Регистрация

Богатыриада, или Галопом по европам

Размер шрифта:   13
Богатыриада, или Галопом по европам

«Все проходит… Только почему-то упрямо возвращается к истокам».

Глава 1

День был обычным, ничем не примечательным. На первый взгляд. Никто с самого утра и подумать не мог, чем все завершится… Впрочем, если бы в дом Спасителя Руси снова не заявились жалобщики, может, ничего бы и не произошло.

Но они пришли. Потрясая дохлым котом, перечисляя бесчисленные достоинства усопшего и взывая к справедливости. Попутно мужик и баба прикидывали, в каком денежном исчислении следует оценить оную справедливость.

– Илья Иваныч, уйми ты, наконец, эту рыжую бестию! Не доводи до греха! – требовал безутешный отец семейства.

– Ребенок плачет, никак успокоиться не может! – утирала слезы баба, украдкой нюхая дольку лука, завернутую в край платка. – Для него Клубок был как брат родной! Уж не взыщи, надо рассчитаться. Так оно будет и по-Божески, и по-людски.

Илья, бессильно всплеснув могучими ручищами, вперил укоризненный взгляд в Котю. «Может, тебе все-таки отрезать кое-что?!» так и читалось в добрых глазах богатыря… Раскормленный рыжак зевнул, выдержав эту угрозу с невозмутимым спокойствием всеобщего баловня и любимца.

– Что, опять?! Да когда же ты устанешь! – простонал Муромец. – Ну, хоть бы одну мышь поймал! Так нет же, все по кошкам, по кошкам…

«Я что, на дурака похож, за мышами гоняться? – мысленно откликнулся Котя, потянувшись на подстилке. – Для черной работы, у бояр есть холопы! А мое дело – улучшать местную породу!»

– Что случилось? Опять Котенька набезобразничал? – ахнула округлившаяся Ладушка, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу. – Вы уж не сердитесь, не торопитесь судить, может, он просто защищался! Завистников-то и среди тварей Божьих хватает! Котя в дальних краях побывал, многое видел, а Клубок-то ваш, почитай, дальше околицы не хаживал…

– Мур-р-ррр! – одобрительно мяукнул виновник переполоха. Он был полностью согласен с хозяйкой.

Разразился скандал. Хозяева безвременно почившего Клубка набросились на Ладушку и Муромца с упеками: высокомерными, дескать, стали, старших не уважают. Вот оно, тлетворное влияние столичного града! Набрались вдали от дома всякой скверны, и в Карачарово принесли… Ладушка, которая, как и полагалось бабе на сносях, стала повышенно нервной и впечатлительной, сначала ударилась в слезы, а потом вспыхнула и решительно указала незваным гостям на дверь.

– Дохлятину свою тоже заберите! – топнула она, не сдержавшись, и тут же охнула, схватившись за живот. Лицо перекосилось, сделалось испуганно-глупым… – Ой, матушка… Илюшенька… А-а-а! Что со мной?! О-о-о…

– Господи, никак, рожать надумала! – схватилась за голову хозяйка Клубка, на время позабыв о горькой утрате и еще не уплаченных деньгах.

– Ладушка!!! – заревел Муромец, также стиснув голову ручищами и заметавшись взад-вперед. Дубовые половицы гудели под его ногами. – Что делать-то?!

Крики будущей роженицы и виновника ее положения слились воедино, образовав чудный дуэт. Такие звуки могли бы потрясти даже человека с самой загрубелой душой. А уж отца и мать Муромца, находящихся по соседству (молодые почти сразу стали жить отдельно, поставив себе новый дом рядом с родительским, поскольку Ладушка твердо заявила, что возле печи должна быть только одна хозяйка), тем более. Они примчались, не чуя под собою ног. Обнаружив, что речь идет не о попытке смертоубийства, а всего лишь о начинающихся родах, сначала вздохнули и закрестились с нескрываемым облегчением, но тут же бестолково заметались, внося лишь большую суету.

Рыжий кот страдальчески зевал, всем своим видом демонстрируя, что даже его ангельское терпение уже на исходе.

Кое-как общими усилиями бабы опомнились и пришли к естественному выводу, что надо звать повитуху. За которой и погнали папашу Муромца. А самого Илью с великим трудом уговорили уйти из дома: негоже, мол, мужику быть там и все видеть, это для роженицы лишняя обуза и позор.

– Да как же я Ладушку покину?! – чуть не плача, твердил верзила. – Может, помочь чем нужно будет, сделать чего…

– А ну, ступай, кому сказано! – рассердилась мать. – Что мог, ты уже сделал, теперь потерпи за дверью. Иди, говорю, а то коромыслом огрею!

И пошел Муромец куда глаза глядят. Даже не разбирая дороги: так волновался. Все смешалось в кудлатой головушке богатыря, точь-в-точь как в тот день, когда его исцелили волхвы. А по Карачарову уже неслась новость…

– Счастье-то какое! – выскочил навстречу Илье кабатчик Будила. – Сын будет у Ильи Ивановича! По такому случаю, да чтобы не выпить?! Иди ко мне, добрый молодец, кружечку-другую хмельного меду опрокинь, враз успокоишься, а то глядеть на тебя боязно! Аж посерел, с лица спал!

– Ко мне иди, ко мне, не слухай его, окаянного! – возопил припоздавший малость Щемила. – Уж у меня-то и напои добрые, и чистота, и вежество… А в той забегаловке не напои – помои!

– Ах, ты!..

– Да ты сам!..

– Тихо! – замахал руками Илья, все еще с трудом соображая, где он и что вообще происходит. – Не лайтесь! К обоим зайду. И впрямь, успокоиться нужно, а то умом тронуться недолго.

– Соловушка, ну не упрямься! Открой ротик…

– А-а-а! Шайтан уруш баба, башка трах-тибидох! – из раскосых глаз Мудрого Отца чуть слезы не брызнули от бессильной злости. – Я уже шмотреть на них, проклятых, не могу! Ешш шама!

– Одной скучно… – капризно заныла Любава Владимировна, она же – Белая Олениха, одной рукой поглаживая мужа по голове, а другой – свой округлившийся живот. – Ну же! Не расстраивай женщину на сносях! Кушай!

– А мушшину, жнашит, рашштраивать можно?! – потряс кулаками царь тугарский.

– Ты что, своему сыночку навредить хочешь?! Будущему властелину Великой Степи и княжества Киевского?! – брови дочери Крестителя Руси угрожающе сдвинулись, а в голосе зазвенела сталь. – Ешь, кому говорю!

– Уа-а-ааа! – взвыл Шалава и с омерзением принялся пережевывать еще одну жареную лягушачью лапку. Бывшая княжна, умиротворенно вздохнув и улыбнувшись – ни дать ни взять, строгая, но любящая родительница, усадившая, наконец, проказливого ребенка за обучение грамоте, – с аппетитом стала поглощать такую же еду.

Верно говорят: кто не имел дела с беременными бабами, тот горя не знал…

То, что будущая родительница может устроить мужу «веселую жизнь», ни для кого не секрет. Что ее пищевые пристрастия могут претерпеть самые невероятные изменения – тоже. Поэтому царь Шалава, радуясь и гордясь своим будущим отцовством, поначалу снисходительно смотрел на чудачества Белой Оленихи. Пока до нее вдруг не дошло, что самая вкусная пища на свете – лягушачьи лапки.

Шаманы и бабы-повитухи утешали властелина Великой Степи, утверждая, что это вскоре пройдет. Надо лишь подождать дней десять, двадцать… В самом крайнем случае, тридцать! Но время все шло и шло, срок появления на свет наследника неумолимо приближался, а любовь к лягушкам у любимой (и единственной!) жены, пресекшей попытку Шалавы завести гарем с такой же яростью, с какой ее родитель искоренял язычество, становилась лишь сильнее. Хуже всего было то, что она чересчур буквально воспринимала поговорку: «муж и жена – одна сатана», перенося ее также и на вкусовые пристрастия.

«Может, надо было отпустить Любаву во Хранцию, к лягушатникам?! – порой закрадывалась нехорошая мысль в измученный мозг царя тугарского. – Этак я вскоре начну квакать! Какой позор перед предками!»

И только подумал об этом, как Белая Олениха вдруг растерянно охнула, чуть не подавившись очередной лягушачьей лапкой, схватилась за живот и застонала:

– О-о-о! Соловушка, больно-о-о…

– Алешенька, свет мой! – всхлипнула Крапива, цепляясь за руку перепуганного Поповича. – Прости меня, дуру глупую, за то, что ревновала беспричинно… Уа-а-а-ыыы… – новый приступ боли, опоясавший низ живота, заставил ее изогнуться и завыть. Переведя дух, взмокшая половчанка продолжила: – Можешь жениться, на ком хочешь, если умру, лишь бы чадо наше любила.

– Да что тебе взбрело в голову?! – чуть не заорал богатырь. – Сейчас повитуха прибежит, потерпи чуть-чуть…

– Пусть даже на моей подруге, не обижусь! – договорила Крапива, кусая губы.

– На какой подруге?! – Попович, уже ничего не соображая от испуга и ощущения собственного бессилия, особенно унизительного для могучего мужчины, выпучил глаза.

Укоризненно-любящий взгляд великомученицы был ему ответом.

– Ясно, на какой! На самой лучшей…

Попович сначала схватился за голову (одной рукой, поскольку другую продолжала удерживать будущая мать), потом застонал, произнес несколько слов… Спохватился, покраснел, торопливо зажал рот ладонью.

– Ты бранись, милый, бранись, не стесняйся… – простонала Крапива. – Тебе легче будет… А-а-а!

– О-о-о! – завыл Попович. – Да где же эта повитуха, мать ее?!

– Да вот я, вот! – раздался скрипучий голос. – Ох, мужики! Им невтерпеж, будто сами рожают.

Богатырь вздохнул с облегчением, чувствуя себя так, будто скинул с плеч побратима своего, Илью Ивановича, которого таскал по жаре добрый час.

– Добрая женщина, помоги жене! Озолочу! – взмолился он.

– Вот это другой разговор! – одобрительно кивнула грузная баба. – Сразу видно мужа почтенного, уважаемого. Коли озолотишь – доброе дело сделаешь, повитухам-то ой как непросто приходится… Ты погоди только чуток, помолюсь сперва, чтобы все прошло как надо, без трудностей. Где тут у вас икона? А, вижу!

С кряхтением опустившись на колени, баба забормотала слова молитвы. Роженица изогнулась, зарычала, вцепившись в руку зубами.

– Может, после помолишься?! – чуть не всхлипнул Попович. – Крапивушке-то совсем худо!

– Роды первые? – даже не повернув к нему головы, спросила баба, после чего продолжила взывать к высшим силам.

– Первые!

– Ну, тогда спешить некуда… Вот кабы были вторыми…

– А-а-а! Никаких вторых!!! – завыла Крапива, по лицу которой ручьями тек пот.

– Ой, милушка, все бабы так говорят по первости… А потом как пойдут рожать – со счету можно сбиться! Кстати, не сбивай! И остави нам долги наши…

– Я не собью-ю-юсь!!! А-а-а!!!

– Яко же и мы оставляем должникам нашим…

– Крапивушка! Потерпи чуть-чуть! Сейчас… Ох, лучше бы в сечу, хоть с самым лютым ворогом! Да что же делать-то?!

– Ты, добрый молодец, уже все сделал, теперь помолчи лучше. Ныне, и присно, и во веки веков…

– Сердца у тебя нет!!! – завыл Попович.

– Есть. Аминь! – баба, широко перекрестившись, приложила лоб к дубовым доскам. – Ну, с Богом… Ой! Да что такое…

– Что такое?! – чуть не подскочил богатырь, повторив.

– Выпрямиться не могу!

– Как не можешь?! Поясницу, что ли, скрутило? – ахнул Попович, мысленно проклиная нежданную хворь, приключившуюся с повитухой.

– Нет! Что-то держит!

– Что?!

– А я знаю?!

– Люди!!! – взвыл богатырь дурным голосом, созывая слуг. – Сюда, живо!!!

Не чуя ног под собой, примчались сенные девки, ключница, следом – стряпуха с посудомойкой, а завершили людскую вереницу конюх с привратником, расслышавшие вопль хозяина даже с большого расстояния, сквозь стены и окна. Мужиков тут же отправили прочь, дабы не смущали роженицу, а особам женского полу велели разобраться: что случилось с повивальной бабкой. Как и полагается у девок да баб, все загалдели одновременно, лишь сбивая друг друга с толку.

Разозленный Попович топнул, потряс кулаками и посулил им большие неприятности, если повитуха сей же момент не приступит к делу. Служанки ахнули, взвизгнули, бросились к грузной бабе, продолжавшей стоять на коленях с выставленным кверху задом и головой, уткнувшейся в половые доски… Вцепились в нее, потянули.

– О-ой, больно-о! Голову оторвете, ироды-ы! – завопила та истошным голосом.

– Да что с ней? Нечистая сила, что ли, держит?! – ахнула посудомойка. По горнице пронесся хоровой визг.

– А-а-а!!! – присоединилась к сестрам по полу Крапива. – Умира-а-аююю…

– Типун тебе на язык! – крикнула, страдальчески морщась, повитуха. – Не пугай себя, и мужа не пугай. Сейчас помогу… Ох, только бы высвободиться… Откуда здесь широкие щели в полу, дом вроде из хороших…

– Причем тут щели?! – возопил Попович, вцепившись в волосы.

– Притом! Крест туда провалился и застрял!

– Какой крест?!

– Нательный, какой же еще! Ну и глупый ты, детинушка, я погляжу…

– Тьфу ты! Я-то думал… – А ну, разойдись! – богатырь в один прыжок очутился возле бабы (служанки благоразумно шарахнулись в стороны), нащупал крепкий шнурок на ее шее, разорвал, почти не напрягаясь. Освобожденная повитуха выпрямилась со страдальческим кряхтением, потирая затекшую поясницу.

– Ой, спасибо тебе, добрый молодец. Вот оказия-то случилась! – И она вдруг захохотала. Да так весело, заливисто, что к ней присоединились не только служанки, но даже Крапива. Хоть и со стонами.

– Жена кончается, а им смешно!!! – взревел Попович, придя в ярость. Не будь руки заняты шнуром, на котором висел крест, натворил бы богатырь дел нехороших… Но, покуда выуживал его из-под половицы, осторожно протаскивая в щель, немного успокоился.

– А теперь ступай! – властно распорядилась повитуха. – И все пусть идут. Со мной оставьте только одну бабу, потолковее да поспокойнее. Лучше из тех, которые рожали.

– Да как же так?! – растерялся славный витязь, хлопая ресницами. – Крапивушке худо, как же я ее брошу?

– Ступай, так надо! Мужу не всякое нужно видеть. Да и ей так лучше будет.

– Ступай, Алешенька! – всхлипнула Крапива. – И помни про подругу… Лучшую!

– А-а-а-ааа! – простонал богатырь, схватившись за голову. Он вернул повитухе крест на порванном шнурке, пробормотал что-то маловразумительное – не то: «выбрось этих подруг из головы!», не то: «не бойся, все будет в порядке!» и выскочил за дверь.

– Сходи в корчму, выпей кружечку-другую! – крикнула ему вслед баба. – Полегчает!

Глава 2

Шалава, скрипя уцелевшими зубами, возбужденно ходил взад-вперед возле шатра. Оттуда доносились женские стоны, жалобы, плачущие всхлипы, ругательства, клятвы, что первые роды окажутся и последними… Главный советник, с жалостью глядя на своего повелителя, осмелился спросить:

– О, премудрый царь, может, откушаешь?

– В глотку нишего не полежет! – потряс кулаками сын Одихмантия.

– Тогда, может быть, немного бузы? – с надеждой допытывался приближенный.

– Бужы?! К шайтану… Хотя нет! Вот бужу – можно! Немного… Рашпорядиш!

Как нетрудно догадаться, понятие «немного» имеет обыкновение быть растяжимым… Особенно, когда у жены первые роды!

