Неохазарус

Я верю, что высшая любовь – это тайная любовь.

Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся его имени, – вот в чем подлинный смысл любви.

Книга Вторая

«Хагакурэ»

Дзете Ямамото

1

ДЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА

– Ты ночью выходил?

– Да, в подвал, прогонять бомжей… в два ночи, они без комплексов, смеются,Б и три гнома… – примерным пасынком рассказывал он  строгой, жене… И, чтоб не посчитала за слабость, умалчивал, что всё же прихватил для них подсохший кусок  пирога и пару вялых, польских яблок, а за спиной, на всякий случай, обрезок клюшки… еще умолчал, что чувствовал себя палачом, глядя, как,те выходя из подвала, ступают по хрустящим морозным снегом ступенькам, смиренно подымаясь на эшафот зимы: "Я всегда с ней не договариваю, смотрю по ситуации, хитрю, вспоминая, что не любит, когда выдавливают лимон,разбавляют заварку, а уж остальное."

Она, не в силах увернуться от  реалий  подвальных проблем, по ходу рассказа тускнела. «Раньше ты почитал меня как принцессу, а сейчас такое ,лучше б молчал» – сожалели  глаза. Он спешно менял тему,увеличивал количество эпитетов, искал развлечений, подбирал боулинг,поощрял шопинг, йогу специально для неё,чтоб ещё улучшить и так  нереально красивое тело, отвлеченное, вырывающее с корнем из повседневности,но что греха таить всё равно не перебивающее  лукавства в глазах,так что на миг вносила смуту и ощущение брезгливости, от мысли что  думает не о нём и здесь лишь отбывает номер – аншлаговый спектакль театра Ленинского комсомола или любой студии Петра Фоменко…

«Ей пора из привычной среды окунуться в непривычную: из города в лес или из зимней Москвы в южное лето, от мужа в ежовые рукавицы к начальнику, начальнице, иезуитам…» – неохотно признавал ,что то в чём сам ничего не ведал,как то о чём то догадываясь,но всё не  то, что для отдыха и развлечения ей вполне хватило б финансово обеспеченно-го шопинга,опять он и хорошо прожаренного, молотого и сваренного в медной турке,  кофе.

Тимур придумывал, как отвлечь, а меж тем всё происходило  само по себе без его участия. Ей как воздух нужна ласка, похвала, комплимент, цветок, улыбка, а он ей – кляксу обыденной критики на изнеженное розовое тельце самомнения и стальной кнопкой в голову за многолетний труд на благо семьи,что может быть хуже,только безразличие. И еще к тому же ритуально татуирую ее лицо,иногда колко принижая этническую принадлежность, словно сам с Луны свалился, – в результате отношения притянуты за уши и напряжены, как пластиковые  цветы вместо живых в красивой богемской вазе. Повода для щенячьих восторгов нет,только бронетранспортером вперёд, была не была, по клумбам памяти к бесследно ушедшему переизбытку чувств, к его призраку, блестящему стразами Сваровски,странно, а ведь  её  люблю,почему так,что мне ещё ,  штиль на некоторое время, до попадания нового коммулятивного, в виде очередного замечания в её адрес. Что поделать, ну не любит она этого!

– Туфли испачкал? – вздохнула Ума. – Тебе это надо? Что ты за весь дом мечешься!?

Все это он знал наизусть и поэтому, увидев на кухонном столе открытую баночку оливок, понял – белочка хочет полакомиться отложенными на зиму орешками: «Ну уж нет, гха, гха, гха…» Она сделала невинный вид. Дразня,провел перед ней баночку с оливками и как робототехникс инжинеринг, знающий не одну тональность, медленно засмеялся: «Гха, гха, гха, гха», имитируя поедание  неприкасаемого деликатеса. До Умы ,дошли звуки и она, медленно поворачиваясь из-за боли между лопатками, произнесла:

– Мама-а-а-а, шея!

– Ясно, – поддержал Тимур. – Не, Мама мия.

– Болит же.

– Как ты вообще умудряешься спать на животе?

 Ответила она а он опять задумался о бомжах. А куда им деваться, тетеревятникам? Мы на первом этаже,и жалко выгонять, зимой, но они – пепельные остовы, чудовища, все пропитали кислятиной и рушатся на ходу. А если пожар? Вот неделю назад, нашел двоих – женщина лежала в яме к верх ногами и вякала, а мужик сидел и  курил. Вероятно она что то вякает, ему достается, это  понял по  опухшему синему лицу, и представляешь, скромно так обессилено курил, ну я им говорю: «Выходи –  закрываю», они долго собирались и наконец вышли. Подвал закрыл, чтоб не слышать и не видеть пластиковую кишку дома, повесил третий по счету, сторожевой замок, а аварийка спиливает, но она всё может.

 Так общаешься с чиновниками всех рангов и мастей: налоговиками, ментами, банкирами, работниками пенсионного фонда, а особенно с работниками социальных органов, – и понимаешь, что в нашей стране ничего хорошего не спеет, не зреет, не растет; и возникает неумолимое, нарастающее лавинообразное желание бежать прочь, или помочь кому-то разгрести огромную груду рудиментов вперемешку с экскрементами, текущую из, затхлых чердаков высокопоставленных рыб. А пострадают невинные агнцы, и хоть один, а скорее тысячи, да окропят битумные пространства. А те набивают тексты, прячут шпаргалки в карманы, запасаются широкой правовой базой, прикрывая заднее место по которому уже ох как многие хотят приложить пинка, все делая супротив народных нужд, кивая в лучшем случае на бомжей, с намеком на рабский характер,показывая неисправимую подлость и изворотливость. Библия, бутик Библос, белые туфли, белая сумка, белые брюки,чёрные очки всё смешалось. Возлюби ближнего своего, как самого себя. А за что возлюбить? Да, пожалуйста, возлюблю, даже по-французски, только не плачьте навзрыд от умиления, бреешься, стираешься, гладишь брюки, а им вроде как все равно – они, мутным осадком осыпаются на дно жизни, конкуренция наказаний, кто круче вне законов рынка, естественный пробор, отбор, отъем, перебор победившими проигравших, влетевших на деньги, предпосылки не в мою пользу,но надеюсь на лучшее

Ума  не ругала, а тихо урчала льющейся в ванной ржавой тэцовской водой, отмывая ботинки Мура и утопая в запахах чьего-то организма, и уже не слушала его надоевшие пасторские проповеди: «Моральный садист иногда,чаще надоел со своими рассуждениями. Чем ходить по пятам как прилипшая паутина, лучше б денег дал побольше. Пусть там все лопнет, в этом подвале, но ты туда не пойдешь. Надоело. Стал хуже сантехника. В следующий раз выкину туфли».

– Они тебе не жмут? Купил бы что-то новое, а то уже пятый год носишь.

– Сказала б спасибо, что так аккуратно ношу, и что в подвале сухо, и канализация не отрыгается через унитаз, и комары с крысами плодятся не в нашем секторе подвала, подумаешь, леди Чатерлей.

Тимур примолк, резко устав от её крика. Лучше б у нее на закате клыки выросли, а я их пилил, но сначала деревянным молотом по затылку, и вся анестезия, а она целуя шею незаметно для себя прикусила б жилу и лакает и не замечает, что брызнула красным на тёмно белую скатерть закатного неба, превратив его в кроваво красный предвестник ночной бури и теперь уже никак не выловить из сна это красное небо если только проснуться,  да и лучше уж так, чем отбивать у меня желание фантазировать а тем более у ребенка.

Держась правой стены, он вошел в зал, где рядом с телевизором играл Исламка, строя дом из видеокассет… Увидев Тимура, он заявил:

– Папа, я буду строителем. Они миллионы зарабатывают.

– Будешь, будешь. – поддержал Тимур. – Еще учиться надо много-много, долго-долго и желательно, чтоб папа мэром стал или хотя бы замом главного архитектора. Лучше б ты кинорежиссером вырос, если из Ким Ки Дука, Джармуша, Карвая, Кустурицы дом строишь… Строй, строй: все равно выкидывать, а то все уже на DVD перешли, кассеты не меняют – красная цена 5 рублей – грабеж, а покупал за сто. Он сжал веки и втянул в себя слепого самурая Такеши Китано и великолепную Эмму Суарез и Мэрил Стрип: «И они здесь в качестве кирпича, целое созвездие красных гигантов и белых карликов, в твоем доме, сынок будет ой как весело».

Тимур разбирал Уму, как конструкцию: в ней много мужского гормона, затаенного, и судя по всему, в ее не бесспорно строгой маме, которая, по рассказам, во время уборки не разрешала смотреться в зеркало,с чего бы. А братья, выросшие в её кармашках, любили и преданно любят, немного диковато, гортанными командными нотками; старший обычно наматывал на руку ее упругую косу и кричал: «Смерть стукачке!» «Подожди, папа придет, все расскажу» – покрываясь болью, не сдавалась юная пионерка Ума. «Ах так», – по-самурайски угрожающе кричал бритый в наказание отцом наголо, клешевый стиляга Хасан и тянул, растягивал её до треска, для устрашения скалясь оборотнем, и таскал её,и наматывал как карусель, больше для того, чтобы сверстники через рабицу видели суровость расправы,кружась и раскручивая по сухому бетонному двору за крепкую девичью косу,свою значимость.

А Казбек тем временем старательно уничтожал плоды ее труда, бегая в грязных земляных кирзачах по блестящему, мытому полу. «Месть стукачкам!» –  вторил младший за рассказ отцу о прокуренном  туалете.

– «Папа, да-да, это не мы, дада. Она врет»

– «У-у-у, нюни распустили, у-у-у-у», – передразнивала она их, вспоминая свои прыснувшие под треск косы слезы.

«Бумажки не резать, тряпки не шить, нитки не крошить, книжки взрослые не читать.  Девочке не обязательно». В Уме встречным скорым проскальзывали нотки раздраженности, пугая вдогонку белыми зубками клавиш на черном лице фортепьяно, но совсем не страшно, а она совсем и не для то-го чтобы запугать, а лишь для того чтобы привить им тягу к чистоте и порядку, чтобы запомнили.

Иногда, увидев уставшие от уборки колючие Умины глаза, Тимур брал Исламку и, от греха, набрав в рот воды, выходил из дома. Он догадывался, что ее колючий взгляд был рафинированным ядом кураре, тогда как он в ответ изредка брызгался ядовитой слюной гюрзы, от попадания которой она слепла и частично глохла, истошным воем прося противоядие. И оно находилось для нее в слепящем зимнем солнце, отраженном в засыпанных альпийским снегом дворах и реках, расчищаемых северным ветром, окон речного ледяного горизонтоскрёба. В качестве антидота ей требовалось его кратковременное отсутствие и присутствие магазинов. Отсутствие последних будило в ней ощущение распада материи и погибшего урожая. На первый взгляд она была просто устроена,и могла умереть от шопингового голодания, ее зрачки расширялись до разрыва сетчатки, и, если в праздники все магазины враз закрывались и их двери переставали открываться, она, ни живая ни мертвая, в истощении, не смогла б вернуться очистившись от скверны непрактичности и заняться с прежним энтузиазмом стахановки домашним урбанизмом: загрузкой резервуаров пылесоса и дышащей на ладан семилетней стиралки Индезит. Но на её счастье, магазины были открыты всегда и некоторые даже сутки напролёт.

В наших краях,зимнее солнце редкий гость на небесном плацдарме. Ему становилось легко, все вставало на свои места, микроны входили в пазы, когда он видел диск, но не видел дискобола. Не открывая глаз, через просвечивающую кожу упругих батутов век, он черствел, вздыбившись переносицей, по напряжённой немоте подозревая о ее присутствии в непосредственной близи к замерзшим окнам и к зиме.

Главное что оттает думал он то ли о ней то ли о улицах и природе. Не важно, как и когда, и не так тревожно,уговаривал себя. Зачем нагнетать, если даже рядом снуют обледенелые жлобы с приклеенным на лобовике мерса рашен флагом – хозяева фриона, поддерживающего температурный режим в морозилке, трупик почти как живехонький, а их оголтелые упакованные тетки – белые грибы, черные грузди, дуньки, похожие среди средне-статистических, замордованных действительностью российских женщин-опяток, на написанных с натуры в технике алла прима, обитательниц других планет,самок животных.

 Подтанцовка и дрожание силиконовых вставок и вкладышей, я приказал смотреть, произойдет нечто вульгарно-сосущее. Не забыть их общие на всех, восхитительно, блаженно расширенные глаза Нефертити на спине у разнуз-данного Аписа, случайные свидетели, жертвы жрецов, стерших в них впечатление о всплывших на поверхность бассейна двух речных бакенах грудей, покачивающихся на волнах и дрейфующих против течения к полюсу забвения.

Жрецы стерилизовали и стерли ключевой момент ритуала инициации в касту, не людей, не богов, момент вставания на четвереньки, когда пред ними предстала не царица Египта, а готовая к спячке и вырывшая под большой тропой берлогу медведица. Повинуясь закону природы, к началу зимы малость разжиревшая и все также косолапая, родная, новая порода, метисация всей страны, бело-бурая медведица, прыгающая за добычей на 19 метров. Ух, силища, сказали б свидетели, если б остались целы, веря, что дрессированная мишка еще даст фору любым Чужим из одноименного фильма, как зарычит, ослепив взлохмаченностью бюстгалтера, и никакой гладкой, как капустный лист, кожей не перебить местные разносолы, не одолеть жреческих заклятий. И хочется рычать, подражая дикому зверю тайги.

Космические медведицы вечны, ведь они маде ин Раша, и думаешь уж лучше уж были б маде ин Хина, вон у них панды смирные побегами молодого бамбука питаются, а наши всеядные. И мгновения пронзительно яркого зимнего неба, напоенного солнцем. Он вспоминал только хорошее, подобие прошлогоднего Дня Святого Валентина. Тогда, как и сейчас, Тимуру дышалось.

Знакомый скрип под ногой придавал уверенность, и колыбельная песня тридцать первой зимы окатила привычными звуками лопающегося льда, заиндевевшими волосками в носу и горящими огнем оладушек щек. Тогда Тимуру хотелось подарить Уме что-то наобум, необычное, но фантазия, ни на что не сетуя, запропастилась при виде соломенной мглы, тени, исходящей от гигантских эквадорских роз.

«Дэнь Валэнтина… а я не загримирован,да и зачем не то время,наших суровых предков. Э, зачем так, да. Увидев цветы для жены, горцы засмеют. Снова и снова нужен веский аргумент. Сегодня День влюбленных, Ромео и Джульетт, Валентинов и Валентин. Легче не стало: я запружен старением,что за глупости» – Тимур пошел меж цветочных ларей, с пробивающимся сквозь неведомое, подёрнутое по углам озорником морозцем, с расписанными стеклами и неугасимым огнем стеариновых свечей. «Можно подумать, нам больше чем цветам надо, чтобы заснуть в рассыпчатом сугробе. – вылетело в Тимуре. – Зеленый колор, листья, бутоны, стебли-колючки. Исхлестать букетом по лицу. Барахлишком, даже самым изысканным, не отделаешься, а уж любовь не спасешь и не сохранишь: она пуглива и сгорает за неопределенный срок, когда как, и либо есть, либо. От лукавого…»

Вином запиваешь как кровью и на время остается послевкусие,пьянящие грезы сменятся протрезвлением. Вино поймает интонацию, захватит горло. Молчащий виночерпий не жаждет солнцепека, неискренних похвал, и оживление выветрится  когда то неминуемо,обязательно, рано или поздно, тогда поймешь о человеке, по силам ли быть рядом без любви, с прибитым канделябром горбиться и имитировать озаренье, его папье маше, сможешь, какой же смысл в любви, коль кронос-смерть своих детей пожрет, всенепременно.Давно пора задать себе такой вопрос.Любовь не что иное как обезболивающее и глаза туманящая вещь вслед за разумом, чтобы всё ж спариться,родить создание,когда вокруг такое пожирание и лязги челюстей вокруг и рядом умирающий целует новорождённого как следующая часть цепи. Душу же в надежде утаить от челюстей, живем,храним!Всё тщётно рулят здесь бактерии,которых в каждом триллиона три. И, одурев, от малокровья не чахнет и не сыплется в труху сей ритуал, он миллионы худо-сочных Ромео и Джульет глотал, и ничего, живехонек, не чахнет выродок. Где ж их души!? Спят во тьме сырой!?Их нет вообще они всё выдумка досужих разговоров.

Впереди, слева по ходу движения,увидел набросок пастелью – мохнатый, сильно пахнущий цветок, как будто выдолбленный из камня, вытянувшийся из луковицы на зов лучей силой хлорофилла, виднеющийся в наполненной землей орденской петлице, квадрате пластикового горшка.

– Очень хорошо пахнет, вот, нюхайте– уговаривала замерзшая девушка, приютившаяся на фанерном ящике, на самом отшибе цветочных рядов. У нее цветы двух видов, совсем не похожие на все остальное розово-хризантемное царство.

«В День влюбленных нужно что-то свеженькое», – думает Тимур и спрашивает:

– А какое у цветов название?

– Вот синенький – крокус, а розовый – гиацинт, – пояснила она.

– А давайте оба, – решился Тимур. – А жене какой подарить? – неожиданно даже для себя,спросил он.

– Для жены? – переспросила девушка-цветочница. – Для жены лучше гиацинт, а.

– Спасибо, понял. Приятно, когда кто-то в этот век бобла,занимается таким полезным для настроения делом. Цветы и стужа без прикрас. – расчувствовался Тимур.

– Да только хлопотное дело и холодно – пояснил Тимуру муж цветочницы, принесший из еще не успевшей остыть машины, очередную партию гиацинтов и крокусов.

Тимур привычным движением нажал пульт сигнализации и услышал, как поддались невидимой силе синхронные вылезшие из дырочек защелки. «Как хорошо, когда  работает в такой мороз– подумал он, привычным движением заводя машину и делая разворот на привокзальной площади». Проскочив шумную людскую кутерьму, ожидавшую зеленого светофора, в спешке готовую кинуться на амбразуру красного света, и весь нахрап и сжатие челюстей ради нежности и того, чтобы поздравить своих любимых.

Три года или почти тысяча сто дней назад. «А в этом году все стихло и онемело, особенно наш дом. – думал Тимур, представляя вместо живых людей шебуршащихся серых мышек,как облетающую сухую штукатурку, забитый строительными отходами мусоросборник. – А всего-то семь лет, как заселились».

Может сейчас год за три, а может и за пять – все как-то разом устали и постарели от засланных казачков с улыбчивыми лицами джокеров. А сами они те помолодели, отцедили плацентных сливок, поели всходы, хапнули, утянулись, подтянулись и хотели опрометью бежать, оглянулись – тишина. И показалось мало, мало, мало, а хочется по максимуму, декорации окупились и вернулись, вторая серия,третья серия,четвёртая,пятая,десятая – «попрание попранных», дощатый пол, благовония – чтоб не смердило, и рассчитаться, главное фасон держать, хорошую мину. Поквитаться за голодную впалость и долготерпение, а тактика та же – подороже продать ключи от городских ворот, а что проще, без видимой крови, по-тихому, все равно не наше,но станет наше.

А фырчать вздорно, пристыжать бесполезно. Хватит плакаться! Хорошо-о-о. А вы в женские консультации сходите, смотрите расценки,к стоматологу, в очереди часа четыре посидите с бесполезным медполисом, можете его дома бабушке показать. С полисом, без полиса, а цены увидишь и не то что человека, кошку рожать расхочется. А аптечные сети – целые бредни по икромету, и всего лишь льготнику не завезли вовремя лекарства, жизненно важные лекарства. Занемог… Душок из квартиры… А дети давно не навещали, а ему по барабану, он уже мумифицировался… А родственники на поминках бух-нули… Кайф,так мы живём братья.

А ребята-циники только радуются. – никаких обуз, старики, как шоколадные зайчики в жару расползлись, дети крикливые не родились – ничего страшного, скоро клонируем, вы в очереди. После овец-мериносов шерсть, польза, долларс, валюта для страны, извините, госзаказ уже сформирован, тезис прозвучал.

Вроде, вы поживите как люди, для себя, а дети только гул и гвалт, и мы слышали президентское слово – все будет хорошо, посыл поняли, но нас вокруг него ого-го, каждый гадает, кого конкретно он имел в виду.

Вы предохраняйтесь, вот вам акция – бесплатные кондомы. Внимательней, не дай бог, залетите, и тогда абортация, абордаж, чистить, выскабливать плодородный слой. А что делать? Предупреждали же: по живому выжигать, прижигать, резать. Милые девушки, не ходите к нам,мы лечим всерьёз и надолго.

Доживайте, доживайте, а потом, когда народу поубавится, а кислорода прибавится, тогда и поговорим по душам, в резервации. А зачем так далеко ходить? Здесь у оврага,присыпем землицей. Опыт есть, заодно и всех остальных, наивно верящих в демократический плюрализм, помассируем в соленой воде и расплавим бронзовым бюстом. Гитлера ругают, а он в каждом из них, намокший, сидит, кадык чешет, паразитирует на их амбициях, спит до поры до времени, заспанный, еще невинный, художник Гитлер, а в некоторых, особо его не переваривающих так в тройном размере, и копит обиду на критикующих и запрещающих. Он живее всех живых, колотится и бегает в  алгоритмических мозгах как таракан, маленький Адольф в рогатом шлеме, в обнимку с панцирным клопом Хаббардом, ищущим молодую кровь в детских постелях, и как ни крути, а прорывается, как только голая материя, нигилизм, захолодит, затмит всё,здесь и держи ухо в остро.

И думают некоторые: «Нет, мы не такие как все. Мы особенные, избранные, лучше, сильнее всех остальных. Ах, как приятно быть избранным, но в открытую сказать – не поймут, и это уже было с немцами и японцами, значит надо другим способом, не привлекая внимания, тихой сапой, и померкнет свет в предвкушении сверхприбылей, и покажется мираж полновластного господства над стремительно и обильно деградирующей Россией, так тут все средства хороши, игра стоит свеч! Но не так все просто, в России с этого упрямого но почти всегда все и начинается, как будто из ничего, из небытия из непроницаемых глаз мишки косолапого и хочется им заметить вы что в зоопарк не ходили Мишке в маленькие кроваво мутные глазки не смотрели, а вот и зря, а у наших людей с похмелья такие же. Это они потом добреют, но захватчики как правило до того момента не доживают, ух как громко сказал.

Неохотное пробуждение, и начинают выпирать изо всех щелей, усики и свастика, и зиг. Но нам только скинхедов пихают, мол нате, жрите, пока не испортились. Вот они уроды, порожденцы, какие жирные, отъевшиеся наци, генетически модифицированные, с незамерзающим рыбным геном в гландах, ни дать ни взять – прямые наследники фашизма.

Режут иногда, и на самом деле режут всё реже, сначала их, а потом и нас начнут, порезы тел и шестерни на цепях размахивая и демонстрируя, а кому-то только и надо, – есть на кого спихнуть. И как извращаются и прикрывают красивым словцом, попсой и колбасой, а хочется крикнуть: «Вы победили уже, и возможно надолго, пока не дососетесь кровушки до кожной сыпи. Что, довольны? Но мы вам не индейцы, господа из породы призраков-конкистадоров, мы вместо маиса мясо пока кушаем, и в нас агрессии еще предостаточно, чтобы как всегда, после того как петух клюнет, упереться рогом, а уж если фронтовые сто грамм нальют, то никто против нас не устоит.

И ведь хочется вас уважать, но нет сил, ощущение морально невыносимое, как будто хвалишь преступника, который, надев маску, ограбил, а сейчас снял ее и дает тебе щепоть из того, что твое же. И видишь, что масок у него целый чемодан, для разных времен и народов.

Нет, господа, похвалы не дождетесь. А вам и не треба. Зачем она вам? Баксы – ваш кумир и в этом как таковом нет ничего страшного. Просто мне обидно за дедов и прадедов, которые нормально не ели, не спали. Выходит, ради вас пахали и баланду хлебали, а не ради всех, и как бы не воспевали вы себя, и не будировали к себе интерес, все равно топот презрения вместо аплодисментов, и понимаешь, за что таким как вы не нравилось российское дворянство – там берегли честь смолоду, и за такие штучки могли и по роже отхлестать, и всего лишить, а сейчас политкорректность с душком.

И прожектора выхватывают не заверандный упадок, а хайтековский павильон, евроремонт для избранных. – распалялся Тимур, все глубже проникая в изображение одной из сторон медали. – А в нашем доме положительная энергетика как-будто иссякла, выветрилась, выморозилась и утекла в атмосферу, вместе с неуловимой уборщицей подъездов, сантехниками, ремонтниками, аккуратно внесенными строчками в простыню платежной ведомости.

Там, где раньше жила чистюля тетя Нина, сейчас повар-квартирант с осеннее-весенними обострениями, по ночам странно лечится, пирожки печет, брагу на продажу ставит, а тетя Нина в гробу переворачивается, видя хаос там, где она пылинки сдувала.

Соседка-бухгалтер с дочерью крепко держатся крестьянских корней, как дедка за репку, и живут, подчеркивая, что вышли из деревни не говором или крестьянской сметкой, а исключительным, дезодорированным кисловатым, хлевным запахом из приоткрытой двери,но это кажется в прошлом. Над нами полковник медслужбы, тишайший человек с женой и двумя дочерьми, воспитанный, деликатный, неконфликтный. В отличие от своей жены и дочерей, при встрече здоровается и она кажется начала. Еще выше – женщина с бультерьером, к которой приезжает азербайджанец, на проверку оказывающийся армянином, и которая каждый раз умиляется моим страхом перед ее животиной, видно, что ей приятно ощущать себя не лицензированной владелицей смертельного оружия ввиде челюстей. Еще выше старички, отметившие в прошлом году золотую свадьбу. Телевидение приезжало. Еще выше, на пороге чердака и плоской мягкой крыши, бывший фсбшник – неожиданно совестливый, депрессивный и пьющий. Следуя знакам, посланным свыше, как-то раз случайно спас его от неминуемой смерти, когда малолетние отморозки тюкнули его по затылку и поиграли им в футбол так, что в итоге он лежал в сугробе под моими окнами, раздетый и с окровавленным лицом, похожий на забитого и освежеванного ненцами моржа. – вспоминал Тимур.

 Иногда Тимуру хотелось говорить Уме приятные вещи. «Ты Ангел неземной и это правильно» – шептал он. «Ага…продолжай не томи» – поддакивала она. – «Ты лучшая из всех, ты настоящий друг,душа моя.» – «Еще что, ай я-я-яй, наконец сказал, дождалась, ну надо же, от любящего.» Он не поверил, и правильно, потому что утром снова шум пылесоса под клокочущим ухом, крики на Исламку, уборка, уборка и еще раз уборка.Кто то заедает стресс, а она убирается,знал он. Иногда ему казалось, что Ума хочет выкачать из квартиры весь воздух и раздать им кислородные маски, немаркированные баллоны с кислородом, стерильные костюмы и бахилы, с одной целью – лишь бы в квартире ни пылинки,не соринки, приносящей ей нестерпимые физическое страдания,казалось скрипящей на зубах и лязгающей танковыми гусеницами над мягкой головой.

А еще не так давно она словно летала, легкая и розовая, как перо фламинго, и он обнимал её молодое,прекрасное гибкое, натренированное сельской работой тело, и любовался ей, как отраженным в весенних ручьях солнечным лучом на противоположной стороне оттаявшей и журчащей ручьём улицы. И жизнь с ней казалось сочинением лучшей джазовой музыки. И радости не было конца, когда хватало денег, что-бы купить давно приглянувшуюся ей сумочку с оригинальным дизайном, та-кую как хотела. И еще нет никаких шокирующих открытий и узнавания темных сторон ее широкобедрого характера, явленных ему разводами и подтеками, и пока казавшихся продолжением ее ощутимых достоинств. Уборка дома – хорошо, даже очень.Балуйся на здоровье. Трогательное отношение к родственникам тоже прекрасно,тебе цены нет, но когда ради этого приходится жертвовать всем остальным, начинаешь ощущать навозом, на котором вырастут чьи то плодоносящие яблони. Понимаешь, что её путь проложен над пропастью, через ветхую канатную дорогу нервов и влажная уборка четыре раза в неделю – явный перебор, за глаза хватило бы и одного раза.

2

СЕМЬЯ

Она, полубогиня грубых миров, смотрит телевизор, по которому показы-вают американскую взболтанную муть.

– Ой, как любят они па-па-ба, бу-бу-бух, па-па-ба, бу-бу-бух и больше ничего, ничего. – заметила Ума, просматривая очередной боевичок.

– Жан Клод Ванданг– поясняет ей Исламка.

В последнее время он редко разговаривал с ней, все больше разглядывая точку рассеянного света перед собой, догадываясь о ее симметричности и отраженности от чего то. А если я ее не вижу, значит она вовсе и не точка, а распыленная туманность, мириады точек, сфокусированных в тридцатисантиметровой клавиатурной зоне.

А с Умой по поводу энергетики денег бесполезно, либо по поводу подтекающего крана на узкой щели кухни, а еще куча упорядоченно рассованных по дверным и подоконным щелям хозяйственных мелочных вопросов, целая кучка фантов с желаниями.

Особо ее раздражала его навязчивая, нахлынувшая подобно цунами, тяга к книгам, и, к их покупке, так что некуда ставить, – все полки переполнены. Откуда ей знать о шаманской магии слова, о проблесках и замираниях газовых и жидких поверхностей всего лишь от удачной строчки, звучащей на одном и таком глубоком дыхании, шелестящих страниц, жеребячьего восторженно раскованного галопа и счастья чтения вслух, когда все на своих местах, и ты идешь к заветной мечте по своей узенькой, лишь одному известной тропинке, видя всю картину пусть пока и по частям, но в надежде, что когда то проследив за колебаниями атомов слова, облаченных в треск напряжений и сквозь гул атомных механизмов находящихся внутри накрепко заклепанных обшивок межгалактического сформированного кем то, атомного корабля фразы уходящего из твоего атомного рта в такое же только другое автономное атомное плавание в бездонном атомном океане продираясь через газообразные поверхности, отражаясь от твердых поверхностей и проникая в завитки ушных раковин близких и далеких, но других людей,  слышащих и слушающих твою радость и скорбь и ругань, особенно дети. О нет, нет, нет только не ругань, и не мрак,а сколько её не счесть, ведь плохое слово пуля, смертельная боеголовка со смещенным центром и наши близкие расстреляны нами, и истекают невидимой кровью,уж про врагов молчу. Остается только расскаиваться и за себя и за них,но не надолго. И только читая  смог что то краем понять. Вот только расточительная молодость позволяет, все время забывать, штрихуя пышущим здоровьем всю мощь и разрушительную силу слова,как амбразуру, а также конечно и красоту окружающего мира в угоду сиюминутно необходимому чему то.

С каждой новой купленной книгой ее кислая противопехотная мина на лице угрожала взорваться. Тимур отвечал вяло, с обреченностью гипсовой заготовки, вяленой рыбы и явным нежеланием что-то приукрашивать, а чинить тем более. «Только менять, дооснованья, а затем и вообще. Ради нее даже прыщ не вскочит на преющем теле. Что-то делать? Никогда! Тогда что же делать!» – клялся и вопрошал в тысячный раз. Все равно никакой благодарности. Пустопорожняя стратегия существования. Я с нуля подымался, девять лет пахал без устали, ночей не спал, КАМАЗы грузил и перегружал, наличку на себе перемотанную скотчем возил бесчисленное количество раз, так что казалось, купюры приросли к эпидермису, под вороненым стволом вел переговоры – одним словом рисковал. Теперь она говорит, кто с нуля поднимался, те давно уже на кладбище, что все мои слова ирреальность – миф, фикция и блеф, и что я срезал ее, цветущую кувшинку, на корню, изме-нил, перестроил, загримировал, спрятал под гримом на девяносто процентов, остругал под себя фуганком морализма. Какая неправда! Еще немного, и де-ло дойдет до того, что во сне я изменил ее генетический код, поднаторевший в Год-зю-рю, переломал ей хромосомы, с треском скрутил знамя, не прочи-тав рукописный текст и, приняв за тряпку старательно записанное ДНК, так что из нее вытек весь сок. Пичкал ее грейпфрутом в ожидании благоразумия, что дальше примитивной фальсификации дело не пойдет, но просчитался. Но она же лесная фиалка, и слава Богу, творчества в ней – ноль, так сплош-ная упертость.

Обидно что мало того, она меня приравняла к дремавшим ежам, тем, ко-торые якобы вообще ничего не делали и не делают на пути эволюции, и на-мекает, что я должен ей еще в белые ноги поклониться и спасибо, сказать, за мой прогресс. А если представить себя как хищника, загрунтованного под саванну, хоронящегося для прыжка, то можно конечно затихнуть и ждать. И пусть ваше лицо будет затоплено удивлением, а на моем брызнет удовольст-вие и вместо слов навыкат, страшный рык, как следствие нашего с ней про-тивостояния.

