Ангел с мечом в сребротканых одеждах

Часть I

Иногда меня спрашивают, как ты стал тем, кто ты есть? По здравому размышлению и по прошествии многих лет, я мог бы рассказать одну занятную историю о чересчур любопытных мальчишках. Или просто ответить двумя словами: трансформаторная будка…

Грот

Всё началось с трансформаторной будки. Кыш сказал:

– Не залезешь, зассышь! – Он всегда подначивал Кощея, брал его на слабо́, хотя, кажется, сам был бо́льшим ссыкуном.

– Да нефиг делать, – сказал Кощей и сплюнул через щель в передних зубах. Так смачно плеваться, как Кощей никто не умел.

Трансформаторная будка в бывшей усадьбе князей Прозоровских когда-то была гротом. «Отдельно стоящий парковый павильон, имитирующий естественную пещеру. Своеобразный архитектурный каприз. Широкая арка с видом на пруд. Постройка конца восемнадцатого века в модном тогда египетском стиле. В настоящее время грот переоборудован под трансформаторную будку, снабжает электричеством учебный корпус и общежития. Приближаться к нему запрещено», – пояснила директриса школы нам, новым ученикам, на обзорной экскурсии.

Со стороны сооружение напоминало жабью голову с разинутой пастью и фасеточными глазами. «Рот» – нижняя часть полукруглой арки грота – закрывался металлическими воротами и был перечёркнут огненной стрелой на жёлтом фоне. «Глаза», забранные решётками, равнодушно взирали на заросший камышом и осотом искусственный пруд. К боковым стенам из красного позеленелого кирпича крепились «уши» – изоляторы. Через них тянулись провода, ведущие в центральную усадьбу и во флигели. В одном из них жили мы – ученики, в другом была гостиница для учителей и медпункт.

Закрытая частная школа… Я и не подозревал о существовании таких до тех пор, пока отец однажды не сказал мне:

– Слушай, Игорёха, ты взрослый парень. Я заколебался пахать за всех, тащить твою чокнутую мать, да ещё следить, сделал ты уроки или опять забил. Короче, есть подходящий вариант. Здесь, недалеко. Дисциплина, питание. Два языка. Все дела. Почти как в Англии. Рекомендации самые хорошие, я проверил. Поживёшь там, пока я разберусь с матерью. А на каникулы я тебя заберу.

С моим отцом не поспоришь. У него в запасе всегда есть пара железных аргументов навроде «Не грей мне голову» или «Умных – как собак нерезаных». Мама, если когда-то и пыталась возражать, то теперь сдалась окончательно. Я жалел её. Последние пару лет всё, на что она была способна – это заглотить горсть таблеток и завалиться там, где мозг перешёл в состояние сна. Время от времени, правда, ей всё же удавалось достать отца до печени. Взять хоть эти её вылазки «на волю». Вот она лежит, как обычно, где-нибудь в шезлонге на террасе. Ты вроде уверен, что она здесь, с привычным стаканом джин-тоника в руках, хоба, а её уже нет. «Опять от колышка отвязалась, овца!» – сатанеет отец. И начинается беготня, звонки… Если отец не мог ехать сам, то отправлял на поиски своего компаньона дядь Мишу. Откуда её только не вытаскивали! Из каких-то мрачных подземелий с бомжами, из казино, салона красоты или бутика, где она, обслужившись на кругленькую сумму, вдруг заявляла, что денег нет… Я был уверен, что отец рано или поздно пристроит мать в какую-нибудь богадельню. Но начал он с меня…

Мы стоим возле грота. Жабья пасть заперта намертво. Мы – это я – Игорь Завадский, Костик Соловьёв по прозвищу Кощей и Кыш – Серёга Кыштымов. Родители Кощея разошлись и разъехались. Отец в Израиль, мать – в Америку, пристраивать «золото партии». Кыш вообще безотцовщина. Его мать недавно родила Серёге братика. Братик орал день и ночь. Однажды Кыш накрыл ребёнка подушкой. Хорошо мать вовремя заметила, что внезапно стало тихо… Третий месяц мы трое держимся вместе. Скоро Новый год, в большом зале усадьбы поставили ёлку, и мы придумали отрубить электричество, когда все заорут как придурки: «Ёлочка, зажгись!».

– Давай, – сказал Кыш, и Кощей полез, цепляясь за щербины в кирпиче. Разумеется, сорвался, не добравшись и до середины.

– Лестница нужна, – засасывая сбитый палец, пробурчал Кощей. – Хотя постой! Давай, залезай на спину! Я видел по телеку, как спецназовцы друг другу на плечи встают, когда преграду штурмуют.

Выдержать худосочного Кыша – нефиг делать, даже я смог бы, а Кощей – парень крупный и крепкий. Чуть присогнулся и упёрся руками в стену. Кыш полез сначала коленями, потом встал во весь рост и только что не засунул свой острый нос под нижнюю планку решётки.

– Ну что там? – Не выдержав, спросил я.

– Ни черта не видно, – ответил Кыш.

– Возьми, – я протянул ему монтировку, стащенную из машины отца.

Два дня назад он приехал, как и обещал. На новом гелеке. Кыш с Кощеем обзавидовались. Увидев отца за рулём, я запрыгал, как дурак. Закинул вещи на заднее сиденье и забрался сам. Рядом с отцом сидела какая-то красивая шмара.

– Познакомься, это Инна, – сказал отец, заглушив машину, – маму я отправил в санаторий. Надолго.

Потом добавил, что не сможет забрать меня, уезжает в командировку. Ещё что-то насчёт весёлого Нового года в компании друзей. Дескать, так мне будет лучше. Дальше я не слушал. Из-под сиденья торчала монтировка. Я просто положил её в сумку с вещами и вышел из машины.

Кыш просунул раздвоенный конец под крепление решётки и поднажал.

– Ты… давай там полегче, – ругнулся Кощей. Понятное дело, на Кыше жёсткие ботинки.

– Тише вы! Вроде свет мигнул… – Кыш наверху насторожился и замер.

Застыл и я. В ушах стучало сердце. Кощей скрипнул снегом, переступая с ноги на ногу. Ветер гулял в голых ветвях. Где-то над нами ворона прокаркала вечерню.

– Ну что там?

– Внутри кто-то есть, – прошептал сверху Кыш.

– Ладно тебе! Ссышь, так и скажи!

– Да тихо ты! – Кыш приложил ухо к решётке. – Как будто двое говорят… Или больше… Воют… Или поют… Или молятся…

Внезапно внутри грота что-то сильно загремело, словно на каменный пол уронили кочергу.

– Вот чёрт, я упустил монтировку! – Кыш спрыгнул и отбежал к кустам.

– Стой, ты куда? – Кощей распрямился и покачал корпусом, разминая спину.

– Да это ветер, наверное, воет там под потолком, – вставил я свои пять копеек, стараясь не показывать виду, что тоже испугался.

– Да ну его нафиг, – сказал Кыш, – охота была переться на ночь глядя. Завтра стащим ключ и войдём через дверь.

Массивный, с полкило весом, местами позеленевший ключ с огромными как башни средневекового замка пиками бородки и фигурной головкой размером с кулачок младенца, хранился у директрисы – высохшей словно старая вобла биологички Вилды Францевны Бриссен. Казалось, стукни её меж торчащих горбами лопаток – и посыпется соль. Или перхоть. А может тот белый налёт с запахом старой пудры, что всегда лежал у неё на плечах, это пыль веков? Поговаривали, что Вилда – внучатая племянница фабриканта Рибенека, последняя законная владелица усадьбы, раньше работала здесь смотрителем. Поэтому её не попёрли, когда всё начало разваливаться и усадьбу выиграл на аукционе какой-то хмырь. А ещё говорили, что только Вилда знает, где запрятаны сокровища, которые князь Серебряный привёз из Золотой орды.

