, – ответила она.

И уже с грустью добавила:

– Знаешь, как он хорошо плавал!

После купания я вернулся к Лёшке, который так же сосредоточенно продолжал взирать на неподвижный поплавок своей удочки. Я взял приготовленную для меня снасть и стал нанизывать червя. Лёха бросил на меня косой взгляд через плечо и, ухмыльнувшись, заметил:

– Не, это так не делается. Сейчас я тебе покажу.

Он отложил свою удочку, слез с мостков и подошёл ко мне.

– Вот, смотри. Нужно сделать так, чтобы червяк выглядел аппетитно, видишь, как я его… гармошечкой…. А теперь нужно поплевать на него.

– А плевать зачем?

– Чтоб вкусней был. Ну, вот и всё. Осталось только забросить её подальше от берега… вот так… Оп-па!

Я взял из его рук удочку, устроился поудобнее на песке и уставился в поплавок, сделанный из гусиного пера и пробки.

Жара стояла неимоверная, казалось, что сейчас начнётся плавиться песок. Хотелось пить, а ещё больше снова залезть в воду и сидеть там до самого вечера. Я хотел перебраться в тень, но Лёшка сказал, что там клевать не будет и я, стараясь хоть как-то угодить ему, продолжал париться на солнцепёке.

Прошло не мене получаса, пока я не понял бессмысленности всей этой затеи с рыбалкой. Поплавок меня больше не интересовал, и я с откровенной завистью смотрел на Светлану, которая весело и шумно плескалась далеко от берега.

– Лёш, может ну её, эту рыбалку, – с тоской в голосе произнёс я. – Здесь вообще рыбы нет. Давай лучше искупаемся. Такая жара стоит…

Моё намерение видимо понравилось Лёшке и он, было, уже отложил удочку, но тут сидящий рядом пацан, который до этого не проронил ни слова, вдруг как-то необычно завозился на своём месте, потом вскочил и завопил во всё горло:

– Подсёк! Я его подсёк!

Мы все разом повернулись в его сторону и увидели, как он водил из стороны в сторону изогнувшимся в дугу удилищем, пытаясь подвести ближе к берегу, очевидно, очень большую рыбину.

Лёшка мигом вскочил со своего места и кинулся на помощь своему товарищу. Второй его сверстник с большим сачком уже орудовал на мелководье, пытаясь накрыть им трепыхающегося леща. Я тоже не остался в стороне и побежал на помощь тому, который был с сачком, но всё, что я сделал – это всего лишь поучаствовал в суете. Победу одержали пацаны, вытащив на берег большого, килограмма на полтора, леща.

Воодушевлённый таким поворотом событий, Лёшка с новым упорством взялся за рыбалку и о купании больше не помышлял. В это время на берег вышла Света, которую, очевидно привлекли шум и возня пацанов с пойманной рыбой. Она подошла к бьющемуся на песке лещу и придавила его босой ногой.

– Вот это лещик! – воскликнула она. – Кто же его поймал?

– Я! – гордо заявил Лёшкин дружок Витька. – Ух, и поводил он меня! Я думал, сорвётся. Кабы не Стёпка, ушёл бы лещик!

– Ну, а где твоя рыба? – с улыбкой обратилась ко мне Светлана. – Показывай!

– Пока там, где ей и полагается, – в реке, – ответил я.

Света залилась своим звонким, словно серебряный колокольчик смехом.

– Я так и знала, что у тебя ничего не получится! Брось ты это дело, давай лучше поплаваем!

– Я это и хотел сделать, уже и Лёшку уговорил, да тут видишь, леща поймали.

В это время в берег уткнулась лодка и с неё спрыгнул невысокий, худощавый мужичок лет шестидесяти от роду.

– Ребята! – крикнул он. – Помогите лодку вытащить на берег!

Мы все побросали удочки и дружно, на «раз-два-три», вытолкали лодку на песок. Мужичок пристегнул её цепью к рельсу, забитому в берег и повесил внушительный замок. Затем не спеша достал из лодки садок с рыбой и, перекинув удочки через плечо, пошёл по берегу, попыхивая дешёвой сигаретой. И тут я увидел Светлану. Она стояла возле лодки и, покусывая губы, смотрела на неё. Вид у неё был растерянный,– ни улыбки, ни весёлых искорок в глазах, и вся она как-то сжалась, поникла, словно сорванный цветок в летнюю жару. Я подошёл к ней и взял её за руку.

– Это ваша лодка? – спросил я её.

Она молча кивнула и отвернулась. На какое-то время я задумался, не зная, как успокоить её, потом мне пришла в голову одна мысль и я, пошарив в карманах своих брюк, лежащих на песке, устремился за мужичком – хозяином лодки.

– Послушайте! – окликнул я его. – Вы не могли бы нам одолжить вашу лодку? Ненадолго, хотя бы на часик? Мы заплатим вам…

Для убедительности я протянул ему смятую трёхрублёвую бумажку, на которую я собирался купить мороженого для всей рыбацкой братвы.

– Мужичок посмотрел на меня удивлённо.

– А ты кто будешь?

– Да я… как вам сказать… работаю здесь в доме культуры. Моя фамилия…

Я не успел договорить, потому что подошла Света и, перебив меня, обратилась к мужичку.

– Дядя Лёня, вы разве меня не помните? Вы у нас покупали эту лодку.

Мужичок окинул взглядом Светлану, подумал немного и неуверенно произнёс:

– Светка, ты что ль?

– Я…

– Я тебя сразу и не признал. Какая ты стала большая! А я отца твоего хорошо знал. Мы вместе в забое работали. Сейчас я на пенсии, от нечего делать вот, рыбалкой занимаюсь.

– Ну, так как же на счёт лодки? – снова обратился я к мужичку.

– Да уж, возьмите, – ответил он и протянул мне ключ.

Я раскрыл ладонь, на которой лежала трёшка, он сгрёб её шершавой рукой и, виновато посмотрев на меня, вздохнул.

– Выпью за упокой его души. …А вы катайтесь хоть целый день. Лодку потом пристегните и ключ мне домой.… Светка знает, где я живу.… Ну, ладно, я пошёл…

Света выхватила у меня ключ и стремглав кинулась к лодке.

– Пацаны! Все на корабль! – на ходу крикнул я.