И что, произошло, господа? Скажете я наглец? Я не прав!? Да, я наглец. Совсем немного оттяпал, четверть кубышки, откусил от золотого самородка платиновыми зубами. Невесть что, а зубы трещали, парились, окислялись. Совсем малость, кусман, больше рот не разверз, не влезло, и мне хорошо, а плата вам – мое обаяние, элегантное, между строк чтение, молочными чер-нилами. Прибегайте же к ухищрениям, прячьте, прячьте, шпаги эфес, хвата-тельный рефлекс сильнее и мгновенней, под лучезарное сияние улыбки и выверенные движения факира, фокусника, мага, флибустьера. Вам не будет больно долго, укол по самолюбию, под нарочито удивленный возглас Умы: «Я же тебя предупреждала!» Что ты меня предупреждала? Что по любому всегда на чьей то, но только не на моей стороне. На стороне веселых и на-ходчивых, так легко и я бы тоже не отказался с веселыми и находчивыми, но только вот где их столько и в нужный момент взять, а поэтому и заплывает малодушие и шепчет что ты – Мата Хари в моем стане, и сколько тебя не корми, твои глаза все равно в чей то, но только не мой лес смотрят? Обидно, конечно, досадно, но ладно, я все для себя объясню, скажу себе, например что ты по гороскопу коза любящая пастись в прямом и переносном смысле на зеленых газонах. Зелень, зеленые кто ж их не любит, а еще скажу себе, что твоя тропинка все детство проходила рядом с ними и накрепко пересек-лась, и переплелась, и они усиленно тебя уважают, зная, что с тобой спорить нельзя – бесполезно, тебя, упертую, легче хитростью, а я же с тобой спорю с пеной у рта. Но сама пойми, мне с тобой жить, а они лишь захаживают, им легче. Ты ж моя умница, а может я такой слабохарактерный, но не замечаю этого, а ты видишь, любимая, и не упускаешь свое, дожимаешь до приемле-мого для тебя размерчика и за это тебя тоже можно как то понять, но ува-жать, уволь.  – размышлял Тимур, подшучивая:

– А я его спаиваю.

– Издеваешься, да?

– Не-а, правда, хочу его напоить. А то что он из себя строит!

– Так он же вообще не пьет?

– Ты хотела сказать не пил, но теперь все, он встретился со мной.

– А я тебя не понимаю, все эти твои недосказы.

– Да куда тебе, прочитавшей Доктора Живаго.

А в субъективной реальности все происходило приблизительно так.  Нервничаю и тикаю часами, внутри меня фугас, у меня нет ключа от закры-того подъезда и как назло никто не выходит и не заходит, я как волк голод-ный, уставший и злой, звоню домой, никто не берет трубку, дома много гос-тей и им так весело, что они не слышат телефонного звонка. Боясь разбить стекло, сдерживаюсь, не кидаю снежком в горящие окна. Навстречу откры-вает подъезд та самая дама с собачкой, захожу домой, раздеваюсь, ноль эмо-ций, слышу: «Эй, иди-ка сюда, депресняк». Оглядываюсь – Казбек. Отвечаю: «Я тебе не эй» унося с собой в другую комнату еще и самодовольную улыб-ку Уминой подруги и ее беззастенчивое счастье от сидения на незаметно сползших под нее со спинки стула, брюках. Посмотри-ка на нее, не догоня-ет? «Сиди, сиди, грей. Все равно не глаженные, топчи, крошка. Прочь досу-жие жалобы» – гасил Тимур. «Ладно, не подходит мне твой компьютер, мо-нитор слишком маленький, не отвечает веяниям времени – слабоват для моз-гового штурма и объемного мышления» – услышал Тимур вдогонку казбе-ковское объяснение, имея ввиду получасовой давности просьбу о заимство-вании, на время, старого тимуровского монитора, пылящегося на стенке.

Пленник заблуждений, он непьющий, в отличие от меня – пленника водяры, режет быстрее, чем говорит, пока только глазом-лазером, но может и ногтем мизинца и сколом гранита, а в обще кажется это видимость и на са-мом деле он тупой как валенок. Трезвый, он скромный и гордый, а какой же он сытый и пьяный – загадка, каждый раз надвигающаяся грозовым фронтом и делящая горизонт пополам. Казбек обычно ничего не добивался, а добив-шись, затем не норовил нахамить, чтобы через время, раскаявшись, загла-дить, чаще сам не понимая что, а только ощущая задним, а скорее передним умом, что ни у кого ничего просить нельзя – это ниже своего достоинства. «И я был благодарен ему и Хасану, что не чувствую себя обязанным перед ними, как вассал перед феодалом, потому что я и за малость, за пустяковую услугу, маячок доброты к Исламке, готов отплатить втрое и впятеро.» – оп-равдывался перед Умой Тимур. А Ума думала – И зачем он себя так прини-жает перед ними, ведь он никому ничего не должен и не обязан, полностью самостоятельный человек и опять нервничает на ровном месте, не в силах что то исправить. Казбек, с красным марсианским лицом, слегка помятым, словно по нему проехал марсоход, ходил по комнатам, не претендуя на изы-сканно-полынный абсент, и скромно не желая дешевого отечественного пи-ва, или водки, а лучше ерша, – только не в присутствие все усложняющего старшего брата Хасана. И как Тимур ни желал угостить Казбека как мужчи-ну, хоть он и младший брат, джигит крупноголовый, не ребенок же, двадцать восемь лет, в хорошей смазке пулемет, не даст осечки, к тому же опытный насвайщик. Все под языком, но так Казбек и не стал, не поддержал Тимура, и это чрезвычайно того злило: «Наливаю я ему огня, пока Хасан курит в кори-доре, а он не хочет. А что же мне сам на сам пить? Нет выбора, пью горькую и думаю: «Стопудово, Казбек только передо мной так – не пью, не хочу, а сам.»

Выпив и закусив, Тимур немного успокоился. Но не надолго заметив как самый маленький из детей понадкусил пять или шесть лежащих в волнистой вазе яблок за раз. Тимур крепясь какое то время все же не выдержал и сделал замечание Уме:

– Следите за ребенком.

– Ничего страшного, у себя дома он целый ящик понадкусывал, – спо-койно заявила Ума.

Тимур, представляя, как бы она среагировала, если б это сделал Исламка, вспылил:

– Пусть дома и надкусывает.

Ума зашипела убежавшим молоком:

– Гости услышат!

– Ну и пусть слышат. – огрызнулся Тимур. – Вот защищает!

Тимур тем временем продолжал бродить по комнатам.

Умина подруга преспокойно продолжала сидеть на его брюках и майке. Тимур молчал. Через какое-то время подруга наконец-то поднялась с помя-той одежды и попеняла Тимуру:

– Вот, я хотела на Новый год к Вам придти, с детьми, а вы не захотели. Одни все, одни. Эгоисты-индивидуалисты…

– А что в этом плохого? Новый год ночной и семейный праздник, если устал, можно прилечь на диване, ни под кого не подстраиваясь, отдыхать, смотреть, что тебе хочется, а не бегать всю ночь с подносом, угождая гостям.

– Ах, так вот ты какой!  Вот как мы друзей теряем, а мне так хотелось на-деяться, уверить себя, что ваше неадекватное отношение только показалось, а так хотелось попрыгать, повеселится, но значит все правда.

– Показалось, показалось. А что, разве дома нельзя надеяться и прыгать?

– Так дома не интересно. Я же с тобой хотела.

– Ну уж я не знаю. А муж как посмотрит?

– А что ты его боишься? Боишься да, признайся Тимур?

– И что, поэтому вы обиделись и первого числа не пришли. Если не по-вашему, то, типа, и совсем никак, отдыхайте мол. Гордыня. – ушел от ответа Тимур.

– Что, что? – переспросила Умина подруга.

Говорит про себя: «Оглохла». Вслух:

– Ну если, говорю, по-вашему никак, то все –дружбе конец, что ли ?

– Да, Тимур. А мне-то знаешь что, мне кажется: у тебя такой зуб на нас вырос. Мог бы прямо сказать: так-то и так, я против вас имею, но молчу.

– Тимур же бестактно отвернувшись от собеседницы, мысленно вел раз-говор с Умой «А они?» – спрашивал Тимур. – «Я не с ними живу, а с тобой, – отвечала она. – «А жены их любят не меньше, а даже и больше.» – чеканил Тимур мячиками аргументов. Ему было обидно и казалось, что его не ценят. «Это тебе так кажется, а они делают не сколько не меньше тебя. Ты знаешь, сколько Хасан на жену в месяц тратит? Ты бы уже меня к стенке приколо-тил» – как пыль скрипела на зубах Ума. – «Так да, так? А ты что, сильно ну-ждаешься? Деньги не выпрашиваешь? Когда просишь сто, я всегда даю две-сти, а когда пятьсот,  даю тысячу.» – «На, на, забери свои деньги, все забери» – «Хорошо, хорошо, только надолго ли, эти твои слова. Да, да… шмоточни-ца, – кричал Тимур. – «Барахольщик, со своими книжками за тысячу рублей» – «Что? Это две книжки по пятьдесят рублей.» – «Да, да, так я тебе и пове-рила», – и она вытащила из кошелька пару тысяч и бросила в воздух. – «Ки-дай, кидай мой труд, как бумагу. Отныне не получишь, не выпросишь и по копейке. Бросается она.» –  в гневе шептал Тимур, трясясь японскими остро-вами от нервов и куря уже третью подряд коротышку «Житан», после того, как они проводили в час ночи последних гостей и разругались в пух и прах, прошло не так много времени, в какой то момент ему даже показалось что под ним действительно ходит земля. – Вот покурю и завтра снова пойду на уступки, а может и сейчас опрометчиво забуду ее бессердечие». Только что готов был убежать от нее, как от чумы, но Ислам ее крючок и воблер.  Ему необходимо кому-то сказать, с кем-то поделиться секретом, что ни одна баба не стоит того, чтобы из-за нее портили отношения мужики. А почему?

Да потому, что бесполезно верить в божество на Фарси, жен-щина, бе-жит поток, он сладок, циничность им название, набор загадок, расчетливые существа, павлиньи перья, глаза дьявола и око сердца, жужжащая в цветке пчела, речь льется, или немота по ситуации – спать или бодрствовать, выбор не велик. И не выдумывай материй высших ткань, завеса, сплетенная из смерти и бессмертия, в отличие от света, имеет форму женщина, она важнее в ней, лишь для нее самой и вот теперь и для меня, она главней чем содер-жанье, пусть и миллиона книг, простое тело приводящие в безумие. В обрат-ное не верь, пустая трата времени, люби их что есть сил лучше  не надейся на взаимность, ведь в них всегда расчет. Когда же они рядом, за них всегда переживаешь, лучше их держать на расстоянии, но как сдержать!? Когда ж наступит час, они же молча будут наблюдать как сам ты увядаешь.

Наверно страх я говорю, но вот такая пропасть уж не раз мелькала в ней когда я заболел, смешок в ее глазах горел, она смеялась надо мной, ее понять хотел, я знал, что нет и для меня уж ничего смешнее еле дышащего стонущего льва, хотелось бы мне думать что я лев, а не баран в ее душевных письменах.

Тимуру не хотелось бежать на улицу, не хотелось бежать в ночь, но как он  часто делал в последнее время. Достала, видить ее не хочу, и даже дух ее рядом раздражает, даже дыхание раздражает. Он мучительно, до пяти утра, трезвел перед рябящим телевизором, и затем, чавкая тапочками в гулкой ти-шине утренних комнат, сменяющейся дрожью трамвая, обречено шел в спальню встречать изначально невидимый за домами, рассвет, чтобы затем раздеться и сложив руки по швам сначала солдатиком, а затем и камнем пой-ти на дно и лежать рядом с ней,  удивляясь ее теплому влажному дыханию, и даже больше замечая, что она замедляет дыхание ровно в тот момент когда и он его задерживает чтобы прислушаться к ней и что еще более удивительно, что и Исламка в своей кроватке тоже встревожено переводит дыхание и на-чинает возиться. «Как все связано. – подумал он засыпая, чтобы на утро уже беспечно забыть, такую важную и нужную деталь жизни. – Только бы не за-быть, только бы не забыть, слово не птичка вылетит не поймаешь, плохое слово – пуля дура, а хорошая мысль – как штык молодец, все взаимосвязано невидимыми нитями атомов которые как звоночки звенят даже от мысли, а не то что от слова или действия. – твердило его подсознание, но увы не он сам – Еще не созрел, еще не дошел, еще не понял.» – угасая, мерцало его подсознание.

Ума проснулась, зная, что он спит, а ему казалось, что он не спит и видит, как она радуется его страданиям, приговаривая: «Так тебе и надо, зануда, вандерлей. Дрожи…» И затем, тихо передвигаясь по пустой банке квартиры, шла молиться, удивленно думая: «Какие подлые мысли приходят мужикам, непонятные и неизвестно откуда взявшиеся, в то время как я думаю просто, без всяких выдумок, и измышлений. Иногда думаю, убила бы гада. И что он хочет, этот Тимур?»

Тимур во сне хотел сказать ей только одно, что она не должна обхаивать их прошлое, не должна ругать все, произошедшее с ними. «Как она не пони-мает, оно выстрелит в нас из космической пушки метеоритным дождем, не-видимым дротиками микрочастиц прямо сквозь сердце. А любит она потому, что люблю я и бомбардирую, а она вовсе не Мария Кюри, и мы есть не толь-ко набор хромосом плененный охотниками за головами – эндоморфиниста-ми. – до конца не веря в это утверждение, буксуя по мокрой глине на при-брежной горке, на которой он ее когда то  и собирал виде опоки и вырезал сердечки, под нэцки отполированные до блеска бархатистой тряпочкой, вспоминал он. И люблю крепко, пряча слова, и генерируя импульсы, а вооб-ще кто знает еще кроме этих биохимиков как это происходит, и происходит ли вообще, а может любовь это всего лишь ключь от кладовой сверх воз-можностей человека, ключь от двери за которой спрятано счастье. Вот про что оказывается сказка о Золотом ключике, а я тут все не о том, да не о том якобы ее любовь вторична и является зеркальным отражением. Как же мы гордимся что мы мужики, львы, тигры, а гиенами не кто не хочет быть, у них самка доминируящая и покрупнее самца будет. И выпало же ей счастье, и шепчешь подавая незамысловатые знаки, очнитесь бродяги матриархат на носу. Нет ну правда, честно честно, вы говорите ложный шухер, хорошо будь по вашему.

А ладно шутка, что уж и пошутить нельзя, хотя судя по обилию вновь обращенных геев, многие уже почувствовали тенденцию и приторно слаща-вое дыхание матриархата и поспешили несмотря на гениталии признаться в своем женском мироощущение, короче не выдержали парни и быстро быст-ро пожалели, что родились мальчиками. Чтож БОГ  судья, а не я, он же в вас так все запутал и морковку вместо дырочки и перси из той самой красной глины и вылепил, вай, вай, вай. Громко, конечно, сказано, но скромность не в чести у нас давно, она же не ретранслятор, радиорелейный, а скорее слезы, умиления, стыда и радости. И вообще она, моя Ума, не такой уж и плохой человек, а скорее просто замечательный, ей если разобраться немного и до Ангела, и какой толк от того, что я понимаю и все равно делаю ей плохо, – думал Тимур на четвертый день молчанки. «И ее положительные качества резко, во много раз, перетягивают пеньковым канатом отрицательные» – ду-мал на пятый день… На шестой день: «Все дело во мне самом: все время ку-да-то спешу и много чего не понимаю, уверяя себя, что вижу всех насквозь, слепец…» На седьмой. «Я сам во всем виноват»

Ему все больше хотелось ее поцеловать. Ей, судя по все менее резким движениям и взглядам,  тоже. А через неделю он спросил:

– Ты еще помнишь из-за чего мы ругались?

– Нет?

– Скажи спасибо, уже забыла.

– Снова начинаешь? – улыбнулся он.

И они обнялись, две половинки расколотого камня, который при бли-жайшем рассмотрении оказался, конечно же, куском красной глины, которая в свою очередь была частью красного неба за много много Солнц до нашего рождения. Щенячья радость, нежная радость, летняя радость, гора в облаке, гора в облаках. Фудзияма!? Нет другая, поменьше!  Неумело веселая паро-дия на танго посреди комнаты на радость Исламке. Закрыв глаза, они летали по кругу Белкой и Стрелкой в центрифуге, не принесенные в жертву науке, а пользующиеся ее дарами о которых еще и не мыслили даже их деды, сото-вые телефоны, смартфоны, компьютеры, Интернет, и только любовь и ра-дость от нее как и сотни и миллионы раз раньше, вводила их и многих дру-гих людей на земле в гипнотический сеанс полигона Солнца, и сквозь них бета, гамма, альфа рассеянных излучений уносились прочь сквозь прозрач-ность их душ. И тысячи причин чтобы плакать они знали что все равно предпочтут радоваться, хоть и сквозь слезы.

А сейчас он снова противоречив и думает что думает, а на самом деле болтает, не понимая, что какой нибудь махровейший неформал мог его в этот миг назвать болтушкой, да вот так именно в женском роде и он бы хоть и возмутился, но в душе бы согласился что много и нудно и плохо болтать это уж совсем не по мужски, но он заблудился в своих поисках прежней де-сятилетней давности Умы, со страхом осознавая, что возможно ее уже нет в природе и приходится жить с тем что есть. «Ума – салют из взорвавшихся звездочек. Я лучше превышу вторую космическую скорость и стану спутни-ком Солнца, чем вновь скажу ей о любви. Это ее расхолаживает. Пусть ждет, когда я прозрею, как нам дальше быть» – думал он, сам до конца не осозна-вая как это прозрение может произойти и произойдет ли вообще, тем более что о наличие таких механизмов взаимодействия своего внутреннего мира с внешним он хоть и слыхал но еще не испытывал, а если и испытывал то про-сто не заметил этого чем и был расстроен, но быстро забыл.

В такие моменты для полного счастья Тимуру хватало создать нежи-вое, вымышленное существо, пусть непохожее не на что ранее, но на самом деле скопированное с нее, сплетенное из кустиков прибрежной ивы, для то-го, чтобы смотреть на него во время ее отъезда, и, засыпая под Френка Си-натру, покрываться мурашками под Му Вэй, под номером пять в диске, или ожить под «Стренджерс ин те найт» под номером десять, на майке – Пеле- футболиста, потому что он слышал что есть еще Пеле коммерсант резко от-личающийся не в лучшую сторону от Пеле спортсмена, и в очередной раз не понимая, что она нашла в нем? А спроси ее, она не ответит, кроме как люби-ла, летала не чувствуя ног, мечтая только об одном: спрятаться в укромном месте, и чтобы никто не приставал, наедине со своим парением. Просто но похоже на правду, но как часто бывает через какое то время покажется на-глой ложтю. А что я нашел в ней? Она настоящая, сильная, и скорее честная, чем наоборот… но непокорная, а раньше мне было все равно, я не думал, ка-кая она, и почему многие говорят, завистники… я был ее беглый раб и ее устраивало. Он вспомнил ее еще по-девичьи откровенные слова: «Ох и тя-жело бы тебе пришлось, если б я тебя не любила». Вот и пришлось вспоми-нать ее слова, понимая, что глупо держать их в себе, ожидая момента, и еще глупее серьезно относится к ним, потому что она сама не знала что хотела этим сказать, толи как я сильно тебя люблю и хочу, а толи никогда не раз-люби меня, ради себя же потому что я превращусь в такую мегеру! Да уж  напугала… не забывайся я твой хозяин детка и без меня ты… а в прочем са-ма думай кто ты без меня… а интересно что ты скажешь… знаю знаю само-мнение у тебя на высоте, ты этим не страдаешь страусенок.

Она думала, что я положу к ее гладким безволосым ногам кристалличе-ски-холодную, сейфообразную, забитую ассигнациями Москву, как положил себя в сумку последней из сумчатых волчиц, прячущихся в дебрях Тасмании, и она верила в мою жертвенность, которая и в правду жила во мне, но не тут-то было: я не пожертвовал собой до конца, по-настоящему на сто процентов, я был рассеян и не настолько алчен, чтобы кинуться на буржуя с криками «А поделиться, бистро, шнеллер!» и не так это легко, как казалось. Гравитация и трение сделали свое дело, и вдруг выдохся, и сгорел в атмосфере, неожидан-но для себя и буднично для остальных, на взлете – катастрофа Шатла, а куда уж против сгоревших заживо, вот тебе и возраст Христа, вот тебе и Сидд-хартха с Иосифом и Мухаммадом…

Озадачили, все перевернули, санкционированный обыск мозгов и души, протрясли, как кот Базилио Буратино, а новых сил не нашли, – плохо искали, без настроения, без почина и аккорда. Преснятина… А поострей? Во мне притаилась пустота, приправленная Хагакурэ. Нескромно? Нагло и безответ-ственно. Хотя откуда мне знать на что я способен.

Ума вдохновляла даже своим мертвецким светло-сиреневым, а иногда насыщенно свекольным лицом и питала со своего стола, и переливала остат-ки того, что в нее было налито под видом розового масла и испарялось жид-ким азотом, и от ее утечек голова мерзла и трескалась, обнажая приторно ро-зовый обман, и я стартовал, извиваясь как гибкий головастик-сперматозоид, расталкивая толпу, стремился к своей яйцеклетке, стремился зацепиться и оплодотворить, но часто ключ не подходил к дверке и приходилось искать заново.

И теперь не вижу, не знаю, почему в ней иссяк родник, или я столько пил водки, что, не заметив, выпил и ее, и она иссохла и я один, как тысячи голов жаждущего африканского стада, и что-то худощаво волосатое, запущенное, совсем не ее, для меня… и я повис, как старый, оборванный алюминиевый обесточенный, без вольта напряжения, провод, с потрескавшейся от времени изоляцией. И догадываюсь, что все, что в нас есть, – шапка-обманка, муляж и не может действовать самостоятельно. И очень даже причем здесь собачий экстерьер, нежность и эластичность, вот что нужно любой твари, и жела-тельно, еще и еще раз нежность, забота, и эластичность вен, а кому-то и пал-ка с железным набалдашником, но только не мне – так думает каждый, и я не исключение.

«Верни мне свою нежность, Ума, краса-ловка. Прошу по-хорошему. Вер-ни хоть что то.  Твоя очередь. Я устал ругать тебя матом. Ты же дама, и у те-бя вместо волос пророщенная пшеница. – битый час, глядя на ее велюровые, цвета луковых перьев, восточные штаны, выпрашивал Тимур, не понимая, что словами в их отношениях никогда ничего не решалось, и если чему-то суждено, безвозвратно уйти, то оно уйдет, сколько ни умоляй. – А-яй, я же забыл, язык тела – он всегда был ей понятен, сильнее слов.

3

ТОПОР

Через неделю, в не самый погожий день, как специально, словно желая укорить Тимура за его инсинуации в адрес не выпившего с ним Казбека, тот привез освежеванного халал-барана. Тимуру стало стыдно за то, что он за-жал Казбеку монитор компьютера, и так его понесло и раздробило, что он поругивал себя за излишнюю категоричность в оценках, и за то, что несмот-ря на какой-никакой жизненный опыт часто оправдывается, когда этого де-лать категорически нельзя, не понимая, что его просто разыгрывают или провоцируют, и что в эти моменты он как на ладони весь: без вины винова-тый, еще по детски наивный и еще не сравнивающий Луну со зрачком слепо-го волка, а солнце со сплетением.

И теперь, стоя перед тушкой безголового барана, освежеванной добро-душным Мамедом, подручным Казбека, Тимур не подымал глаз больше от стыда за свои тогдашние, пьяные околорелигиозные бредни. Исправляя до-пущенную ошибку, Тимур мысленно всячески оправдывал Казбека, объяс-няя себе, что идеального нет, и по-любому хороший человек может быть и непьющим в пьющей стране, частично бескультурным, а культурный может оказаться и бесом. Раскаиваясь в отношении Казбека, он готов был глотнуть воды из мертвого моря, но боялся, что откажут почки.

Казбек, ощущая сдержанность Тимура, все больше молчал, изредка бро-сая реплики в адрес Умы, которая что-то собирала для него в пакет. Он не отказывался.

– Деньги? – спросил Тимур.

– А не знаю, бараны не мои, а наверное по сто рублей килограмм… Поч-ти даром. На рынке – сто пятьдесят…

– Возьми две тысячи.

– Куда ты? Это много.

– Да ладно, что ж задаром человек возит, режет.

– Но твой баран действительно килограмм двадцать будет, – и с этими словами Казбек взял две тысячи и пакет, протянутый Умой, отказался пить чай и, сославшись на дела, попрощался и вышел.

Тимур посмотрел, как Казбек отъезжал на Мерседесе старшего брата Ха-сана, который, как показалось Тимуру, гоминьдановским резидентом пря-тался в машине. «Возможно, я ошибаюсь. Вах, амбициоз, эзмен мерещица. Он мне ничего не должен.» – решил Тимур, понимая, что вечером, да еще через тонированный лобовик, возможно представить хоть черта лысого, как Бреда Пита.

Вернувшись в прихожую, он увидел, что Ума чересчур самостоятельно рьяно принялась разделывать тушку барана. В ее руке плавными кистевыми шевелениями смаргивал сталью большой, но до обидного тупой, беспомощ-ный перед самыми тонкими и мягкими волокнами мышц, кухонный нож, – к тому же без желобка для стока крови. «Моя недоработка» – укорил себя Ти-мур, сжалившись над ней. Ее худые руки, борющиеся с пропитанными каль-цием костями и массажированной природой плотью, вздыбились крови про-водами.

– Оставь, не мучайся, я сейчас пойду и куплю топор. А где наш топор? – осторожно спросил Тимур.

– Так все там же, по осени не вернули, – намекая на Казбека, произнесла Ума.

– А у них нет такой привычки. – поддержал Тимур, почесывая крылья ноздрей.

– Ну, ты точно купишь? – перевела разговор Ума. – А где же ты его вече-ром найдешь?

– В универмаге. – уверенно сообщил он. – Он до восьми, а сейчас только полседьмого.

Пока Ума мыла руки, Тимур быстро, по-солдатски, одел ботинки, черную зимнюю куртку с изрядным добавлением тефлона, финскую серую кепку и, выходя, крикнул:

– Закрой. -

Легко преодолев не слишком далекий, но изобилующий гололедом путь до универмага, благо, что этих универмагов расплодилось за последние годы в достаточных количествах и можно было выбирать, он без промедления принялся искать топорик, норовя его назвать томагавком и спрашивая у про-давцов разных отделов, где продаются очень-очень острые топорики? Неко-торые пожимали плечами, единицы заигрывали: «А вам зачем? А больше вам ничего не надо?» и посылали все дальше и глубже, и, наконец, он ока-зался в цокольном помещении, где неожиданно перед ним предстало все разнообразие топоров, начиная от импортных, комбинированных, с длинны-ми ручками и темными лезвиями, до, производства «Труд-Вача» за 155 руб-лей, весом 850 грамм, с особой нетупящейся заточкой.

Тимур испытал настоящее облегчение от мысли, что Уме не придется мучиться: топор – это сейчас больше для хозяйства, а не разящее оружие как раньше. И он ощутил холодок от ледяной струйки при прикосновении паль-цев к острой стали.

– Чек дайте, пожалуйста, все же холодное оружие, и если можно заверни-те в бумагу и в два пакета.

– Да-да – согласился продавец, пояснив. – Действительно, не лишнее, у нас бывали случаи, когда милиция приводила покупателей. Вот, например, с таким большим топором случилось именно это – и он показал на импортный топор, на который Тимур и сам обратил внимание, и, отлистав назад, статья «Ношение холодного оружия». Взял топор за изящно выточенное древко. «Удобное, ей понравится» – довольно подумал он. На обратном пути, прохо-дя мимо манящего уютом Макдональдса, он решил купить ей и сыну пиро-жок с вишневой начинкой, а заодно и получить в придачу пакет, чтобы еще надежней упрятать кованый топорик, еще дальше от любопытного людского взгляда, словно боясь, что могут про него черт знает что подумать. Аккурат-но, как ладошки, сложив пирожки и топорик в эксклюзивно непрозрачный пакет, Тимур спокойным шагом, спустился в длинный подземный переход. В сутолоке Тимур нечаянно забылся и стукнул себя пакетом по мякоти ноги и на собственной шкуре прочувствовал вонзающуюся алебарду. «Аккуратно, членовредитель– предостерег себя Тимур, – а то будет как летом, когда в но-гу вонзилось торчащее острие тяпки,  спрятанной Умой в полипропиленовом мешке.

Выйдя из подземного перехода, он попал в плотный встречный поток людей-оборотней. Тимур представил, что вот сейчас они облачены в латы, шлемы, с мечами, щитами, палицами… а секунду назад пленились мало-кровьем… И вот уже засверкали, засвистели латы, кости затрещали, лопнул шлем, острие вонзается и скрипя разрывает плоть… Дух захватывает, когда втаптывают; слепит и опьяняет запах свежей, пузырящейся из ран, крови, глаза же протри, – рядом с ухом Тимура стремительным крылом птицы про-свистел топор… и воткнулся в плечо на секунду открывшегося из под щита воина… в пылу схватки он покачнулся, но казалось не почувствовал боли, не понимающим взглядом смотря на свою обвисшую перерубленную руку и выпавший из нее мечь, а в следующий момент и его срубленная голова кор-чась скорее от обиды чем от боли летела на земь, и чтоб уже катясь меж ног и тел угасая прощаясь и еще секунду видеть свое рухнувшее тело на котором уже стоял победитель…

И всех людей, превратившихся в трупы, с аппетитом склюют голодные птицы-падальщики, разрывая на кусочки плоть,пожелтевшими клювами. А для кого-то пока пир и кубки полные вина, а для кого-то мать сыра-земля, и никаких забродивших фруктов, рано встал или поздно лег, воин ты или смерд, гуляй, пока жив, щипли толстозадых крестьянок… подолы крути кур-тизанок, твой век скоротечен, если не крепок твой дух, и теряешь рассудок, то беги.

Все честно, плати иль умри, железная хватка рук, вырывающих ключицу, и ослепли от жгучего пота глаза… есть у слабого шанс – убежать, чем быст-рее, тем лучше… и не делай всю жизнь того, чего не хочешь или того к чему не рожден и не сможешь, а только хочешь дерзнуть и скажешь что сможешь назло ради спора, тогда не ропщи что кому то все легче дается, и ты его жертва. Тимур прошел рыночную площадь, и поток лязгающего в ушах же-леза, вторчермета, затих сам собой. Топот, высекающий из мостовой искры, иссякнув, выдавил Тимура из более плотного, глубинного потока времени в поверхностное, прозрачно-официальное, где он считался ПБЮЛ, имеющим свой личный ИНН, и, будучи гражданином, вынужден был в качестве про-теста мучительно отращивать волосы и обмазываться маслом, чтобы легче выкручиваться, подобно гастарбайтеру-нелегалу, при борьбе с фискальными и другими, как он считал не злокачественными, но и не слишком качествен-ными новообразованиями на теле молодой демократии – и в таком состоя-нии он сравнивал себя с самураем –анархистом, даже в общих чертах не же-лая объяснять самому себе чтобы это могло значить.

Ветер дул ему в лицо, но холодно не было, он представлял что его грела жировая прослойка пингвинов и морских львов… «Пища от голода, печка от холода», – подумал он и поймал себя на мысли, что нос чешется к выпивке. Праздники один за одним колыхали и рвали флаги, и люди привыкли выпи-вать подолгу и много, и он в последнее январское время пригублял много, не стеснялся. И позже, через неделю ежедневных похмелий, уже без видимого удовольствия, но не только потому, что надо, а войдя во вкус, и мороча себе и другим голову, высказываясь: «А если не пить, то уж совсем, а не так, что по полстопки, динамить собутыльников, хитрить, посматривая как они да-вятся, но пьют. А пригубить и поставить – это не по-нашему».

Или спорный переход с водки на красное полусухое: Изабелла, Лидия, женские имена в сортах винограда, – пьется легко, но не по-мужски. С утра встаешь не при смерти, ни в одном глазу… А нам это надо? Наш путь – путь к смерти. Нас такими дозами не проймешь, мы еще три семерки и Агдам с Андроповкой застали… А бывает день, не поддающийся осмыслению, что-то так не по себе, рвется и скрипит на зубах аскаридами, и нервничаешь до блевоты и синевы на дне стакана, что в результате начинаешь вином и жже-ным сахаром, а заканчиваешь и пивом, и водкой, и перцовкой, и коньяком, пьешь уже все, что нальют, или все, что под руку подвернется, а болтаешь так, что чьи-то руки так и тянутся заткнуть тебе пасть, срам, да и только…

И Тимур, скорее с поддельным неискренним ужасом проглотив брыз-нувшую слюну, вспомнил о завтрашнем дне рождения друга. Понимая, что все равно выпьет и немало, так к чему тогда оговоры и зажимы, если хочется выпить, бесплодные терки и сомнения, ломки и капризы, мистификация и первобытный страх – лицемерие одним словом. Зайдя домой, он увидел в прихожей уже знакомую баранью тушку, уныло краснеющую на белой, с си-не-зеленым орнаментом, клеенке. Баранья тушка, не претендуя на обложку глянцевого журнала, выглядела красно-волокнистым полуфабрикатом без головы, копыт и внутренностей.

– Ты купил топор? – спросил Исламка.

– Да, – снимая тускло блестящие тонким слоем крема остроносые ботин-ки, ответил Тимур, и медленно, как пойманный преступник, положил пакет с топором на линолеумный пол.

Исламка осторожно вытащил топорик из пакета и, прилагая усилия, бе-режно взял за ручку и закричал тонким детским голосом:

– Мама, мама, папа такой квасный топор купил!-

4

СТРАШНАЯ НЕДЕЛЯ

Целый день лил дождь, а после него – свежий запах молодой листвы. С утра, после зарядки, он вымыл голову, о чем впоследствии пожалел, увидев, что волосы от фена поднялись и полезли через края как пирожочное тесто возле батареи, а ему больше нравилась примятая, слегка просаленная шеве-люра, не поддающаяся ветру. В страстную субботу у него был день рожде-ния, и утром выглянуло солнце, а после обеда, словно испугавшись крокоди-ла, спряталось в облака. День рождения Тимура обещал быть похожим на все предыдущие.

Хасан с Казбеком после очередных разборок приехали к 18 часам, уста-лые и голодные. Сразу сели за стол, налили.