Каждый, кто хоть раз оказывался в кабинете директрисы, видел этот ключ, висящий справа от двери, водружённый туда как артефакт в этнографический музей. Время от времени наш дворник, по совместительству электрик и завхоз Саббах Сабанчин заходил в кабинет, сняв с плешивой головы берет. Вилда Францевна поднимала глаза от книг или тетрадей, смотрела поверх очков, как бы не узнавая вошедшего. Сабанчин показывал толстым заскорузлым пальцем на ключ, Бриссен кивала в ответ. Только после этого Саббах аккуратно снимал ключ со стены и шёл в трансформаторную будку.

Перед входом он оглядывался, как будто проверял, не следит ли кто за ним, потом вставлял в замочную скважину ключ и три раза поворачивал его против часовой стрелки. Войдя внутрь, громила немедленно закрывал за собой дверь. Сколько мы ни старались разглядеть, что там, за этой дверью, ничего не получалось. Своим огромным нелепым телом с мясистыми плечами, широкими бёдрами, толстыми руками Сабанчин закрывал весь обзор. Если снега было особенно много, дворник брал лопату и тщательно расчищал площадку перед входом.

Всю мужскую работу в школе делал именно он, Саббах Сабанчин – прибить гвоздь, починить шпингалет на окне, повесить портрет или картину. Кто был этот глуховатый и потому немногословный гигант с апокалиптическим именем и уродливой внешностью? Татарин? Вайнах? Большая приплюснутая голова с выпирающими надбровными дугами, бледная с оливковым оттенком бугристая кожа… Когда он приближался, мальчишки смирели и опускали глаза. Казалось, вот сейчас Саббах протянет длиннющую руку с пальцами, похожими на барабанные палочки, поднимет за шкирбан к своим подслеповатым глазам и засунет как мошку в огромный беззубый рот с белёсыми дёснами. Хоп… и нет тебя. Никто и не хватится…

Украсть ключ со стены директорского кабинета представлялось нам с Кощеем плохой затеей. Вилда, кажется, жила на своём рабочем месте. Выходила, разве только на урок. Но тогда запирала дверь на другой ключ, который носила на поясе.

– Да нефиг делать! – строил новый план Кыш. – Вы с Кощеем зайдёте и отвлечёте её какой-нибудь болтовнёй, а я загляну, словно ищу кого-то, и подрежу ключ потихоньку. Главное – найти хоть чуть-чуть похожий, чтоб заместо него повесить и не сразу заметили. Придумал! Надо из проволоки скрутить!

Голова у Кыша на всякие пакости работала чётко, как часы на Спасской башне. Уже к ночи он притащил в комнату кусок стащенной откуда-то медной проволоки. Мы плотно накрутили её на карандаш и по памяти навертели головку. Получилось не очень, но издалека могло сойти. Надежда была на плохое зрение старухи-директрисы.

На большой перемене мы с Кощеем завалились без стука в директорский кабинет и разыграли сценку научного спора между прилежными учениками. Кощей тыкал пальцем в учебник биологии на картинку с оживлением лягушачьей лапки и пытался доказать, что она сокращается от внутреннего электричества. А я блистал эрудицией и почём зря поминал Луиджи Гальвани.

– Вилда Францевна, рассудите нас, – с ангельским выражением лица попросил Кощей. Он, кажется, уже начинал понимать, как понравиться женщине.

– Подойдите сюда, мальчики! – С улыбкой ответила старуха. Похоже, она купилась.

Подталкивая друг друга, мы подошли к директорскому столу. Кощей постарался перекрыть плечами обзор. Я тоже мельтешил рядом, изображая крайнюю заинтересованность. Никто не заметил, как сзади открылась дверь и Кыш ловко подменил ключ. Впрочем, я почти не слышал даже то, что говорила Бриссен, так колотилось моё сердце. Казалось, оно сейчас вырвется, и как теннисный мяч поскачет прямо по высокому дубовому столу. Помню только, что Вилда пообещала нам в ближайшее время показать, как всё работает.

– Благодарю вас, мадам, – Кощей изобразил из себя корнета Оболенского и чуть ли не щёлкнул каблуками.

– Я мадемуазель, мой мальчик, – кокетливо улыбнулась старуха, – но это неважно. Мне очень приятно, что вы искренне интересуетесь наукой, дети. В наше время это такая редкость.

Так же толкаясь локтями, мы удалились. У двери украдкой взглянули на ключ. Подделка выглядела ужасно. «Если мы не спалимся – это будет настоящее чудо», – подумал я.

Едва дождавшись конца уроков, мы рванули за флигель, к трансформаторной будке. Кыш достал ключ, вставил его в замочную скважину и повернул три раза против часовой стрелки. Гром не грянул, и земля не разверзлась у нас под ногами. Перед нами открылось просторное высокое оштукатуренное помещение с округлым сводом. Поддерживали его четыре колонны-истукана, похожие на идолов острова Пасхи, только с жабьими головами. На потолке, сквозь побелку просвечивал странный рисунок. Крылатое яйцо парило над волнами острым концом вниз. Со стороны тупого конца виднелся лучистый треугольник с глазом посередине. Выщербленный каменный пол ещё сохранял узор – что-то вроде восьмиконечной звезды. В центре возвышался круглый каменный помост, высотой чуть выше колена. Вспомнился Круглый стол короля Артура, про который мне читала мама, когда ещё была в состоянии разбирать буквы. Повсюду стояли металлические шкафы, набитые электрооборудованием. Всё было опутано проводами, гудело и работало.

– Ну и кто тут выл? – Спросил у Кыша Кощей.

– Не знаю, мне показалось…

– Показалось ему! Ссыкло! – Сказал Кощей и длинно сплюнул в сторону каменного стола. Плевок лёг точнёхонько в центр каменной столешницы, и беззвучно запузырился. Но Кощей не обратил на это внимания, вошёл внутрь и двинулся вдоль стены.

– Где-то тут должен быть рубильник. И кстати, где монтировка?

Мы с Кышем стояли у входа. Кыш гукнул внутрь. Эхо ответило ему. Кыш хлопнул в ладоши. Гул в помещении усилился и перешёл на какую-то высокую звенящую ноту, от которой заложило уши. Истуканы вспыхнули красным, две электрические дуги крест-накрест пересекли пространство над каменным столом.

– Кощей! Назад! – Закричал я.

Кощей резко обернулся, выгнулся, лицо его исказилось, глаза вылезли из орбит. Он непроизвольно схватился за металлический шкаф, оцепенел и вспыхнул факелом. Всё вокруг озарилось мертвенно-белым светом, по коже, словно бешеные муравьи, побежали искры. Волосы мои встали дыбом, зубы ощутили вибрацию. Каменный стол приподнялся, из-под него ударил вверх столб яркого, ослепляющего света.

