Шаг вправо, шаг влево: от Америки до Борнео

Шаг вправо, шаг влево…

– В Камбоджу?! – поражались мои друзья. – Совсем с ума сошла! Ты что, не знаешь, что это самая заминированная страна в мире? Шаг вправо, шаг влево и…

Я тоже начиталась в Интернете про все опасности, что подстерегают путешественников: до сих пор на оставшихся еще со времен гражданской войны пехотных минах подрываются и животные, и люди.

Но… охота пуще неволи.

Конечно, мудрец постигает мир, не выходя из дому. Я не мудрец. И путешествие для меня и способ познать иной мир, и способ обнаружить что-то глубоко запрятанное в себе. Одним словом, примерить свой аршин, проверить, насколько он соразмерен другому. Есть ли в этом смысл? Наверное. Ведь не случайно добрую половину мировой литературы составляют «путешествия», будь то «Одиссея» или «Хожение за три моря», «Путешествия Синбада-морехода» или «Путешествие из Петербурга в Москву». Даже такое, как у Стерна, которое состоит из спуска по трем ступенькам лестницы. Тут главное, какую точку отсчета берешь за отправную и конечную.

Вообще-то, охота к перемене мест сродни вирусу. И никакие прививки предыдущих поездок не способны полностью излечить от него, поскольку каждый год вырабатывается новый штамм. На этот раз выбор произошел сам собой. Моя приятельница Ирина Шмелева – преподаватель кхмерского языка в Институте стран Азии и Африки – обмолвилась, что давно не была в Камбодже и собирается снова поехать туда. Это и решило все. Побывать в чужой стране, где будешь не только видеть, но и «слышать»… Что может быть удачнее?

На следующий день после прилета рано утром мы вышли из отеля… и пережили то, с чем сталкивается приезжий и что его сразу ошеломляет: по улице движется плотный поток мотоциклов, машин и тук-туков (так здесь, как и во всей Азии, называют моторикш). Поток движется непрерывно, без единого просвета. Желание перейти на другую сторону выглядит попыткой ни с того ни с сего совершить самоубийство.

Размахивая руками, как ветряные мельницы, пугая водителей и мотоциклистов, которые не понимали, что эти баранги (от «фаранг» – сначала француз, а потом иностранец вообще) предпримут в следующую минуту, мы отважились – деваться-то некуда! – в первый раз перейти улицу. Преодолев несколько перекрестков и пообвыкнув, мы старались идти спокойным, ровным шагом, не шарахаясь и не бросаясь вперед, а водители приноравливались к нашему темпу: где надо тормозили, где без этого можно было обойтись, продолжали двигаться в своем неторопливом ритме. И за время нашей поездки мы всего два раза видели происшествия на дорогах. Но и эти случаи заканчивались без кровопролития. Это, конечно, не означает, что в Камбодже вообще нет аварий. Сами местные жители считают, что происшествий хватает. Но если бы такая толкучка царила на улицах других городов, то, как мне кажется, трагических исходов было бы намного больше.

– В мои студенческие годы машин почти не было, – отметила Ирина. – Тук-туки тоже отсутствовали. Правда, ходили небольшие автобусики (если их так можно назвать), но их было мало. И туда набивалось столько народу, что просто так, без боя, не влезешь. Из окон торчали руки и ноги. К тому же от того места, где я жила – неподалеку от посольства, – до института, приходилось делать две или три пересадки. Так что я украдкой брала велорикшу.

– Украдкой?

– Ну да. Советским запрещалось ездить на велорикшах. Это считалось эксплуатация человека человеком. А как мне еще было добираться до института? Пешком? Ерунда какая-то! Несмотря на предосторожности – я вела себя как шпион на задании, – кто-то засек, тут же донес и мне устроили разборку. Как ты сама помнишь, в те годы еще то ханжество царило.

– А после твоей последней поездки с делегацией что изменилось?

– Как выглядел город после ухода войск Пол Пота, мы не знаем. Наша делегация приехала после. Все коммуникации только налаживались, антисанитария царила жуткая. Нас поселили на очень хорошей вилле, но советовали строго-настрого: «Встанете под душ, зажмурьте глаза, закройте нос и рот, чтобы и капля воды не попала». Зубы чистили только водой из бутылок для питья. Ни в коем случае нельзя было набирать из-под крана.

Мы прошли два-три квартала, когда я наконец осознала, что глаз успел отметить намного раньше: жизнь кхмеров проходит на виду у всего честного народа. Я даже не говорю о тех, для кого гамак у забора (или два, в зависимости от благосостояния), расстеленная на тротуаре циновка – составляли «стол и дом».

Нет, я имею в виду тех, у кого квартира располагается на первом этаже. Каждый владелец превращает ее в магазинчик, пошивочную или обувную мастерскую, жестяную лавку, прачечную или в недорогую забегаловку, расставив два-три столика со стульями, – сколько может вместить обычная жилая комната. Навес над тротуаром позволял немного расширить пространство. Здесь, под навесом, готовили, ели, спали, просеивали рис, ссыпая очищенный в большие мешки, резали оранжевые корни для просушки. Повернувшись спиной к улице, кто-нибудь смотрел телевизор, а в нескольких шагах от него – под следующим навесом – устраивались игроки в шахматы или карты.

«Окно на улицу стоит любого театра!», – воскликнул Олеша в книге «Ни дня без строчки». Что окно! Здесь вся улица, каждый дом – маленький театр, где идет свое представление, сразу сотни сцен, три стороны которой открыты взору любого человека. И не только взору. Пробираясь по узкому пространству тротуара, сделав один незаметный шаг вправо или влево (в зависимости от того, по какой стороне улицы идешь) – ты то пересекаешь «прихожую», то вваливаешься в «спальню», то оказываешься в «столовой». Из стороннего наблюдателя невольно оказываешься участником семейной жизни.

Забегая вперед, скажу, что за все время нашего пребывания мы не видели ни одного семейного скандала, не слышали ругани, вообще не видели ни одной ссоры. Но это мы осознали уже где-то к середине поездки.

Зато в доброжелательности кхмеров я имела возможность убедиться буквально в первые часы. В тот момент, когда я увидела, как прямо на улице, повесив зеркало на заборе и поставив стул, парикмахер стриг клиента, не выдержала и начала фотографировать.

Попробуйте себе представить, как повел бы себя гражданин Англии или Германии, если бы я попыталась сфотографировать его без разрешения, сидящим в шезлонге на газоне или под деревом собственного садика пусть и выходящего на улицу? Это выглядело бы нарушением знаменитого «прайвеси» (частная жизнь). За что можно поплатиться в прямом смысле слова. Поэтому и приглянувшиеся сценки в Пномпене я сначала снимала украдкой. Ничего хорошего из этого не получалось.

«Хватит браконьерствовать!» – решила я и сменила тактику: вставала так, чтобы вся нужная мне сценка входила в кадр, щелкала, а когда участники съемки оборачивались, глядя на меня с недоумением или растерянностью, улыбалась и приветливо махала рукой. И мне тотчас отвечали такой же улыбкой и приветственным жестом. Если растерянность не сходила с лица людей, я подходила и показывала, что получилось. Все заканчивалось всеобщим весельем и радостью. Иной раз они начинали позировать и просили еще раз сфотографировать в том виде, в каком им хотелось остаться в кадре. И мы расставались, довольные друг другом.

Ирина всякий раз осуждающе качала головой.

– А что делать? – разводила я руками. – В юности мне попалась на глаза заметка Сюзанны Зонтаг, была такая очень модная американская писательница и публицист, в которой она писала: «Фотография – агрессивное искусство». А я снимала робкие пейзажи, какие-то виды. И все не могла взять в толк, что же тут агрессивного? Но когда начала снимать жанровые сценки, все и вылезло наружу…

– Вот видишь…

Тем не менее я не могла внутренне согласиться и принять столь жесткое прямолинейное толкование при всей его вроде бы справедливости. Только после возвращения я нашла себе оправдание, когда зашла на фото-выставку в «Манеж» и прочла высказывание замечательного мастера Эдуарда Буба: «Фотографировать – это выражать благодарность…»

При виде шафранных одеяний монахов, которые с раннего утра отправляются за сбором подаяния, я то бросалась наперерез, то шла перед ними, чтобы поймать момент, когда хозяева выносят подношение, встают на одно колено и с благодарностью отдают то, что приготовили на этот случай. Монахи улыбались застенчиво, но вполне доброжелательно. Случалось, что сами начинали спрашивать, откуда мы. И неуверенно кивали, когда слышали слово «Россия». Они как-то смутно представляли, где это и что это.

Но какой бы настойчивой я ни была, ни разу не услышала ни гневного окрика, ни грозного взгляда. Доброжелательность кхмеров настолько естественная, что, быстро проникнувшись атмосферой всеобщей благожелательности, невольно начинаешь и сам улыбаться по поводу и без повода.

Первая половина дня ушла на то, чтобы отдать дань туристическим объектам: музей, императорский дворец и холм тетушки Пень, в честь которой город и получил название Пномпень. Подвиг этой тетушки состоял в том, что она обнаружила прибитое течением к берегу дерево, на котором стояли пять фигурок Будды. Она насыпала холм и поместила фигурки наверху. Соседи тоже приложили руку. Холм постепенно становился все больше и больше. Потом на этом месте выстроили храм, который пользовался и продолжает пользоваться особым почитанием.

Густая сень деревьев окружала холм. У подножия лестницы приходящих встречали, как и во многих других храмах, скульптуры: две многоголовые кобры в боевой стойке. Туловище и хвост служили перилами. На каждой площадке лестницы, что вела к вершине, устроились продавцы, предлагавшие прихожанам все необходимое для подношения в храме: бананы, разделанные ананасы, замшево-коричневые шарики слив («глаз дракона»), ароматические палочки и, конечно, связки бутонов лотоса – нечто совершенно неописумое по красоте – туго свернутая белая кисточка, кончик которой божественный художник успел обмакнуть в нежно-розовую краску. Красота его тем пронзительнее, что цветок, вынырнув из любого самого грязного пруда, сохраняет девственную чистоту.

Мы по легкомыслию прошли мимо, не купив ничего. За что нас могли серьезно наказать.