Ребята собрали свою одежонку, живо сгребли свои рыболовные снасти, вытащили из воды садки с рыбой и всё это побросали в лодку. Вместе мы спихнули её в воду и, вытолкав на глубину, запрыгнули в неё.

Света сразу же устроилась за вёслами, и на все мои просьбы уступить мне это место отвечала категорическим отказом.

– Я всегда сидела на вёслах, когда мы с папой рыбалили. Даже ночью, когда ставили сети. Знаешь, сколько раз мы убегали от очуров? И даже тогда я была на вёслах!

– А кто такие очуры?

– Ты не знаешь? Это же рыбнадзор!

– Вон оно что! Так вы ещё и браконьерничали! – рассмеялся я. – Так вас нужно привлечь к ответственности и судить по всей строгости закона!

– Тогда надо привлечь к этой самой ответственности большую часть жителей посёлка! – со смехом ответила мне Света. – У нас здесь, наверное, каждый третий браконьер, а рыбы от этого меньше не становится!

Мы выплыли на глубоководье и поплыли вдоль берега вверх по течению. Светлана гребла легко и непринуждённо, вёсла бесшумно погружались в воду, не оставляя на её поверхности кругов и лодка скользила стремительно и ровно, словно под парусом.

Солнце светило прямо в лицо Свете, а оно, в свою очередь, светилось неподдельной радостью, таким детским счастьем, весёлым озорством. Я смотрел на нее, не отрываясь, словно видел её впервые, – эти глаза, разбрызгивающие зелёные искорки, эту улыбку с неизменными ямочками на щеках и эти, ещё непросохшие волосы, светло-русым дождём ниспадающие на загорелые плечи…

«Какая же ты красивая! Бесподобно красивая! – восторженно думал я. – Как бы я хотел видеть тебя всегда такую – счастливую и необыкновенно красивую!»

Света поймала мой взгляд, и на её щеках вспыхнул румянец. Я не знаю, что она подумала, но мне вдруг неудержимо захотелось заключить её в нежные объятия и поцеловать.… А ещё крикнуть громко-громко, так, чтобы услышал весь мир: «Я люблю тебя, Света!». И крикнул бы, наверное, если бы не пацаны.

– А давайте порыбалим, – услышал я словно издалека голос Лёшки. Здесь место хорошее, я точно знаю!

Света перестала грести, опустив вёсла на воду. Пацаны размотали свои удочки и забросили их подальше от лодки. Притихшие, они уставились на свои поплавки в ожидании рыбацкого счастья.

Я пересел на скамейку к Свете и легонько обнял её за талию. Она повернулась ко мне и улыбнулась той самой, счастливой улыбкой, которую я видел минуту назад.

– Спасибо тебе, Санечка, услышал я её шёпот.

– За что, Светлячок?

– За лодку, – так же тихо ответила она.

Я легонько прижал её к себе, и меня снова обожгло это новое, совсем незнакомое мне ранее чувство. И это была не страсть, нет, это было что-то большое, захватывающее; оно, словно морская волна, высоко поднимало меня, а потом низвергало в пучину невесомости…

Я видел, как пацаны украдкой бросали на нас короткие взгляды, в которых вспыхивали смешливые искорки, но это совсем не занимало меня, я был далеко-далеко от всего земного, возможно в другом мире, который называется Любовь…

Глава 3. Леон

Хусейн немного повозился с замком, который он открывал большим ключом, напоминающим кочергу, открыл металлическую дверь и, приглашая жестом войти, пропустил меня вперёд. Мы оказались в небольшом полутёмном зале, облицованном жёлто-коричневыми травертиновыми плитами с маленькой эстрадой или сценой, выполненной в виде полумесяца. Задняя часть сцены была задрапирована тёмно синей тканью с блёстками, в центре которой был вышит золотом большой полумесяц. В зале стояло несколько столиков, возле каждого из которых было по два стула. Мы присели за одним из них и стали ждать. Через несколько минут я услышал лёгкий шум, напоминающий полёт большой птицы и в зал через открывшуюся боковую дверь вкатилась инвалидная коляска, в которой сидел человек, лишённый обеих ног. Подкатив к нашему столику, он приветствовал нас кивком головы.

– Леон. Меня зовут Леон.

Он протянул мне руку. Я слегка пожал её, маленькую и, как мне показалось, безжизненную.

– Александр.

– Про вас я всё знаю. Вы отличный музыкант, саксофонист. Я давно искал с вами встречи. И вот, волей Аллаха, вы здесь.

Говорил он короткими фразами, словно рубил, голос у него был высокий, но властный, да и выражение лица отнюдь не показывало его жалким инвалидом, скорее напротив – могущественным повелителем. Он сделал короткий знак рукой Хусейну, тот сразу же встал и вышел.

– Чем обязано моё столь необычное явление к вам? – спросил я его.

– Всему своё время. Совсем скоро вы поймете, зачем вы здесь.

Я посмотрел в его абсолютно чёрные глаза и почувствовал лёгкий озноб, как будто присутствовал на сеансе гипноза. Он достал из кармана пачку сигарет «Camel», открыл и протянул мне. Я отрицательно покачал головой.

– Не курю.

– Вы хотели бы стать богатым?

– Богатство к чему-то обязывает, а я предпочитаю свободу.

– А что есть для вас свобода?

– Свобода – это, прежде всего, действия или бездействия, неконтролируемые извне.

– Но человек, в сущности, не может быть свободен. Его действия или бездействия, так или иначе, кем-то или чем-то контролируются. Это работа, зарплата, жена, дети, тёща, погода, наконец!

– Справедливо. В этом смысле бомж является для меня идеалом.

– Мне кажется, у нас много точек соприкосновения. Сколько вам лет?

– Было сорок.

– Возраст мужчины.

– Кажется, у Марк Твена есть такое выражение: «30 лет – это старость молодости, а 40 лет – это молодость старости».

– Я не на много старше вас – мне сорок два.

– По вашему лицу трудно определить возраст, но мне показалось, что вы значительно моложе.

– У вас есть семья… – скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс он.

– В общем-то, да. Скорее всего, была.

– Вы заботитесь о ней?

– Заботился. Высылал иногда деньги.

– Ваша жена поёт?