Белое сияние стёрло вокруг все предметы и сфокусировало зрение на стоя́щей у входа деревянной лопате для уборки снега. Позднее я не смог объяснить мгновенную вспышку знания, что поражённого током нужно спасать именно при помощи деревянной палки. Никто никогда не говорил мне об этом. Словно в замедленной съёмке, еле переставляя ноги, я подошёл, взял лопату, краем ковша зацепил Кощея за одежду и вытянул наружу. Куртка на нём ещё горела. Я сорвал с себя пальто, набросил на огонь и прижал плотнее. Костя забился под толстой тканью. Показалось, он сейчас задохнется. Я сдернул пальто. Выглядел Кощей ужасно! Опалённые волосы пеплом облепили голову и лицо. Руки до локтя почернели. Стиснутые зубы перекусили язык, он болтался на синей жилке и свисал набок. И этот запах! Горелой кожи и волос…

Я растерялся, не зная, что делать дальше, поднял глаза и увидел, как со стороны усадьбы к нам мчится Саббах. Бег его не походил на человечий. Скорее это были прыжки гигантской лягушки. Он отталкивался мощными ногами, приземлялся на руки, подтягивал ноги и вновь отталкивался ими. Рядом бежала Вилда. Нет, она не перебирала ногами, как делают старушки. Подол её длинной юбки словно летел над сугробами. Седые волосы развевались по ветру, глаза были черны, рот провалился внутрь. Это был полёт валькирии.

Вилда приземлилась рядом с Кощеем, склонилась над ним, цепкими пальцами раздвинула зубы, резким движением оторвала жилку, на которой висел откушенный язык, и сунула его в карман. Меня вырвало в снег. В гигантском прыжке, едва не задев мою голову ногами, пролетело тело Саббаха. Оказавшись у входа в грот, он встал во весь рост и вошёл внутрь. Последнее, что я запомнил, теряя сознание, – Вилда впилась в чёрный окровавленный рот Кощея, вдувая в него воздух.

***

Очнулся я от того, что кто-то осторожно тряс меня за плечо. Над моей кроватью склонился коротко стриженный, молодой мужчина в муаровой рубашке с блеском. В расстёгнутом вороте виднелась цепь, толщиной с молнию на джинсах и такого же ярко-жёлтого цвета. На левом мизинце с удлиненным отполированным ногтем, красовался перстень-печатка какой-то замысловатой формы.

– Ну привет, электрик! Очнулся? Как самочувствие? – Он подмигнул и улыбнулся, задавая тон разговора. – Меня зовут Даниил Альбертович Строгов. Можно просто Данила. Я дознаватель. Разбираюсь тут, что произошло. Готов отвечать?

– Да.

– Говори.

– Кажется, нас ударило током.

– Это понятно. А как вы проникли в грот?

– Открыли дверь ключом.

– Где вы его взяли? – Строгов стал серьёзен и приблизился ко мне вплотную. – Предупреждаю, я уже переговорил с твоим сообщником, он мне всё рассказал. Но я должен сверить ваши показания.

В комнату стремительно вошла Вилда Францевна.

– Что здесь происходит?

Строгов отпрянул, встал и, как мне показалось, с досадой отошёл к окну. Он был широк в плечах, двигался враскачку, словно борец на помосте. Я видел таких парней. Весёлых и рисковых. Они иногда приезжали к отцу. Их разговоры были малопонятными и от этого казались опасными.

– Ничего особенного, – ответил Вилде дознаватель. – Мне необходимо опросить Игоря. Таков порядок.

– Я надеюсь, вам известно, что опрос несовершеннолетнего проводится только в присутствии родителей или опекунов.

– Конечно, известно. Мы связались с его отцом. Он отдыхает на Мальдивах. Узнав, что с Игорем всё в порядке, он решил не прерывать отпуск. Кроме того, господин Завадский сообщил мне, что выдал вам, Вилда Францевна, доверенность на представление интересов сына при взаимодействии с государственными и правоохранительными органами? В вашей школе это обязательная процедура, не так ли? Желаете присутствовать при опросе?

Вилда, едва сдерживаясь, кивнула.

– Отлично! Продолжим. Итак, Игорь, вы вошли в помещение, что вы увидели?

Я не мог продолжать, мне важно было знать, жив ли Костя.

– Что с Кощеем?

– С Константином Соловьёвым? Он будет жить. – Дознаватель помолчал. – Правда останется инвалидом. Ему отняли руки.

Я отвернулся к стене и заплакал.

– Это ещё не всё, – продолжил Строгов с нажимом, – Константин почти ничего не видит, плохо слышит, не может говорить и никогда не будет иметь детей.

– Прекратите немедленно! – Оборвала дознавателя Вилда Францевна. – Это непедагогично! Разве вы не видите, что ребёнок в стрессе.

– Вижу, – спокойно с ехидцей ответил Строгов, – вижу, что этот парень уже далеко не ребёнок. Кроме того, вижу, что он готов что-то рассказать, но вы ему мешаете. Вы, Вилда Францевна, лицо заинтересованное. Не сегодня завтра вам предъявят обвинение в предоставлении услуг, не отвечающих требованиям безопасности. Статья двести тридцать восемь УК. Ввиду преклонного возраста вас, скорее всего, не посадят, но отстранение от должности гарантировано.

Вилда замолчала. Дознаватель снова уселся у моей кровати.

– Ладно, дружище, извини, что расстроил тебя. Мне рассказали, что ты вёл себя как герой. Держись. Жизнь такая штука… сложная, короче. Давай, приходи в себя. Я загляну позже.

С этими словами он направился к выходу, чуть притормозил у двери, обменялся колючим взглядом с Вилдой, и вышел.

– Отдыхайте, Игорь, – сказала директриса, – я попрошу медсестру принести обед сюда.

Они ушли, а я остался лежать. Я надеялся, что всё это мне приснилось. Но память была неумолима. Я вспомнил всё в деталях. Как Саббах взвалил меня на плечо и понёс в санчасть. Как у крыльца усадьбы стояла скорая. Как Сабанчин сгрузил меня, как мешок, на кровать, а медсестра помогла раздеться. Как осматривал и мерил давление доктор, а потом велел сделать укол и сказал, что нужно спать. Впрочем, я и сам едва держал голову. Шаг за шагом я мысленно прошёл весь путь к трансформаторной будке. Каждое мгновение, каждый вздох, каждое движение. Своё, Кощея, Кыша… Я нашёл объяснение всему, кроме одного… Что-то было под каменным столом грота. Что-то, чему не было объяснения. Какая-то сила сродни вулканической. И мы активировали её…

Нужно было встретиться с Кышем. Узнать, что он видел, что рассказал Строгову. Я встал, пошатываясь, и начал ходить по комнате. Кажется, Кыша уже не было, когда меня и Кощея уносили от будки… Куда он делся? Если успел слиться, я не должен с ним встречаться, чтобы не втянуть в эту историю ещё и его. Но как тогда сверить свои ощущения. И отец… На Мальдивах…

В комнату вошла медсестра, поставила поднос с едой, потрепала меня по голове, измерила давление и сказала, что завтра разрешит уйти в общий флигель. Я съел почти холодный обед и снова залёг под одеяло.

На следующий день мне отдали одежду и разрешили пойти к себе в комнату. Из четырёх кроватей три были свободными. Это и не удивительно, все разъехались на каникулы. Здесь у окна место Кощея… Мозг отказывался думать, что теперь будет с ним. Кровать Кыша заправлена, тумбочка пуста. Кыша словно никогда не существовало. Узнать у Вилды, где он – значит – подставить его. А больше спросить не у кого.

