Камера смысла

Редактор В. Шорунов

Корректор Н. Ковалевская

Дизайнер обложки Агентство Solmoon by Milena Stoykova

© Ольга Хейфиц, 2022

© Агентство Solmoon by Milena Stoykova, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-4498-6649-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мнилась мне, как во сне, без предупреждения нахлынувшая нежность. Попробуй объясни, как это. Каково это – жить…

Франция, Париж, осень 2019

Я давно охотилась за ним. И все это время он был недосягаем. Во всяком случае, так мне казалось, или мне просто не везло. Платон Вальтер мог и не очутиться в центре скандала, если бы не отказался от Нобелевской премии практически накануне ее вручения. Но он поступил именно так, и его реальность совершила неожиданный вираж.

Не знаю, что заставило доктора медицины, профессора Платона Вальтера согласиться на интервью, тем более на создание биографии, это мне еще предстояло понять. Но мешкать не стоило. Накануне я сумела дозвониться до его секретаря, а сегодня уже толкалась в пробках на пути из аэропорта Руасси.

Вальтер – enfant terrible научного сообщества, выступивший с целым арсеналом дерзких и революционных идей. Со времен университета его интересы и достижения простирались главным образом в области физиологии, где он немало преуспел. Вальтер был наделен оригинальностью мышления, одержим отрицанием авторитетов и нестандартным подходом к решению самых сложных задач. Его идеи были из тех глубоких, парадоксальных и неожиданных, что задают новые направления научной мысли. Долгие годы блестящей хирургической практики, список научных публикаций, длиной в десятки страниц, множество скандалов, наконец создание собственного направления в медицине, и теперь, к началу нашего повествования, профессор Вальтер находился на пике своей карьеры.

Он провел обширные разработки в области криобиологии и крионики, дисциплины, которую общество до сих пор воспринимает, как образ из научной фантастики. Однако, во многом благодаря блестящей работе и смелым экспериментам Платона Вальтера, крионика сделала гигантский рывок вперед, и лишь ограниченные умы решились бы теперь назвать ее чьей-то фантазией. Криоконсервация быстро набрала популярность в медицине. Апофеозом научных достижений профессора Вальтера стал успешно реализованный эксперимент по погружению человека в криогенный сон. Его исследования во многом изменили представления современных ученых о человеческой физиологии, гормональной системе и даже о нашей связи с другими живыми видами, обитающими и обитавшими на Земле.

Место науки сегодня трудно переоценить, и пока мир жаждал восславить доктора Вальтера без особой надежды на взаимность, сам он отказался от Нобелевской премии в области медицины и физиологии и полностью ограничил доступ к своему исследованию. Сыворотка криомодулятора, синтезированная им и способная подарить человеку возможность погрузиться в состояние криогенного анабиоза, так и не поступила на службу ученым, технологию же ее производства профессор не обнародовал.

С другой стороны, личная жизнь профессора Вальтера тоже представляла большой интерес для читателя. Он был женат на Анне Стерн.

Когда речь заходит о таких женщинах, как Анна, люди обычно испытывают противоречивые чувства. Невольное восхищение, толика ревности и удивление, отчего ей так повезло в жизни.

Анна – авторитетный археолог. Не уступив место в науке ни одному сильному духом искателю приключений, она стала влиятельным специалистом по древним цивилизациям и почетным членом Королевского общества древностей, едва достигнув порога тридцатилетия. Беспрецедентные почести для эмигрантки и молодого ученого. Анна Стерн уже сделала несколько громких открытий, она активно занималась популяризацией науки и благотворительными проектами. Она всегда умела извлекать из исторических фактов волнующие, неожиданные выводы и, проанализировав их, создавать на этой основе великолепные книги, лекции и статьи, что в известной степени сделало ее частью европейской научной поп-культуры.

Кроме всего прочего, Анна очень красива. Для тех храбрецов, что пытаются ступать по тернистому научному пути, красота зачастую лишь помеха, как слишком яркая суперобложка для серьезной книги. И все же красота – мощнейший стимулятор. Всякий раз, столкнувшись с ней, ты волей-неволей останавливаешь усталый от однообразия взор на совершенстве черт, будто подсвеченных изнутри. Красота – живое свидетельство прихотливого божьего промысла, намагничивает любое пространство, притягивая к себе, пробуждая сложные переплетения импульсов: смущение, зависть, желание.

Они оба – особенные люди. Не поклонники правил и традиционных мер. Это бросается в глаза. Им просто удивительно повезло или же не повезло встретиться и полюбить. Они врезались в жизни друг друга и подвергли изменениям всё. Чувства, убеждения, уклад жизни.

Со стороны история их пары – это что-то очень вдохновляющее. Но недавно Анна умерла при довольно причудливых обстоятельствах, и люди были склонны сопоставить ее смерть с отказом Платона обнародовать свое главное исследование. Некоторые всерьез полагали, что он мог быть причастен к ее уходу.

Часть 1

Платон

Звали его Платон, фамилия его была Вальтер, и получил он ее при рождении от отца, того самого Вальтера из рода богатых оружейных промышленников. Достопочтенные Вальтеры проживали в те дни в сердце Парижа, где деловая жизнь главы семейства была столь насыщенна, что Вальтера-старшего Вальтер-младший видел редко и вплоть до школьной скамьи сохранял туманное представление о нем. И все же по наследству вместе с фамилией Платону досталось не так и мало: крупная кость, рыжеватые усы, пшеничные брови и упрямый подбородок труженика рассудка, ниспосланного на Землю вразумлять и удивлять обычных граждан своей беззастенчивой прозорливостью. Ах, да, и любовь к оружию. Страсть, угнездившаяся в самой ДНК Вальтеров.

Платон всегда знал, что оказался здесь неслучайно. Не был он пылинкой на теле Ойкумены, проживающей свое воплощение бессмысленно, в полной безвестности и бесполезности и смиренно завершающей свой путь в недрах городского кладбища. Он, словно астероид, стремительный и жаркий, не сменит траектории и коснется судеб тысяч людей одним усилием разума. Разум – вот то, чем Господь наградил человека, воистину отделив его от всей прочей сущности на свете, и игнорировать этот великолепный дар он не станет.

Примирившись с осознанием уникальной уверенности в себе и своем предназначении, он с удивлением взирал на мир людей, что влачили незадачливое существование в бесплодных мечтаниях и попытках распознать самих себя. В отличие от них Платон Вальтер всегда знал, куда и зачем движим он по спирали жизни, и, ретроспективно осматриваясь, приходил к выводу, что все неслучайно и великолепно устроено. Не нужно ни о чем беспокоиться, просто используй свои тело и мозг с толком.

Платон рано оставил иллюзии относительно родительской ласки и заботы. Главным для него стало умение быть не хуже других отпрысков. Третий ребенок, ожидавшийся с прохладцей и, однако, упрямо жаждавший явиться на белый свет, он стремился лишь к одному: к учению. С ранних лет, еще живя с родителями в Париже, Платон брел по направлению, именуемому наукой, в дебри неясные, но сулящие познание. Он действовал из любопытства, которое вскоре переросло в потребность знать и изменять. Воспользовавшись своим преимуществом относительно тех, кто еще блуждает в сумерках собственного сознания, он сразу же поступил на медицинский и стал изучать все, что могло дать ему представление о человеческом теле. Многочисленные науки, связанные со строением человека и его природы в целом.

Химия, биология, анатомия! Слаще любой музыки звучали эти слова в сердце Платона. Словно имена прекрасных богинь, они вызывали в нем благоговейный трепет и страсть. Порой ему казалось, что он знает всё обо всем. Прогнозирование не входило в сферу его интересов, потому что это было скучно. Гораздо лучше было брать органическое соединение и испытывать его сотнями разных способов: нагревать, доводя до испарины, обогащать, увеличивая концентрацию основного вещества, охлаждать, выгоняя пар, соединять и разрывать белковые цепочки и чувствовать свою беспрекословную власть. Изучать человеческие организмы, сращивать ткани разорванной плоти, умной, чуткой и благодарной, разрушать лучевой терапией жирные прожорливые опухоли, пересаживать внутренние органы, наблюдать, как они приживаются, как происходит регенерация клеток, очищать и восстанавливать тончайшую систему кроветворения – вот что питало его тренированный ум, ненасытное любопытство и неистощимый исследовательский нерв.

Спустя годы он покинул Францию и практическую медицину ради Калифорнии и фундаментальной науки. И тут профессор Вальтер столь преуспел, что через некоторое время был на пороге воззвания к человечеству, когда все пошло не так.

Париж 2019

Телефон в лаборатории звонил пронзительно и гулко, словно надрывая кафельную тишину пространства звуком, подобным грому небесному. В каждом звонке – зубовный скрежет всего немногочисленного персонала. Платон с трудом оторвался от микроскопа и поднял глаза, пересеченные изнутри зелеными линиями вдоль, поперек и вокруг черного зрачка. Под маской лицо его не выражало ничего, кроме бесстрастного изумления: кто посмел? Телефон в последнее время звонил так редко, что секретарь – единственное человеческое существо, которое он мог выносить во время работы, позволил себе ослабить бдительность и покинуть свой незамысловатый пост. Через стекло Платон видел, что в кабинете пусто, но образцы требовали дальнейшего исследования, необходимого для завершения фазы. Кто-то на том конце провода был настойчив и вызывал оскомину, Платон даже прищелкнул языком, ощутив, что от его внимательного напряжения язык пристал к небу и отходил с трудом, словно пластырь, слишком надолго забытый на коже.

Наконец телефон замолчал, установилась блаженная тишина и отдохновение для нервов.

Рвать себя на части больше невозможно, давно пора было обнародовать правду о своем открытии. Но профессор Вальтер медлил. Он размышлял, взвешивая в голове очевидные последствия. Против: ему придется идти на контакт. Играть в открытую. Предоставить всем желающим доступ к рубежам своей жизни и личного пространства. Черт, это ужасно! Он запустил руки в волосы. За: он сможет положить конец бесконечным слухам, домыслам и искажению фактов. А то ведь с них станется, еще потащат в суд или предъявят обвинения! После случившегося с Анной его график был окончательно подорван журналистами, которые во что бы то ни стало стремились удовлетворить неуемное любопытство публики. Огласка, что обрушилась на него в последнее время, просто убивает его тем количеством глупости, что эти мудаки-журналисты выблевывают в мир каждый божий день… Платон Вальтер снял перчатки, маску и вышел.

Декабрь 2014. Онлайн-портал Discover Magazine

«Сегодня в учебном корпусе университета Беркли, штат Калифорния, прошла пресс-конференция профессора Вальтера, посвященная закрытию его проекта по погружению человека в криоанабиоз и лечению онкологических заболеваний посредством низких температур.

Напомним, что в прошлом году доктор медицины, почетный доктор Университета Джона Хопкинса профессор Платон Вальтер был удостоен Нобелевской премии по медицине и физиологии за изобретение криомодулятора – препарата, который позволит организму человека инициировать состояние криогенного анабиоза. Однако профессор отказался от премии и сегодня официально подтвердил закрытие проекта. Одновременно он заявил, что закончил работу на территории США и возвращается в Париж, где в настоящий момент живет и учится его сын Давид Вальтер.

Мы предполагаем, что профессор принял такое непростое решение в связи с утратой супруги, знаменитого археолога Анны Вальтер-Стерн. Профессор отказался дать какие-либо комментарии, связанные со смертью жены, страдавшей тяжелой формой рака».

Париж 2019

Дом на рю де Люин был словно живое напоминание об эпохе Наполеона III и великого барона Оссмана. Любой писатель любого века мечтал бы поселиться в подобном месте. Холеный, словно выдолбленный из единого куска старого камня, испещренный бесчисленными морщинами – знаками времени, придававшими ему сходство одновременно с дворцом и элегантным жилищем городского буржуа, дом под номером 5 предстал передо мной, оглушив богатым фасадом и мощными дверями парадного подъезда. Внутри, однако, градус роскоши несколько снизился, уступив место пыльным запахам времени и влаги, так свойственным старой Европе.

Я медленно поднималась на третий этаж, прокручивая в голове план беседы, составленный во время бессонных часов в самолете. План был наверняка провальным, ведь даже я, посвятившая несколько лет сбору информации о профессоре Вальтере, не могла наверняка предположить, почему он согласился со мной встретиться.

Он сам открыл мне дверь. Высокий человек в свежей сорочке с закатанными рукавами, демонстрирующими знаменитые татуировки и нарочито демократичные пластиковые часы casio с ярко-синим ремешком. В мягких брюках, на ногах – кожаные домашние туфли. Легкий загар и копна выгоревших до ржи волнистых волос с проседью делали его похожим на калифорнийского любителя солнечных пляжей, только немного поблекшего. Очки в черепаховой оправе, чашка кофе в руке. Он выглядел небрежно и круто. Это отлично, что он пижон. Мне всегда казалось, что когда человек не чужд эстетическим радостям, это несколько смягчает его нрав, делает более уязвимым, быть может, из-за тщеславия. Лицо его не было молодым, не было старым, а скорее увядающим, словно яркие мужские черты задубели и отяжелели от времени.

– Ольга? – он пощурился от яркого света, хлынувшего из подъезда.

– Да, это я! Добрый день, профессор Вальтер. – Я протянула ему руку, содрогаясь от собственной смелости и невиданной удачи.

