Серая Утроба

Скырба о Яноше Ольхомере,

которую мне рассказал доктор Роберт.

Если не остерегаться, люди тебя оседлают.

Будешь делать то, что им надо, или же наоборот, станешь

упрямым как осел и будешь делать все им назло.

Кен Кизи

«Над кукушкиным гнездом»

Раньше доктор Роберт частенько являлся мне во сне, шутил свои медицинские шутки – о смерти и неизлечимых болезнях. На столе его стоял неизменный кувшин с горячей кербицей и лежал похожий на странную дудку стетоскоп, сделанный из бедренной кости. Я знала, что доктору Роберта нравились инструменты и приспособления, изготовленные из человеческих останков.

Иногда я чувствовала себя пациенткой, иногда – подопытной для диковинных экспериментов, но чаще понимала, что оказалась в его кабинете случайно – и доктор Роберт беседует со мной, потому что ему скучно, а он рад пообщаться с кем-нибудь знакомым.

Иногда дверь его кабинета открывалась, заходила его ассистентка – медсестра Дарья. Она похожа на поллюционную грезу похотливого подростка – высокая, с длинными, полноватыми в бедрах ногами, вытаращенными сиськами, вытаращенными губами, вытаращенными глазами под черными веерами накладных ресниц. Она еле вмещалась в свой крохотный медицинский халатик – приносила доктору какие-то бумажки, медицинские карты пациентов, иногда просто возвращалась откуда-то, садилась на свое рабочее место, наливала кербицу из кувшина, громко сербала горячим напитком, оставляя на краю чашки жирный красный след от губной помады.

Доктор Роберт не обращал на нее никакого внимания, словно она была призраком. Он смотрел на меня или на пейзаж за окном. Из окна открывался вид на живописные места, каждый раз разные – то застроенная причудливыми домиками улица Костяного Мегаполиса, с маячившей вдали сведенной сколиозом Ржавой Башней, то заросшая сорняками и дичкой территория эко-поселения, в которое сбежала моя мать, то двор Заведения с гулявшими по нему под присмотром санитаров пациентами.

Многие из наших бесед казались мне после пробуждения набором какой-то околесицы. Мы обсуждали оргонные аккумуляторы, извлечение деномов из одержимых пациентов с помощью личинок подземных людей – силгов и всэдов (если кому интересно, личинки силгов подходят для этих целей намного лучше) и прочую псевдонаучную чушь.

Иногда доктор Роберт рассказывал дивные необычные истории, случившиеся с ним или с его предками и родственниками (все они звались также, как и он – я зачастую терялась, кем приходится доктор Роберт из одной истории доктору Роберту из другой). Одну из подобных историй доктор рассказывал мне неоднократно, и потому я запомнила ее во всех подробностях:

Произошло это лет триста назад, в Требёрге, регийском городе на острове Квитйорд, самом северном из Таларских островов. Мой прапрадед, Роберт Эгиш (человеком он был любознательным, и скорее злым, чем добрым) отучился в Королевской медицинской академии в Гамлабёрге и прибыл на остров по распределению – работать помощником хирурга в местной больнице. Работа была рутинной – вправлять лесорубам вывихнутые суставы и извлекать крючья, впившиеся в ладони неосторожных рыбаков. В пору свихнуться от скуки. Или спиться. Но моему прапрадеду нравилось, как горожане уважительно величают его, нескладного юнца, доктором Робертом. Да и места там интересные, ведьмовские.

В порт Требёрга заходили корабли из Неведомых Земель – с необычными людьми, торгующими странными товарами. На площади размещалась ярмарка и доктор Роберт проводил там все свободное от работы время – слушал истории плотогонов, покупал у местных рыбаков невиданных рыб и гадов для поедания или своих научных штудий, разглядывал товары из дикого Заморья и уродцев, запертых в клетках балагана старого Йо.

Как-то этот самый Йо попросил доктора Роберта о помощи. Полукровка редкой породы, помесь человека и трубкозуба, испугавшись непогоды, просунул руку сквозь прутья решетки, застрял и повредил конечность. Доктор Роберт не смог отказать – ему было интересно лишний раз побывать в балагане и посмотреть вблизи на содержащихся там диковинных существ. Когда он заканчивал накладывать лубок на руку дрожавшего от страха человека-трубкозуба, к наблюдавшему за его действиями хозяину балагана подошел странный детина, воистину тролльего росту и внешности. Что было неудивительно – Квитйорд часто подвергался набегам троллей, по ночам они причаливали к берегам острова на своих лодках из человеческих останков и, влекомые похотью, вламывались в дома горожан и насиловали женщин, которые приносили потом странное потомство, а сами помирали во время родов.

– Меня звать Янош Ольхомер, – представился великан. От него крепко разило каким-то скотским духом и нестираной одеждой. – Я слышал, ты покупаешь уродцев. Так?

– Так и есть, – ответил хозяин балагана.

– Отлично, стал быть, – ощерился кривыми зубами Ольхомер. – А я уродцев продаю.

Он потряс скулящим и дергающимся мешком, затем развязал его и вытряхнул наземь содержимое. Уродливого горбатого карлика. Или чудовищного ребенка. Сперва, обманувшись его черной кожей, доктор Роберт принял это существо за триарийца или диковинного рзянца, но почти сразу понял, что ошибся. Костистая башка уродца напоминала череп, пролежавший в могиле столь долго, что большая часть плоть иссохла и истлела. Бугристую кожу его покрывала мелкая черная чешуя. Нижняя челюсть отсутствовала – из темного провала рта свисала гроздь сокращавшихся щупалец. Белесые, лишенные радужки глаза были похожи на шары из матового стекла. На уродце не было одежды – поэтому доктор смог разглядеть, что на каждой конечности у него по четыре сустава, явно устроенных по принципу шарниров, из-за чего его руки и ноги могли сгибаться в любую сторону.

Йо и виду не подал, что уродец хоть сколько-то заинтересовал его.

– Эка невидаль, – сказал он, покручивая свои роскошные усы. – Твой сын?

– Нет, – нахмурился Ольхомер. – Это тварь, выползшая из ямы, ведущей в Дуггур.

– Дружище, ты поэт, – усмехнулся балаганщик. – Еще никто до тебя столь поэтично не называл так минжу своей супруги.

– Я серьезно. Это тварь из Дуггура. Не хочешь покупать, продам кому-нибудь другому.

– Я готов заплатить за него семнадцать корон, – смилостивился хозяин балагана.

– Двадцать пять, не меньше, – возмутился троллеподобный детина.

– Ладно, пятнадцать, и не короной больше, – Йо снова принялся накручивать на палец ус.

– Хорошо, – согласился отчаявшийся Ольхомер. – Я согласен на семнадцать.

 Балаганщик сунул руку в карман пальто, извлек кошель и отсчитал семнадцать монет. Позвал присматривающего за уродцами мальчишку, велел оттащить новый экспонат в свободную клетку. Доктор Роберт проследил взглядом за удалявшимся Яношем Ольхомером и увидел, что, тот скрылся в ближайшей таверне.  Закончив накладывать лубок, доктор получил оплату и поспешил следом за Ольхомером.

Янош сидел один за столом в дальнем от входа углу общего зала. Перед ним стояла бутылка с водкой, настоянной на озерной миксине. Причем содержимого в бутылке осталось на дне. Доктор Роберт сел напротив – понаблюдал, как великан вылил в стакан остатки своего пойла, заглотил залпом, потом вытряхнул на стол свернутую в кольцо на дне бутылки миксину. Миксина была похожа на распухшего червя-мутанта.  Доктор с отвращением наблюдал, как Ольхомер подцепил ее своими узловатыми пальцами и сожрал. Что-то потекло из его рта по небритому подбородку. То ли содержимое миксинных внутренностей, то ли его собственные слюни – с этими островитянами не поймешь.

– Еще пить будешь? Угощаю, – без обиняков предложил доктор Роберт.

– Зачем оно тебе? – удивился Ольхомер. Каждое слово вылетало из него облаком алкогольных паров.

– Так… Хочу поболтать. Послушать, где ты раздобыл чудика, которого продал в балаган. И купить себе такого же.

– Больше нет таких, – ответил после некоторого раздумья Ольхомер. – Балаганщик был прав. Это был мой сын. Я кинул его в яму, что в Дуггур ведет. Чтобы он в уродца превратился там, и его продать можно было. Деньги нужны были – выпить надо.

Доктор Роберт подозвал служанку – большегрудую конопатую деваху с редкими рыжими волосенками, сквозь которые светилась белая кожа головы. И велел принести еще одну бутыль миксинной водки.

Служанка принесла бутылку и почти чистый стакан – для доктора.

Доктор Роберт выковырнул из бутылки пробку и незаметно для Яноша Ольхомера высыпал в нее порошок из перемолотой плоти лягушника – мастера дознания применяют такой, чтобы развязать язык особо неразговорчивым.

– Расскажи. С самого начала, – велел Роберт великану, после того, как тот опрокинул в себя полный стакан пойла и доктор начал чувствовать себя хозяином положения.

– Долго рассказывать, – нахмурился внезапно опечалившийся Ольхомер.

– Я не спешу, – ответил на это доктор Роберт. – Чем дольше рассказ, тем больше выпьешь. Так что рассказывай с начала. Кто ты и откуда такой взялся? И что это за дыра в Дуггур, в которую ты кинул своего сына?

Ольхомер глотнул водки, почесал черным ногтем свой бугристый морщинистый лоб и начал рассказ:

«Я вообще не отсюда. Не местный. Родился в городке Элгнеф, на южном берегу Зеркального озера. Да лучше бы не рождался вовсе. Родители мои были людьми не добрыми, а скорее злыми, сам я таким же получился. Отец мой из таларских виденов, потому у меня такое странное имя. В семье меня держали за дурачка, соседи смеялись и дразнили. Я и был дурачком – большим, сильным и слюнявым. Любил букашек и мелкую живность давить – поймать, сжать пальцами, чтобы нутро по руке потекло. За живодерство это все меня терпеть не могли, но как что-то тяжелое надо сделать – камень оттащить с дороги, или дерево упавшее, так все забывали, что я дурачок и живодер, звали меня – Янош подсоби, мол. Я помогу, а в ответ слышу: «Что, дурак, спину не надорвал?» Но я не обижался. Не понимал, что обижаться нужно. Пока меня Гриеза этому не научила. Жила она в избе в лесу за городом – с матерью, женщиной по имени Марен Хюлдсдоттер. Говорили, что Марен – ведьма, но мне она нравилась. Красивая очень была. И дочь ее, Гриеза, тоже красивой была. Только в избе у них было жутко, и водилось внутри множество всяких тварей. Как в той скырбе, про доктора, который зверей лечил. Под лавкой ежи жили, с потолка летучие мыши свисали. На печи филин спал. По стенам обереги из костей развешаны были. И еще скрипка красная. Гриеза мне рассказывала, что эту скрипку в их доме деном Хзораггор оставил, и иногда он приходит на ней поиграть. А еще она мне книжки показывала, которые читала. Картинки в них были смешные – как из людей их нутро достают, или как деномы голым женщинам детей зачинают. Потеха....

Все было хорошо, пока в Элгнеф не прибыл рыцарский отряд под командованием грамматика Эйнара Угламадура. Дознание проводить – многое жалоб было на то, что кто-то в городке спутался с нечистыми и занимается черной волшбой. Марен и Гриеза, как только дознание началось, ушли в лес – на всякий случай. Впрочем, они часто туда и так уходили – за ведьмовскими грибами и травами. Жили в селениях рзянцев и пустых норах невиданных зверей. А когда возвращались, говорили странно, будто язык людской позабыли. Вот они – в лес, а в городе – дознание во всю, полным ходом. Эйнар Угламадур и помощники его по избам и домам шныряли, сквозь очки свои пристально что-то высматривали. Нечистых деномов, наверное. Заглядывали они и в рыбацкие рорбу, торчавшие над поверхностью озера на дубовых сваях. И в охотничьи хижины и лачуги лесорубов. В конце концов, рыцари нашли чернокнижника. Да там, где никто не ожидал. Местный священник им оказался, Агли Хорнамадур. Стал рыцарь-грамматик допрос ему учинять. Ему и его семье. Агли был пришлым, по распределению присланным. А жена его, Ракель, была дочерью купца из местных. Рыцарь подопрашивал Ракель и сына ее, Мартина. И отпустил потом восвояси. А Агли в тюрьму отправили. В камере его заперли, руки и ноги в колодки заковали, глаза завязали, рот зашили – чтобы ворожить не смог. И не сбежал. А сам грамматик Эйнар Угламадур велел дать коней охотничьих, по лесу ходить обученных – ему и двум его оруженосцам. Ускакали Эйнар и помощники его в лес. А вечером следующего дня вернулись – за ними бежали привязанные веревками к седлам лошадей Марен и Гриеза. Обе грязные, в оборванной одежде – видать не поспевали за лошадьми, падали.

Рассказывали, что Агли на допросе, который рыцарь ему учинил, все после пыток разболтал – всю подноготную своих грешков. Не знаю только, как он это со своим зашитым ртом сделал. Признался, анчутка, что еще в семинарии, будучи школяром, читал книжки запретные, с нечистым спутался, деному душонку свою обменял на колдовские знания. А когда в Элгнеф прибыл после рукоположения в священнический сан, женился, и пока жена его брюхатой ходила, он с ведьмой Марен спелся. Полюбили они друг друга. Марен его колдовать учила, а Агли ей дочь заделал. Ну вот судили их всех – досудили до того, что Агли и Марен на костре сожгли, прилюдно. А дочери их, Гриезе, рыцарь-грамматик Слово сказал, и глаза ее наизнанку вывернулись. Тварный мир она не видела совсем после этого, только Дуггур, мир деномов. Это ей в наказание за то, что книжки запрещенные читала. Рыцарь ей глаза вывернул и отпустил – решил, что беспризорная и слепая она все равно подохнет с голоду. Или звери в лесу задерут. И дрова на ее сожжение можно не тратить.

Но Гриеза не умерла, не голодала и не попала в когти невиданных зверей. Я отвел ее в избу, в которой они с матерью обитали. Охотился, кормил Гриезу и заботился о ней. Так мы и жили. Вдвоем – я из дома отчего ушел, допекли меня насмешкам. Да и за Гриезой слепенькой присматривать надо было. В городе о нас со временем почти забыли. Никому не было дела до дурачка и его белоглазой подружки. Жили мы так год и еще полгода – потом услышал я, когда в город пришел шкуры заячьи скорняку сбывать, что Ракель, вдова Агли Хорнамадура, померла. Долго перед этим болела – кожа ее почернела и отошла от плоти кровавыми струпьями, зубы вывалились, а потом выпали волосы. Хоронили ее в закрытом гробу – Ракель страшной стала, словно троллиха. Воротился я домой и рассказал о том Гриезе. А она мне говорит: «Янош, ступай сегодня ночью на кладбище, могилу ее разрой, отрежь ее голову и принеси мне. А сейчас, пока день не вышел, сходи в скобяную лавку купи коловорот, которым древесину можно дырявить». Хоть мне и странно было все это, я в точности ее указания выполнил. Уж очень я ее любил, и потому во всем слушался. Вернулся ночью – коловорот принес и голову отрезанную. Устал тогда сильно – в начале на кладбище раскапывал жальник, потом закапывал, а земля стылая была от мороза, особо не покопаешь.

Гриеза велела мне развести огонь, стала кидать в него травы всякие, от их дыма в голове у меня как-то помутненно стало. Потом сказала мне нагреть в огне докрасна бур коловрота и лезвие ножа, которым я обычно дичь свежевал, а потом выйти из избы, на мороз – остудить это все. Когда я возвратился, Гриеза легла на лавку, пальцем по лбу своему провела – говорит мне, вот здесь режь. С послушался ее – я во всем ее всегда слушался, так как она была много умнее меня. Я разрезал. А потом Гриеза велела мне у разреза края растопырить и буром дырку ей в голове проделать. Я начал было спорить, но Гриеза меня остановила: «Делай, как я говорю, или уходи прочь и не возвращайся ко мне никогда». Мне ничего не оставалось, кроме как поступить так, как она мне велела. Я сел в изголовье лавки, зажал ее голову меж колен, и пробурил дыру в ее черепе. Я так был сосредоточен не работе, что не заметил, как в избу вошел высокий, тонкий, почти плоский человек с белой кожей, белыми волосами, собранными в косу, и красными глазами. Я закончил дырявить череп Гриезы, поднял глаза и увидел его – стоявшего посреди избы. Он кивнул мне в знак приветствия, я кивнул в ответ. Руки мои были измазаны в крови, и лицо – все в кровавых брызгах. Красноглазый подошел к стене, взял с полки скрипку и заиграл. «Поспеши!» – сказала Гриеза. – «Надо успеть, пока он не закончил играть. Достань из головы Ракель левый глаз и вставь его мне в лоб, в отверстие, которое ты проделал». Я понимал, что ей очень больно, но она и вида не подавала. Ее вывернутые наизнанку глаза проливали слезы внутрь, а не наружу. Второпях я выполнил все ее распоряжения. Выковырял из уродливой мертвой башки холодный склизкий глаз и засунул его в дыру в голове моей подруги – оплетавшими его отростками внутрь, радужкой и зрачком наружу. Вынул из разреза распорки – и новый глаз Гриезы закрылся. Я стоял, смотрел на окровавленное лицо Гриезы и слушал печальную мелодию, которую Красноглазый извлекал из скрипки. Музыка вязким туманом заполняла сумрачную избу. Вирихлявыми щупальцами мелодия вскарабкалась вдоль углов вверх, к потолку, где принялась обнимать и душить впавших в зимнюю спячку летучих мышей. Одновременно с этим, музыка спустилась вниз, к полу – заползла в ежиное гнездо, и стала тискать своими холодными пальцами спавшую ежиху – так, что ее раздраженное шипение стало частью печальной мелодии. Ледяные звуки проникли в меня, выстудили мое нутро, сковали коростой мое сердце. Внезапно Красноглазый закончил играть – двумя стремительными шагами подошел к стене, вернул скрипку на полку. Затем приблизился к Гриезе – застывшей, замерзшей от его музыки. Почувствовав его присутствие, она слабо улыбнулась. Красноглазый нагнулся к ее лбу – словно собирался поцеловать свежую рану. Но нет, он открыл рот, вывалил язык – длинный, тонкий, раздвоенный на конце, как у змеи, и принялся слизывать кровь с кожи Гриезы, пока не вылизал ее начисто. «Beshe je», – прошептал, прошипел Красноглазый. «Beshe je», – повторила за ним Гриеза. Открыла свой новый глаз. Поднялась со скамьи, обняла Краноглазого, прижалась к нему – он погладил ее волосы своими длинными белыми пальцами, похожими на червей, похожими на какого-то невиданного паука, зародившегося в стылой могильной мгле. Гриеза поцеловала Красноглазого в щеку. И что-то тихо сказала ему, приблизив свои губы к его острому, звериному уху. «Конечно. Как договаривались», – прошипел тот в ответ. Взмахом руки он поманил меня, чтобы я подошел ближе. Мне было страшно, но я подчинился. Красноглазый протянул ко мне свои руки и сжал мои виски ледяными пальцами. Мне показалось, что они проникли внутрь моей головы – распутывали все, что до сих пор было спутано, выравнивали то, что было искривлено, соединяли разъединенные части. «Beshe je», – прошептал Красноглазый. Нагнулся к лежавшей на полу голове Ракели и сунул палец в ее опустевшую глазницу. Этим же пальцем, измаранным в содержимом мертвой головы, что-то нарисовал на моем лбу. «Beshe je», – повторил я за ним, сам не знаю, почему, но мне показалось это правильным. Я в тот же миг перестал быть дурачком – пря как в бабкиных мираклях. Настолько поумнел, что Гриеза смогла через время научить меня читать. Так поумнел, что даже связно говорить научился. Видишь же сам – вот, говорю, рассказываю тебе мою историю…

И у меня закончилась выпивка, так что если хочешь слушать дальше, то надо бы с этим что-то сделать…»

Ольхомер замолчал, поглощенный своими попытками вытряхнуть из бутылки распухшую миксину. Наконец, ему это удалось – и он принялся с жадностью пожирать эту мерзкую червеподобную тварь. Я подозвал рыжую служанку и попросил притащить еще бутыль водки для Ольхомера и кружку темного эля для меня.

Великан благодарно посмотрел на меня из-под своих седых бровей – осоловевшим, слегка бездумным взглядом, продолжил свой рассказ.

– Красноглазый ушел, прихватив с собой мертвую одноглазую голову. «Кто это был?» – спросил я. «Это – Хзораггор, второй из моих отцов. Он изгнан из Дуггура, и живет в чаще леса, на рзянском хуторе», – ответила Гриеза. – «Он вернул мне тварное зрение, тебе ум, и нам даже не пришлось стаптывать дюжину железных башмаков о дорогу из желтых камней. Но мы должны отблагодарить его. Накормить его и его друзей-рзянцев той пищей, о которой они грезят в своих стылых лесных норах. Завтра ночью мы скормим им Элгнеф – со всеми двуногими червями, что обитают в его смрадном нутре». Потом она скинула платье и любила меня – а до того момента мы хоть и жили вместе, но не как муж и жена, а как брат и сестра. Я исторгался в нее, отдыхал и мы начинали снова – пока не заснули от усталости на покрытом кровавыми пятнами полу. Я проснулся в середине дня от холода. Гриеза одновременно со мной. Мы начали готовиться к ночи – я проверил копье, с которым ходил на кабана, наточил топор и широкий длинный нож – тот, что выменял на дюжину шкур у плотогонов с северных островов, а плотогоны те были почти такими же большими, как и я. Гриеза торопливо шила мешки из заячьих шкур, наполняла их порошком, смердящим болотной тиной, и рисовала на этих мешках какие-то закорючки чернилами, красными, словно кровь. Когда стемнело, мы пошли в город. Кутавшаяся в черный плащ Гриеза была похожа на призрака – как их изображают актеры бродячих театров. К городской ограде мы приблизились со стороны леса – к воротам под стрельницей. К вертикальным шестам над воротами была приколочена металлическая пластина со Словом, отпугивающим рзянцев. Я постучал кулаком в ворота, из будки в стрельнице выглянул охранник, окликнул меня «Кто идет?». Я представился и услышал в ответ ругань, что нечего шляться по ночам. Охранника я знал с детства, он был дружен с моим отцом, и часто ходил с ним вместе на охоту. Потому я захныкал, как это делал, когда еще был придурком: «Дядь Мика, ну пропустите, пожалуйста, пропустите!» «Ладно, не реви, проходь», – он потянул рычаг, отворяющий одну воротину. Мы с Гриезой проскользнули в узкую щель, я торопливо поднялся по лестнице в стрельницу. Охранников было двое – одного, косоглазого типа по имени Бреки Галламадур, я терпеть не мог, он всю мою жизнь изводил меня жестокими издевками. Его я сходу пригвоздил копьем – он только и успел, что булькнуть выплеснувшейся изо рта кровью. Не останавливаясь, я достал из-за пояса свой нож – тот самый, большой, который другому человеку сошел бы за саблю. И рубанул по горлу Мику – лезвие вошло так глубоко, что я услышал, как оно заскрежетало о шейные позвонки. После я извлек из перевязи за спиной топор и срубил им жерди, на которых висела пластина с отпугивающим рзянцев Словом. Отпустил рычаги, открывающие ворота. Когда створки отворились, я сломал эти рычаги, чтобы закрыть их уже никто не смог. Перед тем, как спуститься из стрельницы, я глянул в сторону леса и увидел множество огней, блуждающих в его темной массе. «Идем на другой край городка, в порт. Надо отвлечь внимание от ворот», – сказала мне Гриеза.

Эглнеф спал, погруженный во тьму – но в портовой таверне кипела жизнь, потому ее мы обошли стороной. Мы закладывали наши мешки с зажигательной смесью – в сухой бурелом меж сваями склада таможни и в другие места. Потом отправились к центру города, сели на скамейку на площади перед деревянной башней ратуши. Гриеза достала флягу с травяным отваром. Мы отпили по очереди горькую, пахнущую дымом жидкость, от которой просветлело в голове и прошла усталость. Гриеза сказала какое-то Слово – и мешки с зажигательной смесью взорвались. Огонь устремился вверх, по сухим бревнам построек. Вскоре языки пламени над горящими зданиями поднялись до небес. Отовсюду раздавались крики, шум – ничего не соображавшие спросонья люди выбегали на улицу, пытались загасить огонь и не дать ему перекинуться на соседние постройки. Но скоро к этим звукам присоединились и другие – улюлюканье рзянцев, рычание неведомых зверей, и крики боли тех, кого настигали их когти, клыки, стрелы с каменными наконечниками и ножи из человеческих ребер. Обитатели леса заполонили улицы Элгнефа. Рзянцы – рогатые, тощие, покрытые узорами татуировок, сверкающие белыми глазами без радужек, выехали на площадь верхом на гривастых вепрях с свисающими под клыкастыми пастями бородами из беспокойных щупалец. Я не думал, что в лесу живет так много рзяни – словно клокочущая река, словно поток из прорванной плотины, они пронеслись мимо нас, распевая свои дикарские песни и высвистывая безумные мелодии из костяных дудок. Они вламывались во дворы, выбивали двери, вытаскивали наружу пытавшихся укрыться от них горожан. Кое-кто пытался сопротивляться – тщетно, жалко, бессмысленно.

– Пойдем, у нас есть дело, – сказала мне Гриеза

– Хорошо, – согласился я. Мне тогда очень нравилось говорить слова, у меня начало получаться это делать правильно, но поговорить особо было не с кем. Гриеза была не из болтушек.

Мы подошли к дому бургомистра – где уже полтора года гостил рыцарь-грамматик Эйнар Угламадур. Прочие рыцари из его отряда уехали, а он задержался, вместе с двумя прислуживающими ему учениками-оруженосцами. Поговаривали, что он собирался остаться здесь навсегда, жениться на дочери бургомистра и со временем занять его место – старик начинал сдавать и суета по управлению городом давалась ему с трудом. Гриеза отдала мне последний мешок зажигательной смеси – я кинул его в окно. После Слова, произнесенного Гриезой, раздался взрыв и начался пожар. В этот момент на площадь выехал Красноглазый – верхом на невиданном звере, одновременно похожем на волка и на оленя. Ветвистые рога его скакуна были украшены лентами и оберегами, а сам деном держал в когтистой руке костяной рог. Деном дунул в рог – раздался жуткий оглушительный стон, от которого хотелось умереть.

– Эйнар Угламадур! – заорала Гриеза. – Выходи, трусливый пес. Не вынуждай меня сжигать эту смердящую конуру дотла.

Красноглазый снова подул в свой рог и прошипел свое «Beshe je» – так, что услышали это все мы, уверен – что услышали и обитатели дома бургомистра. Я видел тени, метавшиеся за подсвеченными дрожащим пламенем окнами, потом дверь распахнулась и на площадь вышел Эйнар Угламадур. Он был без доспехов – в штанах, кожаных сапогах и холщовой рубахе, в правой руке он сжимал рукоять меча – настоящего рыцарского меча с лезвием из Слова. Словно завороженный, я пялился на извивающиеся во тьме огненные руны и трясся от страха – ведь я был вооружен лишь самодельным охотничьим копьем и ножом.

«Иди и убей его», – приказала мне Гриеза. И я послушно поплелся на встречу грамматику – как мне казалось, на верную смерть.

На мое счастье, дрался грамматик из рук вон плохо – видимо, слишком полагался на свой волшебный меч. Он нанес рубящий удар, от которого я легко увернулся – жар Слова лишь опалил мои брови и волосы на голове. Я сделал ложный выпад копьем, который он попытался отбить мечом, но я бросился ему под ноги, врезался в него всем своим весом и сбил на землю. Падая, Грамматик выронил меч, при этом сам же поранился об остроконечную пылающую руну Слова. Я навалился на него, подмял под себя, вдавил в стылую землю его шарящие в поисках меча руки. Он сучил ногами и поскуливал. Не зная, что дальше с ним делать я со всей силы вмазал ему в лоб своей тяжелой башкой. Когда я поднялся с ног, подошла Гриеза. Пнула ногой тело грамматика. И сказала: «Так даже лучше, что ты не убил его. Пожалуй, я сделаю с ним тоже, что он сделал со мной». И произнесла Слово, от которого глаза Эйнара Угламадура вывернулись наизнанку – так, что видеть он теперь мог лишь мир деномов. После этого Гриеза подошла к Красноглазому, он нагнулся к ней, прошептал ей что-то и поцеловал ее в лоб. Я поднял меч грамматика, повернул на рукояти ключик, которым можно было погасить Слово, и заткнул меч за пояс.

Мы ушли из Эглнефа – скитались, не зная куда податься. Нападали на путников, грабили их, убивали, забирали их еду и припасы. Если припасов было недостаточно, то съедали их мертвые тела. Мясо – оно и есть мясо, не обглодай их кости мы, это сделали бы дикие звери. Постепенно мы привыкли к человечине, пристрастились – и никакой другой пищи не признавали. Так мы и скитались бесцельно, пока не вышли к пристани, где-то на восточном берегу озера, на границе Регии и Видении. С берега были видны Таларские острова. На одном из островов жила родня моего отца – я предложил Гриезе попробовать осесть в тех местах, она согласилась. Мы заплатили плотогонам, чтобы нас доставили на остров Гундасхёд – благодаря разбойному промыслу деньги у нас водились. Нас высадили – но не на пристани, а на песчаной косе вдали от всех людских поселений, у плотогонов были счеты с рыбаками с Гундасхёда, потому сталкиваться с ними они не хотели.  Мы пошли через лес – древний и недобрый. Обросшие бородами мха вековые гиганты-дубы неодобрительно разглядывали нас из-под мохнатых бровей, в ветвях их перестукивались обереги из костей мелких животных. Мы держали путь в деревушку под названием Малая Горка, где жила моя бабка, мать моего отца, и идти через лес нам предстояло около трех верст. Признаюсь, мне было страшновато. Я положил было руку на меч, но Гриеза жестом остановила меня. Она запела – тихо, на странном гортанном наречии, в припеве повторялись слова, которые я уже слышал от Красноглазого – «Beshe je, beshe je». Деревья при первых же словах этой песни отступились от тропы, развели в стороны сучья, позволяя нам пройти.

Но, все равно, идти через лес было достаточно жутко. И в довершение к нашим бедам начался сильный дождь. Мы спрятались в дыре в склоне холма, которую поначалу я принял за нору какого-то невиданного зверя. Но, чем дальше мы углублялись вниз, тем шире становился коридор, по которому мы шли. Это была не нора – а ответвление карстовой пещеры. И в ней явно кто-то жил, и это был не невиданный зверь. То и дело нам попадались углубления в стене, из которых торчали факелы. Я позаимствовал один из них – Гриеза зажгла его, прошептав какое-то Слово. К некоторым стенам были прикреплены полки, на которых стояли горшки и бутылки. Гриеза открыла несколько, понюхала их содержимое и неодобрительно покачала головой: «Здесь живет ведьма. Настоящая ведьма – как в тех скырбах, которые деревенские бабки рассказывают своим внукам, чтоб им было страшно вылезать по ночам из кроватей». Наконец, мы зашли в круглый каменный зал, из которого вело несколько коридоров. В центре его спал идол – жирный старый деном с лысой башкой, остроконечными ушами и длинным, словно у тролля, носом. Вместо рук из его плечей росли похожие на змей щупальца, по три с каждой стороны. Я опять было схватился за меч, но Гриеза снова остановила меня. «Это запасное тело денома, он пользуется им лишь когда покидает Дуггур и входит в Энроф. Сейчас это просто пустая оболочка, вещь, не более опасная, чем лежащие в комоде запасные штаны».  Почему-то меня ее слова не успокоили, я все ждал, что он кинется на нас и порвет своими ужасными щупальцами. Гриеза зажмурила третий глаз, и распахнула свои белые очи, видящие лишь изнанку бытия. Смотрела на каждый из коридоров, решая, куда же нам идти. Наконец выбрала – и мы пошли, пока не попали в следующий зал. В нем был очаг, над тлеющими углями висел котел, булькающий вкусно пахнущим варевом. У одной из стен стоял добротный шкаф, заполненный переплетенными в кожу томами, у другой стены находилась кровать, на которой лежала, отвернув лицо к стене, седая сухая старуха. Гриеза шепнула мне, чтобы я ушел во тьму коридора и ждал ее сигнала.  Я послушно исполнил ее указания. И еще достал меч и повернул ключик, выпускающий огненные руны лезвия.

Гриеза заговорила – тогда я еще не понимал бесовского наречия, на котором разговаривают между собой ведьмы. Старуха повернулась в ее сторону и поднялась с кровати. У старухи были зашиты черными нитями оба глаза, и, видимо, она полагалась на слух и обоняние – из своего укрытия я видел, как расширялись ее ноздри, когда она сосредоточено принюхивалась. Гриеза не стояла на месте, а ходила кругами по пещере, и говорила, умолкая лишь для того, чтобы ведьма задала ей свой следующий вопрос. Когда Гриеза оказалась напротив входа в коридор, в котором прятался я, она подняла руку и провела поперек своей шеи. Это был знак, которого я ждал. Стараясь ступать бесшумно, я подошел к ведьме и одним взмахом моего волшебного меча срубил ей голову. Обезглавленное тело рухнуло наземь. Срез шеи дымился опаленной плотью – темной, почти черной. Отделенная от туловища голова начала было бормотать что-то, но Гриеза пнула ее со всей силы, оборвав поток ведьмовских проклятий. Мне хотелось есть. Я заглянул в котел – в нем варилась похлебка из овощей и разрубленного на куски человеческого ребенка. Мы поели. После чего начали свежевать труп ведьмы. Гриеза сказала, что мы съедим его, приготовив особым образом, так, чтобы перенять ведьмовские познания. И что из кожи ведьмы она сошьет особое платье, которое будет усиливать ее мудрость и могущество. И что кости ведьмы мы перетрем в порошок и сделаем курительную смесь. И так мы поглотим и употребим всю телесную оболочку старой колдуньи и, благодаря этому, вберем в себя все ее силы. Так мы и поступили.

Так и началась наша жизнь в ведьмовской пещере. Понемногу я пристрастился к чтению – постепенно у меня получалось все лучше и лучше распознавать написанные старыми виденскими рунами слова.

Гриеза также не теряла времени зря. Среди принадлежавшего ведьме колдовского хлама она нашла кольцо с надписью «Жругр». Это было имя жирного денома, чей идол мы видели в одном из пещерных залов. С помощью кольца Гриеза научилась командовать этим деномом, и частенько она по ночам вызывала его в Энроф, садилась на него верхом и улетала на сборище ведьм на горе Брённ на севере Регии.

По ночам мы пробирались в окрестные деревни. Гриеза произносила слова заклятья невидимости, мы входили в рыбацкие рорбу и воровали детей – благо в каждой семье их было не меньше дюжины. Вскоре Гриеза забеременела и родила страшную кривоглазую девочку. Затем снова понесла – родился кривоногий шестипалый мальчонка. И снова. И снова. И снова – все ее отродья появлялись на свет с каким-либо уродством. Я знал, что лишь часть этих детей от меня – остальных ей зачали ее друзья-деномы, но мне не было до этого дела. Мои дети были мне столь же безразличны, как и отпрыски нечистых. Предоставленные сами себе, мелкие выродки ползали по коридорам нашей пещеры – я завалил большую часть выходов камнями, чтобы они не вылезали наружу, и на этом счел свой отцовский долг выполненным. Гриеза, также не слишком отягощала себя материнскими обязанностями – она вынашивала детей и кормила их грудью, и теряла к ним интерес, когда у них прорезались зубы и они начинали есть плоть двуногих – другой еды на нашем столе не водилось. Чтобы не привлекать к себе внимания – а нам было нужно все больше и больше мяса, чтобы кормить наше множащееся потомство – мы летали охотиться в далекие края, верхом на деномах. Из маленького гомункулуса, слепленного из моего семени и моих испражнений, Гриеза вырастила идола и для меня. Подчинявшегося мне денома звали Джегррифорр, и в Энрофе он выглядел как двухголовый кабан с хвостом скорпиона. В свободное от охоты и приготовления еды время я продолжал читать ведьмовские книги – и вскоре сам стал весьма сведущим в колдовстве человеком, но применять на практике выученные заклинания у меня получалось очень плохо.

Всех людей, которые отправлялись в наш котел, мы разделывали и свежевали на одном и том же месте – там же, где когда-то пролилась кровь старой ведьмы. Каменный пол в том месте потемнел и однажды провалился. Я кинул в образовавшуюся дыру кость – она вернулась обратно, выскочила из дыры и поползла по полу, как гусеница. Гриеза сказала, что многочисленные страдания наших жертв открыли врата в Дуггур, что сможем помещать туда разные предметы, пребывание в мире деномов будет изменять их и полученные диковины мы сможем продавать под видом товаров из чужих земель. Благодаря этому нам не придется больше заниматься разбоем. Весь тот день я развлекал себя тем, что спускал на веревке в дыру всякий хлам, а обратно вытягивал какие-то чудные штуки. Поломанное древко от лопаты превратилось в палку, которая висела в воздухе и положить ее было невозможно. Когда я повис на ней, она выдержала мой вес. Ржавый меч превратился в слепую механическую змею, которая ползала по полу, билась головой о стены, разворачивалась и направлялась в другую сторону. Из фонаря получилась мельница, перемалывающая камни, дырявые штаны обернулись бездонным мешком, который выглядел как обычный мешок, но вмещал в себя бесконечное количество предметов. На следующий день я сложил все получившиеся диковинки в бездонный мешок и на пароме переправился на остров Скревум, в порт Хегглью, где располагался большой рынок. Я продал все товары, на радостях зашел в таверну и купил бутылку миксинной водки. Когда я выпил ее, на меня навалилась тоска – такая же, как и сейчас. Я осознал, сколь порочны все мои деяния – предательство горожан Эглнефа и последовавшие за этим годы разбоя и людоедства. Я был противен себе – пока не протрезвел. А когда протрезвел, тоскливое ощущение прошло, я снова был готов без зазрения совести заниматься своими черными делами.

Я постоянно носил на рынок в Хегглью свои диковинные товары – выдавал себя за помощника иноземного купца из Триарии. Раз за мной увязались двое – хотели, видимо, выследить, где находится склад выдуманного мной купца. Я заманил их в нашу пещеру, убил их и разделал их трупы и скормил нашим детям.

Когда я в другой раз понес на рынок мои чудные товары, меня уже ждали подельники тех двух, кого я убил и съел. Они загнали меня в простенок меж домами – и это было ошибкой. Хотели прикончить меня в укромном месте, но лишь дали мне преимущество над ними. С трех сторон я был защищен стенами домов, нападать на меня они могли только спереди. Первого нападавшего я просто порвал на две части – схватил за плечи и дернул, что было сил. Другой попытался меня пырнуть шпагой, да лишь поцарапал мое плечо и погнул лезвие своей зубочистки. Я схватил его за ноги и стал размахивать его вирихлявшимся телом, как дубиной – избивал им его же товарищей. Когда они стали отступать, я поймал одного из них и велел отвести меня в их логово, к их вожаку. Вначале он отпирался – ровно до тех пор пока я доступно не объяснил ему, что смерти от моих рук ему все равно не избежать, но по крайней мере, он сможет отправится на тот свет не в одиночку, а в компании друзей.

Я спрятал мешок со своими товарами в дупле дуба, и мы, вдвоем с единственным выжившим в схватке разбойником, пошли к их притону – избе, срубленной из костей какой-то озерной твари. Мой проводник постучал в дверь условным стуком.

Дверь отворилась. На пороге стоял бородатый толстяк в красных шароварах и триарийской чалме. Я без лишних слов разрубил его на две половинки рунным лезвием моего меча. Прошел внутрь дома и порубил на куски всех присутствовавших там. И пожалел, что не могу забрать их трупы с собой – столько отличного мяса, которым я мог накормить наших детей и себя самого пропадало зря. Единственной, кого я оставил в живых, была властного вида женщина, лежавшая на застеленном шкурами ложе у печи и безучастно наблюдавшая за устроенной мной бойней.  Меня поразила ее внешность – волосы черные, как вода в торфянниках, такие же черные глаза и желтая, как озерный песок, кожа. Когда я закончил убивать ее подельников, она поднялась со своего ложа и подошла ко мне, позвякивая браслетами на руках и ногах. На ней были надеты расшитые бусинами штаны и рубаха – все необычного чужеземного покроя. По ее властному виду и уверенности, с которой она держала себя, я понял, что она и есть вожак убитых мной разбойников.

– Меня зовут Нилуфар, – сказала она.

– Повезло тебе, красивое имя, – ответил я.

– Ты хорош, ничего не скажешь, – голос ее напоминал голубиное курлыканье.  – Порубил всех моих недотеп. Хочешь заменить их? Ты один, я думаю, осилишь всю работу, с которой еле-еле справлялся мой сброд. Мы будем править Таларским островами вдвоем – ты и я. Пусть бургомистры думают, что власть принадлежит им – но настоящими владыками этих мест будет мы. И все – контрабандисты, рыночные воры, озерные пираты – будут нашими подданными, платящими нам подати. Что ты думаешь об этом, здоровяк?

Я смотрел на нее – такую изящную, чернобровую, самую красивую женщину, которую я встречал в своей жизни, и что-то внутри меня начало скулить. Так скулит замерзший и голодный щенок. Гриеза практически не обращала на меня внимания – она все время проводила где-то, улетала на своем деноме, а возвращалась лишь для того, чтобы довынашивать очередного своего ублюдка, родить его и оставить на мое попечение. Мы прожили в нашей пещере дюжину лет – и дюжина детей каждый день ждала, что я принесу им пожрать двуногого мяса. Гриеза больше не любила меня, не замечала меня, не разговаривала со мной. Я был нужен ей лишь для одного – кормить ее выродков и присматривать, чтобы они не расползлись по окрестным лесам. И потому предложение этой красавицы казалось мне очень привлекательным. Она подошла ко мне ближе. Невзирая на тяжелый запах смерти, заполнявшей избу – запах крови, вонь внутренностей, я почувствовал нежный и пронзительный запах ее кожи. Мне хотелось с рычанием сорвать с нее ее расшитую бусинами одежду и насадить на мое восставшее естество. Но я не сделал этого.

– Заманчивое предложение, – ответил я.

– Ты слишком похож на тролля, ты растерял почти все человеческое в себе, – она водила тонким пальчиком по моей груди, заставляя кутенка внутри меня скулить все громче и пронзительнее. – Как тебе это удалось? Ты жрешь человечину в логове под корнями старого дуба? Или совокупляешься с болотными тварями в их торфяных норах?

– Первое. Я – людоед, и живу в пещере на одном из соседних островов, – признался я.

– И своих жертв ты убивал и потрошил на одном и том же месте в своей пещере? И делал так, пока почерневшая от крови земля не провалилась? Понятно… Ключом Страданий ты открыл врата в Дуггур. Дыра, в которую ты кидаешь разный хлам, а взамен получаешь диковинные вещи, которые выдаешь за товары из Триарии – это дыра, ведущая в мир деномов.

– Я знаю об этом, – ответил я. – Я читал и «Свартскинну», и «Красный Океан» Хасана Захида.

– Хасан Захид… Давно не слышала этого имени. Он был моим отцом, – призналась Нилуфар. – Моя мать – одна из немногих наложниц, переживших ночь любви с ним. Она рассказывала мне, что ей повезло. Когда Захид связывал ее, она напрягла руки, но он не заметил этого. Пока он пыхтел и потел над ее телом, царапал своими ногтями ее спину, душил ее и поливал раскаленным свечным воском – она распутала веревки на запястьях и оглушила его тяжелым подсвечником. Потом взяла длинный кинжал, предназначавшийся для нее – его лезвием Захид отрезал бы куски её плоти и жрал бы ее сырой. Моя мать пырнула своего мучителя этим кинжалом в живот и оставила истекать кровью на полу, доски которого потемнели от въевшейся в них крови ее предшественниц. Она вышла из покоев Захида, заколола дремавшего у входа охранника. Ей удалось бежать – и из дворца, и из Фараджи вообще. Несколько лет она пряталась в джунглях, в деревне рзянцев, вождем которых был колдун по имени Мне. Родила меня – ублюдочную дочь Хасана Захида. Растила. Учила. А потом ей приснилось, что ее мать при смерти – и мы вдвоем вернулись в Фараджу. Половина города лежала в руинах. Из рассказов выживших горожан мы услышали скырбу о том, как почерневший от крови убитых наложниц пол в покоях наслаждений Хасана Захида провалился – и образовалась дыра в Дуггур. Захид помещал в эту дыру разные предметы – они возвращались измененными, а когда скидывал в дыру останки убитых наложниц, из Дуггура возвращались странные существа, собранные из их частей. Но деномы ничего не делают бесплатно. Спустя два года деном, чинивший обломки вещей и людей, которые Хасан Захид кидал ему, явился за платой за свои труды – и в качестве платы забрал половину города. И мне совершенно не хочется, чтобы сюда, в Скревум, прибыл голодный деном, чтобы требовать плату за твои безделушки.

Я устал от этих разговоров – и устал от того, как она дразнила меня своим тонким пальчиком. Потому я не выдержал и повалил ее на ее ложе и любил до тех пор пока ее стоны наслаждения не превратились в крики боли. Когда я закончил, она сквозь слезы посмотрела на меня с восхищением.

– Ты хорош, – сказала она снова, хотя уверен, что после того, что я делал с ней, она вовсе так не думала. – Поразмышляй над моим предложением.

– Поразмышляю, – ответил я. И ушел, оставив ее в избе, залитой кровью и полной трупов.

Я вернулся к дуплу за своим мешком. Моя одежда была покрыта кровавыми пятнами, но Скревум – место дикое, на такие мелочи никто внимания не обращает. Я продал мои товары, а сам все думал о словах Нилуфар. И чем больше думал, тем более привлекательным мне казалось ее предложение.

Я вернулся в нашу пещеру. Призвал Джеггрифорра, слетал в местечко под названием Кривляна – городок в землях Видении. Уже темнело, я даже не стал прибегать к заклятию невидимости. Просто велел деному приземлиться на главной улице, схватил не успевшую убежать женщину с младенцем в перевязи за спиной, и улетел. Вдогонку мне летели стрелы, проклятия и испуганные крики.