– Ты пей, Илья Иваныч, пей, благодетель… – ласковый голос Будилы будто ложился на теплую ноздреватую краюху хлеба слоем душистого медка. – Вот, как хорошо пошло-то! Уже пятую кружку осушил! А теперь еще, для четного числа… Уж у меня-то все в порядке, и напои – лучше не сыщешь!

Посетители одобрительно загудели: точно, напои добрые.

– Помни, потом обещал ко мне зайти! – крикнул Щемила, заглянув в дверь. – Богатырское слово крепче железа!

– Вон отсюда! – свирепо рыкнул Будила, запустив в конкурента первым, что подвернулось под руку. Этим «чем-то» оказался большой разливной ковш из липы. Деревянное изделие, гудя и завывая, пронеслось в воздухе и ударило второго кабатчика черпалом по лбу. Щемила, завыв от боли и ярости, схватил ковш, раскрутил и швырнул обратно в обидчика. Сильно, но немного неточно.

Черпало, встретив на пути кудлатую голову Муромца, с жалобным треском развалилось надвое. Илья от неожиданности чуть не подавился хмельным медком из шестой по счету кружки, которую успел поднести ему угодливый кабатчик. Закашлялся, облившись, а потом яростно засопел, мгновенно придя в ярость (как это часто бывает с малопьющими).

– Что ж ты делаешь, ирод! Черпак-то совсем новый был! – завопил Будила. – Ну-ка, Илюшенька, сокол наш, покажи ему, где раки зимуют!

Дважды просить Муромца не пришлось. В таком-то состоянии… Вскочил богатырь, с грохотом опрокинув табурет и стол, зарычал не то медведем, не то сказочным Змеем Горынычем, и бросился к обидчику, потрясая пудовыми кулаками. Не обращая внимания ни на его жалобные вопли: «Нечаянно я, вот крест святой!», ни на крики и стоны односельчан, тем самым столом придавленных…

На счастье Щемилы, он умел быстро бегать. Илья долго гонялся за ним вокруг корчмы, затем – по улице и лугу, но лишь выдохся. До кипевшего благородным негодованием рассудка постепенно дошло, что обидчик останется безнаказанным. И от этого пьяному Илье стало совсем паскудно…

Но он почти сразу утешил себя мыслью: корчма-то Щемилы бегать не может!

Богатыря Поповича в Киеве любили и уважали. Поэтому, едва лишь вышел он со двора, кабатчики принялись наперебой зазывать к себе. К ним хором присоединялся народ, под стук кружек и чарок. А уж когда узнали, по какой причине прославленный герой имеет бледное лицо и растерянный вид… Каждый посчитал святым долгом утешить героя, внушая ему, что бабы рожали с самого сотворения мира, и род людской до сих пор не пресекся. Посему – нечего терзать душу, лучше выпить, среди хороших-то людей, да под добрую закусь…

Попович в итоге дал себя уговорить. Тем более, сама повитуха посоветовала: выпей, мол, кружечку-другую, тебе же легче будет. Баба опытная, знающая, такая зря не скажет.

И потекло хмельное. И потекла беседа – поначалу неторопливая и задушевная… Даже степенная.

…Иноземцы до сих пор ломают голову над неразрешимым вопросом: почему на Руси дело никогда не ограничивается той самой кружечкой-другой?! Думают, думают, напрягая мозги, да так в итоге и не могут отыскать ответа.

Что тут скажешь? А ничего. Разве что можно дать добрый совет:

Ну, сколько можно повторять?!

Ты дурью попусту не майся!

«Умом Россию не понять…»

А не умом – и не пытайся!

Попович потом добросовестно пытался вспомнить, в скольких корчмах он побывал. Но не осилил слишком тяжкой задачи и махнул рукой. Помнил лишь, что принимали всюду радушно, а смущенные объяснения – забыл, мол, деньги дома – встречали с улыбкой. О чем разговор, дескать, потом расплатишься, когда все благополучно разрешится…

– Дяденька Иван, а ваш Илья-то буянит! – запыхавшись от быстрого бега, сообщили ребятишки. – Щемилу хотел побить, не догнал, и теперь над его кормчой изгаляется!

– Как изгаляется?! – ахнул отец Муромца, схватившись сначала за голову, а потом за сердце. – Что он с ней делает?!

– По бревнышку разносит! – наябедничал один босоногий малец.

– Да еще с нехорошими словами! – подхватил второй.

– Какими?! – машинально спросил родитель богатыря.

Детишки тут же дружным хором произнесли эти слова. Уши Ивана Ильича жарко загорелись.

– А ну, вон! Я вам покажу, уста похабщиной поганить! Вот сейчас сниму ремень…

Малолетних доносчиков как ветром сдуло, только застучали босые замурзанные пятки.

– А Илья буянит, а Илья буянит! – донесся до горницы, где корчилась в муках роженица, хоровой детский гам. Судя по голосам, кричали девочки.

Ладушка испустила особо страдальческий стон, вложив в него всю боль и обиду на горькую долю порабощенных женщин, и не токмо одной лишь Руси…

– Неужто напился, бесстыжий?! А-а-а!!!

– Мр-ш-шшш! – выгнув спину, прошипел Котя. На морде рыжака читалось: «Ну, пусть только покажется да сапоги снимет…»

– Ты не бери в голову! – захлопотала повитуха. – Не о том сейчас думать надо! Дыши глубже…

– Да как же не брать в голову-то! – разрыдалась Ладушка. – Муж ведь, не чужой человек!

Теща Ильи сверкнула глазами, заломив руки:

– Доченька, да за что же тебе такое горе?! Для того ли мы с отцом тебя растили, лелеяли, пылинки сдували…

– Хворостин не жалели… – подхватила медово-ехидным голосом Ладушкина свекровь. – Довели до того, что из дому отцовского сбежала…

– Молчи!

– Сама молчи! Правда глаза колет?!

Бабы, нехорошо засопев, начали примеряться к платкам друг друга, но тут вмешалась повивальная бабка:

– А ну, унялись! Или обоих выгоню!

– Никуда не уйду! – топнула Ладушкина мать. – Она дочка моя!

– Теперь она в нашей семье, стало быть, и моя дочка тоже! – топнула свекровь.

– Щемилину кормчу разнес! По бревнышку! – донесся радостный детский галдеж.

А отчего им было не радоваться? Такое развлечение, в скучной да однообразной деревенской жизни!

– Верно люди бают: сила есть – ума не надо! – проскрежетала мать роженицы.

– А-а-ааа!!! – особенно пронзительно завыла Ладушка.

– Да чтобы твой язык поганый отсох! – не утерпев, выкрикнула мать виновника переполоха прямо в лицо сватье. – Чтобы типуны с него вовек не сходили!

– Ш-ш-шшш!!! – Котя начал злиться по-настоящему, почуяв, что дело может плохо кончиться.

«Добрая буза творит чудеса!» Неизвестно, какой тугарин впервые изрек эту мудрость, но она прижилась и пришлась по нраву.

Шалава сперва хотел ограничиться одной чашей – просто чтобы немного расслабиться, успокоиться. Но вопли и жалобы, доносившиеся из шатра, были такими пронзительными и берущими за душу, что понадобилась и вторая чаша. Потом владыка Великой Степи вспомнил про мудрость, привитую ему любимой женой: «Бог троицу любит», и велел налить третью… После чего главный советник убедил, что негоже ограничиваться нечетным числом, как бы не вышло чего дурного. Мудрый Отец поспешил осушить и четвертую… А уж пятая пошла сама собой. Потом Шалава вспомнил, что пять – тоже, как ни крути, число нечетное…

Словом, к тому моменту, когда женские стоны, крики и жалобы утихли, и их сменил плач новорожденного, счастливый отец был уже вдребезги пьяным. И его неудержимо потянуло на подвиги и добрые дела… А также на изъяснения в любви всем женщинам, попавшимся ему на глаза.

По закону подлости, первой попалась ему Лебедь, бывшая пленница и полюбовница, а ныне – любимая и грозная жена двоюродного братца Калина…

Поповичу тоже очень хотелось сотворить добро. Кому-нибудь и при каких угодно обстоятельствах. Поэтому, увидев, как в корчму забежала растрепанная девка, вся в слезах и в рваной одеже, он тотчас смекнул: пора вершить суд скорый и правый. Девку-то явно обидели! Тем более, что и обидчик объявился без задержки.

– Иди сюда, негодная! – зарычал здоровенный мужик с багровой физиономией, на которой отчетливо виднелись свежие царапины. В могучей волосатой ручище была зажата плетка. – Не то хуже будет!

Богатырь, хоть и был уже сильно пьяным, навыков своих не утратил. Никто и ахнуть не успел, как он выскочил из-за стола, едва заметным движением руки переместил рыдающую и трясущуюся девку себе за спину, а вторую руку выставил вперед, предостерегающе подняв ладонь:

– Остынь и не ори!

Голос Поповича хоть и дрожал (много, много уже было выпито, вот язык-то и заплетался), но мог насторожить любого здравомыслящего человека. Увы, тот мужик здравого смысла явно не имел… По крайней мере, в эту минуту. Больно уж сильная злоба душила, застилая разум. Не то призадумался бы, оценив и могучую фигуру Поповича, и быстроту его движений.

– Ах ты… Вступаться?! – рык потревоженного медведя раскатился по корчме. – Не доводи до греха! Мало того, что изобью, еще в поруб сядешь! Моя это девка, я купил ее!

– Остынь! – повторил Попович голосом, в котором уже явственно скрежетала сталь. Богатырь нехорошо прищурился.

В глазах мужика мелькнуло что-то, отдаленно напоминавшее растерянность и смущение. Может, и образумился бы, но тут с тревогой загалдели посетители:

– Алеша, не встревай, отступись! Аль не видишь, ошейник на ней! Рабыня это! Худо тебе будет!

Ободренный такими словами, мужик зарычал и замахнулся на богатыря плетью…

Лучше бы он этого не делал.

Плетка очень быстро оказалась в руках Поповича, который принялся охаживать ею невежу, приговаривая:

– Вот тебе раз! Вот тебе два! А вот и три, ведь Бог троицу любит!

Народ, жадно уставившись на развлечение, хлопал в ладоши, постукивал кружками по столешницам и дружным хором подзуживал:

– Так его, Алешенька, так! А ну, еще! Вгоняй ума!

– Ты полегче, убьешь, неровен час! – попробовал было урезонить хозяин корчмы. Но его тут же заткнули, чтобы удовольствия добрым людям не портил.

Девка в ошейнике, за которую заступился богатырь, уставилась на него с благоговением, как на высшее существо. На глаза (чертовски красивые, чего скрывать) навернулись слезы. От волнения трепетала высокая упругая грудь, видневшаяся сквозь прорехи разорванной одежи (тоже чертовски красивая, что было, то было).

– Жалобу князю подам! – прохрипел мужик, тщетно пытаясь увернуться от жалящих ударов плети и от пинков Поповича. – В порубе насидишься! О-ой, больно-о-о-о!

– Подавай, на здоровье! – с пьяным благодушием согласился богатырь, не прекращая воспитательной работы.

И тут в кормчу, громко топая, вбежал запыхавшийся привратник:

– Господине, я тебя всюду ищу… Повитуха домой кличет. Сын у тебя родился!

Грянул многоголосый ликующий вопль. Каждый так радовался – искренне, от души, – будто сам был счастливым молодым отцом. Разумеется, сразу уйти Поповичу не дали. Сначала пришлось выпить за пяточки виновника торжества – чтобы ходил по земле твердо и уверенно, был здоровым. Потом – за сердце, чтобы вырос храбрым и справедливым, как отец его. После чего – за макушку, чтобы умным был, и кудри густо и красиво вились, как у отца… Потом Попович все-таки с великим трудом вырвался из корчмы, мучительно гадая: в какую сторону надо идти?! Если бы не привратник, мог бы и заблудиться. Девка семенила следом, застенчиво придерживая на груди рваную одежу.

Побитый мужик, который воспользовался радостной суматохой и улизнул, дожидался на улице. Да не один, а с целой кучей стражников.

– Вот он, разбойник! – ликующе возопил, увидев Поповича, приплясывая и потрясая кулаками. – С девкой моей беглой! Хватайте обоих, ребятушки, сполняйте службу княжескую! А уж за мной не пропадет!

– Не отдавай меня ему, благородный муж! – завопила девка, прижавшись к Поповичу. В голосе ее, ангельски красивом, отчетливо звучал половецкий акцент. – Верной служанкой твоей буду, какие угодно желания исполню, все для тебя сделаю, только не отдавай! Ты хороший и добрый, а он подлый и злой!

– Чего стоите?! – топнул мужик. – Аль самому князю на вас жаловаться?

Стражники, не сговариваясь, испустили коллективный протяжный стон. Поповича знали и любили. Однако скандальный мужик, как ни крути, был в своем праве… Вон он, ошейник на девке, всякому виден. А раб убегать от хозяина не смеет, за то положена суровая кара. И тому, кто укроет беглеца – тоже… Теперь приходилось решать задачу, что страшнее: возможный гнев Владимира или кулаки Поповича (которые были куда ближе!)

– Ну?! – надрывался мужик.

– Господине, отступился бы ты… – робко пробормотал привратник.

Девка жалобно всхлипнула. И этот звук будто сломал последнюю преграду в душе вдребезги пьяного счастливого отца.

– Говоришь, твоя девка, беглая? – нехорошо рассмеялся Попович. Зловещий был смех, с отчетливым дребезжанием. Многие воины, слышавшие его перед поединком, навеки упокоились в сырой земле, или были сожжены на погребальных кострах. – А чем докажешь?

– Так ошейник-то… – начал мужик и осекся, выпучив глаза.

Рыкнув: «стой смирно!», богатырь вцепился в ошейник крепкими, как сталь, пальцами. Поднатужился, закряхтел, развел в стороны, сломав маленький замочек. Сорвал с девкиной шеи и смял в бесформенный комок.

– А нету! – громовой хохот Поповича прокатился по улице. – Был – и сплыл! Ну-ка, ребятушки, вы ошейник на ней видите?

– Не видим! – с радостным облегчением выдохнули стражники.

– И я не вижу! Стало быть, этот песий сын не только обидел бедную девку, но и посмел возвести напраслину на витязя, всей Руси известного и славного. А вот за это… Э-э-эх!!!

Кулак Поповича мелькнул в воздухе, смачно соприкоснувшись со скулою хозяина девки. Мужика унесло в сторону, потом бросило на землю.

– Ступайте с богом, ребятушки… Ах, да! У меня же сын родился! – залившись пьяными счастливыми слезами, богатырь начал разыскивать кошель. – Выпейте за его здоровье… Тьфу, денег нет! Так вы ступайте в корчму, скажите, что за мой счет, да выпейте, сколько влезет.

С радостным галдежом стражники повалили угощаться на дармовщину.

– Ох, господине! Такой убыток! – чуть не заплакал привратник. – Они же тебя в такую трату введут…

– Ничего, не обеднею… А куда мы идем?

– Домой, господине, домой! Где тебя жена ждет с сыном рожденным! Ох, ну и достанется же мне, что такого пьяного привел…

– А тебе-то за что?! – с искренним изумлением вопросил хмельной Попович.

– Да разве эти бабы разбирают, за что! И вот еще… Ты и вправду девку хочешь у себя оставить? Ох, до беды дойдет! Получается, что беглую укрываешь.

– Не прогоняй меня, добрый человек, я из кожи вывернусь, чтобы тебе услужить! – взмолилась освобожденная. – Ты не бойся, ем я совсем мало, в траты не введу!

– Вправду! – улыбнулся Попович, осторожно погладив девку по голове. – И не трясись так. Как имя твое, девица?

– Емшан, господин. Емшан меня зовут!

– Ишь ты! Полынь, значит, по-нашему… Ну, пошли. Веди нас, добрый молодец! – Попович, не рассчитав силу, хлопнул привратника по плечу, и тот согнулся, сморщившись от боли.

– Добрый человек, а что ты делаешь? – женский голос прозвучал тихо, но разгоряченный Илья каким-то чудом отчетливо расслышал его. Несмотря на треск дерева, истошные (хоть и отдаленные) вопли Щемилы: «Воеводе черниговскому пожалуюсь! Самому князю в Киев! Виру на тебя, ирода, наложат великую!», и уважительно-испуганные комментарии односельчан, собравшихся поглазеть на расправу с корчмой.