Находиться в комнате было невмоготу и я пошёл бродить по парку. Ноги сами принесли меня на тропинку к гроту. Видно было, что Саббах не брался за лопату как минимум пару дней. Снег засы́пал всё вокруг. В прозрачной тишине слышался лишь ровный гул трансформаторов, да вороны делили что-то у пруда. Неожиданно я почувствовал чьё-то присутствие за спиной, резко обернулся и чуть не снёс с ног Вилду. Я совершенно не слышал, как она подошла.

– Как вы себя чувствуете, Игорь? – спросила директриса.

– Спасибо, хорошо.

– Правильно сделали, что вышли прогуляться. Кстати, с Новым годом. Сегодня второе января.

– Я проспал Новый год…

– Праздник пришлось отменить. Вы не рады? Вы ведь именно этого и добивались?

Хотелось кричать, но к горлу подкатил ком. Всё, что я смог – это выдавить:

– Я не думал, что так получится… Простите меня.

– А вы бы хотели вернуть всё назад? – Спросила Вилда, взяла меня руками за лицо и заглянула в глаза.

Я вдруг увидел усадьбу с высоты птичьего полёта. Точнее, развалины усадьбы… Крыша учебного корпуса обрушилась, от флигелей остались только внешние стены. Засыпанный снегом парк с чёрными деревьями, отблески раннего зимнего заката на ветвях… И две маленькие фигурки на снегу – себя и Вилду…

– Это невозможно, – прошептал я.

– Нет ничего невозможного, – ответила Вилда, повернулась и пошла к школе, – пойдёмте, я кое-что подготовила для вас.

Мы поднялись на второй этаж, в биологическую лабораторию. На столе в стеклянной банке сидела довольно крупная лягушка. Заслышав как открывается крышка, она мигнула и попятилась. Вилда достала лягушку, крепко ухватила левой рукой поперек тела, большим пальцем нагнула её голову вперёд. Под затылком явственно обозначилась впадина. Бриссен резко воткнула туда длинную толстую иглу и несколько раз повернула её. Я оторопел. Лягушка судорожно задёргала лапами, но скоро затихла.

– Убивать надо быстро, мой мальчик, – сказала Вилда и взялась за ножницы.

Сначала отрезала голову, потом распорола брюшко, вычистила кишки, сняла лишнюю кожу. Полутрупик подвесила на специальную стойку с медным крючком.

– Мессир Гальвани убил много животных, прежде, чем научился оживлять мёртвых электричеством. Смотрите, Игорь, у нас получился нервно-мышечный препарат, состоящий из позвоночника и лапок. Лишнее мы убрали. Это, – она указала пинцетом на торчащие из розового мяса тонкие белёсые нити, – нервные корешки. Они идут с двух сторон вдоль копчика и образуют на бедре седалищные нервы. Сейчас я подведу под оба пучка пластинку гальванического пинцета. А вы возьмёте другую пластину и прикоснётесь к мышцам лапки. Вот видите – они сокращаются!

Безголовая лягушка дёргала лапами, словно плясала какой-то чудовищный танец. Я как зачарованный делал всё, что приказывала Вилда. Кажется, вели она мне сейчас отрезать собственную голову, я сделал бы это не раздумывая.

Внезапно Вилда как будто выбила у меня из-под ног табурет:

– Я знаю, что у вас был третий сообщник. Назовите его имя!

– Не было третьего, – я внутренне задергался как безголовая лягушка на крючке.

– Нет был. Это он похитил ключ со стены в моём кабинете. – Вилда положила пинцет и уставилась на меня. – Хорошо, сменим тему. Что вы хотели найти в трансформаторной будке? Вы шпионили?

– Мы просто хотели отключить свет.

– Кто вас надоумил туда пробраться?

– Никто. Мы сами.

– Что ты запомнил из увиденного?

– Ничего. Я ничего не запомнил!

Я стоял, сжимая в руках гальваническую пластину. Лягушачьи ноги повисли безжизненно. Мне бы уйти, но я не мог. Я чувствовал, Вилда вот-вот объяснит то, что я увидел в гроте. Внезапно дверь в лабораторию распахнулась и вошёл Строгов.

– О! Вот вы где! Я вижу Игорь в полном порядке и даже ассистирует вам, Вилда Францевна! У меня ордер на осмотр трансформаторной будки. Понятые внизу.

Строгов протянул старухе листок бумаги. Рука его оказалась над столом с лягушачьими лапками, и я с ужасом увидел, что они лихорадочно сокращаются. Лягушка, словно марионетка, плясала под рукой дознавателя. Он заметил свою ошибку и отдёрнул руку. Но было поздно. Вилда усмехнулась.

– Кажется, мой индикатор сработал, – сказала она, – теперь мы точно понимаем, что именно вас интересует, господин Строгов… Даниил… Ваше разрешение – липовая бумажка!

Листок вспыхнул в руках дознавателя, мгновенно сгорел и осыпался пеплом. Строгов с досадой отряхнул руки.

– Хватит фокусов, Вилда Францевна! Вы проиграли! Где ваш фамильяр? Пусть откроет грот.

– Я не знаю, где Саббах Сабанчин. Как вы понимаете, в школе теперь каникулы, и многие из работников ушли в отпуск. А больше ни у кого нет допуска… к электротехническим работам.

– Перестаньте ломать комедию! Вы отправили его с донесением?! – Строгов был вне себя.

– Если угодно, вы можете попытаться взломать вход, но предупреждаю, в этом случае сюда явится… – Вилда быстро взглянула на меня, стоящего столбом, – аварийная бригада, коммунальные службы и специалисты-электрики.

Строгов заскрипел зубами, резко развернулся и вышел, так сильно шарахнув дверью, что косяк выскочил из пазов и вся входная коробка рухнула со страшным грохотом. Вилда захохотала, и её смех раскидистым эхом покатился вслед Строгову по пустым школьным коридорам.

– Ты испугался, мой мальчик? – Повернулась ко мне Бриссен, как только эхо затихло.

Испугался?! Да я чуть не наделал в штаны, увидев эту картину!

– Не бойся, – продолжила Вилда, – пока ты со мной, ничего страшного не произойдёт. Завтра я еду за Константином. Врачи сделали, что могли. Теперь только уход и восстановление. К сожалению, с его родителями мне связаться не удалось. Поэтому я решила привезти Костю сюда. Мы поселим его в санчасть. Думаю, сможем обеспечить необходимую заботу. Это лучше, чем отправить в дом для инвалидов. Хочешь поехать со мной? Твоя поддержка будет важна для него.

***

Назавтра мы забирали Костю. Пока Вилда ходила по кабинетам и оформляла документы, я сидел в её стареньком Рено, думая, как мне поступить и что сказать, когда увижу Кощея. Но всё получилось само собой. Вилда вышла и придержала дверь. Кощей появился следом. Он был похож на египетскую мумию – лицо и голова перебинтованы. Сверху натянута вязаная шапка. Рукава куртки пусты примерно до середины. Вилда указала Косте на меня, он повернулся и раскрыл объятья. Я не мог сдержаться и заплакал. Мы крепко обнялись и стояли так несколько минут.

– Молодые люди, садитесь, Константину нельзя переохлаждаться. – Сказала Вилда и завела мотор.

В этот вечер я долго не мог уснуть, представлял, как всё будет. Как я заработаю Кощею на протезы, как научу его снова радоваться жизни. Кажется, для меня начиналась новая жизнь. Впервые со мной рядом оказалось существо, которому я был по-настоящему нужен.