Я приготовил еду для потомства Гриезы. Привлеченные запахом варева они повылезали из своих укрытий – и жирные деномические отродья, и мои – тощие, вихрастые, с длинными нестриженными когтями на руках и ногах. Почти никто из них не умел говорить. Мне не было дела до этого. Повторюсь, я считал, что в мои задачи входило лишь кормить ублюдков. Я разлил еду по мисками. Они с жадностью принялись лакать похлебку с плававшими в ней ломтями человеческого мяса.

Прилетела Гриеза. Некоторое время она с любовью и одобрением смотрела на своих жрущих отродий. Потом повернулась ко мне и сказала:

– Я залетала по дороге домой в Скревум. Проведать твою новую подружку. Покормила моего денома ее потрохами, – с этими словами она извлекла из ведьмовского кармана оторванную голову Нилуфар.

Я не знаю, почему я не убил ее в тот же самый момент.

На следующий день я дождался, когда Гриеза отправится по своим делам. Нашел в одном из коридоров нашей пещеры ее старшую дочь, зачатую каким-то деномом во время ведьмовского шабаша. Я отрезал ее кривоглазую голову. И к обезглавленному телу пришил голову Нилуфар. Закончив пришивать, спустил тело в ведущую в Дуггур дыру и сел рядом – ждать. Через некоторое время она вернулась. Я боялся, что получу назад драугра, живую бездушную куклу – способную ходить, есть, испражняться и, возможно, бездумно повторять слова за другими. Но нет – мои опасения были напрасны. Я поймал ее взгляд – то был взгляд Нилуфар, умной, решительной и целеустремленной Нилуфар.

– Спасибо тебе, здоровяк, – сказала она.

Я обнял ее, а потом отвел в лес, в чащу, к плещущемуся у корней старой ивы ручью. С помощью заклятья – одного из немногих, которое давалось мне – приманил кролика и свернул ему шею. Пока я разводил костер, Нилуфар начала свежевать убитое животное.

– Жди меня здесь. Захочешь спать – залезь на дерево и привяжись веревкой к стволу. И никуда не уходи.

Я, как сумел, наколдовал вокруг нее защитных ограждений. Вернулся в пещеру, поймал одного из наших детей и кинул его в дыру. Обратно он вернулся жутким уродцем. Я посадил его в мешок и отправился на ярмарку – на этот раз не на Скревуме, а на другом острове, на Квитйорде. Продал балаганщику – это ты уже видел».

– А что ты собираешься делать дальше? – спросил Яноша доктор Роберт.

– Первая часть моего плана выполнена. Я напился достаточно, чтобы начать ненавидеть свою жизнь, и себя самого, и Гриезу. Теперь главное – не протрезветь, пока не исполню задуманное. Вернусь в пещеру. Перебью гриезиных выродков. Дождусь возвращения Гриезы и убью ее. Вызову Джеггрифорра, прикажу ему отвезти Нилуфар с островов – куда-нибудь, где ее нынешний облик не будет вызывать вопросов. Затем завалю камнями все выходы из пещеры. И убью себя.

– Отличный план. Я готов помочь тебе в его исполнении. – сказал на это доктор Роберт. – Твоя история вызвала во мне сильное сочувствие.

Доктор Роберт купил еще пару бутылку миксинной водки и вместе с Яношем они пошли на пристань – ждать паром. Вернулись на остров Гундасхёд – и через лес добрались до пещеры. Пока они шли, Янош на всякий случай объяснил доктору Роберту, где он спрятал Нилуфар, и как снять охранные заклятья. Они пришли в пещеру, Янош влил в свое чрево бутылку водки, отыскал одиннадцать детей Гриезы и убил их. Доктор Роберт помог ему перетащить тела в центральную пещеру и уложить в кучу, один детский труп на другой. Затем они спрятались в коридорах, выходящих из пещеры – доктор в одном, Янош в другом.

Вернулась Гриеза. Доктор был поражен ее обликом – человеческого в ней осталось еще меньше, чем в Яноше. Ведьма увидела трупы своих детей и яростно зарычала. Рычание переросло в жуткий, полный боли и страдания крик. Доктор, как они с Яношем условились заранее, побежал по коридору. Привлеченная звуком его шагов, Гриеза устремилась за ним. Но догнать доктора ей не удалось – Янош выскочил из своего укрытия и отрубил Гриезе голову. Нападать со спины, конечно, подло. Но как еще справиться со столь могучей ведьмой?

Янош разрубил ее голову на части.

– Вижу, дело сделано, – удовлетворенно сказал вернувшийся доктор.

– Да. Осталось помочь Нилуфар. Отвезти ее в Неведомые Земли на моем деноме. А потом, как договаривались – ты убьешь меня, – с этими словами Янош протянул доктору меч рыцаря-грамматика.

Доктор поступил иначе. Он убил его так же, как ранее Янош убил Гриезу. Подло, со спины. Разрубил пополам.

После этого доктор Роберт освежевал тело Гриезы – снял с нее кожу, чтобы сшить себе одежду, через которую похитит ее колдовскую мудрость. Как это сделать он читал, когда учился в академии в Гаммлабёрге – в написанном Илияс Фараджской трактате «Предметы из человеческой плоти». Доктор Роберт очистил кости от мяса – чтобы потом перемолоть их в костную муку и сделать курительную смесь. Есть мясо Гриезы он не стал – вместо этого он с помощью колец, снятых с рук ведьмы и великана, вызвал из Дуггура служивших им деномов Жругра и Джеггрифорра и скормил им все трупы – великана Яноша, ведьмы Гриезы и их кошмарных отродий.

После этого доктор Роберт отослал деномов обратно в Дуггур. А сам отправился в чащу леса, где отыскал прячущуюся в ветвях ивы Нилуфар. Назвался другом Яноша Ольхомера. Рассказал, что ему удалось убить Гриезу, но лишь после того, как Янош сам погиб от ее заклятий. Нилуфар не сильно поверила его россказням, впрочем, виду об этом не подала.

Вдвоем они вернулись в пещеру и зажили в ней как муж и жена. И поскольку оба были людьми скорее злыми, чем добрыми, все их грядущие деяния были полны бессмысленных жестокостей и кровопролития. Доктор занялся изучением черного ведовства и деномологии, а Нилуфар снова собрала разбойничью шайку.  Все, кто хотел присоединиться к ней, проходили странный обряд посвящения – их умерщвляли, затем возвращали к жизни с помощью дыры, ведущей в Дуггур.

Через некоторое время Нилуфар родила доктору сына – которого по традиции, принятой в семье доктора, назвали также, как и его самого. Также, как звали отца доктора и его деда. Его назвали Роберт – и когда он вырос, то отправился изучать медицину в академию в Гаммлабёрге. И был он человеком не добрым, а скорее злым. В назначенный час он встретил женщину, которая родила ему сына, которого также назвали Робертом. И повзрослев, сын доктора начал изучать магию и медицину – как многие его предки до него. И не было никаких сомнений, в том, что будет он человеком не добрым, а скорее злым.

Ныне нас много, мы неисчислимы, неистребимы, неискоренимы…

Мы можем помочь вам стать новым человек, обновить вас (и даже улучшить)…

Мы – те, кому вы должны (обязаны) верить…

Если вы больны мы вас вылечим…

Мы поможем вам все понять…

И может (но это относится не ко всем) дадим вам выпить из нашей специальной чашечки…

Глава 1. Инга.

1. Список того, о чем мне приятно думать.

– Жила-была лесная крыса, ее звали Пимпа, – пробормотала малявка и

робко поглядела на Сниффа, прикрывая мордочку растопыренными лапками.

– Ну и что же было дальше? – спросил малявку Снифф, подбадривая ее.

– Вот и вся история, – прошептала малявка и спряталась во мху.

Туве Янсен

«Комета прилетает»

Человеческая память все-таки странная и ненадежная штука. Те воспоминания, которые хотелось бы сохранить, затираются, выцветают, словно старые фотографии. Иные так и вовсе распадаются на крошечные фрагменты, из которых никак не соберешь целой картинки. При этом всякую фигню, за которую иной раз стыдно и неловко, помнишь годами, возвращаешься к ней в мыслях – раз за разом.

Вот взять, к примеру, конец позапрошлого лета. Канун моего пятнадцатого дня рождения, через несколько дней снова в школу. Всему миру, казалось, не было до меня никакого дела. Мой брат, Стас постоянно пропадал в нашей мастерской, превратившейся тем летом в их с Рамоном репетиционную базу. Родители были заняты ссорами друг с другом и рабочими делами. Петр Ильич дописывал «Туманы Бейерхольда» – шестой большой роман про Мартина Хорнамадура. Короче, у всех были какие-то дела – а я была вынуждена развлекать себя тем, что хандрила. Хандрила крепко и, по большому счету, без поводов.

Да, мне было одиноко и скучно. Читать не хотелось, играть в компьютерные игры – тоже.

Да, скоро в школу, ходить в которую я терпеть не могла. Не потому что я училась плохо – просто не складывались отношения с одноклассниками.

Поводы для хандры – просто топ, пять баллов, аплодируем стоя. Но мне для того, чтобы впасть в подавленное унылое состояние много поводов и не требовалось. Уныние и печаль были естественны и привычны для меня

Погружаясь в хандру, человеком я становилась невыносимым, а страдал от моей невыносимости в основном Петр Ильич. Я названивала ему по пять раз на день – ныла в трубку, как ужасна моя жизнь (да, теперь мне стыдно за мое такое поведение). К чести Никольского, он не нервничал и не раздражался – развлекал меня, как мог. Рассказывал разное. Про свою молодость, про этнографические экспедиции на Алтай и в Прибайкалье. Про нынешний быт – потешные истории, слушая которые, можно было решить, что быть древним стариком – забавнейшая участь. Или давал задания, казавшиеся странными, но, в общем-то, увлекавшие меня.

Для выполнения одного из таких заданий, я должна была составить список того, о чем мне приятно думать. Вот он:

1. Кости, черепа и костяные украшения

2. Грибы, улитки и жабы

3. «Хроники Мартина Хорнамадура»

4. Свечи

5. Раковины и хитиновые панцири

6. Лабиринты из декоративных кустов

7. Черный чай с чабрецом и мятой

8. Книги – фантастика, фэнтези и философия

9. Устаревшие бессмысленные механизмы, барометры, астролябии, ручные кофемолки и т.д.

10. Ржавчина и трещины в стенах

11. Котики

12.Деревья, дупла, совы – именно в таком сочетании

13. Мосты и маяки

14. Руны и пентаграммы

15. Широкополые шляпы

16. Сиэтлский рок начала 90-х (а так же doom/death/black/thrash metal)

17. Трубкозубы, дронты, сейшельские коровы

18. Папоротники и хвощи

19. Старые географические карты

20. Летучие мыши и всякие мелкие грызуны

21. Чертежи, схемы и немного палеонтология

Кости и черепа Никольского не удивили – он был в курсе моего «по-настоящему девчачьего, ха-ха-ха» увлечения. Да, я спасалась от страха смерти, препарируя найденные в подворотнях трупики мелких животных. Я рыскала в темных пространствах меж гаражами, на крыше котельной, в подвалах и зарослях кустов – везде, где не ступала нога человека-дворника, искала мертвых голубей, крыс, мышей, если повезет, кого-нибудь необычного – ежа или жабу. Отделяла скелеты от ненужной плоти. Делала из костей обереги и украшения. Либо собирала остовы химерических тварей, соединяя между собой косточки разных животных.

А вот присутствию в списке широкополых шляп вызвало у Петра Ильича некое недоумение. Мы тогда поболтали о шляпах, вспомнили головные уборы Снусмумрика, Одина, Гэндальфа, Ринсвинда и короля Мёнина. Мне на ум пришел еще один крутой шляпоносец, о котором узнала от мамы – художник Йозеф Бойс. Никольский о нем ничего не знал – пришлось мне расширить его кругозор, поведать Петру Ильичу про войлочный рояль, татарских шаманов и то, как объяснять картины мертвому зайцу. «Прикольно!» – прокомментировал мой рассказ Никольский. Надо ли говорить, что в подарок на день рождения в том году я получила от него крутую черную шляпу-капелину, отлично вписавшуюся в мой ретро-гранжевый стилёк.

Но больше всего меня поразил подарок, который приготовил для меня в том году брат. Вместе с Рамоном они нарисовали огромную карту Энрофа – мира из романов Петра Ильича. В мастерской, как выяснилось, они пропадали не ради музицирования – готовили мне сюрприз.

Мой ответный подарок Стасу едва успел прийти к сроку – почти на все скопленные мною деньги я купила ему новый дремель. Брат увлекался художественной обработкой дерева.

От родителей настоящих подарков мы не получили – так, конвертики с купюрками. «Пытаются откупиться», – грустно подумала тогда я. Пожаловалась при случае Никольскому.

– Они знают нас настолько плохо, что им даже неизвестно, чего бы нам хотелось получить в подарок, – ныла я.

– Думаю, Инга, ты торопишься в своих суждениях, – не согласился со мной Петр Ильич. – Попробуй придумай какое-нибудь другое объяснение.

– Другого объяснения нет, – упорствовала я.

– А не кажется ли ли тебе, что твои родители сочли вас уже достаточно взрослыми, серьезными и ответственными – способными здраво распорядиться деньгами, купить на них то, что хочется именно вам? Оставили выбор за вами. Не акт пренебрежения, а акт доверия, – звучащий из динамика моего телефона голос Никольского, размеренный, рассудительный, был похож на голос гипнотизера. Да, с той точки зрения, которую он пытался мне донести, ситуация выглядела бесспорно приятней. Не знаю, насколько это соответствовало истине. Мне казалось, что не очень, и права была я – в своих изначальных предположениях и обидах.

Многие подростки предпочитают, чтобы им дарили деньги. Я же любила получать настоящие подарки – пусть даже какую-нибудь фигню. Мама могла бы нарисовать мне картинку, папа – зайти в книжный магазин и купить пару книжек, даже разбираться в моих текущих пристрастиях необязательно, с некоторых пор я была читателем всеядным. Как шутила сама, диапазон моих предпочтений простирался от Берроуза до Берроуза. От «Тарзана» до «Голого завтрака»… Нарисовать мне картину и купить книжки было бы и дешевле для них, и приятнее для меня.

Впрочем, ладно, неважно…

Дни рождения в нашей семье отмечать было не принято – ни у кого из нас особо нет друзей, чтобы звать их на праздничное застолье. Так, разрезали во время ужина тортик, после того как мы со Стасом, дурачась и гримасничая, задули свечки.

Через год в моей жизни не осталось мамы – она сбежала устраивать свою личную и творческую жизнь в творческом эко-поселении (подальше от нас, семейки психов). Не осталось брата Стаса – после попытки пострелять во время уроков по задолбавшим одноклассникам из пистолета Рамона, он отправился в колонию для несовершеннолетних.

Некоторые вещи не изменились. Я все так же легко впадала в глубочайшую хандру. Все так же страдала от того, что папа все время где-то (на работе, в командировках, занят, занят, занят). Все так же по поводу и без оного донимала Никольского звонками и неожиданными визитами. Петр Ильич, вроде, был не против. Думаю, ему было так же одиноко, как и мне.

2. Препарация.

Кости были уложены очень аккуратно – как дрова в поленнице, 

а поверх них такими же ровными рядами лежали черепа.

Рэй Брэдбери 

«Октябрьская страна»

Год спустя, в первый вечер летних каникул после десятого класса я залезла на крышу гаражного кооператива – в надежде отыскать какого-нибудь полуразложившегося голубя или объеденный насекомыми трупик крысы. В кармане моих джинсов лежали медицинские перчатки и черный пакет для мусора. Палкой я ворошила кучи прошлогодней листвы, ковром устилавшей серый, хрупкий от старости рубероид кровли. Ничего интересного я не нашла, уже собиралась спускаться вниз, когда зазвонил мой телефон – я с удивлением увидела, что вызов был от мамы.

– Привет, – далекий, почти незнакомый мне голос.

– Привет, – неуверенно ответила я. – Как дела?

– Все как обычно, – мама не любила подобных вопросов. – У тебя же уже начались каникулы?

– Да.

– Я бы хотела, чтобы ты приехала ко мне, погостила в нашем поселке. Папа согласен со мной. Тебе будет полезно провести хоть немного времени на свежем воздухе.

– Я сейчас на свежем воздухе, – ехать в экопоселение, в которое моя мать сбежала со своим приятелем-художником, мне не хотелось. – Стою на крыше гаража, дышу этим самым свежим воздухом.

– Какой свежий воздух может быть в вашем человейнике? И что ты делаешь на крыше? Ладно, неважно. У меня нет времени на дискуссии, завтра садись на утренний автобус, доедешь до Даниховской, я тебя на станции ждать буду. Все, пока.

Я спустилась с крыши и пошла домой. Настроение, и без того паршивое, испортилось окончательно. Не улучшилось оно даже после того, как я все-таки нашла нужный мне труп – причем, как назло, почти рядом с домом. На лестнице, ведущей в цокольный этаж соседней девятиэтажки лежала мертвая крыса. Я упаковала ее в мешок, после чего мне снова пришлось тащиться к гаражам – не нести же бедолагу домой. Подошла к нашему гаражу. Отец им по назначению никогда не пользовался, оставлял машину во дворе, так как идти от дома далеко и выезжать на проезжую часть не удобно. Поэтому папа совершенно не возражал, когда мы со Стасом обустроили в пустующем гараже мастерскую. На подарочные деньги, полученные в дни рождения, купили старый верстак, струбцину, столярные инструменты и электроплитку с нихромовой спиралью. Из дома я притащила никому ненужную кастрюлю. Стас даже соорудил по моей просьбе вытяжку  – такой уж у меня был заботливый брат.

Раньше Стас часами просиживал в нашей мастерской, выковыривая дремелем узоры на поверхности какой-нибудь дощечки. Здесь же, в гараже, в нише, на месте выпавших из фундамента кирпичей он хранил доставшийся от Рамона пистолет, чем весьма нервировал меня. Как оказалось, не зря. Сейчас эта ниша по большей части пустовала. В ней завелись муравьи – мои маленькие помощники по очистке костей от плоти.

Я пришла в мастерскую. Застелила стол клеенкой, поверх нее положила разрезанный мусорный мешок. Достала мою мертвую красавицу, надела респиратор и медицинские перчатки и принялась за работу. Как смогла очистила скелет от плоти и внутренностей. Дольше всего возилась с мозгом – извлекала его через затылочное отверстие. Кости положила в муравейник в фундаменте – рыжие трудяги тут же накинулись на дармовое угощение. Когда я вернусь из этой проклятой ссылки в экопоселение, скелет будет готов к дальнейшей обработке. Жаль, конечно, что заодно муравьи повредят хрящи, и остов рассыпется на отдельные косточки. Впрочем, не беда, не впервой – соединю всё с помощью ПВА и тонкой проволоки.

По дороге домой размышляла о своем странном на взгляд окружающих увлечении – даже мой брат и Рамон находили его жутковатым. Читала где-то, что известный серийный убийца Джеффри Дамер с детства отличался тягой к мертвым животным. Подбирал на дороге сбитых лис, енотов и собак – хранил скелеты в отцовских коробках для кассет или консервировал их трупы в формальдегиде. У Дамера были объяснения для всего этого. Он хотел продлить их материальное существование и отказывался принять факт того, что смерть – это всё, финальная точка в повествовании. Вспомнился мне и Кукольник, Анатолий Москвин, тот что делал мумии из украденных из могил трупов девочек – в надежде на то, что уровень развития науки когда-нибудь дойдет до того, что сохраненную им плоть можно будет использовать как генетический материал для клонирования и возвращения к новой жизни. У самой меня нет никаких объяснений для моего увлечения препарированием скелетов. Я просто нахожу кости красивыми и эстетичными. Хотя и не удивлюсь, если моя тяга к остеологии – лишь первый шаг на пути становления будущего маньяка-убийцы.

Когда я вернулась домой, то позвонила Никольскому – пожаловалась на жизнь. На мою предстоящую поездку в места дикие и далекие от комфорта цивилизации.

– Понятно, – сказал Петр Ильич. – Твоя мама живет в какой-то коммуне хиппи?

– Ага, точно. В творческом экопоселении. В лесу.

– В лесу, значит, – хмыкнул Никольский. – Ну, окажешься в лесу, передавай привет деревьям.

– Я не хочу, – принялась канючить я. – Лесной воздух ядовит для меня, я – городской человек, без смога и угарного газа болеть начну.

– Перестань, – попытался успокоить меня Петр Ильич. – Все не так плохо. Смога над вашим городом столько, что его по всему региону разносит. Понятно, не в такой концентрации, как ты привыкла, но все равно терпимо.

Вот такой вот Петр Ильич. Не уговаривал, не увещевал, не говорил, что мне нужно проводить время с матерью, что мне полезно бывать на природе, и прочую банальную чушь, в которую взрослые и сами-то не сильно верят, но почему-то считают должным говорить при каждом удобном случае.

3. Лес.

Мы окружены лесом со всех сторон, вплотную,

и то, что кажется интимно нашим, наша мысль,

не в лучшем положении, чем наши настоящие тела.

Лес всегда уже успел сомкнуться вокруг нас.

В.В. Бибихин

«Лес»

Весь последний год – посла того, что произошло с Рамоном и, впоследствии, с моим братом, я чувствовала, что мои отношения с окружающим миром изменились. Словно какая-то сила сдвинула меня с игральной доски, и из участника я превратилась в наблюдателя. Я не ощущала особой вовлеченности в события, происходящие со мной – окружающий меня мир скользил по мне, не прилипая.

Я не участвовала в событиях и житейских коллизиях – события и житейские коллизии происходили со мной. Из действующего субъекта я превратилась в объект воздействия, но это, хехехе, не увеличило объективности моих взглядов.

Мать пригласила меня в гости. Автобус привез меня в Даниховскую. На автобусной станции мать и ее сожитель, Алексей, встретили меня и отвезли к себе. Все происходило без моего активного участия, никто не принимал в расчет мои желания и стремления. Я чувствовала себя при этом мячиком, безвольно или невольно катящимся через пинбольное поле жизни.

Я словно была привидением. Бесплотным, прозрачным. Привидением, за которым тащился якорь из неуклюжего, избыточно-материального туловища. Будучи приведением, я была невидимкой. Люди видели лишь мой якорь. Мама и Алексей пытались разговаривать с ним – но якоря те еще собеседники. Я пыталась вклиниться в их беседу с моим якорем – повышала голос, размахивала руками, чтобы привлечь к себе внимание, но они смотрели на меня как на пустое место и продолжали допрашивать мое туловище. Тогда я махнула рукой и отставила попытки коммуникаций. Слишком тщетно. Слишком хлопотно. Слишком энергозатратно.

В лесном экопоселении мне ожидаемо не понравилось. Вода в озере была слишком холодной, земля под спальным мешком слишком твердой. Досаждали и эти блаженные чудики, аборигены-дауншифтеры – показывали мне свои картины, пели мне свои песни, пытались угостить меня какой-то снедью, явно приготовленной грязными руками из помытых в луже продуктов. Из кустов и зарослей бурьяна меня атаковали зловещие твари – жуки, божьи коровки, стрекозы. Каждый из этих жужжащих монстров норовил напасть исподтишка, заползти под одежду и лишить меня жизни. А хуже всего были живущие под потолком туалетных кабинок детишки Унголиант и похожий на ветхозаветного пророка мамин приятель Алексей, бородатый, лохматый и громогласный. В первый же день он подарил мне амулет из коровьего рога с вырезанными на нем рунами – пытался втереться в доверие. Но я была как кремень. Бойся ахейцев, дары приносящих, и всё такое.

Пересилив страх перед населявшими лес невиданными чудовищами, я сбежала – в надежде, что заблужусь в ближайших дебрях, где буду питаться грибами и сорванными с кустов ягодами, от которых у меня начнутся галлюцинации с последующим летальным исходом, мой труп сожрут шакалы, или его оживит лесная адыгейская ведьма, или всего этого не случится, а меня просто возьмёт на воспитание волчья стая. Замечтавшись, я споткнулась о торчащий из земли корень, упала и порвала джинсы на колене. Что, в общем-то, хорошо. Мне нравится когда на моих вещах появляются дыры, подходящие под мой стилёк ретро-гранжера. Но дыры должны обязательно образовываться естественным путем – от старости или житейских неурядиц.

Потом я ступила ногой в чавкающую лужу, прятавшуюся под слоем прелого опада, промочила кеды и решила, что надо возвращаться в поселение. Заблужусь и расстанусь с жизнью в следующий раз – заниматься этим с мокрыми ногами мне не хотелось.

На обратном пути мне по-настоящему повезло. Нашла череп – лисы или шакала. Без нижней челюсти, но зато в остальном в очень хорошем состоянии, даже верхние зубы были все на своих местах. Естественно, я не могла пройти мимо. Взяла череп с собой – но, возвращаясь, я с столкнулась с мамой и Алексеем. Они шли из теплиц с клубничными грядками, и мамин друг тащил целое ведро крупных ярко-красных ягод. Да, они увидели мою находку. И я была вынуждена выслушать лекцию о том, как останки животных влияют на биополе и карму живых людей, и нести эту гадость в поселение нельзя, потому что эманации смерти нарушат энергетический баланс и так далее. Довольно жуткое ощущение – смотреть, как моя мать собственным ртом, по собственной воле, не по принуждению, говорила всю эту несусветную чушь, от которой хочется максимально отстраниться. Я ничего не имею и никогда не имела против религиозных воззрений других людей – пока они хранят их внутри своих черепушек, а не выплескивают наружу, на всеобщее обозрение. Мне совершенно не понравилось то, что моя мама бесстыдно обнажала передо мной все эти пучины непроходимой суеверности. Пришлось мне спрятать череп в кустах и довольствоваться слабой надеждой, что никто не покусится на него до моего отъезда.

Я вытерпела целых три дня и принялась звонить папе, чтобы он приехал, забрал меня, вернул меня в мою бетонную келью. Когда я дозвонилась, по голосу его поняла, что он не на шутку встревожен. Отец приехал за мной в тот же день. Мать сухо поздоровалась с ним, он же, занятый телефонным разговором – слишком важным, слишком по работе, не ответил на ее приветствие. И вообще ни словом с ней ни обмолвился. Могу его понять – он все-таки весьма сильно на маму обижен. Отец закинул мой рюкзак и мусорный пакет с черепом на заднее сидение и, когда мы уселись в машину, сказал мне, что я изрядно напугала его, что он так поспешно приехал, потому что подумал, что случилось что-то нехорошее. Мне было стыдно и неловко, что я оторвала его от дел и ему пришлось срочно ехать за мной.

К моему разочарованию домой мы вернулись не сразу. Как выяснилось, отец взял на работе отпуск. Решил съездить в приморский городок, название которого я не запомнила, чтобы проведать своего старого товарища, которого не видел с институтских времен.

– Может лучше домой? – я сделала осторожную попытку переубедить его. – Тем более раз у тебя отпуск. Поиграем в Ravenloft или Descent, сто лет в настолки не играли. И еще приготовим какую-нибудь необычную еду. А?

– Инга, перестань, – нахмурился папа. – Все лето впереди. Успеешь еще поотшельничать. А там хоть в море искупаешься.

– Соленая вода растворит мою кожу. Тебе же потом придется везти меня в травмпункт с химическими ожогами, – не отступалась я. – А переизбыток йода спровоцирует у меня базедову болезнь.

– Инга, я решил уже, – отец был непреклонен. – Мы едем в гости к Алику. И ты будешь хорошей девочкой – будешь ходить на пляж, купаться в море и кушать фрукты.

Реальность превзошла худшие из моих ожиданий. Дом отцовского друга было полон детей разного возраста, насекомых и странных женщин, пытавшихся накормить меня странной едой. Сам Алик оказался толстым горбоносным дядькой, похожим на орка. Вначале он едва не задушил в объятиях моего папу, потом пытался раздавить меня, прижав мое тщедушное тельце громадными ручищами к своему чудовищному брюху. Поселили нас в пристройке, которую в пляжный сезон Алик сдавал постояльцам, но в день нашего приезда она была не занята. В пристройке было две комнатки, небольшая кухонька, душевая и туалет. Все мило и почти уютно, если бы не одно «но»: я не люблю морской отдых и терпеть не могу жить в чужих домах. Я хотела скорее вернуться в мою берлогу – к моим книгам, моим поделкам из костей и старенькому компьютеру, на котором я могла бы в сотый раз пройти Grim Dawn или Diablo. Пока я стирала вонявший озерной тиной купальник, папа куда-то ушел. Я отправилась на его поиски и столкнулась с Аликом – он сидел за столом в виноградной беседке и читал. «Ведьмака» Сапковского – издание с пошлой кинообложкой. Алик отложил книгу и посмотрел на меня из-под густых бровей.

– Смотрела? – спросил он, заметив, что я разглядываю обложку. – Интересный сериал, книжка по нему написана.

– Наоборот, сериал по книге, – поправила я. – Не смотрела. Я ничего не имею против экранизаций книг, которые мне нравятся – я их просто никогда не смотрю.

– Ну, понятно, – Алик задумчиво почесал затылок. – Как у вас с папой вообще дела? Без мамы справляетесь?

– Справляемся, – ответила я, не сильно понимая, с чем мы собственно должны справляться. И откуда этот незнакомый мне ранее дядька так осведомлен о наших семейных делах.

– А в школе как? – продолжил он этот странный допрос. – С учебой, с одноклассниками?

– Нормально, – я на такие темы ни с кем никогда не разговаривала. Принципиально.

Мы помолчали, потом еще поговорили. Алик задавал мне дискомфортные для меня вопросы, причем явно мнил себя проницательным и хитрым собеседником, не простодушным орком Аликом, а прощелыгой-койотом Аликом. Ко всем этим неприятным, тревожным для меня темам он пытался подкрадываться тайно и незаметно. Когда мне надоела эта игра в кошки-мышки, я напрямик, в лоб, спросила у него, кто он на самом деле, где (на кого?) работает. Алик признался, что он врач, психиатр в городской больнице. Понятно, миньон местного филиала Заведения. Я торопливо реорганизовалась, вызвала на стены оборонительных сооружений моего разума обитавших в нем тараканов. No pasarán! Посторонним В. Отвечала на вопросы Алика, а сама параллельно думала, о том сколь много всяких словесных конструкций подцепила у Никольского. Взять хотя бы эту его излюбленную фразочку «Посторонним В.»

Начав вечером, Алик и отец шумно, до часу ночи, отмечали встречу. Половину следующего дня папа приходил в себя. Я ушла на пляж. Море было холодным и грязным. Воздух смердел какой-то гниющей органикой и подгоревшими чебуреками. В общем, поход на пляж привел меня в неописуемый восторг. Да и вообще, я ни за что не стала бы щеголять при посторонних людях в купальнике – мои плечи и ноги выше колен покрыты иероглифами шрамов. Я могла раздеться на берегу безлюдного лесного озера, но не на общественном пляже, полном людей.

Когда проснулся отец, я снова насела на него: «Пап, ну поехали домой, ну пожалуйста, тут жутко». Отец опять прочитал мне лекцию о том, что я должна меняться, что надо что-то делать с моей асоциальностью. Слово за слово – и мы разругались. Так, что я убежала с рыданиями. Сидела на скамейке на улице, а противные сопливые дети Алика прибегали посмотреть, как я плачу, и позубоскалить. До конца дня я ни с кем не разговаривала. Невежливо? Наверное, мне все равно…

4. Петр Ильич.

Некоторое время мы обсуждали вещи,

которые не имели значения ни для кого,

кроме нас, и были тем более драгоценными.

Робин Хобб

«Королевский убийца»

На следующий день, ближе к вечеру, когда спала дневная жара, мы поехали домой. Отец картинно дулся на меня, а я на него.

Город встретил нас многокилометровой пробкой на въезде – ремонт дороги превратил шестиполосное шоссе в двухрядную дорогу.

– Мы тут три часа простоим, – недовольно проворчал отец. – Пробка мертвая. Вообще, зараза, не движется.

– Угу, – согласилась я. – Точно. Мертвая. Не движется.

– Слушай, поехали в Горку, а в город с Южного обхода въедем. Все лучше, чем в пробке стоять. Проведаем твоего Никольского, – примиряюще предложил отец. – Я заберу удочки из сарая. И завтра рвану на рыбалку. Если хочешь, ты тоже со мной.

Проведать Никольского я была рада. Ни на какую рыбалку я ехать не хотела. На том и порешили.

Отец свернул с трассы на гравийку с ямами и ухабами. То и дело приходилось обгонять усталые, неторопливо ползущие длинномеры. Я любовалась пасторальными пейзажами – рядами теплиц с порванной ветром пленкой, лесополосой с худосочными деревьями и желтыми облаками. В динамиках аудиосистемы играл Soundgarden. Позабыв про недавнюю ссору, мы с отцом хором, как в былые времена, когда мама еще жила с нами, а не в своем дурацком экопоселении, проорали, заглушая подвывания Криса Корнелла, наши любимые Rusty Cage и Spoonman. В Горку въехали, когда начало темнеть. Проехали через центр, мимо испачканного птичьим пометом памятника Ленину. Свернули на Нефтяников. Отец, как обычно, проскочил нужный поворот, обозвал себя старым идиотом, сдал задом, вывернул в Вишневый переулок. Мы подъехали к старому бабушкиному дому. Папа припарковал машину между раскидистым грецким орехом и тутовником, ветви которого тянулись к земле под тяжестью облепивших их фиолетовых ягод. Я вышла из машины, с трудом переставляя затекшие от долгого сидения ноги. Сорвала пару ягод. Над головой кружили летучие мыши. Отец постучал в калитку. «Иду, подождите!» – прокричал Никольский. Наверное, как обычно, работал в  примыкавшей к дому виноградной беседке.

Неспешной походкой Петр Ильич выплыл из окружавшего дом сумрака. Он был высок, нескладен, худощав. Давно нестриженные седые волосы торчали во все стороны, делали его похожим на престарелого гота. В интеллигентной козьей бородке застряли какие-то крошки, а зрачки его серых, слегка водянистых глаз безостановочно бегали из стороны в сторону за толстыми стеклами очков.

– Привет, Андреич, – сказал Никольский и протянул отцу руку, но тот высматривал что-то в густевшей вокруг нас темноте, лишь рассеянно кивнул в ответ. Петр Ильич улыбнулся мне. – Здравствуй, Инга!

– Добрый вечер, – в первые минуты каждой встречи с Никольским я почему-то всегда робела, чувствовала себя не в своей тарелке. Потом меня отпускало, и мы спокойно разговаривали на общие для нас темы – в основном обсуждали прочитанные книжки.

В бабушкин дом Никольский въехал через год после ее смерти. Не торгуясь, он согласился с озвученной моим отцом арендной платой. Занял одну комнату на первом этаже и кухню – для каких целей он снимал такой большой дом было непонятно. Впрочем, месячная плата была невысокой – в городе однокомнатная квартира обходилась бы ему дороже. Отец как-то предложил Никольскому выкупить дом, но тот отказался: «Да, не, Андреич, мне и так неплохо. Я здесь, знаешь ли, скиталец на отдыхе. Ни к чему мне обрастать недвижимостью».

Прошли на кухню. Никольский порывался накормить нас. Мы вежливо отказались. Тогда Петр Ильич напоил нас чаем. С бубликами, овсяными печеньями – все как полагается. Потом отец взял в чулане фонарик, пошел в сарай, разыскивать свои удочки.

Никольский спросил у меня, как прошла моя поездка в гости к маме. Хмурился, когда я рассказывала, как там все было противно, посмеивался над моими историями про пауков в туалете и блаженных чудиков-аборигенов. Потом внезапно хлопнул себя ладонью по лбу, встал из-за стола, и сказал: «Вот же старый я дурак! Чуть не забыл! Инга, у меня для тебя есть кое-что. Нашел на днях среди своих архивов. Как знал, что ты приедешь меня навестить. Сейчас принесу».

И ушел с молодецким таким шарканием в свою комнату. Вернулся с принтерной распечаткой – дюжина листочков, скрепленных скобкой.

Петр Ильич протянул мне распечатку. Я пробежала глазами – взгляд зацепился за знакомые, почти родные, названия вымышленных Никольским мест: Гундасхёд, Гамлабёрг, Квитйорд.

И еще – известные мне по моим снам имена: Янош Ольхомер, Гриеза, Эйнар Угламадур.

– Что это? – спросила я.

– Быличка из черновой версии «Сирот Фугглафьяла», – ответил Никольский. – В финальный текст эта история не вошла – слишком кровавенькая. Я не жалел красной краски, когда расписывал в ней всякие жуткие гадости.

– Жуткие гадости – это круто, – усмехнулась я. – Спасибо большое.

Поболтали еще, потом пришел папа – с паутиной в волосах и на одежде. Сказал, что нашел свои удочки.

Мы распрощались с Никольским. Торопились, уже поздно было, все устали, а дорога нам предстояла еще долгая.

Оказавшись дома, прочитала историю – она почти дословно совпадала с рассказом доктора Роберта из моих снов. Из-за этого я словила приступ моей любимой паранойи. Невероятные совпадения, уж больно их много в моей жизни и они слишком необъяснимы. От этого становилось слишком жутко.

Я долго не могла уснуть.

Мои мысли мешали мне. Жужжали настойчиво, бились своими хрупкими тельцами о стенки моего черепа.

Мое туловище мешало мне. Колени, их суставы так неприятно соприкасались друг с другом.

Зубы… их было слишком много, этих белых крепышей, распиравших мои десны… Ногти… они торчали из пальцев, врезались в кутикулы, порождали неприятные, тошнотворные, невыносимые звуки, когда дотрагивались до ткани постельного белья, одежды или моей кожи.

Одежда… Кожа… Все слишком тугое, особенно кожа – она слишком прилегала ко мне, слишком обтягивала суставы и сочленения. Каждый шовчик, каждый рубчик моего нижнего белья врезался в мою плоть.

Внутренности… Нелепые бурдюки… Вибрирующие, булькающие, трущиеся друг о друга…

И в самом центре меня, в груди, билась о ребра, холодила душу – разраставшаяся, тяжелая пустота, клокочущая стылая бездна, в которую нельзя провалиться, которую нельзя выпустить наружу, а приходиться держать в себе… Пустота выросла на месте желтого кристалла, который Павел Николаевич Гирда вырвал из моей груди своей призрачной рукой во время штурма дихлофосного завода.

Страх сковал разум. Из глубин подсознания выползли иррациональные фобии – все вокруг ненастоящее, мороки, фантазии, наваждения. Декорации, порожденные больным умом. Все события в моей жизни происходят лишь внутри моей головы… А я сама, на самом деле – неподвижный овощ… Обдолбаный препаратами пациент с третьего этажа Заведения…

Заведение… Будь проклят тот день, когда я узнала о нем…

5. Заведение

Просьба соблюдать спокойствие.

Из этого сумасшедшего места сбежало

всего несколько сумасшедших.

Уильям Берроуз

«Голый завтрак»

Серый, крытый тошнотворной желтой кровлей прыщ Заведения вылупился из пыльно-серой шкуры растрескавшейся псориазной земли на северо-востоке от города К. в конце пятидесятых годов прошлого века. Вокруг него кичилось пустотой угрюмое ничто – поросшие квёлой дичкой бесхозные пустыри и жухлые экспериментальные поля коматозных аграрных НИИ. Добраться до Заведения в те годы можно было лишь по грунтовой дороге, ведущей на городской ипподром. Странное соседство – Заведение и ипподром.

Материалов по истории Заведения крайне мало. Местной достопримечательностью его не назовешь. Заведения лицемерно стыдились, потому и построили за городом. Впрочем, ныне К., этот жадно-разрастающийся левиафан, уже вобрал в себя и экспериментальные поля, и делянки, выделенные на пустырях под огороды. Заведение обступили со всех сторон панельные многоэтажки, квартиры в которых покупали лишь незнакомые с городским укладом «понаехи» с северов. До центра из этого района добираться долго и сложно, да и соседство с Заведением – сомнительное.

Когда в восьмом классе нам задали делать проект про исторические достопримечательности города, я выбрала Старосвятское кладбище. Выбрала с умыслом. Не хотела, чтобы мой проект понравился историчке, не любившей места «сомнительные», «таковские». Не хотела, чтобы меня отправляли дальше по дороге мучений – выступать с этим проектом на городских и краевых конкурсах. Я человек не публичный, мне такого не нужно. Думала кладбище – место как раз «таковское», и с таким проектом меня точно никуда отправлять не будут. Ошиблась. Но, в общем-то, виновата сама. Заброшенное, закрытое для захоронений Старосвятское кладбище – одно из моих любимейших мест в городе.  И я зачем-то стала копать его историю, нашла информацию об интересных людях, похороненных там – короче, провела настоящую исследовательскую работу. В результате меня с моим проектом направили на городской конкурс. Там, покрасневшая и взмокшая от волнения, я дождалась моих пятнадцати минут позора. Не привыкшая быть объектом внимания, я заикалась, запиналась, и словила третью в моей жизни паническую атаку. Училка по истории потом то и дело кидала на меня странные обвинительные взгляды. Одноклассники получили еще один повод, чтобы обзывать меня припадочной.

На следующий год я выбрала темой проекта историю Заведения. Читала о нем, собирала по крохам информацию – и заинтересовалась настолько, что вместе с Рамоном мы поехали взглянуть на Заведение своими глазами. Что для нас было достижением – мы редко выбиралась куда-нибудь вместе за пределы окрестностей наших домов. А большую часть свободного времени проводили в нашей мастерской в гаражах.

Езда в общественном транспорте заставила меня особо остро почувствовать отстраненность от этого мира. И незримую, тонкую и неосязаемую связь с Рамоном, который везде, даже в квартире его родителей, казался чужаком.

Добирались больше двух часов. Сперва в переполненном людьми троллейбусе, потом в еле ползущей сквозь пробки маршрутке. Улица, по которой мы ехали – самая длинная в городе, соединяла центр с когда-то пригородами, ныне – новыми районами.

Доехали, кое-как протолкались к выходу из маршрутки. По указаниям телефонного навигатора нашли Заведение. Посмотрели, впечатлились. Я пофоткала на папин фотоаппарат.

Серый бетонный забор, ощерившийся ржавыми зубьями арматурных пик, торчавших из его гребня. Забор беспросветный – буквально, ни щели, ни крошечного промежуточка. Желтая кровля центрального корпуса. Угрюмые деревья, пытавшиеся облапать осеннее небо корявыми пальцами дистрофичных дланей. К поверхности забора, на практически равном расстоянии присосались наросты из одинаковых по размеру куч опавшей грязно-желтой листвы. Равноразмерность и упорядоченность этих куч почему-то нервировали меня – хотелось подойти, разметать их ногами. Конечно, я не стала этого делать – ведь кто-то трудился, возводил эти лиственные конструкции.

Мы обошли вокруг забора – добрались до ворот, сваренных из металлических труб. Сквозь ворота можно было рассмотреть центральную часть здания Заведения, и отходившие от него отростки мужского и женского отделений. По дорожке вокруг Заведения вяло прогуливались несколько подростков – каждый в сопровождении взрослых. Пациенты с навестившими их родителями.

Собирая материал про Заведение, наткнулась на интересную статистику. За последние годы процент заболеваемости психическими недугами среди детей от нуля до четырнадцати лет и взрослых старше двадцати лет существенно сократился. При этом темп прироста заболеваемости среди подростков и молодых людей вырос почти на одиннадцать процентов. Вот так-то.

Я тогда попыталась пофоткать Заведение через ворота – но из будки проходной выскочил злобный колченогий дядька в очках и начал орать на меня, что «нечего шпиёнить!». «Все, извините, не шпиёним больше!» – попыталась успокоить его я. Но он не слушал меня, орал, брызгал слюной.

Заведение… Как в том анекдоте – кто первым халат надел, тот и доктор. Наверное, также – кто первым занял будку на проходной, тот и сторож.

Чтобы не провоцировать этого нервного типа, мы поспешно ретировались. Потом два часа добиралась домой. Маршрутка, троллейбус. Всю дорогу мы с Рамоном молчали, подавленные увиденным.

Проект про Заведение, к моему облегчению, историчке не понравился. А саму меня еще долго мучили ночные кошмары, в которых я становилась одним из пациенток этого чудного местечка. А со временем у меня развилась эта жуткая фобия – что я все-таки попала в Заведение, все предпосылки к этому у меня имелись. И что то, что я считаю жизнью – лишь сон, наваждение, а я сама лежу в овощном состоянии в одной из палат, одурманенная прописанными мне препаратами.

6. Архаичные развлечения.

В этом мире мысли отбрасывают тени

и издают звуки.

Питер С. Бигл

«Песня трактирщика»

Почти все лето после своего отпуская отец провел в командировках. Конечно, я скучала по нему. Хотя в его отсутствии были и плюсы. Никто не отвлекал меня от моей возни с костями. В ближайшей аптеке я пополнила запасы химических реактивов – мне нужен был раствор аммиака, водорода и таблетки гидроперита.

Сперва я занялась черепом. Кстати, погуглив, я пришла к выводу, что принадлежал он все-таки лисе. Череп был желтым, местами с очень темными пятнами. С отбеливанием я помучилась. С такими старыми костями я еще не работала – стала читать, как правильно обрабатывать, но советы от источника к источнику весьма разнились. Пришлось экспериментировать. Я вымачивала череп в растворе аммиака, пока он слегка не побелел, затем посыпала поверхность растолченными в порошок таблетками гидроперита, завернула череп в ткань, которую пропитала перекисью. И оставила на три дня. Пока череп отбеливался, обработала очищенные муравьями кости крысы. Опять аммиак, гидроперит, перекись. Но на меньший срок. Для обезжиривания отбеленные кости – и череп и крысиный скелет, замочила в керосине.

Соединяла скелет с помощью тонкой медной проволоки, позаимствованной из ящика с инструментами Стаса. В том же ящике отыскалась и маленькая дрель с крошечными свёрлышками. Просверлила кости, соединила их проволокой. Когда собрала скелет, то повесила его на стену в своей комнате. Как раз было свободное пространство между картой Энрофа и книжной полкой, украшенной гирляндой из кошачьих челюстей, черепов голубей и остовов ящериц, которую я собирала почти год. Череп я положила на прикроватную тумбу. Впоследствии я планировала нарисовать на нем виденские руны – впрочем, он и без этого был прекрасен, и я подолгу любовалась им – тонкой вязью трещин, покрывавших неровный рельеф его поверхности.   Декорированная новыми поделками, моя берлога стала еще более уютной.