Я вздрогнул.

– Нет… она работает в общеобразовательной школе. Учителем пения. А как вы знаете, что она… – я не договорил.

– Просто я знаю о вас больше, чем вы думаете. Однажды мне посчастливилось присутствовать на её дебюте. Это было давно, лет 15 или 16 тому назад, в ресторане «Волго-Дон» в Ростове-на-Дону. Тогда я предрёк ей большое будущее.

– Кажется, я что-то припоминаю…

– Помнится, вы играли тогда «Звёздную пыль» Кармайкла. Вам нравится эта вещь?

– Я считаю, что это лучше, что придумало человечество за последние сто лет.

– Да, я согласен с вами. Прекраснейшая мелодия в обрамлении совершеннейшей гармонии. Мне понравилась ваша игра. Пожалуй, это лучшее, что было тогда в предновогоднюю ночь.

– Позвольте не согласиться с вами. Там были музыканты на три головы выше меня, и играли они, как боги. Я против них был тогда просто мальчишка.

– Вы и сейчас чувствуете себя мальчишкой?

– Я чувствую только одно: музыканта из меня не вышло. Очень жалею, что не пошёл в управдомы.

– У вашей жены кажется скоро день рождения?

– Да… послезавтра. Вам об этом, наверное, сказал Хусейн?

– Неважно. Вы хотели бы её поздравить?

– Да, очень.

– Я мог бы сделать это от вашего имени.

– Что вы этим хотите сказать?

– Ну, например, послать ей немного денег.

Я молча поднял на него глаза, не зная, что ответить ему.

– В счёт обещанной платы за ваш труд, – продолжил он.

Я пожал плечами.

– Я не знаю, как всё это будет выглядеть…

– Это не должно вас беспокоить. Заполните открытку почтового перевода и передайте её через Хусейна. Сумму перевода я проставлю сам.

– Я буду очень благодарен вам…

В это время пришёл Хусейн. В руках у него был небольшой круглый поднос из блестящего металла, на котором красовалась бутылка коньяка, тарелка с мелко нарезанной красной рыбой, почему-то всего одна рюмка и стакан с салфетками из такого же металла, как и поднос. Всё это он поставил на стол, слегка поклонился, почти как дипломированный официант в приличном ресторане и отступил на шаг, ожидая указаний. Леон сказал ему что-то на своём языке, и тот удалился.

– Почему вас зовут Леон? Это, скорей всего, армянское имя.

– Это имя я получил, когда работал в КГБ.

– Вы?

Леон открыл бутылку, налил рюмку и пододвинул её мне со словами:

– Извините, я не пью.

– Не позволяет Коран?

– Не в этом дело. Хотя… от рождения я мусульманин и обязан уважать законы Шариата и традиции своего народа.

– А кто ваш народ?

– Мой народ? Я чеченец. Рождён от отца чеченца и матери чеченки.

– Вы верите в Бога?

– Бог не есть некая материальная субстанция. Это, прежде всего, образ, дух, вокруг которого образуются культура и философия того народа, который верит в своего Бога. А уже культура и философия формируют уклад жизни этих людей, который складывается из нравов, обычаев, и традиций.

– Трудно с вами согласиться, так как по выражению классиков «бытиё определяет сознание». Мне кажется, что первоначально формировались нравы, обычаи и традиции, а уж на их почве произрастала культура и, как следствие, философия. Ведь не трудно заметить, что религия несёт в себе черты того народа, которому служит.

– Мне кажется, что в вашем лице я приобрёл достойного оппонента и меня это радует. Мы ещё вернёмся к вопросу религии, и, думаю, не один раз. Но сейчас у меня другая задача. Я хочу пояснить причину вашего присутствия здесь.

– Хотелось бы знать.

Леон налил мне ещё одну рюмку и подвинул ко мне тарелку. Я выпил коньяк, тарелку отодвинул на место.

– Почему вы не закусываете?

– Я не люблю сочетание коньяка с рыбой. Особенно дорогого коньяка.

– И какие же у вас вкусовые предпочтения?

– Ну, коньяк хорошо закусить лимоном с сахаром. Но это банально. Лучше всего к коньяку подойдёт хороший шашлычок. В крайнем случае, свежая буженина.

Леон глубоко затянулся сигаретой и выпустил дым в сторону от меня.

– Вы видите эту эстраду?

– Да, я сразу обратил на неё внимание.

– Я хочу, чтобы вы какое-то время поработали на ней. Ваш труд будет хорошо оплачен.

– Я? Один? Вы же понимаете, что играть на саксофоне можно с кем-то. Ну, скажем в оркестре…

– Именно, в оркестре. Для этого вы здесь.

– И что же это за оркестр?

– Ну, скажем так: не оркестр, а небольшой ансамбль, состоящий из контрабаса, клавиш и ударных. Ну, и конечно, вас с саксофоном.

– И эти… – я запнулся, – эти музыканты уже есть?

– Да. Одного из них вы видите перед собой.

– Вы… – я снова запнулся, – музыкант?

– Почему вас это удивляет?

– Нет, почему же… мне неудобно задавать этот вопрос, … на чём же вы играете?

– На ударных инструментах.

– На ударных? А как же вы…

– Без ног?

– Ну, да… я не представляю…

– Раньше я был хорошим барабанщиком. Если вы припомните «Фестиваль джазовой музыки»в мае 1986 года в Тбилиси, на котором я вас тоже видел, то, может быть, вам покажется знакомым имя Леон Басханов.

– Это были вы?

– Афган отнял у меня ноги. Но осталась душа.

– Вы были в Афганистане?

– Не просто был. Я занимался там определённой работой. А в 1990 году пехотная мина лишила меня обеих ног, и я стал ненужным родному отечеству. Я провёл в плену у моджахедов почти полтора года и за это время никто даже не пытался меня найти.

– Я не совсем понял… точнее, я совсем не понял: война в Афганистане закончилась в 1989 году! Насколько мне не изменяет память, произошло это15 февраля 1989 года. Так ведь?

– Наивный вы человек! Я же вам сказал, что служил в тогдашнем КГБ. А Афганистан не закончился для меня тогда. Я и сейчас связан с ним по рукам и, если бы были ноги, то и по ногам…

– Понятно. Точнее сказать, совсем не понятно. Ну, да ладно. Скажите, а для кого всё это будет? Ну, то есть, для кого мы будем играть?