– Привет, прошу вас, зовите меня Платон, – он выглядел дружелюбно, пожал мою руку, словно взвешивая ее в своей большой ладони, – проходите. – Он сделал приглашающий жест, пропуская меня вперед. – Секретаря я отпустил, так что придется нам обходиться самим.

Мы прошли в квартиру по скользкому мрамору передней, минуя напольные вазы, японские ширмы, китайские комоды и огромное зеркало в тяжелой латунной раме, попирающее углами темный ковер со сложной геометрией. За приоткрытой дверью показалась витрина со старинными ружьями. Профессор – азартный коллекционер и большой знаток оружия. Он перенял эту страсть вместе с фамилией и генами отца и деда, и, судя по всему, это было единственное из того, что их объединяло. Насколько я знала, старшие поколения Вальтеров не разделяли представлений профессора о гуманизме осмысленной жизни и занимались преимущественно тем, что азартно тратили капитал знаменитого предка, коротая время между охотой, круизами и светскими приемами.

Передо мной открылась перспектива гостиной. В идеальном прямоугольнике пространства, казалось, царило безвременье: тяжелые шторы, правильные арки двустворчатых окон, разжиженный плотным тюлем свет, проникший сюда будто бы украдкой. На стенах почти везде – огромные полотна. Я узнала их: это были сплошь работы Давида Вальтера, сына профессора, который уже года два грезился арт-дилерам европейского рынка в самых сладких мечтах. О эти семьи героев, ученых и творцов, откуда вы только беретесь такие, полные великолепия и парящие в горних высях!

Гостиная, продуманная небрежность и элегантность которой были точным отражением своего хозяина, на самом деле служила лишь обрамлением его и без того впечатляющей личности. Личности человека, застрявшего где-то на рубеже веков. Причем странным образом мне казалось, что он одновременно изрядно старомоден и мегапрогрессивен с этими своими подростковыми часами, антикварными пушками и футуристическими исследованиями.

Мы пересекли маленький холл, разделяющий помещение на две просторные независимые зоны, и оказались в настоящем старинном кабинете. Вероятнее всего, это было сердце квартиры. Стены комнаты укрывали роскошные дубовые панели. На полу, сложенном из темного паркета, – красный ковер с мексиканским орнаментом. В одной части комнаты стояла искусно состаренная замшевая мебель, стеллажи с пестрыми переплетами книг и красивое резное бюро, а напротив, словно корабль, упирался в подоконник огромный письменный стол. На фоне окна выступало глубокое кожаное кресло цвета верблюжьей шерсти. На столе – самый распоследний, супернавороченный MacBook. Рядом – крошечный цифровой проектор. Снова эклектика, смещение временных пластов.

– Я могу предложить вам чаю или кофе? – осведомился Платон, кивая в сторону резного кофейного столика возле дивана.

– Только воды, если можно. – Я старалась взять себя в руки и настроиться на беседу. Великий ученый выглядел немного растерянным и заметно усталым. Впрочем, это абсолютно укладывалось в мое представление о нем. Необходимо было его расслабить, иначе откровенности не добиться.

Он налил воды в два высоких стакана и передал мне один из них. Присев на край стола, заметил:

– Так уже десять?

– Да, я пришла, как мы договорились с мисс Клайд.

– Конечно, конечно. Тогда не будем терять времени. Я объясню вам, почему согласился на ваше предложение. Располагайтесь вот здесь, – он предложил мне мягкий, обитый полосатой тканью стул. – Я хочу сделать заявление. Точнее так… Я хочу, чтобы мы написали эту серию статей, биографию, книгу, неважно что… с тем, чтобы люди узнали правду из первых уст… Из моих уст. И долбаная пресса (прошу прощения!) перестала наконец писать бред про меня, мою семью и мою работу. Может быть, после этого все эти… люди… оставят нас в покое. – Он прервался и, казалось, немного выдохнул.

– Профессор, – осторожно начала я. – Вы абсолютно правы – именно таким образом мы утолим жажду многих страждущих. Отсутствие информации по любому интересному поводу всегда грозит искаженными, а то и вовсе выдуманными фактами! – Вальтер молча слушал, и я продолжила. – Пустоты же не бывает, так что нам нужно ее заполнить самим. Вы можете быть уверены, что в книгу войдут те факты и в том виде, в котором вы пожелаете их видеть и дать увидеть читателям. Люди не настроены против вас, люди просто любопытны, и в наших силах предоставить им информацию, которую вы сочтете необходимой.

Вальтер обошел стол и опустился в кресло. Оно чуть слышно скрипнуло.

– Да, прыти вам не занимать… Даже не знаю, хорошо это или нет… Выбора у меня, похоже, немного, а вы были очень настойчивы, и вы – соотечественница моей жены. Пожалуй, это мне импонирует. К тому же моя мама была родом из Петербурга, так что, надеюсь, наше ментально-этническое соответствие станет позитивным фактором. Считайте, что я ответил вам, следуя эмоциональному импульсу. – Он улыбнулся.

– Благодарю, Платон! Давайте определимся с формой интервью. Разумеется, у меня есть список тем для обсуждения, но мы с вами не обговаривали план нашей беседы. Вы хотели сначала встретиться со мной лично.

– Совершенно точно. Мне нужно познакомиться с человеком, прежде чем я пойму, в каком ключе мы сможем выстроить беседу.

– Будет ли вам удобно, если я включу диктофон, и вы будете просто рассказывать мне все, что хотели бы? Я буду иногда задавать уточняющие вопросы.

– Звучит неплохо. Но с чего начать? Я весьма неопытный «даватель» таких масштабных интервью.

– А с чего все началось?

– Пожалуй, все началось с моих амбиций, – он задумчиво покрутил в руках стакан с водой. – Я, видите ли, довольно высокого мнения о своих возможностях. Ну или был до какого-то момента… Однако теперь меня преследуют с глупейшими обвинениями в несоблюдении этики, в безнравственности моих идей, в чем угодно, да чуть ли не в том, что я сжил со свету собственную жену… Позвольте, я введу вас в курс моего видения ситуации, и потом мы сможем уделить внимание тем вопросам, которые вы хотели задать мне сегодня.

– Конечно.

– Для начала я хотел бы пролить свет на то, чем занимаюсь, потому что моя работа окружена большим количеством слухов и домыслов.

Оставаясь в своем кресле, профессор Вальтер переплел пальцы и прислонил их к губам, словно собираясь с мыслями.

– Человек все время пытается найти способ продлить и качественно улучшить свою жизнь, – начал он. – Это стремление, а также, разумеется, неуемное любопытство заставляет нас, ученых, работать не покладая рук, и за последнее время мы добились значительных успехов. Каждое новое достижение давалось науке очень сложно, каждый прорыв – это путь длиною в десятки лет. Любые манипуляции с яйцеклетками, стволовыми клетками – это сложнейшая работа, за которой стоит неисчислимое множество идей, опытов, технологий. Сегодня сразу несколько областей биологии развиваются в невероятном темпе.

Профессор сделал паузу.

– Тема моих исследований, крионика – это этически заряженная, острая тема. Скандальная, если хотите. Подобные революционные изменения всегда сопровождаются в обществе страшными конфликтами. Вы знаете, что человек, который изобрел ЭКО, многие годы подвергался гонениям со стороны церкви и прессы? И обрел признание, будучи уже в коме. Да-да, не делайте большие глаза. А сейчас на Земле десятки тысяч детей рождаются благодаря этой технологии.

– Люди часто не готовы к чему-то новому, даже к чему-то замечательному, – я посмотрела в свои записи. – Профессор, вы делали заявление, что ваш метод способен избавить человека от некоторых видов рака, не могли бы вы рассказать об этом?

– Да-да, конечно, это дополнительный бонус, на который я сначала не слишком рассчитывал. Смотрите, суть любой успешной криоконсервации состоит в том, чтобы перед погружением организма в анабиоз ввести в кровь криопротектор, который не позволит клеточной структуре повредиться при низких температурах. Я не буду вдаваться в детали, все научные выкладки можно прочесть в моих работах. Так вот, первые же опыты на крысах с онкологией показали, что клетки опухоли не пропускают криопротектор и, следовательно, не способны пережить длительное пребывание при тех температурах, которые используются в процессе криоконсервации. Так что по возвращении из анабиоза абсолютное большинство крыс избавлялись от злокачественных образований.

– Прекрасная новость. Вам есть чем гордиться.

– Казалось бы… – профессор Вальтер усмехнулся. – Когда я получил начальные положительные результаты экспериментов, журналисты немедленно разразились прямо-таки адской бранью, атакуя мою лабораторию и пророча мне суды! Вы же видели эти карикатуры в идиотских газетенках? Я работал исключительно на частные средства, о поддержке правительства не было и речи. И тем не менее. Я изучаю возможности криоконсервации много лет, и именно в этом я увидел потенциал, способный дать человеку не только возможность пережить смертельные заболевания, но и на время приостановить ход своей жизни, заглянуть в будущее, сохранить молодость тела или хотя бы мозга, – он сделал глоток воды. – Еще 50—70 лет назад смерть определялась как остановка сердца, сейчас сердце останавливают специально несколько раз во время операции. Само определение смерти изменилось. Если общество будет воспринимать возвращение к жизни как нечто аморальное, то нам придется отказаться от реанимации, массажа сердца и многих подобных процедур… Я думаю вот что: если вы реально хотите жить дольше, то, вероятно, вас не испугает небольшая пауза в жизнедеятельности под названием криогенный сон. Тем более поддерживаемый и отслеживаемый лучшими специалистами в своем деле. Знаете, Ольга, мы тут не убегаем от смерти, но мы хотим жить. И жить долго, качественно, не вслепую, а со всей ответственностью.

На этих словах он остановился, встал, налил себе кофе и добавил сахара.

– Никак не могу отучиться принимать этот яд, – улыбнулся он и начал неслышно помешивать кофе крошечной ложкой. – Так вы понимаете, о чем я вам тут толкую? Моя позиция как ученого неизменна, а вот о причинах моего отказа внедрять эти разработки в жизнь так быстро не расскажешь.

– Я надеюсь, что правильно понимаю вас, Платон. Как ваш биограф я всецело на вашей стороне. Может быть, вы расскажете мне, с чего начались ваши сомнения, те, что привели вас к закрытию исследования? – я проверила запись и села поудобнее, готовясь долго слушать.

– Да уж наверняка, – профессор осушил чашку и отставил ее в сторону. – Теперь я могу удовлетворить ваше любопытство. Сомнения мои начались с моей жены.

– Каким образом?

– Она согласилась участвовать в моей экспериментальной терапии как раз с точки зрения лечения рака. Она согласилась не сразу, но… со временем увидела в этом свой шанс на выздоровление.

– О! Я знала, что она была больна, но не знала, что она участвовала в экспериментальной терапии… Так значит, это правда…

– Никто не знал, я полагаю. Но все строили домыслы.

– Ваша жена долго была больна?

– Она была больна около года к тому моменту, как мы решили попробовать свое лечение. Но об этом мы поговорим позже… Не все сразу.

– Конечно, профессор, с моей стороны мы не ограничены во времени.

– Я теперь тоже не ограничен, – усмехнулся Вальтер.

– Я была бы очень рада, если бы в процессе наших бесед вы рассказали мне и о личной стороне жизни. Конечно, при условии, что вам это будет комфортно. Ваша жена – невероятная женщина.

– Без нее точно не обойдется, не волнуйтесь. Анна всегда занимала вашего брата журналиста больше, чем мои дела. Было бы лучше, чтобы так и оставалось…

Так вот, все началось с нее, и если дать мне волю, то ваша книга получится о любви. Любовная история – это все-таки не то, за чем вы приехали, – он улыбнулся сухими глазами, снял очки. – Расскажу о нашем знакомстве, пожалуй. Прежде позвольте небольшую предысторию. Вы знаете, что такое медицинская практика расширения сознания при помощи психоделиков?

Случилось так, что в 1926 году американский банкир, ученый и писатель, Роберт Гордон Уоссон влюбился в эмигрантку из России Валентину Геркен. Год спустя они принесли друг другу клятвы верности в русской православной церкви в Лондоне и отправилась в свадебное путешествие в район Кэтскиллс, который еще называется Рысьи Ручьи.

«В первый день мы прогуливались по прелестной горной тропе через лес, пронизанный лучами заходящего солнца, – писал Роберт Уоссон в своих дневниках. – Мы были молоды, безмятежны и влюблены. Внезапно моя молодая жена покинула меня. Она заметила в лесу дикие грибы и, промчавшись по ковру сухих листьев, восхищенно склонилась перед первой небольшой группкой грибной поросли. В восторге она называла каждый вид ласковым русским именем, гладила эти поганки, вдыхая их земляной аромат. Как все порядочные англосаксы, я ничего не знал о мире грибов и чувствовал, что чем меньше я знаю об этих гниющих предательских порождениях, тем лучше. Для моей жены они были чем-то прелестным и бесконечно привлекательным. Смеясь над моими протестами и насмехаясь над моим ужасом, Валентина принесла полный подол грибов в наш номер. Там она их почистила и приготовила. В тот же вечер она в одиночку съела их за ужином. Едва женившись, я серьезно рисковал проснуться вдовцом».