В июле я съездила проведать брата. Отец как обычно отказался. Была у него такая странная черта, даже не столько странная, сколько неприятная – вычеркивать из своей жизни близких, не соответствующих его внутренним стандартам. Маму, понятное дело, почему отец «вычеркнул». Заслужила, хоть и неприятно мне такое говорить. А вот по поводу Стаса я с ним не согласна. Брат был школьным стрелком. Пронес в школу пистолет, который достался нам от Рамона.   Стас успел выстрелить в трех одноклассников, но он никого не убил и не ранил – все решили, что пистолет был заряжен холостыми патронами. Но это было не так. То были психоделические патроны тааринов, они убивают души или заражают людей безумием. Через некоторое время с теми, в кого стрелял Стас, начали происходить совсем нехорошие вещи. Один, лишенный души, заболел тяжелой неизлечимой болезнью, что-то вроде СПИДа. Двое других сошли с ума – один из них покончил с собой, бросился под машину. Другой помещен на лечение – но не в Заведение, а в первую городскую психбольницу.

Помню, как разбушевавшегося брата сбили с ног, забрали пистолет. Вызвали полицию. Стаса арестовали, отвезли в отделение. Потом начались наши мучения. Психиатрическая экспертиза признала моего брата здоровым и вменяемым. Был суд, Стаса приговорили к пяти годам заключения в колонии. А отец, вместо того, чтобы хотя бы попытаться разобраться, что побудило его сына принести в школу оружие для стрельбы по одноклассникам, забыл о его существовании. Поэтому на свидания с братом я ездила одна. На электричке.

С моего прошлого визита прошло почти полгода – за это время стены в комнате для свиданий перекрасили в жуткий серый цвет, отчего это помещение стало еще более неуютным. Брат вытянулся и возмужал – а я думала, что в нашем возрасте уже не растут. Ошибалась. Рассказал, что успешно сдал экстерном экзамены за одиннадцатый класс, поступил в институт, на факультет автоматизации пищевых производств. Первые два курса будет учиться заочно, а после освобождения переведется на очное обучение. Приготовил для меня подарок – очень мило. Выточил статуэтку из дерева – Мартин Хорнамадур, в той же позе, в какой он изображен на обложке книги «Утраченная руна». Брат тоже был большим любителем романов Никольского.

Вот собственно и все события того лета. Я читала Робин Хобб, играла в доисторические компьютерные игры из папиной молодости. На отцовском плеере, которым он давно не пользовался, слушала диски из его фонотеки, давно уже ставшей ему ненужной. Иногда гуляла по окрестностям, искала останки каких-нибудь животных для своих поделок.

Когда я впоследствии рассказывала свою историю Маше Востриковой, она удивилась – неужели я вообще не пользовалась соцсетями и мессенджерами. Не пользовалась, как бы это невероятно не звучало. Я горжусь тем, что я – ретроград. Да и общаться в соцсетях мне особо не с кем. Я была зарегистрирована на Pinterest – мне нравилось смотреть фанатские арты к моим любимым книгам. Еще – на форуме на фанатском сайте, посвященном книгам Никольского. Обитавшие там олды также не рвались перебираться в чаты соцсетей и мессенджеров.

В общем, мои развлечения были абсолютно архаичными. Такими они будут всю мою жизнь. Маниакальный консерватизм в привычках – одна из составляющих моего недуга.

7. Доппельгангер.

– А как убивают доперстов? – спросил я.

– Когда убьешь, узнаешь! Не переживай, Макс.

Вообще-то это дело может ждать сотню-другую лет.

Но однажды случится так, что у тебя просто

не останется другого выхода.

Макс Фрай

«Чужак»

Пробный сбор перед началом школьных занятий был назначен на двадцать девятое августа. Это мой день рождения. Неприятно немного, впрочем, не важно. Проснулась я утром – а мне шестнадцать лет исполнилось и вставать не хотелось совершенно. Груз прожитого времени меня основательно в кровать вдавил, по простыне раскатал. Ни рукой, ни ногой не пошевелить. Но я пересилила себя, поднялась, собралась. Вышла из квартиры. Проверила, замкнула ли дверь. Еще раз проверила. И еще раз. Пошла в школу. Утро, но на улице уже было жарко. Тридцать семь градусов в тени. А не в тени – все пятьдесят. Асфальт от жары чуть не плавился. Я не загорелая была совсем, белая, словно могильный червь – на солнце и обгореть не долго. «Ну уж нет. Надо спасать благородную вампирскую белизну моих нежных покровов», – пробормотала я про себя. –  «Пойду через кладбище. Там хоть тень. И красиво». В то лето я постоянно бормотала что-то, иногда тихо, иногда беззвучно, у себя в голове. Отпускала недовольные комментарии. Придумывала шутки внутреннего использования. Брюзжала по-стариковски, возраст обязывал, шестнадцать лет все-таки.

Я нырнула в спасительную тень под кронами кладбищенских деревьев – и пошла по дорожке, стараясь не наступать на трещины в асфальте. Старосвятское кладбище мне всегда нравилось – похоже на островок леса в двух кварталах от главной улицы. Заброшенное, неухоженное, одичалое – загляденье. Только ходить не очень удобно – асфальт на дорожках вспучило пытавшейся пробиться сквозь него растительностью.

Каждый год кладбище собирались реставрировать – то городские власти, то активисты из национальных общин, то волонтеры из краеведов-любителей. Энтузиазма всех этих замечательных людей обычно хватало только на то, чтобы убрать мусор с основных аллей. Когда я собирала материал для того самого злополучного проекта по истории, то прочла про Старосвятское кладбище не мало интересного. Оно по-настоящему старое – первое упоминание о нём датировалось аж тридцатыми годами девятнадцатого века.  А в шестидесятые годы прошлого столетия его закрыли для захоронений. Всего за это время здесь похоронили больше миллиона людей. В нашем городе сейчас живет примерно столько.

В июле того лета приключилась у меня на Старосвятском кладбище забавная история. Я гуляла – и свернула с основной аллеи на едва заметную под травяным ковром дорожку. Шла, слушала Kyuss, ела мороженое, а сама глядела по сторонам – высматривала что-нибудь интересное. Причем, желательно действительно интересное – мертвого ежа, белку, или какую-нибудь змейку. Увлеклась и не заметила, как они подошли – два мужичка лет тридцати. Обычные такие дядьки. Один в очках. Показали удостоверения – наркоконтроль. Решили, что я закладки разыскиваю. Представились. Задали вопросы – кто, что здесь делаю. У меня – паника. Не объяснять же им про кости и мое странное хобби. Пришлось врать. Сказала, что историк-любитель. Для школьного проекта пришла фотографировать надгробия, одно – над могилой декабриста с необычной сложной фамилией, другое – какого-то забытого всеми композитора. Хорошо, что у меня неплохая память – я помнила почти всё содержание моего проекта, и вывалила все собранные мной для него факты на сотрудников наркоконтроля. Меня обыскали и нашли содержимое моих карманов подозрительным. Да, мусорный пакет и одноразовые перчатки. Пришлось опять врать – что забыла вытащить после того, как выгуливала собаку. Что мешок и перчатки мне нужны, чтобы убирать то, что вываливается из пёсика на газоны или, хуже того, на асфальт. Мне поверили и отпустили.

 Погруженная в свои мысли, я и не заметила, как прошла кладбище насквозь. В беседке, рядом с коваными воротами сидели ребята – из моего класса и из параллельного. Курили, обсуждали что-то. Хохотали, даже нет, ржали. Словно ослы. Проходя мимо них, я поздоровалась. Никто не ответил на приветствие. Не услышали, проигнорировали – словно меня и не было вовсе. Или я – жертва проклятия невидимости.

Я подошла к воротам в школьном заборе. Остановила музыку в плеере. Сняла наушники. Убрала их в рюкзак. Проверила, выключила ли плеер. Поставила его на блокировку. Проверила, поставила ли на блокировку. Убрала плейер в рюкзак.

У входа в школу тоже толпились подростки. Мои одноклассники и одноклассницы. Разбились на кучки, пялились в свои телефоны. Поздоровалась. Ничего не услышала в ответ. Ни «привет», ни, тем более, «с днем рождения, Инга». Подошла к Дашке Щегловой. После того, что приключилось с Рамоном и Стасом, мы иногда (обычно на контрольных и других проверочных работах) сидели за одной партой и, с некоторой натяжкой, нас даже можно было назвать почти-друзьями. Окруженная восторженными почитателями, Дашка демонстрировала им что-то в своем телефоне и не обратила на меня никакого внимания. Прибежала запыхавшаяся классная руководительница. Мы зашли в класс. Когда расселись по своим партам, Щеглова наконец-то заметила меня и спросила, что я делала на каникулах. Явно собиралась похвастаться, чем занималась она сама. «Так, ничего особенного. Гоняла в компьютерные игры», – ответила я. Щеглова неодобрительно покачала головой и укоризненно сказала мне: «Я тебя не понимаю, Лягунова. И когда ты уже вырастешь?»

Классная руководительница рассказала про расписание. И что библиотекарь заболела, поэтому учебники выдадут не сегодня, а только в первый день учебы. Представила новых учеников, с которыми все, кому надо, и так уже познакомились – на новичков, в отличие от меня, не было наложено проклятие невидимости. Классная что-то еще говорила, но я прослушала. Слишком погрузилась в раздумья. О том, что лучше – быть изгоем, как сейчас, или объектом издевательств, как раньше. И в очередной раз пришла к мысли, что второе предпочтительнее. Жертвы явно проявляющегося буллинга по крайней мере удостаиваются внимания со стороны окружающих – пусть и в виде жестокостей и оскорблений. Ныне я была не получала даже этого. Мое существование игнорировалось всеми. Я была недостойна даже обидных кличек и дерганья за косы, недостойна насмешек над моим внешностью, моими очками и нелепой одеждой. Над моими приступами, когда я отключалась от от окружающего мира. Для моих одноклассников, таких веселых, таких энергичных, так стремившихся быстрее вырасти и нырнуть во взрослую жизнь, я была никем. Ничто. Ноль. В лучшем случае – противная личинка, опарыш, которого даже давить не хочется, чтобы подошву обуви не испачкать.

 Классный час закончился. Стоило ради этого приходить. Мои одноклассники выбежали из здания школы. Снова разбились на кучки – даже трое новеньких с первых же минут нашли себе товарищей. Я вышла из школы в одиночестве.

«I'm the man in the box, buried in my shit…» – пропел мне Лейн Стейли, когда я нацепила на голову наушники и включила плеер.

«Точно», – подумалось мне. – «Я человек в коробке, похороненный в собственном дерьме. Лейн, ты один меня понимаешь. Старый добрый мертвый Лейн Стейли». Я поплелась домой – под звуки загадочных мелодий, которые Джерри Кантрелл выковыривал из струн своей гитары.

Пришла, в квартире – никого. Мама не приехала, просто поздравила еще утром по телефону. Сегодня экопоселение должен был посетить какой-то индус-шарлатан с семинарами про чакры, третьи глаза, астральных двойников и прочую чушь. Пропустить это мать не могла – такие великие люди каждый день не приезжают. А вот шестнадцать лет единственным дочерям каждый день исполняется… Ладно, неважно.

Отец три дня назад улетел в командировку в Москву, обратных билетов на самолет не было, возвращался на поезде.

Ровно в час дня прибыл курьер – привез подарок от мамы. Понятно, отправила заранее, знала, что не приедет. И не в индусе с чакрами дело. Я вскрыла упаковку, внутри – небольшая картина, размером как лист формата А4. Написала ее мама явно сама – прослеживался ее стиль. На картине был изображен окруженный цветущими розовыми кустами павлин с ярким оперением. «Господи, что же с ней такое?» – недовольно пробормотала я. – «Неужели она думает, что я повешу этот ужас на стену? И буду любоваться каждый день?»

Я спрятала картину в шкаф, с глаз долой.

Позвонил отец. Сказал, что приедет завтра, ближе к обеду. Поздравил с днем рождения. Перевел денег на подарок и отдельно, чтоб сходила с друзьями, развлеклась.

«У меня нет друзей, с которыми я могла бы куда-нибудь сходить. Мой единственный друг – Петр Ильич Никольский», – ответила ему я. Беззвучно, так чтобы он не услышал.– «И если бы ты интересовался моей жизнью, то знал бы об этом».

Потом еще звонок в дверь – еще один курьер, еще подарок. От Никольского. Очень красивая упаковка – вскрывать жалко. На упаковке наклейка – вензельки, цветочки-сердечки и текст поздравления: здоровья, счастья и прочих банальностей.

Я аккуратно разрезала упаковку. Какая прелесть, книги. Мне очень понравилось. «Гиперион» Дэна Симмонса – как это мило, он запомнил, что я говорила, что не читала, но собираюсь. Но особенно, конечно, меня порадовал иллюстрированный омнибус с тремя первыми романами «Хроник Мартина Хорнамадура».

Я позвонила Петру Ильичу. Поблагодарила за подарки, он меня поздравил, мы поболтали немного – про школу, про то как у Никольского шла работа над новым романом. Мы тогда долго разговаривали… Заговорились… Заболтались… Когда распрощались, я прошла в коридор, обулась. Проверила, выключила ли свет и воду. Еще раз проверила. И еще раз. Вышла из квартиры. Замкнула за собой дверь. Подергала на всякий случай ручку. И еще два раза подергала. Пошла в магазин. Купила торт-мороженое с лесными ягодами. Вернулась домой. Замкнула дверь. Зачем-то позвонила Щегловой. Та не ответила.

Ела торт – противный, пронзительно-сладкий. Перечитывала «Мартина Хорнамадура».

Не самый лучший получился день рождения. Но, все познается в сравнении. Если вспомнить о голодных африканских дикарях, о спящих по подъездам бездомных, об умирающих от рака и о прочих несчастных – то и не самый худший. Когда я поняла, что сейчас расплачусь – нет, разрыдаюсь, безудержно и безостановочно, то торопливо отодвинула от себя книгу, чтобы слезы не попортили страницы.

Наревев море слез, я пошла в ванну – умыться. Из зеркала на меня взглянуло бледное существо с красными пятнами на щеках. Без очков мои распухшие от плача глаза утратили привычную лягушачью лупоглазость. Рот неровным, дергающимся шрамом пересекал лицо. Две косы, в которые я собирала солому моих волос, висели дохлыми крысиными хвостами. Ну и уродина. Как же я ее ненавидела. Она пялилась на меня. Криво улыбалась. Презрительно, издевательски. Я столь ничтожна, что надо мной смеялось собственное отражение. Я не удержалась и со всей силы ударила кулаком по зеркалу. Костяшки пальцев заныли от боли. На секунду, на неуловимое мгновение, мне показалось, что уродина в зеркале отшатнулась от моего удара. Отлично. Получи еще. И еще. И так, пока я не разбила в кровь кулаки. Пока я не разбила в кровь лицо уродины в зеркале. Крупные капли крови – моей? уродины из зеркала? летели во все стороны, на белый кафель, на белую поверхность раковины. Зеркало покрылось красными трещинами. Получи! Еще получи! И еще! Сдохни, уродина! Израненное отражение оборонялось, хотя почти исчезло в провалах кровавых выщербин. Кусалось. Плевало чем-то острым мне в лицо. Кусок зеркала вывалился из рамы, разбился на мелкие осколки, которые впивались в босые ступни моих ног.

Я остановилась, лишь когда полностью уничтожила зеркало. Кулаки мои превратились в усеянный мелкими блестящими крошками кровавый фарш, изрезанные ступни ног оставляли красные следы на плитках пола.

Мне было больно и удивительно спокойно. Впервые за долгое время – настолько спокойно. Умиротворение. Безразличие. Отстраненное холодное любопытство незаинтересованного наблюдателя. Я открыла аптечку. Достала хлоргексидин и бинты. Попыталась обработать раны на руках и ногах, но получалось не очень. «Наверное, надо в травмпункт», – подумала я. – «Извлечь осколки стекла, зашить раны». Забинтовала ступни и руки. Подмела пол. Попыталась отмыть кафель и раковину, но лишь сильней испачкала их – из-под бинтов сочилась кровь.. Я оделась, с трудом натянула кроссовки на забинтованные ступни. Вызвала такси. Прибыла заказанная машина. Я щелкнула замком, и не проверяя, не дергая с остервенением ручку, чтобы убедиться, заперла ли я дверь, или мне только показалось это, спустилась вниз и вышла из подъезда.

– Куда поедем, красавица? – прогудел пожилой армянин-водитель.

– Поедем в травмпункт. Я сильно порезалась, – отчеканила в ответ я. – И буду весьма благодарна, если вы выключите музыку.

– Зачем такой грубый, а? Красавица? – удивился водитель.

Я промолчала. Лишь поерзала, пытаясь устроиться поудобнее и не испачкать при этом кровью светлую обивку сидений.

Выстояла очередь в травмпункте и выслушала множество познавательных историй – о том, где, кто и как стал жертвой зловещих августовских клещей.

– Что случилось? На что жалуемся? – спросил врач, когда я зашла в его кабинет. Спросил, не прекращая заполнять какой-то формуляр. Не отрывая взгляда от монитора древнего компьютера

«Жалуемся на несправедливость и бессмысленность бытия», – подумала я, а вслух ответила:

– Порезалась. Когда разбивала зеркало.

– Бывает, – ответил врач.

Размотал бинты, присохшие к лишившимся кожи костяшкам кулаков. Нахмурился, взглянув на кровавое месиво, усеянное зеркальными блестками.

– Тебе в детстве явно не рассказывали, что мелкие осколки стекла могут закупорить кровеносные сосуды? Или попасть с кровью в сердце? И тогда – всё, конец.

– Разве «всё, конец» – это так плохо? – ответила я.

Врач бесцеремонно задрал рукав моей футболки. Неодобрительно посмотрел на неровные, пересекающие один другой шрамы на моем плече – прошлогодние и позапрошлогодние трофеи моей бесплодной борьбы с накатывавшими приступами.

– Где твои родители? – спросил врач. – Почему ты приехала одна?

– Мать с нами не живет. Отец в командировке. Вернется завтра, – я отвечала честно, не ожидая подвоха.

– Я обработаю твои раны, на руках и ногах. Но тут дело серьезное. Придется зашивать. Есть опасность заражения. Так что лучше, чтобы на перевязки ты ходила к врачу в поликлинику.

– Пусть так. В поликлинику, значит, в поликлинику.

– Болит сильно?

– Не очень. У меня высокий болевой порог.

– Вот оно как… Понятно…

Врач замолчал. Я безразлично продолжила наблюдать, как он извлекал из моей руки мелкие осколки стекла. Один за другим, один за другим. Звучит странно – но незаметно для себя я заснула.

– Все, готово, – голос врача вырвал меня из сна. Ничего себе – я проспала все время, пока он чистил раны и накладывал повязки.

– Спасибо Вам, – я спустилась со стула на корточки и неуклюже принялась натягивать кроссовки на перевязанные бинтами ступни.

– Старайся особо не ходить, – посоветовал врач. – И не забывай – перевязки делай в поликлинике, чтобы врач контролировал процесс заживления. Опасность заражения все-таки велика. Продиктуй мне телефон отца, добавлю в формуляр.

Думаю, гуманность врача была причиной всех моих дальнейших злоключений. Думаю, он позвонил отцу и посоветовал обратить внимание на то, что варилось в моей кастрюльке.

8. Предательство.

Человеческий разум любыми способами

пытается себя защитить,

возводя крепостные стены,

и некоторые из этих крепостей

становятся ловушками.

Джефф Вандермеер

«Борн»

Когда папа вернулся из командировки, мне пришлось объяснять ему и мои перемотанные бинтами конечности, и отсутствие зеркала в ванной. «Пап, ну ты только не ругайся, пожалуйста…» Но он и не думал ругаться. Просто посмотрел на меня неодобрительно и вздохнул тяжело. Так же, как в прошлый раз, когда помогал бинтовать мое изрезанное плечо.

А на следующий день папа меня предал…

Мы поехали на прием в психиатрическую больницу… В Заведение… Мысль об этом унизительна. «Тебя только осмотрят. Побеседуешь с врачом, чтобы она выписала тебе лекарства. Надо же как-то привести содержимое твоей черепушки в порядок», – я почему-то знала, что он лгал мне. Что будет не «только осмотрят», что меня ждет госпитализация, на долгий срок, в одной из палат в утробе этого мерзкого серого здания. Но при этом надеялась, что так со мной он поступать не будет. Считала, что между нами есть какое-то доверие, что он сперва обсудит всё со мной, а не просто примет это свое «взрослое» решение о помещении меня в Заведение. Да, я понимаю, как ему было непросто – жена сбежала, сын в колонии, а теперь еще и без того странная дочь в очередной раз травмирует себя. Но, папочка, у каждого следствия есть причины. Не я сама сделала себя «странной»…  И почему, почему, почему нельзя было просто поговорить со мной, прежде чем класть на лечение в психушку?

Все происходило так быстро, так стремительно. Регистратура. Прием у психиатра– красивой светловолосой женщине лет тридцати пяти с высокой прической, похожей на башню. Долгий допрос – весь набор моих любимых вопросов. На которые я так люблю отвечать. Предложение о госпитализации, с которым отец с такой готовностью согласился. Слишком быстро, я так не могу, я не была готова, мне нужно было обдумать всё, смириться с этой мыслью, но папа уже принял решение…

Предатель… Предатель… Предатель… Сказал, что меня просто осмотрят.

Предатель… Предатель…

Я не очень хорошо помню того, что было дальше.

Я не участвовала в следующих событиях.

Я спряталась куда-то в уголок сознания, и дальше всё происходило само.

Я лишь наблюдала за происходящим через окна с красными стеклами.

Моё тело сидело на стуле.

Моё тело со всех сторон окружили, обступили стены – пульсирующие, вибрирующие.

Над моим телом навис потолок – давил, словно палец букашку, давил своей тяжелой пыльной белизной.

Из моего рта сам по себе вырвался крик. Вроде того, из которого родилась Наранга. Бессловесный, громкий, на пределе возможностей. Словно черный бич хлестал окружающую белизну.

Отец находился здесь же, рядом, но так далеко, так далеко. Я сгорбилась, сжалась в комок. Моя правая рука сжимала локоть левой, левая вцепилась в разом намокший подол футболки. Я кричала и не могла остановится. Врачиха бесстрастно разглядывала меня и заполняла какой-то формуляр. Папа пытался меня успокоить. Но разве можно было ему доверять. Предатель… Нет… Не могу, не хочу, зачем так. ЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМ

. . .

. . .

. . .

В сознание я пришла в общей палате психиатрической больницы.

Тридцать коек, на которых лежали или сидели разного возраста человеки женского пола – мои ровесницы, взрослые тетки и древние старухи. Старухи преобладали. Болел левый локоть, который украшали пять синяков – отпечатков моих пальцев. Одежда куда-то делась, вместо футболки с персонажами Grim Dawn и джинсов с дырками на коленях на мне была надета больничная пижама.  Вошли три медсестры – они по очереди раздали всем какие-то таблетки и повели нас на ужин. После укола я очень плохо соображала, не знаю, ела я что-то в тот день или нет.

Дышалось тяжело – спертый воздух, вобравший в себя выдохи тридцати людей, запахи их тел. Мозг хотел, чтобы я плакала от жалости к себе и от обиды на отца, но тело отказывалось. Наверное, лекарство, которое мне укололи, перекрыло краник на моих слезных каналах.

Я лежала с закрытыми глазами, пока тьма глубокого сна без сновидений не накрыла меня.

Глава 2. Никольский.

1. Стяг из мертвой травы.

Когда овца испустила дух,

мясник наполняет ее собственным дыханием.

Джалаладдин Руми

Чем ближе конец твоего мира, тем слаще сны, которые ты зришь в ночи…

Если это так, то за свой мир я мог не переживать – каждую ночь меня донимают кошмары. По большей части – картины дней минувших, превратившихся в зыбкое прошлое – давным-давно, далеко-далеко отсюда.

Воспоминания об этом ужасе до сих отчетливо и живы – ужасе, с которым я ожидал наступление нового дня и приближение армии, которую Олаф выслал для подавления нашего бесславного Шадринского бунта. Четыре когорты фанатиков-гвардейцев под командованием князя Витольда Рогова и четыре когорты оживленных во главе с Эриком, антропоморфным Гимном №36. Четыре сотни человек, прячущих свои хрупкие конструкции из мяса и костей под панцирями хитиновых доспехов. И четыре сотни скелетов, поднятых Словом из могил – их суставы заменены сочащимися смазкой шарнирами, а истлевшие мышцы – хитроумными конструкциями из пружинок и противовесов. Все они – алчущая нашей гибели, смердящая жаждой крови темная масса – ощерившаяся ружьями, пиками, алебардами армия Олафа. Солдаты, вырванные из своих жалких жизней или из покоя смерти, готовые калечить, убивать, жечь и насиловать, прикрываясь именем пресветлого Короля-Сновидца.

Я страшился не их, хотя восемьсот обученных искусству войны королевских солдат – это страшная сила. Я боялся ту, что скрывалась во влекомом двумя шестиногими рзянскими кобылами фургоне в арьегарде посланного по наши души воинства.

Наранга Хроза. Карающая симфония ужаса. Голем, слепленный из криков узников, подвергавшихся пыткам в темницах под Ржавой Башней. Прекрасная, как долгожданная смерть. Ужасная, как жизнь, лишенная всякой надежды…

В моих кошмарных снах я опять, раз за разом поднимаюсь по крошащимися под моими подошвами древним ступеням на вершину башни. Эта башня, служившая родовым гнездом князей Тулкасовых с первых дней творения – словно зеркальное отражение другой башни, возвышавшейся на северном конце острова. Та башня незрима, в ней многие столетия томится в заключении единоутробный брат моего отца, Магнус Биргер Тулкасов, познавший слишком много тайн Исконной Речи, чтобы жить на свободе или умереть на свободе. В том, что одна башня будто является отражением другой, можно увидеть скрытый символизм, какую-то метафору, которой на самом деле нет, но слабый разум везде пытается найти (и зачастую находит) и символы, и тайные связи, и скрытые правила.

Над зубчатой оградой вокруг площадки на верхушке моей башни возвышался деревянный столб, потемневший от непогоды. К его концу прикреплен терзаемый ветрами пучок мертвой травы. В этом тоже можно было узреть некий символизм – но это лишь дань традиции, старый виденский ритуал, истоки которого давно утрачены в глубинах бездны минувшего времени.

Поднявшись на вершину башни, я замер, облокотившись о зубчатую ограду. Закрыл глаза и внутреннем взором нашел мою будущую погибель, мою неотвратимую судьбу. Следил за ней – ее лик своей жестокой, отстраненной красотой чем-то напоминало мне лицо моей матери. Уверен, что Наранга знала, что я наблюдал за ней. Не это ли знание изгибало ее алые губы в кривую усмешку?

Помню, как в предпоследний день перед началом осады она подсела к окну своего фургона, глянула на небо и заметила парящего под облаками моего соглядатая-крылача. Таарин Густав, его самонадеянность частенько превращала его в глупца. Наранга метнула в него копье из своего крика – но промахнулась. Густав успел уклониться – крик прошел на волосок от его лица, опалив своим ярким жаром его кожу и пестрое попугайское оперение на его голове.

– Киркос, – выругался я, нелепым и смешным ругательством, которому научился от моей давней любовницы Яндары, нелепой и смешной девчонки с Жального Востока.

Я помню, как тяжелый, многослойный воздух наполнился запахами крови, дерьма и мочи вырвавшихся наружу из вспоротых внутренностей моих горожан. Серые Утробы научили их с пониманием относится к нуждам и слабостям ближних, взаимопомощи и состраданию. Ни один из этих навыков не оказался востребованным в тот печальный день. Гвардейцы Олафа не щадили никого – ни женщин, ни немощных стариков, ни детей. Сталь разрывала беззащитную плоть, рушила, калечила, ломала, вырывала кровавые клочья-ошметки.

Я не тратил время на спуск по лестнице – просто спрыгнул вниз, в самую гущу сражения. Наверное, это выглядело красиво и эффектно – плащ, развивавшийся за моей спиной, словно крылья, и пылающие руны лезвия моего меча.

Мне было не впервой сражаться в одиночку против когорт и армий. Во время службы на Жальном Востоке я один пошинковал в капусту полсотни тааринов. Во время осады Байерхоффа я положил три когорты регийцев, вооруженных скорострелами и протезами-автоматонами. Любой рыцарь-отин способен на подобные подвиги. Наши отцы создали этот мир, а разрушать намного проще, чем созидать.

Но в том бою я был не одинок. Боковым зрением я видел моих соратников, также присоединившихся к битве. Невзора Стоума, окруженного искрящейся защитой подчиненных его воле деномов, он пытался заглушить бравурное звучание Гимна №36, но Эрик слишком долго коптил небеса и научился многим фокусам – Невзору этот противник был явно не по зубам. Нортон Нортон в шлеме из высушенной лошадиной головы, в его красных от пролитой крови руках – любимое оружие, огромные садовые ножницы, которыми он обрезал нити жизни королевских гвардейцев. Череп Ирчи Товича, водруженный на механическое тело, которое создал для него приятель Невзора Стоума, деном Хзораггор. Сражался Ирчи с Витольдом Роговым – в этом тоже можно было найти некий символизм. Лишенный тела череп тааринского водчи противостоял безголовому рыцарю-отину.

Мир вокруг меня был красным – от плещущихся фонтанов крови и сверкающего огнем лезвия моего рунного меча. Я оттеснил в сторону Невзора, и несколькими ударами лишил конечностей его противника – оставшийся от Эрика обрубок сотрясался от боли в луже собственной крови и внутренностей и торжественное гудение Гимна, бывшего его сутью, сменилось скотским визгом. Эрику было больно, очень больно.

Обернулся, чтобы помочь черепу водчи, но он прекрасно справлялся и сам. Деномический механизм его псевдотела превосходил своей мощью растерявшего за годы бездействия всяческую сноровку отина, слишком полагавшегося на свой рунный меч и силу Слов. Шипованный кулак выбил меч из рук Рогова и сбил пустой шлем с его плеч. Таарин занес металлическую длань для следующего удара и в этот момент на нас обрушились диссонансные тентакли Наранги. Звуковые волны рвали и ломали плоть, рушили здания, заставляли внутренности взрываться от не знавших преград потоков вибраций. Мой левый глаз лопнул, я заорал от боли и побежал на поиски Наранги. Словом я превратил мой изодранный плащ в два черных крыла и поднялся над залитой кровью главной площадью Шадринска.

Наранга шла через мой город – не касаясь миниатюрными ступнями своих ножек заляпанных кровью камней мостовой. В руках она держала ребенка – девочку лет двух-трех.

Я поднялся выше, еще выше, еще выше – надеясь, что она не заметит меня. Окружил себя защитой из Слов, вылепил из рун новый глаз, который вставил в свою окровавленную глазницу.

Я устремился вниз, надеясь разрубить ее напополам моим огненным мечом. Мне не повезло, она увидела или услышала меня. Шикнула на плачущего у нее на руках ребенка – девочка взорвалась, расцвела кровавым цветком из внутренностей, лоскутов кожи и осколков костей. Цветок вытянулся отростками, и вот – Наранга сжимала в руках рунный меч, точную копию моего, но руны образующие его лезвия – не из всполохов пламени творения, а из плоти убитой девочки. На криках ужаса и стонах невыносимой боли Наранга взлетела мне навстречу.

Я не знаю, сколько часов, лет, вечностей длилось наше сражение. Фехтовать Наранга не умела – отсутствие навыков в пользовании мечом она компенсировала неудержимой яростью и дикой злобой. Я еле успевал парировать ее удары. Наши мечи прорезали глубокие раны в ткани реальности – но ни она, ни я, не могли нанести друг другу никакого вреда. Под ногами нашими зияла бездна – края одной из ран, нанесенных мирозданию рунным лезвием моего меча разошлись, из раны вытекала стылая пустота межмирового пространства.

Я нанес обманный удар, кинул в Нарангу сеть из Слов и, воспользовавшись ее заминкой, вогнал острие моего меча в солнечное сплетение Симфонии Ужаса. Из раны хлынули диссонансы, из которых состояло тело Наранги. Занятый этими маневрами, я не сразу почувствовал острую боль в груди. Наранге удалось повторить мой трюк – и вогнать в меня меч из мертвой плоти. Потоки букв и символов, составлявших мою суть, красными струями выливались из моего тела. Из последних сил, я вдавил мой меч в Нарангу – так что гарда его уперлась в кости ее грудной клетки.

Вжавшись друг в друга, словно охваченные страстью любовники, мы рухнули в бездну – и летели сквозь пустоту, отделяющую один мир от другого. Пылающим метеором вошли в атмосферу другой реальности, прочертили небосвод огненной стрелой и упали на землю. Нет, не так. На Землю. Куда конкретно – я узнал лишь годы спустя. В лес неподалеку от станицы Даниховской. Наши умирающие тела пробили крышу заброшенной коптильни, в которой орудовавший в тех местах людоед прятал кости своих жертв. Мы валялись на груде человеческих останков, пока шакалы, насекомые и крысы не превратили наши почти-трупы в обглоданные кости. Наши души освободились из разлагавшихся темниц наших тел – и отправились на поиски новых вместилищ.

2. Оболочка.

Я вскочил от приснившегося мне кошмара,

вспомнил, где нахожусь,

и захотел вернуться в кошмар.

Роберт Хайнлайн

«Имею скафандр – готов путешествовать»

Жил-был полярный геолог Илюха, большую часть своей молодости он провел в экспедициях, где искал нефть, пил с товарищами водку в палатках и пел песни под гитару. Иногда он возвращался в город, откуда был родом. Ходил, как все обычные люди на работу, в КНИИНефти – и с нетерпением ждал, когда объявят о сборе следующей экспедиции. В городе Илюхе не нравилось – водка здесь казалась не такой вкусной, гитара – не такой звонкой, слова песен – не такими проникновенными. Иное дело север!

Во время одной из таких затянувшихся побывок в городе Илюха женился. На своей бывшей однокласснице, Катерине. Катя работала фоторепортером в газете и тоже много ездила по стране.

Но когда Илюха возвращался в город, возвращалась и она – и они жили, как обычная среднестатистическая семья. После работы ходили по театрам, смотрели фильмы в ДК Нефтяников и иногда заглядывали в ресторан «Волна», где Катя любила есть мороженое – три шарика в прозрачной пиале, посыпанные шоколадной крошкой и политые клубничным сиропом. На выходных Катя пилила Илюху за то, что он никак не починит скрипучие дверцы в кухонном гарнитуре, который им подарила на свадьбу мать Ильи, и вываливающуюся розетку в коридоре.

Семейная жизнь не сделала Илюху домоседом – он также как и раньше рвался на север, в свои экспедиции. Туда, где дух товарищества витал в прокуренной палатке, где звон гитарных струн, чай в закопченном чайнике и кое-что покрепче, для «сугрева». В одной из экспедиций его догнало известие, что скоро он станет папой.

Илья отнесся к этой новости скептически: «Нагуляла, пока я на северах зад отмораживаю». По возвращении решил учинить допрос с пристрастием. Решить то решил, но так и не решился на подобный подвиг.

Родился мальчик, назвали Петей. Внешность его лишь усиливала Илюхины подозрения. Ничего от него – все катькино. Глаза как у нее – две печальных синих запятых, вздернутый носик, острый подбородок. И волосы – желтая солома.

Развивался мальчонка как-то не так. До трех лет отказывался говорить и ходить – хотя никаких физиологических патологий врачи обнаружить не могли. «В тебя он, Илюшенька, такой же запоздаленький», – с любовью глядя на внучка, говорила мать Ильи, случайно, проездом оказавшаяся в городе К. – «Ты тоже у меня был такой. До четырех годков на четвереньках ползал, а говорить в шесть лет только начал. Я уже думала в интернат тебя сдавать, для детей с заторможенным развитием, а ты возьми и заговори!»

Илью от этих откровений аж передергивало. Но он молчал, терпел, а сам в своем ограниченном умишке грезил о севере и бухгалтерше Машке из самотлорского филиала НИИ.

Как-то, вернувшись из своих странствий, Илюха повесил на шею недоразвитому сынишке амулет, полученный от ненецкого шамана. На следующий день мальчик пошел и заговорил. Илья уверовал в силу ритуальной магии ненцев – хотя на самом деле это было просто совпадением.

Лишившийся тела отин Петтир Илъярн Тулкасов избрал оболочку несмышленного дурачка Петьки, как новое вместилище своего неистового духа. Надел тело мальчика – пришлось почти в пору, нигде не давит, нигде не жмет. Ведь Петтир утратил значительную часть себя, сперва в сражении с Нарангой, потом – в падении через межмировое пространство.

Дух дурачка Петька слился с духом отина Петтира Тулкасова – и в результате этого слияния появился я.

Речь, вербальные конструкции, языковые символы – для отина это словно воздух. Отины живут словом. Я довольно быстро научился читать на местном языке – самостоятельно, узнал букву здесь, букву там. Получив этот замечательный навык, я начал читать книги из родительской библиотеке, случайной и бессистемной.

Все прочитанное принимал на веру, не важно, что это было – пухлые кирпичики «молодогвардейских» сборников фантастики или разрозненные томики приключений мушкетеров, Анжелики и Кожаного Чулка Натти Бампо. В Энрофе сочинение вымышленных историй приравнивается ко лжи – самому страшному из грехов. И наказывается смертной казнью. Не сотвори словом лживым новых сущностей.

Когда родители разъезжались по своим делам – экспедициям и фоторепортерским командировкам, меня оставляли под присмотром бабушки, Агнессы Альбертовны, матери моей мамы. Но однажды бабушка Агнесса собралась с подругами молодости в санаторий в Минводы. Из сердитого, промозглого Ленинграда, куда отец возил меня несколько раз, и где мне жутко не понравилось, приехала сердитая промозглая бабушка. Мать отца, баба Клава.

Она выслушала мамины инструкции – где что лежит, какую одежду надевать на меня в детский сад, какую – на вечернюю прогулку. Чем кормить, чем поить и так далее.

Потом баба Клава пошла снова знакомиться со мной – она так делала при каждой новой встрече, словно я страдал от какой-то детской деменции и забывал, кто она такая.

– Мальчик, я – твоя бабушка, Клавдия Петровна. Ты – мой внук, зови меня баба Клава, – проговорила она напевно-сюсюкающим тоном.

– Женщина, я – ваш внук, Петр. Зовите меня Петька, Петенька, Петруха – мне без разницы, – ответил я, старательно подражая ее напевно-сюсюкающим интонациям. И вернулся к чтению – я читал сборник романов Жоржа Сименона, в котором не понимал почти ничего из происходящего, но мне нравился комиссар Мегрэ и французские названия улиц и имена. Я уже почти решил для себя, что раз я застрял в этом странном диковинном мире, то когда моя оболочка вырастет, стану не мушкетером или индейцем, как думал раньше, а комиссаром французской полиции.

На предложение пойти погулять я ответил категорическим отказом. Улицы я боялся – точнее боялся тех, кто, как я думал, населяет внешний мир, лежащий за дверьми родительской квартиры. Гвардейцев кардинала, индейцев из враждебных племен, пиратов и злобных дикарей из Индии. Всех тех, о существовании кого я узнал из прочитанных книг. Каждое путешествие в детских сад было для меня мукой. Как и вечерняя прогулка – я не играл со сверстниками, не подходил к песочнице, стоял рядом с мамой, вцепившись в ее платье или обхватив ее ногу, если на ней была короткая юбка. Бабушка Агнесса, когда оставалась присматривать за мной, позволяла не ходить в детский сад и на прогулки. Она целыми днями болтала с навещавшими ее подругами – квартиру, в которой жили мои родители и я, раньше, занимали дедушка и бабушка. Потом дед умер, а бабушка перебралась в однокомнатное обиталище в центре, выделенное ей после выхода на пенсию, как заслуженному работнику театра кукол. Но все окрестные старухи по-прежнему значились в подругах бабушки Агни, и с радостью навещали ее – посудачить про былые времена под чаек с коньячком и конфетками. Так что той моей бабушке было не до моих детских садов и прогулок. Накормлен, напоен, жопа вымыта – свободен, занимайся, чем хочешь.

Я читал.

И практиковался в магии отинов – к моему дичайшему сожалению, нынешняя оболочка была почти неприспособленна к исполнению волшебных фокусов. Я с большим трудом восстановил и развил навык Расщепленного Зрения – способность видеть мир не в виде материальных объектов, а в виде текста, описывающего истинную суть реальности. Я частенько практиковал этот навык на папе, и потому знал про его самотлорскую бухгалтершу Машку – да только не понимал, что мне делать с этим знанием.

Также мне удалось заново освоить два простейших заклинания – «Ведьмовский карман» (что-то вроде «инвентаря» в компьютерных играх – невидимая и безразмерная складка в пространстве, куда можно прятать различные предметы, в Энрофе этим навыком владеют многие) и «Остановка времени щелчком пальцев» (суть этого фокуса передается названием, щелчком пальцев маг выводит себя и, при необходимости, своего собеседника из временного потока, время для них продолжает течь, а в окружающем их мире как будто останавливается).

И это все. Прочий арсенал моих заклинаний был недоступен для исполнения – и со временем забылся, не без помощи армянской ведьмы-кахард, подруги бабы Клавы.

Стерлись из памяти и подробности моей жизни в мирах Арсы. Я забыл о том, кто я – первородный отин Петтир Илъярн Тулкасов, сын одного из творцов Энрофа.

Единственными ниточками, связывающими меня с моей прошлой жизнью были три нехитрые заклинания начального уровня, да кошмар, который я видел каждую ночь. Кошмар, в котором Наранга разрушала мой город и убивала моих друзей – со временем я забыл, что этот город мой, что эти странные, пугающие люди – мои друзья-соратники, что этот страшный дядька с мечом из огненных букв – это я сам.

3. Баба Клава.

Человек – сумма своих воспоминаний,

а также сумма всех тех, кого он встретил,

и того, чему у них научился.

Кристофер Руоккио

«Ревущая Тьма»

Надо сказать, с бабой Клавой мы довольно быстро сдружились. Она была сухонькой невысокой старушонкой, похожей на сморщенную изюмину, которую можно иногда найти в булках, которые продавали в ближайшем к нашему дому хлебном магазине. Суетливая, желчная и склочная, резкая в высказываниях, она была полной противоположностью бабы Агни – чопорной, неспешной громадине из состарившейся плоти. Когда баба Клава не сюсюкала со мной, словно с умственно отсталым, в голосе ее слышались какие-то далекие влажные хрипы, словно внутри нее иногда включался какой-нибудь сочащийся жидкостью тропический механизм. Я расщепил зрение и прочел ее – оказалось, жизнь ее была одинокой, несчастной и полной разочарований, главным из которых был мой непутевый папа. Изначально я преисполнился к ней жуткой антипатии, но когда прочитал о ее житейских злоключениях, мне стало ее жаль. И я спросил ее, тихо, чтобы никто из родителей, огрызающихся друг на друга в соседней комнате, не услышал:

– Баба Клава, ты такая грустная, потому что мой папа не стал великим человеком?

– Именно так, – кивнула головой еще больше погрустневшая баба Клава. Стекла очков ее внезапно запотели, она сняла их и стала протирать о подол своего платья. – Именно. Так.

– А ты по этому поводу не печалься. От него тоже будет польза. Когда он станет совсем старым – и не сможет больше водку пить из-за больных внутренностей, и на гитаре играть не сможет больше – пальцы перестанут слушаться, он поедет на свой север, в последнюю экспедицию. Случайно отстанет от своих товарищей, заблудится, замерзнет и умрет. Его труп найдет умирающая лиса, растерзает когтями его живот и спрячет внутри своего замерзающего лисенка. Лисенок будет жить внутри мертвого папы и есть его изнутри. И благодаря этому выживет.

– Что ты говоришь такое? – услышав это, баба Клава аж в лице изменилась. Стала похожа не просто на изюмину, а на изюмину разгневанную, и от того еще больше сморщенную. Потом, чуть подумав, хихикнула, и сказала. – А ведь ты прав Петенька, в таком случае хоть какая-то польза от него будет.

С этой самой минуты мы стали друзьями, а баба Клава решила, что я одержим бесом, которого нужно из меня изгнать.

С бабой Агни друзьями мы не были никогда – не чувствовал я никакой близости, никакого родства с этой горой мяса на слоновьих ногах. Слишком большое расстояние отделяло ее от меня. С бабой Клавой все было не так. Крохотная старушонка с странными завихрениями в мозгах, образовавшимися от слишком долгого одиночества, казалась мне какой-то изношенной версией меня самого. Мы были столь близки, что вскоре после того, как родители поразъехались по своим командировкам и экспедициям, я рассказал ей про свой еженочный кошмар и показал все мои трюки – и Расщепленное Зрение, и Ведьмовский карман, и Остановку времени.

– Показывал это кому-нибудь еще, кроме меня? – спросила меня баба Клава.

– Нет, – ответил я.

– И не показывай. Тебя сдадут в цирк на опыты. Или продадут ученым с мясокомбината. А хуже всего, если попадешь в лаборатории дихлофосного завода. А там церемониться не будут. Разберут на запчасти. Чтобы посмотреть, что у тебя внутри, и как ты все это делаешь.

– Как разберут? – удивился я.

– А вот так, – баба Клава поднялась с оханием на ноги, сходила за своей старушачьей сумкой и достала из нее пухлую записную книжку, из которой торчали размочаленные края газетных вырезок. Порылась в записной, разыскивая что-то, потом показала мне вырезанную черно-белую фотографию, на которой мужчина во фраке распиливал ящик, из противоположных стенок которого торчали женская кудрявая голова и женские ноги, – это цирк. Вона, что делает, вивисектор проклятый. Заживо пилит.

Я ужаснулся.

Потом в один из следующих наших разговоров, баба Клава растолковала мне, что большая часть того, что пишут в книгах – домыслы и выдумки. И верить им нельзя – их читают для развлечения. Отин внутри меня не мог это воспринять, как это – книги с выдумками и домыслами? Этот мир ужасен, раз в нем существуют подобные извращения. И больше того, я находил эти извращения привлекательными. Ужас. Жуть. Позор.