– Всему своё время. Позже вы поймёте всё.

– Скажите, а в каком статусе я нахожусь у вас? Я хотел сказать, пленник я или… даже не знаю, как это выразить…

– Вы мой гость. Как и все остальные, с кем вам придётся иметь дело.

– Тогда я не понимаю условия моего содержания, поскольку я нахожусь в камере-одиночке.

– Это временно. С сего дня вы будете жить во вполне приемлемых условиях. Хотите в одиночке, хотите с кем-то из друзей, если вы обретёте здесь таковых.

– Я хотел бы поблагодарить вас за музыкальный центр и кассеты, которые вы передали Хусейном. Я ещё до конца не разобрался во всём этом приобретении, но успел заметить, что вы отдаёте больше предпочтений биг-бэндам. В этом наши вкусы совпадают. Более того, я нашёл для себя очень много нового, за что вам отдельное спасибо.

– Я рад, что угодил вам. Кстати, у меня очень большая музыкальная библиотека и она будет в полном вашем распоряжении.

Словно из-под земли вырос Хусейн. Леон ему что-то сказал, тот кивнул в ответ и снова исчез.

– Скажите, – продолжил я разговор, – а как вы представляете себе джаз в полной изоляции от мира, так сказать, в некоей несвободе?

Леон снова закурил, и, казалось, задумался.

– Я понимаю ваш вопрос. Вы, наверное, знаете историю создания в СССР знаменитого джаза Эдди Рознера?41

– В общих чертах. Вы хотите, очевидно, сказать о его «магаданской гастроли»?

– Не только. Вам известно, что его оркестр давал концерт пустому залу, где в одной из лож прятался «хозяин» Страны советов – Иосиф Сталин?

– К сожалению, нет.

– Так вот, не смотря на отсутствие зрителей, оркестр играл с большим подъёмом!

– Попробовал бы он играть без подъёма!

– Ну, знаете! Страх не лучший стимулятор человеческих чувств!

– Что же тогда двигало им?

– Очевидно, желание быть обласканным диктатором.

– Это не помешало оказаться ему в Магадане.

– И, однако, он выжил там! Более того, собрал там оркестр из таких же заключённых, как и он сам! Да ещё и группу танцовщиц, от одной из которых у него родилась дочь!

– Вы очень хорошо знаете историю оркестра Эдди Рознера.

– В те годы это был наш кумир. Золотая труба Эдди Рознера.… Кстати, я был лично знаком с ним.

Наш разговор был прерван появлением Хусейна. Он внёс поднос с тарелкой, на которой возвышалась горка хорошо поджаренных, дымящихся бараньих рёбер. Сверху они были пересыпаны свеженарезанным луком и, несмотря на то, что я не особенно был охоч до баранины, очень вкусно пахли, возбуждая прямо-таки зверский аппетит.

Леон налил мне ещё одну рюмку коньяку и подвинул ко мне тарелку с бараниной.

– Угощайтесь. Это всё вам.

– Спасибо, – я показал на тарелку, – но с этим я сам, пожалуй, не управлюсь.

– Не торопитесь. У нас уйма времени. По правде сказать, я не ожидал, что мне будет приятно с вами беседовать.

– Спасибо. При других обстоятельствах посчитал бы за честь познакомиться с вами.

Впервые за всё время нашего общения Леон засмеялся.

– При других обстоятельствах мы возможно бы и не встретились.

– Скажите, а почему вы здесь? Что заставило вас сменить свет солнца на

вечную тьму? И ваша ли воля на это?

– На эти вопросы я вам пока ответить не могу.

Леон тронул обод левого колеса и развернул свою коляску спиной ко мне. В следующий момент он включил электропитание, и коляска бесшумно покатилась прочь. Уже перед тем, как скрыться за дверью, он обернулся и сказал:

– Хусейн проводит вас. Спокойной ночи.

Глава 4. Смородина

Как-то в субботу (ближе к середине июля) я взялся помочь Светлане собрать смородину. Договорились встать пораньше – с утра не так жарко, но я, как всегда проспал, и пришёл уже тогда, когда они вдвоём с Лёшкой собрали больше половины ведра. Лёшку пацаны с утра звали на рыбалку, и он в течение всего времени, пока они собирали смородину, ныл, но Света его не отпускала: мама дала задание собрать всю смородину, потому что она хотела в воскресенье отвезти её на базар в Белую Калитву.

В моём появлении Лёшка увидел поддержку, тем более что пацаны, вооружённые удочками, давно ждали его на скамейке у дома. Я сразу же принял его сторону и стал уговаривать Светлану отпустить его:

– Пусть идёт, Света, всё равно от него толку не будет.

– Мама сказала, чтобы он тоже помогал.

– С таким настроением он всё равно работать не будет, а мы с тобой и вдвоём справимся.

– Ладно, иди. Только поаккуратнее там, на речке! Не заплывай далеко! К маминому приходу на обед чтобы был дома!

Лёшка сорвался с места и мгновенно исчез, будто его ветром сдуло. Я занял его место и сразу же включился в работу.

Нижнюю часть кустов Света обрывала, сидя на маленькой скамеечке, я стоял рядом и собирал ягоды в банку, которую подвесил себе на шею. Случайно я обронил взгляд на шейный вырез её коротенького платьица и увидел две маленькие острые грудки, торчащие в разные стороны. Я почувствовал сладкое головокружение и уже просто не в силах был оторвать свой взгляд. Света это заметила, поднялась со скамейки и, прикрывая ладонью вырез, спросила:

– И что же ты там увидел?

Вначале я был очень смущён и даже не знал, что ответить. Но потом, заметив ямочки на её щеках, осмелел и сказал, как есть:

– Это получилось нечаянно, а потом я просто не мог оторвать свой взгляд от этой божественной красоты…

Света отвернулась и молча продолжала собирать смородину. Через некоторое время, не оборачиваясь, спросила:

– Это правда, что тебе понравилось?

– Что?

– То, что ты увидел?