Богатырь прервал свою разрушительную работу, утер пот со лба, озадаченно крякнул и повернулся в ту сторону, откуда донесся вопрос. На него без тени испуга, с искренним интересом смотрела Малинка – ученица местной знахарки, и заодно, по общему убеждению, «хворая на голову девка».

– Ну… Это самое… Корчму ломаю! – прогудел Муромец, почему-то почувствовав себя неловко.

– А зачем? Ей же больно! – укоризненно воскликнула Малинка. – Деревья – они ведь живые, даже если срубленные. Я слышу, как она плачет и жалуется!

По толпе пронесся испуганный вздох. Вера в стародавних богов и порядки была еще сильна, и до сих пор многие мужики, собираясь срубить дерево, сначала кланялись ему и просили прощения за то зло, которое будет учинено. Опять же, известно, что дурачки и дурочки, которые не от мира сего, часто обладают непонятными и загадочными способностями. Видят и слышат то, что другим неподвластно…

Муромец растерянно огляделся по сторонам. Укоризненно-осуждающие взгляды смутили его еще больше.

– Ну, вот зачем ты стал это делать? – не отставала Малинка.

– Так это… Щемила мне прямо в лоб ковшом запустил! Больно же! – воскликнул Илья.

– Нечаянно! Говорил же тебе, олуху, нечаянно! – возопил кабатчик. – Промахнулся!

– За нечаянно бьют отчаянно! – огрызнулся Илья, но уже чисто для порядка. Хмель понемногу улетучивался из кудлатой головушки, а уши жарко запылали от стыда.

– Не нужно так говорить, ты же не злой! – строго сказала Малинка. – Скорее, простодушный. Только вот простота-то иной раз бывает хуже воровства… Ну, а напился до непотребного вида зачем?

– От страху… Жена рожает! – выпалил Илья и тут же, испуганно охнув, зажал могучими ручищами рот.

– Уже не рожает! – покачала головой Малинка.

У Ильи подкосились ноги, все поплыло перед глазами…

– Померла?! Ой, горе мне, окаянному, горе! Ладушка!!! – завыл было он, вцепившись в волосы, но Малинка тут же привела его в чувство, топнув и нахмурившись:

– Типун тебе на язык! Это же надо, такой здоровенный, а глупый! Родила она, я это чувствую. Только вот кого именно, мальца или девку – не пойму, что-то неразборчивое.

– Неведому зверушку бы ей родить! Али ежа против шерсти! – едва слышным шепотом прошипел под нос Щемила.

– Злое пожелание обратно возвращается! – строго произнесла Малинка, повернувшись к кабатчику. Тот, охнув от испуга и изумления – как расслышала шепот, да за столько шагов?! – тоже поспешил закрыть рот.

Илья чуть не разрыдался – от неописуемого счастья и облегчения.

– Родила?! Ой, спасибо тебе за добрую весть! Да я тотчас к ней побегу…

– Сперва ко мне нужно, Илья Иванович! – послышался льстивый голос Будилы. – Такое счастье, да чтобы не отпраздновать?! Скидку сделаю! А за ту шестую кружку, что ты разлил из-за этого ирода, ничего с тебя не возьму. Уж пяточки-то обмыть младенчику – святое дело! Чтобы ходил быстро да легко! Верно, добрые люди?

– Верно!!! – отозвались сельчане согласным хором.

– А ну, живо домой! – заревел подоспевший отец Муромца, размахивая новыми ременными вожжами, сложенными вчетверо. – Уж я тебя, орясину, поучу уму-разуму! Будь ты какой угодно богатырь и женатый мужик! Ты что же творишь, отца с матерью позоришь?! Жена чуть не померла, твое дитя рожая, а ты напился как свинья и кормчу развалил! Ну, я тебя!..

– Гнев – плохой советчик… – начала было Малинка, но Иван Ильич отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и буквально погнал сына к дому, попутно охаживая его вожжами по спине и ниже.

– Вот тебе пьянствовать! Вот тебе похабно браниться!

– Откуда ведаешь?! – взвыл Муромец, дергаясь под жгучими ударами.

– Уже донесли, не сумлевайся! А вот тебе за кормчу! Ты хоть соображаешь, какую виру платить придется?! Щемила-то своего не упустит!

– Да поправлю я его корчму, лучше прежней будет… Ой! Больно же! Чем рукоприкладствовать, лучше скажи, кто родился-то?! Сын али дочка?

– И сын, и дочка! Двойня у тебя! А ты, орясина… – Иван Ильич замахнулся снова, но тут подоспевшая Малинка выдернула у него вожжи из руки с неженской силой и ловкостью.

– Довольно! Не то беда в твой дом придет! Гнев-то, это смертный грех! – выпалила она с такой решительностью и суровостью, что папаша Муромца, хоть и свирепо набычился, но возразить не посмел.

– Ох, Соловушка… Какой же ты прекрасный! Какой сильный и красивый! Зачем, зачем только отдал меня братцу своему постылому!

– Так ведь ты шама жахотела… – недоуменно пожал плечами Мудрый Отец, по-прежнему пребывавший в мертвецки пьяном виде.

– Ах, эти мужики! – грудной голос Лебеди мог, казалось, оживить даже каменного истукана. – Никак не поймут, что у баб каждое слово по-другому истолковать можно! Хотела лишь для виду, чтобы быть к тебе поближе, Соловушка мой ясный, герой прославленный…

– В шамом деле?! – царь тугар изо всех сил пытался сосредоточиться, чтобы понять: что происходит, где он и как тут оказалась бывшая любовница. Но понимал лишь одно: ему очень хорошо! Какие-то остатки разума, не затронутые хмельным, подсказывали, что как только об этом узнает Белая Олениха, ему будет очень плохо… Кстати, а где жена? Ой, она, кажется, рожает… Или не рожает? Не надо было пить столько бузы…

– Ну, обними же меня крепче! – жарко прошептала ему Лебедь в ухо, притиснувшись всем телом. Мудрый Отец ощутил упругий жар ее грудей и живота… а потом все пошло, как и должно было быть. В конце концов, Шалава был мужчиной!

«Отниму ее у Калина, заберу в свой гарем!» – твердо решил он.

«А как же Белая Олениха?!» – возопили остатки разума.

«А я царь или где?! – рыкнул разум, побежденный бузой. – Ни одна баба не смеет мне указывать!»

– С сыном тебя, добрый молодец! – расплылась в улыбке усталая, но довольная повитуха. – И помни, что озолотить обеща… Ой! Ну и разит! И где ж ты так нализался?! Хотя у вас, мужей, с этим просто, кабаков-то да харчевен – куда ни плюнь, попадешь. А кто это с тобой? – в голосе повивальной бабки зазвучало жадное, неистребимое женское любопытство. – Батюшки, а одежа-то рваная, все тело наружу, вот срам-то…

– Умолкни! Это моя… – Попович отчаянно искал наиболее подходящее слово, не нашел и махнул рукой: – Словом, будет здесь жить. И это… Озолочу, не забуду. Ты только напомни, л-ладно? Где моя К-Крапивушка с с-сыночком?

И со счастливой пьяной улыбкой богатырь двинулся к роженице. Держа за руку половчанку Емшан. Другой рукой девка стискивала рваные лоскуты, пытаясь прикрыть грудь.

– Стыдобища-то какая… – шепотом простонала повитуха, схватившись за голову. – При живой жене! – Потом, запоздало спохватившись, крикнула: – Ой, не ходи сейчас, худо будет!

Но Попович уже ввалился к своей половине.

– К-Крапивушка… Золотце ты мое, н-ненаглядная… – богатырь всхлипнул от умиления.

– К-Колючка?! – ахнула девка, приложив руку к губам. Лоскуты упали, выставив ее нежные «холмики» на обозрение.

– Емшан?! Ну, Алеша-а-а… – голос измученной молодой матери мог не только оживить каменного истукана, но и вогнать его в краску, заставив отбивать земные поклоны и каяться. – Значит, вот она какова, твоя любовь… Верил, что умру, нашел-таки подругу… Лучшую!!! – собрав все силы, Крапива буквально выплюнула это слово. – Искал, пока я в муках корчилась, дитя твое рожая… Когда только успел! А-а-ааа!!! – и она зарыдала в полный голос, горько и безутешно.

Потревоженный младенец присоединился к матери, наморщив крохотное покрасневшее личико.

Глава 3

99 из 100 мужиков терпеть не могут упреков и бабьего плача. Особенно когда сами чувствуют себя виноватыми, да еще и головы трещат после доброй выпивки… Стыдить мужа в такой момент – все равно, что плескать масла на уже затухающие, но еще способные разгореться угли. Ты сперва подожди, пока они окончательно угаснут и остынут, а уж потом выкладывай все, что на исстрадавшейся женской душе накипело! Самой же лучше будет!

Ага, сейчас! 99 из 100 женщин на это просто-напросто не способны. Тем более, пребывая в состоянии, которое много веков спустя высоколобые умники окрестили «послеродовой депрессией».

Крапива, Любава и Ладушка, хоть и находились далеко-далеко друг от друга, повели себя совершенно одинаково. Различались лишь имена непутевых муженьков и порядок обвинений. В одном месте, сначала звучали упреки, что напился до поросячьего визга, а потом пошел по бабам, в другом – что сначала искал бабу, а потом еще и нахлестался до скотского состояния! Робкие попытки мужей оправдаться великой радостью и столь же великим страхом за своих любимых, вследствие чего они и выпили лишку, и потом уже себя не контролировали, были отвергнуты с категоричным презрением, негодованием и обидой. После чего в негодование пришли уже молодые папаши: они тряслись от страха, сходили с ума от беспокойства за женушек, и вот награда!

– Ладушка, да что на тебя нашло?! – с трудом ворочая заплетающимся языком, возопил Илья. – Позабыла, как клялась быть женой смиренной да покорной?! А далее что будет?!

– А-а-а-аааа!!! – завыла молодая мать в полный голос. Двойня вторила пронзительно-жалобным плачем.

– Ох, люди, люди… – сокрушенно вздохнула Малинка. Вообще-то в дом к роженице ее не звали, но ученица знахарки направилась туда так уверенно, что никто не посмел возразить.

– К-Крапивушка, да ты в с-своем ли уме?! – не выдержав, заорал Попович, стискивая раскалывающуюся голову могучими ладонями. – Н-ну откуда я з-знал, что это т-твоя п-подруга?!

– А-а-а-аааа!!! – заходилась в горестно-обиженном плаче вторая молодая мать. Младенец вторил ей не по возрасту сильным баском.

– Ох, Колючка, ты все такая же! – с жалостью и осуждением вздохнула Емшан. – Ничего тебя не изменит! Другая баба не уставала бы судьбу благодарить за такого мужа, смелого и благородного…

– Любавушка, ну пьян бы, шовшем не помнил, што делал… Ну, прошти… Ну я шарь, в конше коншов, или не шарь?! – твердил Мудрый Отец, растерянно пожимая плечами. – Могу рашшлабитьша в кои-то веки?!

– А-а-а-аааа!!! – выла Белая Олениха, вкладывая в эти звуки всю горькую участь порабощенных женщин. Новорожденная жалобно хныкала под боком у матери.

– Не повезло тебе с ней, Соловушка! – томно-сочувственно вздохнула Лебедь. – Одни капризы и неблагодарность! И хоть бы сына родила, никчемная, так нет же – девку!

И началось…

И пошло…

И поехало…

«И была сеча зла и люта…», то есть, «свара со слезами и обидами великими»…

Кричала друг на друга родня с обеих сторон в Карачарове. Ругались лучшие подруги на изящной смеси славянского с половецким. С уважительной опаской качали головами тугары, прислушиваясь к воплям и рыданиям, доносившимся из царского шатра… Бывший царь Калин, наделенный официальным издевательским титулом «бедный родственник», то бушевал, грозя изменнице жестокими побоями за наставленные рога и позор, то злорадно ухмылялся, потирая руки от радости, переполнявшей сердце… И не только потому, что худо приходилось ненавистному Шалаве.

Только младенцы ревели и пищали одинаково, еще ничего не понимая.

– И как это понимать?! – выпучил глаза Добрыня Никитич при виде заплаканной бабы с пищащим свертком на руках.

– А вот так и понимай, Добрынюшка, сокол мой ясный! – всхлипнула жена мытаря Ивашки Барсука. – Твое это дитя! С мужем моим постылым сколь прожила, так хоть бы раз понесла! А после тебя – тотчас же! Баба в таких делах не ошибается… Как забрюхатела, чудом сумела убедить Ивашку, что его ребеночек-то. Божилась, крестилась. Но лишь родила, он будто с цепи сорвался. Орал, что сынок на него нисколько не похож, вылитая богатырская харя, токмо еще без бороды! Прости, не мои слова, лишь повторяю… Едва дождался, пока я ходить смогла, и из дому выгнал.

– Так что же теперь делать-то?! – тупо спросил Добрыня, еще плохо соображая.

– А чего тут думать? Умел грешить – умей и ответ держать! – с неожиданной злостью произнесла баба. – Сам ребенка признаешь, по доброй воле, аль мне к князю с жалобой идти, в ноги ему валиться? Дескать, дружинник твой напился и снасильничал, а теперь вину свою прикрывать не хочет?

У богатыря внезапно ослабли ноги. В глазах начало темнеть, а губы растянулись в глуповато-испуганной улыбке.

– Да ты… Да совесть-то у тебя есть?! Какое насилие?! Сама же обнимала крепко и шептала: «Еще, еще, ясный сокол!»

– А свидетели есть?! – вкрадчиво шепнула баба.

«Мать честная, вот тебе и съездил в Киев, повидать Алешку-побратима… – с тоской подумал Добрыня. – Да что же за невезучие такие! У Алешки в дому сыр-бор, у меня – этакий подарочек… Может, хоть у Муромца все складно!»

– Ах, так! – заревел Илья, истощив всякое терпение. – Я во всем плох и кругом виноватый?! Ну, так живите, как хотите, оставайтесь подобру-поздорову, а я на заставу к побратиму своему поеду! К Добрыне! Уж он-то попрекать не будет! Послужу Руси-матушке и князю Владимиру, без бабьих слез и укоров! Прощайте, люди добрые!

И, громко топая, направился к выходу. Попутно зачем-то сцапав не успевшего увернуться Котю. Бедный рыжак, и без того ошалевший от накала страстей, утратил бдительность и опомнился слишком поздно, когда уже был крепко зажат в могучей ручище.

– Илюшенька!!! – истошно завыла Ладушка, мгновенно перестав плакать и жаловаться. – Куда ты?! Котеньку, Котеньку-то зачем взял?!

– Зажарю и съем!!! – рыкнул Муромец первое, что пришло в голову.

Молодая мать, ахнув, лишилась чувств. Две немолодые матери схватились за головы, выпучив глаза. Иван Ильич попробовал было загородить дорогу взбешенному сыну, но был отодвинут в сторону, как пушинка. И хотя Илья, даже в пылу гнева, действовал очень осторожно, до папаши как-то сразу дошло: сейчас лучше не встревать и не искушать судьбу.

– М-м-яу-у-ууу! – истошно воззвал Котя. Что означало:

«Протестую! Коты – животные полезные! Они мышей ловят!»

– Погоди, я с тобой! – крикнула вдруг Малинка и выскочила из дома вслед за кипевшим от злости Муромцем.

– Уж лучше бы я в магометанство перешел! – завыл Попович, чувствуя, что еще немного, и он взбесится. – У них-то бабы смирные, покорные! Мужу поперек слова не скажут! Всех-то дел: обрезаться, молиться пять раз в день, да не пить хмельного…

– А-а-ааа!!! – завыла Крапива особенно жалобным голосом.

– Не пить – доброе дело, да и помолиться лишний раз никогда не вредно, – с одобрением кивнула повитуха. – А вот что ты поначалу-то молвил? Я такого диковинного слова не слыхивала… Порезаться – понятно, а обрезаться?