Сверху было видно, как туристы, устроившись на слонах, медленно совершают обход вокруг холма. Слоны намного меньше, чем в Индии, и темнее, только кончики ушей заканчивались трогательным розовым кружевным узором.

Из зарослей на площадку, мимо которой мы прошли несколько минут назад, вдруг вынырнули три упитанные макаки и встали с видом неприступных таможенников. Прихожане послушно вынимали положенную мзду: бананы, ананасы и другие фрукты, купленные у продавцов. Мы переглянулись:

– Представляешь, как нам повезло, что у них был перерыв?! Вот бы они нас штрафанули! Мы-то не подумали, кому требуется давать на лапу, чтобы подняться на вершину.

На всякий случай мы покрепче прижали к себе сумки и начали спускаться по другой лестнице. К счастью, там «таможенников» не наблюдалось. Обезьяны хорошо знают, где полагается встречать посетителей, а где уже нет смысла.

Оказавшись с другой стороны холма тетушки Пень, мы отправились бродить по городу просто так, куда глаза глядят. И вскоре оказались во дворе одного буддийского монастыря. Там стояли тишина и покой. После бурной жизни на улицах – истинное умиротворение. Сначала мы робели, все ожидали окрика: «Сюда нельзя!» Но никто не обращал на нас внимания, и мы, постепенно осмелев, дошли до храма. Собрались сесть на ступеньки в тени здания, но тут нас заметил пожилой мужчина, отдыхавший на террасе. Он резво вскочил, быстро накинул белую рубашку, заправил ее в темные брюки и поспешил к нам, приветливо улыбаясь. Если бы не смуглый цвет лица и темные волосы, он вполне мог сойти за дядю Ваню или дядю Петю.

Его приглашающий жест был направлен на маленькую алтарную комнату в храме. Сняв босоножки, мы шагнули по мраморному теплому полу за нашим провожатым.

В небольшой тесной комнатке, где помимо большой скульптуры Будды, над головой которого светился и переливался всеми цветами радуги электрический (!) нимб, все свободное пространство было заставлено разнокалиберными фигурами Будд. По обеим сторонам алтаря стояли сверкающие деревца с золотыми листьями (из фольги), которые подрагивали от легкого дуновения или дрожания воздуха. Тут же стояли изваянные местными мастерами искусственные лотосы – оштукатуренные и раскрашенные. В бело-розовых бутонах еще угадывался прототип. Но ярко-зеленые чашечки семян напоминали грубо сделанные зеленые садовые лейки.

В маленькой тесной алтарной комнате я чувствовала себя, как слон в посудной лавке. Впрочем, сравнение это мог придумать человек, который слона видел только на картинках. Потому что те слоны, что катали туристов возле холма, двигались так мягко и плавно, ступали настолько неслышно, что сразу становилось понятно, почему восточные поэты сравнивали походку красавицы со слоновьей. Так что я скорее вела себя как человек в посудной лавке. И побаивалась, как бы случайно не расколотить какую святыню, поэтому поспешила поскорее сесть.

– Он предлагает погадать, – перевела Ирина.

– Ну что делать? Раз вошли, пусть гадает. Посмотрим, как это делается. А сколько надо платить?

– Говорит, сколько твоей душе угодно.

– Ага! Давит на совесть.

Я выложила одну из бумажек в чашу. Соотношение рубля и риеля мы пока еще представляли довольно смутно. До сих пор в основном расплачивались однодолларовыми купюрами. Но здесь, в храме, американский доллар мне казался не совсем уместным. И я выжидательно смотрела в лицо «священнослужителя». Кажется, он остался вполне доволен платой, поскольку приступил к самому гаданию: прочитал короткую молитву и протянул стопочку плотных листов – чуть потемневших и глянцевито-поблескивающих от частого употребления. Они были исписаны аккуратным кхмерским почерком – извилистый след муравья, хлебнувшего вместо сиропа медовую брагу. В центре текст скреплялся металлическим кольцом.

– Положи на голову и воткни палочку, куда хочешь, – переводила Ирина.

Я старательно исполнила сказанное и воткнула палочку куда-то между страниц.

Служитель открыл указанное мной место и под сытое урчание вездесущих голубей, теснившихся на узкой приступочке над входом, торжественно зачитал текст. Прямо скажем, не очень большой.

– Это отрывок из «Вессантара-джатаки». Тебя ожидает благополучие во всех начинаниях…

– Кто бы сомневался, – пробормотала я. – Это все?

– Все.

Только мы вышли из алтаря, как увидели поднимавшегося на террасу монаха в шафранном одеянии. Я схватилась за фотоаппарат и вопросительно улыбнулась: «Можно?»

На территории монастыря я не решалась проявлять такое же нахальство, как и на улице. Монах стеснительно улыбнулся, поправил кончик накидки, падавшей на плечо, и встал, облокотившись о перила. Наш «жрец» тут же пристроился рядом с ним.

– Ты расспроси его, кто он, откуда, как стал монахом… – начала я.

– Сама догадываюсь, – отмахнулась Ирина и заговорила с монахом, попавшим к нам в лапы, сохраняя приличествующую дистанцию: монахи не имеют права стоять к женщинам ближе, чем на расстоянии полуметра.

Наш «жрец», потоптавшись, вернулся на свое место и снова растянулся на циновке.

– Как ты думаешь, кто он? – кивнув в его сторону, спросила Ирина.

– Думаю, сторож…

– Бери выше. Дворник, – улыбнулась она.

– Ясное дело, что ученые монахи такими глупостями заниматься не будут. Это с их точки зрения полнейшая ерунда.

Но священнослужители храма не запрещали дворнику, совершая нехитрый обряд, собирать небольшие подношения. Вреда это барангам не причинит. Почему бы нет?

– Так вот, теперь про монаха… Он родился и вырос в горной деревушке на границе с Вьетнамом. После Пол Пота ни одного служки при храме не осталось: кого убили прямо там же, кого угнали в джунгли. Пожилые женщины и старушки принялись уговаривать парня, чтобы он пошел в монахи. Так убеждали, что он согласился. Не хватило духу отказать. Потом его перевели в Пномпень. Сейчас, как он говорит, очень доволен. Ему нравится заниматься, читать книги. Никакая мирская суета его не задевает…

У молодого монаха были правильные, красивые черты лица. Интеллигентные я бы сказала. Он держался скромно, но с достоинством. Никогда не скажешь, что приехал из далекой горной деревушки.

Раздалась трель телефонного звонка. Монах вытащил мобильный из невидимого внутреннего кармана, что-то быстро проговорил, и телефончик исчез, словно растаял, в складках его шафранного одеяния.

Забывшись, я сделала короткий шажок вперед, чтобы сфотографировать его крупным планом, и монах машинально отступил, чтобы сохранить прежнюю дистанцию, при этом продолжая говорить с Ириной, живо, легко и радостно улыбаясь, подробно отвечая на вопросы. Потом начал что-то спрашивать сам.

– Говорит, что ни разу не видел изображения христианских церквей.

– Пусть даст адрес, пришлем, – я протянула тетрадь.

Ирина перехватила ее и положила на перила, потому что передавать что-то из рук в руки монахам нельзя. Он аккуратным почерком вывел свое имя и адрес храма, попрощался и пошел своим путем. А мы двинулись к выходу.

Навстречу шла парочка туристов, которые тоже, как и мы, неуверенно озирались, не зная, не нарушили ли они какого предписания. Наш «жрец» тут же углядел их и устремился вниз по лестнице, зазывая в алтарную комнату. Те вежливо, но твердо отказались.

– Вот! Западные туристы не такие лопухи, как мы. Они твердо знают, чего хотят, и ни за что не согласятся на всякие сомнительные предложения, – проговорила я.

– Во-первых, они не говорят по-кхмерски, могли просто не понять, чего он от них хочет. А во-вторых, они жаждут экзотики и порой соглашаются на еще более сомнительные предложения. – Ирина как всегда стремилась расставить все точки над «i», чтобы избежать скоропалительных выводов и не впадать в крайность.

– А ты заметила, какие у всех здешних монахов светлые лица?

– Да. Просто удивительно, – согласилась Ирина. – На редкость радостные выражения. И нет ощущения, что они оторваны от мира. Теперь я знаю, с кем можно поговорить на хорошем кхмерском языке.

Время близилось часам к трем. Солнце стояло в зените. Даже тени поджималась к стенам, чтобы укрыться от тридцатиградусной жары. На центральных улицах поток машин и мотоциклистов заметно поредел. Мы шли задворками. И время от времени натыкались на моторикш, спавших глубоким сном в своих колясках. Услышав наши шаги, кое-кому из них все же удавалось вырваться из цепких объятий Морфея, и пробормотать привычное: «Мадам! Тук-тук о’кей?» Но мы тыкали пальцем перед собой, показывая, что осталось два шага, и водитель снова бессильно ронял голову на спинку сиденья.

Спали не только водители тук-туков. Охранник в форме сидел на розовой «мраморной» скамейке и спал, подложив руки под голову. Один парень спал в гамаке в позе лотоса!

Спали все! На стульях, прямо на полу под навесом магазина, на лестнице, на мотоциклах! Словно мы попали в царство Спящей красавицы.

Официально перерыв во всех учреждения начинается с одиннадцати часов и продолжается до трех. Те, кто не может уехать к себе домой и отдохнуть, спят там, где их настиг сон. Позже, когда мы добрались до Русского культурного центра, старожилы нам объяснили: это не имеет никакого отношения к лени. Климат довольно тяжелый, недаром везде в тропиках существует сиеста. Может быть, сразу этого не почувствуешь, но если живешь долго, то постепенно ощущаешь, как в полдень наваливается слабость. Сон – лучшее лекарство от усталости. Кстати, дома кхмеров на сваях как раз и приспособлены для того, чтобы семейство отдыхало под тенью дома своего, овеваемое легким ветерком.

Петляя по улочкам, мы незаметно для себя вышли на набережную и остановились у дерева, под которым мягким ковром лежала сиреневая «тень» опавших лепестков. Розовой пенкой вишневого варенья стекали с каменного парапета вниз, по забетонированному откосу «бумажные цветы» (так дословно звучит перевод с кхмерского) бугенвилеи.

У глинистого, поросшего травой берега стояли «пароходики» (давно, конечно, уже не «паро», а оснащенные бензиновыми моторами лодки), убранные разноцветными флажками.