– Да, очень. Я отдал бы, наверное, половину жизни, чтобы прикоснуться к ним, поцеловать их…

Света обернулась на миг, чуточку улыбнувшись, а потом быстро отошла от меня на почтительное расстояние. Я подумал, что она, может быть, обиделась, но не стал докучать ей извинениями и молча продолжал собирать смородину. Через какое-то время она подошла ко мне и, улыбаясь, поднесла к моему рту целую горсть спелой малины.

Я был просто счастлив! Осторожно, чуть касаясь губами её ладошки, помеченной пурпурными пятнышками, я ел сладкие, душистые ягоды, и не было для меня ничего вкуснее и слаще их.

– Ты не сердишься на меня, Света?

– Нет, что ты… наоборот, мне так приятно это…

Я тихонько привлёк её к себе, но Света быстро отстранилась и, оглянувшись, прошептала:

– Не надо, жарко очень…. И ещё увидят…. Вон, тётя Нина стоит…. Она обязательно маме расскажет…

– Ты боишься маму?

– Нет, что ты! Просто не хочу, чтобы она рассказывала.

– А это кто рядом с ней?

– Это Наташка, дочка её. Ужасная девчонка!

– Почему ужасная?

– Она всем завидует и постоянно врёт.

– И кому же она врёт?

– А, всем! Недавно маме наврала про меня такое!

– И что же, если не секрет?

– Прошлый месяц я работала на почте.

– На почте?

– Ну да, на почте. Разносила письма. Ну, там газеты, журналы. Вместо тёти Паши. Она ушла в отпуск, а мама меня устроила, чтобы подработать.

– И много же ты заработала?

– Целых шестьдесят восемь рублей!

– Солидно. И что же дальше?

– А у нас в общежитии жили солдаты. Приехали на уборку на машинах. Им приходило много писем, и я их относила коменданту. А Наташка наврала маме, что я бегаю к солдатам.

– И что, мама ей поверила?

– Нет, конечно. А ещё они с девчонками бросали камни им в окна и разбили стекло, их дружинники привели в милицию, а они всё на меня спихнули.

– И что же было?

– А, ничего. У меня просто спросили, а им досталось. Особенно Наташке.

– А чему же она завидует?

– А всему! Про тебя завидует.

– Что значит, про меня?

– Ну, что ты такой… что ты есть у меня.

– Это для неё ты тогда просила, чтобы я тебя поцеловал? В первый день нашего знакомства, помнишь?

– Ну да. И ещё для её подружки. Такая же выдра.

Я засмеялся.

– Какие вы, девчонки, все… смешные.

– Ты хотел сказать глупые.

– Я этого не сказал.

– Но ты хотел это сказать!

– И не собирался!

– А вы, мальчишки, все такие заносчивые и самолюбивые. А перед девчонками хотите быть умнее, чем есть на самом деле. Скажи, что это не так?

– Наверно так. А ты хочешь, чтобы Наташка лопнула от зависти?

– Как это?

– А вот так…

С этими словами я обнял Свету за плечи и надолго прильнул к её губам. Она стояла, закрыв глаза, и совершенно не сопротивлялась.

– Какая же ты…

– Какая?

– Ты – чудо! Ты – такая… сладкая, душистая и… вкусная…

– Это от смородины…

– А ещё красивая. Я такой никогда не видел…

– И вовсе некрасивая. Я себе совсем не нравлюсь. Вот Юлька красивая, правда?

– Юлька? У неё внешность вызывающая, броская, от неё просто рябит в глазах. Знаешь, это как цыганский перстень, сверкающий сомнительным золотом и искусно выделанной стекляшкой. А ты… ты вся такая светлая, солнечная… и имя тебе подходит.

– Это меня папа так назвал. Мама хотела назвать Тоней. Антониной. Это в честь бабушки. Маминой мамы. А папа её переубедил. Потому что я родилась светловолосая.

Света отошла в сторону, отгоняя веткой тучу комаров, вылетевших из куста, а когда подошла снова, я увидел, что она губами держит крупную ягоду малины. Я понял смысл её игры и снова прильнул к её губам. Она языком протолкнула ягоду ко мне в рот и, отпрянув от меня, со смехом спросила:

– Ну, как?

– Бесподобно… только голова кружится…

Кусты смородины, росшие по меже, составляли часть изгороди от соседей и по соглашению сторон являлись общим достоянием. Каждый убирал свою сторону по принципу кто дальше достанет. Узрев в этом ущемление своих прав, соседская сторона в лице тёти Нины и Наташки тоже приступила к сбору смородины, только с другого конца, по всей видимости, чтобы компенсировать возможные потери от того, что мы слишком далеко (по их мнению) зарывались на их сторону.

Ближе к полудню мы сошлись в одной точке, примерно посередине участка и стали обмениваться любезностями. Первая заговорила тётя Нина:

– Саша, ну и как тебе у нас, нравится?

– Да, очень. И места красивые и люди хорошие.

– А ты оставайся здесь насовсем, невесту себе найдёшь, женишься, – продолжала она, явно намекая на Светлану.

– Мама! Ты разве не знаешь? Светка у него невеста! – вклинилась в разговор Наташка.

Света продолжала молча собирать смородину, чуточку покраснев.

– Это хорошо. Света хорошая девушка.

– Хорошая… – протянула Наташка, – задавака она! Ни с кем знаться не хочет!

– Зря ты так, – продолжала разговор тётя Нина, – Света ведь тебе ничего плохого не сделала.

– А что я сделала ей? Чего она со мной не разговаривает? Или она что, лучше меня? Да кто она такая? Подумаешь, певица!

– Прекрати сей час же, Наталья! – услышал я голос тёти Нины.

– Невеста… да у него таких невест! Ты думаешь что, у него в городе нет никого? Да он завтра уедет и забудет тебя! – не унималась Наташка.

– Ну-ка, марш домой! – твёрдым и решительным голосом прикрикнула на неё тётя Нина.– Иначе ты у меня сегодня схлопочешь! А вы, – высунувшись из-за кустов, обратилась она к нам, – не обращайте на неё внимания. Глупая она ещё!

Света ссыпала смородину из двух вёдер в одно так, что оно стало полным и, повернувшись ко мне, сказала:

– Я отнесу это в погреб.

Я взялся за ведро и решительно потянул его на себя.

– Давай я сам.

– Нет, нет, я сама!

– Тогда пошли вместе.

