Эхо войны. Возвращение. СВО

Герои с лопатами

Осень – спорное время года, по-моему. Читая об осени у классиков, она видится мне очень разной. Если дождь – она грустно-тоскливая, задумчивая. Если солнышко решило порадовать своими пока еще теплыми лучами – она золотая, дающая надежду на приход следующего лета, будит желание его обязательно дождаться, прожив еще год. Осень в лесу, как и любое другое время, совсем другая, чем в городе. Тишина, и только далекая автотрасса напоминает шумом проносящихся машин, что жизнь рядом. Кораблики желтых листьев, заканчивая свой полет, плавно опускаются на черные зеркала воды в воронках. Если не знать, где ты, то можно решить, что весь лес покрыт разнокалиберными озерцами. Черная вода в них гладкая, как зеркала, и листья могут целиком закрыть всю их гладь, превратив в желто-красную картину в зеленом обрамлении еще не пожелтевшей травы. Картину, написанную природой, как будто вылившей на нее все свои краски. Осень – буйство красок да, наверное, и чувств, которые рождают эти краски, при условии, что ты способен чувствовать. Осенью даже самый заросший лес становится светлее и чище, тише. Покров опавших листьев редко выстрелит под ногой сухой веткой. И вообще не хочется идти, шуметь. Хочется сидеть на бруствере воронки и наблюдать, как заканчивают свой путь осенние листья. Вот большой кленовый лист с балетной грацией тихо и как будто нежно упал на тропинку, и взгляд потерял его в сотне тысяч таких же листьев. Вот другой, повинуясь порыву теплого ветерка, упал на гладь воды в огромной воронке и стал тихо кружить, обходя своих собратьев. Третий, сорванный плечом человека в камуфлированной куртке, упал в быструю воду ручейка, и течение унесло его куда-то вдаль – навстречу чему-то новому и неизвестному. Наверное, так и люди, повинуясь Высшей силе, живут свою недолгую, по меркам вечности, жизнь. Солнце, пробившись через редкую листву, бьет в глаза и вырывает из тумана мыслей о вечном. Лес сразу наполняется звуками и жизнью. Окраина Мясного Бора, просека «Эрика», железка, дорога, высоковольтка. Это война. Война здесь повсюду. И те «озерки», которые непосвященного человека покоряют своей осенней милотой, – это оспины воронок, ран этой земли.

Серый рассвет с едким, будто физически осязаемым болотным туманом, который залезает в рукава мокрых и тяжелых от воды шинелей, пробирается за воротник вместе с каплями, сбитыми ветром с деревьев. Лихорадочный блеск глаз из-под натянутых на них пилоток с защитного цвета звездочками. Надсадный кашель с шумом застуженных легких. Черные руки, упорно полирующие вытертый до блеска черенок лопаты. Вверх-вниз, вверх-вниз, как вечный двигатель, солдатская спина и потный пар над серыми шинельными спинами. Приближающийся рев «Юнкерса», вой, разрывающий душу, и а-а-а-а-х-х-х-х… Вулкан грязи до неба. Лицом – в стылую грязь, лопату – на голову, чтоб хоть как-то защитить себя от воющей смерти. Шлепки падающей земли по парящей спине и шее. А-а-а-а-х-х-х-х – в небо только уложенные рельсы и шпалы узкоколейки. Рев проходит над кромками деревьев и удаляется, возвращая разум откуда-то из пустого желудка, куда его забил страх. Грязно-серыми призраками – опять туда, к порванной бомбой артерии, и опять спина вверх-вниз, вверх-вниз, ровняя насыпь. А на других таких же спинах и плечах – рельсы, шпалы, ящики с патронами и снарядами. Туда, где задыхаясь в болотах, сражается, погибает, но не сдается героическая Вторая ударная армия. Туда – вагонетки с грузом: сапоги и ботинки, без которых гангрена и смерть, туда – мешки с сухарями и консервами. Оттуда – черные тени раненых, скелетики маленьких старичков с глазами на пол-лица, дети окружения. Оттуда – свист и вой летящих снарядов, и опять в ледяную воду – воронки, и опять – хоть как-то сжаться, вгрызться в жидкую, пахнущую сгоревшей взрывчаткой и болотом землю, а потом выгнать страх и строить. Отнести в еще дымящуюся воронку разорванные тела своих товарищей, уложить на наспех срубленный еловый лапник; ботинки, шинели – долой, живым они нужны. Глаза с качающимися в них верхушками елей закрыть черной рукой, сломанную лопату – на лицо, чтобы белое еще человеческое лицо не марать жижей. Минута молчания, в которую каждый думает, что скоро и его час. И дальше – вверх-вниз, вверх-вниз парящими потом спинами. До следующего визга, или воя, или до победы, или до конца.