Оттуда, с одного из пароходиков, вверх по откосу уже спешил к нам мужчина в белой рубашке и темных брюках. Точно в таком же прикиде, что и у нашего «священнослужителя».

– Предлагает покататься, доехать до рыбачьих поселков. За двадцать два доллара, – перевела Ирина после короткого разговора с ним.

– На двоих? – удивилась я. – Получается, по двести с небольшим на брата?

– Да.

Мы растерянно замолчали. Предложение выглядело так заманчиво, что мы никак не могли поверить в свое везение.

– Надо торговаться, – решилась я. – Скажи: двадцать.

– Локсрей (госпожа) говорит, что поедет только за двадцать, – указывая на меня, проговорила Ирина.

А я постаралась придать лицу как можно более непреклонное выражение. Эту тактику мы выработали по ходу и она оказалась очень удобной. Я изображала упрямую локсрей, а Ирина просто сообщала условия.

Капитан тут же согласился. Довольные, что так круто сбили цену, мы спустились по откосу следом за ним и по перекинутой доске ступили на палубу, которую закрывал навес. Навстречу выбежала кудрявая, как барашек, белая собачонка, глядя на нас умненькими внимательными глазами.

– Говорит, чтобы мы не боялись.

– А что тут бояться? Собачка не похожа на тех, что рвут людей на части.

На палубе стоял длинный стол, закрытый пестрой скатертью. На столе и по углам навеса – орхидеи в бутылках, как у нас ромашки. Красные пластмассовые стулья – по обеим сторонам стола. Палуба могла вместить человек пятнадцать.

– Ничего себе! Мы как богатые леди – вдвоем на пароходе! – повторяли мы на разные лады, устроившись на стульях, пока «капитан» заводил мотор.

Потом он перешел на нос и встал у руля. Назвать его, как и положено, штурвалом как-то не поворачивался язык – круглая железяка не тянула на столь пышный титул. Но управлялся он с ней уверенными, привычными движениями. И вид у него был вполне капитанский.

Набережная открывалась постепенно. Она и по сей день сохранила отпечаток тех лет, когда Камбоджа была колонией Франции. Трех- и четырехэтажные дома вдоль улицы, что следовала изгибам реки, с открытыми террасами на верхних этажах – сплошь ресторанчики и отели, – были заполнены иностранцами.

Несмотря на гражданскую войну, сохранись и деревья, высаженные в те же годы колонизации. Одни, одурманенные теплом, распустив нежно-розовые лепестки, своей кудрявой кроной вызывали воспоминания об ухоженных французских старушках, только что покинувших парикмахерскую. Другие – с голыми ветвями, с сухо-поджатыми стручками – ждали прихода сезона дождей.

На парапете один за другим взмывали флагштоки с флагами государств, помогавших Камбодже после гражданской войны восстанавливать страну.

– А где флаг России? Кажется, вот… – заметили мы наконец.

Не с него начинался этот почетный ряд. Наш флаг скромно терялся в ряду остальных.

В каюте, где ровно постукивал мотор, висели развешанные для просушки сменные рубашки и брюки. Кхмеры моются раза два-три в день, и непременно меняют одежду. Она может быть очень скромной, но всегда чистая.

– Спроси его, он здесь и ночует?

– Без работы я не останусь, – отозвалась Ирина и придвинула свой стул ближе к капитану.

Пока они разговаривали, я фотографировала набережную, и собачка каждый раз поворачивала голову следом за мной, словно пыталась понять или разглядеть, что это я там интересного усмотрела.

– Да, он живет здесь. И собаку держит, чтобы она подняла шум, если кто-то полезет ночью на палубу. Случается, что владельцев пароходов пытаются обокрасть.

– А сколько стоит такой пароход. Он давно его купил? – допытывалась я.

– Уже спросила. Говорит, что «лодка» обошлась в пять тысяч долларов. Сейчас, наверное, дороже. Особенно, если новая.

– А что он делает, когда начинается сезон дождей и туристов нет?

– Уезжает к себе в деревню, где у него дом. Сажает рис.

– Как ему удалось накопить денег на пароход: на продаже риса много ведь не заработаешь?

Ирина снова заговорила с «капитаном». Он отвечал и крутил железный обод, чтобы вырулить к тому месту, где рукав реки, вытекавший из озера Тонлесап, соединялся с Меконгом, и оттуда наш пароходик (или лодка, как именовал ее владелец) двинулся в сторону «плавучих деревушек», где (как пояснила Ирина) жили тямы – особая народность, – испокон веков занимавшиеся рыбной ловлей. Их бедные домики теснились на другом берегу Меконга, постепенно спускаясь все ближе к воде, пока не осваивали водную гладь, поблескивающую селедочной рябью.

Детишки – цвета молочного шоколада, как и река у глинистого берега, – бултыхались в воде. Ближе к середине течения цвет менялся на густой настой зеленого чая с молоком.

Взрослые обитатели плавучих домиков, занятые своими делами, почти не обращали на нас внимания. Но ребятня радостно визжала, размахивала руками, и кто-то из них непременно сигал прямо с порога дома в воду от переполнявшего его чувства восторга. Плавают они с самого детства, как «наземные» дети учатся ходить. И на одном из сайтов я видела очень удачный снимок: малыш гребет двумя руками, сидя в неглубоком тазике, – видимо, отправился навестить друга в соседнюю деревню.

По перекидным мостикам между домами трусили собаки с уверенностью цирковых артисток. Свиньи привычно ступали по торчащим из воды пенечкам, не теряя равновесия. Куры клевали корм на крошечных площадках за домиком, изредка взмахивая крыльями, когда волна становилась особенно высокой и настил покачивался.

Рыбаки в узких длинных лодках плыли за своим уловом. Но гребли они не сидя, а стоя, скрестив весла перед собой. Так, наверное, затрачивается меньше усилий. Такие же лодки бороздили воды Меконга и тысячу лет назад. Отличие только в том, что большая их часть теперь оснащена бензиновыми моторами.

«Капитан», о чем-то рассказывавший Ирине, оказался не из числа улыбчивых кхмеров (что встречается не столь часто, скорее редкое исключение). На его лицо словно бы легла тень, да так и осталась навсегда. Только позже мы поняли, откуда идет эта едва уловимая сумрачность.

– В общем, – закончив разговоров с нашим «пароходчиком», начала Ирина, – вот тебе та самая трагическая история, которую ты ищешь. Его мать убили красные кхмеры, когда ему было полтора года. И она держала его на руках. Закрыла ребенка собой. Ее тело бросили в траншею, но даже закапывать не стали, так много было трупов. Братья отыскали его, вытащили из траншеи забрызганного кровью. Им с трудом удалось разжать руки матери, так крепко она прижимала мальчика к себе.

Потрясенные, мы смотрели на нашего «капитана», а он негромко, без особенных эмоций продолжал:

– Потом, когда он подрос, полпотовцы забрали его из семьи, отправили в лагерь, где жили такие же дети. Их всех заставляли рыть окопы. Только после окончания гражданской войны члены семьи снова с трудом нашли друг друга. Из десяти братьев выжило только четверо. Все помогают друг другу. Благодаря их поддержке ему и удалось купить лодку.

Некоторое время мы сидели оглушенные коротким страшным повествованием, рассказанным просто, без драматизма, как мы рассказываем о том, что переболели гриппом. Все уже позади. Все закончилось. Но сколько же надо сил, чтобы жить с таким грузом воспоминаний? Нести это бремя испытаний, выпавших именно на твою долю. «Кто мы? Откуда? Куда мы идем?» – важные вопросы бытия. Но как часто, подняв голову к небу, хочется спросить только одно: «За что?!» Или как то отчаянное граффити: «Зачем?», выведенное огромными буквами на металлическом заборе, что отгораживал железнодорожные пути от жилых домов, которое я прочла из окна проходившего мимо поезда.

Затем, что жизнь вообще сама по себе есть страдание, отвечает буддист. А «человек есть испытатель боли» – продолжил Бродский. И эта истина, к сожалению, находит себе больше подтверждений, чем того хотелось бы. Но не в этой констатации фактов суть. Наверное, при желании можно найти и более пессимистические учения, которые тоже находят себе подтверждение в каждом миге бытия. Главное в буддизме – признание «чужой одушевленности» – то, что в каждом существе на Земле, начиная от человека и заканчивая невидимым глазу микробом, во всем, что «шевелится», есть природа Будды, которая способна вести существо к просветлению. Каким бы долгим ни был этот путь, закончится он все же хеппи-эндом. Кстати, поэтому буддисты, как правило, вегетарианцы. Не только потому, что ненароком можно съест своего близкого человека, если он переродился животным. Отведал барашка – и стал каннибалом. А потому, что, когда животное убивают, существо лишается возможности полностью исчерпать свою карму – цепь причин и следствий.

Жизнь потому и дается не один раз, чтобы прожить ту, что выпала на этот раз так, чтобы не было мучительно больно… потом: «Сделанные добро и зло, оказывается, продолжают жить на покинутых нами адресах». Совершая благие деяния в этой жизни, ты работаешь «на того парня», что явится в мир в следующий раз: совершенно бескорыстный дар, потому что как ты сам не помнишь о своих проступках, так и он никогда не узнает, чем заслужил столь удачное рождение.

Но тогда, каким образом при том настрое, который вырабатывается с младых ногтей – личной ответственности за каждый сделанный тобою шаг, осознания цепи причин и следствий, – могла появиться в такой мирной и доброжелательной стране личность вроде Пол Пота? Может быть, потому, что он, еще будучи молодым человек, поступил в радиотехнический институт во Франции… В шестидесятые годы Париж бурлил и кипел революционными настроениями. Человека, который посмел усомниться в правильности левых идей, официант мог обнести чашкой кофе, чтобы выразить свое презрение за ретроградство. Было где нахвататься передовых идей. Тем более что учился он, прямо скажем, неважно. И если и переползал наконец на следующий курс, то, не исключено, что благодаря снисходительности преподавателей французов, которые считали, что вина за «отсталость» кхмеров лежит и на их плечах.