Мы оторвались от злополучного куста, и пошли в сторону дома.

– Видишь, какая она? – тихо произнесла Света.

– Да не обращай ты на неё внимания! Ты же слышала, что сказала тётя Нина? Она просто глупая ещё!

– Ты думаешь, она поумнеет?

Мы спустились в погреб, и я снова привлёк Свету к себе. Я хотел поцеловать её в губы, она потянулась ко мне, я видел это, но в последнюю секунду резко отвернулась и спрятала своё лицо у меня на груди.

– Не надо, Саша…

Я окунулся в её волосы, вдохнул их запах и поцеловал в голову.

– Не принимай ты это всё близко к себе, – успокаивал я её. – Будь выше всех этих склок.

Света прижалась ко мне и вдруг заплакала.

– Ну что ты, Светлячок, – тихо проговорил я ей на ухо, – стоит ли из-за всего этого?

– Это правда, что ты забудешь меня? Как только уедешь? – сквозь слёзы спросила она.

– Нет. Никогда… Ты так много значишь для меня… А хочешь, уедем вместе?

– Саша… мы же обещали маме…

– Ну да, конечно… я буду приезжать к тебе часто-часто… а как только закончишь школу… можно я тебя поцелую?

Света молча кивнула мне и отняла своё лицо от моей груди. Я осторожно прикоснулся своими губами к её прохладным, чуточку влажным губам и почувствовал, как из-под моих ног медленно уплывает земля.

– Как же мне хорошо с тобой, Света, – тихо прошептал я ей на ухо. – Боже, как хорошо… Я никогда до этого не испытывал такого чувства, никогда и ни с кем…

Когда мы вернулись к смородине, там уже никого не было, и мы спокойно продолжали свою работу.

К полудню мы собрали два ведра смородины и Светина мама, придя на обед, похвалила нас:

– Какие вы молодцы! Я просто не ожидала!

– Валентина Ивановна, а можно мне с вами на базар завтра? – спросил я её.

– Я как раз об этом хотела тебя попросить Саня, чтобы ты свозил нас всех на машине. Мне нужно детям к школе купить кое-что.

– Я буду только рад предложить вам свою помощь.

После обеда мы все вместе, включая и Лёшку, собрали ещё почти два ведра смородины вперемежку с малиной. Валентина Ивановна сказала, что на базар хватит трёх ведер, а одно останется на варенье. А потом мы – Света, я и Лёшка, пошли на речку, на то самое место, где мы совсем недавно купались и катались на лодке…

… На следующий день, в воскресенье, мы все вместе поехали на базар в Белую Калитву. Света сидела рядом со мной, Валентина Ивановна с Лёшкой на заднем сидении. Дорога петляла среди пёстрых лугов и перелесков, взбиралась на холмы, откуда открывался великолепный вид на Северский Донец, бежала среди полей, на которых работали зерноуборочные комбайны, окутанные пылевыми облаками.

– Красота-то, какая, – воскликнул я, – удивительная красота!

– Да, это верно, – ответила тётя Валя. – Наш папа тоже любил эти края. Он говорил, что здешняя природа чем-то напоминает ему Урал. Сам-то ведь он был родом с Урала…

Воспоминание о папе всегда у них заводил разговор в тупик, я это заметил с самого начала. Вот и сейчас все притихли и до самого районного центра не проронили ни слова.

Смородину Валентина Ивановна продала быстро, ей даже не пришлось заходить на базар. Тут же, у входа в рынок, к ней подошли две женщины и купили всё оптом по двадцать рублей за ведро.

– Видишь, как хорошо, Саша, – обратилась она ко мне, – целых шестьдесят рублей! Это почти месячная зарплата моя!

После этого мы разделились на две группы – Валентина Ивановна и Лёшка пошли по магазинам искать школьную форму, а мы со Светланой решили просто погулять по городу. Пристроившись в очередь к киоску с газированной водой, мы сразу не обратили внимание на стоящего впереди нас мужчину и только после того, как он обернулся, я узнал в нём Серых.

– Вот так встреча! – воскликнул он, – вот уж не ожидал!

Мы обменялись рукопожатиями, после чего он снова обратился ко мне:

– Ну как ты там? Освоился?

– Да, всё в порядке, – ответил я, – я так благодарен тебе!

– За что?

Тут только он заметил улыбающуюся Светлану.

– Светка, ты? Какая ты стала большая! Сколько же я не видел тебя? Да уже больше года! Ты так выросла! Похорошела!

– Вот за неё я и благодарен тебе, тёзка, – смущаясь и оглядываясь на Светлану произнёс я. – Если бы не ты я бы не встретил её!

Серых засмеялся.

– А я, по правде говоря, об этом не думал. Я всё представлял её такой же… девчонкой. Ты помнишь, Свет, как мы ездили на областной конкурс? Ты заняла тогда первой место!

Света продолжала смущённо улыбаться и только кивала головой.

– А ты поёшь сейчас?

Света снова кивнула головой в ответ, а я дополнил словесно:

– Поёт! Ещё как поёт! Я пытаюсь её приучать к джазу, только у меня это не очень получается.

– К джазу? Знаешь, Сань, наверное, это напрасно. Она ведь народница. У неё и мама, и бабушка такие певуньи! Ну а ты как относишься к этому джазу? – спросил Серых, обращаясь к Светлане.

– Хорошо, – ответила она, – мне нравится. Только я не совсем его понимаю. И там всё на английском. Просто мне немного трудно.

Серых засмеялся, по-дружески обнял нас со Светланой и вдруг предложил:

– Знаете, что, ребята? Давайте ко мне! Посидим, поболтаем. Я вас познакомлю с Леной – моей женой. Она тоже поёт. Эстраду, в основном, но поёт здорово! Идёмте!

Света снова смущённо заулыбалась и закивала головой, но потом, будто бы спохватившись, произнесла:

– Нас мама ждёт, они с Лёшкой пошли форму покупать, наверное, уже купили.

– Тогда приезжайте ко мне как-нибудь, я буду ждать. Только позвоните заранее, чтобы я был дома.

Серых оторвал от сигаретной пачки клочок бумаги и быстро написал номер телефона.

– Знаешь, Сань, – заговорил я, – мы со Светой хотим пожениться, будешь у нас свидетелем?