– Ну что тебе пожелать? Желаю как всегда здоровья и денег-

– Еще внутреннего спокойствия, гармонии, – попросил Тимур.

– А, ну ясно, – ухмыльнулся Хасан. – Это там как всегда твои заходы.

– Я к тому, что если гармония в душе есть, то и здоровье, и деньги поя-вятся, – оправдался именинник.

– Хорошо, хорошо, давай за тебя и за твою гармонию… – произнес Хасан, про себя прошипев – Будь она не ладна. – особо не вдаваясь в подробности, что именно с руководителем этой самой гармонии, точнее фирмы Гармония, у него в данный момент и были непонятки, грозившие ему столкновением с ФСБшниками, чего он никак не хотел.

На столе было много разного: мясо жаренное, вареное, рыба соленая, копченая, много разной травы, капустка соленая, оливки с косточками и без, салаты морковные, фасолевые, грибные, оливье, холодец, рис отварной, икра красная и еще много чего, почти уже обыденного, через какие то пятнадцать лет после перестройки. Тимура, как никогда ранее, уже с утра поздравляли близкие и родственники. Звонили из Астрахани, звонили из Нижнего Новго-рода, из дома. Некоторых Тимур сразу не узнавал: кто-то охрип, кто-то над ним подшучивал, изменяя тембр голоса. Он говорил: «Я тебя не узнал, долго будешь жить». Вечер проходил на редкость спокойно и дружелюбно. В те моменты, когда Тимур неожиданно хмелел и начинал говорить лишнего, то чувствовал, как Хасан постукивает его под столом коленкой. «У, цензор» – злился Тимур. В разгар вечера дети, как всегда, поставили на уши и их с Умой спальную, и детскую, и игровую комнату. Все было перевернуто, но Тимур не обращал внимания, привык: «Мне это надо? Пусть у Умы голова болит, ей убираться». Женщины расположились на кухне и маленькими гло-точками пили кто красное, а кто белое молдавское вино Лидия и Изабелла. Кроме Хасана и Казбека, пришли поздравить Магамед, Заур, Руслан, стома-тологи, Ибрагим-милиционер, Башир – все с женами. Кто-то что-то расска-зывал, наливали. Жена Хасана, Хадижат, шутила:

– Старый ты уже, старый…

Ее голос тонул в гомоне стола, но Тимур приноровился слышать и вы-лавливать из общего гула отдельные фразы и слова, стараясь поддерживать беседу именно в тот момент, когда темы неожиданно исчерпывались, и за столом воцарялась напряженная тишина. Казбек как всегда не пил при стар-шем брате и сидел тихо. Часам к десяти большинство засобиралось по до-мам, в том числе и изрядно выпивший Хасан. Хасан уехал раньше. Пили уже на троих: Казбек, Башир и Тимур. Ибрагим не пил: он за рулем. Оставшиеся женщины из кухни присоединились за стол к мужчинам. Жена Башира заме-тила, что именинник слишком редко появляется у них и только по офици-альному приглашению. На что Тимур ответил:

– А я думал, наоборот, слишком часто у Вас бываю.-

В конце уже допивали принесенную Ибрагимом перцовку. Тимур с тос-кой смотрел на стручок перца, покоящийся на дне граненой бутылки:

– Нет, парни, у меня желудок.

– Да только поддержи – попросил Башир.

У непившего при Хасане Казбека и Башира открылось второе дыхание. Башир позвал всех к себе. Время уже час ночи. Тимур заметил:

– Для этого, брат, должно открыться третье дыхание.

Допив горилку, в начале второго ночи, начали собираться по домам. Женщины и дети уехали чуть раньше, с Ибрагимом. Казбеку и Баширу Ти-мур вызвал такси. Они уже хорошие. Казбек, с непривычки пьяненький, об-суждал с Баширом Хасана и, в частности, то, что, якобы, тот стал много пить. «А сами!» – думал Тимур, стоя рядом с ними. Затем Казбек с Баширом обсудили автомобильную тему, и еще нескольких общих знакомых. Тимур же, помня, что пьяный много болтает, упорно молчал. Пока ждали такси в открытую дверь подъезда попробовал прошмыгнуть бомж, но они дружно окликнули его. Тот замер, с сожалением развернулся и пошел к ним на встречу. Лицо его было разбито в кровь, раны на распухшем лице саднились. Тимур вдруг вспомнил, что сегодня у христиан страшная суббота или уже пасхальная ночь. Ему вдруг стало жалко окровавленного бродягу.

– Понимаете, молодежь напали и избили. – оправдываясь, произнес он.

Тимур уже хотел сказать: «Ну ладно, зайди, поспи» но в этот момент Казбек и Башир в один голос:

– А нас волнует! Иди своей дорогой, будешь еще подъезд захламлять.

Тот, понурив окровавлено-распухший взгляд, сутулясь и волоча по ас-фальту рваную котомку, пошел вдоль дома. «А ночи еще морозные» – поду-мал Тимур. «Вот так порой своими собственными руками прогоняем божью благодать, и нет нам прощения от этого» – думал Тимур, тоскливо смотря, быть может, вслед уходящему Христу в облике бомжа. Подъехало такси. Мимо проходили два молодых типа, по-другому Тимуру трудно было их на-звать. Что-то неприятное, безжалостно-трусливое было в их облике.

– А дайте, пожалуйста, позвонить. – неожиданно попросил один из них у Башира и при этом чуть притормозил движение, но окончательно не остано-вился.

– А нет у нас. – ответил Тимур за Башира.

Типы последовали дальше, а Башир, словно опомнился, угрожающе громко крикнул им вдогонку:

– Телефон не дадим, а вот по шее можем надавать.

– За что? – отозвался один из типов, не прекращая движения.

– А ты иди сюда, ко мне, я тебе объясню за что.

Таксист тем временем ждал.

– Да садись, садись же в машину. – настоял Тимур, обращаясь к Баширу.

Башир же пьяно сопротивлялся. Типы, понимая, что с ними не шутят, по-спешно скрылись в темном проходе между домов. Башир спросил Тимура:

– А ты знаешь, что они хотели?

– Да знаю, знаю.  – уже менее терпеливо отвечал Тимур. – Сотовый хоте-ли, на гоп-стоп.

– Так вот, надо пресекать. – разочарованно и пьяно произнес Башир и за-хлопнул дверцу Волги.

Через несколько секунд машина скрылась в домах, рассекая пространства Пасхальной ночи, а Тимур все думал: «Зачем я прогнал бомжа? Зачем я про-гнал Христа или Агасфера ? А собственно мне мусульманину оно надо, за каждого переживать. а если и надо, то только лично мне потому что очень многим совершенно кроме своего брюшка, ничего не надо, так неужели ре-лигиозные доктрины, ох какое жутковатое словцо, так что они потерпели крах, скажу что на уровне личности нет не потерпели, а на уровне массового сознания давным давно себя опозорили кровожадностью носителей. Так и хочется крикнуть люди вы звери, вы не оправдали надежд Христа и не могли оправдать потому что он такой же как и мы, а мы из него БОГА сотворили, а он всего лишь лучший из нас! И чем это хуже, ну уж не знаю господа, по мне так уж лучше еслиб он действительно был сыном Иосифа из Назарета, а не Святого духа, тогда бы его подвиг был бы действительно достоин святого наивного непонимания простыми смертными, а так сын БОГА, подкрадыва-ется мысль, а может во время экзекуции ему и больно то не было. – и Тимур на этом замолчал, задумавшись – Нет хватит, а то так и недолго прогневить ВСЕВЫШНЕГО!

18 апреля. На одном из рынков города скинхеды столкнулись с торговца-ми. Вооруженные железными прутками, они не смогли запугать торговцев и получили отпор, предупредив, что придут в день рождения Гитлера. «По те-левидению – не слова» – заметил Тимур. 20-го, как обещали, пришли, но только уже на другой рынок. «Прослеживается организация» – размышлял Тимур. Говорят, все перевернули и забили одного азербайджанца, хорошо, что не насмерть. Милиции не было, никого не поймали. Ума в тот день с Ис-ламкой шла на рынок, но, встреченная по пути соседка, предупредила, что лучше не ходить, там драка.

– Русских не трогают– сообщила соседка.

«Ну, слава богу, хоть русских не трогают», – подумала Ума.

– Пока не трогают. – заключил Тимур, услышав вечером рассказ Умы.

Телевидение снова молчит. 21-го апреля Тимур пошел на рынок. Кругом милиция, спецназовцы в черной форме. «Запоздалые меры предосторожно-сти.  Они не дураки – сюда уже не придут» – заключил Тимур. Тимур вспом-нил, что как раз вчера, проезжая мимо районной налоговой инспекции, встретил пять-шесть коротко стриженных юнцов в камуфляже, с взглядами волчат. Они шли, ничего не боялись. Милиция рядом, за углом, покосились на меня, сидящего за рулем, вставшего под красный свет. «Раньше, при ком-мунистах, было стенка на стенку, район на район, теперь белые против чер-ных. Ничего не меняется. Энергия молодых ищет выход» – думал Тимур, возвращаясь с рынка, уже зализавшего раны после вчерашнего погрома.

5

ЗАЧИСТКА

Ясное, необъятное небо, но в тоже время похожее на одну из двух частей стеклянной колбы песочных часов из которых через невидимую микро тре-щину сыпался песок и смешиваясь с грубым прибрежным речным песком, но несмотря на это небо радовало Марата своей особой весенней синевой и соч-ностью потому что он представлял что точно такое же небо находится у него в груди. И вторая часть часов тоже в нем, а значит  закругленное небо вместе с редкими облачками и  Солнцем и  Луной движутся в нем, перетекает из одной видимой половины песочных часов, через тонкий перешеек где то в районе пупка во вторую половину находящуюся внутри, где точно он не знал, но предпологал что сердце и легкие это совсем не куски мяса управ-ляемые мозгом, и тем более уж не какие не триггеры и другие автоматы, а скорее что то романтическое, невесомое, а поэтому и называемое как что то особенное, как человеческое, а не звериное, и значит оно все же чем то отли-чается, хотя на вид такое же как и у животного.  Марат не стал додумывать, понимая что не место и не время, а так успокаивает. Его взвод, по заранее намеченному плану, с рассветом выдвинулся на выполнение специального задания. Проехав какую-то часть пути на трех БТРах, в один из моментов они по приказу командира роты, огромного роста кадрового офицера, иногда не брезгующего и рукоприкладством по отношению к нарушителям дисцип-лины, спешились и пошли друг за другом вдоль деревянных и каменных за-боров частных домов. На бойцах были армейский бронежилеты, каски, на плечах висели автоматы Калашникова. Жизненно важный минимум пехо-тинца. Операция  явно не армейская, а специальная, относящаяся к ведению внутренних войск.

Местные жители настороженно наблюдали из темноты окон за передви-жениями солдат.

Слегка пригнувшись вперед, солдаты шаг за шагом, друг за другом, слив-шись в зеленую пятнистую змейку, приближались к одному из заранее наме-ченных командирами домов. Все молчали, только собаки лаем выдавали присутствие чужаков.

Марат и его товарищ, Расул, шли рядом.

– Что, лунатик, есть предчувствие? – подкольнув Марата, спросил Расул, зная, что тот неравнодушен к этой теме.

– Да есть, есть, успокойся. Предчувствую, что скоро мы на твоей свадьбе от души погуляем.

– Не говори так банально эээй, а то в фильмах после таких слов обычно убивают. Тьфу, тьфу, тьфу– наигранно возмутился Расул.

– Только ты смотри, без меня не женись, а то обида, слушай! – словно не слыша сомнений , шептал Марат.

Расул хмыкнул.

– Ээээ какой да заметано эээ, хотя знаешь, как пахан решит… ээээ – шу-тил он, в ответ.

В этот момент старлей Мохов, идущий вторым с начала колонны, повер-нулся и укоризненным но очень доходчивым жестом показал, что не время болтать, а еще через десять метров, так же, подняв руку, приказал остано-виться и следом, махнув той же почти волшебной рукой, приказал сгруппи-роваться.

У Расула в послужном списке, была далеко не первая зачистка но, как он надеялся, надеясь на дембель, последняя. У Марата же, хоть он и был без пя-ти минут старослужащий, это был первый выход, так как он только полтора месяца назад за хорошее поведение в кавычках естественно не по собствен-ной воле, простимулированной угрозами командира и недвусмысленными намеками на дизбат, попал в Чечню.

Опьяненный весенними ароматами, Марат тупо, без страха и упрека, ме-сил чернозем, предвкушая переполненную солнцем весну и в своей части небесной колбы заполненной по большей частью как ему представлялось, теплой душой. Повсюду зеленела трава, пели скворцы, деревья цвели и мно-гие отцветали. «Что еще им надо?» – думал Марат, глядя на местную благо-дать и затем, по привычке, взглянул на электронные китайские часы с бле-стящим в темноте люменисцентным табло. 5 часов 55 минут, 5 апреля.

– Снова числа. В школе и в институте, надоели. – недовольно заметил он, почему то вспомнив ненавистные ему действия с дробями…

– Что ты дергаешься? – спросил шепотом Расул.

– Да вот. – и Марат протянул руку с часами к Расулу.

Тот, взглянув, хитро улыбнулся и, покачав головой, вполголоса шутливо пропел:

– Люми… люмуми… центами… ред-чувст-вия-я-я… Блин, язык слома-ешь.

– Магомедов! – затрясся лицом старлей Мохов и скомандовал: – Пошли, пошли, все как учили, осторожно.

– Четко, быстро, внимательно, подвал, чердак, дворовые постройки, по стеночке, под прикрытием, под пули не подставляемся, вы не спецназ. -

И весь взвод постепенно исчез за железной входной дверью, кроме не-скольких прикрывающих ворота бойцов.

– Остальные дальше, вдоль по улице, двигаемся, двигаемся, бойцы, по-шли, пошли– негромко командовал капитан.

Войдя во двор двухэтажного дома, Марат понял, что совершенно почти как голенькое грудное дитя на осеннем ветру беззащитен перед замершими тьмой окнами дома и теми… уже не людьми, а он представлял их злыми при-видениями которые не хотят успокоится и уйти в царство Аида, какой ни-будь моджахед, кто же еще может за ними прятаться. Его охватило желание спрятаться, прижаться к стене, заштукатуриться, закопаться в землю, лишь бы не стоять безграмотно как дух какой то, как придорожный столб, являясь бесплатной мишенью. Марат сделал шаг в сторону стены. Шагнув, он сделал второй шаг и услышал одиночный хлопок выстрела. БА, ба- бах… И в сле-дующий миг неведомая сила прижгла левую часть груди и толкнула так, что он оказался на земле.

«Стреляли одиночным  из пристроя» – пролетело в нем. «Только не па-никовать, только не дергаться… о чем это я, а я врообще еще жив, а то ниче-го не чувствую, как слон толстокожий, нет вот кажется где то щипнуло» –.

Марат лежал на спине, рядом стреляли, кто-то оттащил его за плечи в безопасное место. Первые секунды Марат ничего не чувствовал, а только смотрел в высокое-высокое синее небо далеких пустынных таурегов, затем он увидел старлея Мохова.

Стрельба усилилась до каккого то пика и стихла. Речь старлея шумела водопадом в ушах Марата и неприятно булькала, словно в них попала вода. Затем кто-то воткнул Марату в руку шприц. Он подумал: «Вах словно дро-тик воткнули в дерево. А где же Расул? Неужели его тоже?» И в тот же мо-мент, как по волшебству, перед ним воспарило лицо друга.

– Держись, не засыпай, будь в сознании. Так лучше, потерпи.

– Хорошо, брат, как скаже… – прошептал Марат и закрыл глаза.

6

РАНЕНИЕ

Марат находился в забытьи, затем очнулся, не понимая, что его несут в гамаке плащ-палатки. От обезболивающего ему стало легче, глаза раскры-лись.

– Магомедов! – крикнул старлей Мохов.

– Я, – отозвался Расул.

– Давай, сопровождай Ахмедова в полевой госпиталь и чтобы никаких там закидонов, – приказал командир.

– Есть, тов.кап.

– Вперед, на БТР – и Мохов махнул рукой.

Марата аккуратно, как это было возможно бережно, поместили внутрь боевой машины.

– Как ты? – спросил Расул, увидев, что он открыл глаза.

– Терпимо… бля… ха…

– Хорошо, бродяга. А предчувствия, блин… – вспомнил Расул.

– Не ругайся. – еле слышно из-за шума машины прошептал Марат.

Расул обратился к механику водителю:

– Слышь, давай, спокойно, плавно, без тряски, как на «Мерседесе». Усек? Как будто свою беременную жену везешь…

– Сделаем, – пробурчал механик.

– Ну тогда трогай.

Приблизительно через полчаса БТР проехал бетонированное КПП поле-вого госпиталя.

– Что-то ты медленно ехал. – сделал замечание механу Расул.

– Ну, ты же сам просил без тряски.

– Без тряски, без тряски… Какой без тряски? Как дрова вез! – подначивал Расул.

– Кто там? – спросил ленивого вида санитар.

– Раненый, кто еще? Давай, хватай и не дай бог он застонет, – с угро-жающим видом произнес Расул в адрес санитара. – А что тогда!? – задрался санбрат. – Ладно, ладно я тебе потом расскажу что тогда. – торопил Расул. – А ты мне сейчас расскажи. – Расул встал и сжав кулаки через силу успокоил себя. – Да да…  знаем мы эти ваши… – не унимался санбрат. – Эй ты замолчи а, пока я тебя не успокоил. – прикрикнул на строптивца его же сослуживец. Тот замолчал.

Подошедший, на вид более расторопный, санбрат сразу взялся за дело. Марата занесли внутрь большой палатки. Расула не пустили.

– Держись, я вечером зайду или завтра утром, хорошо… – крикнул Ра-сул, не уверенный, что Марат его слышит.

Подождав с полчаса и узнав от медбрата, что ранение сложное и, скорее всего, будут оперировать, Расул погрустнел, сел на лавку возле КПП и, вы-тащив из нагрудного кармана сигареты «ява-золотая», закурил.

– Что, в заводском стреляли? – сочувственно спросил рослый сержант, дежурный по КПП.

– Нет, в частном секторе, недалеко отсюда, – ответил Расул.

Говорить ему не хотелось, но он все же спросил:

– А что, хирург волокет?

– А хрен его знает, вроде пока никто не жаловался.

– Не ругайся. – подражая Марату, поправил Расул.

– Не, я говорю, опытный хирург, только вот… – и сержант, хмыкнув, за-молчал.

– Что говоришь? – переспросил Расул.

– Да говорю, сейчас по сто пятьдесят накатят и вперед штопать, резать. Работа, сам понимаешь, нервная…

– Ну, ну, шутишь так, понял тебя. – улыбнулся Расул.

– Не, я серьезно. – подтвердил сержант.

– Что бухают? – удивился Расул.

– А то, только в путь, чтоб руки после вчерашнего не дрожали.

Расул замолчал, еще больше нахмурившись.

– Не может быть?

– Ты не переживай, я пошутил.

– Ты больше так не шути. – предупредил Расул.

– Ну, иногда бывает у них, но редко. Я слышал, одного полкана ранило, так его оперировать, а он видит: хирург никакой, руки с похмелья дрожат, так он в приказном порядке заставил того вмазать сто пятьдесят. Тот в отказ, а полкан ему и говорит: «Слышь, я, хоть и не врач, но не первый день на земле живу и знаю, что значит на сухача по утру, так что, давай, делай дело или я пишу рапорт». Ну, хирургу деваться некуда – принял полстакана, больше не мог: тошнило и вроде как полегчало, заштопал полковника.

– Да, говорил я народу, что пить плохо, скверно и вредно, другое дело травка: курнул и все миру мир. – рассуждал Расул.

– Да что говорить, водка дурной приход дает, а косячок другое дело: при-бивает, успокаивает, только одна беда: выросли мы на водочке, любим ее, родимую, средь снежной России, – с какой то грустью заметил сержант.

– Ничего, скоро мы, мусульмане, вас отучим.– шутливо заметил Расул.

– Не знаю, не знаю, скорее мы вас споим, и гораздо раньше, чем вы нас отучите. – отвечал сержант.

– В каждой шутке есть доля шутки, а что грех таить, вы нас и так уже почти споили, но с другой стороны никто же силком не заставляет и не на-ливает хочется вот и бухаем. – оговорился Расул и, бросив под ноги уже вто-рую подряд выкуренную сигарету, спросил: – Операция обычно сколько длиться – часа два, три?

– Бывает и 5, и 6. Смотря какое ранение и куда.

– В грудь, кажется, ближе к плечу, броник пробило…

– Надо же, броник – значит неглубоко, лишь бы сердце или легкие не за-дело, – рассуждал сержант.

– Слышь, а у вас никто в нашу сторону не едет?

– Нет.

– А ты что, уехать хочешь?

– Да вижу, долгая история. Чтобы время скоротать хотел туда-обратно смотаться, кое-что ему принести. – задумчиво отвечал Расул, понимая, что делает неправильно и по делу должен сидеть и ждать, пока все не закончит-ся.

– А есть что? – загадочно спросил сержант.

– Найдем. – оживился Расул, услышав знакомые интонации в голосе сер-жанта.

– Тогда другое дело. Ты подожди, я сейчас.

Через пятнадцать минут Расул уже ехал на медсанбатовском «УАЗике». Глядя на худого, но с горящим взглядом водителя, Расул предложил:

– Давай заедем сначала в одно местечко.

– Далеко я не могу – законючил водитель.

– Да не дрейфь ты, тут рядом. Не бойся: я за все в ответе. Сержант же не зря тебя со мной отпустил.

– Ну, смотри, как бы чего не стряслось, – предупредил водитель.

– Я что, похож на камикадзе?

– Нет, вроде, на солнечный ветер ты не похож.

– А грамотный ты, однако, – шутил Расул, скомандовав: – Останови здесь. Здесь, здесь, вот возле этого дома.

Расул выскочил из «УАЗика» и, без оглядки открыв дверь, зашел во двор, как к себе домой.

Водитель опасливо осмотрелся, заметив для себя: «Улица как улица, ни-чего особенного, а черт их знает: они же всегда из засады».

Навстречу Расулу вышел хозяин дома.

– Салам Алейкум, – поприветствовал Расул.

– Валейкум, асалам, – ответив рукопожатием хозяин дома.

– А что такой хмурый, Ханпаша?

– Откуда хмурый – нормальный.

– Насвай масвай, не делай. Да, а то мылыц будэт ругат, – шутил Расул.

– Да какой насвай, никогда не делал эту кашу. Она мне в горло попадает.

– Нэ зарэкайс, да. – продолжал Расул.

– А что с тобой: средь бела дня ты приехал?

– А ночью боюс, хулыган, боэвык зарэжэт.

– Вечно ты, слушай, шутишь. Я же тебе не перс, ты так со мной разгова-риваешь.

– А, да, понмаэшь, ты чеченски серезно парэнь или ингушскы, а что такэ-э? – не унимался Расул.

– Да есть кое-какие проблемы. Ты будешь нормально разговаривать? – словно обиделся хозяин.

– А у кого их нет, барат. – и с этими словами Расул вытащил из-за пазухи две лимонки и бросил хозяину.

Тот от неожиданности чуть не выронил.

– На все… – пояснил Расул.

– Понял, ясно… – удаляясь с гранатами в дом, отвечал хозяин.

– Яснее-то некуда, барат, – уже себе под нос произнес Расул, а сам поду-мал: «Вот я уже достал этого чеха: он уже убить меня готов». Взяв без слов пакет с травкой и немного денег, Расул запихнул его за пазуху, а купюры спрятал в карман.

– Ну что, Ханпаша, давай, не болей, возможно, больше не увидимся: дем-бельнусь я, АЛЛАХ даст.

– Что, уже? Можно поздравить тебя, давай, друг, а с травой не балуйся, мой тебе совет. Я сам безбаракатный и ты… А зачем тебе надо – дело-то мо-лодое, а она мозги сушит только в путь. – наставлял Ханпаша.

– А хорошо, барат. Я попрошу за тебя, где надо, все будет нормалек.

И распрощавшись, с хорошим настроением, словно и не было ранения Марата, будто неминуемое приближение дембеля и предстоящая встреча со своей любимой закружили ему голову, и ничто в этом мире уже не могло ис-портить ему настроение.

Сев с разбегу в «УАЗик», Расул скомандовал:

– Поехали, барат– и, хлопнув дверью машины, про себя напевал:

«Если сердце любовью согрето,

И меня ты с надеждою ждешь,

В небольшой фотографии этой,

Дорогие черты ты найдешь».

– Куда сейчас? – спросил водитель, выведя Расула из состояния эйфории.

– Не в обиду, друг, а сейчас заедем в роту и тут же обратно. Хорошо?

– Хорошо-то хорошо, а только могут хватиться машины…

– Ладно, сержант отмажет, а я тебе вот на несколько косячков сыпану, – предложил Расул.

– Да не надо.

– Не скромничай, для хорошего человека не жалко.

– Все равно не надо, – упорно отказывался водитель.

– Ты что, не куришь?

– Нет, и не начинал. – гордо отвечал водитель.

– Ну, ты герой, просто красавчик! – бурно поддержал его Расул. – И хо-рошо, что не куришь: нам больше достанется.

Приехав в расположение своего батальона, Расул попросил водителя по-дождать и, махнув в приветствии парням из караула, побежал до взводной палатки.

– Взвод не вернулся?

Опустошив нычку в деревянном полу и взяв все, что хотел, Расул поду-мал: «Надо сваливать, пока наши не вернулись с задания».

Резко добежав до КПП, Расул крикнул караульному:

– Меня здесь не было, понял.

Караульный кивнул в ответ. Расул, открыв резким движением дверь ма-шины, прыгнул на заднее сидение.

Водитель нажал газу, оставив позади облако пыли.

– Смотри, навстречу БТРы катят, не топи так, а то наши механы, ради прикола, с дороги в кювет лихо выжимают– предупредил Расул водителя, увидев два БТРа с пехотой на борту, ехавших навстречу.

«А где третий?» – подумал Расул.

– Пусть попробуют – прибавляя газу, духарился водитель.

– Смотри, мое дело предупредить.

Проезжая мимо и поравнявшись, Расул прилег на сиденье, прячась от пя-лившегося на «УАЗике» Кулибаба. «Тормознет, не тормознет медсанбатов-ский «УАЗ»? Тогда было бы невесело: мог бы и с дембелем мозги прокомпо-стировать»

С момента, когда они уехали из санбата, прошло около часа. Водитель, ощущая ответственность перед отпустившим его сержантом, ускорился так, что только пыль стояла.

Перед медсанбатом Расул увидел третий БМП.

– Ну что так долго? – спросил по приезду сержант.

– А что там мой друг, все нормалек? – поинтересовался Расул, не отвечая на вопрос сержанта.

– А ты привез то, что обещал?

– Да нет, не было. – как ни в чем не бывало, ответил Расул.

Сержант сразу как-то изменился в лице и стал угрюмым.

– Я тебя спрашиваю, сержант, как там мой друг, а ты все о дури, да о ду-ри.

– А я тебе что, справочное бюро? – недовольно отвечал сержант.

– У, а ты не хорош чалавек. – издевался Расул.

– Ладно, слушай, операцию делать не стали: сложность и риск высокие, поэтому решили его в Моздок везти, а там твой взводный что-то утрясает.

– Мой взводный, Мохов?

– А бог его знает, кто он, старлей.

– На – держи. – неожиданно произнес Расул и сунул сержанту пакетик с анашой.

– Да ты что в открытую-то? – отпрянул сержант.

– А что, у вас суки есть? – удивился Расул, оглядевшись вокруг и нико-го, кроме водителя «УАЗика» и дневального, не приметив. – Ладно, рас-слабься сержант, берешь – бери, а не берешь – я пошел, – безразлично за-метил Расул.

Сержант, понимая, что Расул не шутит, быстро взял пакетик и спрятал запазуху.

Расул молча развернулся и пошел по направлению к той палатке, в кото-рую Марата заносили на операцию.

– Слышь, – крикнул вдогонку сержант. – Он не там, он уже в той, край-ней палатке, и поторопись: скоро.

Расул прервал сержанта подколом:

– Знаю, знаю, Вась, а чаго это ты, не в первой-то Вась.

Тот только махнул рукой.

Расул быстрым шагом проследовал к указанной сержантом палатке. Встав у входа в палатку, он прислушался. Услышав, что кто-то выходит, сделал шаг в сторону.

Из палатки вышли три офицера в белых халатах с ними был старший лей-тенант Мохов. Он посмотрел на Расула. Расул отдал честь.

– Ты где шляешься?

– Да… – замялся Расул.

– Ну хорошо, раз уж ты здесь, иди по-быстрому повидайся с ним – пять минут не больше, – пожадничал Мохов.

– А если десять? – спросил Расул.

– Отставить шутки. Ахмедов в тяжелом состоянии: у него легкое задето.

– Как легкое? – опешил Расул. – У него же возле плеча через броник?

– Вот так, со смещенным центром, – грустно заметил взводный и доба-вил: – Иди, иди поторопись: он в сознании, пока…

Расул скрылся в палатке.

7

ПРОЩАНИЕ

Марат скорбно с лицом цвета наволочки лежал на кровати, стоящей от середины ряда ближе ко входу. Кроме него в палатке был еще один больной и медсестра. Вена его правой руки была соединена с капельницей.

– Салам, – услышал еле слышное  Расул.

– Салам, салам, братуха. Как ты дышишь? – потрогав его лежащую по-верх одеяла руку, спросил Расул.

– Все хорошо, жить, говорят, буду. – еле слышно шептал Марат.

– Вот того черта за тебя мы свинцанули, нафаршировали – теперь в нем полкило свинца точно есть, а в тебе то всего 9 граммов, – сумбурно объяснил Расул.

Марат еле-еле улыбнулся.

– Ты не говори, ты молчи, не трать силы: они тебе еще пригодятся, – про-шептал Расул.

Еле заметная улыбка Марата говорила, что он согласен. Расул оглянулся на копошившуюся в столе медсестру. Расул, подмигивая Марату и хитро улыбаясь, произнес:

– Девушка, а девушка…

Та на секунду замерла, показывая своим видом, что слушает, но говорить Расул должен очень быстро, потому что ей некогда.

– Девушка, вы сильно к моему брату не приставайте, а то он сейчас не в силах, если что, я за него готов помочь вам с пользой для здоровья и для себя провести время.

– Знаете, здесь таких, как вы, хватает…  помощников, – нисколько не сму-тившись, ответила она и снова склонилась над столом.

– А знаете, вы зря так подумали, что я такой, как все. Я не такой, как все. Я даже готов помочь вам безвозмездно поискать что-то в вашем столе, – предложил Расул.

– Хорошо, хорошо, не стоит, – увидев его решимость, заторопилась мед-сестра, резко присев и что-то записывая в журнал.

– Э-э, да, малчит… – подмигнул Расул, глядя на осунувшееся лицо друга. «Всего два месяца знакомы, а как будто всю жизнь… Редко бывает…» – по-думал Расул, пригнулся к Марату и прошептал:

– А тебе что скажу: тебя же в Моздок на вертолете повезут, а я кое-что собрал: свое барахло, деньги, фотки, кое-какие бумаги – все уместилось в сумочке, и Расул показал Марату небольшую брезентовую сумку, похожую на планшет, только меньших размеров. Я почему хочу с тобой отправить, братуха. – объяснял Расул, – там, на постах, говорят, шкурят, а я, ты же зна-ешь, смолчать не смогу. Если меня дербанить начнут, как бы чего не вышло.              Домой я хочу, поэтому отправлю с тобой, чтобы не дай бог… А если у тебя что, ну, пропадет, так ты не переживай – и ладно, а я через неделю-другую откинусь и к тебе в Моздок, в госпиталь. Ну, а если что у меня не срастется, то там адрес в сумке есть – как вылечишься, заезжай по любому обязательно, иначе я сам тебя найду и тогда, сам знаешь, от меня просто так не отдела-ешься, а будешь штрафной водка пить…

Марат сквозь наркотически-обезболенную дрему слушал Расула и строил, как в детстве, фигуры из стульев ножки которых в перевернутом виде были похожи на пальцы которые некоторое время служили ему незаменимой под-сказкой в арифметике. Стулья были для него и машиной, которой он управ-лял, и домом, и танцующей парой. Он брал их за спинку и по очереди накло-нял, переворачивал, раскачивал, затем поднимал, втискивал их меж собой на диван, чтобы освободить пол для убирающейся мамы, которая, включив маг-нитофон, ползала на корточках по квартире с песней «Мы поедем, мы пом-чимся на оленях утром ранним и нечаянно ворвемся прямо в снежную зарю, эх-гей. Ты узнаешь, что напрасно называют север крайним…»

«Где она брала такие древние записи?» – удивлялся Марат, а мама непо-нятно, что делала  лучше: пела, танцевала или мыла пол. А ему было ясно что мыла она нестарательно: не боялась, что кто-то строгий, посмотрев на ее работу, скажет: «Нет, дочка, так не пойдет: ты плохо моешь, ты халтуришь, а вон там, в углу, ты не мыла и оставила пыль и грязь. Надо перемывать.»

А Марат слышал: «…и отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю-ю-ю-у-у…» Он передвигался по качающимся, расшатанным из-за времени и ссох-шегося клея стульям до которых никак не доходили Касимовские руки, а его скользя по сиденью из-за предусмотрительно завернутых в полиэтилен си-дений все же удерживали. Он прыгал со стула на стул и исследовал, благо-даря им, второй, седеющий пылью, этаж квартиры. Искусство, подвиг, и дос-тижение – залезть на шифоньер, не напоровшись на гвозди, торчавшие сзади вешалками для маминого халата, всевозможных кофточек и брюк отчима; не забыть заглянуть в кладовку, что под потолком; посидеть на высоком подо-коннике, рядом с большим кустом алоэ, по садистки разрезая непригодной для бритья бритвой «НЕВА» мякоть подушечек пальцев Алоэ, вглядываясь, как выступит прозрачная горькая зелень, на вкус совсем непохожая на бере-зовый или  яблочный сок.