Пол Пот не мог не сравнивать, как живут парижане и как живется его народу. Но… нельзя же винить во всем французов! Дескать, мало того, что угнетали кхмеров, так вдобавок ко всему еще и воспитали монстра. Идеал справедливого строя Пол Пота выработал сам: богатых не должно быть, люди с образованием (от них одна морока) должны заниматься исключительно сельским хозяйством, а точнее – посадкой риса. Деньги изъяли из обращения (банк взорвали, как только его войска заняли город), все связи с внешним миром были прерваны (очень долго никто не знал, что творится в стране): ни телефонов, ни телевизоров, ни радио, ни кино, ни театров, ни книг…

Собственно, в идеале Пол Пота нет ничего нового и оригинального. Наш великий гуманист Лев Толстой тоже отрицал науку, искусство и тоже считал, что необходимо опроститься. Правда, разница в том, что Толстой сам отказался от своих литературных произведений, сам вставал за плуг и сам тачал сапоги… А красные кхмеры насильно выгоняли людей из городов, даже не давая им взять самое необходимое, и вели их в джунгли расчищать площадки…

Камбоджа в те годы оказалась между молотом и наковальней. Рядом – Вьетнам, где столкнулись две силы – Америка и Советский Союз: «тихие американцы» и «тихие русские». А по соседству – Китай. Тоже немалая сила, и там тоже строили свои планы насчет Камбоджи. Ягненок в стаде волков. Генерал Лон Нол, который совершил военный переворот, сверг короля и взял власть в свои руки, не пользовался популярностью ни у интеллигенции, ни у народа. Его ненавидела большая часть населения. Поэтому Пол Пота сначала встретили как освободителя. Один из журналистов даже написал, что «путь к Пномпеню ему выстлали американские бомбардировщики. Первые отряды красных кхмеров состояли из подростков, у которых родители погибли в результате американских налетов». А потом… потом произошло то, что происходит при любом тоталитарном режиме.

Вот почему в буддизме парамита мудрости (если очень грубо, парамиты можно сравнить со ступенями, по которым движешься к освобождению) идет перед состраданием. Сострадание без мудрости становится той самой дорогой, что ведет в ад. И даже на собственных скромных примерах можно убедиться в правильности посыла. Как-то мы возвращались на машине нашего друга по Калужской дороге. Вдоль обочины стояли местные жители с ведрами и продавали картошку. Естественно, дешевле, чем в Москве.

Мы остановились. Я, нисколько не сомневаясь, что картошка у всех примерно одинаковая, присматривалась к продавцам: у кого купить? И выбрала мальчика. Подумала: вот он вернется и его начнут ругать, что ничего не сумел выручить. Другой наш знакомый решил поддержать старичка-пенсионера. Когда мы вернулись домой и высыпали картошку, оказалось, что в моем пакете масса гнилых клубней, как и у того, что взял у пенсионера. Только у третьего нашего друга, который прошелся по рядам, не глядя на тех, у кого он берет, а внимательно рассматривая картошку, она оказалась качественной. Проявляя сострадание, мы невольно оказали поддержку жуликоватым продавцам. Что плохо и для них, и для нас. В скромных масштабах «покупатель – продавец» мы сыграли не лучшую роль. А что бы мы натворили в масштабах страны, окажись у власти с такими же ложными представления о добре и зле?

Как положено истинному преобразователю, Пол Пот изменил календарь: он начинался с нулевого года новой эры.

– Чтобы понять, насколько это был знаменательный шаг, надо представлять, что такое календарь для кхмеров, – объясняла мне Ирина. – Каждый день недели у них имеет свою окраску в прямом и переносном смысле.

В чем мы могли убедиться в первый же день, когда зашли в императорский дворец, и увидели в витрине одного из залов костюмы короля: причудливое сочетание европейской моды XIX века – генеральский мундир, переживший трансформацию в парчовый пиджак с воротником-стоечкой и эполетами – всех цветов радуги. На каждый день недели – свой.

– Раньше по протоколу не только сам король и королева, но и все приглашенные должны были приходить на встречу, одетые в те цвета, который диктовал день недели, когда происходила церемония. Сейчас эти требования отменены. Но есть люди, которые в какие-то особенные торжества стараются соблюсти прежние правила.

– А в переносном смысле?

– Когда и какие дела можно и стоит совершать, а какие отложить на другой день. Например, в понедельник не стоить занимать денег или засылать сватов, строительство дома лучше затевать в пятницу…

– Ну по этому поводу нам можно не волноваться.

– Среда – день «слова». Для тех, кто осваивает искусство танца, первый день начала упражнений – четверг, потому что он находится под покровительством духа, «главенствующего в танце». Ну и так далее.

Новый календарь Пол Пота перечеркнул все, что было важно, что было наполнено смыслом. Он хотел изменить не только общественный строй, но и представление о том, как устроена Вселенная.

Нулевой год? В этом есть что-то запредельное. Любой нормальный человек, если попросить, начнет отсчет: «Один, два, три…» Что может дать ноль? Три миллиона погибших…

– Ты знаешь, – медленно проговорила Ирина, – мне кажется, мы зря с тобой торговались. Давай заплатим, сколько он просил?

– И у меня такая же мысль промелькнула, – согласилась я.

Хотя, скорее всего, наше решение было не очень правильным. Потому что было продиктовано подспудным желанием откупиться, заплатить за прошлые переживания и страдания.

«Капитан», глядя на бедные домики тямов, заговорил с Ириной о том, что правительство мало заботится о простых людях. Это нехорошо, надо что-то делать.

– Но если им дадут деньги, чтобы они купили хорошие лодки, выстроят им дома, не будет ли ему обидно? Ведь он все сам заработал. А эти люди получат все готовое?

– Нет, – перевела Ирина, – он говорит, что не будет обижаться. Ему повезло, а им нет.

Собачка лежала, вытянув лапки, и переводила взгляд своих умненьких глаз то на хозяина, то на нас.

Поездка закончилась минут на двадцать раньше намеченного срока. Но нам хватило впечатлений. И мы даже были рады, что остается время пройтись по набережной, которая уже начала заполняться гуляющими.

– А это его жена принесла ужин.

У того места, куда должен был причалить наш кораблик, стояла немолодая женщина с узелком в руках. Ждала возвращения мужа.

«Капитан», когда мы, прощаясь, вручили полную сумму, принял ее спокойно, не выказывая особенной радости: «Ну передумали, значит, захотелось». Жена, дождавшись, когда мы спустимся по досточке на травянисто-глиняный берег, поднялась со своим узелком на палубу.

– Пока не забыла, надо кое-что записать, – заметив на одной из скамеек набережной свободное место, попросила я Ирину. – Значит, так. Как ты сказала, ему сейчас сорок лет. – Я неуклюже начала вычислять столбиком даты. – Получается, что он родился в 1968 году… – Я замолчала. – Но Пол Пот пришел к власти в 1975, а страну освободили в 1980.

Мы растерянно смотрели друг на друга.

– Но вообще-то он не называл точной даты, сказал, что ему около сорока лет.

– Ну, допустим, тридцать восемь. Тоже мало что меняет. Тогда он родился в 1970… То есть при Пол Поте он, конечно, жил. Вот только ему никак не могло быть полтора года, когда убили мать. К тому моменту ему исполнилось пять лет.

– Кхмеры часто считают не по году рождения, а по году зачатия, – напомнила Ирина.

– Тем более не получается. И если «на руках матери» в полтора года, тогда он никак не мог рыть окопы….

Мы попробовали «подогнать» цифры. Все равно связать концы с концами никак не удавалось. На какой-то миг я почувствовала себя как «старик и море» – с ускользающим из рук уловом.

– Он так красочно описывал, как его забрызгало кровью, что мне даже в голову не приходило просить уточнить год, – огорченно проговорила Ирина. – И потом он не пытался вызвать сочувствие. Я ведь сама его начала выспрашивать. Он только отвечал на вопросы. Не похоже, чтобы он спекулировал трагической историей…

Мне было жаль одного: что, потрясенные рассказом очевидца, мы не заметили сразу всех нестыковок. Может быть, все они имели какое-то простое объяснение. Но поезд уже ушел… Вернее, пароход.

– Вообще-то война длилась больше, чем пять лет, – все более убежденно говорила Ирина. – Да, Пномпень освободили раньше. Но какие-то районы до последних лет оставались во власти красных кхмеров. Сами камбоджийцы говорят о двадцатилетней гражданской войне. А наш «капитан», судя по тому, что уезжает в деревню, мог оставаться в тех районах, которые оставались в их руках до последних лет. Так что наше представление о том, что после освобождения Пномпеня все закончилось, неверно.

– На самом деле я не такая уж кровожадная. Благополучный исход меня даже больше бы устроил. – Я закрыла тетрадь и сунула ее в сумку. – Но по лицу видно, что «капитан» говорил правду. Оставим все как есть.

Уже начало смеркаться. Набережную заполнила толпа народа. Словно все пришли отметить какой-то праздник. А потом мы узнали, что это и был праздник – полнолуние, – который кхмеры по-прежнему отмечали как важное календарное событие.

Течение гуляющих на набережной постепенно отнесло нас к храму. Он был очень маленький, очень скромный. Внутри могло поместиться человека три-четыре, не больше.

Очередь из желающих стояла перед ступеньками. Сняв шлёпки, прихожане (как правило, супружеские пары или семья из нескольких человек) поднимались по ступенькам, ставили в вазы подношение – бутоны лотосов и зажигали очередную охапку ароматических палочек.

Из открытых настежь окон и из двери валил душистый дым, будто мы попали к началу пожара в небольшой парфюмерной лавке.

Выслушав молитву-благопожелание настоятеля, прихожане склоняли головы, чтобы он окропил их водой, и уступали место следующим.

Одна девушка терпеливо стояла не в очереди, а под открытым окном храма. На ней была современная джинсовая юбочка-мини и маечка с открытыми руками. Ну да! В таком виде в храм нельзя входить. Но помолиться-то надо. И выход к обоюдному удовольствию был найден. Улучив наконец свободную минуту, настоятель высунулся из окна и начал читать молитву над девушкой, сложившей перед собой ладони. Закончив, он снова скрылся внутри храма, а девушка в мини-юбке с довольной улыбкой пошла дальше.

Терпимость кхмеров проявлялась и в этом тоже. Настоятель не стал выговаривать, что она явилась в неподобающем виде, а благословил, как и остальных, побрызгав на макушку бутонами лотоса.