Серых посмотрел на нас, сначала на меня, потом на Светлану, заулыбался, снова обнял нас и так запросто сказал:

– Здорово! И когда же?

– Через год, наверное, – немного грустно получилось у меня, – но это железно!

… Возвращались домой в приподнятом настроении. Лёшка радовался новой школьной форме, а Светлана новому осеннему пальто, тёмно-синему в крупную чёрную клетку. Валентина Ивановна была довольна тем, что очень хорошо продала смородину, и ещё тем, что радовались её дети.

Света так же сидела рядом со мной и рассказывала мне забавные истории из школьной жизни. Потом, вдруг, спросила:

– Ты научишь меня водить машину?

– Конечно! – обрадовался я. – Давай сегодня и начнём!

– Нет, – немного подумав, ответила она.– Давай завтра с утра. Только пораньше, хорошо? Чтобы не так жарко было….

Глава 5. Секстет

По прошествии немногим более трёх суток после первой встречи с Леоном (это время я отмерил по часам, которые мне принёс Хусейн), я снова оказался в том же зале с эстрадой в форме полумесяца, и опять же в сопровождении своего неизменного слуги (или надзирателя, поскольку я так и не понял своего истинного положения).

Кроме нас с Хусейном в зале находились ещё несколько человек, которых я не знал. Одеты они были в гражданские одежды и совсем не были похожи на чеченцев. Все они сидели за столиками в ожидании чего-то или кого-то и негромко переговаривались. Среди присутствующих оказалась одна женщина, которая сидела отдельно, в стороне от всех. Её лицо мне показалось знакомым, и я украдкой стал бросать на неё взгляды, силясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах могли пересекаться наши пути, но все мои мозговые потуги оказались тщетными – ни её, ни событий, связанных с ней я не помнил. Она, очевидно, заметила моё внимание к себе и одарила меня лёгкой, еле заметной улыбкой, которая ещё больше убедила меня в том, что мы некогда были знакомы.

Женщина эта была высокого роста, довольно крупного телосложения, с высокой, полной грудью. Её густые, иссиня-чёрные волосы волнистым руном закрывали покатые плечи; тонкий, но выдающийся нос и большой, красивый рот, обрамлённый полными, ярко накрашенными губами являлись достойным украшением её овального, немного скуластого лица. И глаза. Чёрные, как угли, они завораживали и увлекали, словно чёрные дыры космического мироздания. В них нельзя было смотреть, но и отвести взгляд было невозможно.

Её одежда была максимально простой и состояла всего лишь из джинсовой пары – брюк и курточки, под которой была серая пушистая кофточка.

Чтобы не привлекать к себе внимания этой женщины я стал рассматривать остальных присутствующих, из которых выделялся один, неопределённого возраста мужчина, поросший короткой, но густой щетиной, с копной всклокоченных волос и маленькими, близко посаженными глазами. Его руки находились в постоянном движении, словно что-то искали, или, скорее всего, производили какую-то работу, похожую на вязание спицами, при этом постоянно менялось и выражение его лица от злобно-угрюмого до заторможено-безразличного.

Его собеседник, сидевший напротив, являлся полной противоположностью своего визави – был спокоен, уравновешен и немногословен. Его руки со сплетёнными пальцами спокойно лежали на столе, а на лице блуждала лёгкая усмешка, которая являла собой если и не веселье, то, по крайней мере, удивление или сарказм. Одет он был в синюю пуховую куртку, изрядно поношенную, на голове его красовалась лыжная шапочка крупной вязки.

За этим же столиком, закинув нога за ногу и откинувшись на спинку стула, сидел ещё один член нашего необычного сообщества. Лица его рассмотреть мне не удалось, так как оно было устремлено вверх, в потолок, виден был только его нос, большой, с горбинкой, похожий на клюв хищной птицы. Одежда его состояла из светлых джинсов и мягкой, по всей видимости, кожаной куртки с белым кроличьим воротником. Волосы его были гладко зачёсаны назад и скручены в жиденькую косичку.

Внезапно говор умолк и наступила тишина, в которую врезался уже знакомый мне звук, напоминающий шелест крыльев ночной птицы, и в зал вкатился Леон. При его появлении все встали со своих мест и приветствовали его лёгким, молчаливым поклоном.

Леон подал знак рукой, который мог являться одновременно и приветствием, и приглашением, после чего все присутствующие, в числе которых оказался и я, поднялись на упомянутую мной эстраду в форме полумесяца.

Сцена для артиста, что амвон для священнослужителя, и каждый, поднявшийся на неё, ощущает не только волнительный трепет, но и ту ответственность, какую несёт он в себе за всё содеянное на ней. Вместе с тем она располагает к дружескому общению между коллегами по сценическому ремеслу и уравнивает их всех, независимо от ранга и положения.

Здесь же, на этих подмостках, я увидел нечто другое, совсем не похожее на ту артистическую демократию, сложившуюся, видимо, с античных времён и которую я привык ощущать с того самого момента, когда впервые оказался на сцене. Эти напряжённые лица, в которых была видна не одухотворённость, но растерянность, являли собой какое-то странное сообщество, совсем не похожее на тех, кто хоть однажды поднимался на артистические подмостки. Исключение составляла лишь та самая женщина, единственная среди нас, – та самая, которая показалась мне знакомой. Держалась она свободно, даже немного развязано, с напускной весёлостью, но естественным это поведение назвать было нельзя – её выдавали глаза: глубокая их чернота таила в себе затаённую печаль и отрешённость.

Женщина подошла ко мне и протянула мне руку, маленькую, но крепкую, и низким, грудным голосом, который тоже показался мне знакомым, назвалась:

– Лилия.

Не выпуская моей руки, она немного помолчала, после чего продолжила:

– Я о вас так много слышала, а вы такой, самый обыкновенный.

Она окинула меня взглядом своих бездонных, всепроникающих глаз, при этом по её лицу скользнула тень мимолётной улыбки, загадочной и непостижимой.

– Мы с вами встречались, не так ли? – робко спросил я её. – Или я вас попросту где-то видел.

По её лицу снова скользнула едва заметная тень улыбки.

– Может быть… – довольно прохладно отозвалась она и, отпустив мою руку, отошла в сторону.