– Скажу тебе, как человек всю жизнь вращавшийся в окололитературных кругах, большинство этих бумагомарак – людишки никчемные, и в идеалы, которые они так расписывают, не сильно верят и им не следуют. Знавала, вот, одного. Писал о благородных следователях уголовного розыска, со стойкими моральными принципами, а сам бросил свою молодую жену с малолетним неполноценным сыном, которого не принимали в детский сад и советовали сдать его в интернат, – наверное это был самый странный из разговоров, который бабушки ведут со своими шестилетними внуками. Я расщепил зрение и прочел то, о чем баба Клава говорила намеками – про то как мой дед, автор популярных детективных романов о милиционере Прохоре Одинцовом, нашел бабе Клаве замену, когда врачи ничего не могли поделать с моим папой, который не ходил и не говорил. Баба Клава тогда уехала к своей матери, в станицу рядом с городом К., где обратилась за помощью к своей школьной подруге, потомственной армянской ведьме-кахард. Та включила свое вуду-шмуду (magic people voodoo people, уф, ну, удружила, спасибо, что подсадила меня на эту дурацкую фразу, Инга, спасибо, мой юный друг), и мой батя вскоре и заговорил, и пошел. Историю эту он слышал, наверное, не раз, и, безусловно, именно поэтому обратился за помощью к ненецкому шаману, когда врачи не смогли помочь его сыну Петьке.

Баба Клава отхлебнула чайку из своей чашки, протерла запотевшие очочки, и продолжила:

– Ты, малыш, наверное и не понимаешь, о чем я говорю, ну и не обращай внимания. Это я так, сама с собой.

– Отчего же не понимать. Все понимаю, – ответил я и запихал в рот целиком пряник. Мамы же рядом не было, поругать некому.

– Ах, ну да, конечно понимаешь. Ты ж у нас бесом одержимый. И бес твой все тебе растолковывает. И говоришь ты вон как мудрено – с бесовской помощью.

Есть люди, разговоры которых не заходят дальше нытья о погоде и политике и перемывания костей родственников и знакомых. А есть те, кто может говорить обо всем, на любую тему и получить в ответ отзывчивость собеседника – как мы с бабой Клавой. Заводилой в наших беседах всегда была бабушка – я же подхватывал любую тему, вставлял свои комментарии, полные наивных глупостей, порожденных моими ограниченными познаниями о мире, и метафизической глубины, свойственной суждениям отинов. Мозг бабы Клавы работал не как у всех людей – порождал странные словосочетания, и абсурдные сентенции. Мы придумывали истории о лопоухом Злобославе Гангреновиче и его сыне из веточек и желудей. Бродили по окрестностям – искали проросшие сквозь трещины в асфальте шампиньоны – да, я набрался смелости взглянуть на мир за дверьми родительской квартиры не сквозь призму своей необычной фобии и убедился, что этот мир не враждебен по отношению ко мне.

Потом из Минвод вернулась баба Агни, поругалась с бабой Клавой и та торопливо засобиралась в свой Ленинград. К величайшему моему огорчению.

Завершились командировки-экспедиции – родители приехали домой. И принялись ругаться друг с другом с удвоенной силой. Баба Агни пару раз попавшая под перекрестный огонь их ссор, поспешно ретировалась к себе, оставив после себя початую бутылку коньяка и коробку «Птичьего молока». Папа употребил и то, и другое, когда успокаивал нервы после очередной ссоры с мамой.

Ему хотелось на север, где все просто и понятно. Где ждала верная, любящая его крутобедрая бухгалтерша Машка. Маме тоже чего-то хотелось, но сколько я не читал ее Расщепленным Зрением, не мог понять чего – видимо мешало восприятие шестилетнего Петьки.

В самый разгар этой жуткой междоусобицы из Ленинграда неожиданно примчалась баба Клава. И объявила, что переезжает – в дом ее родителей, в станицу Малая Горка. А ее младшая двоюродная сестра, которая жила в то время в этом доме, вместе со своим сыном переселится в ее квартиру – паренек поступал в ленинградский институт. И, что когда суета с переездом закончится, она с удовольствием заберет меня на воспитание – чтобы я не мешал родителям ссориться и выяснять отношения.

Так я стал деревенским жителем – в Малой Горке я жил пока не пришла пора поступать в институт. Баба Клава хотела, чтобы я пошел учиться на инженера или агронома, но, благодаря, ее подруге, той самой ведьме-кахард, я увлекся историей, этнографией и тюркскими языками. Я мечтал путешествовать по местам, нетронутым цивилизацией местам – изучать культуру и быт населявших эти места дикарей.

4. Кахард

…забывание часто определяется бессознательной целью

и всегда позволяет догадаться о тайных целях

человека, который забыл…

Эрих Фромм

«Величие и ограниченность теории Фрейда»

Наступила осень. Я пошел в школу. А баба Клава достала из чулана свои страшные ортопедические ботинки. Я ожесточенно боялся их. Если я плохо себя вел, не хотел есть, или делать уроки – она грозилась купить мне такие же. «Покупай, я все равно носить их не буду!» – кричал я, чувствовавший себя всесильным в этом акте смешного детского неповиновения. «Ага, не будешь», – усмехалась своими бледными тонкими губами баба Клава. – «И живенько отправишься в город, к бате с матерью». Я тут же замолкал – в город возвращаться я не хотел. Когда мы с успокаивались, я извинялся, а один раз не удержался и спросил у нее, не обиделась ли она на меня. «А чё на тебя обижаться, ты ж бесом, Петенька, одержим. Он тебя на это все и толкает».

В первый день осенних каникул баба Клава надела на меня мою парадно-выходную одежду, сама оделась в строгий костюм (вкупе с ортопедическими башмакам придававший ей пугающий и мрачный вид).

Баба Клава осмотрела нас, довольно хмыкнула и сказала:

– Отлично выглядим! Как два гробовщика на перепутье!

– Как нарисованные суриком сурикаты, – подхватил я, ожидая что сейчас начнется наша любимая словесная игра в абсурдные ассоциации.

Но баба Клава лишь серьезно взглянула на меня. И мы пошли – я не знал, куда, а на мои расспросы она не отвечала. Я пытался прочесть это с помощью Расщепленного Зрения, но, выучившая все мои трюки бабушка старательно защищала свои мысли. Ее текст был похож на куст, в котором вместо веток были предложения – абсурдные шуточки, парадоксы, лимерики, какие-то сюрреалистические бредни.

Мы шли по улице, стараясь не наступить в валявшиеся повсеместно фекалии разных животных. Баба Клава сердито хмурилась, глядя на эти облепленные ленивыми осенними мухами коровьи лепешки и сухие россыпи черных козьих горошин. Мы прошли мимо домика с красивыми резными наличниками и остановились у дощатого забора, столь высокого, что не было видно даже крыши прячущегося за ним дома.

Баба Клава постучалась. «Сейчас!» – раздался из-за ворот женский крик. Шаги по гравийной дорожке. Калитка открылась и я увидел женщину в черном, до земли, платье с длинными рукавами и глухим воротом. Темные, при этом с сильной проседью, волосы ее были собраны в пучок на затылке, удерживаемый торчащими из нее красными деревянными палочками. Печальные глаза ее были чернее безлунной ночи, а острый подбородок и длинный нос с горбинкой делали ее похожей на птицу, разучившуюся летать и скорбящую об утраченном навыке.

– Здравствуй, Татевик, – баба Клава почтительно склонила голову.

– Добрый день, Клавдия. Что привело тебя?

– Мой внук одержим бесами. Прошу помоги мне. Умоляю.

Татевик нахмурилась, покачала головой и сказала:

– Ладно, проходите.

– Спасибо, спасибо, Таточка. Спасибо, Тата.

Мы прошли в дом. Пока женщины разговаривали, мне дали поразглядывать старинную книжку со странными картинками. Надписей в ней почти не было, а те что были – на неизвестном языке. Преобладали в книге рисунки – что-то типа гравюр. На первой картинке человек спустился вниз, под землю, сквозь дыру в земле. Дальше он скитался по многоэтажному подземному миру – спускался все ниже и ниже. Он попал на этаж, населенный карликовыми мамонтами и крошечными оленями, дальше – на этаж, где его преследовали зловещие, похожие на тени, люди без лиц. В конце книги он добрался до самого нижнего уровня подземелий, где обитали крысы с головами людей и люди с головами крыс. Он пришел в какой-то дворец, где не было никого, кроме величественной женщины-крысы. На последней картинке путник и женщина-крыса стащили с себя одежду и начали заниматься тем, что не надо показывать семилетним детям.

Я прислушивался к отголоскам беседы Татевик и бабушки. Баба Клава говорила тихо, почти шепотом, так что не было слышно ее обычного булькания: «Каждую ночь видит один и тот же кошмар, просыпается с криком и говорит на каком-то бесовском наречии. И рассуждает иногда, словно взрослый – о таких вещах, о которых знать не может. А страшнее всего его фокусы. Иногда замрет, глаза закатит и стоит неподвижно – это он так людей читает. Не мысли, нет. Текст о том, как все на самом деле с человеком обстоит. Или может время останавливать. И еще всякое…»

«Успокойся, Клава, посмотрю, что можно сделать», – также тихо ответила Татевик. И позвала меня за стол.

Меня усадили на высокий табурет – ноги мои не доставали до пола. На стенах висели кресты с красивыми узорами и иконы с темными ликами суровых святых. Угощения на столе не было – лишь кофейник и крохотная чашка на блюдце. Поверхность блюдца была расчерчена на четыре равных сегмента, каждый сегмент был подписан – странными буквами (в последствие я узнал, что это – арабская вязь, что армянские ведьмы используют в своих ритуалах арабский язык, потому, что он обладает большей магической силой). Татевик налила в кружку черную жидкость с сильным запахом.

– Пей! – велела она.

– Не хочу, – захныкал я.

– Пей, или мне придется связать тебя, и влить это силой.

Мне пришлось подчиниться – в чашке был кофе, крепкий, из горьких пережженных зерен. Давясь от отвращения, чуть не плача от беспомощности, я выпил – ощущая при этом как каждый глоток пробуждает внутри меня черную волну.

– Лав, – сказала Татевик. – Хорошо. Йекек сксенк. Начнем.

Она забрала у меня из рук чашечку, перевернула ее над блюдцем, так, что кофейная гуша вывалилась на расчерченную на сегменты поверхность. В этот момент Слово вырвалось из моего рта – но здесь в этом мире это был всего лишь набор звуков. Татевик поморщилась и сказала: «Иррир! Молчи, ты мешаешь мне!»

Она долго всматривалась в растекшиеся по блюдцу пятна кофейной гущи, а потом проговорила, обращаясь к бабе Клаве: «Ты права, он одержим. Но не бесом, не дэвом. Дух могущественного найоха из другого мира овладел его телом и слился с его духом. Разделить их, не навредив мальчику, я не смогу. Но кое-что можно сделать». Она повернулась ко мне и велела: «Сарретс нел! Замри и не двигайся!» Я остолбенел – мое тело перестало повиноваться мне, я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Татевик открыла шкаф, достала глиняную чашу, ком воска и спиртовку. Налила в чашу воду из кувшина пробормотала что-то и поставила чашу мне на голову. Положила воск в металлический черпак, разогрела его над пламенем спиртовки до жидкого состояния и вылила расплавленную жижу в воду – я наблюдал за ее действием в зеркальной дверце шкафа. Через некоторое время Татевик сняла с моей головы чашу и поставила ее на стол. Я скосил глаза и увидел, что на поверхности воды плавает грубо сработанный человечек из воска.

– Я украла у найоха его память. Она теперь здесь – в этом восковом человечке, – Татевик вытащила его из воды и положила на стол. Восковый голем тут же начал сучить руками и ногами, как перевернутый на спину жук. Когда ему, наконец, удалось подняться на ноги, он побежал к краю стола, но ведьма схватила его пальцами и посадила в стеклянную банку. – Лишенный памяти, дух найоха окончательно сольется с духом твоего внука, раствориться в нем. Ну и вредить твоему Петьке, использовать его в своих целях он точно уже не сможет – поскольку у него не осталось никаких целей.

– А эти его фокусы? – спросила баба Клава.

– Фокусы останутся, – усмехнулась Татевик. – Больше того, я обучу его новым. Пусть с завтрашнего дня приходит ко мне. После уроков.

Она обернулась ко мне, щелкнула пальцами и я тут же почувствовал, что контроль над телом вернулся ко мне. Я пошевелил для пробы пальцами – они отлично слушались.

– Обычно мы, женщины-кахард не учим мужчин своему искусству. Но с тобой случай особый – ты не хай, чужак. И с силой в тебе надо что-то делать – не я научу тебя, так кто-нибудь другой, и неизвестно какие у него будут цели. Так что завтра, после школы, приходи ко мне.

Воспоминания Петтира Илярна Тулкасова начали просыпаться во мне лишь через тридцать лет – когда мое Кольцо Власти вернулось ко мне. Татевик к тому времени была уже мертва. В доме ее жила другая армянская женщина – молодая черноокая красотка, одевавшаяся также, в глухое черное платье до земли. Встретив ее, я расщепил зрение, чтобы прочесть, кто она – звали ее Сэда, она была вдовой, воспитывавшей дочь Беркруи. Я попросился войти. Сэда нехотя впустила меня.

– Сегодня я не принимаю. Мы заняты. Торопимся. Мы переезжаем. В доме поселятся другие люди. А мы перебираемся ближе к К., я получила работу в школе в пригороде.

– Я не займу много времени, – пообещал я. И рассказал об обряде, который Татевик провела надо мной – кратенько, подробностей я уже не помнил спустя столько лет. – Мне нужно вернуть память поселившегося во мне найоха. Очень нужно. Нужно найти этого воскового человечка.

– Извините, тут я вам не помощник. Баба Тата занималась своим делом много лет – много дольше, чем я. И всех последышей, оставшихся от обрядов, закапывала в землю в лесу, да так, что бы не нашел никто. Кроме Таты никто не раскроет вам ее секретов, вы уж извините.

Что же, мне пришлось сделать это. Пробраться ночью на армянской кладбище в райцентре, где хоронили армян со всех окрестных сел и станиц, раскопать могилу Татевик и выкрасть из истлевшего гроба череп.

За эти годы я изучил немало практик общения с мертвыми – мне не составило труда разговорить череп Татевик, и убедить ее указать мне, где она спрятала последыша от проведенного надо мной обряда. Вернуть череп в могилу мне не удалось – с тех пор я ношу его повсюду с собой, в «ведьмовском» кармане – как Петтир Тулкасов таскал везде с собой черепушку тааринского водчи Ирчи Тович

Глава 3. Инга

1. В кармане сером бытия.

На миг мне представилось, как я вырезаю

из него темный хохочущий ком,

юмористическую опухоль мозга.

Джеффри Форд

«Физиогномика»

Первый день в Заведении я провела в общей палате. Соседнюю койку с моей занимала женщина с темными мешками под покрасневшими от слез глазами. Большую часть времени она измеряла длину и ширину матраса локтями, потом бормотала что-то – словно производила в уме какие-то вычисления. Если результат удовлетворял ее – она довольно хихикала и повторяла свои измерения заново. Если результат казался ей плохим – заходилась рыданиями, и со слезами на глазах вновь начинала измерять матрас. На другой койке лежала пожилая женщина – спокойная и молчаливая, она то и дело ковыряла указательными пальцами в ушах, а потом с недовольным видом нюхала их.

В целом все мои соседки были мирными, не буйными и, к моей радости, необщительными. Каждый наслаждался собственным безумием и не досаждал другим. Я последовала их примеру – наблюдать за тем, что происходило на соседних койках было противно, я повернулась к стене и закрыла глаза.

Состояние, в которое меня погрузили выданные мне препараты было весьма некомфортным. На меня словно навалилась сила тяжести, значительно превышающая земную, шевелить руками и ногами было очень сложно, а ходить еще сложнее. После приема таблеток меня долго мутило. В голове был какой-то туман, думалось тяжело, а спать при этом не хотелось. Мысли, проползавшие через мой разум были вялым, как надышавшиеся дихлофоса тараканы – некоторые даже внезапно помирали на ходу.

Я впервые пожалела об утраченных «способностях» – о том, что после того, как главный инженер дихлофосного завода вырвал призрачным щупальцем опухоль, похожую на светящуюся карамельку, росшую внутри меня, рядом с сердцем, со мной перестали случаться приступы, во время которых я теряла связь с реальностью и смотрела мультики про Энроф ила наблюдала за бытом членов моего ка-тета. Лежа на койке в общей палате Заведения, я мечтала о волне, накрывающей меня с головой, вырывающей из телесной оболочки и уносящей вдаль, желательно, за пределы этого мира.

Ха, я долгие годы мечтала избавиться от приступов, сделавших меня посмешищем в глазах одноклассников, а теперь я жалела об их утрате. Я вяло хихикнула – сама над собой.

Я промучилась от томительного безделья до обеда – на который мы поплелись, как стадо коров. Обреченно, словно на убой. Еда, поданная на обед было жуткой, несъедобной. «Пересиль себя и ешь» – тихим голосом сказала мне девочка с опухшей губой и желто-фиолетовым фингалом вокруг правого глаза. – «А то решат, что у тебя РПП, назначат принудительное кормление и еще кучу ненужных лекарств». Я кивнула головой, мол, «спасибо за совет». Съела половину ужасного супа и половину второго.

Получила послеобеденные таблетки – вернулась в койку и, наконец, заснула. Мне снова стали сниться сны, реалистичные и странные – наверное, из-за лекарств.

Приснился наш класс, два года назад. Я сидела за одной партой с Рамоном. Прозвенел звонок, возвестивший об окончании уроков. Мы с Рамоном вышли из класса – нас преследовало насмешливое шушукание, издевательские смешки, колкие комментарии. Я чувствовала, как меня переполняет ненависть ко всем, ненависть и желание защитить Рамона, такого хрупкого, ранимого и обидчивого, защитить от всего этого.

Хотелось драки. Простой, честной, неистовой, кровавой драки.

Хотелось достать из рюкзака мой волшебный кусок арматуры и вогнать его в заплывший жиром свиной глаз гоготавшей у нас за спиной Комаровой.

Хотелось слышать, как хрустят от ударов моих кулаков носовые хрящи, выскакивают из суставов челюсти. Видеть, как расцветают темные пятна синяков на прыщавых харях.

В тот момент я чувствовала себя сильной, почти неуязвимой. Даром что ли я все лето отжималась на кулаках и ходила подтягиваться на турник во дворе дома, в котором жил Рамон.

Я проснулась в слезах. Я должна была уберечь его. Спасти от этого глупого и жесткого мира. Я не смогла. И теперь могу вдоволь нажраться собственным беспомощным одиночеством.

Я плакала – подушка моя была уже насквозь мокрой от слез. А пальцы моей правой руки с остервенением впились в кожу на внутренней стороне бедра левой ноги. Так тебе, мелкая тварь, получи! Больно, да? Жри эту боль, заслужила! Жри, мелкая дрисливая тварь!

Удивительно, что я не вырывала из ноги кусок собственной плоти.

Потом я чуть успокоилась. Да, не сама. Да, меня успокоили. Дежурная санитарка увидела, что со мной что-то не так, подбежала, сдернула с меня одеяло и отцепила мои сведенные гневом на саму себя пальцы от моей ноги.

Лежала в странном пространстве – в собственной складке реальности, в сером кармане бытия. Из тумана в голове выплывали разные воспоминания. Воспоминания о нас троих – Рамоне, моем брате Стасе и мне.

2. Мацерация.

Что пережито, то стало сном,

а потом воспоминанием.

Я не вижу граней между

этими явлениями.

Чайна Мьевиль

«Вокзал потерянных снов»

Как-то вечером ко мне в комнату зашел Стас – я уже легла в кровать.

Читала. Перечитывала предыдущий роман про Мартина Хорнамадура, готовилась к выходу новой книжки Петра Ильича.

– Скажи, – спросил меня брат. В разговорах со мной он почти не заикался. – У тебя никогда не бывает, что идешь в одно место, а оказываешься совершенно в другом, и сам не знаешь, как туда попал?

– Бывает, – ответила я. – Постоянно. Ты же знаешь, я частенько «зависаю». Смотрю в голове мультики про Энроф. Отвлекаюсь и забредаю черте куда.

– Я не совсем про это. Про то, что ты рассеянная тетеря, я знаю. Я про другое, – Стас очевидно нервничал, теребил прядь изрядно отросших за лето волос. – Я про то, когда попадаешь в неожиданные места не потому, что отвлекся. По другим причинам – странным и непонятным.

– Не, – покачала головой я. – Я человек простой. Мне для того, чтобы попасть не туда, надо пойти не туда.

– А я частенько забредаю в неожиданные места. Все дальше и дальше. Сегодня шел от Рамона – почему-то оказался на каком-то пустыре с полуразрушенными бараками. Не поверишь, на крыше одного из них стоял аист. Так вот, еле нашел дорогу обратно – блуждал по каким-то улицам, безлюдным и незнакомым, по частному сектору, но, наконец, вышел на Тургенева, там уже нашел дорогу.

Да уж… Его признание испугало меня. Я вообще сильно переживала за него – из-за его неприспособленности к жизни, из-за его обреченной неприкаянности.

Он говорил что-то еще, не помню, что. Не важно.

Пока я слушала (не слушала) его, задумалась о нашей дружбе с нелепым, пафосно-трагичным Рамоном, послужившей причиной для еще большего количества насмешек и издевательств в адрес моего брата и меня от одноклассников. Едва появившись в наших местах, Рамон прослыл сумасшедшим, умственно неполноценным, придурком. Мы с братом, став его друзьями, тоже опустились (или поднялись) до ранга сумасшедших, придурков, со всеми причитающимися этим титулам регалиями – нескончаемой травлей и унижениям на новом уровне жестокости.

Помню еще один наш разговор со Стасом – следующим вечером, а может через день.

Он сидел на краю моей кровати, его тень на висевшей на стене карте Энрофа казалась какой-то гротескной – туловище слишком вытянутое и худое, длинные волосы шевелились в потоках воздуха от вентилятора, тщетно пытавшегося разогнать скопившуюся в комнате за день жару. Стас сказал мне тогда:

– В школу вообще идти не хочу. И знаешь, не из-за придурков, которые нас обижают. Просто на уроках особенно сильно это ощущение – как будто меня поймали, заключили внутрь какой-то оболочки. Я там как личинка в коконе, в какой-то серой беспросветной утробе, из которой никогда не смогу выбраться. В детском саду так же было, теперь в школе. И уверен, что когда вырасту, стану взрослым, этот мой кокон никуда не денется, просто обрастет новыми слоями. А потом я состарюсь и умру. И всё. Ну и для чего? Для чего мучиться так долго?

Я перевела взгляд с лица брата, заострившегося от переполнявшей его экзистенциальной тоски, на пространство между неплотно задернутыми шторами. В нем, в этой щели – унылая рвань неба, желтая от смога тьма, в которой плавали дряблые, еле различимые из-за светового шума звезды.

– Но в жизни же не только плохое, – неуверенно пыталась возражать я. Да, если верить списку того, о чем мне приятно думать, в моей жизни было полно того, что приносит мне хоть какую-то радость.

– Ага, конечно, стакан всегда наполовину полон, ну-ну, – саркастично усмехнулся брат.

– Попробуй представить все чуть по-другому, – сказала тогда я, невольно подражая увещевательному тону Никольского – тону гипнотизера, мухлюющего с представлениями о реальности. – Придумай какой-нибудь другой образ, иллюстрирующий твое состояние.

– Никакого нет другого образа, – он почти огрызался на меня – как же, вместо того, чтобы подпевать его трагическим руладам, я возражала ему.

– К примеру, как все представляется мне. Жизнь, вселенная и вообще… Помнишь, я тебе рассказывала, что такое мацерация?

– Это когда ты замачиваешь кости в соленой воде, чтобы обезжирить их и размочить остатки мышц и прочей дряни?

– Ага. Удаление плоти – чтобы остался очищенный скелет. Вымывание ненужного. Вот так и с людьми – мы погружены в раствор из повседневности, раствор, который размачивает, отслаивает от нас все лишнее. Очищает нас.

– Странные рассуждения, – нахмурился Стас. – Слушаю тебя, и понимаю, как ты меня пугаешь. Как я боюсь за тебя. Ты так себя до сумасшествия доведешь – всеми этими глупостями из твоих книжек.

Кто бы говорил. До сумасшествия.

Ладно, неважно.

Он ушел к себе. А я лежала и почему-то думала: вот мне удается без какой-либо брезгливости препарировать трупы мелких животных. А смогла бы я такое сделать с мертвым человеком?

Перед тем, как начать перечитывать пятый роман про Мартина Хорнамадура, я прочла книжку «Репортаж из морга» – воспоминания патологоанатома, проработавшего всю жизнь в парижском морге. Мне понравилось – заказала еще несколько из той же серии. У книг были клёвые названия – «Прямой эфир из морга», «Сгнившие заживо». После прочтения «Репортажа» работа в морге почему-то показалась мне очень подходящей для меня.

Через неделю, когда папа вернулся из очередной командировки, помню, что они с мамой долго говорили о чем-то за закрытыми дверями. Даже мне в моей комнате были слышны отзвуки их разговора. Напряженный, нервный, звенящий бьющимся стеклом голос мамы – обычно такой спокойной, почти апатичной. Невозмутимое, уверенное гудение голоса папы.

Я навыдумывала себе всякого.

Что папа влюбился в другую женщину и они с мамой расстанутся.

Что мама, уставшая от его постоянного отсутствия, отлучек, командировок, стала встречаться с кем-то другим и они с папой расстанутся.

Утром, когда родители разбрелись по своим работам, я поделилась своими опасениями со Стасом.

– Инга, ты мелкая истеричная дурочка, – сказал тогда брат. – Накрутила себе невесть чего. Они просто разговаривали. Мама жаловалась на всякие свои проблемы. И на сложности в организации грядущей выставки. А папа просто рассказывал про свою командировку.

– Уверен? – спросила его я.

– Уверен-уверен, – с легким раздражением в голосе ответил Стас. – Мне через стену все прекрасно слышно. Полагаю, у нашей маман продолжает потихоньку крышечка съезжать с кастрюльки. На этой неделе поедут с отцом к очередным мозгоправам.

3. Бесконечность ментальных болот.

Не надо давать себе времени думать,

потому что это поведет к безумию!

Эдгар Райс Берроуз

«Приемыш обезьян»

Осень позапрошлого года. Начались школьные будни. Я с первого же дня захотела, чтобы родители перевели нас на удаленное обучение. Мне нравилось учиться. Я любила (и продолжаю любить) буквы, слова и смыслы, стоящие за ними. Чтение слов всегда успокаивало меня, обволакивало меня непередаваемым уютом – в строгой аскетичности букв мне виделось (и продолжает) что-то, что упорядочивало неистовый хаос бытия. Что-то, что делало текущий момент жизни, столь дискомфортной, кишащей снующими повсеместно острыми углами и вирихлявыми ржавыми зазубринами, почти безопасным. Почти терпимым. Почти выносимым. Ладно, неважно.

Мне нравилось получать новые знания, но мне не нравилось сидеть по шесть часов в душном классе, дышать воздухом, вобравшем в себя запахи тридцати подростков с весьма разнообразным отношением к гигиене. Не нравилось носить школьную форму – там давит, здесь врезается, тут болтается. Я упорно ходила на уроки в моем ретро-гранжевом наряде, рваных на коленях джинсах, мерчевых футболках моих любимых групп, напульсниках с шипами и ремнем с миллиардом металлических клепок и пентаграммой на пряжке. С ремня свисала цепь – раньше на ней сидел бабушкин пес, злобный Викинг, но он давно уже отправился в собачью Вальгаллу. Каждый день я выслушивала, как из рта классной руководительницы, окаймленного губами, похожими на жирных экзотических личинок, выползают фразы о том, что завтра меня в таком виде не допустят на уроки. Я упорно продолжала надевать свои футболки с черепами и прочими прелестями. На уроки меня, конечно, допускали. Несмотря на мои наряды – ведь я была слишком отличницей. Слишком примерной ученицей. К тому же, «припадочной» – что с меня взять.

И основное!!!!! Как же мне надоело быть объектом ненависти и презрения для всех одноклассников. Я не понимала, чем мы с братом заслужила такое отношение. Было обидно. На мой взгляд, я не делала никому ничего плохого. Как и Стас – не делал никому и ничего. Да, мы были слегка (самую малость) странными. Да, он заикался, а я иногда теряла связь с реальностью. Если вы думаете, что это смешно и дает вам право шпынять нас, то вам самое место в газовой камере. Вот так-то… А, неважно…

Как-то вечером пыталась говорить об этом с мамой. Мы поужинали вдвоем – папа опять укатил в командировку, брат где-то блуждал с Рамоном. Убрали со стола, я вымыла посуду. Мама достала свой скетчбук, устало вздохнула и принялась что-то рисовать карандашом. Я притащила из своей комнаты учебник по геометрии, хотела повторить кое-чего в преддверии грядущей контрольной работы.

– Ты знаешь, что твой брат прогуливает школу? – спросила меня мама, не отрываясь от рисования. Она всегда говорила о нем так – «твой брат», «мой сын», не «Стас», тем более не «Стасик». Максимально холодно и отстраненно – полагаю, что мама не любила его еще сильнее, чем меня.

– Знаю, – ответила я. – И сама подумываю о том же.

– Кто бы сомневался, – мама никогда не хотела иметь детей. Она хотела стать профессиональным художником, добиться своим творчеством признания и славы, а не играть в семью.

– Нас обижают в школе. И Стаса, и меня, – попыталась объяснить я.

– Ага, и это повод для прогулов занятий. Замечательно, – вздохнула мама.

На том, что им с папой необходимо заводить детей, настояли бабушки-дедушки. Только бабушки-дедушки все уже благополучно померли. Бабушки-дедушки – вообще явление временное. А вот дети, если вам не повезет, это надолго. Будут маячить перед глазами большую часть жизни – неприкаянные, неправильные, сплошные разочарования и расстройства. Куда практичнее заводить не детей, а декоративных крысок. Крыски живут недолго – и не успевают надоесть. Не больше двух лет. Вот, Мерилин, крыса Рамона, как раз уже начинала выказывать все признаки старения. Стала медлительной, апатичной. Конечности ослабли – карабкаться по прутьям клетки ей уже не очень удавалось. Я спросила у Рамона, сможет ли он подарить мне ее труп, когда Мерилин помрет. «Размечталась, чокнутая расчленительница. Чтобы ты повытаскивала из нее все косточки? Дудки. Оставлю себе, похороню, как достойного человека, в цветочном горшке», – ответил на мою просьбу Рамон.

– Мам, ну правда, – я старалась не выходить из себя из-за этих ее вздохов. – Над нами все издеваются.

– Прямо-таки издеваются, – еще один вздох, вкупе с усталым неодобрительным взглядом.

– Да. Особенно над Стасом. Смеются над его заиканием, над его дружбой с Рамоном.

– Я бы тоже смеялась над человеком, который унижается до общения с таким пугалом огородным.

– Ты несправедлива, – попыталась возразить я. При этом случайно увидела, что мама так старательно рисовала, пока разговаривала со мной. То ли сношающихся, то ли пожирающих друг друга улиток – мясистые тела выпростались из раковин, прильнули, вцепились друг в друга треугольниками ртов, сплелись рожками. В рисунке было столько ярости и экспрессии, сколько в реальной жизни мама не выказывала ни по какому поводу. Слабые полуулыбки вместо смеха, усталые вздохи как знаки одобрения, усталые вздохи как знаки неодобрения, саркастические упреки вместо ругани. – Пожалуйста, позволь нам перевестись на удаленное обучение. Я буду помогать Стасу, следить, чтобы он учился.

– Я подумаю, – значит, нет. Значит, отстань от меня со своими глупостями, не мешай мне.

Я собрала свои учебники и ушла в свою комнату.

Моя комната.

Моя берлога.

Мое убежище.

На стенах – карта Энрофа, постеры Screaming Trees, Biohazard, Kyuss и Tiamat.

Книжные полки – от полка до потолка, чтобы достать до верхних, приходилось приносить из кладовки «икеевскую» лесенку.

Мои скелетики и поделки из костей, похожие на обереги рзянцев.

Мне было так уютно там, невзирая на то, что это место – зона психического бедствия. Свалка поломанных грёз. Я не строила иллюзий – со мной было не все и не совсем в порядке. В моей кастрюльке варилось что-то не то. С моей кастрюльки съехала крышечка.

Со всеми нами было не все и не совсем в порядке. Со всей нашей семьей. Нормальной нашу семью назвать было нельзя. Впрочем, неважно.

Закончила с геометрией, сходила почистила зубы, упаковалась в уют одеяла, когда сквозь закрытую дверь услышала, что домой вернулся мой брат. Мама нехотя отчитывала его. Он, также нехотя, молчал в ответ на ее упреки. Я не хотела всего этого. Думала – не хочу не хочу не хочу.

Нахлобучила на голову наушники, подключенные к старому отцовскому плееру для CD. Погасила свет. Включила музыку, утонула в океане трагичных гитарных рифов Paradise Lost. Стас заглянул в мою комнату, решил, что я сплю, ушел. У меня совершенно не было настроения разговаривать.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Принято считать, что человек – животное общественное.

Значит, мы – мама, папа, брат и я – принадлежали к какому-то другому биологическому виду, лишь внешне похожему на людей. Мы – не общественные, не социальные, и почти не нуждаемся в общении с себе подобными.

У мамы было ее рисование.

У папы – работа, где он хоть и окружен людьми, но воспринимает их лишь как винтики-шпунтики какого-то механизма, как инструменты, для достижения целей, как переменные в уравнении.

У Стаса – дружба с Рамоном, резьба по дереву, музыка и я.

У меня – разговоры с Никольским, книжки и мои миленькие черепа и косточки. И еще Рамон. И мой брат. Мне было этого достаточно. Наверное. Неважно.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

В те дни, стоило мне начать задумываться о чем-то я начинала тонуть – в сером и стылом болоте, в вязкой ментальной жиже. Каждый раз мне казалось, я буду тонуть вечно, что это болото без дна и без возможности захлебнуться, задохнуться, умереть. Но нет, всегда кто-то врывался, появлялся, вламывался без стука и спасал меня.

4. Эксгибиционизм.

Я пуст и обладаю неограниченной свободой,

чтобы мечтать и бродить где хочу.

Все игрушки поломаны,

никаких проблем.

Хулио Кортасар

«Игра в классики»

Наверное, на бумаге это легко – заниматься душевным и ментальным эксгибиционизмом. Выскакивать из зарослей слов, из кустов подстриженных фраз, и распахивать свой плащ перед случайными прохожими – сверкать своими голыми мыслями, смотрите любуйтесь на мои жалкие, дряблые раздумья и мечты. Ага, случайный прохожий отводит взгляд – ему неприятен вид моих тайных прелестей, моих невысказанных надежд и сокровенных устремлений.

Иное дело – выставлять этот же набор нелепостей на обозрение самой себе. Тут уж не отвернешься… Ладно… Неважно…

В то лето в позапрошлом году я почему-то часто думала, чем я хочу заниматься, когда вырасту. Пора, наверное, об этом было думать, ведь я была уже почти взрослой… Почти…

Идеально, конечно, было бы стать художницей, работающим с костью. Делать разные поделки, продавать их через интернет-магазин. Но в такое будущее я не верила. Слишком похоже на сказку.

После каждого разговора с Никольским, я думала, что хочу стать писателем. Петр Ильич всячески поддерживал бы меня в этом. «У тебя отличная фантазия, Инга», – частенько слышала я от него. – «Было бы преступлением не найти ей применение». Но, что-то подсказывало мне, что с карьерой писателя у меня не задастся. Я слишком застенчива, чтобы позволить кому-то читать результаты моих графоманских потуг. Писательство – разве что так, для себя, в виде хобби.

В конце концов, я решила, что после школы буду поступать на заочное отделение филологического факультета КГУ – я люблю тексты, слова и прячущиеся в них истории. И еще устроюсь на работу – санитаркой в морг. Специального образования для этого не нужно.  А общество мертвых людей для меня предпочтительней обществу живых. Hate the living, love the dead.  Вот так то.

Чего мне не хотелось точно в моем будущем, так это «взрослой» жизни – выходить замуж, рожать детей и растить их для какой-нибудь глупой и неуютной судьбы, уготованной им.

Смейтесь – я мечтала провалиться в другой мир, в Энроф. И не возвращаться никогда.

Мне нет необходимости оправдывать мою столь острую необходимость в побеге.

Здесь мне плохо – и временами очень-очень одиноко, щемяще одиноко, колюще-режуще одиноко. Но я уверена – там, за гранью этого стремного мирка, на улицах Костяного Мегаполиса или мощенных цветными камнями площадях виденской метрополии, мне будет хорошо, как надо, правильно. Даже самые подлые подлецы в романах Никольского вели себя честней и благороднее, чем мои одноклассники. И еще – в Энрофе полным-полно людей одиозных, с эксцентричными пристрастиями, привычками и увлечениями. Так что я, со всеми моими странностями, не буду выделяться из общей массы.

При этом иногда я знала, что весь этот мой романтический посыл эскапизма насквозь лицемерен – нет ничего менее романтичного и одновременно более жалкого, чем пораженческое бегство в другой мир. Да, себя надо искать не под чужим небом, а на дне своей дрисливой душонки.

Хех. Слишком высокопарно.

Впрочем, неважно.

Сколько бы я ни мудрствовала, пытаясь убедить себя в неправильности, ущербности моих мечтаний о побеге – я хотела перебраться в Энроф. При чем не увидеть одним глазком, а на постоянное проживание.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Проснуться в Костяном Мегаполисе и пройти по сверкающим под лучами осеннего солнца плитам Симфизного тракта. Свернуть с него на одну из ответвляющихся улочек, туда, где дома старой постройки – особняки из гигантских реликтовых грибов, здания с кровлями из чешуи драконов, дома из раковин великанов-аммонитов, дома из черепов мегалодонов и аздархидов, дома из пустых хитиновых панцирей невероятных ракообразных тварей.

Налюбовавшись на невероятные архитектурные шедевры, распить кувшинчик кербицы в одном из уличных кафе – так ее готовят только здесь, в восточной Скапуле. Из обжаренных зерен – и потому кербица здесь черная, как душа грешника, Черная, как глубины космоса. С двумя непременными дольками лимона на дне кувшина. Кербицу пьют не торопясь, крошечными чашечками. Первая чашка (процитирую барда Бартоша Сувадлоня, спутника Мартина Хорнамадура) – горькая, как сама жизнь. Вторую принято сладить слитками жженого карамелизованного сахара, и потому вторая чашка сладкая, как утренняя грёза (тоже Бартош). Но полностью вкус кербицы раскроет лишь третья чашка – густой, объемный (Бартош что-то говорил и по поводу третьей чашки – не помню, неважно).

Кербица взбодрит меня – подготовит для дальнейших прогулок по городу

Отдохнув, продолжить путь – можно пойти на восток, до заброшенных, оставленных людьми районов Клавикулы. Здесь селится блудная рзянь, древеки, марлевые человеки и угрибыши – все те, кому нет места среди чванливых, гордящих расовым превосходством людей. И потому фонарные столбы и козырьки подъездов многоквартирных домов здесь украшены гирляндами оберегов – словно деревья в лесах вокруг Бейертхольда. Из открытых окон пахнет лесной сыростью, прелой листвой, хвоей и какими-то эфирными маслами.

Или наоборот – спуститься южнее, сесть на трамвай и доехать до Стернума – и полюбоваться величественной Ржавой Башней, торчащей из пролома в грудной кости Великой Твари. Нижние уровни башни возведены людьми и связанными заклятьями троллями, верхние – легионом крылатых деномов, призванным Первым Олафом из Друккарга . Ныне в комнате на самом верхнем этаже Ржавой Башни спит и грезит жизнь Видении четырнадцатая инкарнация короля-сновидца. Король-сновидец версия 14.0 – улучшенная, дополненная, исправленная от багов.

Насладившись прогулкой, поспешить в мою мастерскую, чтобы успеть точно ко времени открытия, указанному на табличке рубленными штрихами виденских рун, так похожих на нашу кириллицу. Мастерская – или это офис? – в цокольном этаже здания, в котором расположена таверна «Голодный всэд», куда я частенько наведываюсь в обеденный перерыв. Чем я буду заниматься, что за призвание выберу себе? Изготавливать магические предметы из человеческой плоти? Делать статуэтки из костей? Книжные переплеты из кожи невиданных зверей? Стану частным детективом? Контрабандисткой? Неважно… Если я попаду в Энроф, то точно отыщу там себе занятие по душе.

И, конечно, я влюблюсь – в худенького, как Рамон, студента, с таким же, как у Рамона длинным носом и узким лицом, такими же вьющимися волосами и печальными золотыми глазами.

5. Дверь в стене.

И все же я уверен, Сыровар, что в нашем мире –

мире науки – нет какого-то ключа, который бы открыл

одну из дверей – возможно, одну из боковых дверей.

Джеймс Блэйлок

«Эльфийский корабль»

Я не одинока в своих мечтаниях. В мире еще много таких же извращенцев, не вписывающихся в эту реальность, чувствующих себя лишними в этом стремном мирке. Они боятся насмешек. Прячась за масками ников, они пытаются найти себе подобных в интернете – и попытаться вызнать у них, где спрятана дверь «отсюда»…

В первый раз я сделала это шутки ради – набила в поисковой строке браузера «Как попасть в параллельный мир». Предложенные мне ссылки вели на форумы фанатов РПГ-игр и к спискам из десяти лучших фильмов про параллельные реальности.

Заклинаю моих последователей, решившихся на такой же запрос – не отчаивайтесь, споткнувшись об эти банальности, ройте – дальше, глубже. Там, в недрах, в хтонических глубинах вам отроется пространство странных бредовых идей, спекулятивных теорий и псевдонаучных домыслов. Вы познаете сомнительные истины, которые блаженные последователи Чарльза Форта, Эриха фон Деникена, Блаватской и каких-то еще неведомых чуваков выстукивали по своим клавиатурам пальцами, дрожащими от восторга перед неизведанным. Среди ругани яростных споров о несбывшемся вы можете отыскать информацию, сколько на самом деле существует параллельных планов реальности, какой диеты следует придерживаться для облегчения перехода в другой мир, и как попасть в иную вселенную через сны, пустой лифт и последний вагон метро.

Среди всего этого мракобесия я отыскала и ссылку на форум на сайте фанатов книг Никольского. И неслабо так удивилась. Обитавшие на форуме аксакалы на полном серьёзе учили новичков, как отыскать Костяные Двери, оставленную в нашем мире неутомимым странником, рзянским колдуном Роглихом, и продавали ключи от нее. Обсуждали, как открыть портал в Энроф заклинаниями грамматической магии. Обменивались черно-белыми фотографиями, через которые также можно было попасть в мир из романов Никольского – правда при этом слишком велик был риск оказаться в Серой Утробе, помещении, одержимом деномом. Постоянно появлялись и жалобщики – обвинявшие аксакалов форума в продаже подделок. Ключи не отмыкали Костяную Дверь, а фотографии не превращались в порталы. На что продавцы отвечали – вежливо и невозмутимо, что ключ подходит не к любой двери, а лишь к созданной Роглихом – меня удивило, что, по мнению большинства, местоположением двери был город К., в котором жила я. И что фотографии вполне рабочие – просто вы не умеете ими пользоваться, открытие портала требует немалой концентрации.

Все это показалось мне странным. Вроде книги Никольского рассчитаны на адекватных разумных людей, понимающих, что описанное в них – плод воображения автора, фантастические истории. На форуме же я обнаружила скопище сумасшедших, верящих в весьма нелепые вещи.

И мне не давали покоя две встретившиеся там фразы.

Первая: «Понятно, почему настоящих любителей романов ПИНа осталось так мало – все старые фанаты давно перебрались в Энроф».

Вторая: «Наших в Костяном Мегаполисе уже так много, что впору переименовать часть районов Восточной Клавикулы в Русские Кварталы».

Вот так-то.

Я позвонила тогда Петру Ильичу – спросила его, знает ли он обо все этом. В ответ услышала тяжелый вздох. «Мне жаль, что мои книги породили подобные брожения в умах людей, прочитавших их», – сказал тогда Никольский. – «Своими романами я хотел лишь развлечь читателя, где-то чуть попугать, где-то рассмешить – дать возможность отдохнуть и отвлечься от проблем повседневности. Но уж точно я не хотел стоять у истоков нового эскапистского культа». Думала мой звонок развеселит Петра Ильича – но наш разговор наоборот весьма расстроил его.

Признаюсь, я сильно переживала о нем. Он виделся мне неистовым духом, заключенным в износившуюся, ломкую и хрупкую оболочку. Но что останется от него, если эта оболочка разрушится? Неистовый дух развоплотится, растворится в воздухе. А ведь именно его бытовое неистовство являлось для меня примером, заставляло открывать по утрам глаза и продолжать существовать в этой неподходящей для моей жизни среде. У меня было двое друзей, которым я доверяла полностью, безоговорочно – старик Никольский и Старуха Смерть. Один кричал мне: «Живи!», пытался заразить меня своими фантазиями, жизнелюбием, неугасающим стремлением познать необъятный мир, побывать в разных местах. Другая просто всегда рядом. И мне было успокоительно от этой мысли. Что из любой ситуации есть выход. И это не дверь в Энроф. Это дверь в черную пустоту. Зовущую. Влекущую. Которая всегда рядом. Всегда.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Моя жизнь полна невероятных совпадений, большинство из них связаны с книгами Петра Ильича. Мои родители познакомились друг с другом благодаря «Хроникам Мартина Хорнамадура». Я не много знаю об их молодости. По большому счету – только это. Папа шел по коридору университетского общежития с новой книгой Никольского в руках. Мама обратила внимание не на него – стройного, длинноволосого металхэда, а на книгу. На глянцевую блестящую обложку с безвкусной картинкой, лубочной стилизацией под Вальехо.

– Привет. Тебе тоже нравятся книги про Мартина Хорнамадура? – спросила тогда она.

– Да, очень, – услышала в ответ.

Они начали общаться, поженились, спустя семь лет у них родились мы. Мой брат и я.

Несколько лет назад умерла моя бабушка, мать моего папы. Продавать ее дом в Малой Горке папа не хотел, решил попробовать сдавать в аренду. И в один из вечеров, вернувшись с работы, огорошил меня новостью:

– Инга, ты не поверишь, кто будет арендовать дом. Никольский, автор твоего «Мартина Хорнамадура».