Кстати, именно поэтому в буддийских странах не рекомендуют гладить детей по голове. Ладонь на голову кладет тот, кто имеет право благословить.

Перекинув через плечо палку, к которой крепились корзины, продавцы ходили в толпе, предлагая разнообразные вкусности: жареных пауков и тараканов, крошечные ракушки – они расходились как наши семечки, рыбу, кокосовые орехи, ананасы и прочую снедь.

Воздушные шарики из крахмально шуршащего облака переходили в руки детишек. Какой-то малыш получил в подарок от родителей шарик в виде зеленой куклы-инопланетянки, которая была с него же ростом. Ему никак не удавалось по-братски обнять инопланетянку. Кукла перетягивала. Он то валился на нее, то она оказывался на нем. Но малыш ни разу не заплакал. И вообще в такой массе народа мы не увидели ни одного ни плачущего, ни капризничавшего ребенка. Все кхмерские дети настолько милые и очаровательные, настолько обаятельные в своей непосредственности, застенчивости и в то же время открытости, что тогда я и начала понимать, почему их так охотно усыновляют.

Мы уже собирались двинуться дальше, но нас окликнула женщина, перед которой стояли клетки, где на жердочках трепетали коричнево-серые комочки птиц, похожие на наших воробьев. За небольшую мзду мы могли освободить пленников, совершить благодеяние и заработать скромную пунью (заслугу), чтобы улучшить свою карму.

Поторговавшись для приличия (я снова изображала непреклонную локсрей), мы заплатили требуемую сумму (очень небольшую), и женщина, сунув руку в клетку, вручила нам мягкие пушистые комочки. Я открыла ладонь. Птичка продолжала сидеть, сложив крылышки.

– Надо подбросить в воздух – сказала женщина, жестом показывая, как это сделать, так что и перевода не требовалось.

Только после этого птичка, расправив крылья, взмыла в воздух. А следом за ней и та, что выпустила Ирина.

Нет, никаких иллюзий насчет «благодеяния» мы не питали. Конечно, все они дрессированные. И тотчас направились к себе, чтобы, добравшись до нужного места, нырнуть в точно такую же клетку. Но по крайней мере они могли насладиться кратким мигом свободы не очень длинного перелета: все лучше, чем тесниться на жердочках в забитой собратьями по неволе клетке. Пусть разомнут свои крылышки до возвращения хозяйки.

Чуть дальше – в том месте, где стояло здание музея, устроилась группа иностранцев. Они смотрели на темную стаю птиц, с гомоном круживших над зданием. Мы остановились рядом с ними.

После наперсточного набора птиц в Москве – воробьи – вороны – голуби, голуби – воробьи – вороны – я невольно приготовилась насладиться щедрым щебетом южной страны. Днем особенного изобилия пернатых в городе мы не заметили. Видимо, они оживали к вечеру, когда спадала жара.

– Это летучие мыши, – сказала Ирина.

И в самом деле. Резкие вскрики и сам полет – рывками – отличался от плавных линий перемещения птичьей стаи.

Весь день они висели в укромных нишах музея мумиями забытых рассеянными посетителями зонтиков, но с наступлением вечерней прохлады складные крылья с коротким шорохом расправлялись, и они вылетали наружу. Их пронзительные вскрики зрителей из фильма ужасов кромсали мягкую тишину южной ночи на неровные лоскуты. А я до того вечера почему-то считала, что летучие мыши летают совершенно бесшумно.

– В студенческие годы у меня была встреча с летучей мышью, и тогда я почему-то жутко испугалась.

– Она тоже вот так летала?

– Напротив. Я обнаружила на туалетном сидении что-то черное, непонятное, выскочила и позвала на помощь коменданта. Он подставил палку, мышь, будто дрессированная, перебралась на нее, и он вынес ее наружу. И чего я тогда перепугалась, не знаю.

– А в твои студенческие годы птиц тоже было мало, как и сейчас?

– Не помню.

Позже, уже недели через две, когда мы добрались до побережья Сиануквиля и встретились с Николаем Дорошенко – владельцем ресторана «Снейк-хаус», знатока местной фауны, – он объяснил, почему «здесь птицы не поют, а цветы не пахнут»: «Это у нас, в России, весна короткая, надо спешить. В Камбодже половина деревьев цветет в сухой сезон, а другая – в период дождей. Так что весна – круглый год. Торопиться некуда, нет необходимости. Но в сезон дождей птицы все же поют. И вот тогда становится заметно, как их много».

А пока… пока нам пришлось ограничиться вечерним выступлением перед публикой летучих мышей.

Что касается звукового сопровождения, то его с лихвой восполняло скрипичное стокатто цикад, чмоканье крошечных геккончиков и вопросительно-подбадривающие возгласы геккона покрупнее.

– О’кей? – спрашивал он сам себя и отвечал, – О’кей, о’кей, о’кей!

Как-то сидевший неподалеку от нас кхмер начал считать, сколько раз прозвучит это «о’кей». Оказалось, что если больше семи, то это к удаче. Так что кукушкой в Камбодже работает геккон токи.

Наши «начинания», которые должны были «закончиться успешно», если верить предсказанию дворника, пока состояли в том, чтобы добраться до храмового комплекса Ангкор – восьмого чуда света, как его неизменно называют. Мы купили билеты на «Ракету», чтобы вкусить все удовольствие от поездки по озеру Тонлесап, которое огромной каплей на зеленом листе лотоса застыло посреди долинной Камбоджи. С этим озером связана легенда о происхождении страны.

Некий пришелец – индийский царевич – увидел прекрасную девушку – дочь Царя Нагов (Змей) – и влюбился в нее. Наг не стал противиться союзу иноземца и дочери. Он выпил всю воду, которая покрывала землю, оставив только озеро Тонлесап, чтобы молодым было где жить и царствовать. От этого союза пошел народ кхмеров.

В отличие от нас, кхмеры не видят ничего зазорного в том, что первым царем страны оказался варяг. Ученые не устраивают диспуты, что на самом деле пришелец никакой не инородец, а самый что ни на есть исконный кхмер. Даже летоисчисление ведется одновременно по солнечному (женскому) календарю и по лунному (мужскому).

– Нынешний король – потомок представителей солнечной династии, если я не ошибаюсь, – заметила Ирина. – Один из наших выпускников проследил родословную, основываясь на официальных данных, и составил генеалогическую таблицу.

Выезжать надо было рано, еще в сумерках. Световой день в Камбодже начинается примерно в шесть утра и заканчивается тоже в шесть вечера. Сразу после захода солнца, как и везде на юге, мягкая глубокая тьма падает как густая кисея, затканная затейливым серебристым узором звезд.

Тектонический сдвиг по времени и температуре еще сказывался, ведь мы встали в час ночи по-московскому. И в первые дни я ощущали себя Вием, только некого было попросить поднять отяжелевшие веки.

Подрагивая от плотно-резиновых ударов воды, «Ракета» рванулась вперед. До Сиемреапа – небольшого городка, где останавливаются туристы и уже оттуда совершаются вылазки в храмовый комплекс, – мы добрались только часам к четырем (что позволяет представить себе размеры озера!). Местный люд тратит на такой переезд гораздо больше времени – почти целый день, поскольку предпочитает брать билеты на более дешевые суда, напоминающие баржи. Наша «Ракета» обогнала и оставила далеко позади себя не одну такую тихоходную, но зато вместительную баржу, набитую до отказа народом с тюками, вьюками и прочим скарбом.

Что пароход?! Мы не раз видели потом, как на остановках возле рынков заполняются местные микроавтобусы (вроде наших маршруток). Помимо пассажиров все внутри забивалось корзинами, картонками, сумками, так что сидевшие пассажиры и рукой шевельнуть не могли. Когда все пространство в одном из таких микроавтобусов заполнили до отказа, туда – сзади – впихнули еще и велосипед. Как он там поместился, до сих пор не могу понять. Заднюю дверь с огромным трудом удалось закрыть, после чего на крышу загрузили еще бо́льшее количество тюков, поверх которых устроились уже те, кто помоложе и поотчаяннее. Когда такой микроавтобус останавливался, какое-то время пассажиры пребывали в оцепенении. Не сразу удавалось разобраться, кому выйти первым, чтобы дать возможность выбраться остальным. Постепенно начиналось легкое шевеление, и потом, как горох, с крыши скатывались отважные седоки. Раздергивая свои тюки, они уступали место следующим, которые ловко лезли наверх. Вырваться на волю сидящим внутри намного труднее: задом, пятясь, нащупывая ногами землю, они выскальзывали из плотно забитого пространства, поправляя сбившуюся одежду.

Туристы, конечно, путешествуют с комфортом. В каюте «Ракеты» даже работал кондиционер, хотя стремительное скольжение по озеру, с ветерком, в веере разлетающихся брызг, и без того заставляло нас вздрагивать от утренней прохлады.

Капельки воды дробно стучали о высоко задранный утюжок носовой части – так же часто и жестко потом будет бить о днище микроавтобуса мелкий гравий на проселочной дороге. Хочешь не хочешь, а вспомнишь буддийское утверждение о силе мягкого и уязвимости жесткого.

Иной раз наше судно притормаживало, осторожно огибая буйки (запаянные пустые банки из-под кока-колы или пива), которыми отмечались места, где местные рыбаки забрасывали сети. Мы снова проезжали рыбачьи деревушки с плавучими домиками, покачивавшимися на волнах, которые оставляла стремительная «Ракета». Такие же бедные домики, как и те, что мы видели во время поездки по Меконгу на пароходике.

На пристани Сиемреапа, в домиках рядом с нею и вдоль дороги (по которой мы двинулись к городку), стоящих на фламингово-перекрещенных бамбуковых стойках, с их стенами из старых мешков из-под цемента или риса, старой фанеры или картонных коробок – вот где царила бедность в самом неприглядном ее виде. Даже смотреть на все это было нестерпимо.