То ли звезды отметили этот момент особенным даром, то ли просто любовь Роберта к Валентине была столь велика и доверчива, но с того самого дня он не просто разделил со своей супругой страсть к грибам, а пошел куда дальше – стал микологом, и случай этот предопределил важный поворот в истории человеческой культуры. Годами, создавая замечательный двухтомник по этномикологии «Грибы, Россия и история» (Pantheon Books, New York, 1957), супруги Уоссон со всем усердием увлеченных естествоиспытателей собирали информацию о грибах. У разных народов и в разных традициях они обнаружили множество упоминаний об мистических свойствах грибов. Наконец, в пятидесятых, Уоссоны добрались до Мексики и стали первыми европейцами, которым было позволено участвовать в магической масатекской церемонии с употреблением грибов вида Psilocybe. Роберт и Валентина так впечатлились, что написали статью в журнал Life.

Роберт Уоссон вспоминает, как гриб полностью подчинил себе его сознание. В видениях, навеянных Psilocybe, ученый с восторгом и удивлением разглядывал огромный разноцветный калейдоскопический узор. В заметках он пишет, что видел как «геометрические узоры принимали архитектурные очертания, затем превращались во дворцы сверхъестественной красоты и величия, в триумфальные колесницы, запряженные сказочными существами, в фантастические пейзажи». Дух Уоссона воспарил в лишенных времени пространствах, среди образов высшей реальности.

Статью же в свою очередь прочитал гарвардский психолог по имени Тимоти Лири. Он отправился в Мексику вслед за Робертом и Валентиной и, добыв грибы, передал их на анализ в швейцарскую фармакологическую корпорацию именитому химику, известному открывателю психотропного препарата ЛСД, а тот спустя некоторое время сумел выделить и синтезировать вещество под названием псилоцибин, что положило новую эру в экспериментальной психиатрии.

США, Балтимор, апрель 20001

В святая святых высокой доказательной науки, восточный кампус Медицинского университета Джонса Хопкинса, что базируется в Балтиморе, Платон Вальтер устремился, словно агонизирующий паломник к священному храму. Его вело горячее научное любопытство, ибо место это с некоторых пор носило характер особенный, загадочный и даже потусторонний. Именно оттуда добровольцы совершали уникальные путешествия в мистические миры, которые прежде были доступны лишь посвященным в древние религиозные культы и немногочисленным избранным.

– Честно говоря, я не рассчитывал попасть в группу нынешних добровольцев, – вспоминал Платон, уютно покачиваясь в кресле. – Группу собирали долго, участников тестировали несколько месяцев. Хотя я бы не отказался от такого трипа, это точно! Однако мне как профессору заведения, конечно же, прислали приглашение на семинар под названием «Исследование псилоцибиновой терапии в лечении тревожности у раковых больных».

– А почему вы так стремились туда попасть?

– Что за вопрос?! Это же страшно интересное исследование! Оно возвращает нас в прекрасные времена наших отцов и старших братьев, которые отлично проводили время в семидесятые. Хорошие наркотики – это весело, – он рассмеялся. – Можете это опустить, если вам неловко.

– Отчего же неловко? Это многое объясняет, – я старалась не выглядеть слишком серьезной. – И все же наверняка у вас был свой интерес.

– Был-был. Во время своей недолгой работы в Алькоре (частная компания, занимающаяся научной деятельностью и услугами криоконсервации) я не мог не столкнуться с культовыми фигурами добровольцев, желающих стать крионавтами. Вы знаете, кто такие крионавты?

– Крионавты – это люди, желающие быть погруженными в анабиоз после физической смерти, чтобы когда-нибудь быть возвращенными к жизни? – я не зря собирала информацию, мне хотелось дать понять Вальтеру, что я в теме.

– В целом да, можно сказать и так. Среди самых неоднозначных поклонников крионики был Тимоти Лири, который завещал криобиологам свою голову после смерти. В 1996 году множество людей могли лицезреть в прямом эфире в интернете, как Лири отрезали голову и поместили ее в специальный холодильник. Впрочем, бытует мнение, что он передумал незадолго до смерти…

– Боже мой! И это видео существует?

– Разумеется. Сейчас скину вам ссылку, – профессор Вальтер полез за телефоном, и через несколько секунд у меня высветилось уведомление Whats App:

http://www.youtube.com/watch?v=7Pl3WaCTHZE2

– Ознакомьтесь позже, если не боитесь. Зрелище специфическое для неподготовленного зрителя.

Профессор не лукавил. Вечером после нашего разговора, я решила посмотреть видео, и зрелище произвело на меня неоднозначное впечатление.

Между тем он продолжил:

– Так вот, пытаясь определить для себя образ идеального клиента крионики, таких как первый крионавт Джеймс Бетфорд, тело которого до сих пор содержится в Алькоре, или Тимоти Лири, я читал их труды, понимая, что пионерами в таких революционных экспериментах всегда становятся люди необычные, бесстрашные, люди широкого мышления. И многие из них имели дело с психологией и психотерапией. С разными ее формами, в том числе с психотерапией, в основе которой лежат опыты с расширением сознания. Мне это стало любопытно, и я решил, что сам хочу понять, в чем суть подобных экспериментов. А суть заключалась в том, чтобы найти ответ на вопрос: как функционирует мозг в момент так называемого расширения сознания? Я всегда полагал, что медитации, молитвы, трансцендентные состояния и оккультные опыты – удел мистиков, и в подобных изысканиях нет места для ученых, – профессор приподнялся и стал расхаживать по кабинету взад-вперед, поскрипывая своими кожаными туфлями по старому дубовому паркету. – С точки зрения доказательной науки невозможно проникнуть в голову к человеку и определить, что именно в этот момент он обрел Бога или стал частью вселенского разума. Однако, как мы с вами помним, это явление повторялось и будет повторяться впредь бесконечное количество раз во всех обществах и поколениях: люди испокон веку твердят, что в какие-то моменты границы, разделяющие их со вселенной, исчезают, они испытывают абсолютное единение со всем миром и высшими силами, любовь ко всему сущему, осознают реальность, находящуюся на другом уровне бытия. Наука по-прежнему не верит в Бога и чудеса, но верит в наблюдаемые и экспериментально доказуемые факты.

– Ну вот, например, Юнг вполне успешно сочетал в своих работах мистицизм и научные изыскания, – заметила я.

– Кстати, да! Хотя моя жена полагала, что психология и психоанализ были нужны Юнгу лишь как прикрытие. Он отлично использовал эту ширму научности, которая позволила ему свободно заниматься эзотерическими опытами и даже шаманизмом, не боясь показаться просто мистиком. Таким образом, люди и официальное консервативное сообщество почти без предубеждения воспринимали его труды.

– Это очень интересно…

– Да, Юнг со своей теорией коллективного бессознательного в принципе заставил многих более серьезно взглянуть на то, что кроется в недрах человеческого мозга и психики. И вот, почти сто лет спустя, в начале XXI века, в этой области наконец наметился прорыв: ученые нашли способ создавать устойчивые трансцендентные состояния сознания в экспериментах при помощи синтезированного вещества псилоцибин. Вы знаете, все добровольцы утверждали, что псилоцибиновый опыт – одно из самых значимых событий в их жизни, такое же незабываемое, как рождение ребенка, и отнюдь не менее формирующее…

США, Балтимор, апрель 2000

Платон сгорал от любопытства. Еще не понимая, как именно, но он знал наверняка: сегодняшний день изменит его жизнь.

День тем временем не обещал праздничной ясности, солнце не появлялось из-за густых кучевых облаков, что вполне привычно для Мэриленда. Почти грозовое, темно-переливчатое небо влажно дышало, предвещая непогоду.

Вальтер запарковал машину в пестрой череде автомобилей и поспешно направился в сторону кампуса – невыдающемуся с точки зрения архитектуры зданию из стекла и бетона. На фоне современных аскетичных корпусов старое здание офиса университета, сложенное из теплого терракотового камня в классических традициях девятнадцатого столетия, выглядело строгим и прекрасным. Воздух вокруг был до предела насыщен любознательностью, проявленной в наиблагороднейшей форме – изучении и познании. Студенты, профессора, сотрудники медицинского корпуса, посетители сновали тут и там, и это калейдоскопическое непрерывное движение делало почти зримым ощущение интеллектуальной традиции, что была создана и воспроизводилась в этой научной Мекке уже не первое столетие.

Идеально прямые лучи дорожек прорезали ровную плоть университетской территории, образуя сложносочиненную геометрическую форму, похожую на вывернутую наизнанку микросхему. Доктор Вальтер сверился с планом госпиталя и быстрым шагом направился к первой проходной для посетителей, у него еще было несколько минут до встречи с гидом (проводник в кроличьей норе, он его поведет через восточный кампус, как сквозь чрево волшебного города Оз, где творятся дела загадочные и непонятные).

После дневного, хоть и скудного, света в холл он нырнул, словно в брюхо к кашалоту, в неизвестность и полумрак. Вокруг – просторно, стоят банкетки, обтянутые зеленой эко-кожей, на бетонных стенах, там, где они уступают место окнам – большие плакаты, памятки, расписание, зеркала и детские рисунки. Возле кофемашины – очередь, человека в три. Платон подошел к ресепшену и протянул ID. Девушка в очках и неуместном, как ему показалось, свитере с изображением Дональда Дака отсканировала его документы и выдала ярко-оранжевый бейдж.

«Сперва кофе, потом все остальное» – подумал он и круто развернулся, исполненный намерения как можно быстрее заполучить свой американо.

Сначала он увидел не ее, а ее мать. Невысокую женщину с лицом, словно истратившим все краски. Она только вошла в вестибюль и стояла возле зеркала, устало поправляя короткие седые волосы. В зазеркалье, за ее отражением, за ее позой, какой-то покорной, утомленной, ему померещился утонувший в кольцах медных волос неясный профиль, по-детски нежный, но против света, льющегося из окна, было не разглядеть. Он засмотрелся, прищуриваясь и смахивая с глаз влажность, набежавшую словно в ветреный день: ничего.

Женщина в строгом костюме вышла из лифта и направилась к нему.

– Добрый день! Меня зовут Марта, я сотрудник лаборатории и ваш гид, – она протянула ему руку и дружелюбно улыбнулась. – Пройдемте в зал, выступления начнутся через десять минут, кофе и вода там есть, – добавила она. Платон послушно последовал за ней на второй этаж и прямо по коридору до больших дверей с надписью «Зал №7».

Пожилая, короткостриженая женщина поднялась к кафедре. Платон сразу узнал в ней ту, что стояла у зеркала в холле. Она поправила микрофон на лацкане жакета и негромко произнесла: «Привет, меня зовут Анастасия, и все началось с того, что мне диагностировали рак желудка». Она знала, как привлечь внимание. Аудитория замерла, словно оцепенев и растворившись в ее боли, и на протяжении всего ее рассказа слушатели не проронили ни звука, хотя в зале среди ученых других областей присутствовали опытные, видавшие виды онкологи одной из крупнейших больниц страны. Казалось, их трудно чем-то впечатлить.

– Должен заметить, – профессор Вальтер остановился посреди кабинета и перевел глаза куда-то в противоположную стену, словно перед ним был зрительный зал. – Должен заметить, что рассказ Анастасии сильно подействовал на присутствующих. Коротко говоря, это была история женщины, которая была на пороге ремиссии, но разучилась жить. Она согласилась стать добровольцем в эксперименте псилоцибиновой терапии и, пройдя его, обрела новый смысл существования.

Непреклонность болезни пригвоздила эту женщину, эмигрантку из далекого непонятного города Иркутска, к больничной постели и заставила пережить весь немыслимый ад борьбы с раком. Она проходила бесконечные сеансы химиотерапии. Дела были очень плохи. Операции, биопсии, метастазы, иммунодефицит, бактериальные инфекции, мучительная тошнота, раздутое тело, кислородный баллон. Но Анастасии повезло, возможно единственный раз в жизни повезло по-крупному. Она пошла на поправку. Она училась заново жить вне больницы, но если физически это было возможно, то морально она была уничтожена. Есть ли шанс для души человека, что пережил подобные муки, потерял работу, стал обузой для единственной дочери, которая выбивалась из сил, стараясь поддержать мать, есть ли шанс вернуться и не утратить целостности? Грань страданий была пройдена, Анастасия не справлялась с депрессией. Ее дочь Анна тогда вновь искала возможность спасти ее и нашла объявление об исследовании в Балтиморском университете. Анастасия прошла несколько недель психологической подготовки и получила дозу псилоцибина в небольшой комнате с мягкой кушеткой, приглушенным светом и разноцветными картинами на стенах, обитых светлой тканью.

– Я помню ее выступление словно сквозь дымку, но будто это было вчера, – продолжал свой рассказ профессор Вальтер. – Я записывал на диктофон, так что могу вас порадовать, у меня сохранилось кое-что с того памятного дня.

Профессор некоторое время порылся в ноутбуке и включил аудиофайл.