Сплюнув с досады, богатырь вкратце пояснил любопытной бабе смысл оного обрезания. После чего та схватилась за голову, а ее глаза вылезли из орбит:

– Свят-свят-свят… Это как же?! Неужто под самый корень?!

– А-а-ааа!!! – теперь уже завыл Попович, отодвинул бестолковую бабу в сторону и побежал к выходу.

– Алешенька, ты куда?! – ахнула молодая мать, мгновенно придя в себя.

– На заставу, к побратиму моему! Уж лучше с ворогами рубиться, чем бабьи капризы выносить!

– Погоди, я с тобой! – закричала Емшан-Полынь, бросаясь следом.

– Добрыня Никитич долго и внимательно всматривался в крохотное личико ребенка, багровое от натуги и искаженное от плача, пытаясь уловить в нем собственные черты. Безрезультатно. А вот на противную рожу мытаря Барсука младенчик очень даже походил… На всякий случай, мысленно попытался приделать к личику бороду. Содрогнулся от ужаса. Сосчитал про себя до пяти, чтобы успокоиться, и хлопнул в ладони, призывая старушку ключницу, которая вела хозяйство в его доме.

Бабка появилась мгновенно, несмотря на почтенные годы и больную поясницу. «Ясно, опять подслушивала!» – со вздохом решил богатырь.

– Слушай внимательно! – начал раздавать он указания. – Эта баба покуда здесь поживет, со своим дитем, а там видно будет. Принимай ее под свою опеку. В обиду никому не давать, со двора не выпускать! На всякий случай. Мне сплетни да пересуды ни к чему. Чтобы ни в еде, ни в питье, ни в том, что нужно младенчику, недостатка не было! Но и не балуй, на голову садиться не разрешай. Покуда меня не будет, ты здесь главная. Ясно?

– Ясно, господине! – поклонилась ключница, пряча торжествующе-ехидную улыбку. Еще бы, позволит она хозяйской полюбовнице распоряжаться, держи карман шире! – А ты что же, уезжаешь? – охнула огорченно. – Только явился, и не отдохнул толком, и домашней стряпни не откушал… Вот беда-то!

– Что поделаешь… Значит, поняла? О том, что она здесь живет – никому не звука! И прочим слугам скажи, чтобы языки не чесали, под страхом гнева моего.

– Скажу, скажу, господине!

– А ежели ее муж прознает, что она здесь, и явится, требуя выдачи – на двор не пускайте, гоните в шею. Мол, вернется витязь Добрыня Никитич с заставы, тогда ему и жалуйся, а наше дело маленькое.

– Сделаем, господине! Не изволь беспокоиться!

– Добрынюшка, твое это дитя, вот крест святой… – забормотала баба, но под двойным ледяным взглядом богатыря и ключницы поперхнулась на полуслове.

– Жнашит, так! – принялся раздавать указания разгневанный и все еще очень пьяный Шалава. – Поштавить ждешь, рядом, еще один шаршкий шатер! Только больше и крашивее. В нем буду жить, вмеште ш новой любимой женой! А та баба пушть живет ш кем хошет.

– Ах, Соловушка, счастье-то какое! – засияла Лебедь. – Уж я-то тебе рожу столько сыновей, сколько сам пожелаешь!

– А моего двоюродного братша, этого шына желтоухой шобаки… Прошь отшуда! Паштухом, на шамые дальние жемли! Штобы я его не видел, не шлышал!

– Соловушка, а может, надежнее… – и Лебедь провела ногтем по горлу.

– Молши, женшина! Ш шарем не шпорят!

– Молчу, молчу… Прости глупую бабу, повелитель!

– О, Мудрый Отец, прикажи отрубить мне голову! – чуть не зарыдал главный советник, бросаясь на колени перед царем Великой Степи. – Это я, глупый и недостойный, во всем виноват! Если бы не напоил тебя, ничего бы не случилось! Возьми мою жизнь, только не отдавай приказов, о которых вскоре будешь вспоминать со стыдом и раскаянием! Одумайся, умоляю!

– Што?! Перешить мне?! Вон!!! – взревел Шалава и пнул незадачливого заступника. Хотел в грудь, но спьяну и от гнева промахнулся, попал в лицо. Тугары, столпившиеся вокруг, только ахнули, схватились за головы: худшего оскорбления для мужчины и придумать было нельзя!

«Быть беде!» – не сговариваясь, подумали многие…

Глава 4

Великий князь и Креститель Руси, с трудом одолевая закипавшее в нем раздражение, вчитывался в текст очередной жалобы.

«Как есть пребываю ныне в великом разорении и убытках, безвинно понесенных, и припадаю к сиятельным стопам твоим, светлый княже, моля о защите и справедливости. Злодей и буян, обитающий в селе Карачарове, что неподалеку от Чернигова, именем Илья, а прозвищем – Муромец, напился пьян до свинского визга и учинил великое непотребство, поначалу пытаясь меня до смерти убить, а после, когда я, с помощью Божией, чудом спасся, обратил злобу свою безмерную на мою корчму и развалил ее по бревнышку, переломав заодно столы, да табуреты, да кружки липовые…»

– А к воеводе Черниговскому пошто не обращался? – проворчал Владимир, отбрасывая жалобу в сторону. – Этак скоро великому князю будут жаловаться по всякому пустяку! Подрался ли кто с кем, аль пару яиц из курятника стянул…

Он раздраженно начал вчитываться в новую жалобу:

«Великий и пресветлый княже, отец родной, опора и надежда униженных и оскорбленных! Бью челом, моля покарать злодея Добрыню, по батюшке – Никитича. Будто мало мне от него было бед, так еще и черный позор добавился. Бесстыжая жена моя от него понесла, опорочив честное мое имя, на смех и срам всему народу киевскому…»

– Надо было в постели не лениться, тогда от тебя понесла бы! – рыкнул князь, отбрасывая и эту грамоту. – Совсем ума лишились… Я уже должен в семейные свары встревать! Ну-ка, а здесь что пишут…

«Великий князь, батюшка родимый, сверши свой суд суровый и праведный! Обижен я и разорен, по прихоти подлеца Поповича, коего зовут Алешкой. Предерзостно отнял у меня рабыню мою, которая была куплена по закону и в полной моей власти состояла, а ошейник, бывший на ней, разогнул и смял, а меня после этого еще так ударил, что до сих пор синяк на половину лица, и зубы только чудом не выпали. Мало того, еще и напоил стражников, коих я на помощь себе призвал, и они вместо того, чтобы исправно службу нести да заступиться, надо мною же насмехались, называя такими словами, что повторить не смею…»

– О-о-о! А вот этим я займусь! – глаза князя вспыхнули, загоревшись зловещим и нехорошим огнем. – Ну, Алешка, погоди! Я предупреждал: владыке Руси безнаказанно не дерзят…

«А как же волхв?» – мелькнула опасливая мысль. Владимир до сих пор помнил предостережение: дескать, если сделает что худое Поповичу или жене его, последует жестокая кара. Но, во-первых, прошло уже немало времени. Во-вторых, о самом волхве не было ни слуху, ни духу. Наконец, в-третьих… А кто сказал, что сам князь должен вершить суд и расправу? Не того уровня дело. Жалобою хозяина девки займется княжеский тиун, а Владимир тут – сторона… Главное, дело-то яснее ясного: похищение чужого имущества (да еще не тайное, а открытое, что делает вину Поповича лишь тяжелее) и подстрекательство княжьих людей к небрежению долгом. Лишь бы жалобщик ничего не напутал, или по злобе не наврал…

– Разберемся! – уверенно заявил Креститель Руси. – Будет вам суд. И суровый, и праведный. Комар носу не подточит!

«Ну, держись, Алешка! Что ты тогда сказывал-то? Дочь моя – тебе не пара?! Ах, змий-искуситель, подлый и наглый! Ох, и покажу я тебе…»

Совсем было пришел в хорошее настроение великий князь, но тут доложили, что прибыл гонец с письмом от Любавы Владимировны, царицы тугарской. И непонятно почему, недоброе предчувствие кольнуло… Хоть вроде ничего не предвещало беды.

Посуровев, Владимир строгим голосом велел впустить гонца. Принял свиток пергамента, сломал печать, развернул, вчитался… Побагровел, поморгал, перевел дыхание. Перечитал снова. Убедился, что зрение не обмануло.

Словно молнии сверкнули из княжеских глаз.

– Это что же такое?! – прохрипел, задыхаясь от бешенства, рванув ворот рубахи, будто она впилась в горло. – Д-доченьку мою… Любавушку… Да я… Да он… Да как посмел, харя неумытая?! Убью!!! Всю степь выжгу, докуда глаз хватит! Огнем и мечом пройдусь!!!

Гонец упал на колени, затрясся от страха, закрыв голову руками. Нет хуже доли, чем оказаться «черным вестником»!

На его счастье, все ограничилось лишь яростным криком: «Вон с глаз моих!!!» Уж дважды-то приказывать не пришлось…

Кое-как успокоившись, Креститель Руси созвал слуг и принялся раздавать указания:

Собрать ближних бояр на совет – раз.

Разыскать тех самых волхвов, которые принесли ему весть про обезноженного детинушку из Карачарова. В крайнем случае, старшего из них. И каким угодно образом, то ли уговорить, то ли убедить поскорее явиться ко двору князя – два.

Послать за богатырями-побратимами: Муромцем, Никитичем и Поповичем, и также звать их ко двору. Если упрутся, приказать именем великого князя – три.

«Ну, я вам покажу! Ишь, наделали дел, болваны! Свергнем, мол, Калина, сделаем царем Шалаву, и все будет хорошо! Уж куда лучше-то: дань тугарам платим по-прежнему, да еще и доченьку мою, законную жену Шалавы этого распроклятого, отлучили от супружеского ложа! При живой жене царь с другой бабой блудит! Ну, подлец, поплатишься ты за это! С кем шутки шутить вздумал?! С великим князем киевским?!»

Тут Владимир смутился, закашлялся и даже немного покраснел. Услужливая память напомнила многое… Но он тут же успокоил свою совесть простым и понятным доводом:

«Как сказывали римляне, квод лицет Йови, нон лицет бови. Кто я, и кто он!»

После чего со вздохом подумал: суд и расправу над Поповичем придется отложить. Пусть Алешка искупает вину в степях тугарских, выполняя его, великого князя, поручение… А там видно будет.

– Ты бы вернулся, а? – голос половчанки прозвучал тихо, робко, и в нем слышалась какая-то глубокая, затаенная боль. – Ведь любишь же ее, я вижу. И она тебя любит безумно!

– Вот именно, что безумно! – проворчал Попович, чувствуя стыд и лютую обиду на весь окружающий мир. – Потому и взбрела ей в голову такая нелепица. Наговорила с три короба… Тьфу!

– Ну, не упрямься! Ты же хороший человек… Выпил лишнего, погорячился, с кем не бывает. Колючка без тебя не сможет жить! А если на нее все еще злишься, подумай о сыне! Он разве виноват? Хочешь без отца его оставить?

Богатырь что-то глухо прорычал, схватившись за голову.

– Вернись, славный витязь! – продолжала уговаривать Емшан-Полынь дрожащим голосом. – Прости Колючку. Она сама не понимала, что говорит. Как бы я хотела быть на ее месте! – вспыхнув, красавица половчанка закрыла лицо ладонями. Потом, переведя дыхание, с трудом договорила: – Но на чужом горе своего счастья не выстроить. Тем более, Колючка – подруга моя. Мы с ней были ближе, чем сестры…

Попович тяжело вздохнул:

– Ах, если бы ей – да твой ум, рассудительность! Ну, вот почему?! – его голос прервался. Махнув рукой, витязь договорил: – Был бы магометанином, взял бы тебя в гарем, непременно!

– Я и так тебе многим обязана. Если захочешь… – покраснев, половчанка снова умолкла, потупила взор.

Богатырь, в трещавшей голове которого все еще гулял хмель, не сразу понял, что она имеет в виду. Потом возмутился:

– Да за кого ты меня принимаешь?! Я тебя спасал не для плотских утех!

– Ну, не сердись, Алешенька! – умоляюще пролепетала Емшан. – Поверь, я бы с радостью!

– Кх-м!!! – замотал головой Попович, борясь с подступившим искусом. Чертовски хороша была окаянная девка, чего уж скрывать! Особенно в новой одеже, которую он купил ей, завернув в подходящую лавчонку. Хозяин, в восторге от оказанной ему чести – прославленный богатырь удостоил доверием! – охотно согласился подождать с деньгами. – Грех это. Не заводи больше такие разговоры!

– Ну, зачем ты упрямишься? – голос Малинки звучал спокойно, вежливо, но в нем явственно слушался укор, хоть и сдержанный. – Я же вижу и чувствую: тебе самому стыдно. И за буйство, которое учинил, и за то, что жену обидел. Воротись домой, примирись с нею!

Муромец сердито засопел, отвернувшись, чтобы ученица знахарки не увидела, как жарко пылает его лицо.

– А она меня не обидела?! – огрызнулся, но уже больше для порядку.

– Она – слабая баба, да еще родившая! – покачала головой Малинка. – А ты вон какой здоровый, ты ей должен быть защитой и опорой! Опять же, а как с детишками быть? Слыханное ли дело, чтобы родной отец младенчиков бросал?!

– Ох! – тяжело вздохнул Илья. Укор поразил без промаха, в самое больное место. – Не надо, а? И так тошно…

– Нет, надо! – с неожиданной твердостью и даже суровостью произнесла Малинка. – Уж прости, правда иной раз бывает и горькой. Возвращайся! Жена твоя плачет, места себе не находит.

– Откуда знаешь?

– Знаю, и все тут. Дар у меня такой… Или хочешь, чтобы у нее от горя молоко пропало?! Чем тогда детей твоих кормить?!

– Э-э-э… – только и смог произнести Илья, разведя могучими ручищами. Против такого довода возражений отыскать не удалось.

– М-р-р-ррр! – осмелев, решился мяукнуть и Котя. Он был полностью согласен с Малинкой.

«Подурили – и достаточно. Домой! Там тепло, уютно, там всегда молочко есть. Даже сливки…»

– Ты у меня помявкай еще! – вскипел Илья, радуясь, что можно на ком-то выместить досаду. – Ишь, морду да бока наел, лодырь! Поперек себя шире! Вернемся – мышей будешь ловить, как всякий порядочный кот. А не будешь – гляди, у меня расправа коротка! И никакая Ладушка не защитит.

– М-ммммрр!!! – Рыжак в притворном ужасе закатил медовые глаза.

«Ну, это мы еще посмотрим…»

– Добрыня Никитич, воротившись на свою заставу, не успел даже толком поздороваться с дружинниками, никак не чаявшими увидеть его так скоро. На взмыленной лошади примчался гонец с княжеской грамотой и потребовал, чтобы Добрыня тотчас же, мига лишнего не потратив, прочитал ее.

– Приказ самого великого князя! – охрипшим голосом пояснил он. – Разыскать так быстро, как только можно, вручить в собственные руки и проследить, чтобы немедля прочел. Под страхом немилости и суровой кары. Уж не подведи, славный богатырь, сам знаешь, наше дело маленькое, с князем не поспоришь…

– Ладно, чего уж… – проворчал Добрыня, ломая восковую печать. Почему-то сразу на душе сделалось муторно, охватило недоброе предчувствие. Дружинники, опасливо перешептываясь, качали головами. Нежданная грамота от самого князя – ох, не к добру!

Прочитал богатырь, что было выведено на тончайшем пергаменте хорошо очиненным гусиным пером. Сплюнул. Произнес (про себя, ясное дело!) несколько крепких выражений, касающихся священной княжеской особы, а также способов продления рода человеческого…

– Оставайтесь, братцы, подобру-поздорову! – нахмурившись, проворчал он. – Князь меня ко двору своему требует, да как можно скорее. Только приехал из Киева, и опять туда же!

– А почему, в чем дело? – взволнованно загудели дружинники.

– Да кто же его ведает! Сказано только, что дело наиважнейшее и никакого отлагательства не терпит.

«Уж не отомстить ли он мне решил за то, что я открылся Алешке?» – с опаской и злостью подумал Добрыня. Но потом прогнал эту мысль: не похоже! Отомстить можно было и по-другому, много раз. Видимо, и впрямь что-то серьезное стряслось.