Их было одиннадцать. Одиннадцать солдат в воронках у узкоколейки. Одиннадцать тех, чьи имена теперь известны только Богу. Одиннадцать героев, чьим единственным оружием были лопаты и кирки, и они не ушли со своего рубежа, они остались на нем на долгие семьдесят пять лет. Мы, обыватели, часто видим подвиг в ярком свете блестящих штыков, пулеметных очередей. В детских мечтах подвиг всегда заканчивается блестящей победой и не менее блестящей наградой на груди. В юношеских – общим признанием твоих осязаемых заслуг и почетом. И только в зрелом возрасте лишь немногие понимают и осознают, что подвиг – это монотонная, долгая, мало кому заметная, порой грязная работа, выполненная на совесть. Работа, не отмеченная наградами и признанием, работа, позволившая кому-то просто выжить. Может быть, для того, чтобы совершить что-то по-настоящему высокое и яркое. Та работа, которую делают большинство честных и не известных никому людей, работа, в которой нельзя схалтурить, недоделать, бросить, убежав за чем-то более ярким и красивым. Такая работа, которую ежедневно делали большинство солдат той войны. Та, которую сделали эти одиннадцать героев с лопатами вместо развевающихся знамен и винтовок. Каждый раз, вставая заново на свой рубеж под обстрел и бомбежки. И не наше право судить и оценивать глубину и условия их подвигов: закрывших собой амбразуры дотов, таранивших немецкие танки и самолеты или день за днем вверх-вниз бросавших лопатами землю, подставляя парящую спину под бомбы и снаряды. Они все – наши герои, нуждающиеся в нашей с вами памяти. И нам необходимо раньше осознавать, что делать работу на благо своей страны изо дня в день на совесть – это и есть подвиг.

«Газпром»

В мирное время существует определенный перечень героических профессий. Профессий, где работа связана с повышенным риском для человеческой жизни. Профессий, в которых люди исполняют обязанности на грани человеческих возможностей. О таких говорят «и в мирное время есть место подвигу»! В то время как на войне почти любая работа зачастую связана с риском для жизни.

…Саперы который день вели свои «грядки» среди минного поля. Бронированные «Рыси», охрана ощетинившаяся стволами «печенегов» и АК, вешки безопасных проходов, ежедневные вечерние подрывы снятых мин и растяжек, шипение радиостанций и писк миноискателей. И какое-то прямо чужеродное пятно серого гражданского УАЗа – старенькой, в рыжих разводах ржавчины «буханки». И трое мужиков в гражданских синих рабочих комбезах, каждый день прибывающие к месту работ по разминированию. Молодая, веселая, острая на язык солдатская братия окрестила мужиков «Газпромом». Дядьки каждый день тихо стоят у своей «буханки», смотрят на работу саперов и так же тихо уезжают по вечерам, услышав от командира: «Сегодня опять не дойдем. Сильно густо пошли подарки». Саперы идут к газораспределительному узлу. Нацисты повредили газопровод, люди сидят без тепла, без возможности подогреть еду, да и сами знаете, как много нынче завязано на «голубое золото» Чуть в стороне, буквально в нескольких сотнях метров, также бьют свои «грядки», но только к водоводу саперы российского МЧС. Там потери – молодой парень, офицер 300.

Густо засеяно поле «подарками», мужики-работяги напряженно вглядываются в конец поля, где мелькают каски саперов, щурятся, напрягая глаза, переживают. Один – самый пожилой, старший в бригаде – не выдерживает, подходит и, страшно заикаясь, что-то спрашивает. Я не сразу понял его какую-то кудахтающую, жутко отрывистую речь. Вежливо переспросил. Мужик, справившись с волнением, уже более разборчиво уточнил: «Д-д-дой-д-д-дут з-з-з-за сегодня?» Я пожал плечами, понимая, что так заикаться может только человек, получивший страшную контузию.

Ремонтные группы метались по селам и городам ЛНР в режиме ошпаренной лошади. Обстрелы не прекращались. Артиллерия и минометы ВСУ почти не били по военной инфраструктуре – ведь ее надо разведать, уточнить, а там и ответка моментальная, да и смысл им – стрелять по солдатам. Их задача – уничтожать гражданскую инфраструктуру в расчете на негодование мирного населения, такое нацистское принуждение к миру. Заставить людей отказаться от своей власти, своих убеждений. Променять теплый тихий дом на русский язык, на свободу, на судьбу своих детей. Лупили по электрическим подстанциям и трансформаторам, по водоводам и газораспределителям. Ремонтники появлялись на объектах еще до окончания налетов. Ведь в их руках – свет и тепло больниц, роддомов, детских садов и интернатов тысяч объектов, где от привычного нам тепла и света зависят жизни людей. Ремонтники – это не солдаты в бронежилетах и кевларовых шлемах. Это простые дядьки, большей частью уже совсем в годах или калечные после ранений. Все мужики, кто целы, – на фронте. Вот эти дядьки в синих рабочих спецовках и выходили из своих «буханок», «газелек» и «газонов» под разрывы.

ЗИЛок-131 буксовал по полю к газораспределителю. Бригада ремонтников болталась, кемаря в металлической будке КУНГа. Нацики опять попали в газопровод, необходимо переподключение на резервную ветку. А распределитель – далеко за городом, почти рядом с линией фронта. Рев старенького мотора, вихляние кузова, колеса то попадают в колею, то выскакивают из нее, подбрасывая будку. Газ не сбросить, встанет грузовик в раскисшем от дождей черноземе. Очередное взрыкивание движка, машину ведет и выбрасывает из колеи. Грузовик идет юзом, задний мост выбрасывает на обочину. Машина встает почти поперек дороги, водила размашисто выкручивает руль, пытаясь вернуть ЗИЛ на дорогу, но жирный чернозем просто скользит в рубчатых колесах, словно пластилин. Средний мост тоже уходит за колею, и под ним огненным цветком вспухает взрыв. Адский грохот, грузовик подбрасывает и ставит ровно поперек колеи.