«И тут со мной произошло что-то странное. Это очень сложно, и едва ли вообще возможно сформулировать словами. Облегчение. Или нет. Ощущение, что между тобой и миром пала стена. Но мир этот не снаружи, он внутри тебя. Очень путано, но вдруг я постигла (поняла – не то слово, потому что понимать – это действие интеллектуальное, а думать я в тот момент вовсе не могла), да-да, именно постигла, как будто в меня вложили сразу полноценное знание, что нет разницы между мной и миром. И он не то что не враждебен, он и есть – я. И еще, что он, мир и я, и есть – Бог. В этот момент словно кто-то коснулся моей правой щеки нежным крылом, погладил ласково и осторожно. И я услышала (хотя нет, скорее во мне прозвучало что-то) слова любви. Не слова любви, нет, образ любви. „Я люблю тебя, все хорошо“. И мне стало хорошо. Я ощутила такое облегчение и такое… прощение. Да, пронеслась мысль, быстрая, но уловимая: „я не такая плохая, меня любят, я ни в чем не виновата“. Я попробовала простить себя за все. И тут же – слезы. Они буквально хлынули потоком из моих глаз, сердце словно разрывалось от сладкой боли, слезы изливались так мощно, будто прорвало нарыв, зревший внутри меня долгие годы», – делилась Анастасия. «Это было приятно, и приятность эта была все интенсивнее, все неудержимее, и она обещала, что дальше будет еще что-то, даже более прекрасное, бесконечное…»

На столе в комнате, где проходил эксперимент, традиционно стояли блюдо с виноградом и ваза с розами. Анастасия пробовала виноград и ощущала пленительный вкус солнечного света, росы и почвы, на которой выросла лоза. Она глядела на розу и проникала в суть строения цветка. «В тот момент я обратила свое внимание на розу. И роза откликнулась. Я сама словно была внутри ее стебля. Я двигалась вместе с ее соками, и вокруг все было испещрено сосудами проводящей ткани, волокнами и клетками. Я впитывала солнечный свет не как воду, нет, не как пищу, и не как кислород, свет насыщал меня как причина и смысл моего существования. Он насыщал мою душу и синтезировал деление моих зеленых клеток. Одно было абсолютно связано с другим. Все первобытное ощущение земли вернулось ко мне в одночасье».

Чувство, пришедшее следом, было именно тем, ради чего ученые проводили подобный опыт с пациентами, страдающими смертельными заболеваниями. Анастасия произнесла как раз то, что надеялись услышать люди. Она сказала: «Я вдруг осознала, что смерть – это очень естественный процесс, и он совершенно не может внушать страх. А мир столь прекрасен и полноценен! Все вокруг совсем не то, к чему мы привыкли, и смерть – не более и не менее, чем переход через самого себя… следующий шаг в более совершенную реальность».

Париж 2019

– Круто сказано! Я тогда пометил в блокноте: ощущения испытуемого не являются разновидностью опиатной эйфории, потому что осознание, приобретенное в течение эксперимента, остается с человеком и после. Человек получает опыт выхода за пределы личности. Важно: добровольцы проекта не ищут повторения опыта…

А теперь предлагаю перекусить. Полагаю, уже время обеда, – с этими словами профессор Вальтер поспешно вышел из кабинета и пошел предположительно в сторону кухни. Мне показалось, впрочем, что стремительность его была вызвана не голодом, а скорее желанием выиграть немного времени, прежде чем продолжить разговор.

Я отправилась следом, радуясь возможности еще немного оглядеться. Кухня, в отличие от гостиной, была полна нормального дневного света, льющегося через большие полукруглые окна. На полу – классическая черно-белая плитка, выложенная «шашечками». В середине – остров, увешанный по периметру роскошными медными кастрюлями, предметом вожделения многих домохозяек.

Платон извлек из просторного холодильника нечто вроде картофельного салата и заранее приготовленные сандвичи. «Американцы… Господи, что они едят!» – почему-то пронеслось у меня в голове.

– Нам оставили обед! – провозгласил Платон, расстелив на грубом деревянном столе крахмальные белые салфетки. – Я предпочитаю простую еду, так что не взыщите.

Он поставил тарелки на стол, я принесла стаканы.

Воистину это невероятный день! Я сижу на кухне и поедаю сандвичи с одним из самых потрясающих людей в мире! Он держит в загорелой руке бутерброд, и я могу рассмотреть его татуировки: на внутренней стороне запястья видна часть надписи, выполненной красивым курсивом, я знаю, что там написано David – это имя его сына. Чуть выше – какой-то символ, занимающий почти всю часть руки до локтя.

– Я не буду слишком навязчива, если спрошу, что означает этот символ?

– Вообще, людям с татуировками приходится частенько слышать подобные вопросы. И мы не слишком любим отвечать на них. Но для раскрытия образа я готов намекнуть, – он подмигнул, вытер пальцы салфеткой и повернул руку, чтобы было удобнее разглядеть. – Это – Кадуцей. А это – Став Баланс Четырех Стихий. Ох Анна и потешалась надо мной, когда увидела этот «шедевр».

– Почему? Я не очень разбираюсь в «нательной живописи», мне кажется тут все красиво…

– Я, как выяснилось, тоже не мастак. И дело тут не в эстетике, а в смысловом контексте. Анна объяснила мне, что с кадуцеем все в полном порядке, это античный символ, а вот став – это новодел, псевдо символ, и вообще, если уж на то пошло – более искушенные в этом деле люди, говорят, что руны не бьют на теле. Есть там какие-то эзотерические тонкости. – он улыбнулся и развел руками. – Ну а тут – имя моего сына, об этом вы, должно быть, сами догадались.

– Да, это очень… нежно.

– Как сказать. Мне тоже так казалось, когда я делал татуировку, а Анна считала, что я словно оформил себе сертификат на собственность. Вполне возможно, но мне все равно нравится.

– Но ведь есть еще какие-то?

– Вы хотите совсем не оставить места для тайн, – улыбнулся Платон. – Я не рэпер, не обольщайтесь, что под рубашкой я забит подчистую. Есть еще, правда, вот эта, – он приподнял рукав, мне стала видна часть надписи.

– Как красиво. И отличный шрифт.

– Благодарю. Это алхимический алгоритм Solve et Coagula. Что означает – Растворяй и Сгущай. Я знаю, что для многих этот девиз – часть магической традиции, связанной с символом Бафомета, однако на самом деле эти слова имеют прямое отношение и к психологии, и к науке.

– Каким образом?

– Современным языком их можно было бы перевести как «анализ и синтез». Анализ – процесс разделения на части, растворения, рассмотрения в деталях. Синтез – это нагревание, варка, кипячение, выпекание – алхимические или химические процессы, в прямом и переносном смысле. Из элементов, которые мы растворили, отделили, проанализировали (идет ли речь о таблице Менделеева или о человеческих эмоциях и паттернах мышления), мы можем синтезировать нечто новое, качественно иное и полезное.

Так что это касается процесса любой трансформации, что фармакологической, что психологической, – профессор смахнул со стола крошки и собрал приборы. – Погуглите, если захотите, это интересная тема. Вообще, что-то в этом определенно есть, в перенесении на тело некоторых вех своей жизни и важных догадок. Я люблю татуировки.

Мы закончили обед, он сложил посуду в мойку, я разлила кофе в белые фарфоровые кружки, и мы направились в кабинет, чтобы вновь погрузиться в события двадцатилетней давности.

США, Балтимор, апрель 2000

Когда Анастасия закончила выступать, аудиторией завладел следующий спикер – нейробиолог, профессор психологии. Он показывал таблицы и рассказывал, как ученые отправляли в психоделические трипы людей, которые находились на четвертой стадии рака.

– Вероятно, нам всем биологически свойственны мистические состояния сознания, вещество – лишь триггер. Итак, подводя итог первой части семинара, мы при помощи статистических данных, собранных нашими коллегами во время наблюдения за мистиками в процессе медитации или молитвы (фокус-группы были набраны произвольно, вы можете найти более подробную информацию о них в материалах на ваших столах), можем заключить, что измененные состояния сознания всегда включают стандартный набор ощущений таких как эмпатия, бесконечная любовь Вселенной, осознание себя как части Вселенной и всех элементов Вселенной как части себя. Выход за пределы личности, понимание, что время – условная, несуществующая категория и в финале – обостренное чувство красоты.

Пока спикер переключал слайды, что-то произошло. Словно воздух вокруг изменился и слегка зазвенел. Платон ощутил её присутствие сразу, как только она появилась в зале.

Париж 20019

– Она была невероятно красива. Поверьте, Ольга, я не испытывал проблем в общении с дамами. Но тут все сразу было иначе, – профессор прошелся по комнате и остановился возле кофейного столика, будто в нерешительности.

– Вы хотите пропустить этот момент?

– Напротив. Этот день я не забуду, да и ничего особенно провокационного вы от меня не услышите. По крайней мере на данном этапе истории.

Знаете ли, воспитанием своих чувств к женщинам я занялся сразу, как только понял, что влюбленность и неудовлетворенная страсть способны повлечь за собой неприятности. Вы не возражаете, если я закурю? – он достал с полки немного помятую пачку сигарет. – Представляете, начал курить после десяти лет перерыва! И главное, мне так нравится! Я открою окно.

Так вот, в шестнадцать лет мне не повезло влюбиться в девушку старше меня. Она довольно долго меня не замечала, а потом все произошло. На мою беду. Я конкретно опозорился, как мне казалось. Хотя сейчас, вспоминая, я думаю, что все было не так и плохо, – он рассмеялся совсем как мальчишка, немного хвастливо, словно заигрывая с самим собой. – Короче говоря, я промучился несколько ужасных недель, потом взял себя в руки и провел анализ ситуации. Без секса не обойтись, это ясно. Значит, нужен универсальный рецепт.

– И он у вас был? Универсальный рецепт любви? – Я улыбнулась.

– Разумеется, – Он тоже улыбался, слегка ностальгически, но с иронией человека, что снисходительно относится к собственному прошлому. – Рецепт был прост: когда рядом появлялась женщина, которая возбуждала, волновала и тем самым отвлекала меня от привычного ритма существования, я вставал на путь наименьшего сопротивления. Лучшее лекарство от желания – быстрая близость с предметом вожделения. Никаких отношений, сложных ухищрений. Играть «вдолгую» я тогда не любил и не умел. Не видел смысла тратить драгоценное время на ухаживания.

Я прекрасно понимала причины успеха его формулы. Платон Вальтер был оригинален, напорист, умен, а главное – отличался тем типом мужественности, мощным, бронзовым, широкоплечим, что свойственна скифам и мифическим скандинавским богам и неизменно находит отклик в женских сердцах.

– Я не терпел столь интенсивных ощущений, какие испытал, впервые поглядев на Анну в день, когда судьба свела нас в самом неромантичном месте на Земле: конференц-зале Балтиморского клинического университета.

США, Балтимор, апрель 2000

Анна появляется с опозданием. В руках у нее – маленькая бутылка воды. Она проскальзывает в дверь и устраивается в первом ряду рядом с Анастасией, которая только что спустилась со сцены. Анна открывает бутылку и передает ее Анастасии.

Платон сидит на расстоянии, предмет дискуссии и выступления участников чрезвычайно интересны, он привычно анализирует, аккуратно делает пометки, и все это время та часть его, что называется бессознательным, уже ведет в попытках самозащиты напряженную борьбу с ее запахом, с ее образом, с ее детским затылком, безмятежно темнеющим в нескольких метрах от него. Пока лектор листает презентацию, возникает пауза. Платон трезво оценивает свои шансы на равнодушное бездействие: шансов нет. Быстро поставить диагноз и начать управлять ситуацией – лучшее средство в любой терапии. Он охватывает Анну глазами, внимательно, приспосабливая себя, настраиваясь на нее, как настраиваются на камертон. Она вдруг поворачивается, окидывает взглядом зал и останавливается на нем, безошибочно намагничивая стремящееся к нулю пространство между ними. Лицо ее изящное, глазастое, как у кошки, и очень красивое. Оно дышит совершенством асимметрии и нервности, ясно выступает оливковым скуластым полупрофилем из-за плеча человека, что сидит сразу за ней, рядом выше. Анна поправляет выбившуюся из пучка прядь волос, плотное, упругое, кольцо темно-золотистого цвета, которое словно создано для того, чтобы намотать на палец и потянуть. Она заправляет волосы за ухо и отворачивается.

* * *

После первой части семинара, докладчиков окружили те, кто не успел задать вопросы в ходе выступления. Журналисты медицинских изданий защелкали камерами, зашуршали блокнотами, зациркулировали по залу, переходя от врачей к участникам эксперимента и обратно к врачам.

Платон пробрался к Анастасии. Они с Анной сидели на своих местах, возле них устроились врач и два журналиста.

Платон подошел и присел на корточки прямо перед женщинами. В руках – блокнот, на лице – предельно серьезное выражение.

– Вы прекрасно выступали, Анастасия, ваш рассказ очень вдохновляет. Если можно, я хотел бы задать вопрос вам и вашему курирующему врачу. В порядке очереди, разумеется, – он улыбнулся, демонстрируя смиренную готовность ждать, сколько потребуется.

Тем временем он может лучше разглядеть Анну, стараясь, однако, не сосредотачиваться на деталях. Прямо вровень с его руками, уверенно делающими пометки в блокноте, оказались ее колени. Очень узкие, острые, беспечно выставленные на его плотоядное обозрение, на правой – маленькая родинка. Она без чулок, и, опустив голову ниже, он видит, как кожа с тонкими лучиками загара обтягивает ее лодыжки, и наливается кровью венка на крошечной щиколотке. Он явственно слышит запах ее тела, вдавленного в неудобное шершавое кресло, и запах этот туманит его голову.