«Или, может, мытарь Барсук челом бил, на меня жаловался, потому князь на суд свой зовет?» – горько усмехнулся богатырь. Но потом покачал головой. Не княжеское это дело, о таких вещах судить да рядить.

И снова, в который уже раз, защемило сердце… А ну, как ребенок-то и впрямь его, Добрыни?! Хоть и незаконный, а все же своя плоть и кровь… Как узнать правду?

«Господи… Ну зачем, зачем я тогда так напился?! Что потрясен был – ясно, но можно же было остановиться вовремя… А-а-а, ладно! Когда это на Руси вовремя останавливались!»

Глава 5

Старик, пригладив волосы и бороду, переведя дух и собравшись с мыслями (а также прогнав робость, чего уж тут скрывать), объявил:

– Ну, женушка… Остаешься ты одна на хозяйстве. Вернусь так скоро, как только смогу, а точнее – как опасность, нависшая над Русью-матушкой, развеется. Не горюй, береги себя, а я…

Договорить ему не дали.

– Ты что это, старый хрен, удумал?! – нехорошо нахмурилась старуха, растянув выцветшие морщинистые губы в зловещем оскале. Тускло блеснули новехонькие железные зубы. – Спокойная жизнь наскучила? Аль жена надоесть тебе успела, потянуло на молоденьких?! Ты гляди, я хоть и старая, а с посохом-то управлюсь!

– Остынь, глупая баба! – поспешно вскричал седой бородач, прижимая к себе посох. Будто и впрямь опасался, что старая карга сейчас вооружится им и начнет чудить.

– Я те остыну! Я те так остыну, мало не покажется! Только-только жить начали, хозяйством обзавелись… Плохо, что ли? Сыт, ухожен, обстиран, да и по ночному делу… – морщинистые щеки старухи вдруг порозовели. – Никуда не пущу, и не проси!

– А я и не прошу! Я тебя в известность ставлю! – повысил голос бородач, гневно сдвинув брови. – Слыханное ли дело, чтобы баба мужику перечила! Да не простому мужику, а главному волхву!

– Так и я не простая баба, а Яга! – топнула спутница жизни. Загудели половицы, снизу донесся страдальческий стон, полились жалобы вперемешку с кряхтением. Мол, избушка, хоть и на курьих ножках, уже не молоденькая и от таких ударов в восторг не приходит.

– Цыть!!! – окончательно взбеленилась старая карга. – Еще не хватало, чтобы собственная изба качала права!

– Что за шум, а драки нет?! – послышался веселый пьяный голос. В приоткрывшуюся без скрипа дверь (хозяйство и впрямь наладили, даже смазали петли, чего сроду тут не бывало) заглянул хмельной Лесовичок. В руке он сжимал наполовину опорожненную бутылку своего любимого полусладкого шампанского. – Или есть?

– Каррр!!! – донесся из-за его плеча осуждающий и удивленный голос.

– Я тебе, паскуднику пернатому, покажу: «страшнее бабы зверя нет!» – завопила ведьма. – Не забывай, у меня волшебные зубы вставлены!

– Лучше бы я этого не делал! – простонал волхв, схватившись за седые виски.

– Ну, коли сделал, не выбивать же снова! – рассудительно произнес Лесовичок и присосался к бутылке, запрокинув голову. В такой позе его и вынесло в открытый дверной проем. Донесся только испуганный вскрик, приглушенный звук удара от приземления на траву, а затем – комментарий, в котором цензурными были только слово «бабье» и разные соединительные частицы.

– Так, хватит! – рявкнул волхв и, уставив посох на окончательно разошедшуюся старуху, начал бормотать заклинания. Баба Яга испуганно взвизгнула, прикрыла голову руками:

– Ой, не надо, соколик! Прости, больше не буду!

– Каррр!!! – донесся ехидный голос снаружи.

– Злостный поклеп! Мы, женщины, никогда не обманываем! – искренне возмутилась ведьма.

– Карррр!!! – теперь в голосе ворона отчетливо различался глумливый хохот.

– И где ты так выражаться научился, черт пернатый?! – ахнула Баба Яга, побагровев от возмущения.

– А что, он неправду сказал? – хохотнул волхв, опустив посох. – Действительно, вы, бабы, особый народ! Сами выдумываете, сами и верите.

– Ох, страшная это вещь, мужская солидарность! – пригорюнилась старая карга. – Два кобеля всегда найдут общий язык, даже если один – в перьях…

– Ну, так что, мы договорились? – улыбнулся муж. – Скандалить, шуметь, грозить не будешь?

– Не буду, – вздохнула жена.

– Вот и умни…

Договорить волхв не успел. Вместо него это сделала ведьма:

– Будем вдвоем спасать Русь-матушку! Коли уж над ней опять опасность нависла.

– Вот тут надобно ненадолго вернуться в прошлое и дать пояснения. Дабы у читателей обоего пола не возникло мысли, что у летописца, образно говоря, то ли «крыша поехала», то ли он над ними насмехается.

После возвращения из похода в тугарские степи, обернувшегося сменой власти и заключением вечного мира, бедолага волхв, против ожидания, навлек на себя насмешки собратьев. Каким-то образом всем стали известны его похождения и блуждания между эпохами, под воздействием сушеных мухоморов. А главное – то, что совершил он, нанюхавшись белого порошка, принесенного окаянным Лесовичком…

Как с нескрываемой горечью и обидой говорил много-много лет спустя один овцевод из далекой Скотской земли: «Когда я в одиночку построил мост через ручей, чтобы всем жителям деревни было удобно ходить в лес за хворостом, никто даже „спасибо“ не сказал. Когда я уплатил долг бедной вдовы, чтобы ее с тремя малютками не выгнали из дома на улицу, ни один не сказал: „какой ты молодчина!“ Когда я внес самый большой вклад на ремонт церкви, никто не произнес доброго слова. Но стоило один-единственный раз напиться до беспамятства и спутать овцу с бабой…»

Бедный волхв краснел, кипел и пузырился. Он устал отбиваться от назойливых расспросов типа: «ну, и кто был лучше, молодица, или старуха?» А уж шутливые намеки, что теперь он, как порядочный человек, просто обязан жениться на Бабе Яге, приводили его в неистовство. Собратья же, видя, как он злится, продолжали подзуживать его с удвоенным усердием… Увы, иной раз и мудрый волшебник ведет себя не лучше глупого мальчишки!

И вот однажды, полностью истощив терпение, главный волхв возопил:

– Да чтоб вас, злоязыкие ехидны! Женюсь на ней! Вам назло! Слышите?! Женюсь!!!

Ответом был коллективный громовой хохот. Окончательно обозливший волхва и избавивший его от последних сомнений и опасений. Принарядившись в чистую и опрятную одежу, приведя себя в порядок (то есть, расчесав бороду и волосы на голове), он отправился в лес, к избушке на курьих ножках. Свататься. Радуясь, что баба Яга живет в глухомани и свидетелей не будет: хоть позору меньше…

В результате, ему пришлось прогонять Лешего и Лесовичка, которые явились к старой карге с такой же целью, и теперь яростно спорили, кто из них более достоин ее руки и сердца, а также прочих морщинистых прелестей.

– Да вы что, окаянные, сговорились?! – вопил волхв, грозя им посохом. (В котором, благодаря коллективным усилиям собратьев-насмешников, снова появилась волшебная сила, хоть и не такая могучая, как прежде). – А ну, вон отсюда! Ищите себе невест в другом месте! Кикимор разных, или еще кого. Чтобы я вас тут не видел!

– А по какому праву?! – попробовали было возмутиться конкуренты. – Пущай Яга сама выбирает, кто ей милее!

Пришлось волхву скрепя сердце применить посох, потратив часть силы… Огненные шары произвели должное действие. Леший с подпаленной шерстью умчался, не чуя под собою ног, а Лесовичок, заикаясь, стал твердить, что все понял, осознал, и о каких-то правах впредь даже не заикнется.

– Но в гости-то приходить позволишь? – робко спросил он, когда восстановилась четкая речь.

– В гости – пожалуйста! А сейчас ступай, не мешай. Я тут целую речь заготовил, а вы, паразиты, с мысли сбили…

– Так возьми меня в сваты! Уж так распишу и расхвалю – лучше не бывает, – заторопился Лесовичок. – А то как-то не по-людски получается: и жених, и сват – один и тот же! Да под шампанское-то… Мое любимое, полусладкое! – причмокнул он, показывая бутылку.

Волхв поначалу заколебался, но потом махнул рукой:

– Была не была! Пошли!

Старая ведьма поначалу долго не могла поверить своим ушам и даже рассердилась: нашли, мол, с кем шутки шутить, охальники! Потом удивилась. Потом, поддавшись красноречию Лесовичка, застенчиво потупилась, украдкой оглядывая себя. После чего, заторопившись, кинулась собирать на стол, подметать пол и сметать со стен и потолка паутину, причем одновременно. Волхв, улыбнувшись, остановил ее хозяйский порыв:

– Вот тебе мой свадебный подарок! Держи!

И во рту ведьмы появились новехонькие железные зубы. Вместо тех, которые были выбиты Сивкой-Буркой. Мало того – глубокие морщины на лбу и щеках разгладились, став едва заметными, исчезли старческие пятна. «Невеста» будто помолодела.

– Ох! – всплеснула руками Баба Яга, чуть не ошалев от счастья. – Ах! Ух!

– Эх! – захохотал, передразнив ее, Лесовичок. После чего взвизгнул от боли и неожиданности: ведьмина метла сама взлетела и огрела его по голове.

– Действует! Действует!!! – ликуя, завопила старая карга. – И не шепелявлю больше! Ну, милый… Да за это… Согласная я! Хорошей женой буду, вот увидишь!

– Увидим, увидим… – проворчал ушибленный сват. – А пока угостила бы чем, что ли…

– Ой, да мигом!!!

И пошла веселая пирушка… И была выпита та самая бутылка шампанского. И дошло дело до ведьминых настоек и наливок… И тряслась избушка от хорового пения на троих… И громко храпел сморенный хмельным жених, уткнувшись лицом в столешницу, а вдребезги пьяный Лесовичок, игриво грозя Бабе Яге пальцем и запинаясь, тянул:

  • – Вспомнила бабка, как девкой была,
  • Целой дружине однажды дала!

Ведьма притворно краснела, взвизгивая и хватаясь за голову: что, дескать, за охальники сюда явились, напраслину возводят на честную девушку…

– Когда наутро будущий муж протрезвел, избавившись от головной боли, тошноты и сухости во рту, а также от прочих нехороших признаков похмелья с помощью пива, припасенного заботливым Лесовичком, а также волшебного посоха, встал животрепещущий вопрос: а как, собственно, осуществить оный свадебный обряд? Согласие жениха было, невесты – тоже, а вот что дальше делать?

Озорное предложение Лесовичка – явиться в ближайшую церковь и заставить попа совершить венчание, вызвало коллективный истеричный хохот, перепугавший всю лесную живность далеко вокруг. Настолько явственно представилась картина: верховный волхв-язычник, держа за руку старую ведьму (в другой руке у нее, понятно, любимое помело), смиренно просит: «Соедини нас, святый отче, узами священного брака…» Со всеми вытекающими последствиями, включая яростную ругань попа и вопли сбежавшегося народа.

Робкое предложение самого волхва, что надо поклясться друг другу в верности перед уцелевшим изображением Перуна, где-нибудь в глухом капище, затерявшемся среди дремучих чащоб, было отвергнуто уже Бабой Ягой:

– Не-а! Не согласная я! И раньше-то не верила ни в Перуна, ни в Дажьбога, ни в Стрибога, ни в Велеса… Во всех прочих – тоже. А теперь и подавно.

– Ты не очень-то… – опасливо огляделся будущий муж. – С богами шутить опасно! Не веришь – не верь, но втайне.

– Так что же делать-то?! – начала сердиться старая ведьма.

– А живите просто так! – посоветовал Лесовичок. После чего ему снова пришлось с визгом увертываться от метлы.

– Ишь, чего выдумал! В грехе да в блуде?! Не бывать тому! – гневно сверкнула глазами Баба Яга. – Я свою честь блюду, как надобно!

– Бабуся, не поздно про честь-то вспоминать?! – искренне изумился Лесовичок. – О-ой, больно-о-о! Уйми свою подметалу!

– Ты не обзывайся, а то она и не так постегает!

Волхв кое-как навел порядок. После чего решительно заявил:

– Стало быть, ни нашим, ни вашим! Обряд будет общий! Соединят нас мой собрат и поп. Сразу, в одно и то же время.

– Не согласятся… – робко предположил Лесовичок.

– А твое любимое полусладкое на что? – улыбнулся волхв. – Напоим, согласятся! Особенно, если еще и денежек дать.

– Да его там осталось всего ничего, шампанского-то! – отчаянно взвыл любитель пенного напитка. – Уж и так берег, растягивал последний запас…

– А ты снова покушай мухоморов, да перенесись на эту… как ее… Мелкооптовую базу! И притащи целый ящик!

Лесовичок побледнел, потом покраснел, потом задрожал… И так яростно замотал головой, будто хотел, чтобы она оторвалась.

– Нет! Ни за что! С меня прошлого раза хватило… – переведя дух, всхлипнул: – Ладно, волки позорные, забирайте последнее, пользуйтесь!

Все попытки волхва все-таки добиться правды (где был Лесовичок, и что с ним стряслось во время блужданий между эпохами) ни к чему не привели. Развязывать же ему язык с помощью волшебства старый мудрец не хотел. Во-первых, это было бы не совсем честно, во-вторых, потребовало бы слишком больших затрат волшебной силы… А ее в посохе и так уже поубавилось. Женитьба-то – дело серьезное! Особенно если берешь в жены не кого-нибудь, а саму Бабу Ягу.

Обряд был совершен по всем правилам, и его торжественность портили только попытки вдрызг пьяного попа перескакивать с нравоучений на похабные частушки. Впрочем, не менее пьяный волхв тоже начудил… Тем не менее, произошло главное: немолодые молодые вступили в законный брак. «Никто не упрекнет, что в блуде живем!» – с сияющими глазами еще раз уточнила старая ведьма.

Протрезвев, батюшка и волхв попытались поднять бучу – мол, их злонамеренно напоили и они сами не помнили, как вели себя, – но было уже поздно.

– А нешто вас кто-то силой пить заставлял? – ехидно поинтересовался Лесовичок, успевший оплакать последние запасы своего любимого полусладкого шампанского, сгинувшие в «бездонных утробах». – Иль, может, вам деньги силой совали, а вы отбрыкивались, аки жеребцы норовистые?

Возразить было нечего. И поп с волхвом удалились, ворча и жалуясь на «главоболие, рукодрожание, сушняк великий» и прочие нехорошие вещи.

Так началась супружеская жизнь главного волхва и старой ведьмы. На удивление, дело пошло очень даже неплохо, хотя порой седобородого мудреца и одолевали сомнения: не поторопился ли он вдеть голову в хомут? Все было более-менее в порядке, вплоть до того утра, когда до седобородого мудреца донесся всплеск ментальной активности со стороны Киева… Предвещавший, по его опыту, большие неприятности всей державе и народу.

Потому он и заявил законной супружнице, что должен отбыть в златоглавый Киев-град. И получил вполне ожидаемую сцену с последующим примирением, и встречным заявлением: отводить неприятности от державы и народа они будут вдвоем! Раз уж поклялись быть вместе и в радости, и в печали…

Сказать, что волхв был ошарашен – не сказать ничего. Глаза его округлились и вылезли из орбит, отвисшая челюсть мелко подрагивала.

– Да что ты, баба, белены объелась?! – взмолился он, придя в себя, наконец. – Тебе мало прошлого года, когда к тугарам в плен попала по собственной дури?!

– Но ведь все хорошо в итоге вышло, ты сам сказывал! – топнула супруга.

– А ну как сейчас не выйдет?! Нет уж, оставайся дома. Не бабское это дело.

– Не останусь! Вслед за тобой полечу в ступе!

– Заколдую!!! – рявкнул волхв, угрожающе нацелив на ведьму посох.