Я в самом деле не поверила и продолжала не верить – до тех пор, пока не познакомилась с Петром Ильичем лично.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Бывало, сидя в школе, на уроках, или, возвращаясь домой, я крепко задумывалась, начинала смотреть мультики в своей голове – иногда про Энроф, иногда про кого-нибудь из тех троих, кого я называла моим ка-тетом. Именно из-за этой необычной особенности мне доставалась львиная доля насмешек от одноклассников. По свидетельствам очевидцев, в эти минуты я «зависала», впадала в ступор, мой взгляд стекленел и я совершенно переставала реагировать на происходившее вокруг. Если приступ настигал меня, когда я что-то писала – выполняла задания или конспектировала слова учителя, моя писанина превращалась в частокол странных значков, похожих на скандинавские руны. То были буквы регийского алфавита, со временем я надеялась расшифровать их и понять что за тайные послания отправляет мне мое подсознание.

Иногда на меня накатывал беспочвенный страх – мне казалось, что я попала в центр какого-то заговора, жертвами которого, кроме меня, являлись и мама с отцом, и мой брат, и Никольский. А эти странные записи – ключи, которые могли бы мне помочь разобраться во всем. Я завела особый дневник – в который переписала все эти послания, последовательно, в той очереди в которой получила их.

Вернувшись из ступора, зачастую я обнаруживала в своей руке ветки неизвестных мне растений, семена, похожие на рогатые желуди и ржавые детали каких-то странных механизмов. Складывала эти артефакты в металлическую коробочку из-под чая, но сохранить мне удалось лишь немногие из них. Одни – исчезали без следа, другие – со временем превращались в бытовой мусор.

Набравшись смелости, рассказала об этих моих странностях Петру Ильичу – не родителям же на это жаловаться. «Очень интересно», – задумчиво прокомментировал мой рассказ Никольский. И поведал как в молодости, во время экспедиции по Алтаю видел местных жителей, впадавших в подобные ступоры. Они охотились в других мирах – и иногда возвращались, сжимая в руках любопытную добычу. Невиданных слизистых тварей с пупырчатыми мордами и бородами из колышущихся щупалец. Они были омерзительны на вид и волшебны на вкус – правда надо было торопиться, чтобы успеть приготовить их и съесть до того, как добыча исчезнет или превратится во что-нибудь обыденное. И горе было тем, кто встречал на тропах иных миров свою смерть – тела их падали наземь, сотрясались в жутких конвульсиях, и, едва затихнув, распадались на куски гниющей плоти и зловонную вязкую жижу. «Отличная перспектива», – подумалось мне. – «Хочу умереть именно так – изойти гноем и распасться на смердящие части».

6. Ка-тет.

Разрушить ка-тет может лишь смерть и предательство.

Кхеф – способность людей, состоящих в ка-тет,

читать и передавать мысли друг другу.

Стивен Кинг

«Бесплодные земли».

Я знала, что все они как-то связаны со мной – эти трое. Погрязшие в своих таинственных делах незнакомцы, почему-то ставшие частью моей жизни. Настолько, что я то и дело проникала в их мысли, могла видеть мир их глазами, безбилетным пассажиром ездить в их телах. Я догадывалась, что рано или поздно, они станут важными фигурами в той непонятной закулисной игре, которую неизвестные мне силы разыгрывали с моей жизнью.

Одну из них звали Беркруи Арсеньевна Габриэлян. Учительница, работавшая в школе в одной из станиц к северу от нашего города. Тонкая, с птичьими чертами лица, глубокими печальными глазами и гривой непослушных волос – я именно так представляля себе Мариам Петросян, автора «Дома, в котором…»

Я встретила ее на том самом злополучном конкурсе проектов, куда была направлена с моей работой по истории Старосвятского кладбища. Беркруи сопровождала одну из своих учениц, автора проекта по поэзии Бродского. та выступала передо мной – мне ее работа и выступление очень понравились, хотя я, по большому счету, равнодушна к стихам.

На следующий день я против своей воли то и дело вламывалась в сознание Беркруи – наблюдала, как она собирается на работу, ведет уроки, с сарказмом отзывается об ответах нерадивых учеников, получает нагоняй от завуча за пренебрежение какой-то патриотической обязаловкой. Это было странно, неприятно и по началу неконтролируемо. Со временем я научилась предугадывать, что сейчас, вот-вот, скоро-скоро, нахлынет волна, которая вымоет меня из моего разума и забросит в разум Беркруи. Иногда, крайне редко, мне удавалось укоренится в себе, вцепится в себя всеми руками, щупальцами, клешнями, крючьями-захватами, чтобы воспрепятствовать этому неумолимому потоку.

Волна, уносящая меня в Беркруи пахла спелой вишней, свежей выпечкой и снежным утром. Со временем я узнала, что Беркруи – не простой человек, а ведьма-кахард.

Другую я видела в реальной жизни лишь мельком. Молодящаяся женщина лет сорока, спортивная, подтянутая – не человек, а сжатая пружина. Короткие волосы, холодные безразличные глаза – словно лед на поверхности горного озера. Мы с братом стояли на вокзале – собирались съездить в гости к Никольскому. Интересно, почему родители разрешали нам ездить к нему – в общем-то постороннему для нас человеку, который мог оказаться каким угодно извращенцем или кем похуже? Нашим родителям была настолько безразлична наша судьба? Или, опять – они считали нас достаточно взрослыми и самостоятельными?

Она следила за одним из пассажиров, подростком, на вид нашим сверстником – вышла за ним из автобуса, поспешила в том же направлении, что и он. Откуда-то я знала, что она будет следовать за ним до подъезда, что лифт не будет работать, они будут подниматься по лестнице, где она и убъет его, воткнув сапожное шило в его висок. Будет прижимать его хлипкое туловище к ступеням, пока вся жизнь не вытечет из него.

Впоследствии, подглядывая за ее жизнью, я узнала, что зовут ее Арина, и что она работает психиатром или психотерепевтом, в зависимости от обстоятельств. Она приезжала издалека, из ниоткуда, отовсюду. Каждый год она перебиралась в новый город. Поступала на новую работу – пока не убивала столько своих пациентов, что могла попасть под подозрение. Я следила за ней – как она выбирала жертв, кружила вокруг них, словно волк. Дожидалась подходящей минуты и наносила фатальный удар – чаще всего с помощью инъекций, «коктейлей доктора Роберта», ее наставника, загадочного и казавшегося мне безмерно зловещим.

Наблюдая за ней, я пыталась понять логику в ее действиях – одних пациентов она просто убивала, других – расчленяла заживо, извлекала из их грудных клеток что-то странное. Чаще всего странное было похоже на металлический слиток, или осколок минерала. А у одного паренька странное было комком судорожно сокращавшихся червей.

Волна, уносившая меня в ее сознание пахла мокрым железом, космосом и метеоритами.

Третьего я видела почти каждый день. По дороге в школу, по дороге из школы. Франтоватый шнырь в модных тряпках с высветленными волосами и странно-непостоянным лицом – иногда он казался мне старше меня, иногда – что он моего возраста. Я сразу догадалась, кто он, когда впервые увидела его во время моих прогулок по кладбищу.

Отлично, во всех подробностях помню нашу первую встречу. Я шла домой, возвращалась с уроков. Свернула в одну из боковых аллеек, разглядывала землю под кустами – надеялась найти трупик какой-нибудь мелкой кладбищенской зверушки – потому не заметила и без малого не врезалась в него, внезапно затормозившего, чтобы прочесть надписи на выбеленном многочисленными дождями указателе.

В руках он держал небольшую лопатку, а карман его куртки оттопыривали свернутые мешки для мусора. Костекрад, работавший на метафизического брокера Джута, из Костяного Мегаполиса, столицы славного королевства Видения. Костекрад собирался выкопать из могилы чьи-то останки, вернуться в Энроф, где Джут сможет продать их мастерам, изготавливающим магические предметы из человеческой плоти. Подглядывать за ним было намного интереснее, чем за занудным деревенским бытом Беркруи и кровавыми похождениями Арины. Волна, доставлявшая меня в его сознание, пахла грибами, сыростью и какими-то диковинными травами.

Костекрад знал тайну местонахождения Двери, созданной Роглихом. Двери, которую следует отмыкать ключами, выточенными из фаланг пальцев обитателей того мира, в который хочешь попасть. Ключами, которые якобы можно приобрети у завсегдатаев форума любителей книг Никольского.

Однажды мне приснился сон, в котором я препарировала кисти рук големов, созданных магом-грамматиком Магнусом Биргерсоном из слов-наречий. Срезала плоть, мышечные волокна которой были переплетенными одна с другой рунами. Обработала кости. Как положено – выварила, очистила от остатков плоти, обезжирила в керосине. Потом, позаимствовав инструменты моего брата для резьбы по дереву, выточила ключи – четыре ключа от Костяной Двери, отмыкающие ее в Энроф. Один ключ я подарила Беркруи, второй – Арине, а кому достались третий и четвертый, я не узнала, потому что проснулась.

На следующий день, когда я вернулась из школы и пыталась делать уроки, а на самом деле что-то малевала на черновике, меня накрыло волной, мое тело безвольно застыло, откинувшись на спинку стула, саму же меня вымыло из кокона плоти и потащило вдаль – в чужое сознание. Я оказалась внутри Арины – наблюдала, как она вкалывает своей жертве, молоденькой хрупкой девушке с царапинами на лице и спутанными, нечесаными рыжими волосами, один из «коктейлей доктора Роберта». Арина дождалась, пока девушка прекратит сучить ногами и пытаться вырваться, после чего надела перчатки и защитный халат, достала скальпель, вскрыла грудь своей жертвы, перепилила два ребра и пошарив пальцами внутри образовавшейся дыры достала предмет своих поисков – слабо светящийся в окружавшем нас полумраке камушек, похожий на карамельку.

Когда я пришла в себя, вернулась в свое тело, то обнаружила, что сжимаю камушек-карамельку в руке. Не знаю, почему я сделала это, что подвигло меня на этот поступок, это произошло против моей воли – я положила находку в рот и проглотила, запив остатками давно остывшего чая.

После этого я частенько возвращалась из тела Арины с «сувенирами». С каждым из них я почему-то поступала также – это казалось мне единственным правильным, очевидным.

Мои «визионерские» способности усиливались с каждым проглоченным камушком – во время перемещений в чужие сознания или спиритуальных странствий по Энрофу я не только видела и слышала. Мне стали доступны обоняние, осязание, и все прочие способы восприятия мира вокруг меня.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Из-за того, что периодически я «улетала» на уроках, мои обидчики частенько имели повод для того, чтобы позубоскалить надо мной.

Несколько раз истории с одноклассниками принимали для меня совсем дурной оборот – от оскорблений и насмешек они переходили к болезненным щипкам, дерганью за волосы, а когда я пыталась сопротивляться этому, меня избивали. Дважды я дралась – с девахой по фамилии Комарова, рослой коровой с колышущимся выменем, жирными ляжками и мерзкими лопатами ладоней с длинными накладными ногтями. После полученных побоев испытывала боли во всем теле. К моему удивлению эта постоянная, зудящая боль предотвращала и ступоры-«зависания» с просмотром мультиков про Энроф и перемещения в чужие сознания.

Еще – как-то я сильно распорола ладонь, когда возилась с моими скелетиками. Пришлось ехать в травмпункт, обрабатывать порез и зашивать его. От мамы потом влетело неслабо, час нудных нотаций. Но важно не это – болевые ощущения опять защитили меня от приступов всех моих странных состояний.

Приступы эти весьма портили мою жизнь – каждый раз, стоило мне «зависнуть» во время уроков, я становилась посмешищем для всего класса. Для того, чтобы хоть как-то начать управлять ими, контролировать их, я начала резать себя. Те места, которые не видны – предплечьи и ноги. После этого мне постоянно, даже когда наступали жаркие дни, приходилось носить одежду с длинными рукавами – чтобы никто не видел шрамов. То и дело думала о том, что скажу родителям, если вдруг они выберутся из своих коконов безразличия и заметят, что я вынуждена делать с собой.

Мои приступы прекратились. Издевки и оскорбления со стороны одноклассников и одноклассниц – нет. И все усугубилось, когда мы с братом начали дружить с Рамоном.

7. Астероидный гиалоз.

Человек не связан с землей, если в ней

не лежит его покойник.

Габриэль Гарсиа Маркес

«Сто лет одиночества»

Иногда мы со Стасом влезали по приставной лестнице на крышу гаража, в котором размещалась наша мастерская – пили там чай из термоса в тени ветвей росшего позади здания старого ореха, чьи корни методично вгрызались в фундамент и подняли пол в некоторых гаражах. С крыши была видна стена бетонного кубика котельной, обеспечивавшей горячей водой окрестные дома. Перед входом в котельную почти постоянно сидели похожие на гоблинов Лугбурза маргиналы-вырожденцы, уродливые и корявые. Они распивали какую-то мутную бодягу и играли в домино на столике, сооруженном из паллет. Стену котельной украшала надпись «Жругр ждет тебя!» Наше знакомство с Рамоном состоялось, когда он, выждав момент, когда маргиналы расползутся по своим гоблинским делам, подошел к стене, осмотрелся по сторонам, достал из кармана потрепанной черной толстовки баллончик с краской и дописал «А вот хер ему :-) Не дождется». Завершив свои художества, он отошел на несколько шагов, полюбовался результатом, и тут заметил нас, наблюдавших за ним.

«Привет. Вы кто?» – спросил он.

Мы недоверчиво, опасливо, настороженно разглядывали его – угловатого, корявого незнакомца с длинным носом и слегка скошенным к шее подбородком. Черты лица его при первом взгляде ускользали – взгляд выхватил, впечатал в мозг лишь его необычные золотые глаза.

Он был примерно нашего возраста. Что-то – подростковая неуклюжесть, скованность и гротескность намекали на это. Но лицо его было лишено присущей тинейлжерскоим рожам гладкости форм – костистый лик его состоял из острых углов, скул, темных впадин.

В его несколько карикатурном, утрированном облике было что-то темное, при этом птичье. Ворон-оборотень с золотыми глазами.

Глянул на нас с хитрым прищуром.

– Спускайтесь, поболтаем. Расселись на крыше, как вороньё, – говорил он с каким-то акцентом. Тянул гласные, глотал последние согласные.

– Л-л-лучше ты залезай к н-н-нам, – сказал Стас. Я не понимала, зачем он пригласил его к нам, на нашу крышу.

Мы дождались, когда он обойдет здание кооператива и, громыхая тяжелыми ботинками по железным ступеням, поднимется по лестнице.

– Рамон, – представился он и протянул мне свою четырехпалую ладонь. Мизинец его был несформированным, едва заметным отростком.

– Инга, – представилась я и вздрогнула, когда он, вместо того, чтобы пожать мою ладонь, сцепил пальцы вокруг моего запястья.

– Стас, – назвал свое имя мой брат. Руки ему он протягивать не стал, наоборот сунул ее поглубже в карман.

На толстовку нашего нового знакомого был нанесен принт с надписью на неизвестном языке, буквы которого были похожи на раздавленных насекомых и бешено извивающихся червей. К вылинявшей ткани были пришиты ракушки, разноцветные бутылочные крышки и дырявые камушки.

– Амулеты от сглаза? – спросила я про эти необычные украшения.

– Глаза другого мира, – ответил Рамон.

– Круто, – одобрила я. Стас нахмурился.

– Вы какие-то странные, – неуверенно пожал плечами Рамон.

– Да. Странные, – подтвердил Стас. Я обратила внимание, что он не заикался. – Стараемся, прикладываем все усилия, чтобы не слиться с биомассой.

– Мне в этом проще. Я – чужак в чужой стране.

– Издалека?

– Из неотсюда. Батя хотел работать здесь, в К., на дихлофосном заводе. Да только завод закрылся, обанкротился.

– Ты с отцом живешь?

– С отцом и Генриеттой, женщиной, которую мы встретили, когда скитались сюда.

– Так не говорят – «скитались сюда», – поправила я Рамона.

– Так не говорят те, кто не скитался, – возразил он. – У Генриетты есть дочка-инвалид, Гулька. Они живут с нами. Раньше до начала скитаний, Генриетта работала трубачом в похоронном оркестре. Здесь устроилась на работу кассиром в «Магнит».

– А почему твой отец захотел работать на дихлофосном заводе? – спросил Стас.

– Судьба его такая, – недоуменно пожал плечами Рамон. – К счастью, с судьбой своей он где-то разминулся. Возможно, мы заблудились во времени. И теперь, чтобы свести концы с концами, он вернулся к своему старому промыслу, к незаконным метафизическим делишкам. Ничего серьезного, но доход стабильный. Но я все жду, когда ему опять надоест, и мы отправимся скитаться отсюда.

– У тебя с головой не совсем в порядке, так ведь? – без обиняков, напрямую, поинтересовался мой брат.

– Если тебя интересует, достаточно ли я сумасшедший, чтобы общаться с вами, то не переживай – я потерплю ваше сумасшествие, – улыбнулся Рамон. – Ну ладно, мне пора, надо покормить моих крысок.

Сверкнул своими золотистыми глазами. Как я узнала позднее астероидный гиалоз – минеральные отложения в стекловидном теле глаза – был распространенным недугом у тех, кто «прискитался сюда».

Когда мы стали друзьями, Рамон иногда рассказал нам о местах, откуда он родом. О стойбище на берегу моря, о ржавых остовах кораблей, торчащих из воды и обросших бородами бурых водорослей. О том, какой бесцельной и от того тягостной была жизнь в тех краях. Кто-то из их знакомых и соседей выпиливался, не выдержав этой бесцельности и тягостности. Другие – снимали свои шатры, уезжали в неизвестность, заслышав манящий зов дихлофосного завода или других, не менее странных, предприятий, работа на которых обещает счастье, рутину и благоденствие.

8. Дихлофосный завод.

Чем проще молекула, тем лучше наркотик.

А значит, самый лучший наркотик – кислород.

Всего два атома. За ним следом – закись азота:

всего три. Дальше этанол – девять.

Ну а потом уже хрень с уймой атомов.

Нил Стивенсон

«Зодиак»

«Я рад, что отцу не довелось работать на этом дихлофосном заводе», – сказал нам как-то Рамон. – «Я был там. Даже погруженный в коматозное состояние, завод продолжает завлекать людей в свое чрево. Представляю, сколь жадным он был при жизни. Заглатывал новых работников, и они до самой смерти копошились в глубинах его чрева».

Мы со Стасом были заинтригованы услышанным. Договорились съездить туда, все вместе, втроем.

На табурете рядом с проходной сидел дядька в тельняшке с перекошенным, изношенным до асимметричности лицом и не пускал никого, кроме арендаторов с пропусками. Мы обошли вдоль забора. Вышли к берегу реки, нашли дыру в заборе. Пролезли сквозь нее – и оказались на территории завода.

Рамон, уже бывавший здесь ранее, выступил в роли проводника. Некоторые цеха завода работали – например тот, в котором располагались конвейеры по заполнению аэрозольных баллончиков. В этом цехе сейчас выполнялись заказы со стороны – для различных производителей косметики и парфюмерии. Функционировали слесарное и механико-ремонтное подразделения – сохранившиеся в них деды-слесаря также выполняли сторонние заказы.

Все цеха, в которых производилось сырье для дихлофоса и сам дихлофос были «законсервированы» – разорены, разграблены и брошены на произвол судьбы..

До позднего вечера мы обследовали заброшенные ангары, стены которых были украшены уже знакомым граффити «Жругр ждет тебя» и изображениями многоголовой хтонической твари с щупальцами, как у Ктулху.  Некоторые из цехов облюбовали под свое жилье экзотические маргиналы – бездомные всех мастей и пород, цыгане и странные типы, издали похожие на оживших мертвецов. Заселенные цеха мы обходили стороной.

На стенах ангаров висели пугающие плакаты.

«Помни! Будь бдителен! ДИХЛОРФОС – токсичен, ингибитор холинэстеразы!» Под надписью на этом плакате были нарисованы трупики лежащих ногами к верху насекомых и несоразмерно маленький на их фоне труп человека, видимо забывшего о бдительности и не пережившего это самое ингибирование.

Или еще. Коротко и емко: «Едкие щелочи опасны!»

То и дело нам встречались местные работники – большинство из них обитало в общежитии на территории завода, рядом со зданием заводоуправления. Понурые перекошенные человеки с бесформенными, лишенными черт лицами. Многие из них были обезображены наростами лишней плоти, другие – наоборот щеголяли провалами ноздрей и кавернами дыр на щеках.

Те, что с наростами были более жуткими – естественные отверстия на их лицах норовили зарасти, чтобы воспрепятствовать этому они вставляли себе в ноздри, рты и уши самодельные расширители из обрезанных горлышек от пластиковых бутылок (для ртов) и коктейльных трубочек (для ноздрей и ушных каналов). Видели мы и человека, у которого начали зарастать глаза – он носил очки для ныряния, обросшие со всех сторон буграми, покрытыми кожей с крупными порами.

В ангаре, где раньше происходило гранулирование сырья, играли дети рабочих. Они с гоготом и криками скатывались по конвейерной ленте, ведущей в чрево дробилки, пока не врезались ногами в ржавые пластины дробильных ножей, бежали обратно наверх, на конвейерную ленту, снова съезжали, один за другим. И так раз за разом. Раз за разом. У меня не было сомнений, что они занимаются этим изо дня в день, пока не вырастают. Подростки сидели здесь же – безмолвно и напряженно они разглядывали заплесневевшие агитационные плакаты на стене. Некоторые из них курили – не сигареты, не самокрутки, а дымящийся кусок пластиковой трубы. Расплавленный пластик капал на пол, иногда попадал на кожу курильщиков, те флегматично вскрикивали и передавали трубу, обслюнявленную с одного конца, дымящуюся с другого, своим соседям. На нас никто из них не обращал внимания.

На одной из погрузочно-разгрузочных площадок из стены ангара торчал кусок швеллера, к концу которого был прикреплен таль-блок, с которого на ржавом тросе свисал не менее ржавый крюк. На крюке висела инсталляция – бочка, старательно изуродованная таким образом, чтобы походить на тело осьминога, к ней были приварены два вентиля, изображающие глаза, а к нижней части – щупальца, изготовленные из гофрированных металлических рукавов. Выглядело это чудовище весьма устрашающе. На стене ангара красовалась уже надоевшее предупреждение: «Жругр ждет тебя!» На асфальте под металлическим осьминогом расплылось темное пятно, вокруг которого вились мухи. Вся площадка была завалена трупиками животных – в основном, собак и кошек. На мертвых телах радостно пировали птицы. Я с сожалением разглядывала эту кучу мертвечины – столько классных скелетов пропадало зря. Но Стас и Рамон явно не одобрили бы меня, если бы я принялась собирать останки в мешок для мусора, который я всегда ношу с собой (никогда не знаешь, где тебе повезет). Да и в общественный транспорт с таким смердящим, истекающим гнилью трофеем заходить – таковская задумка, а нам предстояло ехать через весь город.

– Они приносят здесь жертвы Жругру, – тихо прошептал Рамон. – Как будто бы ему есть дело до этих бедных зверушек. Единственное, что ему нужно – это души людей.

– Кто это такой, Жругр? – спросил его Стас.

– Неважно, – покачал головой Рамон. Я терпеть не могла, когда он начинал вести себя так – таинственные, многозначительные намеки, вселенская тоска в голосе. Принц скорби.

– Ох, смотрите… – Стас ткнул пальцем в направлении груды трупов. – Там нога человеческого ребенка.

– Да, – согласился Рамон. – Но нам нет дела до этого. Пойдемте.

Присмотревшись, я увидела, на что указывал Стас. И в самом деле из горы останков торчала детская ножка – грязный носок в цветочек, кроссовок со сбитым мыском.

– Может, надо в полицию сообщить? – неуверенно начала я.

– Не думаю, что для кого-то в полиции тайна то, что происходит здесь, – ответил Рамон. – Но никакая полиция не сунется сюда. Дихлофосный завод – это, считай, отдельное государство, живущее по своим правилам.

Мы пошли прочь от этого места жертвоприношений. Сперва молчали. Потом Стас спросил у Рамона:

– А почему завод закрылся?

– До тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года дихлофос делали из дихлорфоса – весьма опасного для человека вещества, последующие десять лет дихлофос готовили на основе того же вещества, из которого сделана тараканья отрава в «Голом завтраке» Кроненберга. При приеме его внутрь – желательно с «Жигулевским» или с «Факелом» – реальность начинала ускользать из рук, и приоткрывалась завеса, за которой скрывались декорации квази-реальности, и потребивший коктейль из дихлофоса и пива понимал, что живет не жизнь, а квази-жизнь, и, соответственно, все не по настоящему, не на самом деле, и не стоит ни о чем переживать и никуда стремиться. Именно это привело к тому, что многие люди в девяностые утратили мотивацию жить, опустились до состояния бездомных – узнали, что все это – квази-реальность. Потом дихлофос стали делать из каких-то безопасных для человека веществ, но Заводу такое было не интересно. Разумы дирекции Завода были уже слишком искажен его эманациями – подобно тому как лица простых рабочих обросли наростами и опухолями, мозги администрации тоже обросли новообразованиями-ганглиями, через который Завод контролировал их мыслительный процесс. А Завод к тому времени устал – нажравшийся, он готовился впасть в спячку. И мне страшно представить, во что превратиться Завод, когда проснется.

Мне повезло – в одном из цехов я нашла труп громадной, размером с кошку, крысы. Старый, засохший, приклеившийся к полу вытекшей из него гнилостной жижей. Я достала из кармана мешок для мусора с завязочками и одноразовые перчатки, отодрала останки от бетона и упаковала в мешок. Отличная находка.

После нашего визита на дихлофосный завод Стас нарисовал картину, которая выиграла какой-то конкурс в художественной школе, где он учился. Серое здание заводского управления, полуразрушенное, с деревьями, растущими из окон и на крыше. Придавленное к серой земле серым небом. Небом, в свинцовых глубинах которого копошились свившиеся в клубок щупальца, принадлежавшие, видимо, тому самому заждавшемуся Жругру.

– Интересно, что это за Жругр такой? – поинтересовался как-то мой брат, когда мы возились в мастерской, каждый занимался своим делом, а Рамон сидел в продавленном кресле, которое мы нашли на мусорке, и бренчал на своей гитаре.

– Мне неинтересно. Совсем, – отрезала я. – Даже думать об этом не хочется.

– Ты права, лягушечка, – поддержал меня Рамон. – Есть вещи, которыми лучше не интересоваться.

Из костей гигантской крысы и куриного черепа я собрала скелет грэйфа – чудовища из романа Петра Ильича «Злоключения Седобородого Бьярна». Раскрасила, покрыла лаком, упаковала в коробку, чтобы довезти в целости и сохранности. Втроем, с братом и Рамоном, мы съездили в гости Никольскому.  Я подарила ему скелет грэйфа. Стас – вырезанную из сосны фигурку древека. Рамон – историю, воспоминание про скитания по пыльным и немного радиоактивны степям, населенным невидимыми детьми ветра, сдирающими со странников кожу и вырывающими ошметки плоти своими ледяными когтями.

Никольский напоил нас чаем. Вместе мы побродили по лесу. Вернулись, поели суп с грибами. Петр Ильич щелкнул пальцами, чтобы остановить время – мало ли, заболтаемся и пропустим автобус обратно в город. Фокус, которому он научился у алтайских шаманов. Мы разговаривали – о всяких разных вещах, важных и не очень.

– У меня к тебе есть одна просьба, – сказал мне тогда Никольский, когда мы остались ненадолго одни. – Не возражаешь, если я использую твоего Оэпина Фердамадура в моей следующей книге?

– Конечно, не вопрос, – просьба Петра Ильича ужасно польстила мне. Оэпин был одним из героев мультиков про Энроф, которые я была вынуждена смотреть в своей голове.

– Обещаю, что буду обращаться с ним бережно, и консультироваться с тобой, как мне им пользоваться. Чтобы не сломать в процессе эксплуатации.

– Как вам Рамон? – спросила я. Мне было важно его мнение о нашем новом друге.

– Если честно, то не очень. Я недолюбливаю людей его племени, – ответил Никольский. Потом махнул рукой. – Не обращай внимания. Так, старческое брюзжание. Уверен, Рамон – отличный парень.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

– Какой клёвый старик, – похвалил Никольского Рамон, когда мы возвращались в город. – Сколько ему лет интересно? Выглядит таким древним.

– В этом году исполнится семьдесят восемь, – ответила я. – Постоянно переживаю о его здоровье. Ведь он живет один – случится с ним что, никто и не узнает.

– Ну на вид он крепкий и здоровый.

– Внешность обманчива, – сказал тогда Стас. – Вот ты, с твоими ракушками и камушками, выглядишь как настоящий полудурок. Но мы то знаем правду – ты не полудурок, а настоящий, полноценный дурак.

– И собственно рад, что достиг в своей дурости совершенства.

9. Ро'орг.

Когда вы рождаетесь у вас нет ничего.

Когда умираете у вас нет ничего.

Что ж вы теряете? Ничего!

Хендрик Грун

«Записки Хендрика Груна из амстердамской богадельни»

Мы сидели на крыше гаража, пили чай и жевали бублики. Наши свалившиеся на асфальт тени ржавели в разлившихся после дождя лужах. Внизу, у дверей котельной, бухали под аккомпанемент стуканья доминошными фишками гоблины в дырявых ватниках. Один из них поднялся на ноги, покачиваясь, сделал несколько шагов в сторону нашего гаража, спустил штаны и начал мочиться. громко распевая какую-то песню, сплошь состоящую из отборного мата.

Закончив справлять нужду, он усмехнулся, продемонстировав коричневые пеньки зубов, и крикнул нам:

– Что уставились, мелкие гомики? Нравится? – он захохотал, потрясая своим хозяйством, а его друзья присоединились к нему – ржали, давились своим смехом, кашляли, брызгая во все стороны каплями слюны.

– А я тебя знаю, – один из них ткнул узловатым, корявым пальцем в сторону Рамона. – Ты – сынка Ланцетника Зеппа, Рамоша. Привет тебе, Рамон Зеппович. Извиняй, не признали сразу.

– Ничего страшного, Фед-Федорович. Ну, обознался, с кем не бывает, – в голосе Рамона слышались властные, покровительственные нотки.

– Ты это, бате передай. Я хотел зайти сегодня вечером, но раз тебя встретил, так и идти не надо… Говорят Незримые собираются очищать город от чужаков-золотоглазиков. Так что лучше вам, господа хорошие, делать ноги, пока не поздно.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

На следующий день Генриетта, мачеха Рамона, повезла свою дочь Гульку к врачу в СКАЛ. На Северной, постоянно забитой в ту сторону пробками, в их машину на полной скорости врезался таксисткий «логан», вылетевший со встречной, совершенно свободной от машин, полосы. Машина Генриетты – древняя праворукая «тойота» с неработающими подушками безопасности, была смята в гармошку. При аварии не выжили ни Генриетта, ни Гулька.

Странным в этой аварии было то, что управлявший «логаном» водитель уже неделю как значился мертвым – его тело исчезло из городского морга.

Мы со Стасом на следующий день отпросились с уроков, и, зачем-то, отпросили итак отсутствовавшего Рамона. Пошли на похороны его мачехи и сводной сестры. Это было какое-то странное мероприятие. Происходило оно на территории замороженной стройки. Собралось с полдюжины людей – высоких, костлявых, с масластыми руками, тонкими, заплетенными в косы бородами на впалых подбородках. В крылья длинных, словно клювы цапель носов многих из них блестели серебристые колечки. А черные одежды были украшены пришитыми к лацканам ракушками и монетками. «Таарины, соплеменники Рамона, прискитавшиеся из неотсюда, чтобы работать на закрывшемся ныне дихлофосном заводе», – догадалась я.

На головах их возвышались остроконечные черные колпаки, покрытые буквами – теми самыми, похожими на раздавленных букашек и вирихлявшихся червяков. Один из них вышел вперед склонился перед гробами и запел что-то на лохматом, шелудивом гортанном языке – языке бродяг, добровольно лишивших себя родины.

Кое-кто из прибывших на похороны также говорил на этом языке, но большинство предпочитало изъясняться на русском.

– Суки, – прошипел Зепп, батя Рамона. – Ударили по самому больному для меня месту. По моей семье. Клянусь Ксетом и слепым Улга'аром, клянусь сосцами мамаши Таар, что не оставлю это просто так.

– Мы не оставим это просто так, – поддержал его один из пришедших, сорвал с головы свой колпак, швырнул его под ноги и крикнул. – Роо'орг!

– Роо'орг! – поддержали его все собравшиеся и все черные колпаки полетели на землю.

Отпевавший открыл стоявшую у его ног канистру и облил мертвые тела какой-то жидкостью, пахнущей гниющей органикой. Мертвая плоть зашипела, и начала испаряться на глазах. За считанные мгновения от гробов остались только два темных пятна на серой от бетонной крошки земле.

На следующий день Рамон, как ни странно, пришел в школу. Сел за парту рядом со мной и тихонечко рассказал, что отец его сложил сегодня в спортивную сумку большую часть своего арсенала и ушел из дома – рано-рано.

– Боюсь, назад он живым не вернется, – сказал Рамон.

– О чем секретничаем, голубки? – проорала проходившая мимо Комарова.

– Уймись, у него мать погибла, – попытался осадить ее кто-то из одноклассников.

– Не мать, а мачеха, – возразила Комарова. – Это две разные вещи. Не настоящая она ему мать, значит и горе его ненастоящее. Так что хочу смеяться – и смеюсь.

Из-за всей этой истории с похоронами, я пропустила свои превентивные резания. На уроке физики меня накрыло. Вошла в ступор, отключилась, перед глазами проносились злоключения Оэпина Фердамадура, а рука, сжимавшая ручку неистово покрывала тетрадные листки закорючками виденских рун. И ничто не могло привести меня в себя – ни хохот одноклассников, ни крики училки, ни Рамон, сжимавший под партой мою левую руку.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

На следующий день Рамон рассказал, что отец его домой не вернулся. Что пришел тот старик, который отпевал Генриетту и Гульку, и сказал, что теперь Рамон будет жить у него, по крайней мере, до возвращения Зеппа. Старик этот, кстати, обитал в нашем доме, в нашем подъезде – на пятом этаже. А я никогда и не видела его.

– Д-д-д-умаешь т-т-твой батя в-в-верн-н-нется? – спросил у него Стас.

– Не знаю, – покачал головой Рамон.

Мне было невероятно жаль его. После уроков он сказал, что хочет зайти домой, взять кое-какие вещи. И проверить – не вернулся ли домой отец. Пригласил меня с собой – Стас не смог, у него были занятия в художке. Я пошла.

Так я впервые попала в квартиру Рамона – раньше, когда мы заходили за нашим другом, то ждали его в коридоре.

Квартира как квартира. Старая мебель, доставшаяся, видимо, от прежних хозяев. На полках несколько книг. Почти все – с названиями из тех неприятного вида букв, похожих на раздавленных букашек. Одна – явно детская, с картинками. Буквы в ней похожи на те, которыми я покрывала страницы тетрадей во время приступов.

Вместо того, чтобы собирать вещи, Рамон обнял меня – и стоял так несколько минут, целую вечность, уткнувшись своим длинным носом в мои безвольные безжизненные патлы.

Потом он отстранился, достал из шкафа рюкзак, принялся кидать в него какие-то футболки, носки, нижнее белье. Туда же отправилась детская книжка с картинками. Что-то, что показалось мне похожим на рукоятку ножа с обломанным лезвием. Револьвер – крошечный, мелкокалиберный, с коротким дулом. Пара пистолетов. Патроны – странные, больше похожие на ампулы с лекарствами.

– Психоделические пули, – пояснил Рамон. – Лучший боеприпас в метафизической войне.

Мы сходили в новое жилье Рамона – квартиру того сумрачного старца. Там он оставил свои вещи, и мы пошли на улицу.

– Хочешь, отведу тебя в одно клевое место? – спросил он меня. – Мы со Стасом там часто бываем.

– Давай, – пожала плечами я. Уроки делать не надо было, я была совершенно свободна.

Он вел меня – через частный сектор, через какой-то заброшенный пустырь, посреди которого стоял мрачный четырехэтажный дом из красного кирпича – со злыми глазами темных окон.

За пустырем возвышался целый квартал с недостроенными многоэтажками. Мы вошли в дверь ближайшей. Поднялись на последний этаж – Рамон подвел меня к окну. Я выглянула наружу – и вскрикнула от удивления и ужаса. Нас окружал заброшенный, опустевший город. Безлюдный, мертвый. И по улицам его ползали гигантские насекомоподобные твари с длинными тонкими ногами из множества сочленений. Иногда они нападали друг на друга – в дело шли жвала, клешни, сочащиеся ядом жала. Поверженные твари издавали жуткие звуки – на грани слухового восприятия.

– Жутко, – сказала я.

– Очень, – отозвался Рамон.

Помолчали.

– Помнишь, как в прошлый раз Стаса накрыло? – спросил Рамон.

– Конечно.

– Ты же, наверное, знаешь это – ему не всегда нужны причины для депрессии и ненависти к себе. Он просто не может по-другому. Временами он не хотел жить – настолько сильно и мучительно, что гуманней было помочь ему с этим. И я привел его сюда. К лифтовой шахте. Говорю: «Прыгай! Никто не узнает, что с тобой произошло, тела твоего точно не найдут». Он постоял на краю шахты – долго. Очень долго. Смотрел вниз. Потом отошел от шахты, и больше разговоров о самоубийстве я от него не слышал. Не потому, что он притворялся в своем желании умереть. Уверен, он был искренен. Но стоя здесь, на краю шахты, он понял, что заблуждался – его жизнь была отвратна ему не настолько, чтобы прекратить ее. Он искренне резал себя, искренне ненавидел себя. Но расставаться с жизнью не хотел.

– Потому, что в жизни все-таки есть что-то хорошее. Я проверяла – специально составляла список по совету Петра Ильича.

– Наверное, – согласился Рамон. – Сейчас я пришел сюда за тем же, за чем приводил твоего брата. Проверить, насколько сильно мое желание умереть. Понимаешь?

– Понимаю, – я подошла к нему, обняла, и поцеловала – в губы. Его дыхание пахло странно – как будто он выдыхал не углекислый газ, а озон. Знаю такое невозможно, в человеческом организме кислород не может превращаться в озон. Просто было похоже. Неважно.

Он ответил на мой поцелуй. Так мы стояли на краю шахты – два нелепых неуклюжих странных подростка. И целовались.

– Я совсем не умею этого делать, – сказала я, когда мы отлепились друг от друга.

– Мне не с чем сравнивать. Но могу сказать, мне понравилось, – Рамон улыбнулся. Слабой тенью улыбки. – Очень понравилось.

– Надеюсь, если тебе придется составлять список, того о чем тебе приятно думать, то в нем добавится еще один пункт.

– Ага. В самом начале, – он отвернулся от меня, глянул вниз, отшатнулся, покачал головой. – Ну точно, не сегодня.

– Пойдем домой, – я протянула ему руку. Он вцепился в нее – его мизинец за время нашего знакомства регенерировал до нормального размера.

Держась за руки, мы пошли по лестнице вниз. Вышли из здания, прошли через пустырь. И после продолжительного блуждания по частному сектору выбрались на известные мне улицы.

10. Перед войной.

Когда ты в нетерпении или раздражен -

оглянись налево и спроси совета у своей смерти.

Карлос Кастанеда

«Путешествие в Икстлан»

Мы со Стасом словно поменялись местами – я после школы шлялась по улицам с Рамоном, а он дисциплинированно учился, ходил в свою художку и с маниакальным исступлением рисовал.

Я вернулась домой, за окном уже начало темнеть. Мама взглянула на меня с укором, тяжело вздохнула, и сказала, что они все уже поели, ужин уже остыл и она убрала еду в холодильник. Я ответила, что не голодная. Пьетко Вилич, старик, у которого жил Рамон, накормил нас – странным блюдом из мяса, жаренных помидоров и перцев. Мама еще раз тяжело вздохнула и ушла к себе, к своему блокнотику для скетчей, к своим живущим насыщенной жизнью улиткам.

Заглянула в комнату Стаса. Он рисовал что-то. Пробурчал что-то, не отрываясь от своего занятия. Я вошла в его комнату, села на край его кровати. Он зыркнул на меня недовольно – мол, какого черта вторглась в мои владения.

– Поговорим? – сказала я. – Я вижу, что с тобой что-то не так.

– Не хочу, – ответил он. – Не вижу смысла в разговорах.

– Поговорим? – повторила я. – Я тревожусь по поводу твоего состояния.

– Что не так с моим состоянием? – я с первого взгляда увидела, что не так. На полу у окна темнело расплывшееся кровавое пятнышко. Видимо, Стас не заметил его. Я указала на него.

– Знаешь, это сподручнее делать в душе. Не надо вытирать пол.

– Спасибо за совет. Как я жил раньше без твоих лайфхаков? – огрызнулся брат.

– Что тебя гложет, Стас? – я пыталась не раздражаться в ответ. Говорила как можно спокойнее.

– То, что гложет меня, тебя не тронет, – ответил он.

– Ты злишься, что Рамон проводит со мной больше времени, чем с тобой?

– Это мой выбор. Я устал от этой дружбы. Устал быть декорацией для его яркой, странной, трагичной жизни.

– Вы поругались?

– Нет, – ответил Стас. – Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на ругань и ссоры.

– Точно, – я одобрительно хихикнула. Получился такой нервический, полуистеричный смешок. Жалкий и убогий смешок.

Стас вытер кисть о ветошь и поставил ее в банку с водой. Критическим взором окинул свои художества. Ну, конечно, город с нависшими над ним тяжелыми тучами, меж которых свисают щупальца гигантского небесного осьминога, чей образ кочевал из одной картины моего брата в другую.

Он сел рядом – на пол, напротив меня. И заговорил – о том, что его в последнее время ни на минуту не оставляет чувство приближающейся беды – неминуемой катастрофы, которая разрушит наши жизни. Разрушит все вокруг. Что он ждет эту катастрофу с надеждой, потому что ненавидит все это, весь мир вокруг. Что он ждет эту катастрофу с ужасом, так как уверен, что новые декорации будут еще более неуютными.

Ох уж мне этот патетический пафос скорбного страдальца.

Он продолжал говорить, а мной овладела странная раздвоенность. Одна я сидела вот здесь, на моем месте, слушала эти тоскливые сентенции, другая я находилась рядом, но как будто с отрезанной головой, сквозь дыру в шее в нее вливался холод, который превращал в лед мое сердце.

Не хочу. Надоело. Сколько можно.

Встала, не дав ему договорить, развернулась и ушла – разве что дверью за собой не хлопнула. Приняла душ. Собрала в рюкзак учебники и тетради на завтра. Легла спать. Сон не шел – вместо сна накрыла волна и утащила в сознание Арины.

В ее разуме холодно и неуютно.

Арина разговаривала с кем-то по телефону. С доктором Робертом. Обычно она звонила сама, отчитывалась о своей работе – и про основную, настоящую работу и про свои шабашки с убийствами. Хотя кто знает, какое из ее занятий основное и настоящее – работа в психиатрических диспансерах или тайные кровавые труды.

В этот раз инициатором разговора был доктор Роберт. Он позвонил Арине и предупредил ее, чтобы она убиралась и как можно скорее из города К.

– Там все серьезно. Жуткая заварушка намечается. Город превратится в кровавую баню. В бойню.

– Понятненько, – ответила Арина. – Может, мне взять тогда отпуск, раз работать не получится? У меня не было отпуска ни разу в жизни.

– Я подумаю, – сказал доктор Роберт. И, не прощаясь, завершил разговор.

Я вывалилась из сознания Арины – но тут же меня накрыла новая волна. И забросила меня в грибную сырость разума костекрада. Он был на деловой встрече – с какими-то неприятными гротескными людьми. Похожими на космических пиратов под прикрытием. Их крупные туши были упакованы в одинаковые деловые костюмы. Редкие волосы зачесаны так, чтобы скрыть обширные плеши. Носы красные от частых возлияний, веснушчатые ладони, галстуки затянуты столь туго на их жирных шеях, что не понятно, как они дышат.

На стенах плакаты – техника безопасности, какие-то странные агитационные материалы, еще из советской эпохи. Я сразу поняла, кто это. Незримые. Администрация впавшего в кому дихлофосного завода.

Они совершали обмен – костекрад и эти, администаторы-дихлофосники.

Костекрад передал им через стол спортивную сумку. В сумке – оружие из человеческой плоти. Ритуальное оружие, изготовленное ведьмой Илияс из людских останков. Пистолеты из костей. Пара ружей – тоже костяных. Это оружие стреляет не пулями – смертью. Смертью сорок пятого калибра.

В оплату костекрад получил информацию о массовом захоронении жертв каннибала – в заброшенной коптильне в лесу рядом со станицей Даниховской.

– Информация точная? – засомневался костекрад

– Конечно, – возмутился его сомнениями один из дихлофосников, самый крупный, самый веснушчатый. – Я сам их закапывал, в далекие восьмидесятые. Эх хорошие были времена. Вкусно кушал – да еще и на природе. Жирок наедал.

Дальше всю ночь мне снились кошмары – я блуждала по территории дихлофосного завода, лабиринту ржавых ангаров, населенных жуткими уродами-мутантами, полуметровыми крысами и летающими осьминогоподобными тварями. Спустилась в люк – но он вел не в канализацию, а в катакомбы бомбоубежищ – стены их были скрыты за агитационными стендами и жестяными барельефами, выполненными явно по эскизам того же художника, который рисовал агитплакаты. Угловатые мускулистые рабочие-мужики и их коллеги женского пола, стройные, похожие на балерин, все с просветленными лицами. Гордые благородные профили столь одинаковы, словно весь этот рабочий легион – дети одних и тех же родителей. Занимались они чем-то странным – под предводительством умудренных инженеров с развевающимися, словно щупальца, галстуками. На многих плакатах присутствовали осьминогоподоные твари, парящие в небе над головами рабочих и благосклонно взирающих на их суету. Плакаты украшали воззвания: «Каждый трудовой день приближает нас к Жругру», «Дифлофос – лучший друг рабочего человека» и уже знакомый мне «Жругр ждет тебя». Сердцем лабиринта катакомб был огромный зал с трибуной и украшенными мозаикой стенами. За трибуной висел отец Рамона, Зепп – прикрученный болтами к непонятного назначения механизму. Торс Зеппа был покрыт множеством порезов – в которые были вставлены гофрированные патубки, уходящие в тускло блестящее медью чрево этой диковинной машины. Внезапно отец Зеппа открыл глаза – он так же как и Рамон страдал от астероидного гиалоза, но в мертвом свете катакомб его глаза не сверкали золотом, а казались наполненными желтым гноем. «Убей меня!» – еле слышно прошептал он.