Миллионы туристов устремляются в Ангкор Ват. Посещение комплекса стоит двадцать долларов – один день. Как правило, туристы приобретают билет на три дня (сорок долларов). Деньги текут рекой. Но государство не получает от этого никакой прибыли. Потому что Ангкором владеет частная компания. Сам храмовый комплекс им как таковой не принадлежит, они отвечают только за чистоту и порядок. Но злоупотреблений, судя по всему, творится немало. Чистенькие, аккуратные отели, ресторанчики, бары, массажные салоны растут в городке как грибы. Но выделить деньги на то, чтобы привести в порядок пристань и прилегающую к нему убогую, запредельно нищую деревеньку, некому.

И здесь хотя бы приблизительно можно представить те «гроздья гнева», которые созревали в душах красных кхмеров. Вот где нечаянно получаешь ответ на вопрос, который возникает у любого, кто пробыл хотя бы несколько дней в Камбодже: каким образом в такой доброжелательной, мирной стране мог явиться Пол Пот и его сотоварищи?

Прошло больше двадцати лет, как окончилась война. А ее последствия зримы и по сей день. И нигде это не ощущается так сильно и так остро, как в храмах Ангкора: то у подножия лестницы, то в простенке между скульптурами встречаешь искалеченных людей без рук, без ног, потерявших зрение при взрыве противопехотных мин. У них одна возможность поддержать существование – подаяние, которое они получают от туристов. Одно из чудес света сопровождает одно из ужаснейших преступлений этого мира. Но разве это преступление только Пол Пота? Не он изобретал мины, не на заводах Камбоджи изготавливали «чудо инженерной мысли» – все это достижения западной цивилизации. И туристы, подспудно ощущавшие тот вклад, что внесли их страны, торопливо бросали мелочь в расстеленные перед калеками тряпочки.

Заметив чудесную рощицу неподалеку от одного из храмов, мы попросили гида (а без гида вход в Ангкор запрещен), прогуляться.

– Нет! – он решительно покачал головой. – Можно наткнуться на мины…

Была ли это с его стороны отговорка – может, ему просто не хотелось шататься в роще, – мы проверять не стали.

Издалека храмы даже не производят впечатления громадных сооружений, настолько уравновешены их пропорции. Иной раз даже кажется, что это некое причудливое явление природы, а не творение рук человеческих. Но подходишь ближе и видишь, как, уменьшаясь в размерах, карабкаются вверх на четвереньках по узким ступенькам каменной лестницы туристы (японцы, как всегда, предусмотрительны: запасаются огородными перчатками и, как геккончики с присосками на лапах, перебираются с одной ступеньки на другую), и только тогда осознаешь весь размах строения.

– Анкор! Еще анкор! – повторяет Ирина, взбираясь на площадку и выпрямляясь во весь рост.

Головы Будд, изваянные по образу и подобию царя-махаяниста Джаявармана, взирают на нас с мягкой загадочной улыбкой: «Ну что? Получили ответы на все вопросы мироздания?»

Мы садимся перевести дух: «Нет ответа».

Лестница ведет дальше. Выше, где нас встретит последняя башня, составленная из голов, взирающих на все четыре стороны света все с той же непередаваемой улыбкой.

Застывшая музыка храмов выплескивала последний, самый мощный аккорд ввысь, к небу, заставляя и нас, подняв голову, устремить взгляд вверх.

Недаром на Руси свинья считалась нечистым животным только по той причине, что «неба не зрит»: уж так устроена ее шея, что не может она задрать голову и, увидев луну, радостно или тоскливо хрюкнуть. Склонив голову к земле, она роется в желудях, так и мы, бывает, не в силах оторваться от мелочей жизни, обыденных дел.

На то и существуют храмы, чтобы заставить нас, подняв голову, узреть иные сферы и уловить отклик нравственного закона внутри, когда «душа… рванувшись к чуду, перетекает из этой дали в Ту».

Да, не спорю, искатели высоких истин способны свалиться в такие горные провалы, из которых потом их могут вытащить разве что специально подготовленные спасатели. В нашем дружеском кругу где-то годах в 80-х уже прошлого века по этому поводу ходило ироническое словечко – «духовка». Уж слишком много народу приезжало в Таджикистан в поисках мистических откровений. Ехали с Украины и Прибалтики, из Москвы и Ленинграда в полной уверенности, что здесь, на краю империи, у подножия Памира они обретут нечто такое, что выведет их за пределы обыденности. Даже поиски снежного человека становились попыткой установить контакт с иной цивилизацией. Объяснения, что мы в этих ущельях ночевали в палатках еще в школьных туристических походах, встречались со снисходительной улыбкой. Дескать, снежный человек умеет становиться видимым или невидимым в зависимости от того, готовы вы к контакту или нет. Любой проходимец, который уловил, куда ветер дует, и догадался выдать себя за наследника суфийского учения, тотчас мог набрать известное количество подвижников, которые с почтением внимали его мутным речам.

Среди тех, кто жаждал «духовки», были такие, которые попадали в сумасшедшие дома, тюрьмы, а кто-то честно заплатил жизнью за ложные, на наш взгляд, убеждения. Так что это была не придурь, не просто выверт от нечего делать. Эта была глубинная потребность. Но путь к «духовке» тоньше того моста, который по представлениям мусульман надо преодолеть, чтобы попасть в рай. Шаг в сторону – и можно оказаться на уровне животного, которое «неба не зрит». Шаг в другую сторону – и все человеческое сгорает в духовном жаре фанатизма.

Буддисты предлагают срединный путь. А храм Байон – воплощение буддизма в камне – простота, стройность и логичность учения. Каждый гигантский блок ложится строго на свое выверенное место, а все вместе создает ощущение легкости, соразмерности, равновесия и ясности.

Конечно, весь этот храмовый комплекс претерпел мощнейшее влияние индуизма, когда торжествовал мягкий Вишну и когда ему на смену приходил грозный Шива-разрушитель с такой распальцовкой, что мало не покажется. И, тем не менее, именно здесь возвели Байон, который можно назвать истинным воплощением буддизма в камне. Если Тонлесап – это Озеро! Если Меконг – это Река! То Байон – это Храм!

Вот только Река и Озеро продолжают свою жизнь, а храмовый комплекс, утративший истинное предназначение, превратился просто в поразительные по мощи и красоте… архитектурные сооружения, оставлявшие печальное чувство, как потухший костер, как утратившая плодородный слой почва, как музыкальный инструмент, на котором не играют.

В предпоследний день перед отъездом мы наконец добрались до Та Прома. Французские реставраторы оставили его почти таким, каким он предстал в 1842 году взору изумленного, потрясенного увиденным первооткрывателя натуралиста Анри Муо (я прочитала, что до его знаменитой поездки в Камбоджу он некоторое работал в России, куда его тоже привела страсть к путешествиям).

Джунгли, у которых люди отвоевывали землю, выкорчевывая деревья, чтобы расчистить площадки для гигантского комплекса, стоило только жителям покинуть эти места, методично принялись возвращать отобранное, принадлежавшее им по праву. Еще одно наглядное доказательство буддийской истины: слабое и мягкое побеждает жесткое. К XVIII веку Ангкор окружал мощный древесный мир, поглотивший творение рук человеческих.

Таким – почти покоренным джунглями – увидел Ангкор Анри Муо. Понадобилось много лет, чтобы освободить стены, скульптуры и барельефы от цепких объятий деревьев. Восстановить, если не первозданную красоту храмов, то хотя бы костяк. Но один из них – Та Пхром – оставили для наглядности – «как это было». Верхушки некоторых деревьев срезали, корни подпилили, чтобы остановить их продвижение. Теперь корни громадных деревьев-великанов, стекающие по кладке, будто щупальца гигантского спрута, замерли.

Две стихии – камень и дерево – застыли в клинчевой хватке. И хотя рефери-время наблюдает за поединком, ни одной из сторон уже не дано одержать окончательной победы.

В тот момент, когда мы добрались до Та Пхрома, посетителей почти не было. Промелькнули две-три фигуры и вскоре исчезли. Нам выпала редкая возможность оглядеться, спокойно пройтись по полуразрушенным коридорам, вглядываясь в полустертый орнамент. И мы с Ириной как-то непроизвольно разошлись в разные стороны, чтобы полностью насладиться одиночеством. Растерянный гид еще какое-то время по привычке пытался сбить нас в кучку, чтобы выложить давно заготовленный текст. Но нам не хотелось слышать ни про царя, который его строил, ни про особенности кладки… Наконец он понял, что нас не удержишь, и оставил в покое.

Поплутав по коридорам, я выбралась на небольшую открытую площадку, села в тени и, чуть прикрыв глаза, просто сидела, слушала и смотрела на камни и корни.

Женщина в традиционном кхмерском сампоте (длинная облегающая юбка с запахом) и блузочке вышла из-за угла почти беззвучно. Она была заметно беременна. Рядом с нею, держась за руки, шли мальчик лет четырех-пяти и девочка – чуть постарше. Женщина замедлила шаг и остановилась. Какое-то время она испытующее смотрела прямо на меня, а потом… подтолкнула мальчика вперед, в мою сторону.

Магическая сила жеста! Иной раз движение руки скажет больше, чем подробный рассказ о случившемся. Как ни странно, при всей разнице темпераментов мы все равно способны понять этот язык быстрее, чем усвоить произношение слов.

Остановившись незадолго до того возле одной из башен Бантийсрея, я невольно выслушала пояснения корейского гида, сопровождавшего свою группу.

– Вы думаете, – с пафосом начал он, указывая на башенку, сверху донизу покрытую ровными рядами отверстий, – что это кто-то стрелял во времена Пол Пота? – Гид изобразил, как это делают мальчишки, вздрагивающий в руках автомат.

– О-о-о! – выдохнула вся корейская группа разом с легким ужасом.

– Нет! – он помотал головой. – Это не следы пуль. Эти отверстия были сделаны для драгоценных камней. – Его пальцы изобразили кристалл. – Они крепились к золотым пластинам и сверкали на солнце так, что их видно было издалека. – Гид махнул рукой вниз.

– О-о-о! – восхищенно вздохнула вся группа.

Короткий рассказ, понятный и без перевода, только благодаря жестам.

Жест этой женщины тоже не нуждался в переводе и не оставлял никаких сомнений – она хотела, чтобы мальчик подошел ко мне не для того, чтобы попросить денег. Она хотела, чтобы я взяла его себе…

И, похоже, мальчик тоже не сомневался, чего хочет и чего ждет мать. Движения ее были решительными, хотя легкая неуверенность в них все же проскальзывала. Самое странное, что я не уловила в глазах мальчика испуга. Он смотрел с любопытством, интересом и чуть-чуть вопросительно. Правда, для большей уверенности он все же продолжал держаться за руку сестры, которая не решалась отпустить его, дожидалась какого-то движения с моей стороны.