«Мы готовы», произнес чей-то далекий голос. Это врач, что курировал Анастасию в ходе эксперимента.

– Платон Вальтер, лаборатория криобиологии, университет Беркли. Прежде всего позвольте поздравить вас, Анастасия, с положительным и устойчивым результатом терапии. А что касается сегодняшней темы, я хочу обратиться с вопросом к вам и вашему врачу. К вам – как человеку, получившему мощный опыт трансцендентного состояния, и к вам, доктор, как ученому, работающему в области мозга. Как Анастасия будет поддерживать свое эмоциональное состояние дальше? Не требует ли подобная терапия продолжения? Я понимаю, что вещество не опиатного характера и не должно вызывать физиологической аддикции, однако не возникнет ли психологическая необходимость в повторении?

– Вы имеете в виду, не вызовет ли психического привыкания этот препарат? – доктор, на бейдже которого было написано Роналд Грин, устало потер переносицу под слишком плотно сидящими очками. – Как вы верно заметили, вещество не токсично и предоставляется в микродозе. Что касается психологической потребности вернуться в это состояние – как мы уже говорили, еще ни один доброволец не выказал желания повторить опыт.

– Да, Платон, поверьте, это столь концентрированное осознание, столь важное, что переживать и перерабатывать его я буду всю оставшуюся жизнь. Сколько бы она ни продлилась, – дружелюбно произнесла Анастасия.

– Возможно, я недостаточно точно выразился, – на сей раз Платон обвел взглядом всех людей перед ним, задержавшись на лице Анны чуть дольше необходимого. – Разве это переживание и есть тот результат, который мы, современные ученые, хотим получить? Насколько эффективно это применимо к реальной жизни за пределами кабинета психиатра или студии йоги? Я полагаю, людям нужны предсказуемость, стабильность и видимый эффект в обычной жизни. Проникновение в строение цветка и вкус винограда, сопричастность к ритму Вселенной – прекрасно, но зачем это вам? А если это действительно возымело для вас сакральное значение, то тем более возникает вопрос: что вы будете делать и к чему стремиться дальше, если вы уже познали самую суть и получили высшее наслаждение?

– Для меня само осознание, что Бог… Ладно, не будем даже касаться этого понятия, если оно смущает ваши чувства… понимаете, мне подарили знание и ощущение бесконечности бытия, жизнь – это беспроигрышная игра, если хотите – это колесо, из постоянно изменяющихся форм существования. И подобную идею сложно переоценить, – улыбается Анастасия. – Мне трудно будет объяснить точнее, чем я уже пыталась, но… итог один – меня теперь не пугает то, что прежде внушало ужас, ведь теперь я видела, что смерти, как я привыкла ее понимать, просто не существует.

– Как видите, тревожность пациента снизилась. – Заметил Роналд Грин.

– Я не был на вашем месте, Анастасия, поэтому я не хочу ни на чем настаивать, однако… Я все же не убежден в том, что подобный инсайт способен оказывать долгосрочное влияние на психику больного… – Платон предполагает, что его легкая провокация потребует дальнейшей дискуссии, и готов продолжить мысль, но тут Анна вдруг говорит:

– Я могу устроить вам дебаты, если вас это действительно интересует. Меня зовут Анна Стерн, – она протягивает руку и улыбается, блеснув острыми резцами, которые он сразу захотел облизать.

Что касается Анны, то еще утром десятого апреля она наверняка почувствовала, что случится нечто важное. Анна приехала в Балтимор с матерью по программе университета Джона Хопкинса два года назад, и теперь, оказавшись здесь снова, испытывала смутное ощущение дежавю и одновременно ожидания чего-то нового и важного.

Сегодня в стенах этого университета Анна прочла на своей ладони совершенно новые линии судьбы. Она была к этому готова, и для нее очевидно, что в холле восточного кампуса она видит того, кто должен стать главным героем в следующем этапе ее существования. Выбор сделан мгновенно, и им обоим теперь не остается ничего, кроме как принять это новое, безупречное иго.

– Ну, насчет сугубо научных дебатов я погорячилась, – Анна рассмеялась. – Я скорее исследователь более широкого профиля.

– Вы ходите по лезвию бритвы, сообщая мне об этом на голодный желудок, – заметил Платон.

Платон не мог поверить, что все произошло так быстро: «Я могу устроить вам дебаты на подобные темы, если вас это действительно интересует. Меня зовут Анна Стерн», – сказала она. «Тогда нам потребуется подходящая для диспута площадка!» – сказал он. «Пойдемте обедать!»

Анна любезно предложила ему свои услуги в качестве гида, Балтимор стал ей почти родным за время, проведенное здесь с матерью. Они вышли из кампуса и пошли обедать. Солнце все-таки выбралось из-за туч, на улице совсем потеплело, и жизнь изливалась из каждой почки на ветвях, из каждого птичьего гнезда, настойчиво, требовательно. В нос ударил запах городской весны, тот самый, что возбуждает любого живого человека, запах влажного асфальта, подогретого воздуха и томительного ожидания приключений.

Они сидели в устричной на набережной в районе Феллс Пойнт. Это было шумное, пропахшее морем заведение, с деревянными полами, хлопковыми скатертями и массивной барной стойкой, выложенной белым кафелем. Феллс Пойнт был любимым кварталом Анны в Балтиморе. Совершенно особенное прибежище сказочных пиратских кораблей и крошечных старомодных таунхаусов, пестревших неравномерными рядами кровель и окон. Анне казалось, что от всего вокруг исходил аромат ушедших времен: деревянные понтоны, олдскульные домики, солнечный свет, пробивающийся через облака робко и нежно, – все было словно пропущено через фильтр сепии, подернуто легкой дымчатой вуалью времени. Фасады зданий, сочного, словно вишня, кирпичного цвета были украшены окнами с белыми наличниками, на которых раскачивались увесистые, пропитанные солью чайки, и ничто не напоминало, что они в большом современном, далеком от идиллии городе.

– Мы начнем с дюжины устриц! Давайте попробуем местные? – Платон наконец заставил себя посмотреть в меню.

– Прекрасный выбор! – официант, одетый в черную форму, сиял радушной, почти родственной улыбкой.

– Как у вас подают рыбу дня?

– Сегодня это лосось с запеченным картофелем, фаршированным белыми грибами, рукколой и беконом под соусом из сливок и бренди.

– Звучит неплохо… Значит, мы будем рыбу как основное блюдо. На закуску я возьму жареных кальмаров с перцем чили, – Платон отложил меню в сторону.

– А мне севиче из краба и авокадо, пожалуйста.

Через минуту официант вернулся с бокалами для вина и запотевшей бутылкой рислинга. Анна любила рислинг, свежий и острый на языке, он утешал и развлекал в те моменты, когда более плотные вечерние вина клонили ее ко сну. Она улыбнулась:

– Здорово, что мы выбрались.

Платон пока запрещал себе открыто рассматривать ее и думать о вещах, которые отвлекали от беседы. Она сидела напротив, откинувшись на спинку стула, положив одну ногу на другую и не проявляя нетерпения. Крутила между пальцами ножку бокала, в котором переливалось золотистое вино, блики играли на ее пальцах, тонких, загорелых, с красивыми гладкими ногтями без лака. Он наблюдал, она поправила юбку, пошевелила бедрами и уселась поудобнее. Тогда он пробормотал что-то, чего требуют простые правила:

– Так чем вы занимаетесь, Анна?

– Коротко говоря, я археолог, изучаю культуры и религию древних цивилизаций. Как раз недавно вернулась из Арабских Эмиратов.

– Эх, к сожалению, я абсолютный профан в археологии… Но это, должно быть, невероятно интересно! – живое мужское воображение тут же подкинуло Платону несколько весьма волнующих картинок, и он явственно ощутил азартное возбуждение. На уровне инстинкта он уже давно проехал весь этот обед. Все эти тарелки и салфетки оставались лишь прикрытием, по сути – тратой времени… Однако пока придется все-таки послушать, о чем она будет говорить.

– Судя по вашему энтузиазму, вы думаете, я – Лара Крофт? – усмехнулась Анна, оценив игру впечатлений на лице своего собеседника.

– А я сильно заблуждаюсь? Вы участвуете в раскопках и интерпретируете историю? Я верно представляю себе вашу работу?

– Бывает и так. Однако рискуя вас разочаровать, хочу заметить, что сегодня у Лары было бы мало шансов. Утаить что-либо в ходе раскопок довольно сложно. К сожалению, – она улыбнулась, – Давайте лучше вернемся к тому, что вы не верите в силу псилоцибина и в то, что можно раз и навсегда расширить свое сознание, изменить свое восприятие жизни… Если вы такой скептик, то мне лучше воздержаться от подробностей моих исследований, иначе вы будете смеяться надо мной, – она улыбнулась и прищурила янтарный кошачий глаз.

– Так давайте продолжим нашу увлекательную дискуссию о психоделических экспериментах… Вы считаете, что у них нет последствий? Ведь не зря же в семидесятые эту практику прикрыли.

– Помните рядом с мамой сидел такой худой седой мужчина?

– Да, припоминаю.

– Так вот, это Роналд Грин – пионер психоделики, он первым сумел преодолеть существовавший до этого запрет на эти исследования. Доктор Грин очень подробно ввел меня в курс дела, когда мама согласилась быть добровольцем.

Принесли устрицы. Крупные, мясистые, они трепетали нежными телами в своих раковинах, окруженные капельками влаги, льдом и ломтиками лимона. Анна подцепила одну, сбрызнула уксусом и, ловко отрезав от черенка, всосала ртом жирную, скользкую, созданную морем плоть. Платон поспешил сосредоточиться на своей тарелке.

– Вы пока ешьте, Платон, а я продолжу. Так вот, доктор Грин рассказывал мне об экспериментах, которые проводили в шестидесятых «Великие Старцы».

– Ах да, ребята, которые экспериментировали на людях в шестидесятых, – сообразил Платон.

– Вы совершенно правы. Психоделика вошла в те годы во все области психиатрии. Например, ЛСД давали детям с аутизмом, и у них происходил скачок в понимании окружающего мира. Когда моя мама приняла псилоцибин, второй ступенью ее ощущений стала эмпатия. Представляете, она за несколько минут смогла простить своего отца! Дед был очень жестким и не слишком нежным с ней в детстве. Но зато со мной он был лучшим дедушкой на свете! Во время сессии она смогла на самом деле прочувствовать, насколько он был молод, как ему было страшно и тяжело, когда он стал отцом. И она сделала удивительную вещь: она будто перенесла его заботу о внучке на себя-ребенка и смогла ощутить всю полноту его любви. В норме это заняло бы годы психотерапии, но тут произошло за несколько часов.

– Ого! Действительно, интересный эффект! – Платон поедал устрицы, запивая их холодным вином и закусывая поджаренным хлебом.

– Я продолжу, и вы сможете оценить эффект, раз уж мы с вами прогуливаем вторую часть семинара, – Анна улыбалась и перебирала пальцами крошки хлеба на своем блюдце. Да, в рамках обычной психотерапии невротикам предлагались микродозы психоделика. Для достижения максимального эффекта. И вуаля, за пару сессий прорабатывался материал, который обычно требовал многолетних усилий. Люди с зависимостями полностью излечивались. Таким образом психоделика прочно вошла в культурный код шестидесятников. Мамины врачи, к примеру, приписывают псилоцибину все заслуги того времени. От музыки Боба Дилана до супер прорывов обитателей Силиконовой долины, которые, по слухам, использовали во время работы малые дозы ЛСД. Вы представляете! – она всплеснула руками, и вилка со звоном упала на пол.

– Я вижу, вы действительно в курсе дела, – улыбнулся Платон, жалея, что официант не позволил Анне наклониться за прибором. – Но позвольте все-таки задать вопрос: чем это все отличается от медицинского употребления марихуаны? Может ли псилоцибин действительно давать какой-то научно доказуемый особый эффект?

– Ваши закуски! – официант поменял тарелки. Трапеза продолжалась под увлекательную беседу.

– То есть все-таки вы настроены скептически, – засмеялась Анна, – Кстати, отличный краб! – Анна выдавила ломтик лимона на севиче.

– Да, кальмары тоже супер. Я бы даже еще добавил чили. Так, рассказывайте дальше, мне уже очень интересно, почему все это приостановили!

– Я так рада, что вам интересно! С другой стороны, мы с вами познакомились в рамках семинара по применению психотропных веществ в медицине, а не на рыбалке, чего уж тут.

– А вы рыбачите? – улыбнулся Платон.

– К счастью, нет.

– А вот я грешу иногда… Так чем дело кончилось?

– Да вот Тимоти Лири прославился, создал целую философию. И секту. Это все конечно очень занятно, я могу еще много поведать вам на эту тему, Платон, поверьте мне. Но есть вещи еще более интересные, и именно ими я и занимаюсь сейчас, – Анна удовлетворенно вздохнула и откинулась на стуле.

– Вы не поверите, Анна, но я могу рассказать вам в связи с интересами Тимоти Лири много любопытного со своей стороны. Он был большим поклонником предмета моего исследования. Однако не будем забегать вперед. Пока мы говорим о вас, – по легкости разговора, по обоюдному удовлетворению и взаимному любопытству, в которых протекала их беседа, Платон понял, что ему чертовски везет.