Каникулы продолжались. Костя быстро восстанавливался. Целыми днями мы были вместе – гуляли в парке, обедали, сидели в библиотеке. Вилда поручила нам найти архив князя Прозоровского среди бумаг, которыми был завален самый дальний шкаф библиотеки. На его полках в беспорядке хранились какие-то папки, свитки и старинные книги в кожаных переплётах. Некоторые фолианты были настолько тяжелы, что мне приходилось прилагать усилия, переставляя их с места на место.

Довольно скоро в недрах бездонного дубового шкафа обнаружилась пожухлая папка, крест-накрест перевязанная полуистлевшей тесьмой. Она была настолько ветхая, что развалилась в руках, как только я попытался развязать старый узел. Я кинулся собирать бумаги с пола, поднимал и выкладывал их на стол, за которым Костя тренировался перелистывать страницы специальной палочкой, держа её в зубах. Костя стал помогать мне сортировать эти старые листы.

Бумаги были разного формата, с гербами и без, исписанные то полувыцветшими чернилами, то просто карандашом. Некоторые оформлены датой и подписью, другие казались черновиками. На одном из листов я узнал руку князя Прозоровского. Мне приходилось встречать его колючий почерк на копиях писем, развешанных по стенам учебного корпуса. Записка, привлекшая моё внимание, была совсем коротенькая, с кляксой посередине, некоторые строчки перечеркнуты. Но адресат!

Всемилостивѣйшая Государыня!

Я не поверил своим глазам! Кажется, это черновик какого-то письма князя самой Екатерине! Я начал читать.

«Во исполненiе Высочайшаго Вашего Императорскаго Величества указа разборъ библiотекъ Новикова опредѣленными отъ духовнаго Правительства и отъ Московскаго университета конченъ…

Сердце князя

… 1916 книги отданы въ Заиконоспаскую академiю а 5194 въ университетъ; прочiѣе вредныѣе и непозволеныя истреблены купно съ таковымиже, отобраными в лавкахъ, привезенными изъ деревни Новикова и хранившимися отъ прежнего разбора в Синодальной конторѣ. Числом всѣхъ изтребленныхъ 18656 екземпляровъ.

Декабря 12 дня 1793 года

Москва

Всемилостливейшей Государыни всеподданнейший Московский главнокомандующий, князь Александр Александрович Прозоровский

отложил перо, посыпал на бумагу из песочницы, стряхнул и позвонил в колокольчик. Немедленно в рабочую залу, гремя шпорами, вошёл курносый конопатый вестовой.

– Стань там, голубчик, – сказал князь и зажёг свечу, чтобы расплавить сургуча.

Крепко прижал к секретной бумаге перстень с гербом, собрал со стола другие, готовые к отправке в Санкт-Петербург, в Собственную Ея Императорского Величества канцелярию бумаги, и отдал вестовому.

– Прими. Степану Ильичу Шешковскому, начальнику тайной экспедиции лично в руки передашь. С Богом.

Вестовой взял пакет, отдал князю честь и вышел, стуча сапогами.

От произведенного эха князь поморщился, сгрёб со стола черновики, не разбирая сунул в папку и перевязал тесьмой крест-накрест. Всё. Это последний отчёт. Дело о крамоле и вольнодумствах можно считать закрытым. Императрица не зря призвала из глуши и направила в Москву старого пса. Уж он-то разрыл навозную кучу, сиречь вытащил за ушко да на солнышко масонскую нечисть. Ишь, чего удумали! «Свобода. Равенство. Братство». Ужо будут вам французские вольности! Распустила чёртова Голштинская кукла, сукиных детей! Поди недостало дуре Пугачёвских приключений. Крепче шею держи, не то голову потеряешь, как сестрица.

Александр Александрович тяжело поднялся, гасить свечу не стал, темнело. Наступало самое смутное время суток, весьма подходящее для визитов тёмных сил. Но князь знал – новый день начинается с вечера, свету всегда предшествует тьма да сумерки.

Прозоровский погрел над пламенем хирагрические пальцы ноющей от плеча правой руки. Подошёл к двери и выглянул в приёмную. Кабинет-секретарь клевал над столом. Посетителей никого. И то, время позднее, можно и на отдых, помолясь, да было ещё одно дельце. Князь плотнее прикрыл дверь, шагнул в угол за камин, сунул руку под фальшпанель и потянул на себя скрытый рычаг. Стена почти бесшумно приотворилась.

Александр Александрович заложил за спину больную руку и раздумчивой походкой прошёл к окну. Стоя сбоку за портьерой, принялся наблюдать московскую жизнь.

На Тверской площади разводили караул. По Квасному переулку брёл мужик с мешком за плечами. В сторону Охотных рядов ползли санки с пышной бабой в цветастом платке. Резво промчалась зимняя карета с Орловским гербом, запряженная четвёркой отменных рысаков в щёгольских попонах. Ранний зимний закат красил багровым стены домов, всполохами трепетал в окнах Гагаринских палат напротив. Казалось, над Москвой занимается пламя пожарища.

«Надо затребовать отчёт о ходе дел по переводе пожарной команды в полицейское ведомство, – подумал Прозоровский, – совсем с этим политическим сыском про главную московскую беду забыл».

Дело издателя и фактического владельца Университетской типографии Николая Новикова утомило князя. Шутка сказать, больше года обысков, досмотров, доносов и прочей канители. Сколь раз звал он старую крысу Шешковского в Москву, чтобы тот сам проводил допросы. Но тайный советник для особо порученных от её императорского величества дел нёс себя куда как высоко, не ехал, всё слал князю цидульки, что спросить, да как записать. Чёртов безродный шпак! Заставил таки князя, боевого генерала, московского главнокомандующего, возиться с доносами и кляузами, лично пытать вертлявого и скользкого, как угорь, Новикова.

Нельзя сказать, чтобы Александр Александрович допросов раньше не проводил, à la guerre, comme à la guerre. Бывало, польским конфедератам да пленённым турецким лазутчикам перепадало от тяжелой княжей руки. Но здесь дело приходилось вести тонко. Уж больно высоко наверх тянулись ниточки масонских связей. Того гляди имя наследника публично выплывет, а этого князь знать не хотел, оттого как мог быстрее сбагрил Новикова с рук, пусть Шешковский сам разбирается кто кому какие клятвы давал и обряды правил, вплоть до обрезания, тьфу, мерзость, будь оно неладно! Да и нежен оказался бумажный штафирка. Чуть что не по нём, сразу в обморок брык. Намучился, одно слово.

В приёмной часы ударили пять пополудни и тут же справа запел большой колокол шубинских Косьмы и Дамиана, слева на Тверской отозвался Илия пророк, а потом сплошным малиновым переливом поплыл над Москвой очищающий вечерний звон. Прозоровский трижды перекрестился на окно, и начал шёпотом: «Благовествуй, земле, радость велию, хвалите, небеса, Божию славу».

Сзади кашлянули. Александр Александрович бросил молитву и резво обернулся. Под колокола не услышал, как вошёл посетитель – молодой крепкий мужик повыше среднего роста, в овчинном тулупе нараспашку, лисьем треухе и высоких валяных сапогах. Широкоскулое лицо его украшала аккуратная тёмно-русая борода с усами. Серые, умные, с весёлым прищуром глаза смотрели прямо и смело.

– Давно ты здесь? – Спросил Прозоровский.

– Минут пять. Не хотел перебить.

– Никто не видел?

– Никак нет.

– Ну, рассказывай.

– Сделал как велели, ваше сиятельство.

– Принес? Давай!