Оторванное колесо среднего моста подлетает выше КУНГа и с грохотом бьет в стенку. Фонтан грязи и дыма окутывает грузовик, а когда оседает, лишь скрип единственной уцелевшей петли сорванной двери КУНГа тоскливо поет на поле.

Я не спросил, что стало с остальными. Здесь это не принято. Вот он – жив, и это его счастье. Зачем напоминать человеку о боли? Здесь вообще принято больше слушать, а каждый говорит ровно столько, сколько считает нужным тебе передать. Уж очень много у каждого здесь больных точек. Здесь боль кругом.

«Р-р-р-ребят, вы с-с-сильно, г-г-г-глубоко н-н-нех-х-х-ходи-те! Н-н-н-нам т-т-т-только, чтоб в-в-в-войти к-к-к-к нему!» – выдавливает с минуту дядька «Газпром». Ему – битому, контуженному, калечному войной мужику жалко солдат. Солдат, сынков, внучков, отцов. Жалко, он бы и сам пошел со щупом, так ему лучше. Плохо, не понимает он в этом ничего, а распределить, подключать – надо, необходимо просто! А солдатики не смогут. Вот и уезжают они каждый раз по вечерам, топают к машине, часто оглядываясь туда, где в жарком мареве среди притаившийся смерти идут молодые русские пацаны – солдаты.

Вот такие тут простые слесари-ремонтники, донбасский «Газпром».

Верность

Уезжая в эту экспедицию, я, грешным делом, думал, что уже не смогу описать что-то новое. Мне уже давно кажется: я вот-вот исчерпаю и слова, и чувства, да и людям надоест читать описания моих переживаний на одну и ту же тему – тему той войны. Но каждая новая экспедиция – это новые переживания, новые чувства, а главное – новые судьбы.

Гусеницы тягача опять рвут болотный мох, рев двигателя разбивает на осколки тишину векового леса, и брызги голубого неба, отраженного в лужах, гаснут, опав на зеленую траву обочины. Еще вчера – пыльная и душная Москва с ее обособленными кельями бетонных башен, с ее равнодушием и сумасшедшим ритмом, а сегодня – пьянящий запах сосны и люди, мои товарищи, которые живут этой страной, которые без лишних слов делают для нее в сотни раз больше, чем батальон самых важных чиновников. Каждый – на своем месте, они, работая на ее благо, возвращая этой стране память, честь и отдавая за нас за всех долг – долг перед павшими. Провожая взглядом с крыши вездехода крайние дома поселка Кневицы, думаю о том, насколько я счастливый человек. Меня окружают неравнодушные люди, ведь все те, кто сейчас рядом со мной, – это люди, которым небезразлично. Небезразлично все! Все, что касается этой земли, этой страны, окружающих. Я счастлив, потому что здесь по-настоящему дома, потому что здесь и есть настоящая Россия! С ее добротой, великодушием, широтой и искренностью. Ведь здесь, без преувеличения, тебе отдадут последнюю рубаху, последний кусок нуждающемуся и если будет надо – встанут, прикрыв тебя своей грудью.

Оторвавшись, как бы упершись в наступающий со всех сторон березовый молодняк, скрылись за кормой вездехода, который, словно величественный грозный ледокол, разрывает море травы и молодой поросли. Последние домики села, и мы въезжаем в бескрайний зеленый океан леса. Если смотреть по карте, теперь лес почти без перерыва тянется на сотни километров, а раньше и здесь жили люди! Пока мы ехали до места около десяти километров, местные ребята рассказали нам о пяти деревнях, которые были здесь, и которых, увы, не стало: последняя умерла лет пять назад. Одни убила война, другие – человеческое равнодушие и безразличие. Мы едем по старой фронтовой дороге, по которой лесовозы – и те ездили лет пятнадцать назад, едем, словно в лесном тоннеле, деревья над головой образуют почти непроницаемый свод. Мне кажется, что лес – это единый огромный механизм, как великан раскинувшийся на километры; он принимает или нет, он помогает либо калечит – все зависит от того, с каким сердцем ты придешь и зачем! Если с благой душой, то он даст тебе и кров, и еду, убережет от дождя и напоит родниковой водой, если со злом, то покалечит и бросит умирать в гиблом болоте. Это не просто красивые слова, так бывало, и не раз!