Та поняла: муж слишком сильно рассержен, пора прибегать к неодолимому женскому оружию. Сиречь, к слезам. Что и сделала. Да так, что даже избушка сочувственно вздыхала и всхлипывала.

Волхв сначала еще больше разозлился, потом ощутил некоторое смущение, а к середине дня уже чувствовал себя кругом виноватым. За то, что расстроил слабое беззащитное существо. При этом чувство вины удивительным образом сочеталось с сильной обидой и гневом. Естественно, на супругу. За то, что из-за нее ему так нехорошо на душе.

Он взывал к логике ведьмы, просил, доказывал… Старался внушить ей, что от войн и прочих напастей баб нужно держать подальше. Просил образумиться и не обижаться. С тем же успехом можно было разыскивать Солнце в небе между закатом и рассветом. Баба Яга продолжала мочить слезами подушку, тонко подвывая и жалуясь на горькую женскую долю.

И вдруг старый мудрец насторожился, осекся на полуслове:

– Погоди, погоди… Это что же получается?

– Передумал? Согласен? – тут же встрепенулась ведьма, прекратив плач.

– Откуда у него было шампанское, если поп с собратом все вылакали?! – вскричал волхв, схватившись за виски. – Значит, все-таки пересилил страх, перенесся на ту базу! Снова научился! Да это же… Это может так нам помочь! Надо немедленно поговорить с ним, окаянным! Леший с ним, с шампанским, а вот волшебные повозки! Может быть, даже с оружием… Я побежал!

И волхв выскочил за дверь.

– А-а-аа!!! Не забуду, не прощу!!! – донеслось вслед ему тоскливое рыдание.

– Все мужики – сволочи! – сочувственно проскрипела избушка. Правда, тихо-тихо, чтобы мудрец не услышал.

Глава 6

Женские глаза – любящие, мудрые, усталые – были наполнены… Ох, трудно все перечислить, не запутавшись и не забыв! Надежда, смирение, потаенная злость, смешавшаяся с беспредельной любовью, осознание неизбежности и затаенный вечный вопрос: «за что?!» Это еще самое начало… Только у баб могут быть такие глаза. У мужиков – никогда и нигде.

– Петенька!

И голос бабы был точно таким же. Только слабый пол умудряется вложить в одно-единственное короткое слово столько чувств, и каких! Да так умело, что любой мужик, имеющий совесть, начинает чувствовать себя виноватым, даже не зная за собой никакой вины.

Человек, сидевший за столом, невольно вздрогнул. Он хорошо знал, что предвещает такой голос любимой ненаглядной жены… «Опять начинает!» – мелькнула в измученной голове тоскливая мысль.

– Что, Симочка?

– Петенька, ну ты понял, наконец? Ничего такого не было! Привиделось тебе!

– Да как же не было?! – взмолился бывший красноармеец полка имени парижских коммунаров. – Я что, по-твоему, из ума выжил?!

Жена, горько всхлипнув, потянулась к чугунной сковороде с длинной крепкой ручкой.

– Не сердись, миленький… Это же лечение! Для твоей пользы. Доктор так сказал, а он человек ученый, врать не стал бы.

– Положи сковородку! – рявкнул муж, вскочив и с грохотом опрокинув табурет. – И так голова еле зажила! Больше ты меня врасплох не застанешь! Сволочь золотопогонная не убила, басмачи не убили, так собственная жена решила угробить?! Кому сказано, положи, не доводи до греха! Ну, Симочка… – его голос умоляюще задрожал.

– Хорошо, только согласись, что тебе померещилось! Ну же, миленький, не упрямься! Будь человеком! – по щекам Серафимы Агеевны потекли слезы.

Бывший красноармеец Пухов схватился за голову:

– Ну, а наган мой именной куда делся?! Или он тоже мне померещился?! За подписью комбрига товарища Гарбуза?

– Да мало ли куда он мог деться! Обронил где-то по рассеянности или с устатку…

– Только баба могла такое подумать!!! – тоскливо завыл муж. – Обронить боевое оружие! К тому же, именное!

– Ну, не оборонил, а в бою потерял… Или украли!

– А-а-а!!! Молчи, женщина!!! Господи, лучше бы остался в тех песках проклятых, со своим гаремом…

– А-а-а!!! Про шлюх своих вспомнил? Налево потянуло? Получай! – мгновенно взъярившись, Серафима Агеевна занесла сковороду.

И тут раздался тонкий хрустальный звон, тотчас заглушенный грубой мужской руганью. Посреди избы возникли два человека в диковинной одеже. Один из них, старый и седобородый, ухватил второго за шиворот и принялся трясти – точь-в-точь, как собака крысу, громко крича:

– Опять обмишулился, болван?! Куда ты нас перенес?! Или это – мелкооптовая база?! Ой… – у него глаза полезли на лоб при виде товарища Пухова.

В следующее мгновение трясти начали уже его, с воплем:

– Верни именной наган, ворюга!!! Кому сказано! А то худо будет! Глаза натяну… – и товарищ Пухов со свойственной солдатам прямотой уточнил, куда именно.

– Ы-ы-ы… – застучал зубами старец.

– И моргать заставлю! – договорил красноармеец.

Серафима Агеевна, ахнув и всплеснув руками, уронила сковороду. После чего взвыла не только от лютого испуга, но и от лютой же боли: тяжелое чугунное изделие с большой точностью приземлилось прямо на ногу. Правую.

– Симочка, ты чего шум поднимаешь? – с ядовитой медовостью откликнулся законный супруг. – Тебе мерещится, никого здесь нет!

– Да как же нет?! Я из ума не выжила!

– Добрый человек, что ты имеешь в виду? То странное изделие из железа, которое умеет издавать грохот и изрыгать огонь? Не бей меня, я и так все скажу!

– Я же говорил, это ты плохо влияешь! Опять сбились с пути! – вопил Лесовичок, тщетно пытаясь вырваться из мертвой хватки волхва.

– Я сейчас на тебя так повлияю! – окончательно взбеленился волшебник.

– Старик, ты мне зубы-то не заговаривай! Или скажешь, что сроду не видал ни наганов, ни браунингов, ни маузеров?! – прорычал Пухов.

– Я никогда не слышал эти имена! Ой, перестань! Мне же больно! Не заставляй меня применять силу!

– А ты примени, не стесняйся! – заорал бывший красноармеец, наградив волхва увесистым подзатыльником. Хотел вообще-то по физиономии съездить, как в драке полагается, но смутила седина «ворюги».

– Ну что же, сам напросился!

В избе на секунду потемнело, грянул гром. Истошно завизжала Серафима Агеевна. Товарища Пухова бросило на пол.

– Петенька!!! – взвыла любящая супруга. – Что он с тобой сделал?!

– Никто со мной ничего не делал! Тебе мерещится! – ехидно проворчал муж. – С головою у тебя плохо! Сковородкой бы полечить…

Лучше бы он такого не говорил! Жена и так была на грани потери рассудка, а эти слова явились последней каплей.

Издав негодующий вопль вперемешку с рыданием, Серафима Агеевна молниеносно нагнулась, схватила сковороду и занесла ее над головой мужа, выпрямившись… Волхв только чудом успел произнести заклинание. После чего женщина истошно заорала снова: чугунный предмет во второй раз свалился, ударив ее по ноге, теперь уже левой.

– А ну, тихо! Не то… – прорычал мудрец, угрожающе выставив посох. – Давайте говорить спокойно, как разумным людям подобает.

– Согласен! Только наган-то верни, – упрямо продолжал требовать Пухов. – Он же не простой, именной! Потерять такое оружие – стыд и срам, особенно для сознательного бойца революции!

– И про это тоже потолкуем.

– Ну, это другое дело! – обрадовался бывший боец полка имени парижских коммунаров, поднимаясь с пола. – Присаживайся, отец, к столу. И ты тоже садись, добрый человек, прости, не ведаю, кто ты и какого звания… Сима, принеси-ка бутыль, да закусь какую-никакую сооруди. Уж не взыщите, гости дорогие, чем богаты – тем и рады… Сима, ты чего стоишь? Аль не слышала, что я сказал?

– А-а-а… – жалобно простонала спутница жизни, всхлипывая. – Да я ходить не могу! Проклятая чугунка все пальцы отбила! Ой, больно-то как…

– Ох, опять растрачу всю силу… – скорбно вздохнул волхв. – Стой смирно, женщина, и ничего не бойся! Сейчас вылечу.

– Илюшенька, сокол мой ясный, муж мой любимый, прости меня, глупую! Сама не понимала, что говорю… Нет тебя лучше во всем белом свете!

– И ты прости меня, Ладушка! От страха за тебя напился, разум потерял. К счастью, лишь на время. Опомнился! И спасибо Малинке, вразумила, устыдила…

– Малинке? – голос молодой матери прозвучал как-то странно, с заметным напряжением.

– Алешенька, любыми словами обругай, хоть ударь, только не держи обиды! Ну, глупая я баба, глупая! Но ведь люблю тебя больше жизни! Свет мой ясный, золотце мое…

– Да что ты, милая, да как я посмею тебя ругать, пуще того – бить?! Я все понимаю… Это ты прости меня, за то, что столько выпил. Клянусь, только из страха за тебя! Как представлял, что ты здесь в муках корчишься, внутри словно все переворачивалось… Потому и напился. Понимаю, сам виноват. И спасибо Емшан, все растолковала, объяснила…

– Емшан?! – лучившиеся беспредельным счастьем глаза молодой матери потемнели.

– Соловушка, так ты пришел все-таки? Ты любишь меня по-прежнему? Ой, счастье-то какое! Я много думала, бранила себя… Понимаю, что наговорила лишнего… Ты уж прости, не держи зла! Когда женщина рожает, она от боли и страха сама не ведает, что кричит. Я напишу батюшке, что все у нас наладилось…

– Люблю и прошаю, но жнай: больше не штану пожволять тебе так много, как раньше! И шнова жаведу гарем! И там будет Лебедь!

– Лебедь??! – глаза молодой матери вспыхнули очень нехорошим, зловещим огнем.

– Ну что, драгоценная моя Серафима Агеевна, теперь веришь, что у мужа с головой все в порядке и ничего ему не мерещилось? – с ласковой укоризной произнес Пухов, немного захмелевший. – Или еще сомнения есть?

– Верю, Петенька, верю! Господи, бывают же чудеса! – и потрясенная жена перекрестилась, хоть и знала, что муж религию не жалует, именуя ее «опиумом для народа».

– Ну вот! Впредь запомни, что мужа всегда надо слушать… А ты чего не пьешь, отец? Аль здоровье не позволяет?

Волхв замотал седой бородой:

– Нет, на здоровье не жалуюсь, только напой-то слишком крепок… Ох, и бьет в голову! Боюсь, захмелею!

– Захмелеешь – отоспишься, всего и делов! – пожал плечами бывший красноармеец. – Уж где-нибудь уложим.

– Скорее, он и вас, и соседей ваших уложит! – захохотал Лесовичок, пребывавший после доброй порции напитка со странным названием «самогон» в самом благодушном настроении. Его лицо раскраснелось, а глаза то и дело ощупывали хозяйку, задерживаясь на груди и прочих деликатных местах. – Уж лучше ему не наливай, а то беда случится.

– Это какая же беда? – усмехнулся Пухов, снова берясь за бутыль. – Неужто буянить начнет?

– Да еще как! Ты знаешь, что он в пьяном виде учудил?!

– Попрошу без подробностей! – сердито прервал его волхв. – Кроме того, если бы не твой проклятый порошок, ничего бы и не случилось! Нашел, что из будущего приволочь!

– А я виноват, что меня к каким-то панкам занесло?! – начал злиться Лесовичок.

– Ну, ну, не ссорьтесь! – вмешался Пухов. – Давайте-ка лучше еще по одной… За встречу мы пили, за здоровье пили, за победу мировой революции – тоже… А теперь за что будем?

– За женщин! – выпалил Лесовичок, уставившись на смутившуюся Серафиму Агеевну.

Выпили. Потолковали о погоде, видах на урожай, жизни «там» и о перспективах революции в мировом масштабе. Пухов предложил тост за скорейшую погибель мирового капитала. Гости не поняли, о чем идет речь, но выпили, чтобы не обижать хозяина. После чего бывший красноармеец потребовал объяснений: отчего это Лесовичок так назойливо пялится на деликатные места его ненаглядной Серафимы Агеевны… Да таким суровым голосом, что сразу стало ясно: могут начать бить, и не только верхними конечностями, но и нижними.

Серафима Агеевна, до сей минуты не имевшая ничего против таких нескромных взглядов (ибо расслабилась, также выпив самогона, хоть и в куда меньшем количестве), запоздало ахнула, густо покраснела и инстинктивно прикрылась, скрестив руки на груди. Хотя зачем это надо было делать, будучи одетой, известно только знатокам загадочного явления, именуемого «женской логикой».

– Э-э-э… – лихорадочно забормотал Лесовичок. – Да ты не подумай чего дурного…

– Если бы я так думал, ты бы не сидел, а лежал! – заверил добрым пьяным голосом товарищ Пухов, отчего гостю из другой эпохи стало совсем нехорошо.

– Тихо, тихо! – всполошился волхв, пивший понемногу и поэтому почти не захмелевший, несмотря на крепость «напоя». – Не ссорьтесь! Давайте лучше поговорим про эту волшебную железку, изрыгающую пламя и грохот…

– Давай! – обрадовался бывший красноармеец. – А дать по морде всегда можно, с этим успеется.

– Ох, Русь-матушка… – простонал мудрец. – Сначала напьются, потом морды друг дружке бьют. А после отоспятся, и снова лучшие друзья… Добрый человек, а мог бы ты объяснить мне, почему происходит такое? Грохот, пламя?

– Да это же проще простого! – рассмеялся Пухов. – Когда нажимаешь на спусковой крючок, шептало отодвигается в сторону, высвобождается боевая пружина, с силой давит на курок, тот бьет по капсюлю, воспламеняет гремучую ртуть, от нее загораются и все прочие хреновины, которые в капсюле, а уж потом огонь перекидывается на бездымный порох, и пороховые газы выталкивают пулю из ствола.

– А по-русски можно?! – взмолился волхв.

– А я по-русски и говорю! Ты не сомневайся, отец, уж «Наставление по стрелковому делу», почитай, наизусть выучил. Так вернешь наган-то?

– Да я вернуть готов хоть сейчас, но он у меня там остался – и волхв махнул рукой куда-то в сторону. – Ну, в моем времени.

– Ох, поглядеть бы! – глаза товарища Пухова сразу загорелись. – Когда еще такое случится…

– Так это проще некуда! – захохотал пьяный Лесовичок. – Ну-ка, придвинься к волхву поближе… А еще лучше – обними его, для надежности.

– Мужикам обниматься не пристало, чай, не эти самые… – проворчал хозяин, но все-таки сделал, что требовали.

Лесовичок извлек из торбы сушеные мухоморы.

– Нет, погоди! – отчаянно возопил волхв.

– Ой, не надо, боюсь! – истошно взвыла Серафима Агеевна, еще ничего не понимая, но по извечной бабской привычке страшась самого худшего.

– А это кто у тебя, Петя? – властно вопросил какой-то мужик в черной кожаной куртке и фуражке, по-хозяйски распахнувший дверь. – Вроде не местные…

– Стучаться надо… – начал было товарищ Пухов, но тут Лесовичок прожевал мухоморы, раздался тонкий хрустальный звон, и троица собутыльников исчезла.

– Свят-свят-свят! – закрестилась Серафима Агеевна, дрожа от ужаса.

То же самое сделал непрошенный гость, мгновенно побледнев.

– Ближние бояре, сидевшие в гриднице[1], обливались потом. И не только потому, что день выдался очень теплым…

Больно уж важные вопросы требовалось обсудить, а князь, как назло, был не в духе, хоть покуда еще держал себя в руках. И каждый понимал, что цена ошибки может быть очень большой. Обида, нанесенная княжеской дочери, а в ее лице – самому великому князю, дело нешуточное, спору нет. И все же, снова ссориться с тугарами, да еще менее чем через год после заключения Вечного мира… Ох, вот горе-то!