Я беспомощно осматривалась по сторонам – не видела ничего, что могло бы мне помочь прекратить его мучения. Тогда я вернулась в коридор – туда, где споткнулась о кусок ржавой арматуры. Подобрала его – один из концов был острым, как копье. Вернулась в мозаичный зал и убила Зеппа – воткнула арматурный штырь в его золотой глаз – глубже, еще глубже, еще… пока конец штыря не уперся в затылочную кость черепа.

Проснувшись, я обнаружила в кровати кусок ржавой арматуры. Простынь и рукава пижамы были в бурых пятнах засохшей крови – такое частенько случалось, когда я во сне случайно сдирала засохшую корку с порезов. Но свежих порезов у меня не было. Это была не моя кровь.

После уроков Стас едва ли не первым выскочил из класса. Когда мы с Рамоном вышли из школы, его уже нигде не было видно.

– С твоим братом все в порядке? – спросил у меня Рамон.

– Вообще нет, – ответила я. – Очень тревожусь из-за него.

Я пересказала Рамону наш вчерашний разговор со Стасом. Рамон неодобрительно покачал головой. Потом не удержалась – меня это мучило весь день. Рассказала ему свой сон, в котором убила его отца.

– Ты правильно поступила, – он крепче сжал мою ладонь, когда говорил это. – Что освободила его.

Мы пошли к нему домой. В пустую квартиру, в которой когда-то жила его семья. Печально обнимались, грустно целовались – его щеки были солеными от слез. Потом он показывал мне какие-то безделушки из его родных мест – угловатые статуэтки, диковинные раковины и шестеренки древних механизмов, которые море выбрасывало на берег. Части машины, которая отвечает в Энрофе за приливы и отливы. После того, как деном Хангуфа сожрал хозяина морей, отина Фагимасада – чинить машины, приводящие в движение морские воды некому, и они постепенно разваливаются на части.

Болтали о разном – печальном и грустном. Потом пошли в квартиру Пьетко Вилича, старика, приютившего Рамона. Он спал – лежа на полу в общей комнате, под иконками с суровыми образами почитаемых им отинов.

По словам Рамона, Пьетко всегда спал днем. На полу. Домашняя одежда, потертое, обросшее многодневной щетиной лицо и громкий храп, пеленой укутывающий его седую голову, придавали ему сходство с рядовым алкоголиком, высыпающимся после ночного загула. По вечерам Пьетко превращался в крылатую тварь, одновременно похожую на ворона и нетопыря, но с человеческими рукам вместо лап, и улетал куда-то по своим делам. Он бы из первых сыновей матери Таар – я читала о них в книгах Петра Ильича.

Рамон пошел на кухню – поставил кипятится чайник. Я присела на краешек дивана – разглядывала старика Пьетко. Хоть это некультурно, невежливо – подсматривать за спящими. Не удержалась – уж больно необычный он человек.

Внезапно он проснулся. Посмотрел на меня. Его глаза – две золотистые ненасытные дыры, ведущие далеко за пределы этого мира. Глаза человека, научившегося видеть вещи, которых не существует.

Я поприветствовала его. Он кивнул в ответ, нахмурился, потом сказал: «Ты молодец, Инга. Отважная смелая девочка. Молодец, что не бросила Зеппа. Освободила его».

11. Путь воина.

Еще в древние времена всякая нечисть

прикрывалась словами о прогрессе.

В. Крапивин

«Голубятня на желтой поляне»

Каждый день Рамон отводил меня в Другие Места – чаще всего в то Место, где за пустырем разрушался недостроенный квартал многоэтажек, а по улицам ползали насекомоподобные существа, слишком большие, чтобы быть обычными насекомыми. Мы ходили туда столь часто, что я запомнила дорогу и, наверное, могла бы попасть в это Место сама.

Там Рамон учил меня стрелять – по началу мы стреляли обычными пулями по банкам на пустыре, но через несколько дней тренировок, когда я, наконец, научилась целится, попадать в цель с двадцати шагов и справляться с отдачей, он зарядил наши пистолеты тааринскими патронами, и мы пошли в тот дом из красного кирпича с голодными злыми глазами темных окон – охотиться на неупокоенные тени.

«Мой отец водил меня сюда – для этого же. Учил стрелять по теням», – сказал Рамон – тем самым своим чрезмерно пафосным и трагическим тоном, который мы со Стасом терпеть раньше не могли. Впрочем, теперь этот тон был, по крайней мере, уместен. Рамон потерял всю свою семью – ему ли не скорбеть.

«Он ждал свою большую трагедию и дождался», – цинично подумала я. Мы любили друг друга – хрупкой и безграничной подростковой любовью, но это не мешало мне смотреть на моего друга невовлеченным, отстраненным критичным взглядом. Я не идеализировала его – скорее наоборот, видела все его несовершенство, обломанные углы, неправильности, трещины – и любила его за них сильнее, чем за золотистые глаза, профиль гордой небесной птицы и непослушную гриву кудрявых волос.

Мы вошли в дом – Рамон открыл ящик щитовой, щелкнул тумблерами выключателей. Загудели дроссели, и темные коридоры озарились дрожащим мигающим светом электрических ламп под потолком. Все стены всплошь были покрыты граффити – корявые надписи и витиеватые рунические гальдры, изображения насекомых – с ужасающими гиперболизированными подробностями – гаргантюанские жвала, раздувшиеся сегментированные стерниты, макабрические волосатые щупальца и фасетчатые глаза. Внезапно на стенах появились тени – не наши, эти тени были свободны от владельцев, и противоестественная свобода привела их к полному безумию. Они ползали по стенам – карабкались, дерганно, неуверенно и бесцельно,

«Эти не видят нас. И потому для нас почти безопасны. Они принадлежали слепым. В этом доме жили и умирали дети-инвалиды. Над ними проводили какие-то опыты, эксперименты», – прошептал Рамон.

Мы пошли в глубь дома – стараясь держаться центра коридора, чтобы наши тени не падали на стены, по которым перемещались тени неупокоенные – одержимые, вовлеченные в бесконечную сомнабулистическую оргию.

Поднялись на второй этаж. Чтобы попасть на лестничный пролет, ведущий на следующий этаж, надо было пройти по коридору, тянущемуся сквозь все здание. В стенах коридора зияли проемы дверей, ведущих в комнаты, в которых когда-то жили обитатели интерната.

Сжимая в руках пистолет, я чувствовала себя нелепым косплеером персонажа какого-то дурацкого любительского шутера. «Сейчас начнется», – предупредил Рамон. – «Здесь держали колясочников, безногих инвалидов».

Они увидели нас – и устремились к нам, возомнив нас легкой добычей. В голодном вожделении неупокоенные тени распахивали рты, из которых вываливались длинные тентакли языков, тянули к нам скрюченные, сведенные алчбой когтистые пальцы. Рамон выстрелил – по ближайшей к нему тени, оголтелому наезднику на инвалидной коляске. Выстрел снес тени полголовы, «Стреляй, Инга! Не медли!» – прошипел мне мой друг, и я последовала его примеру.

Каждый из наших выстрелов – глухих, почти беззвучных, попадал в цель. Мы стреляли на ходу, я чувствовала себя Роландом из Гилеада, расстреливающим обезумивших горожан Талла.

Пробившись к лестнице, мы поднялись этажом выше. «Здесь намного опаснее», – предупредил Рамон. – «Протезники....» Он не успел закончить фразу, так как его тень была атакована тенью неупокоенного – я вначале не поняла что с этой тенью не так, не успела, выстрелила, прежде чем успела рассмотреть, во что стреляю. Лишь после выстрела мозг собрал разрозненные детали увиденного – то была тень инвалида с руками-протезами, перемещающегося на каких-то странных механических ногах. Снова – стрельба на ходу, причем в отличие от не сильно быстрых колясочников, попасть в протезников, стремительно перемещавшихся на своих странных ходулях, было намного сложнее.

Мы пробились к следующему лестничному проему, но протезники продолжили преследовать нас и на лестнице. Мы прекратили наш подъем, развернулись к ним лицами – и методично перестреляли всех, кто проявил голодную заинтересованность к нашим персонам.

Я успела обратить внимание на граффити, покрывавшие стены на этаже протезников – рисунки с деревьями, лунами, русалками и дивными зверями, похожими на химер, слепленных из частей разных животных.

– Что дальше? – спросила я у Рамона.

– Ничего интересного, лаборатории – теней там нет, стрелять не по кому, только оборудование, – пожал он плечами в ответ. – Если хочешь, давай поднимемся и посмотрим.

Поднялись. Посмотрели. Оборудование напоминало реквизит из какого-то стимпанковского фильма. Покрытая зеленой патиной медь, помутневшие стекла циферблатов, обвислые кишки кабелей и гофрированных шлангов, связывающих одну машину с другой.

– Для чего все эти машины? – начала было спрашивать я, но запнулась, не договорила – вдоль стены громоздились террариумы с личинками подземных людей, чей вид был хорошо знаком мне по моим видениям Энрофа. – Что? Почему?

– Личинки силгов. Или всэдов, – Рамон сперва не понял моего изумления. Когда же до него дошло, удивился сам. – Быть такого не может. Они не обитают нигде за пределами Арсы. Но это место – точно не Энроф, так просто мирок по соседству с вашим миром.

Он не успел договорить – откуда-то издалека донесся громкий голос, размноженный эхом.

«Я говорил, говорил, что ему нельзя верить! Что как обычно, Олаф поиграет с этим проектом, а потом ему наскучит надоест, он бросит все забудет!»

Голос был похож не голос доктора Роберта – я узнала его несмотря на истеричный интонации, обычно несвойственные ему.

– Бежим? – предложил Рамон.

– Подожди, – покачала головой я. – Давай дождемся, посмотрим, кто это?

– Не думаю, что это хорошая идея… – нахмурился мой друг.

Мы спрятались за шкафами с оборудованием. Ждали, когда он подойдет – шаркающей походкой старого, очень старого человека. То в самом деле был доктор Роберт – но какой-то древний, седой, сморщенный как сухофрукт. Глаза его светились безумием, взгляд торопливо перескакивал с одного предмета на другой.

«Страшно мне. Уууу, как страшненько. Там шумит, здесь шумит – шорохи, шёпоты. А я один. Один», – скулил доктор. Он был одет в испачканное нижнее белье – заляпанная майна, носки из разных пар, трусы, поверх которых был нацеплен бандаж для паховой грыжи – мой дед по матери носил такой. Доктор – сутулый, согбенный, подошел к террариумам с личинками, и покрутил кран на огронном аккумуляторе. На концах шлангов для кормления тут же появились мутные капли концентрированного оргона. Личинки подземных людей проснулись, поспешно (на сколько позволяли их тучные тела) подползли к кормушкам и начали жадно насыщаться.

Из-за шкафа, за которым я спряталась, я могла не только наблюдать за доктором Робертом, но и видела, что делал Рамон – он перезаряжал пистолет, заменял тааринские пули, на обычные, человеческие. Потом он прицелился и выстрелил доктору Роберту в голову. Лицо Рамона при этом было искажено от ярости и отвращения. На стекло террариума с личинками брызнула кровь, доктор покачнулся и упал.

– Зачем? – крикнула я Рамону. – Зачем ты убил его, какая в этом была необходимость?

– Я уже видел его раньше, – пояснил мой друг дрожащим голосом. – Он один из руководителей Незримых, управляющих дихлофосным заводом. Уверен, это он проводил те странные эксперименты над моим отцом.

– Рамон, тот, которого ты видел на заводе – другой. Другой доктор Роберт. В огромном множестве они, доктора Роберты, живут в Энрофе, в разных его местах, а некоторые проникли в иные миры. Да, в большинстве своем, они – злые, беспринципные люди, готовые на все ради удовлетворения своего научного любопытства. Но разве это повод для того, чтобы убивать их?

Я подумала, что когда вернусь домой, надо позвонить Петру Ильичу, рассказать ему обо всем – об этом странном месте, неупокоенных тенях инвалидов и докторе Роберте. И осознала, что увлеченная последними событиями, я позабыла о моем старом друге и не звонила ему больше двух недель. «Вернусь домой, обязательно позвоню», – дала себе обещание я и, конечно, не выполнила его.

Когда мы спускались к выходу, нас опять атаковали голодные тени – опять пришлось стрелять. От отдачи у меня уже болела рука. Не было сил поднимать пистолет, целиться, жать на курок. Неутомимый Рамон стрелял за себя и за меня, я же просто шла за ним, не обращая внимания на то, что алчные тени вгрызаются в мою тень, и улетают прочь, отброшенные меткими выстрелами Рамона. В моей голове крутились всякие мысли. Мысли, от которых не хотелось идти дальше, не хотелось ничего. Я понимала, что если продолжу в том же духе, то не дойду до выхода из здания – но мне было все равно. «Инга, что с тобой?» – спрашивал то и дело Рамон, обеспокоенный моим состоянием. «Ничего», – отвечала я. – «Просто иду». Рамон вздыхал, стрелял, косился на меня – в его взгляде была любовь и забота, и это злило меня больше.

Такое случается со мной и до сих пор. Я не очень принимаю и понимаю «серую» мораль, и сложные двоякие ситуации. Я категорична – до сих пор, есть хорошие ситуации и плохие. Хорошие люди и плохие. Плохие люди не совершают хороших поступков. И наоборот. Рамон, еще недавно я думала о нем «мой» Рамон. Рамон, смотревший на меня с такой нежностью и заботой. Рамон – такой хрупкий, ранимый, странный, чудесный, неприспособленный к этому миру, возможно, ни к какому миру вообще. И этот Рамон привел меня сюда расстреливать бедные неприкаянные тени бедных детей-инвалидов – только для того, чтобы я поупражнялась в стрельбе. И я, дурочка, очарованная им, в начале стреляла, и лишь потом начала думать. И этот Рамон, не сомневаясь ни минуты, пристрелил бедного беззащитного старика, выжившего от одиночества из ума доктора Роберта – только потому, что тот был похож на доктора Роберта, издевавшегося над его отцом. Не хочу так, не хочу так, не хочу.

«Инга!» – Рамон попытался взять меня за руку. Мы успели спуститься на первый этаж, в относительную безопасность – тени слепых не видели нас, тени колесников не могли преследовать нас по лестнице. «Инга!» – он сказал чуть громче, пытаясь поймать мои пальцы. «Не трогай меня!» – зло прошипела я. – «И не ори на меня!»

Он отошел, смотрел на меня – жалкий, потерянный. Пытался обмануть меня, расстрогать, добиться моего прощения, – думала я.

«Ты жутко выглядишь сейчас», – наконец, выдавил и себя Рамон. – «Взгляд бегает из стороны в сторону, лицо заострилось – будто не твое. Руки трясутся.Что с тобой?»

Пытается строить из себя заботливого, тревожащегося обо мне. Меня. Не. Проведешь.

«Не нравится, как я выгляжу, не смотри», – буркнула. Швырнула на пол пистолет, развернулась и пошла к выходу. «Не знаю, как ты, а я хочу вернуться домой. И поскорее».

Я не оборачивалась – но услышала, как он подобрал с пола пистолет и побежал следом за мной. Мне хотелось кричать, выпустить из себя тот сгусток тьмы, что скопился в моем горле и мешал мне дышать. Я толкнула дверь и пошла по ступеням. Оставила за спиной его шаги, его тяжелое дыхание запыхавшегося человека, его золотые глаза и мягкие черные кудри.

«Ты идешь не в ту сторону!» – крикнул мне Рамон.

Я развернулась и пошла назад – к нему. Когда подошла, он сказал:

– Я понимаю, наверное, понимаю, почему ты расстроилась. Но послушай.

– Не хочу. Не хочу говорить. Не хочу твоих объяснений, – мой голос сорвался на мерзкий, жалобный истеричный писк.

– Подумай, из чего состоит существование этих бедолаг, неупокоенных теней. Вечность, бесконечная вечность неутомимого голода. И все. Больше ничего. Мы оказали им услугу, освободив их от этого жуткого, бесцельного существования. Прервали их мучения.

– Бла-бла-бла, – передразнила я его пафосный тон, который в эту минуту так не навидела. – Ты просто мастер трагедий, Рамон. Еще оправдай себя, за то, что убил доктора Роберта.

– Мне нет оправданий, – покачал головой он. Отбросил с лица прядь волос, глянул на меня – пронзительным, радиоактивным, лазерным взглядом.

– Не хочу, не хочу всего этого.

Он молчал. Молчал. Молчал. Попытался обнять меня. Я попыталась вырваться, вместо этого уткнулась носом в застиранную ткань его толстовки. Ракушки и камушки, пришитые к его одеянию царапали мое лицо. Я пыталась вырваться – но он был сильнее. Откуда, откуда, откуда в этом тщедушном костлявом тельце было столько силы, чтобы удерживать меня, обезумевшую от ярости. Я закричала, заорала – мой крик тонул в Рамоне, а мне хотелось чтобы он пробил звуковой волной дыру в его грудной клетке, и я освободилась, освободилась от него. Он отпустил меня, лишь когда я замолчала.

Отстранился, отвернулся, пошел – теперь я поспешно следовала за ним. Почему? У меня не было ответа на этот вопрос. Возвращению домой, продолжению жизни, я бы предпочла смерть в этом странном Другом Месте. Заблудиться, затеряться, обессиленно сесть и ждать, когда жуткие насекомоподобные монстры из города руин сожрут меня. Но вместо этого я бежала за Рамоном. Без слов, не глядя на меня он шел вперед – пока заросли неизвестных, нездешних сорняков не сменились привычными мне развалюхами частного сектора, окруженного трупного цвета хрущобами и безликими, безжизненными высотками новостроек.

Лишь когда мы дошли до нашего района он заговорил.

«У людей моего народа воины – отдельная каста избранных. Их с малых ногтей, с люльки, учат пользоваться оружием. Мечами и огнестрелом. Но путь истинного воина – прожить жизнь, ни разу не обнажив меча, ни ради мести, ни ради сохранения жизни – своей или чужой, не важно. Это тяжело, сложно, невозможно. Когда под рукой всегда простой выход – взмахнул мечом, нажал на курок и все… готово… А вместо этого истинный воин ищет компромиссы, ведет переговоры. Думает, там где другой бы махал кулаками. Холодный разум позволяет стали оставаться холодной. Даже лучшие из лучших не выдерживают, срываются. Чаще всего – ради мести. Как это случилось с моим отцом. Иногда из-за пустяковой обиды – как это случилось с пророком-водчей Ирчи Товичем, оскорбленным отином Петтиром Тулкасовым».

Я молчала. Мне было все равно. Я устала от его высокопарностей.

«Мой отец, избрав путь мести, стал парией. Что сделало парией меня, и всех его отробичей. Я уже пал ниже нижнего. Твое презрение меня не оскорбит».

Я задохнулась от негодования. От ненависти к нему – такому спокойному, уравновешенному. Высокомерному.

«Не желаю тебя видеть. Никогда», – прошипела я.

12. Песня.

Послушай морскую ракушку –

Там неумело бьется море,

Твоей беспокойной крови

Горячее бурное море.

Йэн Бэнкс

«Улицы отчаяния»

Когда я вернулась домой, в квартире никого не было – и некому было мешать мне ненавидеть себя так сильно, насколько я была способна кого-нибудь ненавидеть. Я жутко, до боли в глазницах, боялась потерять Рамона. Боялась, что он исчезнет из моей жизни. Мы, как мне казалось, так идеально сочетались друг с другом – как две зазубренных детали странного пазла. Оба изломанные, исковерканные, непринимаемые обществом. Рамон за короткое время умудрился стать для меня всем – другом, товарищем, наставником, в чем-то даже образцом поведения – настолько, что я даже перестала поминутно, всуе, вспоминать о Никольском. Перестала жалеть, что отец опять в командировке, а Стас углубился в собственную жизнь.

«Рамон никогда не захочет говорить со мной», – думала я.

Я обидела его.

Я – жестокая, самовлюбленная гадина, слушаю только себя и не слушаю других, они не важны, они лишь фон для моей жизни.

Декорации.

Вот только у этих декораций есть сердце. И их можно обидеть.

И они вовсе не декорации. Они люди, а я, зацикленная на собственных переживаниях, не умела с ними правильно обращаться.

Я ненавидела, ненавидела, ненавидела, ненавидела себя…

Некоторые вещи я делала неосознанно, бездумно – например облекала ненависть к себе в действие. Наказывала себя.

Принято думать, что селхармеры, травмируя себя, пытаются привлечь внимание к себе и своим проблемам. Чушь полнейшая. Все, кого я знала из тех, кто резал себя, избивал себя, прижигал свою кожу горящими сигаретами, делали это в тайне от окружающих, и тщательно прятали следы того, что они делали со своими телами. Это не для всеобщего обозрения, не для хвальбы, не для кича – это тайное, сакральное действо по усмирению разбушевавшегося «я».

Чувство вины вышло из меня через четыре пореза на левом предплечье – растеклось красным на дне душевой кабинки, я открыла воду, розовые потеки устремились в канализацию.

Я закрыла воду, обработала порезы хлоргексидином, заклеила их пластырем. Вытерлась, оделась, смыла кровь с лезвия от канцелярского ножа, завернула его в стерильный бинт и спрятала в карман рубашки. Осмотрела пристальным взором пол и стены душевой кабинки – не пропустила ли где не смытое красное пятнышко.

На смену боли, ненависти к себе и всепоглощающему чувству вины пришла холодная отчужденность. Отстраненность. Состояние, которое, увы, мне не удается зафиксировать, застыть в нем. Я достала из рюкзака телефон и написала Рамону сообщение, которое он скорее всего не прочтет, так как его отношения с устройствами мобильной связи еще более дистанционные, чем у меня. «Прости. Если сможешь. Я вела себя как гадина». Через некоторое время пришел ответ. «Пустяки. Бывает. Не страшно».

На следующий день после школы мы пошли в нашу мастерскую. Стас, как всегда в последнее время, улизнул, сказал, что надо дорисовать работу по заданию в художке.

Мы с Рамоном шли молча. Потом он сказал:

– Завтра наши будут атаковать дихлофосный завод. Пьетко Вилич встречался вчера с Чандэр Бахтало, предводительницей цыган и бездомных, живущие на окраинах заводских территорий. Они присоединятся к нам. Так что завтра я в школу не иду.

– Я пойду с вами.

– Нет, – нахмурился Рамон.

– Рамон, – я тоже умела хмуриться. – Я знаю дорогу до дихлофосного завода. Хочешь ты, или не хочешь, но я не могу позволить тебе одному участвовать в этой авантюре.

– Почему? – он посмотрел на меня, сверкнул золотом зрачков.

– Потому, что у меня нет запасного Рамона на замену тебе. Ты такой один.

– Спасибо, – он крепко сжал мою ладонь. Обнял за плечи и чмокнул в щеку. Его поцелуи были не влажным обслюнявливанием – как будто птенчик клюнул.

В последнее время мы не часто пользовались мастерской – рабочие столы и табуретки обросли слоями пыли. Я с ведром сходила в котельную, набрала воду и принялась за уборку. Рамон пытался помогать мне, но больше мешал – я цыкнула на него и попросила не путаться под ногами.

Он расстелил на одном из столов ветошь и принялся разбирать и чистить пистолеты. Я закончила с уборкой, включила наждак, и начала затачивать свой арматурный штырь. Потом обернула незаточенный конец изолентой – многократно, так, что получилась удобная рукоятка.

Я закончила свои труды, а Рамон еще возилась с пистолетами. Он напевал – сперва себе под нос, потом, когда я выключила наждак, запел в полный голос. Пел он на неизвестном мне языке, напоминавшем клекот хищных птиц. У него был красивый голос с достаточно большим диапазоном – от низких нот он внезапно взбирался к верхам, потом, повинуясь прихотям мелодии, вновь устремлялся вниз – словно сорвавшийся с горы альпинист.

В эти минуты я пожалела, что не умею рисовать так, как моя мама, и не могу запечатлеть, заморозить на бумаге всю эту экспрессию, все эти резкие крещендо. Я пожалела, что не могу вырезать из дерева, как мой брат, и не могу увековечить песню Рамона в виде статуи. Что не могу материализовать эти звуки, сделать их вещественными.

Рамон закончил возиться с оружием, протянул мне один из пистолетов – тот, из которого я расстреливала теней в доме на пустыре. И коробку тааринских патронов.

– Пойдем по домам? – предложил он. – Надо подготовиться к завтрашнему дню.

– Иди, я побуду еще здесь, – ответила я. Рамон пожал плечами и пошел к выходу. Я крикнула ему вслед. – Рамон! Подожди!

Он остановился, повернулся ко мне.

– По поводу вчерашнего… – я обхватила себя правой рукой за левое предплечье, сдавила пальцами не успевшие зажить раны. – Извини…

– Брось это… Перестань… – опять этот его радиоактивный, лазерный взгляд, проникающий в самое мое нутро. – Бывает… Я все понимаю… Да и сам я не святой.

Я повисла на его шее, нашла своим ртом его губы. Целовались, пока не закончился воздух в легких – в такие минуты я забывала, что надо дышать.

– Мир? – спросила я.

– Мир, – улыбнулся Рамон.

– Честно? На мизинчиках? – я не улыбалась. Я была абсолютно серьезна.

– Честно. На мизинчиках, – наши изогнутые крючками пальцы сцепились – мой старый бывалый мизинец и его новенький, выросший за время нашего знакомства до нормальных размеров.

Я хотела уйти с ним, вцепившись моей внезапно взмокшей ладонью в его сухую, словно бумажную на ощупь. Я хотела остаться одна – думать, думать, думать. Мне многое нужно было обдумать.

Когда он ушел, я сидела в темноте мастерской, крутила в руках свой арматурный штырь. Зачем я ввязывалась в это? Это – не моя война. Это не имело ко мне никакого отношения.

Зачем позволяла ему, моему Рамону, ввязаться в это? Я не знала, не могла его остановить.

Бессилие, беспомощность давили и сокрушали. И еще – мне казалось, что я продолжала слышать песню Рамона – из дальнего, совсем темного угла мастерской. Я зажгла свет – она сидела на полу – маленькая, неповоротливая, с крыльями неспособными унести ее в даль. Материализовавшаяся песня Рамона. Информационный голем – я читала о таких в книгах Никольского. И вот мы создали такого, вместе, Рамон и я. Я знала, что нужно сделать – проткнула палец и накормила Песню своей кровью. Она была похожа на неведомую птицу, на дракона, на котенка с крыльями. На печаль, на тоску, на каменистые пляжи, обросшие раковинами пирсы и ржавые трупы кораблей. Она была живая и теплая. Теплая от моей крови.

Песня быстро привыкла ко мне. Ластилась, как котенок. Мы поиграли с ней. Я думала взять ее с собой, домой – но вдруг ее заметит мама, не избежать нового скандала. Я еще раз накормила Песню. Обустроила ей теплое гнездышко из тряпок, в котором она уснула . И ушла.

Утром, я вышла из дома пораньше – чтобы проведать Песню. Но той в гараже не было. Я увидела ее следы – она выбралась наружу через вентиляцию и улетела.

13. Павел Николаевич Гирда.

Приди же, смерть!

Сотри черты лица!

Я – дух, одетый в саван мертвеца.

Умар ибн Али ибн аль-Фарид

«Большая касыда»

Небольшими группами – по двое, по трое – таарины добрались до территории дихлофосного завода. Каждый знал свою роль, свое место. Мы с Рамоном были в отряде, которым начальствовал сам Пьетко Вилич. Мы подошли к въезду на территорию завода. Пьетко щелкнул пальцами, остановил время. Достал из кармана куртки нож с обломанным лезвием – точно такой же был у Рамона. Покрутил ключик на рукояти – и лезвие получило продолжение – из колючих острых рун, сверкающих жидким огнем. Старый таарин подошел к застывшему сторожу, отсек ему голову и водрузил ее на столб, к которому была прикреплена створка ворот.

Таарины, возрадовавшись этому акту бессмысленной жестокости, зашумели и разом заорали: «Ро'орг!». Я присоединилась к общему крику, не очень понимая, что он значит. Рамон тоже выпустил лезвие своего рунного кинжала, его примеру последовали еще трое тааринов. Откуда-то издалека раздались крики, выстрелы – это вступил в бой с заводскими второй отряд тааринов, поддерживаемый цыганами и бездомными.

Мы сгруппировались – клином, как рыцари из учебника истории, и вошли на территорию завода. Наш отряд атаковали трижды – два раза то были рабочие с обросшими опухолями новообразований лицами. Вооружены они были по большей части инструментами – аккумуляторными пилами, ломами и лопатами. До рукопашной дело не доходили – таарины останавливали время, расстреливали заводских психоделическими патронами, и дихлофосники забывал, кто они и что должны делать. Садились на грязный асфальт и наслаждались мультиками, которыми им транслировало их подсознание.

Третья группа, атаковавшая наш отряд, состояла из массивных толстяков с веснушчатыми руками. Незримые – инженеры и администрация завода. Вооруженные оружием из человеческих костей и плоти, владеющие больной, какой-то потусторонней магией, которой они научились во время дихлофосных трипов, они были опасной силой. На них не действовали заклятья остановки времени. Они отбивали летящие в них психоделические пули взмахами веснушчатых рук. Их ответные выстрелы не знали промаха. Наш клин распался, мы прятались за ржавыми бочками, курганами из гнилых паллет и трупами погрузочных машин. Мне было страшно, я думала, что все, конец, сейчас я погибну, но помощь пришла, откуда ее не ждали. Песня Рамона атаковала дихлофосников из серой пустоты небес – она рвала их когтями из пульсирующего стаккато, бичами звонких крещендо срывала скальпы с их заплывших жиром голов. Воспользовавшись заминкой в действиях дихлофосников, таарины открыли огонь. Мы же – Пьетко, Рамон, таарины с рунными кинжалами и я с заточкой из арматуры пошли в рукопашную. Кинулись к Незримым и обрушили на них свой гнев, свое отчаяние, свое оружие. Я воткнула заточку в жирное брюхо ближайшего ко мне дихлофосника, не замечавшего меня, сосредоточенно стрелявшего в Песню. Он заверещал, когда я выдернула свой арматурный штырь, из дыры в животе моего противника хлынула кровь. Он отбросил свое ружье из человеческой плоти, двумя руками пытался заткнуть дыру, удержать содержимое своего нутра. Я еще раз ударила его – по лицу, рассекла щеку, повредила глаз. Отвернулась, вонзила штырь жирное горло другого замешкавшегося Незримого, он забулькал, захлебываясь кровью.

«Что я делаю?» – мелькнула в голове неуместная мысль. – «Я калечу неизвестных мне людей, защищающих от вторжения свою собственность, свою территорию… Интересно, почему их называют Незримыми? Они вполне зримые. Даже слишком».

«Дура!» – рявкнула я на саму себя. – «Потом будешь предаваться раздумьям, сейчас работай руками, мозгами будешь работать после».

Через некоторое время азарт битвы сделал свое дело. Я вошла в раж, в состояние, близкое безумию берсерка – колола своей арматурной заточкой направо и налево. Рядом, совсем близко просвистела костяная пуля – порвала рукам моей футболки. Я не обратила внимания, подпрыгнула, двумя руками всадила свою арматурину в глаз очередного дихлофосника.

Я вздрогнула – кто-то положил руку мне на плечо. Пьетко Вилич. «Все. Угомонись. Они уже мерты – ты продолжаешь избивать трупы». Рамон – его лицо и руки были красными от чужой крови – подошел, обнял меня и шепнул восторженно: «Инга, ты настоящая богиня войны!»

Я осмотрелась по сторонам. Вздрогнула, принюхалась, ужаснулась. Едва сдержала рвотный порыв – густой слоистый воздух давил тяжелым запахом крови, смешавшимся с вонью нечистот.

Мы стояли в окружении изувеченных обездвиженных смертью тел, из которых тянулись разноцветные серпантины вырвавшихся наружу внутренностей. Мне неуместно подумалось, что если долго всматриваться в их узор, то можно нечаянно узреть кроющийся за ним тайный смысл.

Песня опустилась мне на плечо, заклекотала мне в ухо. Я согнулась, перекосилась под ее тяжестью – она взлетела и закружила над моей головой.

К нашему отряду прибилась группа бездомных – вооружены они были цепями, заточенными обрезками труб и широкими самодельными тесаками. Их предводитель обменялся парой слов с Пьетко Виличем. Говорил он на удивление грамотно и культурно, как узнала я позже, то был опустившийся университетский профессор, пущенный по миру молодой любовницей.

«Не обольщайтесь своей победой», – сказал он, – «Те, кого вы только что победили – низшие из низших в иерархии Незримых. Обращенные из числа кладовщиков, гаражных механиков и лаборантов-химиков. Мусор. Пушечное мясо».

Бездомные повели нас – к ангару, в полу которого был люк со спуском вниз, в катакомбы, где дихлофосники свершали свои макабрические ритуалы.

По одному, по очереди мы ныряли во тьму. Я спустилась следом за Рамоном, нашла его плечо, руку, холодную сухую ладонь. «Страшно?» – спросил он меня. «А то!» – ответила я. Вспыхнул свет – то предводитель бездомных щелкнул тумблером включения света.

Мы шли по широким освещенным коридорам – тем самым, из моего сна. Я пялилась на плакаты, восхваляющие дихлофос и Жругра. Откуда издали доносился приглушенный шум каких-то механизмов – дихлофосный завод впал в кому, в летаргический сон, но не умер. Его ржавые органы продолжали функционировать.

Он вышел из одного из боковых коридоров – здоровый рыжийражий бугай, который в моем сне бахвалился своими людоедскими похождениями. Замер посреди тоннеля – его огромная туша перегораживала нам проход. Порывшись в кармане пиджака, он отыскал баллончик с дихлофосом и выпустил струи яда в свои ноздри. Глубоко вдохнул, крякнул довольно.

В правой руке он сжимал что-то.

Бугай заговорил:

– Меня зовут Павел Николаевич Гирда, я – Главный Инженер этого славного предприятия. Я не терплю панибратства. Если хотите что-то сказать мне, обращайтесь вежливо, на «вы», – сказав это, он злобно зыркнул своими заплывшими жиром глазками. – Ответьте – для чего вы вторглись на территорию нашего завода? Для чего нарушили наш покой? Ответьте, а потом убирайтесь, по добру по здорову. Убирайтесь – прочь с моего завода, из моего города, из моего мира.

– Эк, как запел, – крикнул ему Рамон. – Хер тебе, Жругрова подстилка.

– Я же просил вас соблюдать вежливость. Теперь мне придется учить вас правилам хорошего тона, – помрачнел лицом Павел Николаевич. Он вдохнул еще дихлофоса и спрятал баллончик в карман. Взгляд его подернулся белой дымкой, из груди, из области солнечного сплетения вырос светящийся нарост, похожий на призрачную актинию. Из нароста вытянулись щупальца – замельтешили перед нашими лицами, проникали в наши сознания, читали наши мысли. Мы стояли, словно загипнотизированные – не могли пошевелиться. Павел Николаевич сосредоточенно таращил на нас свои белые буркала. И, наконец, пророкотал:

– Глупцы! Ужель вы думали, нам – Незримым, служителям того, кто спит – Дихлофосного Завода, впустившим в этот мир Жругра, выпестовавшим его, есть хоть какое-то дело до вашей возни, презренные пресмыкающиеся? Что мы бы стали тратить время на угрозы и убийства? Возжелай мы, вы бы исчезли из нашей реальности по щелчку пальцев. Я думаю, что знаю, кто науськал вас на нас. Но это не облегчит вашу участь, не умаляет тяжести ваших проступков. Вы покусились на наш покой. И умрете – ваши души станут фуражом для Жругра.

В этот момент его щупальце вошло в мой разум – он почувствовал во мне что-то что заставило его скривиться от отвращения:

– А вот и крыса, подглядывавшая за мной – я запомнил твой запах. Я узнал тебя, – призрачное щупальце входило в меня – глубже, глубже, глубже. Змеей, червем обернулось вокруг моего сердца, нет, вокруг чего-то рядом с сердцем, а сердце в этот момент билось-стучало с удвоенной силой, ускоренное моим страхом. Щупальце дернулось, вышло из меня – вырвало из моей груди что-то похожее на светящийся камушек, на леденец, на драгоценный кристалл – на те шутки, которые я воровала в видениях про садистку-убийцу Арину и глотала, после чего мои визионерские способности увеличивались. За вырванной из меня светящейся штуковиной тянулись тонкие сокращающиеся нити – органеллы паразита, который жил в симбиозе со мной.

Это было больно – много больнее, чем резать себя лезвием канцелярского ножа, чем упасть с дерева и сломать руку, чем любая боль, которую я испытывала ранее. Я закричала, мой лоб покрылся испариной, я едва не теряла сознание – все плыло у меня перед глазами. Я устояла на ногах лишь потому, что Рамон и Пьетко подхватили меня с двух сторон.

Павел Николаевич, этот жуткий бармалей с призрачными щупальцами, как завороженный разглядывал находку. Он довольно прорычал: «Охохохо, отличный подгон. Не ожидал». Он раззявил пасть и проглотил извлеченную из меня штуковину.

«А сейчас, друзья мои», – провозгласил он, утерев рот рукавом пиджака. – «Начнется самое веселое. Старая добрая резня».

Он поковырялся в предмете, который сжимал в правой руке – из него выросло огненное лезвие рунного меча отинов.

«Спрячь ее! Выведи ее отсюда! Это не ее битва, не ее ошибки, она не должна страдать из-за нашей глупости!» – прошипел Пьетко Рамону, а сам подпрыгнул, с какой-то неуместной для столь древнего старика прытью, обернулся крылатой тварью с рунным кинжалом в когтистой руке и ринулся в бой с директором Дихлофосного Завода. Огненные руны сцеплялись острыми завитками, когда один клинок парировал удары другого, воздух испарялся, с шипением сгорая в неземмном огне, во все стороны летели фонтаны искр. Павел Николаевич хохотал и зло матерился, старый таарин клекотал что-то на своем языке.

Мы не видели чем закончился их поединок – Рамон вытащил меня на поверхность. Иногда мне казалось, что над нашими головами кружит его Песня – отгоняет от нас дихлофосников. Я не видела ее. Разучилась. Как перестала видеть многое другое – опухоли на лицах заводских работяг, магические побрякушки, пришитые к одеждам тааринов, вездесущие надписи «Жругр ждет тебя!»

Это было странно. Страшно. Непривычно.

Шокированная утратой части восприятия, я даже толком не запомнила, как Рамон вывел меня за пределы заводской территории. Мы спустились к реке и вымыли руки и лица воняющей химикатами и канализацией водой. Стемнело, мы ждали маршрутку, но тщетно. Рамон вызывал такси. Через тридцать минут мы въехали во двор дома, в котором жила семья Рамона. Поднялись на нужный этаж. Прошли в пустую квартиру. Я долго мыла руки, умывала лицо – многократно, с мылом, с Гертрудиным гелем для умывания, потом снова с мылом. Но липкая пленка – засохшая кровь дихлофосников – просто стала невидимой, но не желала смываться.

Рамон проводил меня домой. Я, стараясь не шуметь, отомкнула дверь. Маман все-таки услышала, как я пришла – подошла к двери своей спальни постояла перед ней, словно раздумывая, стоит ли открывать ее, читать мне бессмысленные, заведомо безрезультатные нотации. Раздумала. Вернулась в кровать – а я пошла в ванну, почистила зубы и легла в кровать.

Я спала сном без сновидений – как и весь следующий год. За исключением третьей ночи после сражения на Дихлофосном Заводе.

14. Прощальные дары.

Мальчик с широко распахнутыми глазами –

которого нет, давным-давно нет, и лишь

призрак его порой всплывает в памяти…

Артуро Перес-Реверте

«Клуб Дюма, или Тень Ришелье»

Рамона я больше ни разу не видела в своей жизни. Он не отвечал на звонки. Я искала его – но двери квартиры его родителей и жилья Пьетко Вилича были заперты и никто не открывал – я жала на кнопки дверных звонков, пока не сломала их.

Возможно, Рамон ушел в Другие Места вместе с прочими тааринами. Возможно, правдив тот жуткий сон, из которого я вынырнула с заплаканным лицом.

В нем мы со Стасом сидели на крыше нашей мастерской. Наблюдали за оркоподобными бомжами, пировавшими перед котельной.

Один из них заметил нас и помахал рукой: «Спускайтесь, разговор есть».

Мы нехотя спустились с крыши.

– Ч-ч-чего т-т-теб-бе? – спросил Стас.

– Рамон Зеппович просил найти вас и передать, – ответил бомж и залыбился заискивающе своим изъязвленным болячками ртом.

– Что-то ты не торопился передать, – нахмурилась я.

– Дык, я не мальчик вам на побегушках, – прохрипел бомж. Он ушел в котельную, вернулся и передал нам два грязных свертка.

В мастерской мы развернули свертки. В том, что подписан «Стасу» лежал пистолет, коробка с тааринскими патронами и короткая записка: «Помни о пути воина, мой друг. Меч лучше хранить в ножнах. Холодный ум позволяет стали оставаться холодной».

В моем свертке лежала любимая толстовка Рамона и книжка с виденскими буквами на обложке.

Моя записка была длиннее.

«Инга, ты не поймешь меня сейчас, но когда-нибудь, наверное, поймешь. Люди моего народа уходят из вашего мира – мы услышали новый зов и идем в Другие Места, хотя, как знать, возможно этот зов – всего лишь зов другого дихлофосного завода.

Я не могу уйти с ними – не могу покинуть Тебя.

Скитаться отсюда и помнить о Тебе?

Знать, что я потерял Тебя? – По собственной воле.

Но и сопротивляться зову я не могу. Не в силах. Для меня есть только один путь. И это единственный путь в жизни, который можно выбрать самостоятельно.

Не плыть по течению жизни, а выйти из круга предопределенности».

Стас обнял меня. И сказал: «Два дня назад он позвонил мне, попросил встретиться – поговорить. Мне не хотелось. Я сослался на занятия в художке, сказал, что не могу. Он ответил: «Ну и ладно» – своим этим бесящим трагичным тоном. Потом мне стало тревожно. Я пошел к нему домой – спустя несколько часов. Дома его не было. Тогда я пошел в Другое Место, по тропинке, ходить по которой меня научил Рамон. Через пустырь с домом с унылыми мрачными окнами. Поднялся на верхний этаж одного недостроенного здания – мы часто ходили с ним туда. Заглянул в лифтовую шахту – мне показалось, что там, во тьме, на дне я увидел изломанный белый силуэт».

«Отведи меня туда», – попросила я. Я помнила дорогу в это Другое Место, но не хотела идти туда одна.

Стас не стал спорить – он знал меня слишком долго, чтобы понимать, что я в любом случае добьюсь своего.

Мы шли – через дворы старых хрущоб, через частный сектор с одноэтажными развалюхами и перекосившимися заборами – но вместо того, чтобы выйти на поросший нездешними сорняками пустырь, вышли в переулок, пройдя через который оказались на одной из центральных улиц.

Мы больше не могли попасть в Другие Места.

Через несколько дней, когда я бесцельно возилась в мастерской, я нашла пистолет Рамона. Стас спрятал его в нише в стене – под верстаком, на месте вывалившегося из кладки кирпича.

Я была уверена – Рамон не ушел скитаться отсюда со своим народом, он покончил с собой.

Все как в том дурацком сне.

После смерти Рамона я и сама чувствовала себя мертвой. Одежда, которую я надевала, становилась холодной, будто ее носил труп. Постельное белье после ночи сна было стылым, как в кровати мертвеца.

Я думала мертвые мысли, в них пиршествовали личинки мух. Мой разум разучился сбегать в Энроф. Внезапно накатывающие волны перестали забрасывать меня в головы членов моего ка-тета. Раньше все это, все эти мои одиозные способности, казались мне ненужным проклятьем, мешающим мне жить.

Ныне я изнемогала от тоски по моим неожиданным приступам.

Я стала обычной, обыденной, обыкновенной.

Из моей жизни исчезли магия, исчезли чудеса.

Им на смену пришли скорбь, тоска и чувство вины.

Я винила себя в смерти Рамона.

И, чтобы приглушить это несмолкающий голос, без умолку шепчущий обвинения моей голове, я начала наказывать себя.

Я снова резала себя – запиралась в ванной комнате и кромсала канцелярским ножом свои предплечья и ноги. Когда раны заживали, расковыривала шрамы, выпуская сквозь образовавшиеся прорывы в моем коконе скопившуюся внутри боль.

На смену боли и тоске приходил холод. Я чувствовала себя зародышем, запертым в стылой, насквозь промерзшей серой утробе. Утробе, из которой может выйти лишь мертвый плод.

Глава 4. Никольский/Тулкасов.

1. Жальний Восток

Не знаю, сколько лет ей было, думаю, что не больше восемнадцати,

узнал впоследствии одно – четыре года перед тем она была замужем,

а в тот год овдовела, не имев детей, и перешла в шатер дяди,

будучи сиротой и очень бедной.

И. Бунин

«Весной, в Иудее»

Завариваю чай, возвращаюсь на диван, скрючиваюсь в моей любимой позе.

Много двигаться – тяжело, тело изношено, скоро, очень скоро придется с ним распрощаться. Сербаю чаек – громко, вкусно. Не удержавшись, смотрю, как у тебя, Инга, дела. Я не подсматриваю, не подумай. Просто тревожусь.

Ты беседуешь с пожилым таарином. Он говорит тебе, что ты – молодец, его золотистые птичьи глаза светятся одобрением. Не могу сказать, что мне нравится, что ты нашла друзей среди этого вздорного, склочного народца.

Помню первую встречу с ними. Олаф, недовольный моим сумасбродством, сослал меня, князя Тулкасова, на Жальний Восток – командовать гарнизоном пограничной заставы Дол-Крино – сурового смурного острова, соединеннного с большой землей тонюсеньким перешейком, исчезавшим во время приливов.

Видены в тех местах не жили – лишь оседлая рзянь, сбежавшие из Фараджи фииты и сыны Таара. Я влюбился в девушку из тааринского стойбища на морском берегу. Изначально сдружился с ее дядей, водчей поселения. Стойбище было разбито в трех километрах от заставы – добирался я до него пешком – конь увяз бы в морском песке, а мой гриффт не любил тааринов. В прибрежных волнах ржавел корабль Древних Странников, ободранный рзянскими и фиитским маародерами. Не удивлюсь, если самих потерпевших крушение скитальцев рзянцы сожрали – многие из них питают страсть к человечине.