Лицо Анны грелось в лучах солнца, проникавших через большое окно. В ярком солнечном свете было видно, что окно снаружи покрыто маленькими пятнышками от дождя, а кожа на переносице и скулах Анны – акварельно-нежными веснушками. Ее волосы горели сочным темным золотом. Она лениво жмурилась, прикрыв глаза, обнажив тонкие веки, насупив нос, над которым проступили смешные детские складки. Платон залюбовался.

– И все-таки, Анна, – он нарушил молчание. – Не знаю как вы, но я хочу оставить в вечности след, а не просто ощутить что-нибудь необыкновенное или даже прожить до ста сорока лет никому не нужным обывателем с идеальным кишечником, питаясь абсолютно здоровой едой, которую подобные люди обсуждают на своих форумах. Мы все – день за днем, год за годом – пишем нашими поступками программное обеспечение вечности. Получить больше информации – это хорошо. Но все ли сумеют адекватно использовать ее? Этому-то вы не учите.

– Я не пытаюсь заарканить вас в психоделические сети, – засмеялась Анна. – Я и сама не принимала ничего до сих пор. И сужу в основном по маминому опыту, он – лучшее для меня доказательство. Окажись я на ее месте, обязательно воспользовалась бы подобной возможностью. В конце концов, среди тех, кто прибегал к таким вещам, были очень успешные и одаренные люди. Хаксли, например, был видным интеллектуалом своего времени.

– Вы читали «О дивный новый мир»?! Серьезно?

– Нет, конечно! Не знаю никого, кто бы прочитал его до конца. Но это не значит, что «Двери восприятия» не имеют философского потенциала.

– Анна, не часто встретишь женщину, обладающую широтой вашего мышления. Я приятно удивлен.

– Это все йога, – улыбнулась она, – ну и немного ЛСД. Если я не ошибаюсь, а я уже кое-что разузнала о вас, то вы сами можете похвастаться нетрадиционными взглядами на науку и ее будущее. Вы первый серьезный ученый из всех мне знакомых, кто не связан с психологией и тому подобным, – Анна широко улыбнулась и покачала головой. – Платон Вальтер, профессор, специалист по крионике, звучит очень загадочно и высоконаучно.

Платон был доволен: она красива, несомненно умна, а кроме того, уже поинтересовалась его персоной. Это приятно ласкало эго.

– Криобиология, скажем так, тоже была довольно экзотической историей еще пару десятилетий назад, однако время не стоит на месте. Сейчас криобиология – наука абсолютно признанная. Но не путайте ее с крионикой.

– Так, Платон, с этого места поподробнее.

– Я не большой любитель говорить с красивыми женщинами о работе, – Платон сказал и запнулся, усмотрев в ее взгляде легкий укор. – Но обозначу общие положения. Криобиология занимается в целом изучением влияния низких температур на живые организмы.

– Это я понимаю, спасибо, а в чем ее реальные достижения? Расскажите мне доступным языком, я уже разучилась опираться только на теорию.

– К примеру, возьмем криоконсервацию: применение замороженной плазмы и клеточных элементов крови стало эффективной технологией при спасении раненых или людей, получивших серьезные ожоги. Мы воспользовались тем, что стволовые клетки могут десятилетиями храниться в жидком азоте, ожидая своего часа, когда для спасения жизни и здоровья они могут быть разморожены и возвращены в организм заболевшего ребенка. Или, например, женские яйцеклетки. Уже существует практика криоконсервации яйцеклеток, которые потом можно разморозить и ввести женщине, если она захочет родить очередного ребенка в зрелом возрасте, или сделать их донорскими для бесплодных женщин.

– Замороженные яйцеклетки, надо же!

– Мало того, сегодня стало вполне возможно заморозить костный мозг, и люди, которые работают в условиях повышенной радиации или других опасных ситуациях, в случае заболевания могут рассчитывать на эффективное лечение. Вы меня прервите, когда вам наскучит, я-то могу говорить долго, – Платон старательно вытер пальцы о тканевую салфетку.

– Наоборот! Мне очень интересно, а как применяют костный мозг?

– При необходимости костный мозг размораживается, очищается от криопротектора и вводится внутривенно. Таким образом у пациента восстанавливается кроветворная система, что позволяет ему вернуться к полноценной жизни.

– А что такое криопротектор?

– Вопрос по существу. Криопротектор – это самое интересное, это то, что позволяет нам замораживать почти без повреждения тканей и восстанавливать в первоначальном виде донорскую кровь, яйцеклетку, костный мозг и прочее. И в этом вся суть, без криопротекторов теряется возможность клеток к регенерации после низких температур. В природе криопротекторы синтезируют организмы некоторых живых существ, например лягушек, именно они способны…

– Впадать в анабиоз?

– Именно! И тут мы переходим из области криобиологии непосредственно к крионике, – Платон ощутил знакомое приятное покалывание вдоль позвоночника, вдохновение охватывало его всякий раз, когда он возвращался мыслями к своему проекту. – Скажу вам по секрету, я очень рассчитываю все-таки вывести крионику на положенное ей место в доказательной медицине. Это очень крутой проект, и я надеюсь, мои старания увенчаются успехом.

Анна уловила в его лице перемену, оно словно озарилось отсветами внутреннего пламени, азарта напряженно трудящегося интеллекта, на время утратило светское благодушие.

– Мне невероятно любопытно! Рассказывайте, я уже чую здесь великую интригу.

– Приведу вам любопытный пример: это опыты японского криобиолога Исаму Суда. Еще в 1966 году он утверждал, что смог зафиксировать электрическую активность в кошачьих мозгах после месяца заморозки при -20! В целом это никакой не секрет, что ученые давно пытаются освоить технику погружения людей в анабиоз. Сложность заключается в отсутствии в наших организмах криопротектора. Поэтому мы не можем пережить криоконсервацию. Ведь что происходит при замораживании крупных биологических объектов? Тело млекопитающих состоит в основном из воды, у взрослого человека почти на 70%. При серьезном охлаждении вода увеличивает свой объем, причем при падении температуры ниже нуля и образовании льда объем возрастает резко, скачком на 10%. Таким образом, ткани тела рвутся.

– Боже мой! Это как бутылка с водой лопается, если забыть ее в морозилке?

– Да! Примерно так. Тело буквально растрескивается.. Клетки деформируются, иссушаются…

– Платон! Я уже почти утратила нить, – улыбнулась Анна. – Из всего безумно увлекательного и научно обоснованного, произнесенного вами за последние две минуты, я поняла, что клетки человеческого тела в процессе криоконсервации разрываются от кристаллов льда, сформированного из жидкости, из которой мы состоим при жизни. Так?

– В целом можно и так сказать, – Платон наконец оставил салфетку и бросил ее на стол. – Простите за занудство, я вас сразу предупредил, чтобы вы не стеснялись меня останавливать. Я – фанат своего дела.

– Так, а в чем ваш план? У вас же определенно есть план?

– Большинство моих коллег утверждают, что необратимые повреждения при замораживании и размораживании биологических объектов размерами больше нескольких миллиметров очевидны, проблема не имеет решения, а значит, и обсуждать нечего.

– Но вы не таков.

– Нет, я не таков. И я намерен синтезировать идеальный криопротектор, который позволит эффективно и безопасно вводить и выводить человека из криоанабиоза.

* * *

Через четыре дня после их встречи в Балтиморе он сел и взял в руки телефон.

– Я не хотел ей звонить. Честно. Да вы и сами понимаете, как бывает со взрослыми людьми. Мы обычные идиоты, которые привыкли жить с комфортом, жить для себя, ради своих целей и своего труда, не отвлекаясь ни на что. Мне было неохота ввязываться.

– Но, судя по всему, вы все-таки позвонили.

Как биограф профессора, я была рада этому обстоятельству.

– Ну да. Правда, пришлось напиться среди бела дня. А дело было так…

Платон в задумчивости откидывается на спинку кресла. В лаборатории прохладно и тихо. Чистое пространство для концентрации и продуктивной работы. Сейчас он попусту тратит здесь свое драгоценное время. Он не может сосредоточиться и, раздосадованный, прикрывает глаза.

Четыре дня. Это много или мало? Мало, конечно, мало. Какие верные выводы можно сделать за такой короткий срок? Очень много, с точки зрения того, сколько часов он потерял за эти дни в бесплодных попытках взяться за работу. Невероятно много, если учесть, что все это время он думал о женщине.

После обеда в Феллс Пойнт они пошли прогуляться по набережной, не переставая разговаривать. Разве так бывает, что ты говоришь и видишь отсвет своей мысли в ее глазах? И даже больше! У нее в голове эта мысль словно дорабатывается, преображается, и она отдает тебе ее обратно в еще более совершенном виде, именно в том, в котором ты хотел бы измыслить ее самостоятельно. Анна, словно трансформатор вдохновения, облекала любую идею в идеальную форму, будто за ниточку ведя тебя коридорами твоих же фантазий и приводя все к независимому и чистому порядку. К ясности мышления.

Целую ночь после он не спал: так много было явлено ему нового, на столько идей он взглянул с неочевидной ему прежде стороны, как будто ему добавили добрую половину мозга. И конечно же, он полюбил ее сразу и бесповоротно. Они стояли, не в силах распрощаться, как бывает в сладкой юности, провожая глазами закат, встречая первые отсветы рассвета на бледных, усталых от бесконечной нежности лицах. Лицах изумленных, опешивших перед нахлынувшими чувствами, лицах взрослых людей, которым не удается постичь правила незатейливой детской игры. Он придерживал ее за плечи, и его пальцы словно погружались в электромагнитное поле ее тела. Он с трудом сдерживал себя. Было уже совсем светло, и через три часа у него был рейс в Калифорнию, а он все еще боялся выпустить ее из рук.

Любовь – одна из тех глупостей, что делают мир чище и невероятнее. А также намного сложнее и опаснее. Платон втайне надеялся избежать этой стороны жизни. Он знал, что всё всегда происходит одинаково: сначала – химическая реакция. Гормональная буря и неадекватные реакции на запах и тело другого человека. Затем – прилив сил, куча времени, попусту упущенного в отрыве от плодотворной деятельности, потраченного на бессонные ночи, бесконечный секс, глупые разговоры. Потом – отрезвление, досада на себя и неловкое объяснение. Профессор Вальтер был доволен жизнью, которую вел, он был из тех, кого называют убежденными холостяками. Ему нравилась свобода выбора, свобода действовать по своему разумению. Он выбирал своей темп: много работать, мало отдыхать. Платон не представлял себе семейную жизнь, так же как и совместное планирование чего бы то ни было. Идеальный вечер для него был – вечер в собственной компании, с бокалом бургундского и хорошей книгой. Или, что случалось чаще, – в лаборатории.

Сейчас все было иначе. Платон попытался отрезвиться сразу, чувствуя, что на сей раз затягивать не стоит, иначе это быстро заведет его слишком далеко. Прошло два дня, и он старался даже не смотреть в сторону телефона. Анна слишком хороша, чтобы отравить ей пару лет жизни своим присутствием. А у него нет времени ни на что, кроме работы. Прошло четыре дня. Платон по-прежнему сидит в лаборатории, но его дух и помыслы все еще бродят рука об руку с Анной по набережной в Феллс Пойнт. Он открывает ее данные в контактах, чтобы стереть. Затем встает и, плеснув в бокал виски, набирает ее номер.

На дороге ее жизни, не такой уж и длинной, но весьма извилистой, Анне встречались разные мужчины. Была и первая любовь, ранняя, настоящая, с украденными в темноте подъездов поцелуями, с запретными и оттого еще более горячими встречами в раздевалке школьного спортзала. Был порочащий обоих роман с женатым мужчиной, довольно известным и отчаянно пестовавшим свое инкогнито. Те длинные зимние ночи доводили ее до исступления то полным одиночеством, то судорожным обладанием, которое под утро оборачивалось иллюзией, то бесконечным прощанием. Были предательства, когда она полоскала свое тщеславие в чужих слезах, были раны, нанесенные ей в спину. Какие-то заколдованные годы взаимной любви-ненависти. Всякое было за тридцать лет.

Душевное спокойствие, с трудом восстановленное и тщательно оберегаемое, пошатнулось, когда она увидела Платона. Он стоял в очереди за кофе, что продавали в бумажных стаканчиках в кампусе Университета Джона Хопкинса. Странное место, слишком странное. Он стоял к ней спиной, и она могла видеть только его затылок, волнистые волосы и широкие плечи под шерстяным пиджаком в мелкую клетку. Он, должно быть, обжегся об одноразовый стакан с горячим напитком, потому что внезапно вздрогнул. Когда он обернулся, Анна уже знала, какое у него будет лицо. Очень мужское. Таким оно и оказалось.

Анна улыбнулась. Она была уверена, что он позвонит. Глупо бежать от собственных желаний. Еще глупее не признавать их. Это же так просто. Она лишь немного нервничала в первый день после того, как они расстались. Слишком уж подвижным был его разум, неизвестно, куда он мог его завести. Но его лицо, красивое, умное живое лицо, чьи черты она впитала в себя за часы, проведенные вместе, его лицо каждой своей тенью, каждой улыбкой заверяло ее в расцветающем чувстве. Тут было невозможно ошибиться. Он показался ей невероятно уверенным, его напористость напоминала ей напористость молодых овчарок, что упрямо дергают поводок, учуяв игру.