Вот потому первый и проклятый извечный русский вопрос «Что делать?» быстро и незаметно сменился вторым таким же: «Кто виноват?!» Разумеется, никто и в мыслях не имел винить в чем-то Крестителя Руси (таких смельчаков не отыскалось). Благо, претендентов в виновники было – хоть отбавляй.

Степенный разговор помаленьку превращался в галдеж:

– Богатыри эти проклятые все затеяли, пусть и исправляют! Ишь, чего вздумали, своей волей Калина менять на Шалаву… Тьфу, ну и имечко!

– Да богатыри-то тут причем?! Волхвы им головы задурили, волхвы! Отыскать бородачей этих, да к ответу… Пусть теперь думают, как Шалаве дать укорот!

– И богатыри, и волхвы! Вместе начудили, вместе пускай и ответят!

– А может, заслать верного человека, чтобы яду Шалаве подсыпал?

– А толку? Если и сумеет отравить, царем-то снова будет Калин! И вот тогда уже завоем… Шалава хоть и сукин сын, но хотя бы войной на нас не идет!

– Калин ли, Шалава ли, хрен редьки не слаще! Тугарин – волк хищный, и покуда шкуру с него не спустишь, мира не дождешься!

– А кто спускать будет? Ты, что ли?

– Тьфу, вот не было печали!

– Тихо! – повысил голос Владимир, начав сердиться. – Ишь, разорались, будто на торгу! Говорите по одному, спокойно да степенно. Ну-ка, вот ты, Твердило Ясноглазыч, выскажись!

Немолодой боярин с багровым от натуги и жары лицом утер пот, шумно вздохнул…

– Мыслю так: звать сюда надобно и волхвов, и богатырей, светлый княже! И приказать: что хотите делайте, хоть из кожи вывернитесь, но чтобы царь Шалава за ум взялся и снова любимую жену свою, дочку твою, господине, к себе приблизил и дурить перестал! Под страхом гнева твоего и великой кары за ослушание. Вот таков мой совет.

– За ними уже послано… – начал было Владимир, но не успел договорить. В воздухе раздался тонкий красивый звон, посреди гридницы сгустился и почернел воздух, а когда пелена рассеялась, взору потрясенных присутствующих предстало дивное зрелище: взлохмаченный старик с длинной седой бородой и с посохом, мужичок неопределенного возраста с щетиной на пьяной физиономии и заплатанной торбой через плечо, и статный, степенный муж с наполовину опорожненной бутылью в руке и глазами, вылезающими из орбит.

– Мать моя женщина! – с уважительным потрясением произнес он.

– А-а-а!!! Демоны!!! Демоны!!! – пронзительным бабьим фальцетом завизжал Твердило.

И княжеская гридница мгновенно уподобилась женской бане, куда озорники запустили целый выводок мышей. С той лишь разницей, что из дверей и окон лезли не обезумевшие от страха голые бабы, а одетые мужики.

Добавьте к этому, что с другой стороны в дверь ломились встревоженные дружинники с воплем: «Где демоны?!», создав затор, и картина предстанет во всей красе. В конце концов, сила одолела силу… то есть, перепуганные бояре взяли числом и весом и все-таки выскочили из гридницы, устремившись подальше от страшного места и прихватив с собой дружинников. Те попытались было упереться, но были просто сметены «могучим потоком».

Вскоре в просторном помещении остались только виновники переполоха и сам великий князь. Который тоже охотно дал бы стрекача, но ноги от потрясения так ослабли, что не сумел даже приподняться с кресла.

Но язык-то у него не отнялся! А в гневе Владимир был ох как разговорчив…

– Это как же понимать, вашу ма… – спохватившись на полуслове (еще обидится волхв за матушку, чего доброго), он поспешно исправился: – выходку?! А?!

– Прости, великий княже, не по злой воле, так случайно вышло! – начал оправдываться седобородый мудрец. – Тем паче, что было мне видение, будто в Киеве творится что-то неладное и срочно надо явиться ко двору твоему…

– Снова видение? – уже не так сердито проворчал Креститель Руси. – Ну, раз уж явился, молодец. Только в другой раз в дверь входи, как принято, а не возникай из воздуха! А то вон, какого шороху навел… Мои-то бояре перепужались до полусмерти, чуть до греха не дошло. А это кто с тобой? – великий князь с подозрением уставился на Лесовичка и бывшего красноармейца.

– Э-э-э… Это, изволишь видеть, помощники мои, мужи верные и усердные! Я их с собою прихватил, могут очень пригодиться, – отчаянно выпутывался волхв. – Вот знаток всяких целебных снадобий, – волхв подтолкнул Лесовичка и тот, догадавшись, отвесил князю неуклюжий поклон, заулыбавшись во всю небритую физиономию. А вот – бывалый воин, во многих сечах побывал, не боится ни врагов, ни громов, ни молний…

– Одежа на нем какая-то диковинная! – с опасливым недоверием протянул князь. – И обувка тоже невиданная… Ты кем будешь, добрый молодец? Как звать тебя?

– Красноармеец Петр Пухов, боец полка имени парижских коммунаров! Был уволен со службы в запас по причине слабого здоровья, подорванного в революционной борьбе с золотопогонниками, басмачами и всякой прочей контрой! – четко доложил бывший хозяин гарема, находясь все еще в изрядно ошарашенном состоянии. И вследствие изрядной дозы принятого самогона, и от волшебного «переноса».

– Ты на каком языке говоришь? – изумленно ахнул Креститель Руси.

– Да на русском, на каком же еще! – начал сердиться Пухов. Ведь совсем недавно такой же вопрос задал ему бородатый старик. Вроде излагает все ясно, четко, понятнее некуда, а тут – на тебе!

– Может, и на русском, да только я тебя что-то не пойму. Что это за контра диковинная?

– Это буржуи и всякие прочие подлецы-кровососы, угнетатели трудового народа, – начал объяснять красноармеец. – Графья там разные, князья…

– Что, что?! – взвился Владимир, будто его кольнули шилом ниже спины.

– А-а-а! – мучительно завыл волхв, вцепившись в седые волосы. – Лопай мухоморы, быстро! И переноситесь ко мне домой! Скажи Яге, чтобы железяку эту отдала, она в дальнем сундуке на самом дне спрятана, под холстиной! А потом перенеси его к жене! Сумеешь?

– Я тебе покажу подлеца-кровососа! В поруб посажу!! Запорю!!! – бушевал князь.

– Сумею, чего там… – Лесовичок торопливо полез в торбу.

– Быстро! Стража бежит, слышу топот!

– Нет, ты погоди! – обиженно вскинулся Пухов, упершись, как это часто бывает с опьяневшими людьми. – Чего это он в бутылку лезет? Я что, неправду сказал?

– Где демоны?! – опять послышался рев за дверью, почти заглушенный громким топотом. Дружинники, кое-как отбившись от ополоумевших бояр, вспомнили про свой долг – защищать господина и кормильца, и вернулись.

– Живо!!! – рявкнул волхв.

Лесовичок, проворно заработав челюстями, схватил за рукав бывшего красноармейца. Раздался звон.

– Нет уж, пущай объяснит… – донесся голос Пухова из быстро исчезающего облачка. Потом наступила тишина.

– А-а-а… – стуча зубами и вжавшись в высокую спинку кресла, торопливо крестился князь. Его волосы стояли дыбом, глаза вылезли из орбит.

– Где демоны?! – снова заорал старший дружинник, влетая с мечом наизготовку в гридницу. За ним поспешали другие.

Волхв, улыбнувшись, махнул рукой:

– Были демоны. А более – нету.

– А куда ж они делись?! – ахнул воин.

Волхв пожал плечами и вздохнул:

– Хрен их знает, демонов-то… Главное – исчезли.

Глава 7

Человек в кожанке угрожающе засопел:

– Симка, не играй с огнем! Я ведь с тобой могу и по-иному поговорить… А ежели к начальству моему попадешь, совсем плохо будет. Только потому, что раньше по тебе сох, с тобой и нянчусь, другую бы давно под арест упек. Хватит ломаться! Аль сама не понимаешь, какова политическая ситуация в стране? Недобитой контры полно, один Береза чего стоит… Что это были за мужики, откуда пришли, куда делись?! Откуда знают Петьку?! Говори!

– Да сколько можно повторять! – чуть не зарыдала Серафима Агеевна, ломая руки. – Сама их впервые увидела! Из воздуха они возникли, посреди избы! Я от страха чуть разума не лишилась…

– Ты меня что, за дурака считаешь?! – вызверился сотрудник ГПУ Семен Черногузов, он же – «Семка-балаболка», бывший ухажер Серафимы Агеевны, отшитый Петром Пуховым еще до Октябрьских событий семнадцатого года. – С каких это пор люди могут исчезать и возникать?!

– Так и исчезли же, у тебя на глазах! Или скажешь, что померещилось?!

– Кх-м! – откашлялся Семка. Возразить было нечего, но очень уж хотелось пришить ненавистному Петьке политическую статью. Упечь куда подальше, а потом занять освободившееся место… Все еще соблазнительные прелести Серафимы Агеевны, она же – «Симка-недотрога», манили неудержимо. – Ну, может, тут какое-то секретное изобретение, аль фенОмен…

– Ты не выражайся! – вспыхнула женщина. – Чай, в приличном доме!

– Ох, дуры вы, бабы, дуры! За что только вас любим! – вздохнул Семка, но тут же закашлялся снова. Услужливое воображение нарисовало во всех подробностях, что именно привлекало его в жене красноармейца Пухова. – Ну, ты того… Не уходи в сторону! Значит, мужиков этих не знаешь?

– Не знаю, вот те крест святой! – и женщина машинально осенила себя знамением.

– Так-с… Мало нам подозрительных личностей, так еще и религиозные предрассудки! – зловеще прогудел Семка. – Может, твой Петька тайком и в бога верит?

– А ты сам крестился, между прочим! – разозлившись, выпалила Серафима Агеевна. – Когда они исчезли! Да еще и твердил: «свят, свят»… Скажешь, не было такого?!

– Кх-м! Не было. Тебе померещилось, – не краснея, соврал Семка.

Лучше бы он этого не говорил. Насмехаться над женщиной опасно. А уж когда она «на взводе», близкая к истерике – это опаснее во много раз. Пусть даже и не в «критические» дни…

ГПУ-шник на собственном опыте убедился, что чугунная сковорода – страшное оружие в ближнем бою. Даже в относительно слабых и неумелых женских руках.

Форменная фуражка, которую Семка не снял в чужом доме, наплевав на правила приличия, немного смягчила удар. Но и оставшейся мощи с лихвой хватило для сотрясения мозгов и лишения сознания.

– Ой! – запоздало спохватилась Серафима Агеевна, глядя на фигуру в кожанке, распростершуюся на полу. – Да что ж я наделала-то?! Никак, убила?! – Она по-бабьи всплеснула руками, готовясь завыть, но вместо этого заорала. От лютой боли.

Потому, что выпущенная из рук сковорода снова с большой точностью приземлилась ей на ногу.

– Ах вы, ироды! – от искреннего негодования Баба Яга чуть не начала заикаться. – Это что же такое?! Отлучилась ненадолго, ворочаюсь – на тебе! В сундуке шарят! Уж от кого-кого, а от тебя не ожидала! – напустилась она на Лесовичка. – На чужое добро потянуло, что ли? И не совестно? А это еще кто с тобой?! Такого ухореза я в наших местах не видывала…

– Гражданочка, вы нас неправильно поняли! – начал было сконфуженно объясняться бывший боец полка имени парижских коммунаров. Но его прервали:

– Он еще и выражается, охальник! Да какими паскудными словами-то! А ну… – и старая ведьма, окончательно выйдя их терпения, топнула ногой и что-то произнесла вполголоса.

Помело тут же встрепенулось, взлетело в воздух и стало попеременно охаживать Лесовичка и товарища Пухова. Те пытались увернуться, закрывались руками, но тщетно.

– Уймись, несчастная! – вопил любитель полусладкого шампанского. – Так-то с друзьями обращаешься? Совсем из ума выжила?!

– Друзья втихаря по сундукам не шарят! – огрызнулась Баба Яга.

– Да твой муж сам нам позволил! Сказал, что там она лежит, железяка эта! Мы что, виноваты, что тебя куда-то леший унес?! Дело-то спешное… Уа-а-а, больно! Уйми свою проклятую метлу, хуже будет, как волхву пожалуюсь!

– Гражданочка, сию минуту прекратите фулиганить, не то стрелять буду! – рявкнул разозленный товарищ Пухов, грозя ведьме именным наганом, который он успел достать из сундука. – Как положено: первый выстрел предупредительный, второй – прицельный… Ох!

– Как стрелять будешь?! – ахнул перепуганный Лесовичок. – Неужто по ней?! Она вообще-то баба хорошая, хоть порою дура дурой… Уа-а-а!!!

– Это тебе за «дуру», – ехидно ухмыльнувшись, пояснила ведьма. – Умница, верная подруженька! А ну, еще!

– Да нет же, по метле этой поганой… О-о-ййй! – взвыл Пухов.

– А это за «метлу поганую»! Ты мое любимое помело не смей хаять!

– Ну, все! – гаркнул бывший боец полка имени парижских коммунаров, направляя ствол в потолок.

Громыхнуло и запахло кисловатой гарью. Помело вихрем вынеслось за дверь, издав пронзительный визг (хотя вообще-то визжать неодушевленным вещам не полагается). Баба Яга, побелев и задрожав, бухнулась красноармейцу в ноги и заорала:

– Прости, Перунушка! Прости старую дуру! Не признала сразу… Вот теперь уверовала в тебя! Пощади, не убивай!

– Убила! – то ли с осуждением, то ли с уважительным потрясением произнесла Марфа, соседка Серафимы Агеевны и заодно – ее ярая завистница. Поскольку давно и безнадежно сохла она по бывшему красноармейцу Пухову, отбитому у нее «проклятой Симкой-недотрогой» еще при царе-батюшке.

Как известно, в деревне тайн от соседей быть не может. Чихнешь тихо-тихо глухой ночью, а тебе наутро через плетень доброго здоровья желают… Ну, мыслимое ли дело, чтобы соседка не услышала воплей, доносящихся из дома четы Пуховых, и не насторожилась с жадным любопытством? А после еще не заметила, как к тому дому грузно протопал Семка Черногузов (он же – «кабан бесстыжий»), заглянул в окошко и бесцеремонно завалился внутрь, даже не постучав? А уж если учесть, что через считанные мгновения за тем же окошком почернело, и раздался сначала звон, а потом – мужской и женский вопль, слившиеся воедино… Отыщется ли деревенская баба, которая после этого не подберется к соседскому дому, навострив слух?

Марфа не все толком расслышала, но главное все же поняла: Петька Пухов, судя по всему, имел связи с контрой. Может, даже с самим атаманом Березой, банду которого хоть изрядно потрепали, но до конца все же не уничтожили. Иначе с чего «кабан» так разбушевался, требуя от Симки признания, кем были те мужики, явившиеся к Петьке?! А та только всхлипывала да божилась, что сама толком ничего не ведает… Ну, дурой была, дурой и осталась, что только Петька в ней нашел! Вот почему хорошие, справные мужики попадают в сети к таким тетехам, а расчудесные бабы, всем удавшиеся (Марфа, овдовевшая три года назад, тяжело вздохнула), должны маяться без мужской ласки и заботы!

А потом… Послышался какой-то приглушенный стук, после чего – грохот, будто тяжелый ящик на пол бросили с высоты, затем – еще один стук, только звонкий, перекрытый бабьим воплем… Марфа не выдержала и, торопливо перекрестившись, ворвалась в дом. На всякий случай, крикнув: «Можно?», как вежливой бабе и надлежало.

Ясное дело, даже если бы Симка завопила: «Нет, нет, нельзя!», соседка черта с два повернула бы обратно. Но – приличия соблюдены. Чай, не в городе…

– У-убила… – трясясь, как в лихорадке, машинально кивнула жена товарища Пухова. Ее губы мелко дрожали. – К-кажись…

– Сковородой! – все тем же тоном произнесла Марфа.