В это время на сцене появился Леон, но как он поднялся сюда со своей коляской, я не заметил, скорее всего, он воспользовался подъёмником или пандусом. Вращая ободья колёс, он тихо подкатил к нам и со сдержанной улыбкой, произнёс:

– Вот мы и вместе, – он обвёл рукой всех собравшихся. – Я знаю, что все вы хорошие музыканты. Думаю, из нас получится хороший квинтет. Что скажете?

На какую-то секунду воцарилась напряжённая тишина, которую нарушила Лилия:

– Или секстет.

– Или секстет, – эхом повторил её слова Леон.

Все остальные только переглянулись, не проронив ни слова.

Встретив молчание, Леон ещё раз оглядел наше разномастное сообщество и, подумав немного, продолжил:

– Думаю, что пришло время всем нам познакомиться. Меня, как вы знаете, зовут Леон. Леон Басханов. Может быть, кому-то из вас моё имя напомнит барабанщика из оркестра Ашота Назаряна. Могу вас заверить – это был я. Впрочем, это не важно.

Леон оглядел всех присутствующих и, немного помолчав, продолжил:

– Эту женщину зовут Лилия. Мансурова Лилия Адашбоевна. Её вокал вам предстоит ещё оценить. Равно как и её фортепьянные способности.

«Мансурова… Мансурова… Где-то я слышал это имя… Где же, где?». –Я напряг все клетки своего мозгового вещества, но вспомнить где и при каких обстоятельствах встречался я с этой женщиной так и не смог.

Моё внимание тут же было отвлечено общей суетой – все участники этого необычного секстета разобрали свои инструменты, которые находились здесь же, на этой сцене, и начали их настройку. Свой саксофон я увидел ещё до того, как поднялся сюда, – он стоял на самом краю сцены, рядом с синтезатором. Я открыл футляр и проверил его содержимое – всё оказалось на месте, в полной целости и сохранности.

В качестве разминки проиграли несколько стандартов. Играли вяло и бесцветно, хотя, в общем-то, довольно стройно и чисто. Импровизации были короткими и вычурными, словно сыгранные по нотам. Несмотря на всё на это, чувствовалось, что музыканты подобраны сильные, довольно высокого уровня.

На клавишах, представляющих собой синтезатор «CORG», оказался владелец синей куртки. Играл он правой рукой, облокотившись левой о корпус инструмента, стоя. При этом лицо его оставалось уныло-равнодушным, как будто он крутил мясорубку.

«Носатый» стоял рядом и играл на акустической гитаре. Лицо его тоже ничего не выражало и отличалось от первого лишь тем, что двигало челюстями, перемалывая жвачку.

Третий, самый необычный субъект, с явно выраженным холерическим темпераментом (или неустойчивой психикой), играл на контрабасе. Надо отдать ему должное, играл он технично и с большим азартом. Его длинные, тонкие пальцы нервно бегали по грифу, а сам он, отдаваясь музыке, был весь в движении, исполняя какой-то немыслимый танец вокруг своего инструмента, при этом он громко, порой даже громче исполняемой партии, пел в унисон с контрабасом.

Леон играл на ударной установке, состоящей всего лишь из одного малого барабана «PREMIER» и двух подставок с тарелками «MEINL» – двадцати и шестнадцати дюймов. Кроме того, на отдельной подставке был закреплён небольшой электронный прибор – Ритм-машина «BOSS», – такую я видел в одном из ростовских кабаков.

Женщина, назвавшаяся Лилией, в игре не участвовала, по всей видимости, она была солисткой.

После игры, которая продолжалась совсем недолго, не более получаса, все участники этого необычного коллектива, тут же, на сцене, устроили бурные дебаты, инициатором которых выступил клавишник – владелец синей куртки и лыжной шапочки-плетёнки.

– Скажите, а для чего всё это? – начал он.

Отвечал Леон. Спокойно и невозмутимо. Как всегда, короткими, но ёмкими фразами.

– Все вы, наверное, слышали, – начал он, – о новой волне увлечения свингом, которое было повальным в тридцатые годы. Сейчас это явление получило название "Неосвинг". Оно только зарождается в Европе и Штатах. У нас о нём ещё только говорят, но сколь значительных подвижек в этом направлении нет. Мы с вами восполним этот пробел и откроем для нас эту замечательную и совсем не музейную, но современную, основанную на новейших достижениях, джазовую музыку.

– Тогда ответьте на мой вопрос – для кого мы будем играть этот ваш «Неосвинг»?

– Что значит для кого? – переспросил его Леон. – Для нас с вами. Для всех нас.

– Знаете, мне приходилось много выступать для рабочей среды в составе студенческого оркестра, с которым мы объездили весь Урал. Так вот, я видел на лицах этих людей недоумение или тупое безразличие; им было глубоко наплевать на фразировку или на то, как мы выстраиваем импровизацию. Но то была публика. Живые люди. И мы искренне радовались, когда нам удавалось пробудить в этих людях живую искру, хотя бы какой-никакой маленький интерес. Здесь же одни камни. Вряд ли мы найдём с ними общий язык.

– Вы глубоко заблуждаетесь, Андрей! Мы будем играть для себя, получая при этом эстетическое наслаждение. Именно здесь, в замкнутом пространстве, без влияния извне, без каких-либо поправок внешней среды, мы сможем достичь тех вершин мастерства, которые просто немыслимы в современном обществе. Не забывайте, что джаз в настоящее время не является достоянием широких масс, это, скорее, культовая музыка, музыка избранных, а значит нас с вами.

– Но я не могу играть в глухую пустоту! – вступил в разговор носатый. И потом, вся эта атмосфера не по мне! Я страдаю клаустрофобией!42 Здесь сыро и воняет! У нас не было договора работать в катакомбах! Я протестую и требую пересмотра контракта!

Голос у него оказался неприятно визгливый, а манера разговора базарно-истерическая. Лицо его тоже не отличалось привлекательностью – длинный, заострённый на конце нос и круглые, близко посаженные глаза делали его похожим на филина.

Леон спокойно выслушал носатого, обвёл всех холодным и цепким взглядом и, обращаясь ко всем сразу, произнёс:

– На сегодня достаточно. Все свободны. Завтра в это же время и на этой же сцене. Хусейн проводит вас.