Когда я заходил в шатер Ирчи Толбича, моего приятеля-водчи, сидевшие рядом с ним ученики наперебой пытались уступить мне место. Признаюсь, мне было лестно подобное уважительное отношение со стороны людей, совершенно не признававших власть отинов. Меня угощали едой – я ел из вежливости, большинство блюд были приготовлены из ферментированной морской животности. Поили самогоном из водорослей, морских червей и медуз. Ирча вел со мной долгие беседы – мне был весьма интересен его взгляд на мир, на Творца Ота, на отношения между людьми. Обладая нынешним кругозором, знаниями, обретенными на Земле, могу сказать что философия тааринов своей идеологией похожа на зороастризм, неистовством – на суфизм. Мне было жаль, что таарины не признавали книг, их мудрость передавалась от одного водчи к другому, и желающий познать ее должен был слушать напевные речи Наставника.

Яндара была племянницей Ирчи – юной вдовой, ее мужа загрызли морские дэвы. Впервые заметив ее, я невольно залюбовался ее красотой – раскосые золотистые глаза, тонкий острый нос, водопад черных, благоухающих сандалом волос, широкие бедра и небольшие аккуратные ступни ног. Здороваясь со мной, она улыбалась, сверкала своими маленькими аккуратными зубками.

Живя в Ржавой Башне, я привык к вниманию со стороны прекрасных девушек, привык засыпать, поглаживая ладонью женскую грудь. Выросший при дворе, я любил флирт – легкую, ни к чему не обязывающую, игру в романтику. Отсутствие готовых к общению красоток было единственным, что раздражало меня во время моей службы на Жальнем Востоке.

Как-то – было лето, жара заставила нас снять мундиры и щеголять белизной нижних рубах, Яндара пришла в гарнизон заставы. Часовой сопроводил ее в мой дом – помог донести тяжелую корзину с сыром из молока морских овец. Подарок от Ирчи Толбича.

Она вошла в мой дом – я не был занят ничем, так что был рад ее компании. Когда она собиралась уходить, я спросил ее, сколько она хочет за то, что проведет ночь со мной. Она потупила взор, помолчала, потом, как-то нехотя назвала сумму. Я без разговоров отомкнул Словом свой сундук с ценными вещами, отсчитал деньги и протянул ей.

В постельных утехах она была неопытной, но искренней. Мне понравилось, не буду скрывать. Когда я проснулся, она уже ушла.

Утром, едва закончилось построение, раздался сигнал тревоги с дозорной башни. Я глянул в бинокль – к заставе приближались вооруженные люди. Таарины во главе с Ирчи Толбичем.

Он первым поднял ружье и выстрелил. Пули тааринов начинены безумием. Тот в кого попадет такая пуля за считанные секунды сойдет с ума.

Я вытащил из ножен меч, выпустил огненные руны лезвия. И пошел по направлению к бегущим в сторону гарнизона тааринам. Никто из солдат не последовал за мной. Без слов они поняли, что это моя битва. Только моя.

Я убил всех напавших на гарнизон тааринов. Словами заклятий сбивал летящие в мою сторону пули. Мой меч прокладывал себе дорогу сквозь тела, завернутые в разноцветные ткани ритуальных одеяний. Я убил их всех – почти сорок человек. Отрубил голову Ирчи Толбича. Сегодня я жалею о содеянном. В тот день – гордился своей удалью.

Пребывание на Земле явно изменило меня – наверное, в лучшую сторону.

2. Яндара

Одной любви к вам недостаточно для того, чтобы остаться;

зато ненависти к другим вполне хватает на то, чтобы уйти.

Только зло заставляет нас действовать.Мы трусливы.

Борис Виан

«Сердцедер»

Мой псевдоним на форуме сайта gates_of_enrof.ru (да, это сайт, созданный фанатами моих книг) – Langnefjamadur, (Длиннносый Человек). У меня в самом деле длинный нос – и я люблю совать его в тайные делишки любителей моих книг.

Инга, мой юный друг, как ты помнишь в романах про Мартина Хорнамадура на было персонажа с таким именем. Лангнэфьямадур появился в твоей истории про Оэпина Фердамадура, в которой Оэпин впервые встречается с Туве Биргер. Точнее, Оэпин освободил ее из клетки, висящей на ветвях дуба – Лангнэфьямадуру нравилось слушать ее грустные песни и пялится на ее перси.

А что, я хотел бы так – жить в лесу, в дупле гигантского реликтового дуба, а на ветвях окрестных деревьев висели бы клетки, в которых томились бы прекрасные узницы, услаждавшие мой слух песнями, а взор своей красотой. Ах, да… Местные жители – люди-охотники, люди-лесорубы, кочевники-рзянцы снабжали бы меня и моих пленниц самой вкусной снедью из своих погребов, потому что до смерти боялись моего гнева. Не жизнь, а сказка. Хочу так… Да…

Закрываю глаза, представляю себе все это – древесного гиганта, в дупле которого я бы жил. Прочие деревья, точно подобострастные придворные, окружают Владыку Леса, сжимают в корявых ветвях рук кольца, на которых висят клетки с запертыми в них девами – одна краше другой. Все поют, одновременно. Разные песни. Какофония. Жуть жуткая.

Лангнефьямадур сидит в своем дупле, заткнув уши. Он похож не меня. Но в отличие от меня иногда пользуется расческой, и нос у него подлиннее.

Отвлекся. О чем это я говорил? Ага… Итак, мой ник на сайте Langnefjamadur. Вбиваю первые буквы, услужливый браузер предлагает дальше сделать все самому – дописать логин и сохраненный в памяти пароль. Конечно, спасибо за помощь.

На первой странице новости – да, скоро, очень скоро, выйдет «Свартскинна». Жду с нетерпением – хочу послушать раздраженный, разочарованный писк фанатов. «Как вы могли его убить, это был мой любимый персонаж!» «Нет, она не могла так поступить!» И мое любимое: «Драконы так себя не ведут, все не так, нереалистично». Хихихи и хахаха. Специалисты, черт возьми, по поведению драконов.

Захожу на форум.

Там – занудные и забавные дискуссии. Всякие.

Например: «Какой роман цикла вы считаете лучшим?» Что обсуждать, конечно, «Сироты Фуглафьяла».

И вот еще: «В каком месте в Энрофе вы бы хотели поселиться?»

Я – на севере, в Вольной Рзянщине, в городе-сне Роташошь. Там меня не найдут ни шпики королевской охранки, ни рыцари-грамматики.

Здесь обсуждают переселение в Энроф как что-то будничное, что-то очевидное. И мне становится любопытно – неужели ваша жизнь здесь, на Земле, столь плоха, скучна, неуютна, неинтересна, что вы ищете пути перебраться в пространства Арсы – места странные и уж точно неуютные.

Хотите перебраться в жестокий мир, где молодой отин самоутверждения ради убивает обиженного им мудреца, но чтобы сохранить возможность вести с ним беседы, привязывает душу бедолаги к его отрубленной голове? Именно так Петтир Илъярн Тулкасов поступил с тааринским водчей Ирчей Толбичем.

Дух Ирчи просил меня отпустить его – я лишь смеялся над ним. В конце концов, сжалившись, пообещал освободить через два столетия верной службы.

Забегая вперед, скажу вот что: примерно лет через пятьдесят лет мы вновь оказались проездом на Жальнем Востоке. Я предложил Ирчи освбодить его дух от удерживающего его в черепе заклятия. Он отказался – сказал, что это огромная честь – сопровождать меня в моих начинаниях и он рад разделить со мной все сложности выбранного мной пути.

– Ты же понимаешь, что наше дело обреченно заранее на неудачу? – спросил его тогда я. – Мы вступаем в конфронтацию с одним из самых могущественных существ в Арсе, заручившись поддержкой лишь шайки отщепенцев и неудачников. Олаф не просто уничтожит наши физические оболочки. Уверен, он придумает для каждого из нас свою собственную изысканную бесконечность мучений. А когда мы надоедим ему, просто сотрет нас со страниц Арсы.

– Ты абсолютно прав, Петтир, – Ирчи всегда называл меня старой, исконной формой моего имени. – Но, знаешь, чем ничтожнее шансы, тем радостнее победа.

Вечером того же дня, когда я убил Ирчи Толбича, Яндара вновь пришла ко мне. И сказала, что может остаться у меня – до тех пор пока не надоест мне. Я был доволен и польщен таким предложением – в те годы меня всегда радовало, когда смертные выказывали привязанность, симпатию, желание проводить со мной время без принуждения, без «редактирования» их смысловых конструктов. Яндара хотела быть со мной – просто потому, что я ей понравился. Потому, что ее жизнь была серой и безрадостной, а тут выпал шанс поиграть в любовь с прямым потомком одного из создателей мира. Я прекрасно понимал ее мотивы. И одобрял их.

Мне нравилось, как она держала себя со мной – без заискивающей покорности, без трусливой услужливости. Как равный с равным. И требовала от меня того же – шипела рассерженной змеей, когда слышала в моем голосе покровительственные нотки, и бесстрашно обижалась на мою снисходительность.

– Тебя не злит, что я убил твоего дядю и твоих соплеменников? – мы лежали в постели, ее смуглое тело прижалось к моему, бледному, белому, словно опарыш. Ирчи безмолвно взирал на нас пустыми глазницами с полки, на которой стояли папки с приказами и прочими документами. Я превратил мертвую голову в очищенный череп Словом – в отличие от тебя, Инга, я никогда не испытывал тяги к препарированию останков.

– Нет. Он получил по заслугам. Старый дурак сам полез на рожон. Бессмысленные принципы, мертвые правила их этого сраного Пути для него ценнее, чем собственная жизнь и жизнь соплеменников. Как же, надо смыть обиду кровью. Киркос! – она зло зыркнула на череп Ирчи и показала ему язык.

В ту же ночь Четырнадцатый Олаф вызвал меня на аудиенцию во сне. Я успел послужить его прошлой инкарнации – Тринадцатому. Тот был молчаливым, мудрым и справедливым. Четырнадцатый – его полная противоположность.

Олаф принял меня не в своем кабинете, не в тронном зале – а за обеденным столом. Он предпочитал одинокие трапезы, так как не любил стеснять себя приличными манерами. Его величество хватал еду пальцами, которые потом вытирал о скатерть или одежду, громко рыгал, сербал напитками и довольно чавкал.

Как-то разоткровенничавшись, Олаф признался мне, что его нынешняя инкарнация – самая комфортная для него. Что ему нравится его скотское амплуа чванливого самодура. Да, не верится, что это та же личность, что и Первый Олаф из легенд про Дни Созидания, просто сменивший износившееся тело на новое.

Я стоял в почтительном молчании, взирал как король-сновидец давится пирогом с начинкой из яйца морской овцечайки. Совпадение? Это блюдо из тааринской кухни.

По подбородку его величества тек яичный желток и капал на его одежду – черную футболку с напечатанным на ней названием модного в те годы в Костяном Мегаполисе ансамбля электроусиленной музыки и жилет, расшитый традиционными виденскими узорами.

– Здравствуйте, ваше величество, – поприветствовал я короля, когда он отвел взор от тарелки и посмотрел на меня.

– Бахи-бах рууз, Петтир, – кивнул мне Олаф. Он поздоровался со мной по-таарински, ровно с теми же интонация, с какими со мной здоровался Ирчи. И назвал меня также, как называл тааринский водча. Не Петро, не Петруха – а король обращался ко мне обычно именно так, и никак иначе.

Олаф критически осмотрел содержимое подносов, которым был заставлен его стол, и сказал:

– Знаешь, Петтир, читал недавно одну книжку, привезенную из Других Миров моим новым придворным чародеем – ты его не знаешь, забавный рзянский шнырь-прощелыга по кличке Роглих. И там упоминался мой коллега, тоже король – правивший в мире с потешным названием Земля. Представь себе – так банально назвать свой мир. Никакой фантазии. Так вот этот король, помер от обжорства. Переусердствовал за обедом. Пожалуй, я хочу также. Когда мне надоест править вами, болванами, обожрусь до смерти.

– Надеюсь это произойдет не скоро, – да, мечтая о прощении и разрешении вернуться в столицу, я был подобострастен. Хоть это и не имело смысла – Олаф видел меня насквозь и понимал, что грош цена моей подобострастности.

– Хмм. Если ты закончил упражняться в ненужной лести, – он точно читал меня в этот момент. – Скажу, что с удовольствием наблюдал, как ты разобрался с тем маленьким конфликтом с местным населением. Отличная боевая подготовка. Я принял решение – тебе прекрасно удастся поддерживать порядок на вверенном тебе интервале границы в одиночку. Я забираю подчиненную тебе когорту – она будет переведена на заставу в Порт-Мирный. Коршунов завтра утром вышлет приказ о передислокации. Ты можешь оставить себе двух рядовых – в качестве денщиков.

Я не понимал, что за игру затеял Олаф. Что за странная блажь стояла за этим решением. Желание еще больше унизить меня? Наказать сильнее?

– И я в восторге от твоей дерзкой дикарской шлюшонки, – Олаф ухмыльнулся правой стороной рта. Как же я ненавидел эту кривую ухмылку. – Пожалуй, заберу ее себе. Яхта Витольда Рогова через три дня зайдет в Дол-Крино – пополнить запасы пресной воды и продовольствия. Передашь девчонку Витольду. Он доставит ее ко двору.

– Но, – начал было я.

– Никаких «но», Петтир, – перебил меня Олаф. – Мой мальчик, ты уже поплатился за то, что возражал своему королю. Не усугубляй своего положения – и без того весьма шаткого. Хех… Я видел, что вы вытворяли в постели – уверен, она сможет пробудить огонь в моих старых чреслах.

Потрясенный услышанным, я молчал – а король-сновидец любовался, какой эффект произвели его слова. Потом щелкнул пальцами и сказал:

– Что же мы все о делах… Чуть не забыл. Этот мой рзянский колдун, Роглих, создал новую Абстракцию – уверен ты захочешь попробовать. Наверное там, в жальневосточной глуши уже отвык от хороших веществ. Держи, – он еще раз щелкнул пальцами – в моей левой руке материализовалась ампула-шприц с мерцающим содержимым.

Когда я проснулся, ампула по-прежнему была в моей руке.

Следующим утром из канцелярии генерала Коршунова (его настоящая фамилия был Косолапкин, но знали об этом лишь несколько отинов) пришел приказ – о передислоцировании когорты Г-350 в пограничный гарнизон Порт-Мирный. Я вызвал сотника Филейкова, вручил ему полученную бумажку.

«Ёк, как же вы, ваша светлость?» – спросил встревоженный моей судьбой сотник. За время моего командования заставой мы стали почти друзьями с этим примитивным неотесанным смертным.

Больше не чувствуя необходимости сдерживать свои эмоции и контролировать свои слова, я велел ему убираться прочь. Запер за ним дверь, прошел в жилую комнату. Яндара еще спала – ее лицо, умиротворенное сном выглядело почти детским – но то было лицо капризного и испорченного вседозволенностью ребенка. Я бесцеремонно растолкал ее и овладел ей – без лишних ласк и прелюдий. К моему удивлению, не взирая на мою грубость, она достигла пика намного раньше меня, изогнулась, застонала, ее тело забилось в мелкой дрожи нахлынувшего блаженства. Она не притворялась – да, я не удержался, проверил, глянул Расщепленным Зрением. Потом мы просто лежали и молчали. Она – в задранной до груди нижней рубахе, я – в мундире и спущенных до колен штанах. За окном шумела сборами казачья когорта. Почему-то было больно и грустно. Король будто издевался надо мной. Забирал у меня все, что являлось частями моего существования – верных мне людей, мою почти-возлюбленную (хотя, может, я и кривил душой, не почти, а просто возлюбленную – мне ли, в те годы слишком бездушному, пытаться понять, где кончается просто привязанность и начинается любовь).

Размышления эти пришли после, тогда же я просто лежал, нелепо полураздетый, бездумно гладил черные волосы в паху Яндары – пока вновь не воспрял и не овладел ею снова. Она не отказывалась, покорно принимала, все, что я делал с ней.

Когда шум сборов за окном стих, я в четвертый раз за утро навалился всем своим весом на ее хрупкое тело – вдавливал ее во влажные простыни, судорожными толчками вгонял себя в нее. Когда мы закончили – на этот раз одновременно, в этом было что-то одновременно упоительное и горькое, я сполз с нее. Опустошенный, отстраненный от реальности. Яндара спросила меня, что со мной не так. Я рассказал ей о ночной аудиенции, о том, что скоро нам придется расстаться.

– Не отдавай меня ему, Петтир! Слышишь, не отдавай! – прошептала она. – Давай сбежим, спрячемся.

– Он найдет нас, где бы мы не скрылись, – покачал головой я. – Этот мир принадлежит ему, это его сон, он здесь полновластный владыка.

– Киркос! – выругалась она своим смешным тааринским ругательством. – Тогда сражайся с ними – как ты сражался с моим дядей Ирчи.

– Маленькая глупышка, – надеюсь, она услышала в моем голосе печаль, а не покровительственное пренебрежение. – Ты сравниваешь своего неотесанного дикаря-дядю и одного из трех самых влиятельных существ Мира. Да, моих сил хватит, чтобы противостоять полсотне, сотне, может двум сотням Ирчи Толбичей, даже если бы они атаковали мне все разом, одновременно. Но я не в состоянии соперничать с обжирающимся свиноподобным Олафом. Для того, чтобы уничтожить меня, ему не нужно даже выходить из своих покоев, достаточно просто щелкнуть пальцами. Вот так.

Мой меч зовется RAYDDI – «Гнев», хотя должен бы зваться HUGLYS – «Трусость».

– Маленький глупый отин, – передразнила меня Яндара. – Ирчи – не неотесанный дикарь, он – водча, поднявший эти земли из глубин моря. Он был изгоем из Ночного Дома Таар, отверженным, парией. Он покинул насест под крышей родной башни и летел над морем, пока не устал. Почувствовав, что у него больше нет сил, он воззвал к земле на дне – когда-то она была частью суши, задолго до всего, что мы знаем. Ирчи велел этой земле подняться из моря. И узрел руины города, в котором когда-то жили те, кому на смену ОТ создал отинов, а те – людей, рзянцев и прочих.

На пограничной заставе кроме нас с Яндарой остались лишь двое.

Янук Травников – конопатый глуповатый паренек с запада Аграрии. Из какого-то простодушного пастушьего поселения. Отрапортовал, что будет моим денщиком.

И Фрол Дивей, полукровка-таарин с доброй примесью грязной рзянской крови. Вольнонаемник-туземец, слишком привыкший к этим местам, чтобы уходить отсюда.

Я вышел на плац – велел курившему в тени Януку задать корм моему гриффту, а Фролу – отправляться на дозорную башню и наблюдать за границей, скалившейся всполохами огненных клыков, возвышавшихся над перекатами морских волн.

Сам отправился в опустевшие стойбище тааринов. Вошел в шатер Ирчи Толбича, закатал рукав, перетянул ремнем и вколол ампулу абстракции. Мир вокруг меня распался, рассыпался на отдельные слова, несвязанные буквы, потом исчез совсем. Меня окружала пустота, я был пустотой – то состояние в котором хотелось находиться всегда, не покидать его никогда.

Я пришел в себя на земляном полу шатра. Рядом со мной валялась разбитая шприц-ампула. Моя гимнастерка была мокрой на груди – от натекших из рта слюней. Стыд и позор.

Привел себя в порядок. Вернулся в опустевший гарнизон. Янук, сменивший Фрола на дозорной башне, поприветствовал меня, приложив руку к своему рогатому колпаку.

Я вошел в свой дом… Мой дом… Я называл эту лачугу моим домом.

Яндара сидела у окна, смотрела на море и напевала что-то. Перед ней на столе стояла пустая винная бутылка и кружка.

Она отвела взор от окна, посмотрела на меня, улыбнулась. Она была пьяна, растрепанные волосы скрывали правую половину ее лица, губы и подбородок отливали красно-синим – от пролитого мимо рта вина.

– Петтир, мой милый Петтир вернулся, – пропела она, встала из-за стола. Ее расстегнутое платье распахнулось, я видел ее груди с темными, почти коричневыми сосками, черный треугольник волос внизу живота и прихотливые чешуйки татуировки, покрывавшей ее кожу.

Она обняла меня, прижалась ко мне своим жарким, почему-то скользким телом. Меня накрыла волна возбуждения, мешавшегося с отвращением. Мне были противны ее развязность, ее лицо в винных потеках, ее похотливо распахнутый рот, который я принялся жадно целовать. Ее дыхание пахло алкоголем. Ее крошечные зубки покусывали мои губы, раздвоенные ритуальным разрезом язык обвивался вокруг моего языка. Едва я положил руку на ее грудь, она отстранилась, посмотрела в мои глаза – и ее взгляд больше не был подернут патиной опьянения.

– Что ты решил, мой отважный Петтир? – спросила она. Строгим и печальным тоном.

Вместо ответа я вытащил меч, выпустил огненные руны лезвия и его кончиком провел по плечевым лямкам ее платья, разрезая их, оставляя при этом тонкие линии порезов-ожогов на ее блестящей коже. В воздухе запахло паленой тканью и паленой плотью.

Она рассмеялась – хриплым смехом, похожим на рычание животного.

– Хороший ответ, отин, – промурлыкала она. – Надеюсь, я правильно трактовала его.

Я кивнул в ответ. В нашем мире, в нашей религии, ложь – самый страшный из грехов. Ложь рождает ненужные смыслы, формы и ответвления реальности.

Последующие дни мы были невероятно нежны друг к другу. Я не испытывал такой привязанности, такого обожания ни к одному живому существу. Не было я, не было она, было лишь мы. Единый организм, симбиоз, возбуждающая и восхитительная форма взаимного паразитизма.

Череп Ирчи Толбича взирал на нас темными провалами глаз. Снисходительно? Одобрительно? И скалился своей зловещей молчаливой улыбкой. Шутник, смеющийся над собственными шутками.

Утро четвертого дня выдалось промозглым и туманным. Серые влажные языки наползали на сушу с моря, облизывали все, до чего дотягивались, вбирали, втягивали в свое стылое непроглядное нутро.

Гудок разрезал тишину. Корабельный гудок. Пам-пам-пам-пам-паам-пабам-пам-пабам. Искаженная, изуродованная мелодия королевского гимна. Фрол запалил на башне факелы – чтобы на корабле видели куда плыть, не засели на отмели, не напоролись на торчавшие к северу острые клыки коралловых рифов.

Механическая яхта князя Витольда Рогова причалила к берегу. Его светлость, князь Рогов сошел на берег – приветствовать князя Петтира Илъярна Тулкасова. Как равный равного.

Плечи Рогова венчал черный рогатый шлем с глухим забралом. Скрывавший внутри себя пустоту. Витольд Рогов никогда не снимал шлем, он был безглав – при сражении с деномом Р'аалом, принцем Дуггура, командовавшим сорока деномическими легионами (кроме всего прочего очень любившим вселяться в тела безумных девственниц и вынуждать их лишаться целомудрия необычными и прихотливыми способами).

Князь Тулкасов вышел ему навстречу. На его левом безымянном пальце огнем горел перстень Власти. Правая рука сжимала рукоять меча RAIDDY…

RAIDDY… Гнев…

Шипастые руны вырвались из рукояти. Туман зашипел, испаряясь.

Витольд остановился в недоумении. Резким движением сорвал с пояса свой меч.

SVIIPA… Плеть…

Огненые руны плясали, извивались, словно змеи, словно кишечные черви.

По сравнению с RAIDDY меч безголового Рогова казался зубочисткой. Мальчик-меч-с- пальчик.

Оба отина расщепили зрение, считывая смыслы друг друга. Осознав в чем дело, князь Рогов неодобрительно покачал своим шлемом.

– Ты уверен в том, что делаешь, брат Петтир? – прогудел из-под шлема его слегка искаженный множащимся эхом голос.

– Не уверен, – ответил князь Тулкасов. Погасил лезвие меча. И пошел прочь вдоль берега. Никто не увидел, что он плачет. Как маленький недотепа, обиженный старшими ребятами. Малыш, у которого зловещий мальчик-меч-с-пальчик собрался забрать любимую игрушку.

Рогов прошел в домик командира пограничного гарнизона. Вытащил Яндару из кровати – она не спала, испуганно куталась в одеяло. Затравленная зверушка, беспомощная перед волей вершителей мира.

Когда я вернулся в гарнизон, то нашел на кровати инкрустированный яшмой сундучок – с двенадцатью ампулами с абстракцией. Олаф любил черную яшму. И никогда не брал ничего задаром – всегда оставлял адекватную на его взгляд оплату.

Я еле справился с порывом пустить по вене содержимое всех двенадцати ампул.

3. Всплывшая земля тонет вновь

Не понимаю, почему люди не отвратительны

сами себе еще больше.

М. Джон Харрисон

«Затонувшая земля поднимается вновь»

На следующий день остров начал уходить под воду. Всплывшая земля тонула вновь. Мне вспомнились слова Яндары о том, что ее дядя Ирчи поднял Дол-Крино со дна морского. Что же, теперь, после смерти Ирчи, некому было удерживать этот кусок земли от погружения. Я пытался остановить этот процесс заклятьями грамматической магии – с равным успехом можно пытаться заткнуть пальцами течи в плотине, прохудившейся в нескольких сотнях мест.

Я торопливо собрался в путь – сложил в свой дорожный саквояж смену одежды, ампулы с абстракцией и череп Ирчи. Переоделся – сменил военный китель на более удобную для путешествий одежду. Нахлобучил на голову отинскую шляпу-колпак, доставшуюся мне от отца. Пристегнул к поясу меч и вышел из дома. Янук помог мне оседлать моего гриффта, злющую зверюгу по имени Филарет.

Когда я взобрался на спину гриффта, вольнонаемник Фрол спросил меня, а что собственно делать им.

– Бегите, – велел я. – Поторопитесь, пока море не поглотило перешеек. Спасайтесь! Тикайте – к херам собачьим, чтоб через минуту ноги вашей здесь не было! Это приказ!

Гриффт взмыл в небо. Я расхохотался – давая выход скопившейся за последние дни нервной энергии.

Притронувшись к поводьям, я направил Филарета на север. Я думал, что на север. Я хреново разбирался в географии Энрофа – слишком хреново для сына одного из создателей этого мира.

Куда я летел? Меня накрыла внезапная блажь. Я захотел побывать на Краеугольном Севере. Там, где кончается мир и начинается Пустота. Там, где столь холодно, что время замерзает и замедляет свой ход. Я не знал, что за невзгоды ждут меня впереди. Но перед этим мне хотелось увидеть северный угол мира.

Я объяснил Филарету свое желание. «Ты – дурак, отин», – ответил гриффт, пожав плечами так, что я чуть не вылетел из седла.

После этого я пристегнулся страховочным ремнем, закатал рукав свитера и умиротворил бушующий во мне внутренний огонь инъекцией пятидесяти миллиграмм чистейшей абстракции.

Прибыв на Краеугольный Север, мы с уставшим после долгого перелета Филаретом заночевали в пустой дощатой хижине, выстроенной неизвестно кем, а я был слишком вымотан для того, чтобы расщеплять зрение и вызнавать сокровенную историю этой лачуги. Мне было достаточно того, что в ней было сухо, а после того, как я зажег в очаге огонь – еще и тепло.

Заснув, я попал на аудиенцию к Олафу. Выряженный в расшитый красными тюльпанами жилет, король-сновидец играл сам с собой в картинки.

– Присоединишься? – предложил он мне, словно я мог отказаться.

– С удовольствием, ваше величество, – покривил душой я. Да-да, ложь – величайший грех в нашем мире, а я лгал моему королю.

– Красные или синие? – спросил меня король.

– Синие, – ответил я, зная, что Олаф предпочитает картинки с красной рубашкой.

– Вытягивай, – хмыкнул Олаф.

Играли мы молча. Я был слишком сосредоточен на том, чтобы проиграть. И проиграл.

– Хрена ты дезертировал с заставы, Петруха? – спросил Олаф, довольный своим выигрышем.

– Это застава дезертировала из-под меня, ваше величество. – ответил я. – Остров утонул. Ушел под воду.

– Это не повод для дезертирства. Ты должен был остаться на своем посту, будь ты верным подданным своего короля, – нахмурился Олаф.

Я не знал, что ответить. Потому молчал. Ежился под злым взглядом короля.

– Ты позор нашего народа. Я давал тебе несколько шансов для искупления. Ты просрал их все, – слова вылетали изо рта Олафа вместе с брызгами слюны. – Ты как та шавка, что кусает руку, протягивающую еду. Я не хочу, чтобы ты, жалкий сгусток смысла, отягощенный не менее жалкой биомассой, существовал в моем мире, в моем сне. Я хочу, чтоб ты сдох, Петтир Илъярн Тулкасов. Что бы ты убил себя.

Дальше он говорил не словами, а СЛОВАМИ исконной речи, ослушаться которые я не мог: «УМРИ, ПЕТТИР ТУЛКАСОВ! УБЕЙ СЕБЯ! СИЛОЙ СЛОВА, ВЛОЖЕННОГО В МЕНЯ ОТОМ-ОТОМ, ПОВЕЛЕВАЮ ТЕБЕ!»

Я проснулся. Стащил через голову свитер и вышел на мороз. Холод был столь сильным, что каждое движение давалось с трудом – мне приходилось преодолевать сопротивление скованных холодом мышц и замерзшего, почти остановившегося времени. Я снял с пояса меч, выпустил лезвие. Огонь рун вознесся до трещащего всполохами северного сияния неба, застегнутого на белые латунные пуговицы звезд.

Я переводил взгляд от стонущих опустошающей красотой глубин над моей головой на свои трясущиеся от страха и холода руки. Я видел мельчайшие буковки и крохотные словечки, из которых состояла моя плоть.

Мне было дурно от дешевого, глупого пафоса происходящего – словно герой замшелых легенд я стоял на краю мира с моим громоздким нелепым мясницким тесаком.

Я попытался вспороть свое брюхо мечом, но огненное слово лезвия прошло через мое тело, не причинив никакого вреда. Я продолжал тыкать себя мечом, пока у меня не устала рука.

Из пустоты раздался довольный хохот Олафа.

– Петруха, ты похож на онаниста, дрочащего на собственную тень, – проговорил король, задыхаясь от смеха. – Ты столь жалок, что даже не можешь убить себя.

– И что же мне теперь делать? – спросил я, чуть не плача от жалости к самому себе.

– А мне какое дело! – продолжал хохотать Олаф. – Делай, что хочешь, мне все равно! Мне плевать. Хочешь возвращайся пугать призраков в своем родовом гнезде – только для начала отбери его у своего квелого брата. Хочешь бездомным бродягой скитайся по миру, пока просветление не вытрахает остатки твоего жалкого умишки. Хочешь стой здесь, на морозе, пока не превратившийся в живой бессмертный сталактит с дурацкой сабелькой в ручонке. Хочешь – приезжай в Костяной Мегаполис, строй козни против меня, ты же так ненавидишь меня… Хахаха! Придумал! Поиграй в революцию! Попытайся свергнуть меня, мерзкого, самодовольного, чванливого создателя мира. Хахахаха!

Когда его голос стих, я вернулся в хижину. Не одеваясь, ширнулся двойной дозой абстракции. Гриффт недовольно покосился на меня.

И сказал: «Ты – дурак, отин!»

«Хорошо, что я не научил тебя говорить ничего другого», – было последним, я успел подумать, прежде чем стал пустотой, растворенной в пустоте.

Я провел на Краеугольном Севере около трех дней. Гриффт охотился на заторможенных от холода нерп и овцечаек. Я жарил их мясо на вертеле, найденном среди прочего скарба прежнего владельца хижины. Запивал водой, натопленной из снега. Гулял голышом по окрестностям. Чтобы потом вкусно греться у огня. Пялился на хрустящие отблески северного сияния. Ширялся, пока не вышел мой запас абстракции.

На следующий день после последнего погружения в пустоту, я оседлал моего гриффта.

«Ты – дурак, отин!» – сказал Филарет.

«Точняк! Ты тоже!» – ответил ему я. Мне предстояла встреча с женщиной, по вине которой я стал тем, кем стал – жалким, изломанным, неуверенным в себе, трусоватым потомком одного из создателей мира. Мы летели проведать мою мать.

4. На плотяных скрижалях сердца…

Истории рождаются из нашей глупости

и сеют в мир еще больше идиотов.

Кэйкаку Ито, То Эндзё

“Империя мертвецов”

Я ждал, что мать встретит меня насмешками и порицанием, я так и слышал ее голос, говорящий, что я – истинный сын своего отца, такой же рохля, трус и неудачник. Моему удивлению не было предела, когда вместо этого я получил слова поддержки и утешения. За двадцать лет, минувшие с нашей последней встречи, из злоязыкой и стервозной змеи она превратилась в спокойную, словно гладь озерного озера, мудрую и тихую женщину. Годы изгнания не прошли даром.

После того, как взбаломошный Олаф велел деллебатинам убираться из Костяного Мегаполиса и найти себе пристанище в каком-либо из городов Аграрии, диаспора инопланетных отинов, ведомая моей матерью долгое время скиталась по диким землям в поисках подходящего места обитания.

Остается только гадать, чем приглянулся выходцам с Деллебата городок Вукоебище. Странными ритуалами, сохранившимися с диких доисторических времен, смешным названием – я не знал этого. И знать не желал. Умствования деллебатинов, не познавших Пути и Разделения, – это набор странных противоречивых и абсурдных концепций, прикасаясь к которым чувствуешь себя одновременно больным, старым и грязным.

С высоты полета гриффта Вукоебище напоминает виденскую руну Одршка – квадрат из зданий, опоясывающий священную Вукову Рощу, обитель волкоглавых детей Ишэнгена. Темная черточка – с внутренней стороны вторгшаяся на территорию Рощи, с внешней – пирсами сползающая в торфяные воды Черного озера – и есть поселение деллебатинской диаспоры. В Вукоебище нет стойл для гриффтов – а оставлять его в компании ишаков и мулов опасно, одного из них Филарет может счесть достойным съедения. Я освободил гриффта от седла и упряжи, которые спрятал в ведьмовский карман, и веле ему ожидать меня в ближайшем лесочке к северу от Вукоебища.

Остаток пути до города я проделал пешком – по дороге, которая является прямым продолжением Симфизного Тракта, берущего начало в Костяном Мегаполисе. По тракту шли женщины, груженные тяжелыми корзинами, которые они, не теряя ни капли грациозности, несли не головах. Их волосы были спрятаны под цветастыми шалями, свободные концы которых перекрещивались спереди, связывались меж собой сзади – и таким образом скрывали от досужих взоров их роскошные груди. Такие же шали были обернуты вокруг их бедер – порывы ветра оголяли их загорелые ноги. Невзирая на то, что меня съедала тоска по Яндаре и сжигал стыд за собственное безволие и трусость, я невольно любовался статью этих руральных красавиц. Тонкие станы, тяжелые бедра, мокрая, сверкающая бликами от утреннего солнца смуглая кожа делают их фигуры похожими на лакированные корпусы экзотических музыкальных инструментов – так и хотелось пройтись пальцами по их струнам, заставляя их запеть.

Женщины ловили мои пристальные взгляды – они нисколько не смущали их. Выросшие в полудикарском, почти матриархальном социуме они привыкли к восхищению и обожанию. Они звенели браслетами на руках и ногах, сверкали зубами в здоровых, естественных, неподобострастных порывах смеха и переговаривались – низкими, гортанными голосами, звучавшими на мой слух грубовато для таких прелестниц.

Внезапно они запели – в последствии я узнал текст той песни, похабной и скабрезной, высмеивающей чужаков, позарившихся на женщин Волчьевого града.

Вот так, в такой прекрасной веселой компании я добрался до городских ворот. Стражник – ражий детина с бритой головой, покрытой защитной татуировкой из переплетающихся рун, похожих на хтонических монстров из кошмарных видений Ота-Ота, без вопросов пропустил стайку хохочущих женщин – и ткнул мне в грудь копьем, спрашивая что-то на местном, неизвестном мне наречии. Я представился – на общем виденском: «Петтир Илъярн Тулкасов, отин из отинов, сын сын Ефима Илъярна Тулкасова и Лервен Торрес, водчи деллебатинской диаспоры. Прибыл в ваш славный городок, дабы навестить мою мать».

Стражник непонимающе смотрел на меня, затем, с трудом подбирая виденские слова потребовал, чтобы я предъявил свою верительную грамоту.

Мне пришлось нырнуть рукой в ведьмовской карман – я долго шарил в его бесконечных пространствах, ударился запястьем о дорожный саквояж, в котором дремал череп Ирчи и поранил палец и ладонь об острый край ритуального костяного кинжала, найденного во время Второй Филателистической войны в руинах города предтеч, – и, в конце концов, мне удалось найти документ, удостоверяющий мою личность.

Усиленно шевеля губами, стражник прочел мое имя, покивал головой и, наконец, позволил мне пройти.

Я уже бывал в Вукоебище ранее – уютный маленький городок, крохотный настолько, что родильный дом и морг размещались в нем в соседних зданиях. Большинство горожан добывало себе пропитание, участвуя в унылой сельскохозяйственной активности. Все аграрные угодья вокруг города были собственностью городской общины. Часть дохода, полученного с обработки полей оседала в городской казне и шла на содержание муниципальных учреждений – школы, почты, больницы, городской дружины и вышеупомянутых морга и родильного дома. Остальная выручка делилась между горожанами – в зависимости от вклада каждого в общее дело.

Таковы были правила, придуманные для горожан отином Абрахамом Оромеевым – неразговорчивым косматым дядькой, проживавшим в деревянной башне в самом сердце Волчьей Рощи. Оромеев ни в грош не ставил власть Олафа, говоря, что он сам себе хозяин и сам себе закон. Большую часть времени уважаемый патриарх проводил во сне – грезил счастливую и сытую жизнь своих подданных. Храпел он при этом так, что слышно его было за километры вокруг. Вот такие дела.

В Вукоебище проживал еще один отин – тощий, аскетичный Теодор Аулеев, младший сын веселого сумасброда Кирилла Арнгрима Аулеев, изобретателя дивных механизмов, одного из придворных Олафа. Как и отец, Теодор большую часть времени посвящал изобретательству – некоторые из его творений даже используются горожанами.

Когда изгнанники-деллибатины перебрались в Вукоебищу, в жизни Теодора появился новый смысл. Да, он без памяти влюбился в мою мать. В сумасбродную, жестокосердную эгоистичную Лервен Торрес, больше похожую на денома, наряженного в человеческий облик. Во время моих редких визитов я с сожалением наблюдал, как моя мать издевается над беднягой.

Каково же было мое удивление, когда на стук в дверь дома моей матери, мне открыл Теодор Аулеев – наряженный в халат, пижамные портки и домашние шлепанцы.

– Привет, Петтир, – он протянул мне ладонь для рукопожатия.

– Здравствуй, Теодор, – напряженно ответил я и помахал свой сочащейся кровью ладонью – задумавшись, подзабыл о моих глупых ранениях.

– Мы ждали тебя, но не ждали так быстро, – Аулеев отступил назад, чтобы я мог войти. – Если ты удивлен моим присутствием здесь… Мы с твоей мамой вступили в союз…

– Рад за вас, – я выдал свою лучшую из кривых усмешек. – Как она в постели? Папе казалось, что чрезмерно холодная.

– Петтир, – Аулеев недовольно нахмурился. – Прошу, оставь свои глупые шутки. Твоя мама теперь – совсем другая, она сильно изменилась в последнее время.

Следом за ним я прошел в гостиную. Моя мать сидела в кресле – тонкая, бледная, с темными глазами и облаком разноцветных кудряшек – столь огромном, что на его фоне она казалась еще меньше, еще тоньше. На патефоне крутилась пластинка – из медного раструба рупора сочилась музыка слащавая и одновременно печальная. Хриплый, при это какой-то ноющий мужской голос декламировал (назвать это нытье пением не поворачивался язык):

На плотяных скрижалях моего сердца

высечено твое имя.

Где бы я не был –

везде я вижу твое лицо.

В облаках на небе,

В рисунках на спиле древесном,

Даже в трещинах на стенах.

Как бы я не тосковал по Яндаре, на такое я был не способен – думать о возлюбленной постоянно, ежеминутно. Постоянно и ежеминутно я мог думать лишь о том, какой я жалкий презренный червь.

5. Искусство пускать корни.

Я посмотрел вниз и мигнул, словно надеясь

найти записку с объяснениями, приклеенную

к моим лобковым волосам. Не нашел.

Дэвид Вонг

«В этой книге полно пауков.

Серьезно, чувак, не трогай ее»

Моя нянька рассказывала мне, что моя мать родила меня на манер отинов, которым поклоняются люди восточных степей – из подмышки. Служанка моей матери, диколикая Эльза, также присутствовавшая при этом событии, клялась, что так и было.

Но, конечно, было иначе.

Мама вынашивала меня в своем сердце – как стих, как тоску о несбывшемся, о чем-то лучшем. Я был не более чем фразой, которую она твердила долгие месяцы, наполняя ее все большим и большим количеством смысла. Фразу эту произнес мой отец – шепнул ей на ухо в минуту, когда их телесные оболочки слились в животном единении. Мать обдумывала эту фразу так и этак, холила ее, оплетала образами и мелодиями – так продолжалось до тех пор, пока сосуществование с этой фразой не стало для нее чем-то невозможным. Тогда она исторгла фразу из себя – вместилищем фразы на тот момент был уже не разум моей матери, а ее сердце – такое пылкое и, в то же время, такое холодное. Фраза тяжело опустилась на атлас простыней, извивалась беспомощным червем, вбирая в себя крохи вещественности, из которой выстраивала, формировала свое тело.

Сперва я был похож на червя – длинный, склизкий и вертлявый, я то и дело пытался помереть, прервать свое существование в этой противной, мерзкой реальности. Мать и отец Словом возвращали меня к жизни, не давали ускользнуть за грань. Меня поместили в емкость с питательным раствором – вроде тех, в которых доктора Роберты держат своих личинок подземных людей.

Я часто думаю – кого во мне больше: отина или деллебатина? Смог бы я жить на родине моей матери – суровом, абсурдном и неприветливом мире, где законы природы лишены причинно-следственной связи, время – не луч, направленный из прошлого в будущего, а спираль – и, потому, кроме прошлого, настоящего и будущего существуют еще несколько временных состояний, описать которые мама мне не смогла – в наших языках нет таких терминов.

То, что религиозные тексты Энрофа преподносят как трагедию – разделение детей Ота-Ота на создателей упорядоченного бытия, отинов, и падших в хаос и абсурд, деномов – мне видится благом, счастливейшим днем в нашей истории.

Деллебатины, эти блудные отроки Творца – подобного разделения не познали, отчего жизнь каждого из них – вечное мятение духа, конфликт между стремлением создавать, творить и порывами к низвержениею всего сущего в хаос.

Всегдашние холод и отстраненность моей матери были неким защитным коконом – только не она сама оберегалась от окружающего мира, напротив – она оберегала окружающий мир от себя.

Я практически не знал ее в детстве – в первый же год моей жизни отец забрал меня и расстался с Лервен Торрес навседа. Следующая моя встреча с ней состоялась, когда в двадцать один год я в первый раз навлек на себя гнев Олафа и трусливо бежал, спрятался за материнской юбкой. Сперва она показалась мне чудесным существом – помню ее теплый, искренний смех, воздушную веселость, доброту и сострадание ко всему сущему. Которые внезапно, без предупреждения обернулись гневом разъяренной фурии – оскорбления, которые я услышал от нее в тот день не шли ни в какое сравнение со словами порицания, которые иной раз (и вполне заслуженно) швыряли в меня отец и король Олаф. Не готовый к такому, я поспешно убрался из ее дома – вернулся обратно в Ржавую Цитадель.

Через пять лет я получил приглашение от нее. К этом времени деллебатины уже обосновались в Вукоебище, а отец, утратив вкус к материальному существованию, покинул Энроф – своим наследником, а, соответственно, и наместником на Таларских островах, он сделал моего младшего брата Николаса – сына отинки Киары Манвеевой. Я не придавал этому факту большого значения – мне было плевать на Таларские острова и на занудного, чопорного брата. Я пытался сделать карьеру при дворе Олафа – но склонность к неожиданным, необъяснимым даже для меня самого поступкам постоянно препятствовала этому.

Я прибыл в Вукоебищу – первые несколько дней моего пребывания в материнском доме были практически спокойными, а потом она сорвалась и ее понесло. Мать рвала и метала по поводу того, что отец оставил меня без наследства. Обзывала последними словами и Киару Манееву, и чопорного Никласа – и меня, безвольного рохлю, пустившего все на самотек и не отстаивающего своих прав. Я пытался объяснить, что мне не нужны ни Таларские острова, ни княжеский титул – мне было хорошо и так. Я не хотел уезжать из Ржавой Цитадели в приграничное дикоземье, править неотесанными лесорубами и рыбаками, и ломать голову решением их насущных проблем. Но мои слова лишь распаляли мать сильнее – при этом моих доводов она не слышала. Совершенно не слышала. И я поспешил убраться из Вукоебища.

Зачем я вновь прибыл сюда – когда итак подавлен, раздавлен, смят? Не знаю… Остановимся на том, что хотел спросить – почему я не смог вспороть свое брюхо рунным мечом?

Мы пили кербицу, утопив свои телесные оболочки в глубокие, уютные кресла, стоявшие в ее гостиной – моя мать, Теодор Аулеев и я. Разговаривали, в основном, мать и Теодор – я слушал вполуха, о вещах они беседовали мне неизвестных. Молчал, наслаждаясь черной, как день на обратной стороне Мира, горькой кербицей – мама сварила ее на манер кочевников-степняков с восточных пустошей Аграрии – не на воде, а на травяном настое, с добавлением горьковатого рзянского меда и виноградного самогона.

– Олаф рассказал мне о твоих злоключениях, – наконец, обратилась ко мне мать. – Я гуляла по рынку – выбирала специи и овощи, когда глас Его Величества раздался из пасти ишака, впряженного в телегу, груженную репой. Мне жаль, что тебе пришлось пережить подобное унижение.

Я ожидал услышать все, что угодно – что я жалкий, бесхребетный червь (правда!), рохля, позволяющий вытирать о себя ноги (правда!), что у меня напрочь отсутствует самоуважение и принципы (неправда, я просто не умею их отстаивать).

– Так смешно видеть твое удивление, – мягко усмехнулась мать. – Теодор хорошо поработал надо мной. Столь искусный в тонкой механике дивных машин – он сумел разобраться и в механике моей души. Разобраться и починить меня.