Мужик достал из-за пазухи связку книг, числом пять, разного размера и толщины, завернутые в запечатанный числами лист, прошёл и положил всё на стол. Походка у мужика была враскачку, уверенная. Хоть сейчас на медведя или в кулачный бой стенка на стенку. Освободившись от груза, мужик поправил красную косоворотку, глянул под ноги. С сапог натекло, и он, ничуть не смутясь, ещё притопнул на паркете.

– Наследил я тут, ваше сиятельство.

– Ничто. Возьми там, у подсвешника… ассигнация для тебя приготовлена.

Мужик взял со стола сложенную вчетверо гербовую сторублевую бумажку, развернул и поджег от свечи.

– Шутить изволишь, ваше сиятельство? Серебра-то нет, штоль?

– Избаловал я тебя, окаянного, – сокрушился князь.

– Да и поручения не из простых. Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю што. Забегался, исполняя.

– Ничего, побегаешь ещё. Уговор дороже денег.

– Уговор – не приговор. А долг платежом красен.

– Зело многословен стал, бес.

– Отчего ж не поговорить с умным человеком, если есть минутка, – усмехнулся в усы мужик.

– А коли нет для тебя и минутки?

– Ну на нет и суда нет. Так я пошёл?

– Иди. Призову, когда понадобишься. Помнишь ведь, обещался делать что велю?

– Помню. Службу свою исправно несу, без нареканий. Только и ты, ваше сиятельство, не забудь, что должен.

– Уж сочтёмся. Настанет час.

Мужик исчез в щели за камином, как и не был, одарив Прозоровского напоследок горящим взглядом.

Александр Александрович перекрестился, плюнул под ноги и сел за стол. Книги были отпечатаны в типографии Новикова. Две части «Родословной книги князей и дворян российских и выезжих» – из разрешенных. Остальное – предназначенные к сожжению в числе прочих – «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное», «Крата Репоа», «Египетский устав Мицраима» и Французский Революционный календарь.

Прозоровский развернул связку, подивился на французскую выдумку – настенный календарный лист. «Затейники, историю наново переписать решили… Ну да мало ль вас было реформаторов, и где теперь?»

Открыл полистать Родословную. Содержание было хорошо знакомо с тех времен, когда труд сей назывался «Бархатной книгой». Знатный род Прозоровских включен бысть в «Государев родословец» с 1555 года, о чём князь сам поминал, когда тянул свою линию от восемнадцатого рюрикового колена. В новиковском новоделе Прозоровские занимали три страницы, не считая поминаний, когда с другими громкими русскими фамилиями роднились. У одних мологских Прозоровских не менее трёх десятков потомков мужеска пола…

Александр Александрович вздохнул, вспомнив о своих девицах. Теперь уж не ждать наследника. Княгиня Анна Михайловна и без того всегда холодна была, а ныне и вовсе в возраст вошла. Иссяк род, высох, как не было. Сбывается старое пророчество…

Отложил первый том с грустью: «Дались Новикову эти родословные. Не иначе, собственные корни искал». Полистал второй том, поискал в поименнике, нашёл каких-то Новиковых среди прочих одной строкой «от кого происходят в родословных не показано» да и отбросил книжонку вовсе.

Взялся за Аввакумову писанину, тоже ранее читанную. Грубый и невежественный поп, воображающий себя богословом великим! Глупый фанатик такую дичь порол, что волос дыбом, а ведь как в русское сердце зашёл! Сто лет и более по рукам списками ходит, умы возмущает. И ещё сто лет будет ходить, а то и больше. Да… неисповедимы пути господни, истинно сказано.

«Египетский устав Мицраима» – вот истинно гадость, как есть. Бредни, сочинения мошенника и фальсификатора Калиостро, коего граф Елагин в высшее общество ввёл. Всё с молчаливого согласия императрицы. Впрочем, отдать должное, писака Джузепка знатный. Видать, многие впечатления, в путешествиях полученные, развили в нем живость пера и фантазию незаурядную. Ну да пусть теперь сочиняет, чай в узилище италийском много времени свободного.

А вот жемчужное зерно, откуда компилятор Калиостро черпал свои масонские вдохновения – истинно древний манускрипт «Крата Репоа» в русском переводе князь Прозоровский впервые держал в руках. Тонюсенькая книжица с описанием семи степеней посвящения в древнее тайное общество египетских жрецов, с предуготовлением, назначением долженствующих одежд и необходимого при сём питания на каждый день. Князь открыл наугад:

«Как скоро ученик в гроте был приготовлен, то брал его за руку Фесмофорес, и вёл ко вратам человеков»…

В дверь тихонько постучали.

– Входи, кто там, – крикнул князь.

Вошёл денщик Прозоровского Иван. Из-за его плеча выглядывал помятый со сна кабинет-секретарь.

– Ваше сиятельство, ночь на дворе. Карету подавать? Поедем куда?

– Нет, на сегодня довольно. Книги эти, календарь и папку прибери в ларец. Анна Михайловна сказывала на той неделе из Никольского оказия будет с вещами для обустройства – отправишь всё туда, в библиотеку. Да шубу давай, калоши. Домой сам дойду. Чай, недалёко.

И впрямь, домой было рукой подать. По Тверской, не доходя до Страстной площади, каменщики Казакова заканчивали отделку столичного княжеского особняка. Десяток голландских, пять русских печей да два камина уже топили. Чада и домочадцы обосновались, обживали пока левую половину, кухню и жилище прислуги. Комнаты дочерей на втором этаже обставили уютно, Александр Александрович любил захаживать, когда доводился свободный час.

Московский главнокомандующий влачился вдоль Тверской, неся «Крата Репоа» под мышкой, рассчитывая почитать на ночь в постеле, или утром, как пойдет. На другой стороне улицы фонарщик заливал масло под стеклянный колпак, поджигал фитиль и шёл к следующему фонарю. Два года, как Тверская стала на манер европейских столиц – относительно чистая и ночами освещённая.

Внезапно перед князем как из-под земли выросла бешеная тройка вороных коней фризской породы с длинными черного шёлка гривами. Ещё минуту назад, Прозоровский мог поклясться, со стороны Страстной площади никто не ехал. Однако ж кони были в мыле и фыркали ноздрями, значит скакали издалека. Князь едва увернулся, чтобы не оказаться под тяжелыми копытами, и закричал:

– Ополоумел? Не видишь, куда правишь!

– Садитесь, ваше сиятельство! Велено доставить сей час. – Возница подал князю руку в меховой рукавице.

«Кто ж таков? – Озадачился Прозоровский. – Кто московскому главнокомандующему может вот так приказать?! И тройка какая богатая, чья же?»

Александр Александрович как зачарованный поднялся в щегольской возок, кучер щёлкнул плетью над спинами лошадей, они рванули с места в галоп. Прозоровский упал на затянутое мехом сиденье и вцепился в бортик что есть сил.

Вокруг почти ничего не было видно. Поднятая копытами снежная метель кружила, заметала в глаза колючие снежинки. Александр Александрович только понял, что возница правит в сторону Кремля, к реке, но не на мост, а на высокий берег Неглинной. Казалось вот сейчас обрушится тройка на лёд, но вдруг возок подскочил и обратно на землю не встал, а взяв разбег, так и летел над землей, над Неглинной и Кремлём. Обогнув колокольню Ивана Великого, над Москва-рекой тройка ухарски развернулась, промчалась в двух локтях от шатровой маковки Покрова Божьей матери, и припустила на север.