Марат снова вяло улыбнулся и спросил:

– А куда ее положить?

– А вот под подушку. Дэвушка, а подушка вместе с ним полетит?

Девушка пояснила:

– Что вы переживаете? Оставьте сумку, а я ее отправлю вместе с ним.

– Успокоила, дорогая, нет слов…А если он уснет? Ай, если б у меня не было невесты, то женился бы на ней. Э-э-э-э, какие шутки? Точно тебе гово-рю – продолжал Расул, всеми силами стараясь развеселить Марата. Девушка смотрела на Расула, и в ее взгляде промелькнул интерес, но…

В палатку заглянул взводный.

– Ну все, хватит. На весь медсанбат тебя слышно, выходи. – заторопил он.

Расул встал.

– Давай, барат, увидимся, спокойного пути, держись крепко. – и вышел из палатки.

«Яблоки цветут в садах, юность гибнет в сапогах…» – прикалывался де-журный сержант, когда Расул с Моховым проходили мимо.

– Машина есть? – спросил у сержанта взводный.

– Откуда, товарищ старший лейтенант? – удивленно переспросил сер-жант.

– Послушай, сержант, ваш капитан Голенко разрешил.

– Я не знаю: он мне ничего не говорил. И зачем вы свой БМП отпустили?

– Так поэтому и отпустил, что он обещал. Ну что, мне теперь идти его искать? Пошли кого-нибудь, сержант.

– У меня, товарищ старший лейтенант, свободных людей нет. Сами пой-мите – боевое дежурство.

Расул же, не встревая, молчал, слушая перепалку старлея и сержанта. Не то что раньше… Туго бы пришлось сержанту… А сейчас он знал только од-но: скоро конец этому долбизму и, как гласит пословица: «Миру – мир, сол-дату – дембель». В ее правильности Расул не сомневался.

8

ВРЕМЯ

В этот же день Марата отправили вертолетом в Моздок. Он плохо пом-нил, как летел, как его везли, как в спешке готовили к операции, и все время  не мог отделаться от ощущения, что его время замедляет свой темп и почти останавливается перед барьером скорости света, а затем убыстряется так, что в глазах темно от того что все небо перетекло в его часть колбы, а самый любимый человек, от чего то становится палачом и настойчивым голосом заставляет играть на пианино… «Никакой связи – сплошная франшиза… Черт, а что это… И раз, и два… Третьим пальцем, третьим… Ты играй по очереди, и ты… Теперь левая рука. Играй красиво. Раз и, два и… Можешь такое говорить… Вот и правильно все». Затем пауза и все снова: «Марат, где у тебя линия, вторая линия? Найди…» Затем взрыв маминого нетерпения:

– Ты что, снова? Ты хочешь меня сегодня вывести, да? Нажимай сюда, смотри. – и она показывала, потом кричала что-то про чудо в перьях, и что он над ней издевается, и упорно снова и снова…

А он по-детски:

– Я не пойму.

– Что ты опять не поймешь? – и уже устало, почти шепотом: – раз и, два и… На какой линии они находятся?

– После.– отвечал он.

– Никакой не после – между второй и третьей. Показывай на пианино. Левой рукой сыграй… Ой, мама, где мое терпение? Господи, за что мне бог дал такого тупого ребенка? Левая рука, левая… – тишина, и вновь он очнул-ся от ее настойчивого голоса: – Раз и, два и, и…

– Мама не знает, что я ранен, а то бы приехала и, может быть, с Касимом. И зачем я о нем вспомнил? – подумал Марат в момент, когда время как ло-пасти вертолета набирало обороты и все в нем закружилось и его вжало в пол. Гравитация, притяжение Касима, как у черной дыры, даже сильнее…

И Марат уже знал, что время есть ничто иное, как выдумка людей, по-добных Касиму – зловредных и никчемных, которым нечем больше похва-статься, как только тем, что они неукоснительно соблюдают распорядок дня. Время – их козырная карта. Когда после тридцати пяти они обнаруживают в себе зияющие пустоты и заросли чертополоха, тогда страшно пугаются от-крытию, собираются с силами, начинают нервничать, причмокивать языч-ком, требуя соблюдения распорядка, требуя дисциплины и порядка, загоняя тех, у кого масса путешествий и дел, в свои, поминутно расписанные, меро-приятия, и фанатично требуя их неукоснительного соблюдения.

С тех пор, как Касим научил Марата часам, жизнь его изменилась и стала невыносима: она оказалась замкнута в искусственную форму, цепь, схему, но больше всего оно было похоже на одежду из которой он вырос и она была ему не только коротка но и уродовала его представляя как такого детинку в коротких штанишках, время как тесная жмущая ноги обувь, думал он не вписываясь не в какие графики и из за него неожиданно лишившись перво-бытной детской легкости и божественной свободы, словно оставив позади все счастье без остатка, словно за игрой в прятки или догонялки неосмотри-тельно выронив его на одном из крутых поворотов детской жизни, а подоб-рал большой дядя Касим которого он как не старался так и не мог даже в угоду маме назвать папой, а тот как теперь вспоминал Марат вероятно хотел потешить свое чистолюбие, но Марат был рад теперь что тогда его действия соответствовали зову природы, подчиняющегося в большей степени сигна-лам маленького организма. Когда Марат узнал часы, он долго не мог понять, почему раньше все было хорошо и замечательно, а сейчас вдруг стало не-правильно и невовремя. Но как он не старался ему все же пришлось распро-щаться с собственным восприятием, по крайней мере, до того времени, пока он не привык и, став взрослым, сам решал, как ему жить и как распоряжаться своим временем.

«Если я сказал, что ужин в семь – значит ужин в семь и не минутой раньше», – кричал Касим на маму за то, что она покормила сына чуть рань-ше.

А то, что внутренние часы тикают не по его циферблату и что в семь – самый разгар дворового футбола или хоккея, Касиму было судя по всему, все равно.

Гонка началась и посмотреть назад и вперед стало невозможно просто физически. Опоздал на лекцию – пустяк, а для кого то стресс, перегрузки на-растают, поспешил на важную встречу – перегорел до старта, голос задрожал – скомкал выступление, из-за волнения кровь пошла носом и, как следствие, давление. Сердечники в сторону, переходим сверхзвуковой барьер… ку-даааааа… Скорость важна, полет, спешка, гоним лошадей… И потом вжик, старость – Чварк, чвах и нет жизни и нет человека и это еще в лучшем слу-чае, а то и помучится приходится… Или время тянется как резина и липнет жвачкой к штанам… А что собственно я к нему привязался, мама говорила что я родился в пять утра, на рассвете… а то и привязался что для меня важ-нее не то что в пять утра, а то что на рассвете… и представлял укор Касима, что он тут развел демагогию за прошлогодний снег… И лучше ли тягомотина ожидания, чем с интересом пролетевшее в один миг, время? А собственно одинаково, и совершенно параллельно… Стрелки крутятся медленно-быстро… завораживают… раздражают, да пусть хоть в обратную сторону у меня то свои небесные часы…  Тоже постоянно, когда хочешь быстрее – под-гоняешь, а они медлят, а как хочешь тормозить – стремительно летят, а мои всегда под меня идут единственно если у них заводка кончится то кончится и у меня по определению тоже… Рано или поздно, все надоедает, порох конча-ется и, как назло, ровно в 11 часов, 11 минут, 11 февраля.

И понимаешь, что боишься цифр: цифры подстерегают, вылавливают твое внимание как дети в большой семье. И вот, вьюжный конец долгой зи-мы, авитаминоз, и рука не поднимается шарахнуть по часовой стрелке, по-крутить против часовой стрелки. Жалко и бессмысленно… Мы же почти родственники, прожили всю жизнь бок о бок так неужели… Взять и растоп-тать отдельно взятые часы, нет уж, а ваши, нет уж я знаю все о своих часах и они знают меня насквозь потому что, ах это слишком долгая история, а пус-тые слова типа я знаю, что ничего не изменилось и не изменится даже если по ним проедет асфальтоукладчик или не дай Бог прогремит взрыв и их ото-рвет вместе с чьей то не в чем не виноватой рукой и они встанут или как и миллионы других будут тикать и тогда, все дальше и дальше уводя нас в но-вую эру Водолея. А то что все уже расчерчено и разлиновано, а Марат, еще не начав как следует жить, уже почувствовал смертельную усталость от сис-тем, графиков и расписаний. Все это в прошлом.

 И ему уже давным давно хотелось чего-то бессистемного, он уже не помнил когда точно, а это как ему казалось теперь ему и не нужно, тем более что столько много людей постаралось и его уже почти вытравили как элек-тронную плату, оставив в нем только те дорожки, по которым должен бежать ток судьбы (на его счастье или нет он пока не знал, что измеренный еще до рождения и генерируемый кем-то всесильным). В то же время он только прислушивался к себе и догадывался, что далеко не все в нем вытравили и скорее только применительно к видимой части его айсберга касающееся в основном внешней видимой части  жизни. И где-то дно, что прячется в нас за глубинами, ему было собственно все равно, если только из интереса, хотя он точно знал что оно изобилует образно говоря страшными, огромными, ги-гантскими кальмарами, нападающими в ночи на рыбацкие лодки.

Кляксообразному нет места в мире четко вычерченных, осознанных поступков и идей; бред сивой кобылы оппонировал он себе же школьнику… нет места незаторможенным речевым участкам и неотключенными двига-тельными центрами. Все это лишнее в новом глобальном порядке… Воз-можно возможно, но не обязательно, онанизм тоже запрещали запрещали чуть ли не как преступление перед собой и перед обществом, а теперь пожа-луйста мастурбируйте, ради здоровья…

Марат встает на стулья и спрыгивает с них мягко как соседская кошка Сильва с подоконника на пол, и дальше бредет по темным ночным комнатам, подходит к радио, крутит ручку. Тишина. Два часа ночи. Только уличные фонари высвечивают в окне прелую после дождя улицу, и старуха -луна держит его своим страховочным тросом, не давая упасть и даря надежду, что Касим ненадолго и скоро вернется отец, рано или поздно все же он найдется. Отец, судя по обрывкам Касимовских пьяных речей, где то там – не плохой, а, скорее, хороший и не слабый, судя по Касимовскому уважительному тону а только подверженный чужому влиянию. Но все равно, за ним целый мир, армия других людей – умных, добрых и справедливых.

Но сейчас перед Маратом только дымчатый круг Луны и он рывками раз-говаривает на ее языке, извлекая из себя бессвязное бормотание тоски по ма-теринской нежности, он отсеченный раньше срока от нее ее же молодой и красивой рукой, и из за этого и не только, а скорее не столько он без мета-морфозы превращающийся в подростка и часто перед сном думающий, по-чему меня никто не любит, я же хочу этого больше всего на свете…

И ночная ходьба по квартире разбудит кого угодно, но только не пьяного Касима. А мама крепко цепляет и тащит Марата из окна, приговаривая:

– Ух, ух, ох, ох, свят, свят, свят.

Стоит в ночнушке. Марат спит, а у нее сон как рукой сняло.

– Чуть не убился. – рассказывает она утром.

– «Чуть» не считается. – цинично замечает Касим.

– Ага, с третьего этажа… Теперь окно закрою.

– Да ты что, мам, выдумала: лето, жарко. Не может быть. Я совсем ниче-го не помню.

– Ух, лунатик ты, парень. – подначивает Касим.

– Мам, не закрывай окно, а.

– А мне что, прикажешь всю ночь с тобой дежурить?

И Марат старался вспомнить хоть что-то, свои ощущения, но ничего не было: он ничего не помнил, лишь один миг, когда в окне его подхватила ма-ма и он был счастлив, что она хоть на миг оторвалась от Касима. Бабушка -Луна, мамино тепло и больше ничего… ничего.

Очнулся Марат в реанимационном отделении. Через пять дней состояние улучшилось, и его перевели в общую палату. Врач сообщил, что предстоит еще одна операция в московском госпитале. Марат принял сообщение спо-койно, представляя, как на ране нарастает живая сладкая как медицинская материя, как связывается и сплетается в сложнейшие узоры кожного ковра, сшитого живой нитью и невидимой рукой грея изнутри даже в самую тем-ную ночь Марат представлял, что Солнце не ушло за гаризонт, а как яичный желток перетекло в его внутреннее небо согревая его по ночам, а  днем она светит на моем внутреннем ночном небе, ух и хорошо. А тем временем строительные клетки роились как пчелы выстраивая улей по краям его раны: по образу и подобию когда-то неспешно созданного безвестным конструкто-ром.

Марат  спал, стараясь вместе с собой усыпить и боль изредко напоми-навшую о себе. В короткие промежутки бодрствования он замечал давно не-ремонтированные палаты, оголившиеся зубцами посеревшего кирпича, и ки-слородные шланги капельниц на морском дне, через которые он дышит и… Рядом, на краю тумбочки, лежат странные китайские фосфорицырованные электронные часы, безучастные к его отливам и приливам. Они лежат за-стывшие на 13 часах, 13 минутах, 13 апреля – час, когда рука оперирующего его хирурга на секунду дрогнула и он чуть не совершил непоправимое, но молодой ассистент обратил внимание врача, на что тот мрачновато ответил:

– Вижу, вижу… не мандите…  Я за все в ответе, а выше только бог…

8

Через неделю на построении батальона Расулу объявили приказ Минист-ра обороны, подтвержденный приказом командира части о том, что он уво-лен в запас.

Глаза Расула в тот миг вспыхнули радостным огнем он мысленно прыг-нул в небо и там парил секунд десять, а затем уже другим человеком при-землился в строй. Он в тысяче первый раз вспомнил свою Индиру, Марата, родителей, родственников. Что это я, где это я, я еще здесь, я еще в строю… – наигранно удивлялся он. Отовсюду, нарушая строй, тянулись обветренно-мозолистые руки сослуживцев. Каждый непременно хотел потрогать сво-бодного человека, но Расул знал, что настоящая свобода начнется только за пределами боевых действий, а значит – за пределами Чечни.

– А что, Расул, сразу на хату или еще погуляешь? – спрашивали ребята.

– А как получится. Дома тоже по кайфу – лето, море. Отдохну, расслаб-люсь, а дальше видно будет. – объяснял Расул, а сам был как в лихорадке, словно стоял сырой, голый на осеннем моросящем ветру, до конца не веря, что весна и дембель неминуемы как и смерть. И он превозмог все это. Он – свободный человек и может хоть завтра рвануть домой.

9

ДЕМБЕЛЬ

В этот день, девятнадцатого апреля, Расул встал по привычке, около шес-ти  утра, хотя от него уже никто не мог ничего потребовать. У Расула не бы-ло проблем с подъемом, как у Марата или у других бойцов. С раннего детст-ва отец два раза в неделю подымал его ни свет ни заря пасти коров и бараш-ков в стаде… Расул надеялся, что сегодня наконец будет машина, и дембелей увезут в Моздок. Терпение было на исходе.

– Сколько я еще здесь буду сидеть, товарищ командир? – возмущался Ра-сул, завидев комбата.

Кулибаба только загадочно улыбался, не зная, что ответить. Командир казался безобидным флегматичным субъектом, тщательно скрывая в себе мастера спорта по борьбе.

– Как в атаку, так Ахмедов и Магомедов, а как машину – дембеля на большую землю отвезти, так не ваше дело. – кричал вдогонку командиру Ра-сул. – Все, надоело, поеду сам… – не выдержал он и громко пояснил моло-дым – пойду с Султаном договорюсь, может, подкинет до Моздока…

Сказанное во всеуслышание никак не повлияло на командира.

Комбат уже несколько дней не обращал на Расула никакого внимания, не считая его более членом своего подразделения. Расул и раньше не особо подчинялся, а теперь командир хотел, чтобы Расул быстрее уехал, исчез, ис-парился, и не тревожил тех, кто остался, пробуждая в них вредные для служ-бы мысли о доме, о свободе передвижения, о свободной гражданской жиз-ни…

«Для всех лучше, когда демобилизованные в тот же день уезжают, а не спаивают и не подкуривают оставшихся…» – считал комбат.

«Надоело, не хочу больше здесь быть, а хочу. Сила, плюс сила, плюс… нирвану Ивановну хочу…» – рассуждал Расул, не зная, что предпринять, и ходил который день, как цирковая лошадь по кругу, вокруг клумбы, поста-вив себе цель как можно сильнее намозолить глаза командиру. «Да, я хочу быть слабым, например с Индиркой, ну и что? – сам с собой спорил Расул, отвечая на приветствия сослуживцев. – Не хочу, надоело корчить из себя ту-поватого супермена, боюсь еще немного и уже необратимо понравиться и привыкнешь. И хоть не надолго, но никого не заставлять, никому ничего не объяснять обосновывая свои аргументы и отвечая на их претензии болезнен-ным «лоу-киком» по тормозу коммунизма, или маваши, маваши-гири, чтобы быстрее доходило.

И никто не обижался. А он не перебарщивал. «Боевые товарищи, пусть и молодые, зеленые, а перебарщивать нельзя, пули в спину  не боялся, как не-которые»– вспоминал Расул. «Как там Марат? Все сегодня поеду»– твердо решил он и посмотрел в сторону, где недалеко от части жил Султан. «А, жу-лык перэодэтый…» – шутил на него Расул.

– Что, никак? – кричали из курилки, из столовой, – везде, где Расул про-ходил, а он в ответ пожимал плечами.

– А Нирвану Ивановну хочу… – кричал он, увидев комбата. Тот делал вид, что не замечает.

«И действительно, на меня не похоже, что-то я задержался?» – спрашивал себя Расул. И при виде идущего ему на встречу солдата, Расул вскрикнул:

– О, Вася, Вася, как ты мне нужен; Вася, Вася, съел медведя…

Раскрывая объятия, Вася приветствовал Расула.

– Не Вася, а Федя… – заметил Вася.

– Да? А пусть Федя, главное съел же…

– Что собрался?

– А, хватит дорогой, домой хочу, сколько можно долг Родине отдавать…

– Расул, а ты Султану бы за меня замолвил, чтоб он меня по-свойски при-нимал, может что-то, как-то, где-то, травы там, или запчасти какие, ну сам знаешь, что где открутить, сдать, – добра бесхозного валяется – будь здо-ров…

– Нормально, нормально, вот я и говорю, пошли со мной прямо сейчас, возможно я сегодня уеду… – пояснил Расул.

– К Султану? – Вася на секунду растерялся.

– Ну, а я что говорю… – повторил Расул.

Василий оглянулся, словно его кто-то ждал, и махнул рукой, и через ми-нуту они уже шли по дороге. Солнце светило в лицо, заставляя щурится. Служба научила их вперед не загадывать, а Расул и не хотел раньше времени думать, как там его встретят отец, мать, братья, сестры, ну, а самое главное – она.

Душистая весна тирэ Индира пропитывала все его существо и была под-текстом его поступков, даже когда он не вспоминал о ней, девушка все рав-но, интуитивно, влияла на него.

– А не боишься один поехать? – спросил Вася.

– А что ж мне бояться, Васек, мы ж грязь месили, ребят раздолбанных с поля боя выносили, стрелянные, как там, «БОГ не выдаст – свинья не съест», круто э.

Василий заулыбался.

– Крутой ты однако, Расул.– подливая елея, заметил Вася.

– А, круче нэ бывает… – ускорив шаг, ответил Расул и шел вперед, по привычке не замечая холмы, переходящие в горы, а далее в скалистые уще-лья, где и засел злой старец горы, несущий смерть в плодородную долину, несущий ужас с помощью своих молодых и сильных посланников, отчаянно-непримиримых ассасинов воинов-убийц.

Их убийства затмевались еще более страшными убийствами, земля же укрывала, забирая всех: и убийц, и их жертв, безвестные могилы накрывал снег, таял, растекались реки, вырастала новая зеленая трава и яркие цветы, кто-то собирал их и клал на неизвестную могилу, цветы высыхали, и все по-вторялось вновь.

Всходило и заходило солнце, женщины рожали, и вскармливали детей, они росли и видели, как льется и быстро густеет в бездействии кровь, и они еще не знали, что есть большой, огромный мир, мегаполисы, точки опоры глобалистов, города, в которых уживается уйма разного народа, пропитанно-го любовью и ненавистью, с искореженным сознанием, обложенным кучей справок и право устанавливающих документов, людей, спящих во время бодрствования, задумчиво с тоской глядящих на улетающие самолеты и уп-лывающие корабли, на грязно-серую, пыльную рябь реки. Людей, в ужасе трущих глаза бензилбензольными пальцами, попавших в долгий затяжной подъем средь прошлогодней травы, свалявшейся грязной шерстью собаки, гипноз и все это произошло стоило только забыть, лишь на время слова БО-ГА… И растерянно взвизгивая, бегают вокруг озера, вместо того чтобы пе-реплыть, и боятся свалиться с дерева прямо на клыки секачу, поедающему желуди осенней порой, – все это есть там, где нет подрастающих ассасинов, но они есть здесь, в сладких,тягучих и горячих как кровь, аравийских ветрах, разбавленных влажностью доплывающих сюда атлантических циклонов и северных шквалов.

«Иван пришел…» – говорят старцы, про северный ветер, ежась от холода и прячась в плечах бурок. И с ними только еще непримеримее и непримири-мее, упоенные ритуалами дервиши, быть может сами того не ведая разжег-шие пламя и болезненную жажду ритуальной крови…Что Расулу глядя на все это иногда хочется крикнуть – Да дайте же им в конце то концов денег чтобы они насытились и перестали в нас стрелять. – Но ни о чем таком ни Расул, ни Вася сейчас не думали и особо сильно ничего не боялись, все их пики были словно срублены, невидимым дровосеком сидящим внутри и ка-ждый из них кто- то сильнее кто то острее переживая волнение, в один из дней все же продолжая испытывать страх, просто притупились и перестали бояться заранее… а многие перестали бояться и после, считая это бессмыс-ленным и неблагодарным делом…

Минут через двадцать, они подошли к дому Султана. Расул зашел без стука внутрь двора.

– Асалам Алейкум – поприветствовал он парня лет десяти.

Тот растерялся.

– Где пахан? – спросил Расул.

Вася, вытянув гусиную шею, осторожно заглянул во двор, вслед за Расу-лом.

– Как? – спросил мальчик.

– Ну отец, дада твой где?

– А, дада, таама… – мальчик показал на дверь каменного одноэтажного дома и добавил. – Намаз делает…

Через несколько минут появился Султан.

– Вах, – удивленно произнес он, – ты еще не уехал?

– Не пускают же…

– Да-а, дела… Без тебя, говорят, Расул, пушка плоха стрэляют, машин совсэм нэ эдэт, калос не крутыт… А машин точно не едет… – поддержал Султан.

– Слушай, брат Султан, э-э, машин хочу… – продолжал с серьезным ви-дом Расул.

– А Ларису Ивановну? – улыбался Султан.

– И ее тоже, всех хочу, киплю барат… – разошелся Расул.

– Давай чай поставь, – скомандовал Султан сыну.

– Нет, нет! – запротестовал Расул, – какой чай-май, мы не для этого при-шли, Султан, у тебя как машина, на ходу? – Расул сделал паузу. – До Моздо-ка бы…

Султан задумался:

– До Моздока, говоришь? Не знаю, не знаю, путь сам понимаешь, неспо-койный, и никаких денег не захочешь, такую прогулку сделать…

Расул молчал, понимая что настаивать он не может, дело добровольное… И осознав, что Султан отказал, Расул, чтобы сгладить ситуацию и показать, что он не в обиде, похлопал по плечу Васю.

– Вот, Султан, моя смена, если что, с ним вопросы можно по решать, он остается, а я ухожу, ну не сегодня так завтра, не завтра так после завтра, АЛЛАХУ виднее, а кто его знает, вот так поспешишь и людей насмешишь, а то что не стал выдумывать что-то, а так просто отказал, для меня лучше че-стный ответ, это признак взаимного уважения, правильно я говорю, Вась?

– Все точно… – поддержал Василий.

Тем временем, сын принес на подносе, чай.

– Нет, извини, Султан, мы пойдем, может еще кого поймаю, пока еще не поздно…

Но Султан не отпустил, усадив взглядом. Расул, а уж тем более молча-щий Василий, решили не обижать хозяина и принялись чаевничать.

– Сидите, сидите, вот чайканем, а после я что-то придумаю…

И Султан разлил им по второму разу заварку и кипяток… А если б на-оборот, то заварка бы, словно кровь брызнула в воду, и в общем-то ничего особенного, только в ожидании о чем только ни подумаешь… «Домой, до-мой, домой…» – настаивал внутренний голос Расула.

– Есть тут один на улице, он часто едет, денег не знаю сколько берет… – начал Султан и спросил: – А ты в гражданке или в парадке едешь?

– В парадке не хочется, знаешь, гусей дразнить… и добавил: – А ты во-прос, однако, правильный задаешь, на него ответ умный тоже нужен…

– А ты что думаешь, я такой простой чабан, нет, друг, институт за плеча-ми имеется, – в таком же духе отвечал Султан.

Вася, слушая разговор, немного растерялся, и как друг менингита, потус-торонне улыбаясь, усиленно поглощал карамель…

– Иса. – крикнул Султан.

На пороге показался Иса, Султан что-то быстро спросил у него на своем.

– Скажи, я просил, – добавил он на русском. – Сейчас он узнает, – пояс-нил Султан, когда его сын Иса вышел за ворота. – Ну что, Вася, будут дэнги заходи, не стесняйся, – шутил Султан.

– Как скажешь… – отвечал Вася, стараясь подражать Расулу и придать, не свойственную своему голосу, твердость и хрипловатость…

Пришел Иса, что-то сказал отцу. В Расуле затеплилась надежда. Султан, выждав паузу, произнес:

– Собирайся в дорогу парень, через час поедешь, Иса договорился…

Расул чуть не подпрыгнул от радости, крича в душе как мальчишка «Ура!». С трудом сдержав нахлынувшую радость, потрепал Ису по холке. Лицо его посветлело.

– Ай спасибо, Султан, век не забуду… – обещал Расул.

– Да ладно петь, парень, сейчас выйдешь за порог и забудешь, кто такой Султан был, а уж домой приедешь и вовсе… – немного грустно шутил Сул-тан, провожая их на выход.

– Не, брат, ты не на того нарвался, вот баракатом клянусь…

– Ай не клянись брат, он тебе еще пригодится… – заметил Султан. На вы-ходе их ждал средних лет, худой, смуглолицый, усатый чечен, внешне яв-ляющийся полной противоположностью Султану. Это был водитель Салман, и хотя по его внешнему виду казалось, что он вообще никуда дальше своего порога не выезжал, на самом деле он чаще других выезжал за пределы Чеч-ни.

«Вылитые боевики… не, пожалуй без Расула я сюда не ходок…» – поду-мал Вася про Султана и его соседа. Договорились встретиться через сорок минут на развилке не далеко от части. На том и расстались.

Через полчаса, перед самым отъездом, стоя у коррозирующего 41 Моск-вича, Расул чуть напыщенно прощался с Василием.

– Ну что, Васек, смотри в оба, и помни, кто думает о последствиях, нико-гда не станет героем…

– О, хорошо придумал, но мне-то наоборот, побольше башкой кумекать надо, а то беда…

– Не я, Имам Шамиль так сказал.

– Имам… ясно, еще один твой друг – повторил Василий.

Расул только улыбнулся и выглядел бодрым, но сквозь браваду просле-живалась почти зеркальная хорошо начищенная гладь печали. Салман пото-ропил. Они еще раз обнялись.

– Марату пламенный, салам, – кричал Вася в открытое окно отъезжающе-го «Москвича». И Расул, уже был не рядовой Магомедов, а его величество гражданский человек, гордо смотрящий из иллюминатора межпланетного корабля, и стремительно превращающийся в точку на горизонте, и удаляю-щийся со скоростью восемь километров в секунду, средь цветущих орешни-ков, абрикосов и акаций в межгалактических садах, ракит, делая сквозной, еще не воспетый современниками, прорыв в пусть и прошлое но во всех от-ношениях, красное, спелое небо прошлого и настоящего и будущего – смело представлял Расул.

Расул смотрел на необработанные поля. Какая плодородная, тысячи лет обрабатываемая земля лежит в запустении, а все из-за, того что таит в себе нечто, поразившее людей новым вирусом, новой так называемой не имею-щей иммунитета пандемией, обрушившим на них всю тяжесть заболевания, – нефтяное сумасшествие, в буйной форме, отличающееся приступами кро-вожадности. Ехали молча. Каждый думал о своем. Расул ехал с легким вол-нением.

Первый блокпост миновали спокойно, на втором обошлось проверкой документов. На третьем, одиноко стоявшем на безлюдной трассе, начали шмонать водителя, а Расула позвали внутрь блокпоста. Сидевший на столе, здоровенный омоновец обратился к Расулу:

– Слышь, Ара… Ара, чо ты, дембельнулся? Денюжку-то заработал? Да-вай, знаешь, вот так прямо, ты, я думаю, наслышан, парень неглупый, у нас проезд 100 баксов стоит, не много, но и не мало, плати и вперед, спокойно езжай с чистой совестью…

Расула покоробило от такого обращения.

– Слушайте, я не Ара, меня Расул зовут, а во-вторых, денег у меня нет… – отвечал Расул, а сам думал: «Эта жирняга еще о совести что-то трет, хо-тя…»

– Да ладно, Расул, не в обиду, – с ориентировался толстомордый. – Мы же здесь тоже не за спасибо сидим, мы жизнью среди врагов рискуем. Нас дома семьи ждут, а им кушать хочется, так что отстегни сотню и езжай…

Расул не знал, как им объяснить.

– Послушайте, я скажу, если у меня что и было, так я давно уже отправил с оказией, на вас не рассчитывал…

– А зря, ух ты зря так, грамотный шибко парень, с оказией он отправил, а мы тут по-твоему все с двумя классами коридоров, книжки не читаем, а ваши тылы тут прикрываем, когда вы там оружие чехам пихаете, из которо-го они потом по нам херачат из ближайшей лесополосы, так да, так Ара, это нормально по-твоему? – толстомордый окинул Расула ненавидящим взгля-дом. – Ладно, Расул, последний раз тебе предлагаю, отдай то, что должен и езжай с богом, а иначе задержим машину для досмотра и обязательно, я уж тебе обещаю, что нибудь да найдем, лет так на семь, а может и еще чего хуже, а как ты считаешь, смерть хуже тюрьмы, или, по мне-то вот смерть лучше тюрьмы…– и глаза толстомордого сверкнули недобрым блеском ду-шегуба. Расул нутром чувствовал, что ситуация принимает дурной оборот.

– Парни, ну вот у меня есть пятьсот рублей, и разбежимся… – из послед-них сил стараясь поладить, предложил Расул.

– Нет, ты что-то не понял, я что тебе сказал? – повторил толстомордый.

«Вот…» – подумал Расул.

– Слушай, командир. – обратился он к толстомордому.

– А кто тебе сказал, что я командир, мы здесь все равны… – ехидно заме-тил он.

– Послушай, я уволился в запас, документы все в порядке, никто не мо-жет меня здесь задерживать, приказ министра обороны… – чеканил Расул, стараясь сдерживаться, но все же местами переходя на повышенный тон.

– А ты не горячись, ара, мы не подчиняемся министру обороны, и ты еще не дома. – злобно заметил толстомордый.

– Еще раз повторяю, я не ара, и дом мой намного ближе отсюда, чем твой. – твердо заметил Расул.

– И что, что ты не ара, а кто? Абрек, или хачик, а может азик, а что будет, если я хочу тебя так называть, что ты сделаешь, ара?

Расул смолчал.

– Вот видишь, молчишь, жадный ты ара, и поэтому я хочу сделать лич-ный досмотр, а вдруг что неположенное везешь. Раздевайся, – приказал тол-стомордый.

Расул криво улыбнулся:

– Ты что, шутишь? Заболел? А точно, ты дури обкурился…

– Нет, я не шучу, а если сам не сможешь, то мы тебе поможем, а то зна-ешь, у нас тут бывает и шальные пули пролетают, а водителя мы можем от-пустить, он с удовольствием уедет, тем более свое он отдал…

– Да я же тебе говорю, что пустой еду, все уже отправил раньше…

– Так мог бы на дорожку и отложить пару сотен зелененьких, отложить на черный день, а, ара, может все же и отложил, или ты так хитер, ара, дума-ешь мы тут лохи залетные, за просто так под пулями ходим из-за любви к…

– Ле-е – начал нервничать Расул.

– Спокойно, спокойно, джигит. – начал подвизгивать толстомордый, и неожиданно взрываясь в апоплексическом припадке, загудел, как перегрев-шийся электромотор, заорал, потно запыхтел, словно набирая жару, и затем сильно, исподтишка ударил Расула прикладом по голове и пнул в пах, и ста-раясь шокировать, заорал, что есть силы.

10

ЛУНАТИК

За лечением и подготовкой к отъезду в Москву Марат на какие-то корот-кие промежутки времени забывал о Расуле и о его вещах. Мысли о пред-стоящей операции незаметно делали свое дело, и Марат скрытно нервничал, расплачиваясь мокрящейся меж пальцев экземой. На досуге он все же решил краешком глаза заглянуть в Расуловскую сумочку. Там он увидел записную книжку со стихами типа «Яблоки цветут в садах, юность гибнет в сапогах», солдатской азбукой (повестка – жизнь дала трещину, отбой – я люблю тебя жизнь, зарядка – казнь на рассвете, каптерка – остров сокровищ, офицеры – слуги дьявола, госпиталь – у Христа за пазухой, обед – пир хищников) и ри-сунками (пиратский череп с пробивающей его насквозь молнией), а также деньги (русские и американские) и несколько аккуратно сложенных в тру-бочку, выцветших листов манускрипта, исписанных арабской вязью. Еще там лежало открывающееся серебряное сердечко. Внутри фотография де-вушки.