А еще лес зорко хранит свои тайны, их у него огромное количество, особенно у этого, военного леса. Через него несколько раз прокатилась война. Сначала – в 1941-м, потом – в 1942-м, и уже в 1943 году война окончательно ушла отсюда, оставив кругом свои страшные следы. Вот мимо у края дороги проплывает солдатская каска с проросшей сквозь нее молодой березкой… Все время вижу эту картину, и всегда одна и та же мысль: ведь ее, эту каску, сюда не ветром закинуло, ведь ее принес на себе солдат, ведь он шел сюда и думал, мыслил, сердце его билось и любило, ненавидело, страдало. Раз – и все: темнота, и лежит только эта железная каска, а может, чуть в стороне под слоем мха и пожухлых листьев лежит и он – чей-то отец, муж, сын! Трудно все это передать. Мы вернемся сюда, но сейчас – дальше, в сердце гиблого болота, где лес-океан открыл нам еще одну тайну, открыл, может, чтобы мы прошли еще один урок – урок верности! Урок верности дружбе, любви и верности своей Родине!

В дремучих зарослях лежит то немногое, что осталось от самолета Р-5. Посмотрите, что собой представлял этот небольшой деревянный биплан, проектировавшийся как самолет-разведчик, а в начале войны использовавшийся как ночной бомбардировщик. Что могло остаться от этого самолета после падения и семидесяти четырех лет забвения? Да практически ничего! Проросшие травой взорванные топливные баки, которые несведущий человек может принять за ржавые бочки, небольшие фрагменты металлических расчалок крыльев… И даже воронки нет. Есть небольшое углубление в земле, куда самолет ткнулся при падении. Да, именно здесь зимой 1942 года упал самолет Р-5 с двумя пилотами на борту. Опять сердца многих неравнодушных людей помогли вернуть из небытия имена героев и историю их героической жизни и смерти. Смерти за эту страну, эту огромную общую Родину.

Здесь среди цветов и фрагментов обшивки передо мной лежат летчик – лейтенант Воробьев Николай Кириллович, уроженец Ленинграда, и штурман – сержант Платонов Виктор Игнатьевич. Им обоим вместе лет тогда было, как мне сейчас. Лежат где-то среди этих обломков тела двух парней – русского и украинца, лежат уже больше семидесяти лет… Как летали вместе – так и лежат в сотнях километров от дома… Два героя, погибшие за одну общую Победу.

История находки самолета проста и знаменательна только тем, что одни неравнодушные люди обратились к другим неравнодушным, и итог – имена двух парней, возвращенные из небытия. Местный охотник Сергей, услышав о нашей экспедиции по подъему самолета Пе-2, который здесь поднимали в апреле, принес Саше Морзунову пряжку от парашюта и сказал, что нашел ее лет десять назад в лесу. Затем – разведка, обнаружение номерной детали двигателя, архив, и вот мы здесь, в сердце леса, у небольшого углубления в мягкой земле. У меня в папке – фотографии двух двадцатилетних парней, которые лежат где-то здесь. Для поисковика это редкость – знать, кого ты пришел искать, видеть их лица до того, как нашел тела. Обычно – процесс обратный: сначала находится человек, потом при возможности устанавливается его личность, разыскиваются родственники, и у них может быть его фотография. Но здесь нам повезло, и я ехал сюда на броне вездехода, а перед моими глазами стояли лица этих двух парней – русского и украинца. Я ехал и думал: мог ли предположить украинец Витя Платонов, падая со свинцово-черного неба в черный Демянский лес, до конца отдав долг и жизнь свою за свободу и независимость страны, что по какой-то бредово-пьяной мысли банды недоумков его родной Днепропетровск станет Днепром… Что на Украине запретят все советское, что украинцы будут убивать украинцев, что по Киеву будут маршировать нацисты, а русский народ станет самым страшным врагом. Конечно, он такого и представить не мог. Много чего они не могли себе представить…

Начинаем работать… Очистили площадку от валежника, оттащили фрагменты самолета и двигателя и начинаем задирать дерн. Скатываешь его, как ковер, а под ним – куски дюраля, мелкие фрагменты перкалевой обшивки, детали двигателя. Самолет упал в феврале 1942-го – в самом начале Демянской операции. Снежный покров в ту зиму достигал полутора метров, упал самолет на занятой тогда нашими войсками территории, но в связи с труднодоступностью этого места его не нашли, да и некогда было искать. А мы нашли и вот перебираем землю подо мхом, мелкие железки, клочки какого-то снаряжения. Стреляные гильзы, пустые диски пулемета ДА… Значит, вели бой, значит, скорее всего, были сбиты ночным истребителем. Сигнальный пистолет – ракетница, и сердце замирает – ведь это уже личная вещь… Остатки привязной системы безопасности, парашютные пряжки, перчатка пилота… А вот и останки летчиков. Перемешанные в кашу вместе с гильзами, кусками кожаного реглана, перемолотые страшной силой взрыва кости молодых парней… А у меня перед глазами – их фотографии… Суровые глаза, полные решимости и смысла взгляды… У теперешних двадцатилетних редко встретишь такие глаза, полные понимания и смысла своей жизни, своего существования. Я смотрю на то, что осталось от них, и думаю, что те, кто говорят о разделении русского и украинского народов, должны встать у этой ямы и разделить мне здесь останки русского и украинского парней, погибших здесь семьдесят четыре года назад. Невозможно разделить даже их святые кости, чтобы развезти по разным странам, да и не позволим мы этого! Их, двадцатилетних, шагнувших в бессмертие, нельзя разделить!