Князь протёр глаза. Снежный вихрь отстал. Далеко внизу различались очертания Московских улиц в фонарях. Но вскоре возок поднялся выше, и Прозоровский стал смотреть вокруг и вверх на приблизившиеся звёзды. Санки летели, рассекая серебряную звонкую пыль. Небо не было пусто вокруг. Всюду шла жизнь. Мчались беспокойные вестовые, насквозь пробитые вражеской пулей, везли последний свой боевой приказ. Рядом турецкий бомбардир с разваленной палашом надвое головой заряжал звездáми пушку и палил в лунный диск, тщась сделать из него полумесяц. Эфирная конница несла лёгкий отряд нарядных сербских гусар. Но того не знали они, что уже мертвы и мчались лишь затем, что надо было куда-нибудь мчаться вот так, разинув рот с исказившимся лицом.

Мороз пробирал до костей. Князь подул паром на скрюченные пальцы, нащупал под собой медвежью шкуру и завернулся потеплее.

– Куда везёшь ты меня? – Насмелился спросить он у возницы.

– В Мологу, ваше сиятство. Уж скоро, – ответил тот гулким басом, не поворачиваясь.

И впрямь, вскоре князь вдруг понял, что пролетают они над древней родиной его. Сердце забилось сильнее, чуя близость к могилам предков. Возница стал притормаживать и спустился ниже. Князь увидел под собой замёрзшее море и колокольню, на пять ярусов торчащую изо льда. Это было куда как странно. Географию Прозоровский учил хорошо и никакого моря в ярославских лесах не помнил, тем более с затопленной колокольней.

– Что сие? Не град ли Китеж?

– Мологское море, ваш сиятство. А то, – возница указал рукавицей, – колокольня Николаевского собора. Затопили его. Нехристи, ваш сиятсво. Ну да приехали. Тпру-у-у, залетныя!

Санки как-бы зависли, и князь с ужасом разглядел сидящего у шпиля колокольни зверя, покрытого черной, матово поблескивающей под луной чешуёй. Чудище было зело огромно! Змеиный хвост с пикой на конце обвивал колокольню вкруг, орлиные когти вцепились в балюстраду верхнего яруса, отдающие муаровыми искрами перепончатые крылья полусложены. Змей красными горящими глазами следил за движением повозки, и как будто приготовился к прыжку, ждал, когда санки подлетят ближе.

«Это что же?! – Подумал князь нимало не испугавшись. – Василиск? Как есть Василиск древнебылинный!»

Змей тем временем оттолкнулся мощными ногами, взмахнул крылами и взлетел над повозкой, намереваясь атаковать. Князь тут же понял, что змéю нужно его сердце, схватил книжицу «Крата Репоа» и засунул её под камзол, жалея, что не имеет при себе винтовального карабина, весьма был бы кстати. Да что там, у князя и сабельки-то не было! Решив напоследок подороже продать свою жизнь, Прозоровский привстал в санках, взял возницу за шиворот и выкинул вниз. Перелез на облучок, заорал с горловым переливом: «Гой-й-йда-а-а!», засвистел соловьём-разбойником и ударил вожжами по крупам вороных. Те, ошалев от боевого клича, прыгнули и понесли. Налетевший Василиск схватил когтями воздух, зашипел от досады, и пошёл на разворот.

Князь стоя правил повозкой, гоня лошадей на юг. Змей догонял сзади, набирал скорости и забирал выше, чтобы выждать удобный угол атаки. Над пустынным льдом Мологского моря неслась бешеная тройка вороных коней, а над ней в жолтом контуре полной луны чёрным аспидом мчалась тень гигантского змея.

Наконец Василиск нагнал повозку, хорошенько прицелился, пошёл камнем вниз и впился когтями князю в грудь. Прозоровский упал в санки спиной и выпустил поводья. Кони встали. Змей орлиным клювом рассёк камзол и, оторопев, зашипел на книжку. Миг замешательства спас князю жизнь, ибо откуда-то из серебряной дымки соткался рядом с санками новый актор этой драмы. Сперва ярким коконом загорелось место восшествия ангела в подлунный мир, затем свет стал нестерпим глазу, и отрок в сияющей одежде с серебряным мечом в правой и золотым щитом в левой руке ступил на поле брани.

Змей устрашился и взлетел с санок, унося в когтях добычу. Теперь уже он был утекающим, и оборонялся, шипя, а серебряный ангел преследовал его, нанося мечом необратимые разрезы кожистым красным крыльям. Наконец, израненный Василиск выпустил измученного помятого князя из когтей, и тот полетел вниз, на снег, белым ковром покрывший замёрзшее море. Последнее, что, теряя сознание, увидел Прозоровский – сошедшего к нему ангела. Он склонился, раздвинул грудь князя и надел на живое трепещущее сердце серебряный обруч.

– Да не истлеет сердце князя вовек!

***

– Да батюшки, да как-же так! Александр Александрович! Ваше сиятельство! – Причитал денщик Прозоровского Иван.

Сам князь лежал на Тверской, в двух шагах от дома, вокруг склонились прохожие.

– Поди удар у него! – Прогундосил простуженный фонарщик.

– Братцы, – просил Иван, – помогите в дом внести, да пошлите за доктором!

Фонарщик, праздный извозчик и сам Иван взяли Прозоровского, внесли в парадное, положили у мраморной лестницы, прямо на шубе. Тут же забегали лакеи, заголосили горничные.

– Да послали ли за доктором?

– Послали, тут недалече, скоро будет.

На шум и беготню вышла Анна Михайловна, сказала нести в спальню. Иван возразил, что ежели удар, то негоже теребить, лучше подождать, что доктор скажет.

– Я ведь следом шёл, матушка, не хотел мешать, Александр Александрович в раздумьях были. Гляжу, князь стал, повернулся, ручку подал, вроде кто его на санки тянул, да этак боком-то и повалился. Лежит ни жив ни мёртв, взор помутился…

Приехал доктор Федор Иванович Арендт, велел всё же отнести в спальню, сказал будет пускать кровь, и чтобы принесли таз да воды горячей поболе. Слушал сердце, отворил вену, нюхал кровь и даже лизнул, почудилось. Кончил, вымыл ланцет и руки, прибрал инструменты в кофр. Сказал дежурить, давать пить и обещался приехать утром, привезти пиявок.

– Крепитесь, голубушка, – утешил Анну Михайловну, – всё решат первые день или два. Прогнозы не самые надёжные, так что зовите попа, пусть причастит. Девочек правильно, что не пустили, незачем им тут.

С тем и уехал. Настала ночь. Младшая Лизавета прибежала на цыпочках к старшей Анне, обе плакали в одной постеле, так и уснули.

А Прозоровский под утро вздохнул глубоко, открыл глаза и оглядел комнату. Иван спал одетый, как бывало в полевом лагере, согнувшись в углу на банкетке. Князь сел на кровати и позвал громко:

– Иван! Иван!

– А? Чаво?

– Дай чаю. И поесть что осталось с ужина?

– Александр Александрович, да как же? Да я сей час, погодите.

Метнулся вниз в кухню, поскользнулся на паркете, едва не упал. Растолкал лакея, тот загремел посудой, собрал на поднос что было – пирог холодный постный с капустой и грибами, студень щучий, кинулся яйцо испечь. Иван нагрел самовар, заварил чаю, взял поднос и поднялся в покои. Князь стоял босиком у окна, смотрел как падает снег за окном. Обернулся. Рябое лицо его, наполовину освещённое луной, было спокойно.