«Так вот ты какая, Индира» – Марат пригляделся, но фотография была так мала и представлялась вырезанной из общей. Марат понял, что не смо-жет реально оценить красоту и притягательность Расуловской невесты.

Совершая прогулки до умывальника и обратно, он с каждым днем увели-чивал пройденную дистанцию, желая скорее окрепнуть. От редких наклонов жилы на его шее вздувались, а сам он, вместо того, чтобы краснеть лицом, становился как полотно. В такие моменты он почему-то  вспоминал слова Расула. «С левой ноги обувь не одевай и левой рукой не кушай – только все с правой, а то дороги не будет, а пища не в пользу пойдет: против всевышне-го». – «А зачем, а если я левша?» – спрашивал Марат. – «Если левша, пере-учивайся»– категорично заявлял Расул. – «Но почему, почему, объясни тол-ком?» – «По кочану, ай, баран. Потому что подмываемся левой…» – качал он головой. – «Но не ногой же ? А я думал, это связано с падшим ангелом, сидящим за левым плечом». – «Ну, скажешь?» – удивлялся Расул. На что Марат мысленно отвечал: «Отдыхай уже, фанатик…» И, вспомнив о Расуле, ему стало не по себе от того, что тот что то не появляется, как обещал. «За-гулял? На него не похоже. Не похоже!?»

Листая записную книжку, Марат не решался прочесть записи, боясь об-наружить незнакомого ему Расула, возможно меланхоличного или пылкого и безнадежно влюбленного, ибо, как он догадывался, стихи и короткие записи были посвящены Индире, той самой что спрятана внутри серебряного серд-ца. « Сердечко, это уже, так не похоже на Расула, хотя о вкусах не спорят, – думал Марат. – Она красива, но к ней я не подошел бы. Такие, наверняка, любят ярких, расфуфыренных, с кучей обещаний и иллюзий вместо реально-го или таких голышей с толстым кошельком и повадками пещерного медве-дя. И это наверное правильно если следовать эволюционной теории: самец должен быть ярким и крупным. Инстинкт…даже если бройлер…» «А был Ра-сул бройлером ? Ответ однозначный конечно нет. Если только в бою под Курчалоем, что-то проблеснуло. Но там другое – смертельно опасное и на-стоящее, после которого уже ничего нет» – вспоминал Марат.

В Моздоке Марат общался с соседом по кровати и коллегой по несчастью москвичом по имени Виталий. Все его звали Виталиком из-за какой то Д Ар-таньяновской веселости и простоты в общении. У него было сравнительно с Маратом легкое осколочное ранение в спину. Здороваясь с ним, Марат каж-дый раз вспоминал Касима с его влажными ладонями, только у Касима они были еще и цепкие, а у Виталика мягкие, почти рыхлые. Виталий не ком-плексовал по поводу потеющих ладоней, а, наоборот, демонстративно при-калывался и готовясь протянуть руку для приветствия, предварительно вы-тирал ладонь об халат. В качестве аттракциона он прижимал ладонь к кра-шенной светло серой поверхности стены или подоконника, или покрытого лаком стола и затем резко убирал, и Марат видел медленно исчезающий влажный след пятерни.

– Круговорот воды в природе. – иронизировал Виталик над собой.

«Круговорот души в природе» – относясь с недоверием к рассудку, думал Марат.

Виталик интригуя произнес:

– Это еще что. Вот у меня знакомый, другом бы я его не назвал, ну так, выпивали вместе… – сразу открестился  Виталик. – Так вот, у него вообще ноги безбожно потели, и ладно потели, так они у него еще и воняли за вер-сту, словно он в темном дворе на дерьмо наступил. Он на этой почве, в рас-стройствах, постоянно задувал, так как очередная его девочка, учуяв эту бе-ду, спешила вырваться и без оглядки бежать прочь из его крепких объятий, не принимая никаких объяснений ибо их можно было слушать только в про-тивогазе. Так он, будучи уже 17-летним, оставался безнадежным девствен-ником.

«А что 17 лет?.. – подумал Марат. – В 17 я тоже только раз пробовал…

– Так в пору и отчаяться – продолжал Виталик. – Но не тут то было! То ли у него в крови текла упорная кровь степняков, то ли еще что, но он всяче-ски сопротивлялся и боролся со своими потеющими ногами. Хождение к врачам ничего не дало. Кроме того, он был чрезвычайно застенчив с девуш-ками и не мог убедить их, что вонючие ноги – не самое страшное в жизни и тем более в мужчине, и что подаренная любимым лобковая вошь гораздо страшнее потому что кровит и чешется. Из за этого он раз за разом напивал-ся в хламину и устраивал бывшим пассиям кузькину мать, вероятно, надеясь тем самым, что под его давлением на какое-то время они потеряют осязание как при гриппе. Так вот он хотел заставить их перестать осязать его несча-стье, представляя что если б была у него возможность отомстить он бы всех их связал голыми и заставлял бы по очереди нюхать свои носки, при этом дико хохоча, вот зуб даю он сам мне по пьянее признавался. – изощряясь, глумился в своем описании Виталик, видя, как сверкают и загибаются в улыбке, готовые прыснуть смехом, напомаженные губки медсестры Маши.

– Так вот, мой бедный друг нашел таки радикальное средство и на-чал засыпать в носки тальк: так ему посоветовал врач или еще кто-то. Не знаю, врать не буду– оправдывался Виталик, намекая, что все остальное – чистейшая правда. – Количество талька, засыпаемого в носки перед очеред-ным свиданием, увеличивалось в разы, так как количество пота зловредным образом увеличивалось прямо пропорционально количеству талька и начи-нало просачиваться в нежные ноздри Ньюорлеанских дев. Я уж не говорю, что бедняга перепробовал все возможные одеколоны, включая культовый тройной, но как только он приходил к очередной возлюбленной и снимал обувь, то обнаруживал, что зловредный тальк сбился в кучку, и его движения по его стряхиванию и разравниванию в итоге ни к чему не приводят, потому что не успевал он пройти по комнате и, мирно усевшись в углу, на диванчи-ке, облегченно вздохнуть, как его звали на кухню пить чай, и бывало, что вот так его погоняют туда сюда, и он уже не успевает расправить свои мешочки вернее сказать носочки с тальком, а если еще пивка, с которого он усиленно потел, а в последнее время и мигом соловел, словно с пол-литры водки, то все понятно.

В такие моменты, пьяный и счастливый, он забывался и чпокал по комнате, пошлепывая набалдашниками на глазах у изумленной девушки и ее родственников: бух, бух, а потом побыстрее, бух, бух, бух, и после очеред-ного глотка ячменного напитка он уже не стремился побыстрее прошмыг-нуть не замеченным, а шел медленно, вальяжно, в повалочку, а глазки де-вушки, сбившиеся наискось, медленно расширялись и становились похожи на глаза глубоководной рыбки которую резко извлекли на свет Божий. Пред-ставляете картину: Ее губки дергаются в спазме, в желании смеяться сквозь слезы, жалость сменяется омерзением, тут все в кучу и слезы и смех и про-стите расстройство кишечника на подходе, а у него дрожь от желания абсо-лютно везде уже, у него почти уже приступ начинается, он уже ладони от онанизма в кровь стер, они уже дымятся как у гимнаста крутящего солнце на перекладине. И к тому он уже взрослый мальчик, пора бы уже, помучился уже, да поиздержался, глотнул одиночества аж до дрожи, а сколько по пья-нее геев отверг, не желая замутить свой ясный и чистый образ, даже дрался с прилипалами и был занесен ими в черный список, бывало по пьянее он кри-чал – Отстаньте суки я мужик, а не петух Гамбургский… – и ему уже галлю-цинации шли полным ходом, от того ну вот так сильно и страстно он заинте-ресован в ее  теле и вот она, как ему кажется, вот уже рядом, такая теплая, нежная и красивая и он будет обладать ею, он хрипит и пускает слюни… – вытаращив глаза, изображал Виталик. – Гусары, типа, не люди…

 От пива и возбуждения его ноги все больше потели, и вот уже тальк не справлялся, и легкий флер сгнивших от сырости китайских тапочек доле-тел до ее чутких ноздрей, а родители уже незаметно открывают форточки, ну там сквозняк и все такое, пусть мол проветрится и руки мамаши тянуться к стоящему в туалете, на полочке, освежителю воздуха. – При этом Виталик начал дергать своими немаленькими янычарскими ноздрями, выпячивая смугловатые горошины глаз. – И вот, бедная девушка становиться перед вы-бором исход которого очевиден : стать любовницей человека, да что там та-ить почти что монстра из Нотр- Дама, только что без горба, но и это дело по-правимое, в этом случае была бы хоть какая то историческая аналогия, и можно было бы хоть как то оправдаться, но с жутко воняющими ногами ис-тория еще не знала, (но ради чего?) естественный вопрос, или или. Или все же послать все к ядреной фене поставить на себя крест, и нести его, но она решает, все правильно, ну нет уж дорогой хороший, лучше уж поискать кого посвежее.

Медсестра Маша кхыкала, держась за живот. Марат же не мог смеяться, из за боли в ране и к тому же ему стало жалко того парня. Он представил, какого масштаба трагедия постигла этого человека. – Сопьется, как пить дать сопьется. – думал Марат.  На следующий день Виталик услышал по телеви-зору про демобилизовавшегося солдата, который на блокпосту ранил омо-новца и, завладев оружием, скрылся, и затем, как ни в чем не бывало, пере-сказал Марату, которыйсразу  потемнел грозовой тучей догадки.

– Извини, наверное зря я рассказал? – оправдывался Виталик.

– Все нормально, все хорошо… – твердил Марат смущенно, словно его близкого уличили в чем-то предосудительном и сообщили  по секрету, чтобы он на него повлиял. – Имя не говорили? Не Расул случайно? – спросил он.

– Нет – солгал Виталик, понимая, что Марату будет тяжело узнать, что это был Расул.

«А может не он, может кто другой… А где же тогда Расул?» – думал Ма-рат, пожимая плечами.

– Не знаю, смотри сам… – развел руки Виталик.

Еще через неделю, благодаря отцу Виталика, офицеру ФСБ, его и Вита-лика раньше времени решили перевести в Москву, в центральный военный госпиталь МО.

«Скорее бы уж точку поставить…» – думал Марат о предстоящей опера-ции, как о чем-то уже неизбежном.

Перед отъездом Марат вспоминал маму, Касима, и как он, в прямом смысле, спас Касима. Он все помнил, как вчера.

После сырости и духоты затяжного одеяла циклона выглянуло долго-жданное, как будто свежевыкрашенное, солнце и сразу подсушило, стало жарко но не душно, видимая из дома река какое то время парила, а на траве, возле дома, словно дожидаясь милиции, мирно спал пьяница. Соскучившись за несколько дней по яркому небосводу, Марат пил и не мог напиться чисто-го, чистого и на его счастье совсем не хлорированного,голубого неба. Вгля-дываясь в высь, он как и много раз раньше увидел самолет, тянущий за собой белую нить следа и в очередной раз представил его разрывающее гулом не-видимое приближение и не дай Бог крушение, а его то он и боялся и от чего то всей душой желал, совершенно не представляя ничего, а если и представ-ляя то как то по киношному, прямо на его улице как Итальянцы в России или совсем не страшно въехавшим в стену дома, но главное чтобы никто не по-страдал, а пилот и пассажиры совсем, отделались легкими ушибами. Марат глядел в распахнутое на втором этаж коридорное окно, словно еще раз захо-тел зарядится воздухом и простором, открывающимся из него, и забыть на время о темных узких коридорах и высоких потолках их квартиры, гудящей на весь дом, прорванной в подвале, трубе отопления и костях щенков, съе-денных бродягами на пустыре, и мамином ночном храпе, который раздража-ет Касима. В комнате Марата от синевы неба и от его ионизированного све-чения оставалось лишь пару солнечных полосок, и те были сиротливо блед-ны и узки шириной сантиметров пять-шесть и длиной в четверть комнаты. Дома Марату хронически не хватало солнечного света и поэтому он большее время проводил на улице.

Он стоял у подъездного окна еще и потому, что знал: сегодня Касим пришел с работы раньше обычного потому, что собирался вечером в коман-дировку. Оттого что Касим дома, все жизненное пространство квартиры уменьшалось как шагреневая кожа и становилось запретно-напряженным, вонючим, колючим, брезгливым и плохо проходимым. Марат словно попа-дал в темный, дремучий лес, где живет соловей разбойник из которого хоте-лось бежать назад, на улицу, к свету, к играм и сверстникам.

Обычно отчим сидел на стуле, прислоненном к небрежно покрашенной темно-зеленой стене, приклеив свои длинные, липкие ступни ног к противо-положной стене. Если он был выпивший, как в тот день, то приставал к Ма-рату с разными глупостями. «Ну как?» – пьяно спрашивал он. – «Нормаль-но» – обычно отвечал Марат, стараясь на скорости проскользнуть, сложив-шись на корточки, под висячем мостом его ног. Но в тот день Касим не обра-тил на него никакого внимания, а жадно заталкивал в рот полную ложку борща и, сжав в кулаке кусок батона, старался откусить, и если не получа-лось то старался затолкнуть его полностью. Марат увидел на столе опусто-шенную бутылку водки и почесал затылок.

«Бухой… в ауте… Надо на работу к мамке позвонить.» Марат был озабо-чен, как Касим в таком состоянии собирается хотя бы дойти до ж. д. вокзала а не то что ехать в командировку. «Неужели мама опять потащит его на се-бе?» – с этими мыслями Марат прошел к себе в комнату, вытащил из порт-феля дневник и, пробежав взглядом, прикинул по урокам: «Сделаю, сделаю, не надо, а это спишу»– хотя понимал, что списывать позорно. «Но тогда вре-мени для футбола не останется» – оправдывал себя. Читая задание по мате-матике, он понял, что сможет по-быстрому, не в ущерб футболу, решить за-дание, и в этот момент на кухне что-то грохнулось. «Так… Неужели, неуже-ли, вы, газели…  – вырвалось у него, и он осторожно юркнул из своей комна-ты в коридор и увидел отчима, лежащего на полу, словно птенца, выпавшего из гнезда.

– Судя по всему он упал на спину и замер.– Увиденное потрясло Марата. Всегда такой цепкий, худой отчим лежал совершенно пьяный, с набитым хлебным мякишем ртом, и задыхался. Было видно, что еще немного, и он за-дохнется.

Еще мгновение Марат стоял над Касимом, забыв обо всем на свете, кроме как назло мельчешащего перед глазами его прокуренного кулака. «Чем пах-нет?» И в ответ на смятение Марата, перегарно угрожающий ответ: «Кро-вью, кровью… Понял?» Марат никак не мог поверить и понять, что таким образом Касим запугивал его.

«Жизнь прекрасна и не пахнет никакой кровью. Что ему еще надо?» – думал тогда Марат, понимая что сейчас бы наверное согласился с Касимом.

Отчим еще раз беспомощно хлопнул веками, стараясь вздохнуть, но ни-чего не вышло. Марат в панике закрыл уши ладонями и спрятался за кори-дорные шторки, чтобы не дай Бог отчим или еще кто то незримый не заме-тил его бездействия, потом развернулся и пошел в дальнюю комнату, сам не понимая зачем, дошел до подоконника, взглянул в окно, выходящее на вы-сыхающую после грибного дождя улицу и, с амортизировав от подоконника, метнулся обратно, к отчиму, и выскочив из-за штор, перепрыгнул через него, подбежал к комоду, воткнул ноги в кеды, и вылетел прочь из темной ямы прихожей, напоследок, от волнения, хлопнув дверью. Не чувствуя своего те-ла, вцепился в деревянные поручни перил и, сжав их, перевалился телом над лестничным проемом, стал балансировать, не понимая ничего в происходя-щем, и словно аптечные весы, парил на высоте второго этажа. «Вот так и он… А страшно…» На этом слове Марат понял, что делать.

Забежал обратно, снова прыгнув в зеленую болотную воду стен при-хожей, и, встретившись лицом к лицу с умирающим или уже умершем Ка-симом, он резким движением открыл столовый ящик и, гремя вилками и ложками, нащупав, наконец, контуры вытащил чайную ложку, склонился над отчимом, начал быстро и осторожно выгребать из его рта слипшийся слюнявый мякиш, перекрывший дыхательный проход. Орудуя ложкой как экскаваторным ковшом, гребущим сырую глину, Марат добрался до горла и, вытащив остатки хлебного мякиша, услышал как Касим вздохнул. Больше не медля ни секунды, Марат развернулся и побежал к раковине мыть руки, ложку, все…

Отчим вздохнул, его мимика ожила, а один глаз протек слезой и все так-же был похож на бессмысленно птичий. Касим зашевелился, стараясь на-хмурить брови и повернуться на бок. Марат, не дожидаясь пока Касим оч-нется и начнет приставать, выбежал на улицу играть в спасительный для не-го во всех смыслах футбол,  но это он поймет только попав в армию.

Ночью Марат встал, подошел к двери, нащупал выключатель и включил. Проснувшийся Виталик в удивлении спросил:

– Ты что? Выключай, и ложись спать.

– А ничего, Расула найду и. – ответил Марат и, еще раз включив и вы-ключив свет, тихо пошел к кровати, не открывая глаз, словно видел сквозь слипшиеся от соленых слез детства, веки и словно смотрел сквозь Виталика и знал каждую неровность его дороги, и по которой шел сам, а скорее даже летел над ней вопреки законам тяготения, как Булгаковская Маргарита, так и не понимая зачем Иошуа пожертвовал собой, ради кого пожертвовал? Ради нас неблагодарных и по большей части бескультурных таких например как Касим, зверей и зверушек? Ради кого Господи ты принес его в жертву? И в этот момент что-то лишенное суеты проблескивало в нем, и он из тени оди-ночества всплывал на поверхность, к пробуренной самым главным рыбаком лунке, и к свету морозного дня, отдавая себя без остатка созерцанию внутри  и вокруг, и не находя ничего нового и обретая успокоение, предпочтя лукав-ству формы как ему казалось стабильность и качество содержания, такого лакомого кругляшка материнского соска и пить высасывая его до остатка пресыщаясь молоком сна, до того самого момента как она помажет сосок сначала горчицей, а потом и желчью.

А Виталий потом еще долго не мог уснуть, смотрел в ночное окно, вжи-мая в себя губы и в удивлении дергая бровями, словно продолжал узнавать, что-то новое от полной луны, нависшей над их головами. Утром он, осто-рожно наклонившись к проснувшемуся Марату, прошептал:

– А ты ночью ходил?

Марат также шепотом, улыбаясь нескладной сонной улыбкой, спросил:

– Далеко?

– Расула какого то, искал по палате.

– Да-а, интересно. – задумался Марат.

– Лунатик?

– Со стажем. – подтвердил Марат.

– Ну, ничего, мы этот вопросик расковыряем в Москве, – пообещал Ви-талий.

– Да зачем, ни к чему, безнадежное дело в подсознании ковыряться, – скептически заметил Марат. – Лучше уж что поинтересней: историю про пращуров и их дикие выходки, их ареал обитания и как они из Варяг в Греки за один сезон оборачивались и зачем они заставили нас принять Бога в наши языческие души, только ли ради своей безопасности, от нас же своих под-данных.  – туманно рассуждал Марат.

– Хорошо, история так история. У отца, знаешь, библиотека солидная. Любит он это дело, а я нет, сколько он меня не приучал, а я все дуб дубовиц-кий. Я все больше в Интернете, а родословные, деревья, интриги француз-ского двора. А что за ними прятаться, за предками? Если ты кто есть по жиз-ни, что-то из себя представляешь, то и слава богу, живи и радуйся.

– А ты что, в бога не веришь?

– А я и верю и не верю, но особо пока не осознаю его присутствие. Хотя после ранения что-то показалось.

– Да-а, есть, есть… Иногда уткнувшись в эту муру, забываешь, что тебя в данный момент интересуют только деньги и хорошая телка.

Марат не среагировал, думая что послышалось.

– А я не знаю, может во мне что-то не так, но в подростковом возрасте меня интересовали самолеты и футбол. Непонятно, как их состыковывать. Словом, скорость, реакция, ум, но вот сидели в моем мозгу всякие там Лок-хиды, Юнкерсы, Дугласы, Боинги, транспортники, разведчики, бомбарди-ровщики, Марадонна, Эйсебио, Йохан Круифф, Горинча, Пеле-Орантас де Насименто, Дасаев, Зико, Румениге и так далее, заканчивая составами сбор-ных и лучших европейских клубов – все знал назубок.

– Тебе значит надо было. И что пригодилось? – скептически спросил Ви-талик.

– Нет.

– Да что думаешь, я сам лучше? Одно время от парусных судов фанател: катботы, шлюпы, ял, кеч, бриг, шхуна, бригантина, фрегат, барка, барканти-на, даже мачты помню, фок в носу, грот – центр, бизань последняя на корме. Ну и зачем, спрашивается, они мне. А все раньше, в детстве, наслушался: Москва – порт пяти морей. Круто… – выдохся Виталий, но вздохнув заклю-чил: – Понятно, с тобой тоже все ясно…

– Что тебе понятно? – переспросил Марат.

– Что, что? В связи с занятием историей тайную надежду питаешь: найти древний клад, разбогатеть и затем покупать самых охренительных сосок, и так их, и так… Угадал, а? – загорелся Виталик.

«Угадал. Угадал… и сокровища нибелунгов, золотой город или еще что… Интересно… И правда, неплохая идея-фикс: а лучше вообще не искать, тратя драгоценное время, а найти случайно, ненароком наткнуться, зарыться но-сом в волну, в почву, в следы древних цивилизаций рядом с домом, заняться хазарами, рахдонитами, йогой, кодэксом Бусидо, Тарикатским путем… Но сам пойми чтобы расфасовать только лишь одну тему из этого списка… Це-лой жизни не хватит…» – думал Марат.

А Виталик тоскливо посмотрел на ослепительно крахмально-белую мед-сестру Машу.

– Завтра ту-ту домой – воодушевлено произнес Виталик. – А там отдох-нем, кайфанем. Вот только жаль Машенька-девочка не согретая осталась разочарована она в нас. Ты бы мог…

– Да нет,  пока не по силам. – парировал Марат.

– Да не все ли равно. Прижал, иди сюда родная, но думаю обидится от моего напора. Да и не интересуют их раненые солдаты, врачи, сам понима-ешь, попривычней будут. Хотя солдаты знаешь тоже разные бывают, вот ра-ди двухметрового гренадера она бы расщедрилась, сто процентов. – вещал Виталик, прицениваясь хватило бы его для Маши.

На следующий день Виталий и Марат уезжали. Маша махала из окна ор-динаторской и даже, как показалось Марату, пустила слезу. Виталик и в ва-гоне все хохмил на тему неудовлетворенной Маши.

Марат автоматически, в один голос с Виталиком, произнес:

– Прощай, Кавказ.

Они переглянулись, и поезд тронулся, громыхнув цепной реакцией столкнувшихся вагонов. Сердце Марата заскрипело, словно было встроено одним из вагоном в железнодорожный состав, и заскрежетало при мысли, что Расул где-то в беде, и он ничем не может ему помочь, кроме как пере-дать вещи Индире. При мысли о ней что-то в нем урегулировалось, словно, получив уже максимум напряжения, но наткнувшись на резиновую прослой-ку, погасило бесполезный скрежет и гул.

11

РАССТРЕЛ

План-перехват результатов не дал. Расул, понимая, что кольцо сжимает-ся, решил отпустить водителя, пожелав ему благополучно вернуться домой и посоветовав лучше переждать у родственников, совершенно не представляя, что вечером того же дня его машина подвергнется обстрелу из танкового пу-лемета боевой машины, и тяжело раненый водитель сгорит в машине. Расул, будучи в полном неведении, решил продвигаться пешком, точно не зная ни маршрута, ни своего места нахождения. Расул шел вперед, не выбирая пути, через перелески и поля, обходя дороги, становясь похожим на лесного жите-ля, не зная, куда идет, зачем идет и что с ним будет.

По прошествии трех дней, ближе к вечеру, Расул, сидя под орешником в одной из многочисленных лесополос, был обнаружен людьми в камуфлиро-ванной форме. От апатии и усталости он не оказал сопротивления, да и что он мог противопоставить группе из пяти автоматчиков. По густым черным бородам Расул догадался, кто они. После первых слов он понял, что попал к боевикам. Расул не ждал, что его примут как своего, и, ничего не скрывая, рассказал все, что произошло три дня назад, назвал имя Султана и водителя Салмана, которые смогут подтвердить сказанное. Но чем больше и красно-речивее  рассказывал, тем более темнело и без того непроницаемое, ожесто-ченное лицо командира боевиков.

– Я тебе не верю– коротко произнес он, выслушав Расула и взглянув на стоящих у входа в землянку бойцов, равнодушно и как-то устало, вероятно, специально, чтобы Расул понял, приказал: – Расстрелять.

Расула внутренне тряхнуло и покорежило, словно он попал под взрыв пе-хотной мины, но он никак этого не показал подумав: «Хорошо хоть не заре-зать.» – и молча встал, покорившийся судьбе, и пошел на выход, вслед за стражниками. Расул заметил, что лес как-то стих, все ветра утихли и затаи-лись, словно кто-то могущественный хотел прислушаться к каждому шороху в нем, имея желание ничего не пропустить: ни одного случайного вздоха со-жаления, ни одного грохочущего звука, ни одного слова, мелочи и оттенка происходящего.

Командир же, выходя за Расулом и смотря ему в спину, словно готов был, никуда не отходя, выстрелить ему в затылок, но, видя такое молчаливо-смиренное согласие с приговором, подняв было, все же опустил пистолет.

Расула отвели в неглубокий овраг неподалеку от стоянки. В голову ниче-го не лезло, кроме, по сути, детской мысли: «Индира, тебе не будет за меня стыдно: я ничего не прошу у них, я не боюсь их. Наверное, только миг, толь-ко шаг в пропасть и дальше…полуприкрытые кровяные глаза не промытые чаем».

Расулу одели на голову мешок и прислонили к дереву. Он услышал, что командир что-то читал. «Молитву», – пронеслось у него в мозгу.

– А намаз? – тихо произнес Расул.

В ответ молчание.

– И мешок снимите: дышать трудно. Я хочу посмотреть смерти в лицо. Или боитесь, что на том свете я вас узнаю? А вас и без меня узнают и с вас спросят за то, что вы убили правоверного, – резко, но без злобы предупредил Расул. В ответ он услышал насмешливое- Мешок, это чтоб твои мозги по ле-су не разлетались!– – Понятно!-

Затем наступила пауза. Расулу даже показалось, что в лесу он один, что его оставили, подшутили, разыграли и расстрела не будет, и в этот момент он услышал пару фраз на чеченском. Затем «АЛЛАХУ АКБАР, ТАГБИР…» Расул весь напрягся, представляя всевышнего и затем летящего Архангела  и сквозь него свинцовые пули со смещенным центром, и что есть сил закри-чал:

– АЛЛАХУ АКБАР!

Раздался ураганный огонь, на голову Расула что-то посыпалось, а он все стоял, не понимая жив или мертв. Из преисподней голос командира:

– Пока живи.

12

ПЕСНЯ

Через несколько дней командир по имени Сулейман убедился, что Расул тот, за кого себя выдает. Рассказ Расула полностью подтвердился. Расул медленно и мучительно начал входить в их ряды, будучи тренированным, опытным бойцом, но осознание того, что его ждут дома и ждет Индира, до-водило его душу до исступления. В моменты передышек, когда отряд отды-хал от боевых выходов, Расул думал о доме и все больше об Индире. Он час-то вспоминал море перед бурей – взбурленное, песчаного цвета на грязном, зеленом водорослевом фоне и фиолетово-синее вверху и он с ней, застигну-тые врасплох, сырые от дождя, бегущие по набережной. Свежесть после душного марева, кафе, и дети танцуют лезгинку, мужчины влюблено смот-рят на женщин, кушают жаренное мясо и запивают Рычал су. Индира пре-красна на фоне песочного моря, расстилающегося рядом под ними, бьюще-гося волной о невысокий скальный берег. Они на возвышении.

Свободные минуты также малы и редки, как сахаринки на дне желез-ной кружки, размешанные ножом в горячем чае, обжигающем руку Расула, а сейчас слушающего, как Наби негромко, с хрипотцой, поет песню про Абре-ка из Надтеречных аулов прошлого века, храбром Хамзате.

Догоняет на крыльях и ловит свою добычу белый ястреб. Он ловит ее и тут же клюет. На резвых ногах своих догоняет и рвет крепкими когтями пе-стрый барс красного зверя.

Оставляет за собой Терек и переправляется на левый берег с храбрыми Гихинскими наездниками смелый Хамзат. Переправился через Терек смелый Хамзат и отправился в Ногайские степи. Захватил он табун белых коней и снова переплыл Терек, перегнал белый табун.

Опасно днем было ехать, да и устали наездники. Остановились они на Шиван-Кули и в лесу скрыли добычу свою.

Скрывши в лесу добычу и товарищей, пошел Хамзат на высокий курган на Черкесской горе и стал смотреть, не идет ли за ним русский отряд. Смот-рит Хамзат и видит: на том месте, где он через Терек переправился, чернеет большая толпа. Как быстро гонит ветер черные тучи, так быстро скакала толпа по его следам. Увидев толпу, он спустился с кургана и сказал товари-щам: «За нами гонятся так шибко, как летит туча, гонимая ветром. Не бой-тесь: будем драться мы как голодные барсы». Еще сказал он им: «Мы теперь перережем угнанный скот и окружим себя им как высоким забором. Если мы это сделаем, то будем в состоянии защитить себя».

На это согласились его товарищи и обрадовались. Зарезали лошадей, за-кололи быков и сделали крепкий завал вокруг себя.

Опять стал говорить Хамзат своим товарищам: «Гихинский наиб, Ах-Верды-Магома, верно, также стоит на горе со своей партией. Услыхавши шум нашей драки с русскими, Магома как воздушная птица прилетит на по-мощь нам». А сказал он для того это, чтобы ободрить товарищей.

Сел Хамзат с своими наездниками за кровавый завал и велел одному из них наблюдать за отрядом. Стоит часовой и пристально смотрит, и видит: впереди толпы скачет всадник – князь Кагерман.

– Какого князя вы люди – он спросил, подскакавши.

Не давши ему никакого ответа, передал караульный вопрос Хамзату:

– Князь Кагерман хочет знать, какого князя мы люди.

Вышел из-за завала смелый Хамзат и подошел к всаднику.

– Что ты хочешь от нас? – так спросил он его.

– Я спросил, какого князя вы люди?

Засмеялся Хамзат.

– Никаких князей мы и знать не хотим. Мы – наездники из Гихов и прие-хали за добычею.

– Не Хамзат ли ты? – спросил Кегерман.

– Да, я Хамзат – отвечал он ему.

– Напрасно же, Хамзат, приезжал ты сюда. Вас догнал теперь русский отряд, догнал и окружил он вас весь. Если у вас не вырастут крылья пере-летной птицы, и не улетите вы вверх, вы не сможете скрыться. Меня прислал русский начальник. Пощадит он вас, если не будете драться.

Отвечал ему на это Хамзат:

– Приехал я сюда, Кагерман, не по бедности. Я приехал сюда, чтобы за-служить смерть газзавата. И сдайся я тебе – надо мной посмеется весь Ги-хинский народ. Как волк, усталый и голодный, хочет скорее добраться до ле-су, как горячий ненасытный конь рвется в чистое поле, так товарищи мои жаждут смертного боя. И не боюсь я тебя, Кагерман, и смеюсь над всем ва-шим отрядом. Наша надежда – на всемогущего БОГА.

И снова сказал Хамзат Кагерману:

– Мы искали всегда добычи и золота, а для такого дня, как нынешний, лучше красивого, черного пороху нет драгоценней добычи.

И опять он сказал:

– Для нынешнего дня золото – не деньги. Для такого дня крымский на-дежный кремень – чистое золото.

Воротился Кагерман к русскому начальнику и сказал ему, что не хочет сдаваться Хамзат. А Хамзат воротился в завал и сел к своим товарищам.

Подошел отряд и стал стрелять. Стрелял и Хамзат со своими наездника-ми.

Стал густой дым от их выстрелов, и сказал Хамзат: «Да погибнет отец этого дня. Такой жаркий день, что на одну лишь тень от наших шашек мы и можем надеяться».

Опять сказал Хамзат: «Какой дым густой, какой мрачный день, лишь один нам свет – ружейные выстрелы».

Опять сказал Хамзат своим товарищам: «В этот день гурии райские смотрят из окон с неба на нас и любуются. Они ссорятся, выбирая из нас се-бе мужа. И тем из нас, кто будет храбрый, каждая пред подругой своей будет хвастаться. А избранного боязливей других она будет совеститься и закроет от него окно, отворотится. Кто из всех будет трус, будет стыдно ему перед богом».

И в душе тогда подумал Хамзат, что настал час его смерти, и что нет им больше надежды.