…Мы продолжаем очищать площадку. Вот фрагменты штурманской линейки, части планшета пилота, пряжка ремня привязной системы – она закрыта, летчик даже не пытался покинуть самолет! А пряжек, парашютных пряжек, только один комплект! Постепенно рисуется картина гибели экипажа. Скорее всего, самолет был атакован немецким ночным охотником, вел бой, скорее всего, штурман был ранен, так как его место – в задней кабине у пулемета, и в первую очередь по нему ведет огонь противник. Часто случалось, что штурман не брал с собой парашют, потому что тот мешал ему двигаться в кабине и вести огонь. По всей видимости, так было и в этом случае. Летчик не бросил товарища и даже не пытался покинуть машину, он хотел его спасти, пошел на вынужденную посадку в незнакомом месте – на полутораметровый снег с неубирающимися шасси… Это смерть! Но сзади – раненый товарищ. Удар, взрыв и темнота… Темнота на семьдесят четыре года, темнота и забвение. А в этот миг, когда объятая пламенем машина озарила секундной вспышкой безлюдный черный лес и навек сорвалась со ставшего мгновенно чужим холодного неба, в этот миг далеко в Омске в эвакуации проснулась от ужаса и тяжелой тоски, со сжавшимся сердцем молодая двадцатилетняя жена летчика Воробьева… А через несколько недель, получив похоронку, она пойдет добровольно на фронт. Еще через несколько месяцев в ее наградном листе на медаль «За отвагу» будет указано, что эта двадцатилетняя девчонка вынесла с поля боя шесть раненых с оружием и оказала помощь двадцати трем солдатам и офицерам – под огнем, в бою, в том бою, в который она пошла сама, для того чтобы отомстить за упавший в ночи маленький самолетик и двух парней – русского и украинца… И она будет мстить, будет гнать врага до Праги, станет сержантом, отомстит сполна… и погибнет! Погибнет уже в июне 1945 года, когда отгремит эта война, и она поймет, что мстить больше некому, а жить без него, без любимого, сорвавшегося с неба в феврале 1942 года, нет смысла! И Господь заберет ее, заберет к нему, заберет, чтобы не разлучать навеки, – туда, на голубое небо. И может, они втроем смотрят сейчас на нас и улыбаются. Эти трое, оставшиеся верными дружбе, любви и своей Родине!

Я не знаю, так ли это… Но очень хочу верить в то, что это так! Я уверен, что Господь их не оставит, а мы должны сделать так, чтобы их помнили живые! Помнили о тех, кто навечно сохранил верность, о тех, кого невозможно разделить, и о том, что нельзя разделить народы, чьи сыновья веками умирали друг за друга и за свою землю. А еще я хочу, чтобы те, кто рвут на куски Украину, кто в ненависти к русским захлебывается злобой, вспомнили, что жизнь – она не вечна. А после нее их встретят Коля Воробьев и Витя Платонов – русский и украинец, погибшие в небе Демянска, и спросят с них, за все спросят, и, надеюсь, что гореть в аду всем, кто разжигает вражду, ненависть и войну!

Для справки

Самолет Р-5 принадлежал 677-му бомбардировочному авиаполку Северо-Западного фронта. По номерным деталям удалось установить имена летчиков. Машиной управлял лейтенант Воробьев Николай Кириллович (1915 г. р., Ленинград), штурман – сержант Платонов Виктор Игнатьевич (1922 г. р., г. Днепропетровск, п. Султановка). По донесению о безвозвратных потерях 15 февраля 1942 года они не вернулись с боевого задания «по бомбардировке войск противника» и, согласно базам данных, числятся пропавшими без вести.

В одном бою погибли русский и украинец, которые одинаково хотели сохранить мирное небо своей единой страны.

Также специалистам удалось отыскать информацию о жене летчика Воробьева – Воронцовой Диане Федоровне (1923 г. р., Ростовская обл., г. Таганрог). Она ушла на фронт из Омска 21 августа 1942 года, уже после гибели мужа. Была санинструктором, награждена медалью «За отвагу» и погибла в городе Брно (Чехословакия) 4 июня 1945 года, уже после победы над фашистской Германией.

Торжественно-траурная церемония захоронения состоялась 13 сентября 2016 года на воинском захоронении д. Исаково Демянского района Новгородской области.

Боевые товарищи

Канонада здесь давно стала фоном. Светит солнце, но гремит гром, снег идет, но с громом, дождь – тоже с громом. Бумкает, бахает, шипит, иногда свистит и разрывается – это фон, а жизнь идет и не останавливается.

Солнечный, почти весенний день с грохотом капели, вода бренчит о тысячи железяк, раскиданных по разрушенному частному сектору. Солнечные зайчики мириадами сверкают по рассыпанному почти сплошным ковром стеклу окон и витрин, разбитому взрывами и раздавленному гусеницами. Даже руины под солнцем выглядят не так страшно и удручающе. Страшно и даже как-то потусторонне пусть в разбитом, но гражданском городе выглядят ползущие по дороге танки. Разбитые, раскиданные вдоль дороги фрагменты машин. Обогнав колонну, «Тигр» свернул в проулок и сразу загромоздил собой узкую деревенскую улочку частного сектора. Этот осколок городка почти не пострадал. Здесь не было целей для артиллерии, а выбитые из центра нацисты не успели зацепиться за этот участок, убегая из города. Но люди большей частью ушли, опасаясь смерти. Сейчас почти у каждого дома завешенные масксетями, прикрытые кустами и редкими деревьями тулились армейские машины. Войска отдыхали.