Я представила, какое это наслаждение, снова услышать в доме детский голос. Какое это будет очарование, видеть широко распахнутые глаза, нежную улыбку, что пробегает по личику, услышать беззаботный смех, звон разбитых чашек на кухне и обнаружить разрисованные фломастером свеженакленные обои…

Я даже явственно увидела, как поведет себя мой муж – только чуть вздернет брови в первую минуту от неожиданности, а потом, усмехнувшись, ответит: «Что ж, раз усыновила, будем растить…»

Но… какая же мать согласиться отдать своего дорогого кхмеренка?! До какой же степени бедности, отчаяния и безысходности должна была дойти эта женщина, чтобы решиться на такой шаг – расстаться с сыном в надежде, что там, в чужой благополучной стране барангов, ему выпадет шанс стать счастливым.

«Уж если брать, то надо брать двоих – и брата, и сестру!» – подумала я, настолько заботливо и нежно девочка держала малыша.

Промелькнула в памяти и недавняя сцена в Пномпене. Вечером мы зашли в кафе на набережной. Там на свободном пространстве между столиками вертелся как заведенный маленький мальчик. Сначала мы с Ириной решили, что это сын одной из официанток или кухонных работниц. Камбоджийские дети часто остаются как бы сами по себе, занимаются чем-то своим и кажется, что они брошены без присмотра, а потом видишь неподалеку мать. Но она не пристает к ребенку с замечаниями, не одергивает. Занят своим делом – и хорошо.

Но мы ошиблись. Американка в черной майке и черных брючках – молодая женщина лет тридцати, что сидела у барной стойки и разговаривала с официантом, повернулась к малышу и стала его подбадривать:

– Молодец! Очень хорошо! Попробуй еще раз!

Судя по тому, как она вела себя с мальчиком, это была его мать. Заметив, что мы смотрим, как он крутится на полу, американка объяснила:

– Увидел, как на набережной танцуют брейк, это на него произвело такое сильное впечатлении, что теперь не может остановиться. – И опять ободряюще обратилась к мальчику: – Отлично!

– Наверное, вышла замуж за кого-то из местных, – предположили мы.

И опять ошиблись. Когда американка, подхватив малыша, ушла из бара, дружески распростившись со всеми его работниками – по всему было видно, что ее тут хорошо знают, – Ирина спросила девушку-официантку.

– Нет, – ответила та. – Она усыновила ребенка. А вы знаете, что актеры Анжелина Джоли и Брэд Пит тоже усыновили ребенка из Камбоджи? Да! Процедура очень упрощена, чтобы дети могли получить образование. Многие сюда приезжают только для того, чтобы усыновить детей.

Неудивительно. Камбоджийские дети – особенные. Я вполне могла понять и актрису Анжелину Джоли и американку в черной маечке…

Женщина что-то уловила по моему выражению лица, сделала еще один шаг вперед и подтолкнула мальчика.

И тут я представила не только то, как он будет бегать по комнатам, крутить брейк, играть… а как пойдет в школу, с чем он столкнется, когда обнаружится разница в цвете глаз и цвете кожи, что ему придется пережить, когда он повзрослеет и будет сам ходить на занятия музыкой или в спортзал, когда на вечерних заснеженных улицах Москвы дорогу ему преградят бритые парни…

Нет уж, лучше бедность здесь, среди своих…

Я встала, вынула из сумки то, что там оставалось, и отдала женщине. Она какое-то время все еще изучающее смотрела мне в лицо, потом вздохнула разочарованно, опустила голову, шагнула за груду камней и скрылась в длинных переходах. Мальчик, которого девочка, перехватив руку, повела за собой, оглянулся и в последний раз с любопытством посмотрел на меня: «Не передумала?»

Нет, я не передумала. Но еще долго смотрела на груду камней, за которой скрылась эта троица, – камней, которые когда-то были порталом действующего храма, а теперь валялись бесформенной грудой в переходе между длинными пустыми коридорами.

Автобус в провинцию Кандаль, заметно повидавший виды, с помятыми боками, подрагивая от натуги, источал едкий сизый дым. Ирина замешкалась, вынимая из сумки билеты. Я первой поднялась по ступенькам и чуть не споткнулась о запасное колесо, валявшееся у первого сиденья.

Все места уже были заняты. Но заднее сиденье оставалось свободным.

Публика смотрела на меня с недоумением: как это сюда занесло иностранку? На лицах тех, что сидели впереди, заиграла легкая ироническая улыбка: дескать, сейчас она поймет, что ошиблась, развернется и уйдет.

– Тём риеп суо, – поздоровалась я, сложив ладони у груди.

Ксилофонная мелодия кхмерской речи, если к этому добавить придыхания, звучала примерно как наше «тень-тень-потетень». На вид вроде ничего сложного. Но даже тот скудный набор слов, которым я пользовалась (акун – спасибо, тях – да (только для женщин, мужчины говорят «бат»), ате – нет, тхлай ман – сколько стоит), звучал в моих устах так коряво, что Ирина каждый раз не могла удержаться от того, чтобы машинально (привычка преподавателя) не поправить.

Приветствие я выговорила уже почти без запинки, но, наверное, это выглядело примерно так:

– Зласьте!

Сначала повисла странная пауза, которая слегка озадачила меня: «Наверное, опять перепутала и вместо „здравствуйте“ сказала „до свидания“», – подумала я. И уже собиралась исправить ошибку, как со всех сторон послышались радостные возгласы.

В эту минуту Ирина поднялась следом за мной и на миг замерла в растерянности, не в силах понять, что произошло: весь автобус что-то радостно вопил. Но каково же было изумление пассажиров, когда Ирина, не только поздоровалась, но и продолжила с ними разговор по-кхмерски! Мой триумф померк. Теперь все внимание переключилось на нее.

Забавно, насколько разной была реакция на Ирину у разных жителей. Моторикши в Пномпене, когда она заговаривала с ними, сначала сосредоточенно хмурились: готовились услышать фразу на английском и напрягались для того, чтобы чего-то не упустить. Морщинки на лбу разглаживались не сразу. Требовалось время, чтобы осознать: фраза звучит на родном языке! После этого на лице появлялось радостно-облегченное выражение: надо же, она говорит по-нашему! Благодаря чему нам не один раз удавалось сбить непомерно высокие цены, которые они заламывали.

«Сдохнуть можно!» – говорила Ирина, услышав, сколько запрашивает очередной водитель. В переводе на русский это означало: «Ничего себе!», «Ну, даешь!» или «Не хило!».

Лицо водителя расплывалось в довольной улыбке, и он соглашался на половинную цену. Конечно, это все равно было больше, чем платят кхмеры. Но у иностранцев, как известно, денег куры не клюют.

Такую картину можно было наблюдать в городе. Когда мы добирались до какой-нибудь отдаленной деревушки, все воспринимали Ирин кхмерский как нечто само собой разумеющееся. Ведь никакого другого языка, кроме него, не существовало. Любой ребенок свободно лопочет по-кхмерски. Почему бы его не знать иностранцу?

В одном маленьком городке девушки, работавшие в небольшом ресторанчике, долго выясняли, откуда Ирина знает кхмерский. А потом задали коварный вопрос: «А писать умеете?» Ирина вывела на салфетке несколько предложений. Девушки заохали, завздыхали восхищенно. Из трех сестер только одна – самая младшая – ходила в школу. Две других, как они смущенно признались, вынуждены были с детства работать и грамоте так и не обучились. Некоторое время они разглядывали салфетку, поворачивая ее то так, то эдак. Потом попросили младшую, и та принесла книгу, чтобы проверить: а умеет ли Ирина читать? Вот тут они окончательно были сражены. Не только пишет, но и читает?! Девочки сначала застыли в полном изумлении, а потом начали что-то радостно восклицать. Наверное: «Сдохнуть можно!»

В нашем автобусе, который направлялся в Кандаль, пассажиры часто бывали в столице и знали, что кхмерский – не самый главный язык в мире. То, что Ирина изъяснялась с ними на родном языке, вызвало такую волну признательности, что все приняли участие в обсуждении, где нам лучше выйти. Чуть ли не на каждой остановке кто-нибудь поворачивался и объяснял: «Вам еще рано. Вам надо выходить, когда доедем до рынка».

На следующей остановке очередной доброжелатель поворачивался и предупреждал, что выходить еще рано.

Одним словом, мы находились под неусыпной опекой всего пассажирского состава, и перепутать остановку даже при всем большом желании нам бы не дали.

Сидевшая впереди старушка жевала бетель. Время от времени она поворачивалась и поощрительно улыбалась. Бетель окрасил ее зубы и губы в ярко-красный цвет. Женщины из приличных семей в Пномпене бетель не жуют. Считается, что это только деревенщинам позволительно: мало того, что это легкий наркотик («голова от него кружится!»), но и некрасиво. В самом деле, если бы не полная безмятежность, с какой старушка смотрела на нас, эта улыбка могла бы приобрести жутковатый вампирский оттенок. В какой-то момент старушка развязала головной платок в мелкую бордовую клеточку. И оказалось, что у нее на голове только короткий ежик.

– Женщины в старости часто бреют голову, – ответила на мой безмолвный вопрос Ирина. – Это не означает, что она из монашек.

Ежик придавал старушке трогательно-беззащитный вид. Она становилась как будто бесполой. Сразу не поймешь, кто перед тобой – старик или старушка.

Кондуктор – крепко сбитая женщина лет тридцати пяти в светлой рубашке и темно-сером костюме в полосочку – проверила наконец, у всех ли есть билеты, заодно приняла у только что вошедшего пассажира деньги. Ее руки в черных хлопчатобумажных перчатках ловко оторвали от висевшего на груди кругляшка, какие не так давно носили и наши кондукторы, коротенький билетик. Пассажир, не мудрствуя лукаво, сел на запасное колесо, о которое я чуть не споткнулась.

Кондуктор двинулась по проходу к нам – на оставшееся свободным сиденье.