Высоко в небе увидал он перелетных птиц и сказал он им: «О, воздушные птицы, передайте вы наш последний привет, наш последний поклон гихин-скому наибу Ах-Верды-Магома. Передайте и поклон красавицам, белым де-вушкам, и скажите вы им, что наши крепкие плечи стеной служат теперь для русских пуль, что желали мы по смерти лежать на родном кладбище в Гихах, где бы поплакали над нашей могилой, и пожалел бы народ, но что не дал нам БОГ этой радости: вместо плача сестер будет слышен над нами вой голод-ных волков. А на место толпы родственников соберется стая черных воро-нов. И скажите вы всем, что на Черкесской горе, на земле христиан, с голой шашкой в руках мы лежим мертвые. Наши очи выпьют вороны, наше тело съедят волки жадные.

Песня с жалостным концом, но никто этого не показывал, не реагировал. Сам же Расул плохо понимал язык, и поэтому рядом сидящий Джабраил по-яснял ему смысл песни, как бы оправдывая свою грусть.

Углубясь в моменты и меряя отрезки звуков, Расул, сидящий в двух метрах от костра, ощущал подобие озноба от внутренней духоты, и ему хо-телось идти не по зеленому летнему лесу, а по морозному воздуху, и чтобы по щекам его хлестали не гибкие ветки и ладошки листьев, а, обжигая, бод-рил морозец и радовал искрящийся на солнце снег. Они идут друг за дру-гом, след в след, некоторые в белых маскировочных халатах. И в нем двой-ное чувство радости, похожее на отчаяние – и что в цинке не запаянный, и что зороастрийскими стервятниками не выклеванный, и что живой, еще живой и пока живой, благодаря ей и ВСЕВЫШНЕМУ. Но сейчас только она одна могла найти тропинку в его отожженную, исписанную невидимы-ми чернилами папирусную душу, а ему хотелось просить у нее прощение и перед родителями, за то что не выдержал, не унизился ради встречи с ними, и никто бы не узнал, что упал, а смотреть в глаза смог бы чуть позже, когда все позабылось… А теперь еще больше и еще хуже, ночью, перекрестный огонь. «И слава Богу я не снайпер. Злая шутка – судьбы: метится в тех, с кем раньше воевал, бок о бок. И иметь терпение ждать: минуты как дни, а дни как года…» И когда он шел на задание, ему было все равно на чьей он стороне, ему было все равно – лето, весна, зима, осень, он знал одно: он должен вернуться к ней, и он будет терпеть это обманчивое лицо снега, хо-тя голова плавится в лучах июльского солнца.

Он не был одинок на влажной траве, пока с ним, в его мечтах, была она, и готов был изрыть тонны ссохшейся земли, чтобы пережить одиноче-ство времени, в которое попал. Расул стремился навстречу теплому ветру, иногда заглядывая в мертвые лица товарищей. Его виски в один миг посе-дели, когда он понял, что грызет ее образ, как голодный человек сухарь, ко-гда думает, что Марат заберет ее у него, и у них родится сын. И тогда он кричал и убивал их в себе, пока приступ ревности не стихал, и он понимал, что все напрасно. Голова его побелела в думах о ней, и он заглушал боль и тоску, пробегая не один километр по горным, лесным тропам, и, резко ос-танавливаясь, смотрел, как лес еще бежит навстречу ему меж падающих снежинок тополиного пуха, и он не хотел больше ничего понимать в этой жизни. Он запутался и плутал, находя себя и ее только там, весной, пус-кающих в весенние ручьи спичинки, и они бежали за ними, теряя их, как и друг друга, где-то в сумерках, подо льдом. И она – весенняя, блестящая, а он, зимний, наблюдал за ней, держа в руке нож и медленно срезая шкурку у яблока, и слагая о ней песню без слов…

13

КРОВНЫЕ УЗЫ

У Алихана было два сына и дочь: старший, Али, и, на два года младше его, Салим, и самая младшая дочь, Шума, живущая с мужем в Москве. В детстве Али, как старший, защищал Салима хотя тот и не просил, и не отста-вал от старшего в дерзости и всячески устранялся от опеки и помощи стар-шего брата. Проводя большую часть своего свободного после школы време-ни на спортивной площадке они в добавок к природной крепости добавили тренированной,  самозабвенно предаваясь игре в футбол, и предпочитая вы-игрывать любой ценой и поэтому когда все же изредка проигрывали матч, то всегда оспаривали поражение, как правило, доводя дело до драки. А случа-лись они часто, и происходили независимо от выигрыша или проигрыша и рассматривались как третий тайм,  либо как послематчевые пенальти…

Стремление любой ценой быть первыми перешло с ними и во взрослую жизнь. Они не умели и не хотели проигрывать, и поэтому, будучи уже взрослыми, в моменты спора становились похожи на маленьких но совсем не безопасных жильдунов, которые, проигрывая, зажимались, краснели, впадали в истерику, чем то похожую на психический припадок. Не желая признать себя побежденными, они упрямо твердили, что они лучшие, го-товые, если надо, и закуситься, а на самом деле их засудили, и победите-лям часто, во избежание побоев, ничего не оставалось, как признать ни-чью, а порой и поражение. Если же они выигрывали, что случалось гораз-до чаще, а в команде они, естественно, были не одни, то утверждали (и все безропотно соглашались), что только благодаря им команда выиграла, и их настойчивость и упорство в навязывании своего мнения вызывали страх у соперников и боязливое уважение у своих. «А, лучше не связываться…» – думали и свои и чужие, что было братьям только на руку. Проигрывая матч, Али, с усмешкой на лице, мог дать сзади по ногам отобравшему мяч сопернику или любому бегущему с мячом противнику, или уже сейчас, во взрослой жизни, сделать резкое замечание повышающему при нем голос коммерсанту и поставить, как он считал, его на место.

Салим же был чуть менее жесток и чуть более предсказуем, чем старший брат, но чернота в душе присутствовала и у него. И чтобы, не дай бог, похвалить кого-то в сравнении с собой или со своей семьей, похва-лить равного себе или кому-то за что-то сказать спасибо было выше их сил: они боялись принизить себя, они не обязаны, и только так, и никак иначе. Вот снисходительно похлопать, словно пса, прихвостня, человека ниже себя – это пожалуйста, это легко, но равного никогда; если только он сам не выдержит и прогнется перед ними, тогда, может быть… Приблизи-тельно в таком контексте обсуждали их высокомерие и гордость одно-сельчане и многочисленные знакомые. «Откуда в них эта дерзость?» – га-дали сельчане.

Становясь старше, они чуть смягчили свое отношение к миру, понимая, что везде буром не пройдешь, хотя Али долго не мог понизить планку до общего уровня и подавить в себе свербящую жажду агрессии, являющейся, как ему казалось, его мужской сутью. Еще будучи четырнадцатилетним под-ростком, он отличился, сломав руку телефонисту, который не хотел по зако-ну, бесплатно установить телефон их деду, инвалиду войны, живущему в по-селке на окраине города. Телефонист впрямую не отказывался провести те-лефон, но всячески затягивал дело, по-тихому вымогая у деда деньги. Али пришел к нему и как бы шутя предупредил: «Если не поставишь деду теле-фон через два дня, сломаю тебе руку, ты понял?..» – и, прощаясь, улыбнулся своей неотразимой хищной улыбкой. Телефонист же подумал: «кишка у па-цана тонка» – и только смеялся, попивая прохладное янтарное пивко с друзьями и рассказывая им об этом. В назначенный срок пришел молчали-вый Али и без лишних слов провел болевой на руку и тянул, пока в локте те-лефониста не раздался характерный костный хруст… «Сказал, сломаю, – и сломал», – объяснял он озабоченному отцу, смиренно потупившись, чтобы отец не видел садистского смешка в его глазах.

Алихана такое поведение озаботило, но не так сильно, чтобы подымать панику: он знал, откуда у его сыновей зубы растут, и понимал, что бороться с этим не будет – бесполезно. «Лучше уж сразу, при рождении, убить, уто-пить и в первую очередь начать с самого себя, а вот сгладить, завуалировать, смягчить – это в моих силах, чтобы сами поняли, что не все в мире решается физической силой, но многое духом и смелостью…а еще хитростью…»

Раньше успокоился Салим, Али же, занимаясь борьбой, почти до во-семнадцати лет бил всех, кто косо на него смотрел. Позже чуть остепе-нился, но все равно в городе его знали и рядом с ним были начеку. Поя-вились друзья по спорту, но не каждый из них выдерживал его непред-сказуемый характер. Всем своим видом Али показывал, что ему терять нечего, он как бы говорил: вот он я, я и только я, и сзади меня ничего нет, ни родственников, ни денег, я сам по себе, личность… По такому же принципу он подбирал  друзей, которые на первом этапе подвергались оголтелому прессингу с его стороны, не говоря уже о коммерсантах, ко-торых он начал крышевать в семнадцать лет. Новый друг мог получить удар по печени, или в челюсть, или затрещину. И упаси его бог показать боль или страх – это означало только одно: в ближайшее время нападе-ния продолжаться, пока Али со своей фирменной улыбкой не прекратит, убедившись, что крепкий орешек не поддается, или продолжит добивать, пока тот не даст задний ход и не исчезнет с его орбиты, незабывая конеч-но откупиться либо продолжая присылать отступные… вообщем Али умел извлечь выгоду из своего преимущества.

Отношения к отцу, матери, братьям, сестрам у него было трогательно нежное; из уважения к отцу Али не курил, в отличие от Салима, которого он в детстве, поймав за курением, заставил съесть окурок сигареты, но ничего в итоге не добился: Салим был уперт, как осел, и назло все равно курил, пре-кратив лишь на три дня после экзекуции, так как вкус бычка никак не желал выветриваться из его памяти, с каждой новой затяжкой вызывая рвотные по-зывы, но он все же заставил себя курить. «Что у шайтана отсасываешь?» – ранил Али Салима за его дружбу с сигаретой, но тот упорно отмалчивался, зная с детства, что с Али шутки плохи, можно схлопотать, и если заклинит, то не посмотрит, что родной брат. Салим, хоть и был менее крутым, чем Али, уже подростком знал, что не хочет быть никаким юристом, экономи-стом или, не дай бог, менеджером. Он понял, что все эти люди должны рабо-тать на него так же, как они работают на его отца – тихо, усердно и безро-потно, довольствуясь малым и ни в коем случае не позволяя себе своровать у хозяина, потому что за это бывает потом очень больно.

Али, как примерный сын, женился на девушке, предложенной отцом и матерью, Салим же не торопился. «Что-то ты темнишь, раньше у тебя каж-дую неделю новая была, а теперь?» – спрашивал Али. – И теперь также, только еще больше. – Салим предпочитал отмолчаться. «Знаю я твое также : дел наворочаешь, потом нам с отцом разгребай. Лучше сразу скажи; если помощь нужна – помогу» – неожиданно предложил Али. «Да твоя помощь – только кости ломать»– подумал Салим и, ничего не ответив, распрощался с братом.

14

ЭХО

Иосиф по образованию был радиофизиком, хорошо разбирался в компь-ютерах и работал в почтовом ящике, связанном с оборонкой. В недрах этой конторы производили электронные штучки для самолетов, без которых они не могли летать.

Как считал Иосиф, прибыли от продажи этих деталей были огромными. Он видел это по финансовым отчетам, попадавшимся ему на глаза: в силу его невысокой, но очень важной должности в конторе он был зам. главного бухгалтера. Карьерный рост ему не светил, большие деньги пока тоже не до-ходили, и его постоянно мучил вопрос: «До каких пор я здесь сижу?» А си-дел он в конторе, питая надежду, что его наконец приблизят и дадут поуча-ствовать в прибылях, о которых, в связи с закрытостью предприятия, никто не знал и до которых никто не допускался. Он хотел от конторы только од-ного: припасть к кормушке и заиметь со временем, как руководители, плати-новые кредитные карты (или хотя бы золотую), и ради этого он терпел, ус-миряя свою тягу к действиям и честолюбие.

Но в один из жарких летних дней его натура не выдержала, и он решил уйти, поняв наконец, что и сам, без конторы, сможет заработать на хлеб с икрой. И с головой окунулся в зарождающийся рынок ценных бумаг, пони-мая, что ГКО – это то, что ему нужно для достижения успеха. Уже через полтора года он заработал свой первый миллион долларов. Он забыл о кра-савице жене Анне, о дочке Соне, о брате Игоре и целиком окунулся в клони-рование зеленых бумажек. Он был доволен собой. И, увлекшись самолюбо-ванием, он потерял бдительность и привлек к себе внимание тех, кто тоже всегда был в числе первых и желал таковым оставаться. Пути их – парал-лельные – нарушая законы математики, пересеклись: вероятно, у его оппо-нентов пути были не слишком, а точнее, совсем не прямые.

Он вспоминал то время всякий раз, окунаясь в тихие воды водохранили-ща, где он тогда, перед встречей с ними, лежал на воде и смотрел на стригу-щих лучи стрижей. Слепило солнце, и, не в силах смотреть, он прикрывал веки. Так и лежал на воде: без движения, поражаясь звукопроводимости во-ды, и ему казалось, что он слышит голос ангелов и видит их броуновское движение, на самом деле слыша свое дыхание и стук своего сердца, казав-шийся ему эхом чужого, слишком огромного и громкого существа, чтобы быть реальностью.– Быть может это сердце богини утра Авроры. Но ведь нельзя же человека заставить делать то что он не хочет.  – убеждал себя он.

Уплыв недалеко от берега, в бело-теплое, застывшее взглядом все той же Богини Авроры, утро, зная, что под ним глубина девятиэтажки – он почувст-вовал себя маленьким мальчиком; его вдруг охватила паника, ему показа-лось: еще мгновение – и острие, возникшее и пущенное из арбалета бездны, вонзится под лопатку. С первобытным ужасом, жужжащей мухой метав-шимся в нем, вспоминал те моменты жизни, когда  сводило ноги и чуть ли не все тело, и он усиленно погреб к берегу, затем остановился, словно одумался уговаривая себя что так нельзя срываться, нельзя поддаваться панике, коря себя за то что неожиданно для себя как будто вдруг начинал бояться собст-венной тени, и терпел… «Все боятся, на спине страшно, но нужно – уговари-вал он себя, – только одни перебарывают, преодолевают, а другие нет, вот и вся разница». Неспешно гребя, он успокаивался, ощущая приближение бере-га. «У меня нет подобного опыта общения. Вечером встреча с… – он не знал, как их назвать: гангстеры, бандиты, жулики… и обрадовался, что почти не почувствовал волнения при мысли о встрече с ними. – Вот и хорошо, страх перед глубиной подобен страху перед смертью. Ощутив его, я приобрел опыт, повысил свой порог, и теперь  почти не боюсь встретиться с их свире-пыми, непреклонными бусинками взглядов. Единственно – быстрее бы уж…»

И при первом же визуальном контакте он понял, что нарвался на стадо диких гамадрилов, на людоедское племя, и уже был уверен, что эти рес-пектабельные на вид люди, если будет голод, первым делом обгложут кос-ти его детей. Он понял: ему придется соблюдать их ритуалы и строить в первую очередь их империю, делая ее все больше и сильнее, а о своей по-ка придется забыть. На первый взгляд это были милые, сытые люди, но их неистребимая тяга унизить… «Вероятно, они сами росли в унижении, или, скорее, наоборот: они никогда не испытывали унижения» – думал тогда Иосиф. Он понял, что им доставляет удовольствие, когда их боятся. И как они ловко умеют это сделать: провернуть фокус, нашептать внушение, не прибегая к крайним мерам, а только намекая на них. «Вероятно, это в них доминирует, потому что все в них естественно, непридуманно, все шло прямо из них, из их естества, и после того, как очередной строптивец был безжалостно растоптан, они могли его пожалеть. Не только для того, что-бы он не слал в их адрес проклятья, обращаясь к Всевышнему, они приру-чали его. Доходило до того, что он, будучи жертвой, должен был еще и молиться за них и, оставшись на самом деле без куска хлеба, работать на них не покладая рук, от зари до зари» – с отвращением и презрением к се-бе, к ним, ко всему устройству мира вспоминал Иосиф.

А Али с Салимом радовались, смеялись, топали для острастки, сжимая в карманах крепкими пальцами пренебрежительно скомканные карманные деньги. «Язычники, строящие из себя верующих»– думал он, с грустью по-нимая, что они надолго.

И долго еще после той встречи и многих после взгляд Иосифа был похож на тусклое зимнее солнце. У него было ощущение что его облили масляной краской и теперь он никогда от нее не отмоится. И продолжал смотреть на Солнце клеймящее застывшую кожу неба, и замедленно реагирующие, уже не ропщущие зрачки, покрытые снежными бурунами и накрытые летящими женскими платками трубных дымов, наполняющих жизнь матовыми оттен-ками смирения.

15

НОЧНОЙ ВАКУУМ

В выходные дни Иосиф с Салимом, уже больше по привычке, нежели ра-ди интереса, посещали ночные клубы. Иосиф изучил Салима давно и знал о нем почти все, что помогало ему числиться его другом, потому что об ис-кренней дружбе с его стороны не могло быть и речи. «Фарс, фарс, фарс…» – напевал Иосиф. Он прекрасно знал, что Салим всегда говорил больше, чем делал, и никогда не делал больше, чем говорил. Он знал, что Салим в гневе и Салим в радости – это два разных, непохожих и незнакомых друг с другом человека. Время Салима проходило в обещаниях самому себе, близким и ок-ружающим, но выполнять их он тяготился, скорее не из-за непрактичности и непостоянства характера, а чтобы не создавать прецедент, защелкивая на се-бе наручники обязательств. «Я никому не обязан, пусть отдыхают…»

Иосифу иногда казалось, что, обещая направо и налево, Салим не столько оттачивает мастерство красноречивой, правдоподобной, энергичной лжи, сколько провоцирует собеседников на ответные обещания. А ответные посу-лы он не забывал и даже через месяц мог явиться к обещавшему со словами: «А помнишь, ты… я хочу… сделай, как ты сказал…» Посулы Салима, как правило, никогда не оправдывались и никакого продолжения не имели, только безжизненный вакуум разочарований; а если кто посмеет напомнить ему о сказанном, то может и разбудить спящее в недрах урановое лихо…

«Зачем он так много говорит? – в первое время недопонимал Иосиф. – Ему же от них ничего не надо, у него все есть?» А потом понял, что это фи-зиологическая потребность, такая, как кушать, спать, спариваться. Салим хочет быть известным и уважаемым, торжественно-победоносным незави-симо от отца и брата, и за неимением реальных дел и заслуг ему приходится хитрить, гнать волну и появляться в людных местах. К тому же, будучи от природы прижимистым, он никогда не торопился доставать свои деньги, по-тому что не привык и не хотел, как все, платить по счетам. За все платил ли-бо Иосиф, либо еще кто-то из окружения Салима, и это считалось естествен-ным, к этому все привыкли, ведь он был первым в мире кайфа и развлече-ний.

«Достопочтенный, сиятельный, монсеньор… воздух» – называл его Ио-сиф. «Наследственность»– думал Иосиф, глядя на большие мощные ладони Салима, широкие плечи, узкие бедра, покоящиеся на вросших в землю стол-биках ног. А особенно этот жест, свидетельствующий, что Салим хорошо принял. Правой ладонью он бил по скрученной левой, издавая хлопок, по-добный взорвавшемуся под ногой молочному пакету, и повторял так не-сколько раз, особенно когда видел красивую девушку или злился на кого-то, и это означало: «Всех сделаю!»

Длинноногие красавицы любили его, а он делал вид, что отвечает им вза-имностью, и брал их цинично, мощно, без сантиментов, повелевал ими как всемогущий и ласковый правитель, маг-гипнотизер, так, что они, хапнув прилива крови, уже не знали, как быть дальше, потому что ничего подобного раньше в себе не ощущали. «Он поднимает им планку, навязывает свой уро-вень, торжественно и дерзко дарит им новые ощущения, – тоскливо думал Иосиф. – Или, может, наоборот: опускает, сжигает их навсегда, не оставляя надежды на повторение и даря им разочарование…»

«Смутьян, – думал Иосиф, вспоминая свою супругу, уехавшую с дочкой к отцу на Черное море, в Сочи. – Как они там? Скучают, наверное, надо по-звонить… ночью, – надеясь и помня, что звонил жене утром, но под дейст-вием ударной дозы алкоголя ему казалось, что это было давно, и легкая тень сомнения накрывала его, забирая покой. – А что она там сейчас делает? А вдруг тоже вот с таким же, как Салим, чего-то хапает?– и, немного пораз-мыслив и побеждая схватку с собой, отвечал решительным голосом, заглу-шая в глубине себя дрожащий холодок недоверия: – Не-е-т, о-она по-о-орядо-очная!»

Салим менял девчонок легко, и они не обижались, потому что на него нельзя было обидеться… тем более, когда у него было прекрасное настрое-ние. «А вот Индира тебя зацепила» – говорил, заикаясь и притворяясь пья-ным, Иосиф. «Не грузись, Йося, она замучается мне кайф поломать, я и не таких обламывал.» – с грустью в уголках красных бессонных глаз отвечал Салим. И действительно, было ощущение, что Салим никого не чувствовал вокруг. «Или умело делает вид»– гадали не знающие его. «Делает, делает, но лишь на десять процентов, на девяносто же он и есть собственной персоной легализующийся бандито» – подтвердил бы им Иосиф, знающий, что за Са-лимом множество гангстерских эпизодов, начиная с бомбежки фур и закан-чивая похищением сирийского студента.

А Салим, мокнув кончик пятидесятидолларовой сигары в коньяк, ходил по ночному клубу как хозяин, делая вид, что не замечает сгорающие от лю-бопытства глаза девчонок, случайно забредших в клуб. Салим позволял себе многое, и чаще всего реплики в адрес Иосифа или других коммерсантов. «Еся! – кричал он сквозь децибелы музыки, мерно покачиваясь в такт и вре-менами кренясь, словно парусник под порывом ветра. – Я гляжу, ты на телок тратишь больше, чем на меня. Что за фигня, ты…» И Иосиф, понимая, что это шутка, спешил оправдаться, отмахнуться: «Да ладно, хорош…» «Ты так просто не отмажешься, купи-ка нам коньячка, а то в горле пересохло…» – завуалированно приказывал он. И Иосиф шел, считая это в порядке вещей. «Я привык. – думал он. – Но, в конце-то концов, Салим мне как друг. – те-шил он себя кроткой надеждой. – Друзья познаются в беде, а он меня спас, когда дефолт случился. Я в бега ударился, когда понял, что все потерял и думал – убьют, зарежут. Меня тогда все искали, но, слава Богу, он первый нашел и поверил, что сумма испарилась, ГКО рухнуло, государство отказа-лось платить, а перед этим я разошелся не на шутку, в азарт вошел, просил: дайте, дайте еще, дайте еще, просил у Салима, у Алихана, у всех… Вот жад-ность фраера и сгубила, в глазах доллары мерцали, счетчик крутился, а в го-лове мозги застуденели и превратились в пудинг от такого счастья. В десять лямок зеленью, ух, мама, дух захватывало от перспектив. Если б не Салим, защитивший тогда, то Али с Исой Мухуевым закатали бы в асфальт.» – ус-покаивал себя Иосиф, поднося Салиму пятьдесят Хеннеси.

Иосиф обнаруживал в себе нездоровую, как он считал, ревность и даже ненависть, когда с ними в клуб шел кто-то еще, выше Иосифа в шкале влия-ния и близости к Салиму. Особенно он не переваривал спесь и пафос некого Багира, который ходил рядом с Салимом, распираемый от своей значимости. «Мелкий гнус, шевелит своими тараканьими усами. – язвил Иосиф. – Ну по-думаешь, управляющий алихановским банком, имеющий бобла, много больше, чем по нему можно сказать.» – вспоминал Иосиф, радуясь, что сего-дня Багира с ними нет.

– Эх, надо Багиру позвонить, что-то он от коллектива оторвался, опять, наверное, сам по себе кайфует, тихушник, он это любит… – словно читая мысли Иосифа, заявил Салим.

– Смотри, тебе виднее. – недовольно отвечал Иосиф.

– А ты что, против что-то имеешь?

– Да нет…

– Ну тогда иди еще ко-о-оньяка. А ты знаешь, чем белорус от…

– Знаю, знаю-ю… – прервал Иосиф Салима.

– И-и, – протянул Салим. – Белорусы пьют, як конь, а французы коньяк…

– Все знаешь, пора тебя натурализовать… в хвостопады…

– Что? Что?

В клубе гремела музыка. Пока Иосиф, подстраиваясь в такт ритму, ходил за коньяком, Салим исчез. Иосиф постоял и, не находя в зале, среди трясу-щейся в танце молодежи, знакомый силуэт, присел за свободный столик, ощутив прилив усталости, становящейся особенно заметной в одиночестве, когда он на время выпадал из пространства действия магии Салима. «Сейчас он вернется, и усталость испарится, как не бывало, еще и девчонок повезем, даю сто очков. – устало думал Иосиф, устав озираться, и вибрируя вместе с бюстом одной из многочисленных мисс танцпол. Об этом Иосиф не думал, а просто скучал по жене и дочке. Через какое-то время кто-то потрепал его по плечу.

– Вставай, что сидишь? – спросил незнакомый голос, выведя его из со-стояния оцепенения.

– Что, то случилось?

– Пойдем, там Салим с кем-то зацепился…

– Где?

– Внизу, в туалете. Охрана переживает, как бы чего.

Иосиф бегом спустился по лестнице в фойе, дверь туалета была закрыта, нигде не видно кричащего, рычащего или окровавленного Салима, никого не выносят на носилках, тишина. Иосиф успокоился и незаметно вплыл на тер-риторию беззвучного боя. Салим стоял, гордо подняв голову и расправив плечи. Где-то в глубине туалета виднелся окровавленный парень и бьющий его по лицу, нависая сверху, как зубной хирург, явно профессиональный бо-ец.

– Ладно, хватит с него, оставь его, Тажик, оставь этого черта, пусть жи-вет. – командовал Салим, оглянувшись на Иосифа, державшего коньяк.

– Вот это кстати. – произнес Салим, забирая коньяк. – Тажик, давай мах-ни. – произнес Салим, протягивая коньяк запыхавшемуся Тажику.

– Не, я не пью. – отпрянул тот.

– Что, совсем? Ну сейчас пятьдесят грамм можно.

– Нет, извини, брат, у меня режим, соревнования скоро. – оправдывался Тажик.

– Ах да, ты же боксер по плаванию. – пошутил Салим и, не дождавшись ничьей реакции, зло произнес: – Развелось швали разной, только кайф поло-мал.

– А он хоть живой? – не вовремя спросил Иосиф.

– А ты ему иди еще пульс потрогай. Да пусть хоть сдохнет, раз не умеет себя вести в приличном обществе. – произнес Салим. И, демонстративно раз-вернувшись, двинулся на выход из туалета. Иосиф, подстегиваемый интере-сом, заглянул за перегородку, где лежал окровавленный «черт», упомянутый Салимом. Лицо его окровавлено, но унитаз цел. «Не то, что в прошлый раз…» – подумал Иосиф. Все было не так страшно, как могло показаться ви-девшему такую картину впервые. «Будет жить, – решил Иосиф. – И причем без тяжелых последствий, но пробуждение и протрезвление будет тяжелым – долго будет вспоминать, кто его ударил по голове».

За плечом Иосифа раздалось шуршание, и осторожный голос произнес: «Устал парень, все ходил, мотался – домотался, на Салима нарвался». Иосиф оглянулся, увидев одного из охранников. «Да-а-а» – протянул Иосиф и вы-шел. «Скорее, Салим на него нарвался» – думал Иосиф о способности Сали-ма найти торпеду и, тяжело дыша от выпитого, поднимался по лестнице на второй этаж клуба.

– Ну ты где, Паганель? – пошутил спускавшийся в обнимку с мило улы-бающейся высокой девушкой Салим. – Поехали в каморррку папы Карло, дело делать, Диночка прекрасна. – произнес Салим, озарив лицо своей луче-зарной улыбкой.

– Что, одну? – удивленно вылетело из Иосифа.

– А тебе что, батальон подавай? А так – одна на двоих: и Диночке хоро-шо, и нам по кайфу. Правильно я говорю? – спросил он, заглядывая в непро-ницаемое лицо Дины, одарившей его дежурно-любезной улыбкой с легкими признаками мления. – А как мы ее поделим ? – не унимался Иосиф. – Что как, очень просто как всегда тебе верх, а мне низ. – – А…аааа, опытная… – ртутно вздохнул Иосиф. «Он думает, обрадовал меня, – слабо возмутился он. – Отказаться? С ним не пройдет: он пьян и будет упорствовать в своем же-лании угодить мне, но в два смычка, позвольте, сударь, на фиг, на фиг, я ус-тал.»

Через час он лежал на кровати в номере гостиницы «Южная» в тусклом свете ночника, зажмурившись и притворяясь, что сильно пьян. Для правдо-подобия бубнил себе под нос в надежде, что Салим, сжалившись над ним, оставит его в покое.

– Давай, давай, детка, сделай, Йосе хорошо. – и Иосиф услышал испол-ненный фальши женский шепоток:

Я тебя возбуждаю?

А ты что, не видишь? – пьяно отвечал Иосиф.

. Она что-то кричала, стонала и тихо, но как-то остервенело, с завыва-ниями, выкрикивала, но Иосиф уже через несколько минут ничего не слы-шал, а, вытянув губки, словно просил у мамы конфетку, исполнял симфонию художественного храпа, – Хы – Ху, Хы – Ху… Бррррр Усссс Хуууу- полно-стью отдавшись во власть сна, подсвистывал Иосиф.

– Нет, это надо же, я стараюсь, а он так сладко дрыхнет.  – произнесла удивленная Дина. Салим рассмеялся.

16

ВСТРЕЧА

Светло-зеленая майская листва нежилась под легким прикосновением те-плеющего с каждым ясным днем ветра, и Тимуру казалось, что свет, поде-ленный на дольки, проникнет в такой день даже в самые потаенные блинда-жи и землянки, а в его комнату уж тем более. Утренняя гимнастика сделала его тело гибким и легким, как облака, живущие в высоком прозрачном небе.

И чтобы не думать об отъезде Умы, и особенно Исламчика, Тимур решил загрузить свой день под завязку, решив все же пойти на прием в мэрию в ка-честве гостя со стороны друга семьи политика Гаджи Рамазанова, с которым Тимур был заочно знаком. Утром того дня позвонил Алихан и попросил его поприсутствовать на встрече и поприветствовать Гаджи от его имени. Выхо-да не было. Тимур озаботился просьбой Алихана и по причине обязательно-сти в отношении поручений старших, и из уважения конкретно к Алихану. Он нехотя, скрипя всеми фибрами души, но все же собрался, влезая в такой ненавистный ему своей теснотой, выходной костюм, а особенно галстук, представляя, что приблизительно так же затягивается петля на шее само-убийцы, и раскрываются сфинктеры. «Фигурейшен не стандарт, шея корот-кая… Слушай, вах, как они эти галстуки носят?» – злился Тимур, не нравясь себе.

Прием мало интересовал Тимура с точки зрения извлечения выгоды. Его интересовала сама атмосфера приема, которую в результате он хоть и хотел, но познал не полностью, благодаря своей нелюбви в кавычках, к халявному, и отнюдь не дешевому, спиртному, и оказанному уважению знакомому конь-ячнику, с которым он накачался так, что отдельные нюансы вечера  напрочь ускользали от его погорячевшего взгляда. После седьмой рюмки коньяка, Тимур оживился и полностью забыл, что из вежливости необходимо подой-ти к Гаджи Рамазанову, а вместо этого,  с удвоенной силой принялся знако-миться с молодыми, как он в последствии узнал, чиновницами и журналист-ками.  Светский прием, необычная атмосфера фальши и лицемерия, официоз, не спадающий с лица даже в сильном подпитии. Из кинофильмов, книг и га-зет он знал, что попал в мир света и светского великолепия, лоска, фальши и интриг.

Прекрасные дамы и элегантные мужчины плыли по залу с высокими, как небо потолками, и вокруг лики, полные высоких и благородных мыслей. Ти-мур переживал, сможет ли он говорить членораздельно и убедительно после недельного молчания из за ссоры с Умой, вспомнит ли стремительно ме-няющуюся динамику звуков. Коньячнику предстояло вручать заместителю мэра хрустальную саблю с коньяком, а от этого он мандражировал, и в отли-чие от Тимура, совершенно не пьянел.

Тимур несколько раз ловил на себе заинтересованный взгляд Рамазанова. «Подойти, не подойти, подойти. Обязательно, надо – гадал Тимур. – П-поп-по-о-озжи, еще рано.» И все откладывал и переносил момент знакомства. Коньячник неожиданно исчез из поля зрения Тимура и затем также неожи-данно объявился рядом с Рамазановым. «Вот подхалимская ро-ожа. Любят они перед шишками пре-есмы-ыкаться.» – думал Тимур. «Ну и что Рамаза-нов? И что там мэ-э-эр? Подумаешь, такой же из крови и плоти, как и я чело-век, и что в нем такого, один пафос, легенда, сочиненная придворными ру-баистами, а для горца нет выше авторитетов кроме отца, матери и старших братьев и ВСЕВЫШНЕГО», – прозрев от коньяка, рассуждал Тимур.

То, что затем происходило с ним, Тимур отнес к мистическим процессам, прямым ответом ему самого ВСЕВЫШНЕГО и доказательством, что он есть: «Вот он ответил на мою просьбу именно тогда, когда я попросил, и не позже и не раньше» радовался он. И поэтому, вдохновясь, Тимур впервые в своей жизни зафиксировал на бумаге то, что с ним вступили в контакт тонкие ма-терии, коснувшись его своими неровными влажными марлевыми краями в тот вечер, как следствие его настойчивых просьб к высшим силам. И далее, будучи в дурном настроении и опрометчиво проклиная день, когда встретил Киру, он все равно предпочитал перечитывать написанное своей рукой еще и потому, что больше никогда после  не порывался что-то написать, а напи-санное казалось чем-то недостижимым, как уходящая молодость, догадыва-ясь и надеясь, что пишет скорее в психотерапевтических целях.