– С-сковородой… К-кажись…

– Что, изнасильничать хотел? – в глазах соседки вспыхнуло жадное любопытство.

– Х-хотел… К-кажись… – Серафима Агеевна уже плохо соображала, где она и что с ней происходит.

– А Петька-то твой где?!

– Н-не з-знаю… К-куда-то перенесся…

– Как перенесся?! – ахнула Марфа, еще раз перекрестившись. – Ты что, ума лишилась, не соображаешь, что мелешь?!

– П-по в-воздуху…

– По воздуху?! У него что, ераплан был?!

– Н-не з-знаю…

– А что теперь с трупом делать?!

Тут Серафима Агеевна разрыдалась. Да так горько и пронзительно, что даже труп на полу беспокойно зашевелился, открыл глаза и со стоном произнес пару непечатных слов.

Две бабы, не сговариваясь, заорали с такой силой, что задребезжали оконные стекла, а с потолка начала сыпаться старая побелка.

«Бог троицу любит» – эту поговорку хорошо знают даже воинствующие безбожники. Через считанные секунды к Серафиме и Марфе присоединилась Дарья – законная жена Семки Черногузова, она же – «кабаниха», люто ревнующая мужа к супруге товарища Пухова. Увидев, что спутник жизни поперся в дом к бывшему красноармейцу, она тут же представила себе картины, одна другой страшнее и греховнее… А потому не утерпела и через какое-то время пошла подслушивать и подсматривать. Лишь чудом не столкнувшись с Марфой, занятой тем же самым делом.

Ну, а когда в доме, куда пришел твой муж, вдруг раздается дикий двухголосый бабий ор… Найдется ли жена, которая будет скромно разгуливать снаружи?

– А-а-а!!! Убила-а-а!!! – от визга Дарьи у всех заложило уши. – Бойца революции убила, контра проклятая! Ножиком острым зарезала-а-а!

Столь вопиющая нелогичность, чрезмерная даже для взволнованной женщины, привела в чувство двух других паникерш.

– Да не ножиком, а сковородой, дура! – возмутилась Марфа. – Чугунной!

– И не убила, слава Богу! – всхлипнула Серафима. – Хотя и стоило! Прости, Господи… – она усердно закрестилась.

– Ну, все, Симка! Ты попала! – зловеще прохрипел «боец революции», пытаясь встать и ощупывая здоровенную шишку на темени. – Покушение на сотрудника ГПУ, это тебе не баран чихнул! Пойдешь по политической…

– Ну, вот, доставил! – послышался веселый голос Лесовичка, смешанный с тонким стеклянным звоном. Посреди горницы закружилось темное облако. – В лучшем виде… Ой, мать моя ведьма, что творится-то… Стоило баб без присмотра бросить!

– А что случилось-то? – настороженно вопросил бывший боец полка имени парижских коммунаров, возникая из облака.

– А-а-а!!! – от вопля Дарьи стекла не вылетели только чудом. Баба с безумными глазами вынеслась из дома, умудрившись не врезаться в косяк, и истошно визжа: – Демоны! Демоны! Спасайтесь, люди добрые! Наступил конец света! У Петьки Пухова в доме нечистая сила!!!

– Я уж думал, что наступает конец света! – тяжело вздохнул Попович.

Добрыня пожал могучими плечами, подумал и тоже вздохнул. Еще тяжелее. А что еще оставалось делать?

– Главное, бабы потом помирились и ныне снова лучшие подруги! – развел руками Алеша. – И вот стоило… Ох, легче в бою рубиться!

– Ладно, сына-то как назовешь? Аль еще не решил?

– Давно уже решил, – улыбнулся Попович. – Добрыней будет величаться, в твою честь!

– Ох! – неподдельно смутился русоволосый бородач. – Спасибо. Ну, тогда я и своего Алешкой назову… Ежели окажется, что он мой, конечно! – уточнил, смущенно потупив взор.

– А как сам думаешь? – понизив голос и зачем-то опасливо оглянувшись, поинтересовался Попович.

– Не знаю, что и думать! – чуть не простонал Добрыня. – Личиком вроде на Барсука смахивает… Да кто же их разберет, младенчиков-то! Красные, распухшие. Ох, грехи наши тяжкие! Ну, вот зачем я тогда так напился?!

– Ладно, чего душу терзать… Давай еще по одной, и поезжай к князю. А то еще прогневается, что у побратима задержался, сразу не встал пред очами его ясными да бесстыжими! – горько усмехнулся Алеша.

– Давай! – Добрыня потянулся к кружке.

И тут вошел слуга.

– Не серчай, господине, что тревожу… Гонец от великого князя прибыл, ко двору тебя зовут, да тотчас же, без промедления!

Попович удивленно поднял брови, потом беззвучно выругался и махнул рукой:

– Ступай, скажи гонцу, что все понял, явлюсь.

– И тебя тоже? – ахнул Добрыня. – Ну и ну! Ежели еще и Муромца покличут…

– Очень даже может статься! – нахмурился Алеша. – Во-первых, Бог троицу любит, а нас как раз трое. Во-вторых… Ох, чует сердце, затевает князинька пакость великую!

Отец Онуфрий, настоятель церкви святой Параскевы Пятницы, тяжело вздохнул и мысленно произнес слова, самое невинное из которых обернулось бы для исповедавшегося грешника строгим порицанием и епитимьей.

– Ленишься, отроче? – в ласковом голосе батюшки уже отчетливо различался свист гибкого ивового прута. – Значит, как хулу читать на отца духовного, так всегда готов, а как воспроизвести на бумаге – память плохая? Ай-яй-яй! А может, как-то улучшить ее, память эту? – он взглянул на суровую заплаканную бабу в платке и темном платье.

– Да я уж старалась, святый отче, старалась! – торопливо забормотала та, разводя руками. – И за волосы таскала, и за ухо, и даже ремнем… Да все без толку! Божится, что далее не помнит! Как читал, дескать, все помнил, что было писано, а как заловили – от страху позабыл!

– Позабыл, Бог свидетель! Вот крест святой! – парнишка с красным ухом всхлипнул и наложил на себя крестное знамение.

– Не поминай Господа всуе, бесстыдник! – рявкнул священник, побагровев. – Это грех!

– Батюшка, а пошто гневаетесь? Это же смертный грех, сами говорили! – то ли сбившись с толку, то ли от испуга ляпнул «отрок» и тут же взвыл: – Уа-а-а! Ухи мои, ухи!!!

– Оставь его! – приказал бабе поп, испугавшись, что вопли услышат на улице. – Потом, дома поучишь!

– Уж поучу, батюшка, поучу, не изволь сумлеваться! – угодливо поддакнула та.

– И не за уши таскай, толку-то… Спусти штаны, да розгами, розгами! Ибо сказано в Святом Писании: «Кто жалеет розгу, тот не жалеет дитя свое», – мстительно добавил отец Онуфрий. – Да как следует!

– Уж всыплю, батюшка! Долго сидеть не сможет…

– Пожалуюсь в сельсовет, что ксплататоры бедноту истязают! – завопил перепуганный парень. – Да что там сельсовет, Семке Черногузову жалиться буду! Он на вас, батюшка, давно зуб точит…

– Анчихрист! – всплеснула руками баба, близкая к обмороку. – Ох, был бы жив отец… Тьфу! Да чтоб он на самой горячей сковороде пекся, безбожник окаянный! Ой, прости Господи, что так о муже покойном говорю… А все из-за тебя! – она снова больно дернула парня за ухо.

– Боже, за что ты так разгневался на род людской?! – возопил отец Онуфрий, молитвенно воздев руки. – Отроки отцов святых не уважают, доносом грозят! Сребреники иудины их манят! Куда дальше-то? Неужто конец света близок?!

– Ой, что-то там кричат на улице… – насторожилась баба. – Никак, голос женский… И тоже про конец света! Батюшка, сюда бегут! К вам!

Священник встрепенулся, поспешно отобрал у парня половинку бумажного листа с каракулями: «Атец Ануфрий абазривая окреснасти озира Онеги абнаружил окала альшаника абнаженую Ольгу», спрятал ее под рясу и принял озабоченно-встревоженный вид.

Послышался громкий, быстро приближающийся топот. Дверь распахнулась и в дом влетела запыхавшаяся Дарья Черногузова, глаза которой вылезали из орбит, а зубы мелко стучали.

– Конец света! Демоны! Мужа едва не убили! У Пуховых в доме нечистая сила! – тараторила она с частотой ручного пулемета. – Нечистая сила-а-а!!! Спасите!!!

Баба в темном платье ахнула, закрестилась, собралась было истошно завизжать, но не сумела: от лютого испуга перехватило горло. За нее это с успехом сделала попадья, матушка Олимпиада, до сей поры тихо и смирно возившаяся в углу за шитьем, как послушной жене и надлежало… За всю совместную жизнь святой отец и помыслить не мог, что в голосовых связках супруги кроется подобная силища! Чуть не заложило уши. А тут еще ободренная такой поддержкой Дарья, переведя дух, заорала снова, поминая нечистую силу…

Парнишка с красным ухом собрался было что-то сказать, но испуганно осекся, глядя на мамашу. Видимо, хватило ума сообразить, что жаловаться потом можно кому угодно, но задница-то своя, не чужая. Так что лучше не будить лихо, пока оно тихо.

Отец Онуфрий сначала топнул ногой и сердито сдвинул брови, рявкнул: «Цыц!», заставив умолкнуть матушку, затем внимательно оглядел Дарью, пытаясь увидеть признаки безумия. После чего шумно втянул широкими ноздрями воздух, силясь уловить запах перегара. Не обнаружил ни одного, ни другого, и впал в изрядный гнев. Особенно потому, что упрямо вертелась в голове похабная фраза, вычитанная где-то малолетним паскудником, начало которой было перенесено на бумагу… Тут отец духовный в полном расстройстве, а глупая бабища горло дерет, с толку сбивает! Ошалела, окаянная, очумела… Тьфу!!!

– Отчего орешь, орясина?! Отдайся, озолочу! – громко ляпнул он, уже плохо соображая, что говорит.

Глаза Дарьи и матушки синхронно полезли из орбит.

Глава 8

Даже умные мужчины иной раз мыслят и действуют глупо, по шаблону… Впрочем, не станем слишком придираться к доблестному товарищу Пухову! Ну, вот поставьте себя на его место, даже без всяких волшебных перемещений между эпохами. Шлялись где-то, возвращаетесь домой сильно навеселе… и застаете зрелище, описанное во множестве анекдотов и поучительных историй. Жена рыдает, жена соперника орет, а сам соперник (пусть и бывший) лепечет что-то несуразное, да еще и угрожает вашей драгоценной половине. Дескать, не виноватый я, она сама сюда затащила, а потом еще и покусилась. На его невинность, надо полагать… Остатки сомнений развеяла чугунная сковорода. Воспользовался, гад, что хозяина нету дома, полез к Симке, та сковородой отбилась, а тут и «кабаниха» подоспела…

Боец полка имени парижских коммунаров все понял именно так, как поняли бы 99 из 100 мужиков на его месте. «Кабана» надо было проучить немедленно и как следует. Душа болела, обливалась кровью, кипела от праведного гнева и требовала действий.

– Ах, ты, паскудник! Ах, кобель! – с чувством произнес Пухов и приступил к возмездию. Правда, возникла крохотная заминка: руки-то были заняты! В правой – именной наган, а в левой – наполовину опорожненная бутыль самогона. Стрелять в «кабана» не стоило: бывший красноармеец был все-таки не настолько пьян и жесток, да еще и срок дадут за него, паразита… Разбить о его голову драгоценный сосуд? Душа возопила благим матом при одной мысли о таком кощунстве. Оставались ноги. Бить по самому дорогому и уязвимому месту «кабана» тоже не очень хотелось: во-первых, в деревне такие удары испокон веку считались «подлыми», во-вторых, так и убить можно, в-третьих, если и не убьешь, Дашка-то ни в чем не виновата, зачем ей попусту страдать?! Поэтому ударил по голени чуть ниже колена. Тоже, знаете ли, очень больно…

Сотрудник ГПУ с истошным воем рухнул на дощатый пол, схватился за ушибленное место, начал крутиться, яростно ругаясь, поминая пуховскую родословную и грозя жестокими карами:

– Уа-а-а!!! Что ж ты делаешь, ирод… Под суд пойдешь, вместе с бабой своей!

Боль и злость начисто вытеснили из его головы суеверный страх при виде волшебного повторного «перенесения». Не ударь Пухов, Семка точно так же трясся бы, как в первый раз, и крестился, шепча: «свят, свят!»

– Убивают, демоны! Спасайте! – донесся снаружи крик Дарьи. – Выручайте, люди добрые! Батюшку, батюшку вперед, со святой водой, с кадилом… Да иди же, делай свое дело! Ты отец духовный или где?! Изгони демонов святой молитвой! Да ладаном на них, ладаном, они его на дух не выносят!

Раздался дружный согласный гул. Видимо, к дому приближалась целая толпа.

– Остынь, окаянная! – огрызнулся отец Онуфрий (уж его-то бас трудно было не опознать).

– Признавайся, ты откуда?! – рыкнул ГПУ-шник, злобно уставившись на Лесовичка.

Тот, сбитый с толку, неуверенно ответил:

– Из лесу, вестимо…

– Ага! Я так и думал! – зловеще прищурился Семка, продолжая держаться за ногу. – Уж не от Березы ли?! Признавайся!

Лесовичок, у которого в голове все гудело, кивнул, глупо улыбаясь. Ясное дело, в лесу берез – хоть отбавляй!

– Попался, гад! – ликующе взвыл «кабан». – Ну, Петька, все! Ты арестован! Вместе вот с этим…

– Да за что же?! – хором ахнули Серафима и Марфа.

– Да смелее, смелее, толстопузый! Чего застрял?! – донесся сердитый крик Дарьи. – Или ноги не несут?

– Как с отцом духовным говоришь, ехидна?! Прокляну! – возопил в ответ отец Онуфрий.

– Еще не так поговорю! Живо, иди, прогоняй демонов! Маши кадилом, святой водой брызгай! Мужа там убивают, а ему хоть бы что! В ГПУ захотел?!

– Бери баб, и переносись, живо! – заорал Пухов, подталкивая вконец обалдевших жену и соседку поближе к Лесовичку.

– Куда?! – испуганно вопросил тот, доставая очередную порцию мухоморов из торбы.

– Куда угодно, лишь бы подальше! Главное, потом верни назад!

– Попробую… – Челюсти Лесовичка заработали, пережевывая волшебное средство.

– Не надо!!! – перепуганным хором взвыли женщины, но Лесовичок крепко ухватил их за руки. Раздался стеклянный звон, сгустился почерневший воздух… Троица исчезла под яростный вопль Семки: «куда?!», в тот самый момент, когда дверь распахнулась, и внутрь буквально влетел отец Онуфрий. Судя по негодующему виду попа, а также по ясно различимому отпечатку сапога на рясе пониже спины, у кого-то из толпы лопнуло терпение.

– Анчихристы! Поднять руку… тьфу, ногу на отца духовного! Прокляну! – спохватившись, он испуганно охнул и заорал, размахивая кадилом так, что ударь оно кого-то по голове, дошло бы до сотрясения мозга: – Изыди, сатано! Сгинь! Пропади! Откуда пришел, туда же… – в запальчивости, поп употребил слово, за которое регулярно накладывал ептимьи. – Тьфу!!! Довели, окаянные! А где демоны?!

Святой отец осекся и захлопал глазами.

– Закусывать надо! – с вежливой укоризной произнес бывший боец полка имени парижских коммунаров.

Отец Онуфрий громко икнул, закашлялся, обвел глазами избу… Его взгляд, где при всем желании невозможно было отыскать даже малой толики христианской любви к ближнему, остановился на «кабане».

– Что случилось?! Твоя жена прибежала как безумная: мужа демоны убивают, у Пуховых в доме нечистая сила! Я и примчался, как дурак, с кадилом да святой водою… А за мною половина села! Это что же получается? Насмешки?! – его голос задрожал от негодования. – Раз поп, изгаляться можно?!

1 Большое помещение для дружины, а также для княжеских советов, пиров.
Продолжить чтение