– Ты посмотри, ну прямо Маша из Рязани, – заметила Ирина.

У женщины и в самом деле было простое лицо с носом пуговкой. Немного разбитная с виду и очень добродушная молодая женщина. Волосы она высветлила, отчего они приобрели рыжеватый оттенок. Кхмерская Маша села рядом с Ириной и о чем-то быстро-быстро заговорила.

Я решила, что она опять принялась объяснять, где нам выйти. Когда она поднялась, чтобы выдать билет очередному пассажиру, Ирина поведала мне историю ее жизни.

– У нее мать вышла замуж за канадца. Он вскоре их оставил, но время от времени помогал, присылал кое-какие деньги. Так получилось, что и она сама вышла замуж за канадца. И все повторилось в том же духе. Он уехал вскоре после того, как у нее родился сын. Тоже изредка присылает деньги. Сын растет хороший. Она неплохо зарабатывает. Купила ему мотоцикл, но очень боялась, что парень попадет в аварию, и сменила мотоцикл на машину. Сын ее слушается, учится. Она держит его в строгости. – Ирина помолчала. – А я сразу подумала, что она полукровка.

Еще в первые дни нашей поездки мы обсуждали, насколько уместно задавать тот или иной вопрос. Ирина часто протестовала:

– Это неудобно. Вторгаться в чужую жизнь – с какой стати? Это слишком личное.

– Да пойми ты, – с жаром возражала я, – ни о чем люди так не любят говорить, как о себе! Только дай возможность. Всякий готов выложить всю подноготную, если есть, кому выслушать.

– Ты преувеличиваешь, – стояла на своем деликатная Ирина.

– Поверь мне. Я однажды засекла время, когда совершенно незнакомая женщина буквально через тридцать секунд после того, как я в поезде села напротив и просто подперев рукой щеку, всем своим видом показывая, что буду слушать, принялась рассказывать то, что может быть, не знал никто из близких ей людей.

В нашей жизни, так уж сложилось: роль психотерапевта выполняют подруги. А если подруги под рукой нет – случайные попутчики. В отличие от подруги, которая давно варится в густом бульоне семейных ссор, не один раз выслушала все жалобы на мужа, детей, свекровь или золовку и поэтому может прервать поток излияний словами: «Сама виновата… Распустила всех… А почему ты не сделаешь то-то и то, я же давно говорила тебе?!» Случайный попутчик, если у того хватает терпения выслушать историю до конца, увезет образ рассказчика в том ракурсе, в котором ему хочется запечатлеть себя на веки вечные. Как при фотографировании. Почти все мы знаем, что, к примеру, в «три четверти» выглядим лучше, чем анфас. И невольно стараемся занять выгодную позицию. То же самое относится и к дорожным знакомым.

Что бы там ни происходило на самом деле, как бы мы ни были виноваты, в том, что произошло, нам так хочется, чтобы кто-то увидел: вот человек, достойный всяческого сочувствия и уважения. Случайный попутчик сойдет на следующей станции. Мы его никогда не увидим. И вместе с ним останется наше «фото», где мы будем выглядеть в те самые «три четверти», при которых не так заметны наши собственные прегрешения. Смысл таких откровений: «пустить это слово на ветер, чтоб ветер унес его в даль».

Когда мы выходили на остановке под дружные выкрики всех пассажиров, кхмерка-кондуктор чуть не расцеловала Ирину, а заодно и меня, на прощание, настолько она осталась довольной этим коротким и бурным, как извержение вулкана, разговором.

Автобус, выпустив клуб едкого дыма, двинулся дальше. А мы остались на обочине.

– Открывай свой план, посмотрим, куда дальше.

Рисунок Кем Чеа выглядел просто: вот дорога, вот рынок, а наискосок – казалось, рукой подать, – его дом. Я была уверена, что мы доберемся пешком.

Но Ирина обратилась к стоявшему на остановке люду. Разношерстная толпа, как всегда, в первую минуту с недоумением смотрела на нее, не в силах соединить образ европейца с кхмерской речью, а потом бурно начали обсуждать, как нам лучше добраться до места назначения.

С Кем Чеа я познакомилась неожиданно в Русском культурном центре. Зашла узнать у заведующей библиотекой Дианы Анатольевны про кхмеров, которые когда-то учились в России.

Диана могла поделиться только своим собственным опытом, как все московские друзья отговаривали ее выходить замуж за кхмера: другие обычаи, другой язык, тропики, инфекция…

– Но родственники мужа встретили меня так тепло, так радушно! И я поняла, насколько беспричинны были волнения по этому поводу. А вот что касается трудностей жизни – их хватало в первые послевоенные годы. В апреле началась такая жара, что дочь не могла уснуть, мы ее веером по очереди обмахивали. Вентилятор не могли купить, да и что толку от него? Электричество в доме отсутствовало. У соседа был генератор, и он продавал электричество с шести до одиннадцати вечера. Научилась пользоваться утюгом на углях, чтобы гладить мужу рубашку и свои платья…. Язык освоила. Но скорее разговорный. Все-таки я целый день провожу здесь, в Русском центре, а муж русский знает. Дети по-кхмерски говорят свободно. Постепенно и климат переносить стало легче. Самое главное – люди приветливые, добрые… Что еще вам сказать? – Диана недоуменно подняла глаза вверх.

И тут – на ловца и зверь бежит! – в дверь, постучавшись, вошли в чистенькой, хоть далеко не новенькой, серого цвета рубашке, в темно-серых брюках и шлепанцах на босу ногу мужчина с застенчивой ясной улыбкой и женщина. Они оставляли впечатление сельских учителей – так оно и оказалось. Тоненький, худенький, как многие кхмеры довоенного поколения, невысокого роста (в паспорте – он потом его показывал Диане – рядом с непривычной для нас отметкой «рост» стояло 1,60). Мужчина представился:

– Я Кем Чеа, учитель из провинции Кандаль. Это моя зена – она тозе учительница.

Жена в зеленом сампоте (юбка с запа́хом) и светлой кофточке села на предложенный стул и сложила руки на коленях, как делали примерные гимназистки. За все время разговора она не произнесла и одного слова, только внимательно и с гордостью слушала, как говорил ее муж.

– Я учусь русский язик, – продолжал Кем Чеа.

Мы сначала не поняли, хочет ли он учить кого-то русскому языку или сам хочет заниматься. Оказалось, и то, и другое.

– Я узе восемь лет не говорил по-русски. Мне стыдно, что я так плоко говорю.

Его отец – дальше он заговорил по-кхмерски, и Диана переводила его рассказ – погиб при красных кхмерах. Старшие братья тоже. Тогда многие страны старались поддержать Камбоджу. Россия тоже помогала, и он стал учить русский язык. Его отправили проходить практику в Иркутск. Вернулся и начал преподавать в сельской школе Кандаля русский язык. Но вскоре, закончил он, все также улыбаясь, в России началась перестройка, специалистов сюда не присылали, наши тоже перестали ездить. Пришлось переквалифицироваться и преподавать английский.

В этом году Кем Чеа решил восстановить утраченное.

– У меня сейчас десять учеников в сколе. Они занимаются русским. У меня нет новые словари русский и учебники. Хочу взять у вас.

Год русского языка оказался для него удачей – за это время выпустили несколько новых пособий с сидиромами для прослушивания текстов. Диана сказала, что сможет выдать новые пособия только на неделю.

– Я успею делать ксерокс.

– А у вас в школе есть компьютер? – спросила я.

– Есть. Нам подарил один японский бизнесмен.

– Тогда лучше не ксерокопировать тексты, а просканировать и отпечатать на принтере, – посоветовала я. – Это вам дешевле обойдется.

Кем Чеа мягко улыбнулся:

– У нас нет сканера и нет принтера. Есть только компьютер, – отозвался он.

Мда. Это почти то же самое, что иметь машину, но без колес.

– Но, – продолжала Диана, – я могу отдать пособия только под залог.

В ответ на короткую фразу жена Кем Чеа вынула из сумки завернутые в чистенький носовой платок деньги и отсчитала нужное количество риелей для залога.

Перед тем, как попрощаться, Кем Чеа записал в мою тетрадь телефон и нарисовал план, как к нему проехать.

Вот так мы оказались на развилке, которая уходила от шоссе в сторону рисовых полей, сахарных пальм и небольших деревушек.

– Пешком не дойти, надо ехать, – сказала Ирина. – Один парнишка вызвался подвезти.

Парнишка завел мотоцикл и, опираясь одной ногой о землю, выжидающе смотрел на нас. Ирина села первой. Я, держась за ее плечи, сзади. Мотоцикл свернул с асфальтированной дороги на проселочную, и мы, подпрыгивая на ухабах, покатили по деревенской улице. Одна нога у меня почти сразу соскользнула с «приступочки», нашарить ее снова мне все никак не удавалось, и так, «махая левою ногой», я доехала до школы. Но оказалось, эта не та, что нам нужна. Парнишка двинулся в ту сторону, которую ему указали. И снова на очередном ухабе нога потеряла опору, и я проделала оставшийся путь с болтающейся в воздухе ногой.

Только с третьего захода нам удалось найти нужную школу. Зато мы имели возможность увидеть, что все здания – типовые, одноэтажные, располагавшееся буквой П. Стены этой школы тоже были выкрашены в желтый цвет. На просторном дворе кучками стояли школьники: в белых кофточках и темных сампотах девочки, мальчики – в белых рубашках и темных брюках. Не хватало только красных галстуков. Многие из них усаживались на велосипеды (целое стадо их паслось во дворе под деревьями) и разъезжались по домам. Мы хотели расплатиться с нашим водителем, но он отказался.

Кем Чеа с радостной улыбкой вышел навстречу и провел в учительскую, где нам сразу вручили по пластиковой бутылочке воды – здесь пить надо понемногу и постоянно, чтобы не было теплового удара.

В учительской кроме пары столов да стульев и расписания больше ничего не было, если не считать пары веников и плакатов: «Знание – это пища. Ум – это оружие. Дешево то, что сделано руками. Дорого то, что исходит ото рта (имеется в виду и ум)». Кем Чеа посмотрел на часы: до начала дополнительных занятий оставалось немного свободного времени, и он решил потратить их на то, чтобы добросовестно обрисовать обстановку.