Он представил ее как пьесу, назвав себя железным человеком с живым сердцем. Ума – жена-мулатка, Кира – прекрасная дама с белым лицом гей-ши, ее подруга Роксана с красным лицом испанки. В пьесе также присутст-вовал Мексиканец – пожиратель времени, брат мулатки, также в пьесе долж-ны были присутствовать карликовые слоники, мифические существа, убла-жающие прекрасную даму с белым лицом Гейши.

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Железный человек входит на светский прием и подмечает про себя: «Я на приеме, и что за дело средь вельмож, людей чиновных, здесь стоять, гру-стить. Чему все это может научить? Вот замглавы, все смотрит с умным ви-дом на картину. Поверить не могу, что он творец в душе, как я, и вот, вме-шайся я – ценительство его пропало б сразу, смущенный отошел бы он, не зная, с кем имеет дело, ранг и чин (во мне отсутствие его в глаза бросалось) Пуглив чиновник ныне и заносчив, взятками живет он испокон веков. А вот мои друзья. Друзья ль, не знаю? Встану к ним, пожалуй, а куда еще? Хотят они главе рог изобилия преподнесть. А я здесь, чтоб поприветствовать от Алихана политика и человека, но еще пока не парохода  Рамазанова. И вот я здесь, – задумываясь. – Эка честь! И закрутилась карусель. Бокал мне нали-вают. Чокаемся. Я пить готов, есть настроение, и закусить есть чем, вне вся-ческих похвал рулетик, черная икра, и хмель в душе запел ветрами жарких стран. Они ж все наливают для храбрости себе. – он говорит. – Уж голова хмельная закипит, и ни до друга Алихана мне, ни до чего уж дела нет, коль в танце полыхала моя душа, желая даму сердца лишь найти, чтоб от мулатки отличалась, и чтобы никакого мексиканца за версту. Я не хочу гремучий Молотов-коктейль опять испить.

Чем больше пью коньяк, тем все ясней и проще, без наносного слоя вижу того, кто хочет меня выкачать, и увлекая танцем в паузах, пощечины мне раздавать из слов обидных, выдуманных обвинений, – а все она, мулатка.  А через это, свою никчемность словно плодородность преподнесть, подняться, стоя на плечах моих, и сверху всем показывая пальцем вниз, мол вот он тип, прелюбодей и грешный неудачник… ату его…

Мулатка же во сне, и вторит, повторяя, как будто не осознавая, что сине-вой ночей зимы сквозит в ее словах.

Ах, как обидно чувствовать сомнений соль на ране, которую в бою за хлеб насущный получил, себя не пожалев трудился, все же ради них, чтобы они сказали, что он празден был и в поте хлеб не добывал, за что же мне та-кая благодарность, свои ж копейки что делами и назвать нельзя они за под-виг и за миллионы выдают.  А Мексиканец, он Тэкилы друг, он пожиратель времени и сновидений, при нем ты правду говорить всегда готов, припом-нив, что был честным из честнейших, а для кого-то может быть и все наобо-рот. И что за дело, пусть вино хмельно, и ложной справедливостью полно, как будто на погибель. И вот уж я кружусь, и дама шепчет мне о перспекти-ве.

Прощай, жена-мулатка, что за грусть я вижу за тобой, в тебе, и в мире, ведь ты же так любима мною, ты была и есть, молчание весны, оревуар.

Я знаю, моих терзаний и падений ты не перервешь, хотя могла б, все бы-ло бы тебе по силам. Теперь же я кружусь один, со мною дамы светские, же-на главы подмигивает мне, а та, что я веду, все шепчет про успех, прекрасное ведь ты же вдалеке. Друзья забыты. Их ищет взгляд, но нет, они все испари-лись, узнав, что из железа я, но есть живое сердце. Я ж поспешу и кинусь провожать, и друга Алихана, и сына своего, и с ним жену-мулатку, к которой в страсти роковой в теченье стольких лет сгорал, а нынче, как весна пришла, неблагодарностью за все она мне отплатила, всем недовольная, схватила и держала Мексиканца знамя, а мое оказывается никогда и близко не держала, все притворство и коварство чернооких вдруг предстало.

Да, пусть я беден, пусть я разорен и те, кого спасал я сам не раз, меня предали, но я же не из стали, я всего лишь из фольги, мне б надо и коням моим живой воды испить и отдохнуть, готовясь к переправе, а в воздухе лишь молнии летали, плоды интриг и зависти цунами. Все разносило в щеп-ки к радости его, и вот как будто говорит он: вот смотри, к чему все привело, и как тебе, ну то бишь мне, мои друзья платили, добром ли за добро? Едва ли, они лишь словно крысы с корабля бежали, и что могли таскали, крича в запале: «Мы бедные, но гордые, мы слабаки, но мы трудяги, и это мы тебя, твой бизнес поддержали, прости нас мы устали, честность тяжела.» – наме-кая, что все делали они, а я лишь кровь сосал, капиталист.»

Вдруг все смолкает. Он прижимается к очередной партнерше.

– О пой, сирена, пой.-

И остается лицом к лицу с прекрасной дамой с белым лицом гейши.

– Вы откуда? – восклицает дама тихо. – О, я поражена увидев Вас.

Он в смущенье отвечает, но прочь смущенье, хмель вперед.

– А что я? Впрочем, ладно, хотели б вы со мной друзей моих искать, вер-ней отца? – .

– О да, наверное, об этом я мечтала почти всю жизнь, с мечтою засыпала. – тихо и нереально говорит она.

– Что, что? Я глуховат, когда я пьяный…

И не хочу мулатку провожать, а надо, все в мозгу свербит, а уж тоска вся наперед бежит, но знать мулатке я не дам свое горенье. Она не гейша, высо-ка япона мама, как погибель тянет.

– Ну что, решайтесь?

– Зачем, все решено уже давно, как только вас мы окружали с расспроса-ми о коньяке, тогда я все решила

– Ах да. Не помню, но.

«Глаза ее пылают, еще сильней чем у мулатки, – сравниваю я. – Сомне-нья раздирают. Вот сын, живет во мне внушаемый мулаткой страх. А ладно, все пустяк, гуляем до утра.-

– Какой мужик, Наполеон, хмельной передо мной при Ватерлоо, я чувст-вую, я знаю, получу его…и вот уж рта трилистник заалеет и неминуемо пусть близорукое, но губ с друг другом столкновение, приблизимся по мил-лиметру лицами и вот уж носа – молния его и вот я испытала, счастье.

– Что ж, прошу Вас. – и она торжественно берет его под локоть, и они идут вокруг фонтана.

Чуть позже.

– Я не хочу нескромным быть, но Вас ли небо мне послало, чтобы укра-сить скучный быт.

– Пожалуй, почему бы нет, – заигрывающе. – Вы смело предлагайте, тем более я вами очарована.

Замолкает.

Он размышляет вслух: «Что ж, откладывать нет смысла, такой вот лако-мый кусок, просящий видом аппетитным, чтоб съел его, попробовал чуток. Поэтому ее я отпущу едва ли, такое бы себе я не простил, тем более, пока хмельной и смелости хватает, развязности, мне несвойственной, моря и океаны. Она ж, хоть и крупней меня, но есть в ней красота, и крупных форм объем я не умел ценить всегда, но вот пришел момент, разжечь костер, и сде-лав похотливый вид, атаковать видавших виды гейш, но разве я о ней. Ведь я мужик фольгированый, стучит во мне живое сердце, которому уж не указ пронзительный мулатки вскрик, испуг. Она идет в молчании, как будто на заклание, рабыня, ее имя.

– Хотел бы вам сказать, что я уйду сейчас, есть у меня дела. Вы разреши-те!?

Она вся внимание. Испуг в ее чертах, что не придет он больше. Спешит он успокоить:

– На час, не более. И если вы не прочь, зашел бы я на чай, что будет поч-ти ночью, и в праве вы ответить «нет», а вот мне неловко уговаривать.

– О, что вы, вся горю я. Нет, нет, нет, все хорошо, и буду ждать хоть ут-ром, хоть весь век. – сказала она вслух, а затем про себя: «Ах, знал бы он, насколько он желанен. Была бы моя воля, я б смогла без промедленья, здесь, средь парка вот у этого фонтана.»

Расстаются…

СЦЕНА ВТОРАЯ

Бегом, быстрей. Крики Железного человека из-за кулис. Он вбегает с че-моданами, за ним мулатка с дитем и Мексиканец, спокойно:

– Куда спешить, еще минутка есть, а если нет, то дерну я стоп-кран. Не-гоже так мужчинам суетиться. Этот же болван железный, каким движением сестру любимую очаровал, не знаю и до сих пор смирится не могу, ее люблю я братскою любовью. Пока не появился он, железный остолоп, и все пропа-ло, до этого она ж меня лишь только восхваляла, и я без восхвалений жить не мог, погладит, постирает, денег на дорогу даст, я в рае жил, пока она его же-ной не стала, дурака, колхозника, лоха, простолюдина в одном лице. Сейчас и я женат, но преданность сестры, в жене и не сыскать, жена строптива, а се-стра добра как мать, еще не скажешь ты, она уж угадала. Теперь же все мне вспять, и я делю с ним место в ее сердце. Она ж была слепа, не видя, что он не наш, что он железный, а любовь-то зла. Завязаны ее глаза, на них пелена, пропитана его речами. Чтоб ты заржавел, чурбан железный, сколько я желал, ты с сердцем нежным, баобаб, и пусть здоровы и умны вы, говорят, но мы все ж круче, мы из Рио-Гранде, мы есть мужчины и не умеем нежность мы дарить, мучачос, мачо, мучо – это мы, схватили и с огнем в глазах прижали, в глазах темнеет от желанья, мы слов любви не знаем, порвал бы словно. Сжимает кулаки, смотря на железного человека, улыбается, оголяя мелкие белые зубы на смуглом выжженном солнцем лице.

Мулатка спрашивает мужа:

– А будешь ли скучать по нам с дитем иль позабудешь?

– Конечно же, я сразу позвоню.

«С трудом, но верю почему-то, – говорит про себя, – твоему вранью.

– Ты провожать нас опоздал и это грустно.

– Не стоит вам грустить, я нарублю капусты к вашему приезду. И я же объяснял, что провожал друзей отца.

– Все правильно и все понятно, знаю я.

– Опять слеза, не надо.

Про себя: «Разжалобить желает, рядом мексиканец, его бы постеснялась, в нем же зависть».

– С тяжелым сердцем уезжаю, в надежде, что приедешь ты за нами. – и тихо: – Измены мелкие прощу, но только не влюбляйся, прошу тебя.

Уезжают, смотрят в окно, машут руками. Железный человек, скрипя, то-же машет.

– Спокойно отдыхайте, все будет хорошо– и думает: «Я провожаю вас без сожаленья, мне не на что сейчас и жить, мой бизнес в коме, я никто, ни-что меня зовут, по рельсам я б катался на дрезине, думая, что на коне, и тихо б жил. Цветы весною собирая, продажей их я б занимался, но нет, не то цве-тет в цене, но я же черный лом, не смазанный, к тому же весь поломками об-ременен. А уезжаете и слава богу. Чтоб с вами жить, я должен вновь вдох-нуть в себя свободу юных лет, и незнакомых с неудачами ландшафтов, я вспомню, как все начинал: и гнался не за тем, и не от тех бежал. Вот рядом мексиканец, свою жену и дочь он раньше отправлял на отдых в знойное Эль-Пасо. И сам как иностранец ходит здесь, неприветлив и угрюм, средь блед-нолицых, и нрав его все хуже здесь, чем дома: он замкнут, презрение в его глазах сквозит. Сомбреро не снимает и дома все сидит, мачете точит и в снег, и в дождь. Он регистрироваться не желает, гринго презирая. Милиция со штрафами его достала, а виноват во всем Железный человек, пещерный человек хоть с сердцем, но без мозга.

– Ну прощай.– хотел железный попрощаться.

– А дэньги будут, заходи. – шутил, вскочив он на коня.

И вот они расстались, почти друзьями. И подумал он: «И как бы я к нему ни относился, меня своим присутствием он вдохновил, он близкий человек мне, этот Мексиканец, хоть этого и недопонимает, а в наше время разру-шающихся связей и агрессивных сред ведь ничего нет крепче и желанней локтя иль близкого плеча, что мог бы он подставить и на спине мне винтик подкрутить, и мелочность обид забыв, пред большим, вечным достоянием и ощущением, что пальцы мы одной руки, пусть у меня он и железный…

СЦЕНА ТРЕТЬЯ, НЕДОПИСАННАЯ

Прекрасная дама ждет железного человека, ее окружают слоники.

– О, слоники мои, вы одиночества и вековой тоски друзья, когда я обми-рала, что опять одна. Вы хоботками меня дружно облепляли и подымали в космос в облака. На пик Победы, к самолетов магистралям, как будто в гости все они засобирались, и я их цель любви, и все они во мне, летали. Гостей я фруктами питала, которые вы в хоботках мне принесли, и взмахивая перьями жар-птиц, вы в жаркий полдень остужали, и кончиками задевая, вы нежно щекотали мои сны. До слез смеялась я, увы, неблагодарная, в блаженной ис-томе я кричала, не замечая, когда вы ушли, и так уж много лет подряд. Моя влюбленность в мир все ж вам не помешала меня любить. Вы преданны, как только вы могли, животные, мои. И вот вы, слоники мои, люблю я вас, вы есть со мной, и есть во мне начало, не брать, а взятой быть, раба я. Вот но-вость то, и нашелся искуситель, я знаю он меня возьмет железной хваткой и, скинув все с меня, решительно и не украдкой, навалится тяжелый, он такой и сильный.  Ох, придавит он меня, и сократив приток крови, он неземной мне мир представит, наслажденья. – разглядывая себя в зеркало, обмазывается благовониями. – Пришел бы только. – прихорашивается, трогает волосы. – Титановый ты мой, Наполеон, Железный Лев пустыни, как сбит он плотно, сварен весь на совесть,  хорошая машина… пусть будет «Порше» – закаты-вая глаза, вздрагивает от звонка в дверь. Обмирает и вытягивается в струну.

17

ГУЛЯКА-ВЕТЕР

 С опозданием заметил исчезновение Рамазанова и Гасана, но зная от того же Гасана, что Рамазанов уезжает на поезде в двадцать один тридцать решил, что пойдет провожать. «Какие проблемы, браток?» – спрашивал он у себя, когда гербовый зал начал пустеть. Роксана, наговорившая Тимуру комплиментов, хоть и была рядом, но не грела электрогрелкой его ноющую суставами душу. «Какой у нее сахарный язык. – восхищался он. – Надо же умеет убедить. Значит, я вызываю в ней такие ассоциации. Круто, она, не зная меня и пяти минут, верит в мою звезду, а мне же только этого и надо, я ради чьей то веры в мои силы, горы сверну. Моби Дик, и как она, такая умница, во мне увидела мощнейший потенциал, и большое будущее. Нет, это, вероятно, у женщин врожденное, но не у всех, а только у таких. Вот ей, Роксане, бог дал, мурчит, ластит-ся, и надо же, есть женское предчувствие. Роксаночка, и прямо в точку. Лесть – страшное оружие, а как мне нужно, это доброе слово поддерж-ки! В десятку, как знает, что действительно добьюсь, и добьюсь же, только в том вопрос, каких высот и как, но обязательно, упрусь рогом Ко-зерога и упрямством прошибу.

Тимур вспомнил об отъезжающей на летний отдых жене с ребенком. Его успокаивало, что Ума ехала не одна. Отношения с ней не давали повода рассусоливать и лить слезы по поводу предстоящей двухмесячной разлуки. «Вот только Исламка,он так любил бесится перед сном и я ему разрешал, а она запрещает.» – сжимая хрустнувшие пальцы в кулак, думал он. И снова: подарок судьбы, встретить в такой момент Роксану, с надеждой, что сможет на что-то рассчитывать в отношении ее. Было конечно чувст-во, что ее слова – словно звон крыльев комара и пьяные обещания, но, ка-жется, она трезва. С отъездом первых лиц и важных гостей вечер закончился, и центробежные силы, иссякнув, переместили всех на улицу. С первым вздо-хом вечерней прохлады Тимур заметил явное охлаждение со стороны Рокса-ны, но все равно питая чувство благодарности за ее веру в него, следовал за ней. Белая служебная «Волга» вместила Роксану, Тимура и еще одну да-му, на которую Тимур не обратил внимания но судя по тому что Роксана и шофер с ней поздоровались она была из них.

 Машина под общее молчание тронулась, и Тимур только сейчас ощутил, как тяжел его язык, словно молот на наковальне, или словно бе-жал по песчаной, осыпающейся горке стараясь пробраться за здравым смыс-лом в ставший липко-сладким, мозг. «Ну вот.» – думал он. Легкость испарилась вместе с абсурдом и импровизацией через уши, и еще откуда то, и вдруг понял, что в одиночку будет затруднительно, почти невозможно, провожать Рамазанова.

Тимур помнил себя таким неожиданно глупым, неловким, с трудом вы-говаривающим совершенно очевидные слова прощания, а так, без меткого дротика словечка, она, а тем более Гаджи, его не воспримут, и тем более не запомнят, да и что выдумывать, если разобраться, его предки были такими же чабанами, как и предки Тимура, ну может еще немного разбойниками. Роксана внутренне сжалась, взгляд ее стал острым, обстановка накалялась огнем непредсказуемости, и в тот момент, когда уже молчать стало неприличным, Тимур плеснул чистой, ледяной водицы, на раскаленные добела камни тишины, попросив водителя остановиться в районе железнодорожного вокзала.

– Ну что, пойдем провожать Рамазанова, – озорно улыбаясь, предложил Тимур Роксане, словно и не сомневался в ее согласии, а на самом деле, все же догадываясь какой услышит ответ.

Роксана ожидаемо засомневалась, застыла, понижая громкость и, робко посмотрев куда-то вскользь Тимура, где сидела невидимая, но ощущаемая им попутчица, отетила:

– Извините, мне домой надо. Я не смогу… У меня…

Тимур, подняв брови и округлив глаза, старался показать удивление, но в душе был рад, что отказалась. «Не мой контингент, слишком хит-рая. Да и другого качества посыл, который мне не потянуть – подтвердил догадку Тимур. – Да и зачем мне Рамазанов? Делать нечего за ним бегать. Уехал с Гасаном и флаг ему в руки. Пусть Гасан его и провожа-ет, и коньяком упаивает.

– Не хочешь? – разочарованно спросил Тимур.

– Извини, пожалуйста, домой. – пояснила Роксана.

– Понял, понял, ретируюсь. Было приятно.

И неожиданно.

– А хотите я пойду… – услышал Тимур из-за спины звонкий жен-ский тембр.

«Так, так, это еще кто? Вот это ближе,и теплее. Так вот это мой тембр…» – думал он.

– Если Вы, конечно, не против

Услышанный Тимуром голос звучал уверенно и солидно и принадлежал, явно, не менее развитой и гармоничной, чем Роксана, личности. Тимур обер-нулся и окинув попутчицу взглядом, усомнился:

– Вы?

Держа паузу, оценил ситуацию, представил себя, мечущегося по горо-ду в поисках подружки на лето.

-Отлично! – сбросив груз предстоящего одиночества с плеч и же-лая укорить Роксану, ответил Тимур.

Спутница, изъявившая желание присоединится к проводам Рамазанова, оказалась высокого роста, хорошо сложенная дама с прибалтийскими черта-ми лица.

– Познакомимся? – предложил он.

– Да, конечно, обязательно. – смущенно засуетилась она, ожидая, что он назовет свое имя первым, но он, вероятно, не знакомый с правилами этикета, молчал, любуясь прозрачностью ее холодных северных глаз.

– Кира. – произнесла она.

Тимур вспомнил, что пару раз видел на приеме ее блуждающий, заинтересован-ный взгляд, и вспомнился бокал с красным вином в белой руке.

– Тимур. – представился он. – Сейчас проводим Рамазанова. Вы его знае-те?

– Нет, – улыбнувшись, отвечала Кира.

– Да вы что, я познакомлю. – пообещал Тимур. – Он отличный чело-век и талантливый политик. – не скупился Тимур.

Кира загадочно улыбалась, и эта улыбка сулила Тимуру большие пер-спективы. По ней он понял, что понравился. Они шли к составу, стоящему на первом перроне. Тимур понимал, что Гаджи поедет в СВ, и найдя один из таких вагонов, прямо спросил у растерявшейся проводницы:

– Рамазанов здесь?

– Да. – ответила проводница, не успев сообразить, что, быть может, не стоило об этом говорить первому встречному.

– Пойдем, я познакомлю. – предложил Тимур.

– Да нет, извини, как-то нехорошо. Вы идите, а я вас здесь подожду. – смущенно отвечала Кира, продолжая мило,улыбаться.

А Тимур подумал, как бы Ума удивилась, увидев его здесь с девушкой, когда он должен быть дома, чтобы через час проводить с этого же во-кзала ее и Исламку.

– Хорошо, подожди, пожалуйста, здесь, я счастливого пути пожелаю, салам кину и вернусь.

– Хорошо, хорошо. – восхищенно замотала головой Кира.

«Да, друг, чего ты только не сделаешь, чтобы поразить и восхитить.» – и Тимур смело взлетел в вагон.

Гаджи Рамазанов уже расслабился и мирно лежал, почитывая газету. Ря-дом сидела его немолодая попутчица. «Старовата» – подумал Тимур и, ре-шительно протянув руку, приветствовал:

– Асалам алейкум.

– Валейкум салам.– словно солдат по тревоге подскочил Гаджи.

–– Желаю тебе счастливого пути, Гаджи, и извини, что не уделил должного внимания на приеме. – выпалил Тимур, совершенно забыв о Али-хане.

– Спасибо, хорошо, спасибо.

И Тимур, наклонившись к нему, зачем то тихо сказал:

– Все нормально, Гаджи, она клюнула, она у меня на крючке, мы ее по-имеем. – и заметив, как переменился в лице удивленный Гаджи,  выпалил «Нух Битайги», и ушел.

Также как встретились, также неожиданно и расстались, легко и не-принужденно. Тимур спрыгнул на перрон, так и не вспомнив про привет пе-реданный Рамазанову Алиханом. «Вот Гаджи озаботился, ничего, теперь счет один-один, и нечего своих преданных сторонников, на коньяч-ников менять.» –смеялся в душе Тимур, понимая, что с коньячниками ему и сыт-нее, и спокойнее будет, чем с такими как он. Гаджи не знал, что думать, со-ображая, «Вот баламут» не зная, что Тимур иногда по пьянке может ин-триговать, также как и он сам в молодости любил вспылить.

Кира ждала. В ней плескалось сладостное нетерпение. Но, не успев встре-тится, он поспешил расстаться, обещая ровно через полтора часа вер-нуться, элегантно взяв номер ее домашнего телефона, написанный ею на обрывке газеты. Через два часа, проводив семью, он на-шел ее дом поднялся в лифте на пятый этаж и позвонил в дверь. Открыла смущенная, в домашнем халате, и он сразу обнару-жил в себе способности к танго, а ее в своих объятиях посреди спальни, в главной роли спектакля. У нее захватило дух от мысли, что он через мгно-вение узнает, что под халатом ничего кроме ее наготы нет.

Под стук колес и скрежет вагонов Ума, с отсутствием всякого предчувст-вия, уговаривала не желавшего спать Исламку. «Впереди двое суток. – напряженно думала она, стараясь не думать о Тимуре, чтобы лишний раз не злиться на его опоздание перед отъездом, и, наконец, честно себе при-знаться, что ей почти все равно: – Где то шлялся, гуляка-ветер.-

18

АЭЛИТА

После встречи с Тимуром Кира перестала замечать, как змейки дождя осенним одиночеством ползут по окну. На следующий день и каждый день, сгорая пересохшим от волнения горлом, она в ожидании его прихода, не терпеливо кружила по комнате, почти не отрываясь от единственного окна. На второй день знакомства она ждала, стоя в охапку с велосипедами, у продовольственного магазина «Копейка» в пред-вкушении прогулки. Он пришел, как и договаривались, ми-нута в минуту, и они без лишних слов сели, крутанули педали и поехали по улицам. Он ехал, медленно приноравливаясь к рулю и педалям, ехал вторым номером, вслед, ловко минующей дворы и оживленные улицы. Миновав въезд в парк, они, наездниками вздрагивающих на кочках двухколесных лошадок, подъехали к берегу маленького паркового озера. Ни о чем не разговаривая, словно у них еще не было в багаже мышеч-ной памяти, общей ночи, и они только что познакомились и приглядываются к зубам, к друг друга, словно в одном лице были и лошадьми, и покупателя-ми. Желание не страдать пунцоволикой отдышкой одиночества скрепило их давно уже нечистые листы и сшило невидимой саморассасывающейся хи-рургической нитью, и дальше несло в заоблачные дали, навстречу марсиан-ской Аэлите, подальше, от насущных проблем. Она вытащила из па-кета небольшое узорчатое покрывало и расстелила поверх заросшего клоч-ками травы песчаного пляжа. Рядом, метрах в десяти, на лотке, Тимур при-купил по бутылке пива и фисташки, без удивления замечая, что Кира не сво-дит с него глаз: «Влюбилась? Осторожней, я женатый краб и у меня есть ре-бенок. А если я сейчас ей скажу – она уйдет, и вернуть я ее не смогу и не бу-ду – я не из тех, кто может, а скорее хочет, кого-то вернуть. Я знаю, что могу незаметно подавлять, а поэтому никого не удерживаю насильно. Скажу зав-тра, послезавтра, после, после, когда нибудь. Да какая вообще разница?» Ки-ра смотрела прямо в лицо, а Тимур, подыгрывая, смущаясь ее навязчивой пристальности, недоверчиво косился на стайки подростков. Разговор не кле-ился, но после бутылочки пива начали появляться общие темы, и Кира осто-рожно рассказала про помощницу Рамазанова.

– Она такая надменная дама. Мне пришлось с ней пообщаться. Говорят, доходит до того, что она заставляет помощника чистить свою одежду и обувь и вообще она перебежчица: где выгодно, туда и бежит, любит власть. А кто ж ее не любит? – выдав свои устремления, хихикнула Кира и, сразу замерев, глотнула пива. – Она очень-очень высокого о себе мнения.

Тимур улыбнулся, уловив в Кириных словах нотки личной неприязни и понимая, что ей удалось вызвать и в нем неприязнь к помощнице Рамазанова и зародить сомнение в самом Рамазанове. «Раз у него такая помощница, злая-презлая помещица, то, возможно, и он недалеко ушел, несчастный че-ловек, раб сомнительных компромиссов в мире профессиональных лжецов. Хотя несчастным его трудно назвать, он просто светится от счастья. Ай, го-рец! Ай, чабан! Как скакнул, как прыгнул! Бихинчи…» – думал Тимур, до-пивая прохладное пиво и вытягивая подбородок в стремлении придать себе благородства, как ему показалось, необходимого от него, Кире. «Она удив-лена и любуется, вычисляя своим логически-прагматическим умом, откуда я такой взялся, а сама недооценивает себя, считая, откуда ей такое везение.

 Не знает главного – ничего не знает, большая-маленькая девочка. И как это в ней уживается с журналистикой, переросток? Но я ей скажу» – твердо решил Тимур и ощутил тяжкий груз своей роковой и все больше му-чительной для него в последнее время, любви к Уме. «Она въелась в меня, она не отпустит меня, она – золотая лихорадка, а я больной. А полюбить Ки-ру трудно, но можно, хотя реактивы лить и на язык пробовать, химичить, внутренний реостат крутить, чтоб молния сверкнула, нестрашно, потому что пока слабо сверкает, не страшно. Расслабься: любви скорее всего не будет. И не вопрос: смогу или нет. Не случилось. Да пусть она будет хоть цветущим кактусом в каньоне Аламо, да хоть малиновым турмалином и ролью в блок-бастере за миллион долларов. Легко сжать поролоновую сметанную грудь в ладони. Пожалуйста. Но забыть на ее перламутровом фоне, что ты сам есть, не суждено. О, БОЖЕ, и это лучше, лучше, лучше. Кармическая сила, я буду любить только ее тело, как хорошо и только тело, а через него и » – он заду-мался, но понять что еще будет любить так и не смог, поэтому взглянул в небо, и его больше ничего не заинтересовало. Он был тяжел и счастлив, по-вторяя: «Небо – мужчина, Земля – женщина». Велопрогулка закончилась в ее, на удивление мягкой и нескрипучей, кровати. Вечером, сидя перед теле-визором, он сообщил ей, что женат и имеет ребенка. Она побледнела всеми щетинками, хрустнула надломившимся настом, и под красный свет семафора у нее перехватило дыхание, словно она застряла перед поездом, на путях, и было видно, что ее мотнуло в сторону и перегнуло невидимое ребро жестко-сти корабельного борта так, что он напрягся в опасении за нее, и в желании вытянуться во чтобы то не стало, перехватить ее падение на скользкий и беспощадно жесткий пол. В уголках ее глаз заблестели бриллиантовые сле-зы, но, на его радость, она оценила его изначальный порыв, а поэтому разма-хивания руками и глотания воздуха ртом не произошло, а закончилось все балансированием в плену у гололедицы. Кира решительно взяла себя в руки, после бледности полыхнула искрами и, взмахнув крылом, плавно ушла в ванну. Он остался ждать ее решения, понимая, что в данной ситуации все целиком и полностью зависит от нее. Она вышла через какое-то непродол-жительное время и спокойно пояснила:

– Я на роль жены не претендую. А если ты не против, то мы могли бы ос-таться любовниками и друзьями. – так даже лучше: свобода, без ответствен-ности.

– Согласен. – ответил он, пожав плечами, как на ничего не решающем партийном собрании, и, допив живительный плантационный чай, несмотря на ее уговоры, засобирался домой.

Тимур удивлялся себе, а особенно способности и пластичности Киры мимикрировать в постели, превращаясь в его объятиях из огромного белого облака в удобный силиконовый трансформер, чья чугунная тень странным образом напоминала бесшерстную кошку «сфинкс», за убийство которой в древнем Египте ему грозила бы смерть. Она же радовалась, что ландыши ее надежды распустятся и он, уйдя от нее вечером или ночью, все же вернется к ней утром либо на закате дня, самое позднее следующим вечером. «Я ему нужна, а как он мне нужен, если б он знал, пигмалион. Нет, ни одна женщи-на не сравнится с мужчиной, ни одна маленькая попка и большая грудь не заменит доброту и широту мужского характера. Ветер и солнце – вот что та-кое мужчина, а еще несуетливый, пустой воскресный город, против такого мелочного, почти насекомоядного, женского час пика. Мелкотравчатая по-рода вегетарианок против мясоедов»– без сантиментов сравнивала  она. И, осторожно делясь с ним своими соображениями, и по причине отсутствия в ее словах едкого дыма и желчно-пузыристой враждебности, она, еще не удивлялась, почему Тимур со всем соглашается, понимая и принимая все идет до определенного момента, до какой-то грани, и в один из дней Тимур может измениться до неузнаваемости. Любой может, даже она, способна пе-ревернуться и тогда начнет перечить, рушить и катить все в тар-тарары, сминая эгоизмом глянцевую картинку и довольствуясь грифельным набро-ском на картонке.– Попробуй, тронь меня еще!-

В дальнейшем она встречала его неизменным «О, привет красавчик!» или «О, привет дорогой» или «А, это ты, солнце! Проходи, проходи – сейчас торт будем есть» И такое обращение, не опускавшееся в сладословии до «заи» и «лапы моей», нравилось Тимуру, а ее восхваления типа «Ух, ты – мощный, ты – гигант, ты всегда пропускаешь вперед!» поддерживали его самомнение. Она возводила обычные его действия в заслугу, словно до него была переполнена безразличием и скудна вниманием, а ее предыдущие муж-чины обращались с ней, как с резиновой куклой, и только он – как с челове-ком, как с женщиной. Он отвечал ей взаимностью, и иногда с его уст слетали восторженные и, чего он стыдился, но понимал, что ей нужны, сознательно подслащенные восторги. Он хотел быть естественным, но, непривыкший к такого рода нежностям, случалось фальшиво пел. Кира же почти не реагиро-вала, будучи Марией Кюри, увлеченной своим, только ей одной известным, экспериментом. Она просвещала его, ставя музыку своего любимого  Верди, давала ему читать книги, не интересуясь затем его мнением по поводу про-читанного, обнаруживая в себе бездонную поверхностность и нетерпение самки, с прищуром глаза у прицела по сложной движущейся цели, и, походя, как о близких знакомых, рассуждала о Маяковском и Лиле Брик, не стесня-ясь и ходя перед ним в потрепанном нижнем белье, хотя имела материаль-ные возможности носить, что-то эксклюзивно-изысканное.