– Ваше сиятельство, радость то какая! – Иван выставлял на ломберный столик чайник, чашку, блюдо с пирогом. – А уж мы то как растревожились. Анна Михална и девочки плачуть, горничные тоже давай подвывать… А я им, тишь, дуры бабы! Да рази такой человек наш князь, чтоб дома в постеле помереть?! Да мы ещё повоюем! Да что ж вы босыми ножками?

Прозоровский посмотрел на свои босые ноги, переступил, почувствовал холод и удивительную легкость в груди.

– Дай валенки, штоль.

Пока Иван кинулся за валенками, князь уселся за ломберный столик, к подносу, и принялся с аппетитом есть, запивая горячим чаем, в который заранее опустил хорошую головку сахару. Отужинав по-походному, Прозоровский спросил книгу, что была при нём, когда вышел из присутствия. Иван подал. Князь велел принести свечей и услал Ивана спать. Сказал, что сам уже выспался и желает читать.

Открыл «Крата Репоа» и начал с начала:

«Ежели кто имел желание вступить в общество, то должен был он прежде представлен быть с особенным одобрением от посвященнаго в оное. Обыкновенно происходило сие чрез письмо самаго Государя к Жрецам. Жрецы отсылали его сперва из Илиополя к Мемфисским учителям…»

Копьё Лонгина

«Эту женщину звали Лилит. Лилит из Илиополя, или, как называли город язычники, Баал-бек. Меднокожая змееязыкая жрица Иштар, покинувшая капище ради паломничества в Мемфис и застигнутая в Сидоне нашим войском. Лилит, бежавшая от грабежа и насилия в Иерусалим. Но и там догнало её крестоносное воинство, ибо не уйти язычнику от божьего возмездия, где бы не скрывался он, хоть в самом храме Соломона. Лилит, данная мне во искушение, ввергшая меня в пучину страданий и запоздалого раскаяния! Женщина, погубившая меня. Впервые я увидел тебя на заре, на городской стене. Вдвоём с подругой, о ведьма с волосами, как чёрные змеи, ты колдовством останавливала летящие из требюшета[1] камни. Я видел сам, как болид, весом поболее двадцати ливров[2], завис на мгновенье в воздухе и вдруг полетел обратно, упал на адскую машину и разнес её в щепки! Мог ли я, смиренный монах из Ле-Пюи, капеллан и духовник достопочтенного Раймунда Тулузского, графа Сен-Жильского, противостоять твоим чарам?!

Но обо всем по порядку, мой дорогой читатель, иначе не понять, как я оказался сейчас в таком жалком положении и что заставило меня написать эту исповедь.

Возможно, мой дорогой читатель, ты уже ознакомился с хроникой, в которой мы с досточтимым рыцарем Христа Понтием Баладунским, да введёт его Господь в царствие небесное, описали весь поход из родной Окситании чрез Константинополь, и падение Никеи, и осаду Антиохии, и обретение копья, коим был прободён наш Спаситель. Труд оный писан с тем, чтобы великие дела, совершённые Богом, и которые он не перестаёт совершать ежедневно нашими руками, довести вам, живущим за Альпами.

Ну да что я всё об одном? Надобно о своём грехопадении ибо каждый пред богом сам ответит за дела свои, а мои дни сочтены и следует успеть рассказать в назидание грядущим. Уже в том благодарю Господа, что не сорок лет блуждало Христово воинство в поисках земли обетованной. Спустя три года, как направил нас Верховный Правитель Святого Престола, Слава Господу, дотащились на рассвете!

И открылся под солнцем Золотой град меж холмов! Армия наша, взирающая на блеск его, представляла жалкое зрелище. Беднота и пехотинцы, калеки и прокаженные, грязные и оборванные, вечно голодные и рыщущие вокруг в поисках еды и одежды. Изнывающие от жары летом, страждущие тепла и приюта зимой, теперь стояли мы на коленях пред стенами Священного города, занятого неверными, плакали и молились. Не все, кто покинул родную землю ради Гроба господня, дошли сюда. Половина осталась лежать на чужбине, отмечая костьми наш славный путь.

Ещё на подходе навстречу нам вышли простые мирные христиане, жители Иерусалима, побитые и изгнанные за городские стены под предлогом искоренения предательства. Эти добрые люди предупредили, что колодцы вокруг на пять лье отравлены, скот угнан в горы, а стены укреплены. И столь неприступными казалась крепость сия, что многие отчаялись.

Вы, те, кто читает это, не думаете ли, что Иерусалим маленький город? Или, может, считаете, что сарацины трусливые маймуны и не умеют держать меч в руке? Или полагаете, что они не готовились? Одного гарнизона там было может больше тысячи головорезов, да на помощь ждали из Египта армию аль-Афдала.

Так стояли мы под стенами, не зная, как начать, только помня, что этот бой за веру – последний! И вот привиделся мне его преосвященство Адемар Монтейльский, епископ Ле-Пюи, коий покинул земную юдоль за год до решающей битвы. И сказало видение, что послано Богом сообщить о падении Иерусалима на девятый день от этого, и чтобы уже сейчас начали молиться с двойным усердием, держали пост и прошли под стенами крёстным ходом.

Так мы и сделали. Взяли хоругви и с песнопениями босые двинулись вкруг города. Я сам был во главе и нёс обретённое копье. А со мною локоть в локоть клирик Арнульд Шокесский, что после стал патриарх Иерусалимский, ибо не на него направила свои чары змееязыкая Лилит и он сохранил веру. И с нами был Пётр Амьенский, что кличут Пустынником. То-то потешались неверные, глядя сверху на наше моленье! Насмехались и кидались нечистотами, этим ещё больше разогрев нашу ярость и Священный гнев.

Остаток дня и всю ночь строили камнемечущие орудия и осадные башни, и тараны, забрасывали фашинами и землёй городской ров, и к утру всё было готово. Копейщики Боэмунда Тарентского за ночь наловили сарацин, решив проверить работу камнемёта, обезглавили неверных и зарядили головами пращу. Знатно полетел за городские стены наш подарок насмешникам! Я злорадовался, глядя на город с холма Сион, где мой сеньор граф Раймунд Тулузский разместил своё войско, и припоминая осажденным наши страдания, как вдруг заметил двух смуглых женщин на крепостной стене. С ними были три девочки лет десяти или меньше, чумазые и простоволосые. Ведьмы начали колдовство, а обслуга нашего требушета всё никак не могла наладить меткий бросок.

Где-то в городе закричал муэдзин. Завыл еврейский шофар. Одна ведьма, что постарше, поставила девочек на колени, встала сама и стала бить в бубен. Вторая, что казалась мне моложе, принялась танцевать. Она извивалась как змея под своей белой одеждой и размахивала руками с надетыми на ладони кимвалами. Черные косы и голые руки переплетались, и казалось, что у неё восемь рук или змеи извивались вкруг головы. Каждое движение сопровождалось тонким звоном, который едва доносился до нас. Как я потом узнал, это были крохотные бронзовые бубенцы, вплетённые в браслеты на запястьях и щиколотках. Время от времени она ударяла в кимвалы и тогда резкий звук разносился над городом и долиной. Юные весталки ловили невидимых демонов, что сыпались с кимвал и бросали их в нашу сторону. Солнце над Иерусалимом поднималось, откликаясь на звуки бубна и кимвал. Это было ужасно, но и прекрасно одновременно. Мы все словно окаменели, наблюдая бешеную пляску на заре.