– Все развивалось настолько стремительно, что я даже не понял, как так получилось, все происходило будто само по себе, без усилий, напряжения или недопонимания. Скажем так: начало нашего пути не было сложным или драматичным. Тут мне нечем вас удивить.

Мы договорились встретиться. Откладывать не хотелось, мне нужно было побыстрее разобраться в себе. Через неделю я собирался на международный конгресс в Женеву, а Анна в это время гостила у друзей во Франции, так что была отличная возможность увидеться на нейтральной территории. Скоро, очень скоро я встречал ее на вокзале Корнавин…

Поезд скользил, перерезая залитый солнцем лазурный берег, прокладывая себе путь через внутренности гор. Утесы словно наступали на ласковое тело побережья, одновременно защищая его от ветров и угнетая своей грубой тяжестью. Все вокруг было пронизано почти эллинистическим ощущением радости и силы. Здесь бытие праздновало самое себя каждый миг и по праву, ибо эти места Бог явно создавал с особым любовным умыслом.

– Она сошла с поезда одной из первых, но я успел потомиться в ожидании. Она была такой же, как я ее запомнил: ослепительное лицо под копной вьющихся волос, тонкое тело и очень ухоженные руки. Не сочтите меня за фетишиста, но я действительно придаю большое значение холеным женским рукам. Не думал, что такое возможно, когда твоя профессия – копаться в земле…

В моей сумке лежала бутылка шампанского и пакет с еще теплым кебабом, который я всегда покупал на углу площади недалеко от вокзала. Это был мой самый любимый на свете кебаб из тысячи и одной ночи с тысячью оттенков потрясающего вкуса. Я хотел посмотреть, как она расправится с ним. Я хотел посмотреть, как она ест.

Анна вышла из вагона и поискала глазами. Платон выхватил ее из толпы, стремительный и огромный, как викинг на фоне других людей. Крепко обнял.

– Боже! Откуда ты, такой гигант? – рассмеялась Анна.

– Ооо, я редкий антропологический материал! Давай немного ускоримся, еще надо успеть на другой поезд. Пойдем, нам на третий путь, – Платон потянул ее за руку, другой рукой подхватив ее чемодан. Сам он был налегке, ужасно модный, в английском тренче, блейзере и с щегольской дорожной сумкой на плече. – Я расскажу тебе о своих родственниках чуть позже, если позволишь. А ну-ка! Вот наш вагон!

– А куда мы едем? Я думала, мы остановимся в Женеве, – Анна едва поспевала за ним.

– У меня есть предложение получше, если ты не против. Женева – это просто город.

– Да, и весьма недурной.

– Но я придумал кое-что поинтереснее, – он протянул ей руку, чтобы помочь подняться в вагон.

Они разместились у окна, он достал из сумки шампанское, пластиковые стаканчики и развернул пакет с кебабом. Запахло пряностями и чесноком.

– Ого! Ты полон сюрпризов! Что это?

– Я помню, ты говорила, что любишь хороший стритфуд, так вот этот – отличный.

– Шампанское и кебаб, да ты бунтарь, мой дорогой друг, – Анна засмеялась и с удовольствием принялась за трапезу. – Расскажи пока о своей семье, добавь, так сказать, исторический привкус этой пище богов. – Она жевала и улыбалась одновременно, нисколько не заботясь, что соус уже блестел на фалангах ее мизинцев. Остановилась, слизнула с пальца убегающую каплю и сделала большой глоток шампанского. Платон залюбовался ее плотоядностью. – Расскажи, потому что твоя фамилия сводит меня с ума.

– Насколько мне известно, точнее, насколько мой отец, любитель искать родственников по всему миру, сумел разобраться в нашей родословной, семья наша – из испанских евреев. В XV веке они бежали от преследований Изабеллы Кастильской, но в отличие от большинства соплеменников, что отправились в Марокко, мои предки бежали на север и осели в Германии, – Платон долил шампанского. – И как раз там-то им удалось купить эту замечательную фамилию.

– Купить?

– Именно. Это была распространенная практика, потому что евреи, как и другие народы Ближнего Востока, фамилий никогда не имели, их звали по именам, прозвищам и по профессиям.

– Это мне, разумеется, известно, однако следует принять во внимание, что я со своими раскопками и артефактами упустила многое из лекций по истории. Моим преподавателям было бы за меня стыдно, а ведь они меня предупреждали. Но, что делать, я увлекающаяся натура, – Анна засмеялась. – Ой, прости, что перебила, расскажи, пожалуйста, подробнее.

– Я поясню: как ты наверняка знаешь, фамилии у евреев появились лишь в XVIII веке, и, конечно, самые благозвучные стоили немало денег. Это дело быстро обросло коррупцией. Но, судя по всему, мой дальний родственник не ударил в грязь лицом и сторговал нам неплохой вариант. А то могли бы называться сейчас капустной головой или еще как-нибудь. Впрочем, после Германии Вальтеры перебрались в Данию, непосредственно перед Первой мировой. И там уже как-то ассимилировались.

– Поэтому ты – представитель прекрасного коктейля генов. Это всегда выигрышный вариант.

– Видимо, мои пращуры тоже так считали и не стали пренебрегать любовью местных дам. Чему я весьма рад.

Они проехали несколько станций. Тем временем на улице быстро темнело. Анна обернулась к окну и вместо пейзажа увидела их с Платоном отражения, выступившие на темном стекле. Она достала фотоаппарат, одной рукой обняла Платона за шею, притянув к себе, и сфотографировала их очертания.

– На память. – сказала она, убирая камеру в сумку.

– Поезд шел часа полтора или два, потом еще одна пересадка. Мы болтали всю дорогу, как старые друзья, как люди, знающие друг друга сто лет. Я знаю, это банальные слова, но я до сих пор помню и эту поездку в поезде, и ту фотографию в оконном стекле…

Поезд мягко подошел к станции, освещенной старинными фонарями. Перрон был заснежен, в воздухе медленно таяли редкие снежинки. Но больше всего Анну удивил экипаж, запряженный двумя лошадьми. Лошади, как положено, прядали ушами и выдували из ноздрей облака пара, тихонько позвякивала сбруя.

– Ты усадил меня в поезд Делориан, доктор Эммет Браун?

– Вот ты и выдала свой возраст, дорогая.

– Я даже старше. Я еще помню Цвейга, и мне кажется, мы где-то в его новеллах. Черт, я, похоже, не захватила свои ожерелья и веер!

– Сейчас я тебя, вероятно, разочарую, но экипаж не для нас. Видимо, тут нашелся кто-то посообразительней меня в романтическом плане. Я вызвал такси. Ну или скорее вагонетку, машин тут нет. – Платон взял чемодан и помог Анне выйти из вагона.

Анна увидела в удаляющемся полумраке перрона название станции: Zermatt.

– Вы когда-нибудь бывали в Церматте? – вдруг, отвлекшись от повествования, спросил меня доктор Вальтер.

– К сожалению, нет. Но я не любитель горных лыж.

И это святая правда! Я никогда в жизни не полезу на вершину горы с тем, чтобы лететь вниз сломя голову, имея все шансы свернуть себе шею.

– Однако вам определенно стоит это исправить. Я не о лыжах, – он сделал знак рукой, давая понять, что не собирается спорить. – Это личное дело каждого, хотя я бы рекомендовал сначала попробовать, чтобы составить мнение, основанное на опыте. И все-таки Церматт – действительно прекрасное место. Это пир для любителей воздуха, пейзажей и отличного сервиса. Даже летом маленькие горные тропы отлично подходят и для пеших прогулок, и для хайкинга, – с этими словами он порылся в айпаде. – Взгляните, на этих фотографиях – ледник. Летом это особенное зрелище!

– Вы очень вдохновляюще рассказываете, Платон.

– Да, пожалуй, если ничего не выйдет с наукой, стану турагентом.

Мы провели незабываемые семь дней на этих склонах. Аня (я звал ее на русский манер, мне казалось это очень сексуальным) отлично каталась, стремительно и отважно, очертя голову. Это был рай. Днем мы несколько раз поднимались в горы, эти хрустящие вершины нельзя было пропустить. Ранним вечером в ресторане с эмблемой оленя ели фондю, его там подают с маленьким картофелем и трюфельной пенкой, запивали глинтвейном; грелись у камина, забирались в постель уже в восемь вечера и не выбирались оттуда до полудня. Она была как сгусток сладости, ею было невозможно пресытиться.

Я обожал засыпать рядом с ней. Я ощущал тепло ее тела, краем глаза видел, как она листает какой-то альбом, поправляет очки, мизинцем сдвигая их вверх по переносице, чувствовал запах ее волос. Мне было очень хорошо.

А потом я сделал ей предложение.

– О, и как это произошло?

– Довольно быстро. Мы были вместе примерно полгода, когда наш сын впервые намекнул о своем скором появлении. Анна так растерялась, когда обнаружила себя беременной! Это было очень забавно, взрослая женщина, а такое впечатление, что не знала, как дети появляются на свет. И, как ни странно, нас обоих это привело в восторг! Я полагал себя безнадежным эгоистом, однако мир не только не рухнул, но даже приобрел свежие краски. Пришлось расширяться, что-то решать, думать по-новому… Собственно свадьбы не было, мы расписались в ратуше и пошли обедать в пиццерию через дорогу. Так… вот, нашел… – Платон ткнул пальцем в клавиши ноутбука, нажал на кнопку проектора. На стене появился небольшой экран. – Вот, посмотрите, наши первые месяцы в Беркли. Это декабрь, в марте уже появился Давид. Мы тогда сняли домик побольше, и Анна бесконечно выбирала какие-то пледы и сервизы. Мне потом приходилось слышать об этом синдроме «гнездования» у беременных, но в те дни я не уставал удивляться, чего только не придумают женщины…

Я ехала домой в такси. В голове, словно красивое кино, крутились десятки чудесных моментов из домашнего архива профессора Вальтера. Вот Анна в длинном пальто имбирного цвета стоит на берегу озера, ее глаза тоже цвета имбиря, а в руках – половина багета, и она кормит хлебом птиц. А вот Анна с маленьким Давидом, похожим на сноп радостного смеха, сидят в одинаковых растянутых футболках за столом и рисуют что-то в большом альбоме, вокруг разбросаны карандаши. Давид то отвлекается и хохочет, то внимательно выводит что-то синим, а она подняла голову и счастливо улыбается в лицо тому, кто за кадром. Платону. А вот – теплая калифорнийская зима: Платон и Анна в одинаковых плащах стоят на берегу залива. Он обнимает ее, почти утопив в объятиях, и они смеются.

– Профессор, давайте поговорим о желаниях. Вы успешный ученый, многого достигли, вы всегда мечтали об этом?

Мы сидели с профессором Вальтером на лавочке в одной из боковых аллей кладбища Пер Лашез и кормили птиц. Я уже привыкла к его оригинальным и порой даже маргинальным идеям и к тому, что от случая к случаю мы встречались в самых неожиданных местах. В прошлый раз я забирала его из подозрительного вида салона, где он приводил в надлежащий вид одну из своих татуировок. Сегодня он изъявил желание прогуляться среди склепов и памятников.

– А давайте сделаем из меня Фауста? – профессор Вальтер усмехнулся. – А что, получилось бы забавно и весьма в духе расхожих представлений о моем изобретении. Да и место подходящее, – он повел рукой. Обитель смерти. – Самое время сейчас раскрыть вам рецепт эликсиров сатаны. Или давайте лучше я разглашу вам условия своего контракта. Правда, не всем он покажется выгодным.

– Может быть, не будем шокировать общественность? Хотя… тут на ваше усмотрение. Тем не менее я имела в виду несколько другое. Ну серьезно, вы же мечтали? Наверняка у вас были какие-то заветные желания?

– Я отвечу – да, иначе рискую прослыть человеком без фантазии, а это было бы обидно, —мой собеседник потянулся за очередной булкой, разломил – из-под треснувшей корочки фонтаном брызнули ароматные белые крошки. Голуби и сойки засуетились.

– Разумеется, были мечты, куда же без них. Однако я вам вот что скажу: наш рассудок весьма спесив и порой навязывает нам в желания то, чего нам совсем даже и не нужно. К сожалению, так происходит часто, гораздо чаще, чем мы в силах заметить.

– Вы имеете в виду, что мы сами не знаем, чего хотим? – я положила на скамейку сумку, сверху пристроила диктофон.

– Я имею в виду лишь то, что сказал. Мы хотим того, о чем не знаем, а знаем то, чего на самом деле не хотим.

– Давайте раскроем тему, если вы не против.

– Взгляните на птиц, – продолжал профессор. – Они хотят есть и не стесняются отталкивать друг друга в погоне за хлебом. Они не пытаются сделать вид, что не интересуются едой, чтобы прослыть приличными людьми. Да и с чего бы, они ведь – птицы. Окей? Остановимся на этом примере. А теперь вернемся к нам. Нам с детства внушают некий перечень правил. Кодекс морально ответственного человека. Чего в нем только нет. И надо быть скромнее в запросах, и не выходить за рамки, и не повышать голос, всегда слушать старших и не завидовать более успешным. Не знаю… не представляю, чего в жизни можно достичь, исходя из этих правил. Никакой свободы самовыражения, никакого эгоизма, спортивной злости, конкуренции и амбиций. Амбиции – вообще двигатель прогресса. А мое самое любимое: желать денег и славы – грешно. Вот так. То есть трудиться в поте лица не грешно, а денег за это хотеть – очень даже! – ветер был довольно свежий, и профессор приподнял воротник кашемирового пальто.