«Тигр», попетляв по улочкам, могучим железным лбом раздвигая утренний притаившийся туман, скрипнув тормозами, остановился у дома. На железных глухих воротах корявая надпись мелом: «Занято, живут люди».

Хлопнув тяжелой бронированной дверью, из «Тигра» вышел военный. Даже тяжелый бронежилет и шлем не придавали юношеской фигуре массивности. Азиатское лицо, несмотря на явную молодость, хранило печать мудрости тысячелетий. Раскосые глаза смотрели на мир холодной сталью полководцев Чингисхана. Военный несколько раз ударил в железные ворота. Во дворе прошло шевеление, и калитку открыла девушка в форме. Радостно завизжав, она кинулась парню на шею. Одно лицо, одна улыбка, одни глаза. Даже со стороны, посмотрев на них, понятно: не муж и жена, не влюбленные. Брат и сестра.

Обнявшись так, что девушка оказалась у брата под мышкой, и накрыта рукой, как крылом более сильной птицы, они прошли в дом.

Да, здесь тоже ходят и ездят в гости. Здесь в редкие минуты и часы затишья посещают близких.

Если в одной семье правильно учили жить, правильно ценить и любить Родину, правильно оценивать честь, совесть и мораль, то тут оказываются целыми семьями.

Брат – кадровый офицер, с первого дня здесь, сестра пошла добровольцем в медроту и воюет уже полгода. Она, эта двадцатилетняя девочка, несколько месяцев скрывала от всех, что на войне. Говорила: в Ростове служит в госпитале. Брат понял раньше других. Длительные перерывы в связи, новые аккаунты и номера. И вот он приехал в гости.

Они пили чай с пирожками, испеченными его женой и переданными через сестру, болтали о доме и родных. Они почти не касались войны, и если бы не грохот канонады за стеной, светомаскировка на окнах и автоматы с бронежилетами, сваленные в прихожей, можно было бы подумать, что это встреча родных на даче или в стареньком доме родителей.

За столом сидели друзья и завидовали им, погружаясь в их разговор и их семью, ведь и они здесь стали семьей. И они знают почти все о ее брате, потому что она, гордясь им, не раз рассказывала всем, какой он человек, офицер, командир. Здесь, за столом, большая семья братьев и сестер. И я горжусь, что тоже сидел за этим столом.

А потом они прощались. Война не дает дней и недель, война дарит часы и минуты счастья и встреч. Прощания здесь будничные. «Пока!», «До скорого!», взрык дизеля, и красные огоньки габаритов растворились в проулке. Прощаться долго страшно.

Через день другой «Тигр» привез другого парня, и он, замешкавшись, опуская глаза, сказал:

– Командир. Ваш брат. Погиб. Подорвался в разведке. Надо тело опознать.

Не было криков, не было истерик, были слезы. И она не смогла поехать на опознание, слишком много это для двадцати двух лет. Слишком тяжело.

Опознали друзья. Те, кто сидели тогда за семейным столом в гостях у брата и сестры в доме на краю войны.

А она поехала к жене и своим племянникам. Поехала не просто как сестра, а как боевой товарищ. Поехала не для того, чтобы лить слезы, а для того, чтобы как солдат рассказать о том, каким он был там, на войне. Рассказать и проводить своего брата в последний путь на земле. Проводить брата? Нет, проводить тело, закончившее бренный земной путь! Душа его, его дух воина – он рядом. Он с нами со всеми здесь, присматривает за нами. Лучшие, лучшие садятся на небесных коней и встают в строй воинов Света. Я уверен, я не хочу и не буду верить, что это не так или как-то по-другому. Атеисты и материалисты пусть живут свою недолгую одну жизнь на земле. У нас их – бесконечность! Я вижу, как там, высоко, в плотном строю серых шинелей солдат сороковых мелькают зеленые пиксели моих солдат, моих товарищей. Я вижу: на меня смотрят миллионы глаз, и рядом со мной миллионы душ. Честных, смелых, настоящих бойцов.

И у девочки, ушедшей на фронт добровольцем в двадцать два года, там, высоко, есть теперь свой ангел-хранитель. Тот, кто защищал ее здесь, прикрыв рукой, как крылом. Теперь развернул это крыло там, высоко в небе. А я, мы здесь постараемся защитить ее на земле. А вы, что сделаете для нее вы? Что сделаете вы здесь для той, кто жизнью своей закрывает вас там, на войне? И запомните: она не возьмет ничего! Ничего, кроме искренней дружбы и настоящего товарищества!