Бедность гардероба не портила впечатление и не опускала ее в его глазах ибо он, как и она, был лишен страсти к вещам и считал, что хорошую вещь можно найти и в секонд-хенде. Его юношеская неуверенность перед ней, перед ее превосходством в росте в пятнадцать сантиметров исчезала и от раза к разу все больше сменялась уверенностью: вперед – природа под-скажет. Он превращал ее из Рубенсовской женщины в миниатюрную Одри. И в этот начальный период их общения в ней мало что устраивало его, кроме того, что он не скатывался по ней, как с ледяной горы, а проваливался в нее, как в сугроб, хватаясь за шею и плечи спасительного уступа скалы и ощущая себя царем горы и великим борцом, как минимум, Иваном Поддубным. К ее образу жизни журналистки и одинокой женщины он относился пофигисти-чески-настороженно, но особо его волновала ее, стремительно нарастающая беспощадной лавиной, влюбчивость, которая, если ее не предупреждать, ежедневно охлаждая порцией цинизмов и категоризмов, грозила перерасти из лавины, нарушая всякую логику, в неуправляемый вулканический вы-плеск прилюдных лобызаний и прочих сумбурных, не свойственных его по-нятиям об интимности, действий с ее стороны. Переживая уже за будущее, Тимур повиновался волнам ее темперамента и какой-то неведомой ему досе-ле, самозабвенной, не считающейся со всем остальным миром, любви кре-ветки к лобстеру, причем в некоторые моменты креветкой был он. Каждый раз, не желая идти у Киры на поводу, он все же уступал ее хоризматическо-му натиску, видя как она получает удовольствие от его укрощения.

И он знал, что играет с ней в поддавки, но как только привыкнет к ее командам, все кончится, и он постарается бежать или как трус, или как ге-рой – не имеет значения и, возможно, как все бежавшие до него. Но он отку-да-то знал, что все будет неожиданно, и он разрушит их идиллию раньше, чем Ума поймет, что он уже не тот как прежде, и даже не стоящий дыбом, а, скорее, вырванный коготь зверя, висящий на груди Гойки Митича. «Семья важней, а Кира – не семейный человек. А что ж ты здесь делаешь, похотли-вец?» – спрашивая, корил он себя, слушая, как она пренебрежительно рас-сказывает про шаловливых племянников сестры.

– Ох, не люблю я этих озорников: от них одни проблемы. Глупыши. – от-кровенничала она.

Он, уподобляясь Макиавелевским цезарям Борджия, улыбался, считая, что это не его дело: объяснять ей всю прелесть материнства и все же выска-зывался.

– Потому что у тебя их нет – вот ты их и не любишь.

– Да, возможно, но это же такая ответственность. Я не из тех, кто так рис-кует.

Тимур любил лежать на ее синем плюшевом диванчике, протянув ноги, слушая Крейга Армстронга и Джо Кокера и ему слышались мавританские мелодии, похожие на импульсы в осциллографе, которые своим всплеском настраивали его начать наконец действовать. Он был Робинзоном, а она его Пятницей, помогающая собрать мозаику бытия, кому-то что-то рассказать о здоровом питании, о том, что нельзя запивать после, а только до, о спаси-тельном грейпфруте. А под Френка Синатру он думал: «Родить бы тебе, Ки-ра, от Дольче и Габаны такого вот, как Фрэнк, и тогда ты в миг бы подобре-ла, стала терпимее и мудрее». А она, благодарная и счастливая, не догадыва-ясь, о чем он думает, подносила ему бокал с холодным пивом или фужер красного вина к глазунье или к салату и рыбе, и они кушали вместе, разгова-ривая тем сумбурнее и громогласней, чем больше выпито. Она разрешала ему курить в комнате, словно хотела навсегда или только на время пропитать комнату мужским духом, задымить, затопить, и чтоб он впитался так сильно в поры ткани, чтобы никакой Тайд не вытравил даже после неизбежного, как в тайне они оба но не сговариваясь по отдельности предчувствовали, расста-вания. Одинокими долгими днями и вечерами, нет-нет да и прижавшись к голубому флоку, обернувшись в штору на голое тело, уловить поглаживание ярко-желтых всполохов организма, глядя сквозь стекло в солнечный, похо-жий на зимний, день и на быстрый закат, ощущая как по лицу, преломляясь хлебной соломкой, стекают густые лучи.

 И он с удовольствием, полусидя-полулежа, с небольшими проме-жутками выкуривал пару сигарет «КЕNТ» и понимал, что так вольготно он себя никогда и нигде не чувствовал, и скорее не ее, а именно этого чувства свободы ему будет хронически не хватать. Дома он никогда не курил в при-сутствии семьи, переживая за здоровье Исламки, за самочувствие Умы – все-гда выходил в коридор и уже там, пуская сизые колечки, переживал за здо-ровье соседей. «Всю жизнь я наступаю на горло собственной песне, делаю все до пресности правильно, сопереживаю, а потом, понимаю что неинте-ресно и скучсно.» – догадываясь, что большинство людей на этом свете вы-нуждены поступать точно также, а иначе бы все развалилось и сгинуло в ка-тастрофе. И, глядя на гарцующую по комнате Киру, он понимал, что не уй-дет из семьи, если даже Ума попросит его уйти: не ради Киры, не ради себя, а только ради сына. «Мой мальчик… Мой сын… Мужчина… И-с-лам-ка…» – на вдохе, блаженно прикрывая веки, тепло произносил он.

Через две недели Тимур, не горя особым желанием, познакомился с Кириной подругой Светой, лишь изредка вспоминая сладкоголосую Рокса-ну. После знакомства с ней в Тимура начали заползать сомнения. Глядя на Киру, он представлял ее неким андрогином, несущим в себе признаки дву-полости, впрочем, достаточно эстетичным по сравнению с гермафродитиз-мом червей. И это ощущение постепенно укреплялось, но на его удивление не вызывало в нем никакого резкого отторжения, как у врача. «У меня была пятерка по анатомии и биологии» – уязвленный Кириными переменами к нему, объяснял он себе. Судя по высказываниям Киры, Тимур Свете не по-нравился, и это было связано якобы с частым использовании им в устной ре-чи жаргонизмов, от которых Свету коробило. «Отмазка. О, еще один жарго-низм»– заметил Тимур. – «Она говорит, что кавказцы – бандито, гангстери-то, убиванто и плюванто на законо» – рассказывала Кира. – «Вот это похоже на действительную причину, но все равно не она»– оценивал Тимур. С каж-дым днем Тимур ощущал, что интрига Светы против него зреет и матереет. Он чувствовал это через Киру, которая стала к нему более настороженной и все чаще намекала, что Тимур хочет ей попользоваться и затем выкинуть. Ему начало надоедать, и он все больше думал и уже собирался оставить Ки-ру на попечение ее ненаглядной подруги. Но Кира, как китиха, уловила сво-им эхолотом напряжение и нарастающий гул в глубинной системе их отно-шений и неожиданно предложила на несколько дней смотаться в Питер. «Светка привяжется и тянет, и стонет, и ноет. Близнецы – это страшные лю-ди. Я тебя прошу, никогда не имей с ними дела» – просила Кира, словно это не она устроила их знакомство.

Питер представлялся Тимуру сосредоточением российской культуры, пропитанный неторопливой северной прохладой Балтики, Блоком, ушедши-ми царями, гранитными набережными, насыщенный разводными арочными мостами и отраженными в холодной Неве облаками.  Город не благодаря, а вопреки. Отказать, как ему казалось, значило расстаться, но смутное ощуще-ние телеграфировало, что еще рано, что она еще не все передала ему и не всему научила, не за все наказала. Ощущение недоиспитости не покидало его лжевампирскую концепцию и заставляло запихивать поглубже внутрь себя свою обывательскую требуху и с улыбкой на лице соглашаться на лю-бые ее авантюры. Она не знает, что на высокой башне много печального вет-ра за раскрашенным витражом. И ему все хотелось стереть краску и увидеть Киру на просвет, догадываясь, что это не поверхностные, вколотые в кожу чернила, и как не кричи. «Прочь матовая непроницаемость стен! Милости прошу прозрачность стекла! А результата не будет. – думал он, терпя непре-кращающиеся фотосессии. – Мне не привыкать: я и раньше участвовал в авантюрах своих менее интеллектуальных друзей и все только ради того, как я сейчас понимаю, чтобы не слышать жалобливый ной мещанско-крестьянского нутра, не дающего прорости ничему светлому и живому.

В Питере ходим, бродим, купаемся в неглубоком песчанно-каменистом Финском заливе, в районе Петродворца, сидим перед Исакием и Медным всадником, исследуем Петропавловскую крепость и Эрмитаж и каждый раз, возвращаясь усталые, проходим мимо квартиры Александра Блока. Ей не-ожиданно понравилось, как я поругался с кассиршей в метро, до смешного круто. Я нравлюсь ей мелким хамом. Гостиница находится где-то на отшибе, а в номере. Три дня пролетели как один. С финансами не рассчитали – день-ги кончились. Студенческая голодная романтика. За семь часов до отъезда поезда сидели под деревом и пили кефир с питой. Тимур думал, что почему-то, находясь с ней, ему все время хочется выдумать и сказать что-то умное, не ординарное, но в голову ничего не приходит, кроме «Так хочется горяче-го». «А ты знаешь, монахи дают обет не прикасаться к деньгам». – «Не зна-ла». – «Ты феминистка?» – провоцировал голодный Тимур. – «Ой, не то сло-во, что ты. Я не люблю женщин.» – «Не знаю, не знаю. А Света?» – «Липуч-ка». –

 «Я так одинок, но это ничего: я обрил голову и я не грущу. И, может быть, меня следует порицать за все, что я слышал. И я чувствую себя неуве-ренно. Я так взволнован и не могу дождаться встречи с тобой. И мне все равно. Я так возбужден, но это ничего. У меня нет дурных намерений. Хей, хей, хей, хей, хей, хей, о е-е-е». – «Что, что это за слова?» – «Курт Кобейн. Ва, ты все равно кроме Погудина никого не знаешь». Кира задумалась: «Может быть, может быть.  Но то что я не переношу Дельфина, так это чисто физиологически». Всю поездку Кира не расставалась с фотоаппаратом «Canon», купленным в командировке в Италию по сниженной цене из-за не-большой трещинки в видоискателе. Ее третий глаз постоянно был в готовно-сти открыться и зафиксировать моменты бытия Тимура, и чаще попадало так, что он был недоволен, что она его не оставляет и постоянно щелкает, и заставляет его замереть, задуматься о вечности и бесполезной роли личности в истории человечества, о роли слова в успешности дела и еще на какие-то абстрактные темы. И он делал вид, что сейчас, уже вот-вот, должен выдать гениальную строчку, от которой что-то дрогнет и треснет в общественном сознании, и оно наконец-то устыдится и из рабско-завистливо-подобострастного превратится в уважительно-достойное, не халуйское, в распыленную светящуюся точку, готовую к великодушию победителя. Миф… Да куда уж там после веков крепостничества. Есть где разгуляться негодяям разных мастей: обобранный, оболганный, развращенный народ, думающий, что умом можно все. А душа, душа, душа. А было же все наобо-рот. А было ли? Душегубство поощрялось – замкнутый круг, насмешка им-перии, которую расширили на север.

Фотосессия начала его раздражать. «Я не ручной, я не желаю, ос-тавь меня» – разговаривал он с ней все настойчивее, проявляя здоровое уп-рямство. И она отступала, чтобы затем с новой, какой-то маниакально на-стойчивой силой, продолжать фиксировать. «Я ничего не могу с собой сде-лать: у тебя гениальная задумчивость» – объясняла она. А он делал вид, что верит ей, и объяснял себе ее настойчивость потребностью сделать как можно больше его фотографий, чтобы после расставания.  А если будет иголками колоть и ножницами резать? А, так мне и надо. И единожды озаботившись, скидывал дымку подозрений в волны жизни, уговаривая себя, что она на та-кое не способна: она настоящая, пусть и не стандартная журналистка.

После приезда из Питера они не виделись два дня. Через двое суток, при-дя к ней, Тимур ахнул, увидев комнату, увешенную множеством его с ней питерских, черно-белых фотографий. Он замер, не зная как реагировать. Смотрел на пестреющие размноженным ликом стены и со стен, в радиусе трех метров, он был везде. На его глазах произошло магическое размноже-ние, таинство заполнения пространства собой или, скорее заполнив ее собой, я сделал так, что она заполнила меня мной. В нем шла борьба между естест-венной жаждой и потребностью человека во внимании и явным перебором с ее стороны. «Класс! Удивила! Здорово! Вот только не пойму.» Она загадоч-но улыбалась. И он вдруг понял, что сознательно или бессознательно, но она делает из него культ.

– Зачем все это, к чему? – стараясь сохранять спокойствие и улыбаться, спросил Тимур. – Мне правда не по себе – это культ личности, калейдоскоп событий, все натянуто за уши, искусственно, а вдруг кто-то увидит? Не пой-мут же тонкости твоей задумки, Кира?

Она молчала, не зная, что ответить. По ней было видно, что она ожидала реакцию благодарности.

– А вдруг кто-то из твоих друзей или родственников увидит? Им же бу-дет больно, им будет завидно и вызовет у них неприязнь ко мне: для них я не являюсь культовой фигурой. Они разозлятся, а я этого не хочу. Неправильно злить близких людей.

– Да ладно, что ты так переживаешь, так нервничаешь – ничего они не скажут. – оправдывалась Кира.

– Да-а, а особенно Света.

– А мне так нравится, мне хорошо. Ты – мой кумир. А они, эти бабы, все под себя гребут. – словно сама не являясь женщиной, вещала она.

Тимур вспомнил слова песни Курта Кобейна из Нирваны: «Я так счаст-лив, ведь сегодня я нашел друзей. Они в моей голове. Я так безобразен, но это ничего, ведь и ты такой же. Мы разбили наши зеркала. Что до меня, то у меня каждый день воскресное утро, и я ничего не боюсь. Пораженный, я за-жигаю свечи – ведь я нашел Бога. Хей, хей, хей…»

– Нет, мое мнение, если оно тебя интересует, – все это лучше снять. А лучше всего повесь фото папы с мамой – им будет приятно и всем будет приятно, в том числе и мне.

– А я не хочу.

– Ну, как знаешь, я свое мнение сказал.

И Тимур замолчал, тоскливо глядя на книжные полки в ее квартире, заполненные, в том числе, и многочисленной литературой по психологии, подумав: «Лукавит» «Опыты на мне проводит, психологические приемы отрабатывает. Хорошо, прекрасно, нечего сказать. Только зря, не на того напала, со мной не срастется» – удивился своей догадке Тимур. – Перед культом и поклонением со стороны женщины не устоит ни один женатый мужчина, тем более погрязший в трясине бытовых неполадок и социаль-ных тонкостей различных групп. Создать культ – это беспроигрышный ва-риант. Внушить свою незаменимость мужчине средних лет, оказавшемуся на распутье и не имеющему ярко выраженного желания вписаться хотя бы в одну из обеспеченных социальных групп. Я для всех не такой. Я сторон-ник скорейшей энтропии, не подходящий под шаблон и отвергнутый все-ми, медленно, но верно становящийся изгоем общества, но упрямо про-должающий верить, что, наоборот, общество отвержено мной, а не я об-ществом.Что ж констатирую- Я упрямый глупец ! И , стараюсь ни перед кем не заискивать и не унижаться, а она это чувствует, она считает, что ни один мужчина не откажется хлебнуть ее чудодейственного варева.

Ойеей ! Болтать можно без умолку и при этом не совершить ни одного мало-мальски доброго дела. Стоп! Надоело.»  А она думала. «Он только что отказался и не по-книжному упрямствует в своей некомпетент-ности, и доказывает, что он нестандарт, некондиция или просто не при-выкший к повышенному вниманию и всего лишь испугался, и лезет, лезет опять в свой обывательский хомут, а возможно действительно чужд пуб-личному самолюбованию и нарциссизму. Он настоящий или фальшивый? А что если он ощущает себя ниже меня? Тогда нет никакого смысла за не-го держаться. Мой мужчина должен быть недостижимым примером для меня или, как минимум, притворяться таковым, лукавила Кира, понимая что самое главное для нее это их сэкс и все, все, все, я просто хочу чтобы он меня…» – с трудом признавалась она.

20

КАЙФАРИК

Казбек уверенной, неторопливой борцовской походкой шел по Кисловод-ску, мысленно, кистевым резиновым экспандером, сжимая упругое время и подгоняя упорно не приближающийся вечер. Уже ближе к отправке он по-дошел к вокзалу и сразу приметил на привокзальной площади, недалеко от входа в вокзал, до банальности очаровательную блондинку. Пройти мимо он не смог.

– Здравствуйте. – с выражением, не мудрствуя лукаво, произнес Казбек.

Вблизи она выглядела еще свежее и притягательнее.

– Поезда ждете?

– Да, – робко отвечала она.

– Вах! Представляете, я тоже. Может нам по пути?

Она, как-то сразу доверившись, сказала куда едет.

– И я туда же, землячка. Вы верите в совпадения? – спросил он, не скры-вая объявшую его радость.

– Я во все верю: и в судьбу, и в хиромантию, и в астрологию, и в вызыва-телей духов…

Казбек слушал ее застенчивые объяснения, понимая, что все получится: «Ах, как я люблю наших женщин! Вах! При одном их виде все зажигается. Простые, добродушные, не то что сороки-москвички». И через двадцать ми-нут они уже сидели в прохладном привокзальном кафе и пили красное вино Алаверди. Даму звали Настя, и по ее рассказу Казбек узнал, что она заму-жем, имеет ребенка, но это не смущало Казбека, а, наоборот, подстегивало. Он, мысленно прижался ладонями, к складкам ее просвечивающей юбки, по-чувствовав антипатию ко всяческим условностям. Глотнув красного вина, Настя, благоухая, разговорилась. Застенчиво улыбаясь, жаловалась, что с трудом достала билет и, оставив сына у родителей в Сочи, едет домой.

– А вот посмотришь, вагон будет полупустой. Это они специально разво-дят, шабашку делают. – объяснял Казбек, перейдя на «ты».

Выпив еще по фужеру, они отправились на посадку. Невдалеке виднел-ся набросок их поезда. Настя, готовая на приключение, уловила в себе мощнейший зов, плотно перекрывающий слабеющие с каждой секундой сигналы, угрызения перед Игорем. Казбек ей понравился и низким, ли-шающим воли, тембром голоса вызывал симпатию. Как он и говорил, ва-гон оказался полупустой. Казбек, перекинувшись с проводником парой слов, занял отдельное купе. Настя под действием вина осмелела и была го-това к ухаживаниям со стороны Казбека. Но Казбек не торопил события, хотя в других обстоятельствах он брал на себя смелость решать с женщи-ной быстро и сразу. Но только не сейчас, когда он столько натерпелся, решив подзаработать и отправившись для этого в Ферганскую долину. Ку-пив там двадцать коробков с мацанкой и спрятав их на себе, он почувство-вал, что, если полетит обратно, его схватят, и, унимая страх, исколесил 700 км, чтобы улететь с другого аэропорта. Больше всего он боялся спа-ниелеподобных собак, нюхачей, но их, на его счастье, в этот раз не оказа-лось. В самолете один из коробков на глазах у удивленного попутчика предательски выскользнул из связки и, скользнув из брючины, упал под ноги. Казбек так оскалился в улыбке, что попутчик все понял что он ниче-го не видел. В Краснодаре не проверяли. Казбек, подпрыгнув от радости, покинул аэропорт, не дожидаясь возможности нарваться на инспектора с собакой. И вот теперь он сидел расслабленный с красивой женщиной и чувствовал, что жизнь прекрасна. «Сейчас обкурим нашу встречу» – думал он. Подойдя к проводнику, он спросил:

– Курнешь?

– Да нет, брат, я на работе.

– Да ладно, хорош. Какая работа – в вагоне три человека.

Проводник замялся.

– А что есть?

– Есть. Валом, убиться можно.

– Ну, это не желательно. Я же на работе… – заметил проводник.

– Для начала как тебя?

– Басыр.

– Я – Казбек. Так что не стесняйся, заходи закусить, выпить – все есть. Будем отдыхать.

– И дама треф есть – хитро улыбнулся Басыр.

– Этого, брат, не обещаю. Сам еще в непонятках. Ай, жулык, катала, ско-рее, она червонный э-э. – подмигнул Казбек.

Через полчаса компания из трех человек уже зажигала в полный рост. Мацанка, размешанная с анашой и выкуренная после двух бутылок путинки на троих, имела ошеломляющее действие. Ближе к ночи проводник Басыр вышел из купе и потерялся в собственном вагоне. Настя спьянилась еще раньше, но держалась, голова ее кружилась как искусственный спутник во-круг земли. Она напрочь забыла о желаемом приключении с кружащимся в брачном павлиньем танце Казбеком. Его красные маслянистые глаза показа-лись ей лупами чудовища, и она, обезвоженная наркотиком и водкой, обуре-ваемая страхом, кинулась к нему в ноги и словно дизельный манипулятор, намертво обхватив их, кряхтела и стонала «энц, эээнц, энц, энц», взмокшая от льющихся в жалости к себе слез.

– Что с тобой, девочка? В туалэт хочешь? – не понимал Казбек.

– Я тебя прошу, а-а-а-а-а-а-а, я умоляю, не надо, а-а-а-а, не-е-е-е выкиды-вай меня-я-я-я с поезда-а-а-а, у меня-я-я-я ребенок, не убивай его мать, я его мать, прошу тебя. – Ты, ба-ра-ра-ба… – ее заклинило.

Казбек удивился таким просьбам Насти.

– Планку от мацанки снесло напрочь…

– Не хуби, не выбрасывай… Я все сделаю… Я-я-я, – рыдала Настя.

– Да успокойся, милая. Я ничего тебе не сделаю. – гладя по горячей и сы-рой от пота голове Насти, приговаривал Казбек. – Вах, вставай с пола, да, пол грязный.

– Не губи, христом прошу. Не выкинешь мать рэбенка?

– Нет, нет, я женщин люблю, а… – Казбеку показалось, что Настя, все поняла.

– Тогда полюби меня, забери меня… – с трудом сменила она заевшую пластинку и коверкая язык, потому что ей казалось будто так он лучше пой-мет и сжалится, приняв ее за свою.

Казбек почувствовал, что птица готова вылететь из гнезда и уже собрался ответить на ее просьбу, задрал юбку, но в этот решающий для него момент Настя почувствовала себя плохо и ее стошнило под купейный столик.

– Та-а-а-ак, сказал бэдняк. – обречено произнес Казбек и, оставив Настю, вышел из купе.

Закурив, он из далека, не приближаясь, смотрел на сидящего в проходе с другого конца вагона, обкуренного и до зависти сладко, спящего, проводни-ка.

– Вот их вставило… Убились, бродяги… Увах, дурман-трава, налей яда… Сейчас ему никакой ревизор не страшен.– заметил Казбек и пошел по вагону, чтобы лечь спать в соседнем с Настей купе.

Утром Настя не знала, куда деться от сковавшего ее стыда, и призналась Казбеку, что совсем ничего не помнит… Казбек уверил ее, что ничего страшного не произошло – со всеми бывает – и оставил ей номер своего мо-бильника, на который она через несколько дней и позвонила.

21

ТАЙНА

С работы Алихан ушел раньше обычного. Вагап отвез его до непримет-ного места среди элитных кварталов частных домов, с высокими, из красно-го кирпича, стенами и не менее высокими, в основном двухэтажными, част-ными домами, где Алихана ждал Иса, его закадычный друг и приятель. Они вышли навстречу друг другу, обнялись в приветствии, словно не виделись много лет, и затем, избегая любопытных взглядов, но и особо не перебарщи-вая с конспирацией спешно сели в черную волгу Исы, в которой он сам сел за руль, хотя имел личного водителя.

– Ну что, Алихан, расслабимся, ты как, не против по сто грамм?..

– А что, нам здоровье позволяет. – бодро отвечал Алихан.

– Что там москвичи? – спросил Иса.

– А что, прикрытие им сделаем, пусть делают и бегут, а мы (при этом Алихан имел в виду Ису) пару человек примем. И если что к этому делу привяжем, и нам хорошо, и москвичам спокойно. Есть у тебя пара отморо-женных на примете? – переспросил Алихан.

– Да даже если нет, найдем, не проблема, все будет нормально… – заве-рил Иса. – А сейчас…

– Ну как скажешь… – одобрил Алихан. И они поехали, петляя по улицам города, пока не остановились у одного из десятков похожих друг на друга особняков.

– Они уже там? – спросил Алихан.

– Нет, скоро подойдут, а мы пока по сто грамм сделаем, расслабимся… – пояснил Иса, – ну как всегда, куда нам спешить…

Где, помимо семьи, проводил время Алихан, знал только его друг Иса. Их интимная компания сформировалась давно, еще лет двадцать назад. Ве-селый, любвеобильный Иса притянул серьезного Алихана своей нескудею-щей жизнерадостностью.

– На этой работе с ума можно сойти, если не расслабляться, а голова, сам знаешь, после 12, как у Талыша, не работает…

Иса был моложе Алихана на десять лет. Алихан держал себя в форме, чему способствовала хорошая наследственность, и сейчас, в свои пятьдесят пять, он был все так же подтянут, как и двадцать лет назад, когда сдружился с Исой, приехавшим после учебы из Ленинграда.

Уже тогда Иса был с сединой на висках и выглядел старше своих лет. Иса сразу понял и признал Алихана за лидера и подстроился под него, и, будучи в обществе, он даже сейчас, после стольких лет дружбы и сумасшедших де-вяностых, соблюдал субординацию, показывая пример окружающим, как бы говоря: «Несмотря на дружбу, старший есть старший и работа есть работа, а дом есть дом, и каждый должен об этом помнить», несмотря на то, что Иса и Алихан являлись и дальними родственниками по отцовской линии…

– Ненавижу панибратство – ревниво говорил Иса Алихану после третьей стопки водки. – Они что, не видят, что Мухуев относится к этому серьезно и ничего подобного себе не позволяет – говорил он о себе во втором лице и добавлял: – Другое дело на отдыхе… – здесь Иса был раскрепощен и свобо-ден.

Алихан пил виски, Иса же предпочитал водку. Но сейчас шел священный месяц, и Алихан, соблюдавший пост, отказался выпивать. Иса, раскрутив было пробку, спешно закрутил ее обратно.

– Что, и девушек не приглашать? – спросил Иса.

– Почему? Позвал же, пусть потанцуют… – одобрил Алихан. Он снял бо-тинки и прилег на тахту, не заметив, как уснул. Иса отвел вызванных деву-шек в другую комнату и там, глотнув виски, попросил их танцевать танец живота, украшенный и озвученный поясом из серебряных монет, весившим несколько тысяч грамм.

– Давайте, делайте, девочки, хай гуй…

Алихану снилась шестнадцатилетняя Алина. Он лежал с ней на огромной кровати и слушал, как ее робкий голос рисует ему его юность, шедшую сквозь дремучий гностический лес, меж стволов вековых деревьев, а она шла за ним, юная фея утра, и они шли в радостный, счастливый рассвет, раздви-гая ветки и не боясь нового дня. «На кого же она похожа?» – думал он. Али-на чеканила слова, словно на уроке, и отвечала ему урок, подбрасывая дрова слов в костер его души, как тогда, тридцать пять лет назад, когда он встретил свою будущую жену на своем уроке. «Казалось, это было в другой жизни. Я был учителем… недолго, всего год и…» Он и без виски был пьян от юной Алины. «И зачем я ем креветки: чтобы получить еще больше мужской силы? – спрашивал он себя, обнюхивая пропахшие рыбным запахом пальцы. – Эта мимоза – все, что мне сейчас надо». Он пристально смотрел на нее, лишь из-редка соскальзывая с глаз-магнитов, и ему казалось, что ее изящный пальчик вот-вот утонет в сверкающем меде губ, и, сглотнув слюну, он с силой щип-нул себя за кадык. «Она меня соблазняет… а сама, что она, сама не догады-вается об этом? – думал он, омывая пальцы в лимонной воде и не переставая любоваться ее бирюзовыми оттенками, от голубого до белого, лунного в священных танцах Востока, и смеялся вместе с ней, но взять в заглот не мог: рука бессильно лежала, не в силах преодолеть сопротивление сильфов.

И был момент, когда уже голова болела от мысли: «А взял бы и…», его огромный рот синего кита раскрывался, чтобы заглотить снежного планкто-на – но ее длинная коса, знак чистоты и девственности, не позволили тро-нуть. И он не тронул лунный серп ее лица, не сорвал чистых одежд, доволь-ствуясь тем, что легкий ток бежит по их телам и что ему нравится ее немно-гословье и синева вод, ее приятный запах, который он, правда, не чувствует в полной мере из-за перебитой в молодости носовой перегородки. Он хотел себя уважать, за то, что остановился, затушил пожар отца Сергия в тот мо-мент, когда мог бы спалить все вокруг. «Она еще молода и прекрасна, как арабская кобылица, летящая ветром…» – и сам же смутился от того, что сравнил ее с лошадью, пусть и породистой, с детства мечтая обзавестись па-рой породистых лошадей, и непременно с арабской родословной – девочку и мальчика, кобылицу и жеребца, чтобы они принесли такое же ослепительно красивое потомство, а у Алины еще все впереди, а сердцевина у нее не гни-лая, и ее появление здесь – нелепая случайность…

– А у вас, не иначе, любовь, товарищ начальник? – подначивал Иса.

– Тихо… не шуми… – и Алихан подносил палец к губам, переживая, что Алина услышит. – Она еще девочка… – шептал Алихан, не похожий на себя прежнего.

– «В каком месте она девочка?» – думал Иса, вспоминая, брал он ее рань-ше или не брал.

– Да ты знаешь, какая она профессионалка… – упорствовал в своем не-знании Иса. – А коса – это шиньон…

– Тихо, я не хочу ничего знать, она мне напоминает что-то светлое… вы-плывающее из детства… – задумчиво, не поясняя, наблюдал Алихан, зная, что Исе сейчас нужно совсем другое. «И все равно он не поймет лошадиную грацию и волшебство так, как я это вижу…» – подумал он.

– Ну смотри, брат, дело твое…

– Хорошо, хорошо… и ее голос… «Луна часто спрашивает меня, о ком плачет мое сердце…» А меня Луна не спрашивала, о ком плачет мое сердце, – с сожалением вспоминал Алихан, и Алина, взмахнув не игрушечной саб-лей, ослепила Алихана. Он ахнул и очнулся. В комнате было темно, а где-то рядом он слышал голос Исы. «А, а, а, еще раз, оппа, здорово, ух, козочки мои, повееррнулись, вернулись» – словно на параде, командовал Иса. Али-хан кашлянул, потом заскрипел на тахте. В комнате, где находился Иса, все затихло.

– Отдохните пока, но не расслабляйтесь, я скоро… – услышал Алихан тихий голос Исы, а через секунду увидел и самого Ису, голого по пояс. – Что, вздремнул? – улыбаясь, спросил Иса.

– М-да, – сонно ответил Алихан.

– А ты, я гляжу, расслабился. Да, я забыл тебя спросить: ты узнал про сына Ахмеда?

– Пока тишина, Алихан. Собственно, он был в Чечне, но его…

– Что его?

– Ранили его, но все в порядке, он в Москве, в госпитале долечивается.

– А что же, тишина, говоришь? – сомневаясь, переспросил Алихан.

– Да есть там… не долечился он почему-то и сбежал, вот сейчас выясняет-ся…

– Сбежал? Надо же, бегун, второй Ахмаа… Тот тоже отовсюду сбегал… – недовольно произнес Алихан. Иса молчал, чувствуя, что Алихан не в духе.

– Сон плохой приснился? – осторожно пошутил Иса.

– Да, девчонка молодая приснилась, как ее… Алина, кажется, помнишь, лет пять-шесть назад здесь была.

– Которую ты оставил?

– Да, да, она… ты не знаешь, случаем, что с ней, где она, как живет? – ос-торожно переспросил Алихан.

– Да как не знать, видел я ее в городе… Да и не Алина ее зовут, а Инди-ра…

– Индира? – удивился Алихан, вспоминая.

– А что ж ты мне не сказал?

– Ну так сам пойми: они сами не желают под своими именами светиться. Тем более молодая…

– А может, у нее и не было никого… – настаивал Алихан. – Мне она по-казалась…

– Может быть, все может быть… – отвечал Иса, с трудом унимая расче-санный до крови зуд цинизма.

– Ну, так ты узнай о ней поподробней, об этой Индире, будь добр, – веж-ливо, но настойчиво попросил Алихан. – И знаешь, в качестве предновогод-него сюрприза я решил купить пару арабских скакунов. Как увидел тогда в Эмиратах, так запали они мне в голову, хочу смотреть на них – рассказывал Алихан. А Иса думал: «Вот ты, брат, с жиру бесишься, у нас народ бедный и дикий, а ты арабских скакунов, стоящих, как «Роллс-ройс», покупать…» Алихан посмотрел на озаботившегося Ису, улыбнулся и подначил:

– Что нос повесил? Возьмешься над моими красавцами шефствовать?

– А что, они уже здесь? – удивленно переспросил Иса.

– Нет, еще не здесь, но конюшню с горячим душем для них уже строят, я распорядился… – похвалился Алихан.

– Ну, ты силен, Алихан. Тихо-тихо задумал и действуешь, как всегда, в своем духе… – заметил Иса.

– Ничего, ничего, не переживай, готовь охрану, а сейчас иди, иди к де-вочкам, ты не теряйся, давай за двоих действуй, я тут телевизор посмотрю, а ты добей дело с дамами… – оживился Алихан.

– За мной дело не станет…

22

ЛЬЮЩАЯСЯ ВОДА

Ахмед шел к родному брату своей жены и своему троюродному брату Алихану, не ощущая никакой удручающей тяжести ответственности за все, что было между ними раньше и, возможно, произойдет в будущем: он был навеселе. Алихан сам позвонил и позвал Ахмеда; в его голосе не было слышно ни капли обиды за прошлое, что, опять же, никак не взволновало, а даже обрадовало Ахмеда. Корни антипатии шли из старшинства Ахмеда. Он был старше всего на полгода, но считал нужным и полезным соблюдать дис-танцию – единственное преимущество, как он считал, оставшееся у него пе-ред другом; и второй момент в том, что они были связаны общим взрослени-ем…