– Починить? Была ли ты поломанной? – выпалил я.

– Была. От-От сотворил нас с изначальный изъяном – думаю с умыслом, чтобы этот изъян ограничивал наше могущество… Сперва, оказавшсь здесь, в этом хрупком потешном мире, я презирала отинов Арсы – словно дрессированные обезьянки они подражали фиглярам-людям. Это казалось мне смешным – творцы равняются на свои творения. Прошло время, я начала завидовать отинам Арсы – они научились столь многому у людей, это сделало их цельными, неуязвимыми. Теперь же и я то ли опустилась, то ли возвысилась до очеловечивания.

– Извини, мне с трудом верится в это, – услышанное не укладывалось в моем разуме.

– Неважно. Увидишь сам. Хотя, знаешь, постоянно ловлю себя на мысли, что не всем отинам очеловечивание пошло на пользу – взять хотя бы Олафа, превратившегося в чванливого жирного хряка.

После распития кербицы я прошел в свою комнату – крошечную келью в мансардном помещении. В платяном шкафу по-прежнему висели мои одежды – я слегка раздался в последние годы, думаю они мне давно не в пору. На полках выстроились книги. Где бы я не оказывался, я тут же начинал обрастать библиотекой. Словно пускал корни на новом месте. Даже здесь – в месте, в котором я провел не так много времени, в прошлые мои визиты я успел заставить полки древними фолиантами, автобиографиями искателей приключений и номерами «Бейертхольдского географического вестника» – убого плебейского чтива, к которому я испытывал огромное пристрастие.

6. Таверна «Орбита»

… я был силен и бессмертен, как бог,

и, песню без слов напевая, ходил

по пеплу, по праху, по грядкам могил…

Борис Рыжий

«Иванов»

С утра следующего дня с каким-то странным, несвойственным мне упоением предавался прогулками по Вукоебищу.

Позватракал выпечкой из маленькой пекарни, владельцем которой был невысокий, одновременно и пузатый, и горбатый фараджийский фиит, неизвестно каким образом оказавшийся в этих местах. Я набрал в бумажный пакет крендельков, запахом своим напомнивших мне о дня на Жальнем Востоке, где мигрантов-фиитов – пруд пруди, улочки таааринских стойбищ смердят фараджийскими специями, дерьмовой фараджийской кербицей и фараджийскими сластями, излишне приторными даже по запаху, Когда я расплачивался, горбато-пузатый фиит попытался обсчитать меня. Я указал ему на ошибку – в ответ на это фараджиец лукаво подмигнул мне, погрозил пальцем и сказал уважительно: «Ах, извиняюсь. Ах, какой хитрая пройдоха молодая отин». Меня всегда изрядно раздражало то, как фииты пренебрежительно, без уважения относились к чужим языкам, коверкали их и не соблюдали правила грамматики – но утро было столь прозрачным и чудесным, что я даже не стал обнажать меч, дабы отрубить презренному голову за это языковое кощунство.

В кербицной, вывеска которой сообщала, что здесь варят напитки по рецептам всех уголков и пространств мира, я купил одноразовый кувшинчик с кербицей по-регийски – крепкой, терпкой, неподслащенной и необлагороженной ничем, кроме горсти сушенных желтых ягод. Владелец лавки оказался деллебатином, помнившим меня по моим прошлым визитам в Вукоебище. Он справился о здоровье моей матери. Я ответил – вежливо и односложно. Я же его не помнил совсем – хотя выглядел он весьма примечательно, его телесная оболочка была древней, заношенной чуть ли не до дыр. Среди деллебатинов подобное встречалось мне и раньше – они цеплялись за свои потрепанные, но привычные тела как за что-то постоянное в их мировосприятии, таком переменчивом и нестабильном.

После я пил кербицу и хрустел крендельками, расположившись на вершине пожарной башни – многие дома в Вукоебище срублены из стволов деревьев и огонь при неосторожном обращении легко мог превратить городок в пепелище – а потому подобные башни торчали в каждом квартале. С высоты город казался заполненным надписями – буквы и руны торчали почти из каждого фасада, свисали с крыш, ограждали края козырьков – разнообразные вывески, объявления, сообщения. Мне это нравилось – буквы и слова уже тогда действовали на меня умиротворяюще, наполняли мир непередаваемым уютом.

После я погулял по Вуковой Роще, надеясь встретить кого-либо из ее волкоглавых обитателей. Никого не встретив, вернулся в дом матери – а по дороге все размышлял, почему столь многие деллебатины с радостью и энтузиазмом занимаются сугубо человеческими, людскими работами и ремеслами?

Вечер я провел в таверне «Орбита» – владел ее неопределенного возраста деллебатин Дежа Гаркол. Потолок общего зала украшала движущаяся схема нашей солнечной системы – светильник имитировал центральную звезду, в глубинах которой покоится От-От, дожидаясь часа нового пробуждения. Вокруг светильника вращались прочие небесные тела – шарообразные планеты в окружении своих спутников, плоские миры маятникового типа – Арса и Деллебат, а по внешней орбите одиноко скиталась черная звезда Ахоль, излучавшая не свет, а время. Я сделал заказ и пока ожидал его, наблюдал за орбитальными скитаниями на фоне черного потолка. Все планеты и планетоиды в модели вращались вокруг солнца, и вокруг своей оси, чаще всего наклонной относительно плоскости вращения вокруг светила. Механику, изготовлявщему модель, удалось точно повторить и орбитальное движение Арсы и Деллебата – они не вращаются вокруг своих осей, называемых Иглами, а качаются, совершая половину от полного оборота – из-за чего по четным дням мы видим, как по утрам солнце выбирается из-за горизонта на востоке, а в нечетные дни – на западе.

Мое внимание привлек девичий смех – я огляделся и увидел тех самых загорелых красоток, которые накануне встретились мне на дороге в город. Бегло прочитав их Расщепленным Зрением, я остановил выбор на самой громкой и смешливой – с высокими скулами, полными губами и огромными сверкающими антрацитом глазищами. Ее звали Джейла, Джейла Зелайя. Я щелкнул пальцами, прошептал Слова, изменившие поверхностные слои ее текстового конструкта. Повинуясь внезапному порыву, Джейла оставила своих подруг, пересела за мой стол. Ее товарки неодобрительно зыркали на меня. В этих краях слишком мало отинов и смертные так не научились знать свое место.

Джейла разделила со мной трапезу. Не могу сказать, что она услаждала мой слух беседой – мы мило болтали, но я никак не мог привыкнуть к ее низкому, гортанному голосу, казавшемуся мне неприятным, почти отвратительным. Впрочем внешние данные моей новой знакомой с лихвой компенсировали это маленькое неудобство.

Доужинав, мы покинули «Орбиту». На Вукоебище уже опустилась тьма, разгоняемая редкими фонарями. Мы останавливались на каждом неосвященном пятачке, рот Джейлы присасывался к моему, ее быстрый язык касался моего, тело, чья нагота была укрыта лишь двумя завязанными узлами шалями, терлось о мое. Во время одной из таких остановок я не вытерпел, распутал узел той шали, что укутывала ее голову и скрывала верхнюю часть тела, стащил ее и принялся целовать и мять ее груди. Развязав узел второй шали, я обнажил ее бедра, опустился на колени и принялся целовать ее лоно. Джейла застонала, потом издала тихий горловой рык. Браслеты на ее руках и ногах звенели – тонко, еле слышно. Остаток пути до ее дома, а направлялись мы именно туда, Джейла проделала обнаженной.

На каждом неосвещенном участке я награждал ее покорность ласками и поцелуями – до тех пор пока ее тело не начинало содрогаться от накатывавших на нее волн блаженства. Редкие прохожие отводили взоры. Догадывались о том, кто я. И о том, что я в своем праве.

Через деревянную калитку мы попали в сад, окружавший ее дом. Из дома к нам навстречу вышел старик – ее отец? дед? Он возмущенно размахивал руками, говорил что-то неразборчивое, на местном диалекте. Я отослал его прочь взмахом руки – только тогда он понял, кто я. Ушел – покорный, понурив голову.

Я повалил Джейлу в траву – запах ее тела смешался с запахом сока из смятых, сломанных стеблей.

Мы целовались. Она расстегивала пуговицы и застежки на моих одеяниях, пыталась добраться своими алчными, жадными пальчиками до скрытой под одеждой плоти. Избавившись от мешавших тряпок, я вошел в нее – и в этот момент розовый куст слева от нас загорелся. Из пламени раздался глас Олафа:

– Вот наконец-то ты начинаешь вести себя достойно отина. Удивительно, сколько мне пришлось ломать тебя для этого. Молодец, хороший щенок. А теперь посмотрим, как хорошо ты запомнил прошлые уроки, пес. Погавкай! Голос!

– Гав-гав-гав! – выполнил я распоряжение короля.

– Отлично! Хороший песик! – захихикал король. – А теперь – сидеть! Сидеть, кому сказал!

Я послушно выполнил приказ Олафа – пальцы моей правой руки при этом продолжали теребить сосок на груди Джейлы. Будем считать это проявлением неповиновения.

– Молодец, – король был доволен.

Куст погас – пламя не опалило на нем ни одного листочка.

С помощью нужных Слов я стер из памяти Джейлы воспоминания об этом инциденте. И вернулся к тому моменту, на котором король прервал нас.

То, как обращался ко мне Олаф – щенок, пес – напомнило мне о двух годах, проведенных на острове Ллод, в маяке Нортона Нортона.

Нортон Нортон звал так меня и всех прочих, находившихся у него в послушничестве… Песик, щенок… Щенок, из которого должен был вырасти верный пес Высокого Человека.

Одно воспоминание притянуло за собой другое. Мне вспомнилась Тара Кромлех, ее тонкие руки, веточки-пальцы, холодная, как у покойницы кожа, острые, почти звериные, клыки и печальные глаза, окаймленные бахромой непрестанно сокращавшихся щупалец.

Тара Кромлех нашла упокоение на дне океана – недалеко от берегов острова Ллод. Моя первая любовь – самая нежная, самая трепетная. Мне жаль, что она умерла… Так давно умерла…

7. Морщины и складки на телах дивных тварей

Нас считали странными,

потому что одной своей половиной

мы всегда оставались

в мире духов.

Бен Окри

«Голодная дорога»

Когда-то Геннадий Воробьев был придворным големистом – обитал в келье при своей лаборатории в подвалах Ржавой Цитадели – до тех пор пока его босс, король-сновидец Десятый Олаф не изгнал его из Костяного Мегаполиса за какую-то мелкую провинность. Десятый Олаф был весьма странным королем – сумасшедший аскет, грезивший бредовые абсурдные сны, наполнявшие земли Видении аномальными флуктуациями, летающими скалами, болотами с искаженной физикой, интернатами для рзянских детей, цирками докторов Робертов, в которых проводились дикие жестокие опыты над клоунами и акробатами и экспериментальными мясокомбинатами – эксперименты проводившиеся в них давали столь необычные результаты, что у лаборантов не находилось слов, чтобы описать их в рабочих журналах.

В изгнании Геннадий Воробьев долго ли, коротко ли скитался. Бродяжничал по дорогам Видении, босиком, в рубахе из грубой дерюги, с узелком с нехитрым скарбом за спиной. До тех пор, пока не приглянулось ему одно местечко подходящее для проживания – пещера на дне Призрачного Моря. Странное то было место – от населенной причудливыми рыбами и ракообразными толщи соленой воды остался лишь ее призрак, в котором обитали беспокойные духи дивных тварей.

Заросли-водоросли, покрывавшие ковром морское дно, в призрачное состояние переходить отказались. Слились в оргиастических соитиях с росшими на берегах моря соснами, эвкалиптами и реликтовыми хвощами, понесли и в нужный срок разродились потомством – грязным, грозным и зарослево-водрослевым.

В извивистом, сумрачном чреве водорослевых дебрей, в воглой и темной сырости, шипящей и пенящейся призрачными волнами, повстречал босоногий Геннадий свою пещеру. Темную нору, в которой ютились лишь скелеты воспоминаний многоногих рыб. Бродяга шикнул на скелетов огнем, пырхнул на них ярким пламенем светофакелов – столь яростно и непосредственно, что костяные отродья испуганно расползлись, вжались в стены, впечатались в песчанник.

За годы странствий Геннадий отощал, одичал, опустился – был похож на потасканного птицелюда, на ободранную, битую лишаем рзянскую белку, на траченого молью марлевого человека. В его ободранной грязной башке испуганным воробушком билось и корчилось сознание – Геннадию хотелось творить, созидать новую жизнь. Он лепил големов из грязи и веток, сплетал их из сочащихся зеленой кровью отростков водорослевых деревьев. Тела наполнял сбродом жившем в его уме.

Он созидал големов бесцельно – когда заканчивал материал, разламывал старых и собирал из обломков новых.

Так он и жил – питался грибами, ягодами, червями да падалью, которую находил у корней древоводорослей. Наслаждался одиночеством, отрезанностью от людей и компанией бессловесных големов. До тех пор, пока к входу его пещеры не приковылял Густавка Великанов – колченогий цирковой карлик, бежавший с каторги, куда был отправлен за то, что насильничал над детьми и еще, пользуясь преимуществами своего малого росточка, промышлял воровством.

По первой Густавка принял Геннадия за какого-то дивного рзянца – в отшельничестве своем големист изрядно отроллился.

Впрочем, Геннадий с карликом был весьма приветлив – накормил похлебкой из мертвенького ежичка, древесных грибов и жирных личинок короеда.

А когда карлика сморил сытый сон, Геннадий задушил его, разобрал на части и слепил из получившегося материала нового голема.

Создание получилось отменным – человекоподобная, стремительная, тонкая, словно луч иномирного света, просочившийся сквозь щель в стене реальности. Големист накормил тварь своей кровью – чтобы та знала и почитала его за хозяина, повелителя, господина. Посадил на привязь, чтобы голем не сбежал, и, устав от своих неправедных трудов, отправился спать. Во сне ему явилось видение – охотник на людей, являющийся к тем, кто произносит его имя, и убивающий их. Геннадий вынес это видение из своего сна и вложил в своего нового голема. Видение забилось, засияло сквозь плоть. Геннадий рассек ножом свою ладонь и еще раз дал своему творению попробовать свою кровь, после чего нарек его – не мудрствуя лукаво, назвал его Густавом Великановым.

Я часто вспоминаю тот день, когда Густав убил Брину Столетову, падшую женщину, воспитывавшую меня в лесных дебрях на острове Квитйорд. Я не знаю до сих пор, что спасло меня – интуиция? подсказки мелких, юрких и невидимых человечков, присматривавших за мной по поручению Эрма Древека? Я скатился с ложа Брины, спрятался под кроватью – ровно в тот миг, когда в комнатку в мансардном этаже дома моей опекунши вошел тонкий, высокий бледный человек с лысой головой, массивным подбородком и оттопыренными ушами. Алчный взгляд его черных буркал, прячущихся во тьме глубоких глазниц, лапал все вокруг, хватал, поглаживал, вонзал когти. Я не видел его, но после его ухода набрался смелости, расщепил зрение и прочел о нем.

Я услышал, как бледный человек в два шага преодолел пространство, отделявшее дверной проем от кровати. Матрас надо мной провис, когда незнакомец вдавил в него сопротивлявшуюся Брину. Ткань матраса потемнела, когда кровь моей любвеобильной опекунши просочилась сквозь него. На мое лицо стекали горячие капли. Хотелось кричать от ужаса, но я молчал, плотно сцепив зубы. Мелкие невидимые юркие твари шипели в моем разуме – лежи тихо, не шуми, не дыши. Бледный человек вышел из комнаты – лестница заскрипела под его шагами, затем хлопнула входная дверь.

Я выбрался из-под кровати – из кровавой лужи, которая натекла из Брины. Ее горло было перерезано – причем рана была столь глубокой, что казалось что голова ее держится лишь на позвоночнике. Белизну кожи на животе перечеркивал еще один порез.

Почему я снова переживал это во сне – лежа в постели теплой, тоненько похрапывающей Джейлы? Ответ не замедлил – из залитой кровью комнаты я перенесся в кабинет Олафа – все так же, в облике голого, измаранного в крови подростка.

Король подмигнул мне:

– У тебя всегда была такая насыщенная жизнь. Я аж завидую тебе, Петруха.

– Спасибо, Ваше Высочество, – промямлил я.

– Тебе идет это тощее костлявое тельце с впалой грудью, – задумчиво проговорил Король. – И кровь тебе к лицу. Не сделать ли тебя маньяком-расчленителем, наводящим ужас на обитателей нашей славной столицы? Или придворным мясником, отвечающим за забой скотины? Подумаю…

– Хорошо, Ваше Высочество. Как скажете, – откуда во мне взялась это покорство и послушание? Заскучал по роскоши Ржавой Цитадели? Хочу вернуться ко двору?

– Твой старый приятель пробудился и опять шалит. Охотника на людей видели в Грно, в Тибольске и на Жальнем Востоке – много где. И везде за ним тянется кровавый след. Почему бы тебе не отмстить ему – за смерть этой, как ее, Браны? Бриги? Той тетки, совратившей тебя и научившей пользоваться своим пекером?

– Может, я боюсь. И не испытываю желания мстить, – ответил я.

– Боишься… Хорошо, страх сделает тебя осторожным. Убей Охотника на людей, Петтир. И будешь прощен за все ошибки и провинности.

Когда я проснулся, то обнаружил в кровати рядом с собой папку с материалами по делу Охотника на людей и шкатулку – с четырнадцатью шприц-ампулами с абстракцией.

Я не выдержал – торопливо, дрожащими руками перетянул руку ремнем и провалился в долгожданную пустоту.

8. Я начал охоту за охотником

Я совершенно в вашей власти,

И жизнь моя у вас в руках;

Вы дадите вместо сласти,

Яд приятный в порошках;

После этого известно,

Ваших глазок не видать,

В могиле мне не будет тесно,

Я буду там спокойно спать.

Пациент К., железнодорожный машинист

(из книги П.И. Карпова

«Творчество душевнобольных и его влияние на развитие

науки, искусства и техники»)

Когда я пришел в себя, то увидел Джейлу с интересом разглядывавшую содержимое шкатулки с абстракцией.

– Что это за наркотик? – спросила она, рассматривая на просвет содержимое ампулы.

– Это концентрат смысловых авбстракций. Позволяет узреть пустоту до творения и самому стать пустотой – пусть и на короткое время.

– Я хочу попробовать, – попросила Джейла.

– Это не для людей. Ты не выдержишь, исчезнешь.

– Ты пребывал в таком блаженстве, когда принял это. Я хочу попробовать, – настаивала она. – Лучше умереть в неземном блаженстве, чем влачить эту мучительную жизнь – день за днем.

Я попытался отвлечь ее, лаская соски на ее грудях и затыкая ее рот поцелуями – но стоило мне прерваться, чтобы вдохнуть порцию воздуха, как она вновь продолжила донимать меня своими просьбами. Я уже думал произнести Слово, когда осознал, что ее доводы не лишены смысла. Лучше исчезнуть в неземном блаженстве, чем влачить мучительную жизнь смертного– день за днем.

Я помог Джейле перетянуть руку – вены вздулись под ее тонкой смуглой кожей. Я сделал инъекцию, четверть ампулы. Абстракция вошла в ее тело, уничтожая, обесценивая составляющие ее текста. Джейла исчезала у меня на глазах – не знаю, испытала ли она какое-либо блаженство, выглядело это, по крайней мере, это все весьма неприятно.

Когда от Джейлы не осталось ничего, я открыл папку с материалами по порученному мне Олафом делу. Прочел быличку про Геннадия Воробьева, список жертв Охотника – в основном, женщины и дети. Когда в комнату Джейлы заглянул вчерашний старик – я расщепил зрение и прочел, что это – ее отец, я велел ему принести мне свежей кербицы.

Он недовольно забормотал что-то, но послушно поплелся выполнять распоряжение.

Именно в тот момент я впервые задумался, почему и как это работает – почему одни разумные существа охотно и безропотно подчиняются другим? Почему этот старик, явно встревоженный судьбой дочери, вместо того, что спросить, где она, покорно пошел варить кербицу?

Почему я вчера вечером выполнял дурацкие приказы Олафа – и даже не думал говорить что-либо поперек? Потому, что король-сновидец, которого я, буду честен хотя бы с самим собой, ненавидел лютой ненавистью, похвалил меня – как послушного пса.

И я был рад этому – рад, что мне, может быть, вновь позволят вернутся ко двору. Что мне от этого? Сейчас, отосланный из Ржавой Цитадели, я был волен идти, куда хочу, и делать, что мне заблагорассудится. Но почему-то я рвался вернуться к придворной жизни – где я буду лишен всяческой свободы, скован по рукам и ногам правилами придворного этикета и подчинением тем, кто выше меня в надуманной иерархии?

У меня не было ответов на все эти вопросы. И меня ждало дело – кровавый монстр, убивающий ни в чем не повинных женщин и детей, которых кто-то и как-то вынудил призвать его именем.

Я провел над бумагами о преступлениях охотника на людей весь день. Расстелил на полу комнаты Джейлы карту и булавками с цветными головками отметил места преступлений, разбросанные по всему Соединенному Королевству. Ушлый стервец даже умудрился прикончить пару человек в центральных районах Костяного Мегаполиса, охраняемых от вторжения извне снами двух приближенных Олафа – пресветлого князя Сегоева и пресветлой княгини Аллы Иллуиновой. Кому интересно – пару лет назад я закрутил с Аллой роман. Горячая штучка, но при этом абсолютная пустышка, не интересующаяся ничем кроме придворных сплетен и своего сонного дозора над столицей.

Отец Джейлы пару раз приносил мне еду – я поглощал ее, не замечая вкуса и запивал приготовленной им кербицей. Я пытался узреть какую-либо закономерность, связь в хронологии и географии убийств, но не видел ее.

Отчаявшись, я отыскал в своем ведьмовском кармане симпатическое зеркало и попытался связаться с Аллой. Поверхность зеркала подернулась белым туманом, казавшимся холодным и почти материальным. Из белого марева проступили очертания тонкого лица – сперва призрачные и неуловимые, они становились четче, резче, и я в очередной раз поразился тому, насколько красота отинок отличается от несимметричной и неряшливой смазливости женщин-человеков.

Мы обменялись приветствиями. Княгиня испытала на мне свою новую похотливую улыбку – но я лишь покачал головой в ответ на ее очаровательные ужимки и спросил, слышала ли она об убийствах, совершенных охотником на людей и кто нес дозор в те дни, когда были совершены эти преступления.

– Я, – призналась княгиня Иллуинова. – И все было как обычно. Я грезила многослойную защиту, охраняющую пределы города и мой сон был спокоен, ничто не нарушало мой покой.

– Если бы охотник проник в город через магическую дверь, портал, созданнный кем-то из горожан, ты бы почувствовала это?

– Нет, – ответила Алла, подтвердив мои подозрения. – Жертвы сами впускали Охотника, приглашали его войти. Мне…

Я не услышал ее ответа – внезапно мир поплыл у меня перед глазами, ноги подкосились, я не удержался – упал на пол. При этом содержимое моего желудка – кербица и та снедь, которой меня кормил отец Джейлы – поднялись по пищеводу и потоками рвоты исторглись из меня. «Я захлебнусь в собственной блевотине», – подумал я и отключился, провалившись в тьму.

9. Неожиданная аудиенция.

Приведем в порядок все системы!

К черту страх!

Мы решили все проблемы

с дезинтегратором в руках!

Натали Хеннеберг, Шарль Хеннеберг

«Язва»

На этот раз Олаф принял меня в Верхнем Кабинете – крохотной комнатушке на самом верхнем уровне Ржавой Цитадели.

Он стоял, облокотившись о подоконник высокого узкого окна. Смотрел вдаль – изрядно похудевший, одетый в асетичную рубаху из некрашеного полотна и узкие черные брюки. В таком облике король-сновидец был больше похож не на нынешнее свиноподобное воплощение, а на свою предыдущую инкарнацию.

Я подошел к окну, встал рядом – не по этикету, но почему-то в этот миг мне показалось, что мне можно, что так правильно.

Окно было незастекленно – просто проем в кирпичной кладке. Ветер швырял нам в лица стылые крики чаек, траурные вопли невиданных птиц, запах соли и водорослей.

– Море – моя любимая стихия, – проворчал король. Глухим, идущим из глубин голосом. – Как бы я хотел бросить все, взойти на борт какого-нибудь парусника, пришвартованного к пристани Западной Дисталии. И уплыть. Подальше отсюда. Отдаться на волю волн – пусть несут, пусть ветер рвет паруса. Погибнуть, сгинуть в пучине и не возрождаться. Никогда. Я устал. Я очень устал, Петтир. Я так завидую нашему безголовому Рогову. Нет мозгов, нет забот. Ладно. Неважно. Я призвал тебя не для того, чтобы ты слушал мое нытье.

– Я весь во внимании, мой король, – я не хотел говорить этого, слова сами нашли себе выход наружу.

Олаф печально усмехнулся, потер ладонью лоб. Жест уставшего от всего, обреченного, не видящего для себя благополучного исхода пожилого человека. Сколь много же мы переняли от людей – даже самые великие из нас.

– Вы призываете меня так часто в последнее время. Либо посылаете Королевское Слово, – опять же помимо своей воли заметил я.

– Не я тому виной. Мне не особо нравится лицезреть тебя в моих снах. Я бы предпочел, чтобы мне снились фиитские девки – толстобедрые, смуглокожие девки с огромными сиськами. Вроде той веселушки, которую ты растворил с помощью абстракции. Ее отец видел все – он подглядывал за вами всю ночь. Он частенько подсматривал и раньше, когда его дочь приводила в дом любовников. Сквозь дырочку в стене, которую он просверлил как раз для этих целей. Он видел, как ты убил его дочь. И попытался отравить тебя в ответ. Сейчас твое посиневшее, задыхающееся тело валяется на полу в луже блевотины и собственных нечистот. Я сообщил о том, что произошло, твоей матери – скоро она явится в дом этого бедного дурака. Убьет его – в гневе за то, что тот покусился на ее сына. Вернет тебя к жизни – чтобы излить на тебя океан ненависти и разочарованности в тебе. Но пока суть да дело, у нас есть время поговорить. Как продвигается расследование?

– Пока никак. Я уперся в стену. Я понимаю, что есть какая-то взаимосвязь между всеми этими убийствами. Но не вижу какая. Завтра я отправляюсь осматривать места преступлений.

Олаф пожал плечами – мол, поступай, как знаешь.

– А вы, Ваше Величество, не видели ли ничего в ваших снах, что может пролить свет на эту тайну?

Мы помолчали – каждый о своем.

Потом Олаф продолжил:

– Возможно мы отжили свое, Петтир. Без нас мир не рухнет, не исчезнет – мы с нашими снами скорее помеха для существования реальности. Люди верят в то, что мои сны определяют их жизнь. Я не тороплюсь избавить моих подданых от этой иллюзии. Но правда в том, что с каждой новой инкарнацией во мне остается все меньше от творца-отина и все больше – от человека. Мои сны давно уже лишены величия грез творения. В своих снах я подглядываю за твоими похождениями и наблюдая картины конца света. Когда-то в моем десятом, даже одиннадцатом воплощении охотник на людей не был бы для меня никакой проблемой. Я просто узнал бы кто он и что – я знал все о своем мире, для меня это было столь же естественным процессом, как дыхание. Мои рыцари-грамматики давно бы уже притащили его в подвалы Ржавой Цитадели, закованного в кандалы из слов, где мои мастера пыточных дел, наречия-вивисекторы заживо разобрали его на части, а потом собрали бы из этих частей что-нибудь полезное для меня – живое оружие, например.

– Я тоже, Ваше Величество, по большей части ощущаю себя обычным человеком – неуверенным в себе, несоответствующим своей роли и своему положению.

– Петтир, Петтир – увы, ты не познал истинного величия отинов. И не познаешь, – король хлопнул в ладоши – на его зов явился еще один посетитель. Мой дядя, брат моего отца. Магнус Биргер Тулкасов, коротающий свой бесконечный век в заключении, в башне на северной оконечности острова Гундасхёд. Одновременно с ним на зов Олафа явились три ражих детины в форме рыцарей-грамматиков. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что это не отины, не люди, а воплощенные в человеческий облик наречия. В прошлом Магнус Тулкасов развлекал себя созданием подобных существ. До того, как Олаф победил Магнуса в Поединке Воли и заключил на веки вечные в его родовой башне, все население Гундасхёда составляли не люди, а результаты грамматических экспериментов моего дяди. И в том, что сейчас Король призвал не рыцарей-людей, а бывших подданных Магнуса, сквозило какое-то подспутдное желание лишний раз унизить, уколоть его. Старый добрый Олаф.

Король сделал еще одну драматическую паузу. Пока Олаф молчал, Магнус сверлил его недовольным, даже злым взглядом из-под тяжелых бровей. Наконец, король снова заговорил:

– Итак, Петтир, из моих кошмаров я знаю многое о будущем нашего мира. О грядущей войне номов и деномов, в которой ты сыграешь немаловажную роль, причем не на той стороне, где следовало. Я хочу попытаться предотвратить это – и твой родич окажет мне в этом помощь.

По сигналу короля рыцари повалили меня на пол и стащили одежду. Магнус достал из своего ведьмовского кармана набор инструментов для нанесения татуировок и чернила. Он покрывал надписями всего меня – руна за руной плел вокруг моей сути отина сдерживающий кокон. Так как моя телесная оболочка в тот момент находилась далеко от Ржавой Цитадели – плавала в собственной блевотине в спальне Джейлы, Магнус наносил татуировку на мою душу. Что же практично – не выгорит, не сотрется.

Это было больно. В какой-то момент я потерял возможность сдерживаться и закричал – под довольный смех Олафа и гулкое ржание наречий. Пусть. Неважно.

Когда Магнус закончил, я с ног до головы был покрыт гримасничающими, изививающимися отростками заклинаний. Шипы рун кололи и щекотали мою кожу и доставляли мне немалый дискомфорт. Когда наречия отпустили меня, я принялся чесаться, словно шелудивый пес, и думал при этом – отстраненно, словно наблюдатель – до чего же это неприглядное зрелище. Отин, скорчившийся на полу, словно червяк, с яростью и неистовством скребущий ногтями свою спину, пах, плечи, щиколотки.

– Привыкнешь, – без тени участия к моей участи сказал дядя Магнус. Он собрал свои инструменты и развоплотился, а наречия, осознав свою неуместность, поспешили к выходу.

Олаф, наконец-то, удосужился отвернуться от окна и с легким презрением во взгляде наблюдал, как я надевал разбросанную по полу одежду.

– Для твоей ненависти ко мне добавилась еще одна причина? – он словно облагодетельствовал меня, и теперь уточнял, доволен ли я этим.

– Вовсе нет. Я не испытываю ненависти к Вашему Величеству. И я понимаю, что все, что вы делаете небезосновательно.

– Ну-ну, не стоит – ложь один из первейших и страшнейших грехов. Продолжай в том же духе и я буду вынужден позвать ликтора, который вырвет твой язык или зашьет твой рот, дабы лживые словеса твои не искажали реальность.

Я промолчал в ответ.

– Что дальше? – Олаф выжидающе посмотрел на меня.

– Не знаю, – пожал плечами я. – Вернусь в свое отравленное тело, дождусь когда оно придет в норму, переживу бурю материнского гнева и продолжу мою заведомо обреченную охоту на охотника на людей. Закончится эпоха отинов, мир умрет и переродится вновь, другие, послечеловеческие создания будут бродить по поверхности возрожденного мира, а мы все будем продолжать нашу странную игру, в которой я буду вечным преследователем, а охотник – вечной дичью. Мне нравится такая перспектива. Иногда я буду делать небольшие перерывы, чтобы попить кербицу и совратить очередную юную деву. Как вам мои планы?

– Все также дерзок и остроумен, – король захохотал и похлопал меня по плечу. Все эти резкие перепады в настроении Олафа всегда пугали меня – я никогда не понимал, какая из моих фраз вызовет его гнев, а какая – одобрение.

Я закончил одеваться и спросил позволения уйти. Король кивнул и сказал напоследок:

– Тебе в твоих поисках будет необходимо перемещаться по всему Соединенному Королевству. Оставь своего гриффта в любом королевском стойле, а сам возьми это, – он протянул мне ключ. Ключ Спагиари – один из легендарных предметов, которыми владел Олаф. Альберт Спагиари был магистром регийской гильдии воров, взломщиком, которому понтификат поручил ни много, ни мало, а выкрасть один из артефактов Древнего Мира из хранилища в бездонных подвалах Ржавой Цитадели. Когда Спагиари был пойман, Олаф превратил его в ключ, подходящий к любому замку, причем оотмкнутая ключом дверь становилась порталом, ведущим в любую точку в Энрофе. С помощью ключа Спагиари можно было в считанные секунды оказаться где угодно, не тратя времени на долгую дорогу – всего лишь требовалось отомкнуть дверь, задумав при этом, куда ты хочешь попасть. Удобная штука.

Я поблагодарил короля за его дар и отбыл.

10. Собиратель немилости.

Он не мог избавиться от мысли, что если

человек упадет в яму немилости Божьей,

то это дыра без конца.

Роберт Маккаммон

«Зов ночной птицы»

Я очнулся в белизне и чистоте. Комната в мансарде дома моей матери. Белые стены, белый скошенный потолок – все из кости реликтовой твари, чье название я даже не пытался запомнить. Простыни хрустели под моим отмытым от нечистот теле. В правой руке (все по традиции – руке, дары принимающей) я сжимал ключ Спагиари. Пальцы левой ладони покоились на чем-то округлом – вроде подлокотника обтянутого кожей кресла. Я посмотрел, что это. Отрубленная голова отца Джейлы. Ровный срез на шее опален огненным лезвием рунного меча. Зачем мне этот сувенир?

Вспомнились, накатили волной, раздавили меня, размозжили меня – все эти события минувших дней. Моя встреча с Джейлой, ее растворение в абстракции, тщетная попытка ее отца отравить меня, аудиенция у Роберта с последующей экзекуцией. Я осмотрел себя – чистая бледная кожа, кое-где – шрамы, но не видно никаких татуировок с рунными заклятиями. Я расщепил зрение и ужаснулся тому во что превратился мой текст – от него ответвлялись острые шипы ограничений, наложенных Магнусом Тулкасовым. Благодаря им я превратился в послушного песика короля Олафа, который будет радостно вилять хвостиком при виде хозяина.

Я спрятал ключ Спагиари в ведьмовский карман, оделся и спустился вниз. Мать и Теодор Аулеев о чем-то тихо беседовали, а когда заметили меня – умолкли. Теодор вышел, а мать гневно глянула на меня. Я ожидал, что на меня обрушится волна упреков, но услышал лишь одно: «Что ты позволил с собой сделать. Мне противно смотреть, во что превратился мой сын». Я пожал плечами и сообщил, что уезжаю – сегодня же.

Я сходил в дом Джейлы – забрать документы по делу об охотнике на людей и шкатулку с абстракцией.

Через калитку вошел во двор. На траве рядом с неопалимым розовым кустом лежало обезглавленное тело отца Джейлы – руки разведены в стороны, словно для объятий. Над трупом, успевшим распухнуть и жутко смердящим, вились мухи. Я прошел в дом – в спальню Джейлы, собрал разбросанные бумаги, нашел мою шкатулку с ампулами. Не удержался – воткнул иглу в вену и позволил абстракции утащить меня в пустоту.

Вернулся в дом матери – ее холодный взгляд, плотно сжатые губы, тяжелый неодобрительный вздох. Наверное, я заслужил все это – а, может, и чего похуже.

Поднялся в комнату и решил, что никогда не вернусь сюда. Вырвал корни – сгреб одежду из шкафа и швырнул ее в свой ведьмовский карман. За одеждой последовали мои книги – поразительно, я помнил, как покупал каждую из них. За исключением одной. Невзрачный томик с золотым тисением – написанная доктором Робертом «Хроника лиходейств». На форзаце дарственная надпись – «Светлому княжичу Петтиру Илъярну Туласову от автора, доктора Роберта Эгиша». Я не помнил, как стал владельцем этой книги, не понимал, какой из известных мне докторов Робертов был дарителем.

Сел к окну, пролистал – некоторые из историй были мне известны. Доктор Роберт, живший на острове Нортона Нортона рассказывал мне скырбу от Яноше Ольхомере – в ней упоминалась пешера в которой я частенько бывал в детстве. Пещера с дырой в полу, дырой ведущей в Дуггур. Миракля об Оэпине Фердамадуре, былички о деяниях Мартина Хорнамадура – и скырба об отшельнике-големисте и его творении, собранном из останков карлика Густава Великанова. Скырба рассказывалась несколько иначе, чем в бумагах по делу, переданных мне Олафом. Заканчивалась она словами следующими словами: «С тех пор охотник на людей приходил ко всем, кто называл его имя, пусть даже не вслух, а в уме, про себя. А звался он теперь именем, полученным им в горящей черным пламенем бездне Дуггура: Гаур Фарот». Стоило мне произнести это имя, как передо мной раскрылся черный прямоугольник окна, из которого, словно рзянец из табакерки, выскочил тощий, лысый и лопоухий субъект. Глаза его – два белых огонька, светившихся на дне черных провалов глубоких глазниц – зыркнули в мою сторону. Тщедушное тело охотника было упаковано в костюм из блестящей черной кожи, украшенной многочисленными металлическими клепками и шипами. В правой руке охотник сжимал рунный кинжал – слово, образующее клинок было изогнутым, словно серп. Мне нечего не оставалось как обнажить мой меч – забавный факт, о котором я вспоминал редко: нашел я его именно в пещере, описанной в скырбе о Яноше Ольхомере. Когда-то его владельцем был рыцарь Эйнар Угламадур – бастард отина Горана Якоба Иллуинова, отца моей бесподобной подружки, княгини Аллы. После позорного поражения Эйнара владельцем меча стал троллеподобный увалень Янош. Что же касается фамильного меча князей Тулкасовых, то вместе с титулом, поместьем на Таларских островах и кольцом власти, он достался моему брату, чванливому снобу Николасу, так похожему на бородатую копию его матери.

Вот такие мысли промелькнули в моей голове, когда я обнажал мой меч и уворачивался от просвистевшего в паре пядиц от моего носа изогнутом кинжале Гаур Фарота. Ключ, освобождающий клинок, я повернул на треть, так как боялся зацепить низкий потолок комнаты. Поначалу охотник не казался мне опасным противником. В отличие от других отинов я никогда не полагался на мой магический меч – урок почерпнутый мной от Бледного Коня, правой руки Нортона Нортона. Бледный Конь учил меня фехтовать – заточенным обрезком водопроводной трубы, кухонным половником, куском ржавой арматуры. После обучения любой из этих предметов превращался в моих руках в смертоносное оружие – и уверен, Бледному Коню не приходится вздрагивать от стыда за мои навыки в его глубоководной могиле на дне Салазарского моря. После, во всех своих странствиях, я продолжал упорно практиковаться. Я учился фехтовать у мастеров-фиитов, воителей-тааринов и рзянских егерей. Моя глупость, моя самонадеянность – вместо того, чтобы отступить на шаг, выиграть время, чтобы расщепить зрение и швырнуть в это существо сеть из Слов, я ринулся в бой. Наши клинки сплетались один с другим – с шипением и фейерверком искр. Он был быстр, слишком быстр – я еле успевал парировать его удары, я не мог позволить себе такую роскошь, как хоть на мгновение взглянуть на текст Гаур Фарота расщепленный зрением – это стоило бы жизни моей телесной оболочке. Внезапное воспоминание: я стою на толстой корке льда, там, на Краеугольном Севере. И пытаюсь проковырять хоть малюсенькую дырочку в своем брюхе моим рунным клинком. Я знал, что я вполне себе уязвим – напомню, не так давно я поранил палец, копаясь в свалке хлама в моем ведьмовском кармане. Острая боль в левом плече прервала мои раздумья. В воздухе запахло паленой плотью. Моей плотью. Удар – фонтан искр – удар – фонтан искр. Я не боялся устать – я мог продолжать эту пляску до бесконечности. Но, проклятье, я каждый раз еле успевал отреагировать на молниеносные выпады охотника на людей. Снова неуместное воспоминание – я лежу под кроватью Брины, на мое лицо и голое тело стекает ее кровь, сочащаяся сквозь матрас. Тогда Гаур Фарот еще не пользовался рунным клинком – обычным ножом. И приходил он не сквозь черные провал магического портала, а как обычные смертные – через дверь.

Комнатенка в мансарде была не самым подходящим местом для упражнений в фехтовании – некуда было отступать, не было пространства для маневров. В голове моей созрел один план, один фокус, но я долго не мог решиться провернуть его – слишком быстрым был мой противник. Наконец, собрался с духом. Гаур Фарот совершил очередной выпад – я не парировал его, отклонился назад, одновременно с этим ударил охотника на людей в ногу. Он закричал от боли – звенящим звериным криком. Воспользовавшись его замешательством, я отбросил свой меч. Обе мои руки недолго были свободны – я тут же обхватил тощие запястья охотника. Он дергался, пытаясь вырваться, но я был намного сильнее его. Гаур Фарот залепетал что-то – в отвратительном, скрежете, вырывавшемся из его смрадного рта, я узнал наречие Дуггура. Слова Падших ржавыми ножами резали сгустившийся воздух вокруг нас. Охотник извивался, словно склизкая миксина, я с трудом удерживал его. Гаур Фарот бормотал, скрежетал все громче и громче – и внезапно исчез, мои пальцы сомкнулись вокруг пустоты.

– Неплохо ты проводишь время, стоит тебе только скрыться из поля моего зрения, – сказала моя мать. Как долго она, интересно мне знать, стояла в дверях, и наблюдала за моими жалкими попытками одолеть охотника на людей? Я подобрал свой меч, убрал клинок, и повесил его на пояс. Огляделся – я и не заметил, какой беспорядок мы устроили, пока упражнялись в фехтовании. Книжный шкаф был порублен в щепки – хорошо, что я успел убрать книги в мой ведьмовский карман. Шкаф для верхней одежды также пребывал в весьма плачевном состоянии. Зато кровать не пострадала.

– Стараюсь не скучать, – огрызнулся я. И спросил. – Мама, почему я не смог проткнуть себя своим мечом?

– А что, уже пробовал? – она вздохнула. Тяжело. Очень тяжело. – Все очень просто. Все мои братья уничтожили себя, не прожив и сотни лет. Реальность, материальный мир – место жестокое и дискомфортное, особенно на Деллебате. Я не хотела для тебя такой же участи – некоторые вещи, знаешь ли, передаются по наследству. Потому, когда вынашивала тебя, то создала, хм-хм, контуры безопасности в твоем тексте. Сам себя ты не уничтожишь. Ни свою суть, ни ее материальное отображение.

– Спасибо за разъяснение. Извини за беспорядок.

– Пустяки. Уборщице хотя бы будет чем заняться. Хорошо, что она не попалась тебе на глаза – очень милая девушка, а я не готова искать новую прислугу.

11. На остров моих воспоминаний.

Прислушайся к своему страху.

Может быть, он – твой друг.

Уильям Гибсон

«Нейромант»

Я побывал, наверное, на двадцати местах преступлений охотника на людей. В какой-то момент эти скачки из одного конца Соединенного Королевства в другой, превратили расследование в рутину. Я побывал в домах купцов, в лачугах охотников, в берлогах ростовщиков, и, даже, в кибитке пилигримов-тааринов. Отмыкал дверь ключом Спагиари, переносился в новую локацию. Объединяло места преступлений лишь одно – во всех я находил томик «Хроник лиходейств». И вдовцов и сирот, страдающих по своим убитым женам и матерям. Почему-то Гаур Фарот предпочитал убивать молодых женщин. Хотя это не было правилом. Скорее, просто совпадения.

Я неоднократно произносил его имя. Я чувствовал, как натягиваются струны в ткани бытия в том месте, где должен был открыться портал. Но каким-то неведомым способом охотник на людей чуял меня – и не являлся на мой зов.

Утомленный этим превратившимся в бессмыслицу расследованием, я заночевал в таверне в северо-восточной четверти Аграрии. Велел хозяину таверны принести в мою комнату кувшин кербицы – сваренной по местным рецептам, с жареными желудями, сливками, криком лесной вырвы, колесным скрипом и какими-то душистыми травами. Извлек из ведьмовского кармана череп Ирчи Товича – мне требовалось поговорить с кем-нибудь, а кувшин кербицы тот еще собеседник.

Голос черепа – тихий, почти неслышный, рождался не работой легких, гортани и языка – их у него, ясен пень, не имелось, а напряжением оргонной структуры, оставшейся от водчи. В просторечье души. То есть беседовал со мной череп во истину с душевными муками. Наверное, поэтому был он не особо разоворчив – ну уж точно не из-за того, что я отделил его от такой ненужной и неудобной штуки как тело.

Я поведал черепу тааринского водчи о своих невзгодах – в основном, о норовящей зайти в тупик охоте на охотника на людей.

– Ответ в книге. Доктора Роберты – тщеславные зазнайки. И любители ребусов и загадок. Уверен, все истории в этой книге собраны неспроста, – прошелестел мой костяной собеседник. И умолк, больше я от него не добился ни слова.

Я достал из кармана «Хроники Лиходейств». Читал до рассвета. От корки до корки. Дважды. Но ответа так и не нашел. Заснул за столом – был разбужен истошным шипением черепа. «Петтир, Петтир, просыпайся!» – неистовствовал водча. Я открыл глаза. Гаур Фарот с вороватым видом выползал из своего портала. Прихрамывая, пошел в моем направлении, но стоило мне пошевелиться, торопливо ретировался, а портал исчез с еле слышным хлопком.

Если бы не череп водчи, уверен – Гаур Фарот преуспел бы в своем намерении убить меня.

– Почему? – спросил я останков Ирчи Товича. – Уверен, ты жаждешь отмщения. Ты жаждешь моей смерти. Почему ты не позволил ему убить меня?

– Я много думал и пришел к определенным выводам. Твоя смерть – пустяк. Живой ты можешь научиться кое-чему и послужить моим целям, – получил я обескураживающий ответ. – А сейчас поднимай свою ленивую задницу, и отправляйся на Гундасхёд, Песий остров. Ты рассказывал мне, что в детстве играл в пещере рядом с дырой, ведущей в Дуггур и даже спускался в мир деномов. Я думаю мы найдем твоего охотника там – неспроста же он читал заклятья на наречии Падших.