Отцы – Отчество – Отечество

Почему зимнее небо в книгах часто называют холодным? Он лежал в туннеле окопа и смотрел вверх на звезды. Они как живые мерцали, будто переговаривались между собой, с улыбкой обсуждая маленького человека большими карими глазами, не мигая, смотрящего на них. Иногда совсем рядом из немецких траншей взлетали осветительные ракеты, с шипением разбрасывая искры в небо. Они как будто пытались дотянуться до звезд и занять место рядом с ними, стать одной из них. Но на минуту залив исполосованную траншеями, воронками, проволокой землю по-настоящему холодным, вражьим, несущим смерть светом, угасали, не дотянувшись до глубокой небесной черноты. Так и враги не дотянулись до Ленинграда. Зарылись в мерзлую землю на окраинах и встали, обессилено выдохнув тысячами убитых глоток. И мы выдохнули. Выдохнули еще большими тысячами, но встали, встали навсегда. Зябко кутаясь в короткий матросский бушлат, обняв длинную, несуразную, как ему моряку-балтийцу казалось, винтовку, он смотрел на мерцание звезд. «Эх, вот бы ППД, как у мичмана. Или на крайний случай – СВТ. Я бы им задал!»

А как там отец? Наверное, уже на фронте. Он бил немца еще в ту Мировую. Жаль только, мало рассказывал. Все отшучивался – мол, пивом угощали с клецками свинцовыми. Как он там? Интересно, он видит такие же звезды? Если на нашем фронте, то да. А если на другом? Эх, как бы они ему от меня привет передали… Зябко. Напиханная в матросские ботинки газета спасает первый час. Да в этих прогарах по палубе хорошо бегать и в отсеки въезжать – не скользят, ход кожаный. А тут, в пехоте, не шибко. А валенки не подвезли. Да и не подвезут уже, поди. Выбивает бригаду. Скоро и одевать некого будет. Эх, отец, не научил ты военным премудростям, может, в твоей нелегкой солдатской жизни был какой рецепт от этого пробирающего до костного мозга холода? Шорох. Но это не оттуда, не с вражьей стороны. Это кто-то свой по траншее скребется. Мичман: «Володька, сменить некем. Извини. На вот, сухарь помусоль. Спят все. Да и сколько тех всех – сам знаешь. На вот, тол привезли. Зачем? А я знаю? Гранат-то у кого нет, а у кого по одной осталось. Вяжи проводом шашки к гранатам и швыряй. Завтра опять попрут». И исчез, только ручеек песка, текущий по стенке траншеи, не давал обмануться, что командир правда был тут.

Небо розовело на востоке, и он понимал, что фронтовая тишина, нарушаемая лишь очередями дежурных пулеметов и шипением осветительных ракет, вот-вот взорвется. Взорвется шелестом снарядов, ревом сирен «Юнкерсов», лязгом танковых гусениц, и опять будет рваться враг к Ленинграду. Но с каждым днем этот порыв все слабее, все чернее обмороженные морды вражеских солдат. Все смешнее и несуразнее их укутанные во всякое тряпье фигуры. Все больше воняющих горелой резиной, бензином и человеческим мясом черных коробок немецких танков на поле. Но и черных запятых и точек в матросских шинелях, бушлатах на поле все больше. Он смотрел на исчезающие в свете набирающего силу дня звезды. И умолял их остаться, остаться и сохранить эту почти мирную ночную тишину. Ведь на войне свет звезд совсем не холодный, потому что они несут тишину, которая напоминает мир.

Его так и нашли в передовом окопе боевого охранения – в обнимку с винтовкой, под головой вещмешок с нехитрым солдатским скарбом: пара гранат РГД-33 и связанные проводом толовые шашки. Он так и смотрел пустыми уже глазницами в мирное августовское солнечное теплое небо. А в них, в этих черных провалах вечной вселенной, каждый увидел черное звездное небо 12 ноября 1941 года. Вчера мы проводили его и еще 165 его товарищей туда – по радуге в небо. Хотя, наверное, они уже давно там, и может, это их глазами смотрят на нас звезды, и потому для нас они нехолодные. Долг у меня перед ним. И не только тот долг, который за нами, за нормальными людьми перед ними всеми, а еще свой, мой личный.

Я давно должен был написать про него, про краснофлотца Корявяхина Владимира Александровича 1920 г. р., погибшего у поселка Тельмана на подступах к Ленинграду 12 ноября 1941 года. И о его отце – Корявяхине Александре Ивановиче – РУССКОМ СОЛДАТЕ, прошедшем обе мировые войны. Должен был – и не мог. Не мог, потому что не мог понять, что своими судьбами они, эти два солдата – отец и сын, – хотели мне сказать. Не мог, потому что знал, что есть что-то очень важное, и боялся пропустить это важное. А вчера, когда на братскую могилу его и его товарищей опустились десятки ладоней ребят-поисковиков, опустились, чтобы согреть их холодную могилу своим теплом, понял. Понял, быть может, потому что и моя ладонь почувствовала это простое человеческое, редкое в наше холодное время тепло. А может, он оттуда нам сказал, что я понял? Вспомнил, что это именно у его траншеи и у блиндажа, где лежали его товарищи, гражданин неопределенного возраста ревел белугой, глядя в их пустые глазницы: «Закапывай! Это моя земля! Я собственник!» Он не видел в этих бездонных черных вселенныхни ярких ноябрьских звезд 41-го, ни огненных строчек трассеров, метущих снег от всего живого, ни яркого белого холодного света ракет, ни их таких красивых и чистых лиц. Он видел только себя и свое.

Знаете, почему только у русских есть имя и отчество? Почему сейчас на бейджиках у всех – от уборщицы до топ-менеджеров крупных корпораций – написано только имя? Потому что у нас хотят отобрать наших отцов, а значит – и наше Отечество. Вспомните, кто постарше, раньше даже молодого, но уважаемого человека называли по имени-отчеству, всякий раз невольно напоминая ему об уважении к его Отцу. Пожилого, опытного человека, который априори уже сделал многое для своей страны, с уважением даже не называли, а ВЕЛИЧАЛИ по имени-отчеству. Всякий раз отдавая дань памяти отцу уважаемого, заслуженного человека. Ведь если вдуматься, каждому должно быть приятно, когда в его имени упоминается его отец.

А сейчас? Сейчас седовласые сорокалетние Васи, Пети, Миши в беленьких рубашках с лоснящимися от натянутых улыбок лицами встречают тебя везде, куда бы ты ни зашел. Офисы, магазины, мастерские… У нас воруют память о наших отцах и уже почти украли память о дедах и прадедах. Человек, забывший отца и оставшийся в тридцать лет Васей, Петей или Витей, потому что так принято, никогда не вспомнит о своем деде, потому что позволяет и отца-то не помнить. Потому что или не достиг он ничего, чтобы уважали, или купили и заплатили просто за «имячко» в нагрузку с тачкой, хатой, отдыхом за кордоном с девками, вином и золотой цепью на шее. Потому и могут они визжать «зарывай!», потому что дико страшно взглянуть в вечность пустых глазниц своих предков. Потому что, может, правы эти мужики, парни, девчонки и женщины в брезентовых брюках и куртках, может, правда – там дальше спросят. Спросят, потому что наши отцы – это и есть наше Отечество. Вот что хотели нам сказать солдаты Владимир Александрович и Александр Иванович Корявяхины – отец и сын.

Сын за Отцом

На войне и около войны по внешнему виду сразу понимаешь, кто нацепил на себя все, что можно, для бравады, и видишь, кто сжился со снаряжением и оружием на передовой. Находясь в тылу, настоящий боец никогда не станет таскать с собой и на себе лишнее, ненужное ему сейчас оружие и снарягу. Вместе с тем тыловые, тактические красавцы и в ста километрах от передовой щеголяют в разгрузках, брониках и обвесах, бренчат карабинами и подвесами.

Пожилой кавказец в легком полугражданском костюме, черной обычной бейсболке и обычных легких кроссовках зашел в располагу, как будто появился из темного угла, как-то безумно.

Если бы я не понимал, что посторонний сюда не может попасть в принципе, я бы подумал, что сосед, выносивший мусор во двор, по дороге заскочил за солью, настолько буднично, по-граждански выглядел этот человек.

Только присмотревшись, можно было увидеть под полой легкой куртки очень грамотно примостившийся ПБ и АПС – с другой стороны. Оружие, явно подогнанное под быстрое и бесшумное извлечение, почти не меняло силуэт фигуры и не выдавало своего наличия у хозяина. И взгляд. Еще не войдя в круг света от единственной лампы, человек явно оценил наличие личного состава в помещении. Из-под кустистых седых бровей и надвинутого козырька кепки смотрели живые молодые глаза бойца. Нет, не бульварные «стальные глаза убийцы», а очень молодые для возраста и живые глаза солдата-бойца. Личный состав, оставив свои нехитрые солдатские дела, весело и искренне радостно здоровался с вошедшим. Кто он – командир? Нет, наверное, так сложно сказать – уж очень специфическое это подразделение. Что точно можно сказать: он ветеран. Уважаемый старший боец, прошедший не одну войну. Дед. Дед – в лучшем понимании этого понятия. Старослужащий, способный поделиться боевым опытом, и отец, который может пожурить нерадивых и пристыдить лентяев.

Всегда интересно встретить на войне ровесника, тем более не в офицерском звании, а бойца, солдата. Мы говорили. Говорили о войне, молодежи, политике, и я с удивлением узнал о том, что один из бойцов подразделения – сын моего героя. Да, с удивлением. Почему? Потому что за достаточно продолжительное знакомство я этого не заметил. Никакого особенного общения между отцом и сыном, отличающего сына от других бойцов, я попросту не заметил. Те же нехитрые и в тоже время глубокие солдатские советы бывалого. Те же замечания и постановка задачи, те же требования старшего к младшему. А ведь сын пришел сюда за отцом. Сын, оставив дом, неплохую карьеру следователя, молодую красавицу жену, пришел на войну, чтобы быть рядом с отцом. Пришел не в штаб или службу тыла, а в боевое подразделение, для того чтобы в случае чего прикрыть спину отцу. Почти год они воюют вместе, и если вам не сказали, что это отец и сын, вы увидите только двух бойцов. Двух солдат, где старший так же требователен к младшему, как и ко всем остальным. Помните – «фронтовая династия»? Вот и мы в наше время говорим так же.

Седая окладистая борода, кустистые брови на суровом, будто вырубленном из чего-то твердого, лице горского старейшины, и его копия – только без бороды и убеленных сединой волос. И глаза… Глаза выдают родство. Живые, пытливые, внимательные глаза у обоих светятся молодостью, горской лихостью и бесшабашностью.