– Вы считаете по-другому?

– Желание жить хорошо, желание красоты и земных радостей – есть знак культурного разума и воспитуемой души, моя дорогая. За собой нужно следить, держаться достойного уровня, исходить из высоких потребностей. Иначе к чему вообще весь научно-культурный прогресс?

– Не могу не согласиться с вами, Платон. Но как вы воспитывали сына, абсолютно либерально?

– Для себя я решил так: воспитание – это такой способ закаливания характера, в целом весьма нужный, но его легко спутать с навязыванием правил, подходящим далеко не всем, – он замолчал. Облокотился на скамейку и прикрыл глаза. Солнце, с трудом пробившись сквозь низкие облака, поцеловало его в правую щеку. Он вздохнул и улыбнулся.

– Отличная погода сегодня! В самый раз для прогулки, если не засиживаться, – сказал Вальтер. – Давайте пройдемся немного?

Он поднялся, бросил пернатым остатки хлебного пиршества.

– А теперь вернемся к птицам. Они повинуются естественным законам, и закон этот гласит – будь тем, кто ты есть. И все. Только людям свойственно хотеть чего-то и одновременно ненавидеть себя за свои желания, – заметил он, отряхивая руки от крошек.

– Похоже на то…

– А знаете, почему?

– Почему?

– Я полагаю, это от того, что большинство наших желаний – не совсем наши. Они, скажем так, не истинные. Огромная часть того, что кажется нам важным, просто навязана другими людьми. Сначала родственниками, потом друзьями, потом черт знает кем еще. Нам всю жизнь внушают наши мечты.

– И массовая культура, кино, книги, журналы? Правильно я вас понимаю? – я старалась идти с ним в ногу, будто это могло помочь мне синхронизироваться с его рассуждениями.

– О, ну вас не зря называют четвертой властью, – он улыбнулся. – Я думаю, что мы попросту не слышим себя. Не признаем тех желаний, что заключены в нашем сердце.

Мы медленно продвигались по кладбищу в сторону последнего пристанища Оскара Уайльда.

– Возможно, вы правы. Я не думала об этом…

– У меня есть неплохая история на эту тему. Если у вас есть время, могу поделиться. Но не под запись.

– Мое время сегодня полностью в вашем распоряжении, – ответила я и выключила диктофон.

– А у меня теперь вообще нет дефицита времени. Кажется, впервые в жизни… – Вальтер досадливо цокнул языком – на щегольские ботинки ручной работы налипла влажная листва вперемешку с крошкой от гравия. – Пойдемте обратно в старую часть. Здесь не убрано. Да и вообще, мне эти современные покойники как-то несимпатичны.

– Лет десять назад мы с Анной проводили небольшой эксперимент, – начал он свой рассказ. – У нас есть друг, очень классный психотерапевт, он практикует в Лондоне и стоит невообразимую кучу денег. Я всегда удивлялся, за что люди ему платят, а тут он приехал в Калифорнию, и мы пригласили его на ужин. Питер, так его зовут, весь вечер рассказывал о методе разрешения внутренних конфликтов через погружение человека в транс. Освобождение ментальной энергии, расщепление сознания и тому подобное. Ну, вы понимаете, я не в теме, зато Анна страшно возбудилась. Хочу, говорит, гипноз попробовать. В общем, слово за слово, и мы с Питером договорились, что он заглянет к нам провести сеанс. Представьте, я и думать забыл об этом, а вот Анна – нет. Питер заявился к нам и устроил мне настоящий взрыв мозга.

Вальтер задумчиво мерял шагами дорожки.

– Хочу заметить, что с некоторых пор я не цепляюсь за свое мировоззрение, – произнес он. – То есть я готов признавать, что некоторые конструкции моего ума перестают быть актуальными со временем, ведь жизнь идет, всё изменяется… Вот они бы подтвердили, – он кивнул в сторону меланхоличных усыпальниц. – Главное, не пропустить тот момент, когда ты тщетно пытаешься идти вперед, при этом продолжая руководствоваться устаревшими взглядами.

– То есть вы не стоите на своем?

– Зависит от предмета дискуссии. Вот как с Питером например… Признаюсь, я был настроен скептически и потерпел разгром. Он вполне убедительно продемонстрировал, что мое сознание и то мне не принадлежит.

Питер Нолан приехал заранее, потому что рассчитывал провести в обществе Анны несколько приятных часов. Он редко встречал и, несомненно, мог по достоинству оценить тот тип невротических женщин, которым лабильная психика лишь добавляла очарования. Анна, в своем обостренном восприятии жизни и истероидном темпераменте, определенно была одной из них: нервных, интеллектуальных и очень привлекательных. Только ради неё он мог слегка пренебречь рамками профессиональных традиций, запрещавших терапевтировать своих друзей.

Когда он подъехал к дому Вальтеров, Анна украшала крыльцо к Рождеству. До сочельника было еще недели три. Она была в вязаном кардигане и уггах на босу ногу. Она обернулась, просияла улыбкой.

– Привет, Пит, дорогой! – Анна распахнула объятия для поцелуя. – Не обращай внимания, я готовлю Давиду сюрприз. Мы сторговались, что он уляжется пораньше, если ночью заглянут эльфы.

– Что ты, Анна, моя бы воля, я бы круглый год смотрел на такую красоту! – Питер обнял ее. Слегка смутился, как всегда, когда прикасался к ней.

– Проходи, Платон в кабинете. Я сейчас закончу и прибегу, – она поправила гирлянду и сделала шаг назад, любуясь результатом.

– Спасибо, ну ты уж не задерживайся, мне нужен союзник.

– О, прекрати, я за вас абсолютно спокойна! Платон, конечно, страшный скептик, но и ты – большой профессионал, поэтому, я уверена, у нас все получится.

Он непременно хочет сам быть в роли гипнотизируемого. Ему нравится ощущать себя исследователем и разоблачителем в одном лице. Он задергивает шторы. Подкручивает настольную лампу, чтобы свет стал мягким.

Питер просит его присесть на диван. Питер берет небольшую подушку с вышитыми японскими птицами и подкладывает ему под голову, чтобы он мог расслабиться. Анна уже достала маленькую камеру. Потом они несколько раз посмотрят это видео.

Питер сидит рядом и перекатывает в руках косточку от только что поглощенной им сливы. Он щупает ее острые кончики подушечками большого и указательного пальцев, обнимает ее ладонью. Глядя на это, Платон сам ясно ощущает прикосновение теплой шершавости косточки к своей коже. Он немного завидует Питеру и ловит себя на мысли, что хочет сам вот так же уютно перебирать в пальцах маленький, почти одушевленный предмет. Платон следит за косточкой, ревниво, как собака за мячом, и тут неожиданно Питер подносит эту самую косточку близко-близко к лицу профессора, чуть выше уровня глаз, и говорит:

– Смотри на нее. Не отвлекайся ни на что. Ничто не имеет значения, кроме моего голоса…

– Через несколько минут ты погрузишься в сон и будешь слышать только мой голос.

– Твои веки тяжелеют.

– Тебе трудно сопротивляться желанию спать.

– Желание спать нарастает.

– Веки тяжелеют все больше и больше.

– Ты не можешь сопротивляться все нарастающему желанию спать.

– Сейчас я досчитаю до десяти, и ты заснешь.

– Один. Веки тяжелеют. Сонливость нарастает.

– Два. Ты будешь спать и слышать мой голос.

– Три. Желание спать усиливается.

– Четыре. Ты расслабляешься. Сонливость нарастает.

– Пять. Веки тяжелые, мышцы расслаблены.

– Шесть. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь.

– Семь. Сонливость нарастает все сильнее.

– Восемь. Ты не можешь сопротивляться желанию спать.

– Девять. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь.

– Десять. Ты спишь.

Питер убирает руку и спрашивает:

– Давай поговорим о том, чего ты хочешь. На самом деле. Чего ты хочешь, Платон?

В кабинете очень тихо.

– Я хочу быть легким как в детстве. Хочу, чтобы все было просто. Хочу жить легко и безответственно, – наконец произносит Платон, не открывая глаз. Он шевелит лишь губами. Его дыхание ровно. – Легкость бытия, да. И я не пустой. Это не пустое желание, это утешение.

– Утешение? – спрашивает Питер. – Расскажи об этом.

– Каждой душе потребно свое утешение. Изживать это бессмысленно и бездумно. Я хотел бы разрешить себе быть свободным.

– Так что же тебе мешает?

– Требования. Мой рассудок требует быть ответственным перед теми, кто меня окружает.

– Платон, – тихо произносит Питер. – Давай попытаемся подписать мирное соглашение между твоим рассудком и бессознательным. Иначе этот неосознанный конфликт рано или поздно навредит тебе. А теперь скажи, что ты противопоставил своему желанию жить легко?

Платон молчит. Потом отвечает:

– Вредные привычки, злоупотребление, проблемы с отцовством. Я назначаю их себе как средства и причины для самобичевания.

– Зачем этот парадокс, Платон? Зачем ты выбираешь зависимость и немощь? – спрашивает Питер. Ответа не последовало. Тогда он объясняет: – Ты делаешь это, чтобы иметь возможность уйти от ответственности, наложенной самим на себя. Вполне логичная вторичная выгода.

– Сеанс продлился около получаса, – сказал профессор. – За это время мы выяснили прелюбопытные вещи. Мы зафиксировали три пары желаний, что противоречат друг другу, вызывая во мне внутренний конфликт. Одни из них – мои настоящие желания, другие – созданные моим мозгом для того, чтобы соответствовать социальным ожиданиям. Общественно навязанные, так сказать.

Я не буду сейчас вдаваться в подробности, но представьте себе, как странно мне было узнать, что иллюзии нужны мне для того, чтобы подменять истинные желания и снимать с меня ответственность за мою жизнь.

Должно быть, я выглядела весьма озадаченной, потому что доктор Вальтер взглянул на меня и весело рассмеялся.

– Сложно понять? Или вы уже ликуете, что я безумный, растерявший остатки разума мистик?

– Ну что вы, Платон… но вы правы, тут я нуждаюсь в некоторых разъяснениях.

– Проще простого. Если говорить совсем грубо, то выходит, что по своей природе я всегда стремился жить легко, непринужденно и хорошо. Беспечно. Что, разумеется, не лезет ни в какие рамки, если рассуждать по законам нашего общества. И эту свою истинную мечту я прикрыл желанием разума быть профессионалом, быть амбициозным, быть крутым и успешным мужиком, чтобы мои женщины могли мною гордиться, знакомые завидовать, а сам я мог бы все время чувствовать свои крепкие стальные яйца.

– Круто.

– Весьма. Так вот, в связи с этим есть еще ряд нюансов. Например, я никогда не хотел детей. Ну честно. И теперь я не боюсь об этом говорить. Но в моей семье подобное признание равнялось бы самоубийству. Мои родители просто прокляли бы тот день, когда я явился на этот свет, не иначе как прямиком из преисподней. В их понимании не хотеть детей означало быть эгоистичным, незрелым, ограниченным и, в конце концов, абсолютно испорченным человеком. И, вы не поверите, я заболел. Да-да, мне долгие годы диагностировали мужское бесплодие. Чему я втайне покровительствовал, а внешне удивлялся и негодовал. Зато это снимало с меня всю ответственность. Я никому ничего не должен был объяснять, ведь я сам в некотором смысле являлся жертвой судьбы.

– Это было ваше желание?

– Выходит, так. Это было то желание, что могло бы прикрыть мое внутреннее стремление к беспечной жизни и при этом снять чувство вины. Психосоматика, так сказать. Я же вроде был не виноват, что не способен создать полноценную семью, ведь, по сути, какая женщина, будучи молодой и фертильной, согласится выйти замуж за мужчину, который не может дать ей потомства?

– Но ведь у вас есть сын!

– И прекрасный! Просто, когда я встретил Анну, меня так закрутило, что единственное, о чем я мог думать: быть с ней. Это чувство вытеснило из меня все страхи. Или, что я там считал по поводу ограничений. И когда она забеременела, я только опомнился. Кстати, как выяснилось, жизнь может быть сносной и после рождения ребенка, – он рассмеялся веселее прежнего. – Пойдемте, я замерз и хочу отобедать. Вы не против прокатиться до Сан-Жермен?

В следующий вторник мы встретились снова. Когда я пришла, Платон в белых тканевых перчатках осторожно протирал мягкой тряпочкой рукоять ружья, покрытую красивой резьбой. Несколько будоражащих воображение предметов коллекции были извлечены из стеллажей. На большом столе лежали старинные пистолеты с богатой отделкой.

– Доброе утро! – приветствовал меня профессор, не отвлекаясь от своего занятия. – Не могли бы вы передать мне вон ту баночку с вазелиновым маслом, – его рука указала на жестянку, стоявшую на тумбочке возле входа.

– Доброе утро! – я не без опасения подцепила скользкую емкость двумя пальцами и протянула профессору.

Он взял ватную палочку, аккуратно смазал поверхность оружейного замка. Затем снял перчатки и прицепил к ружью номерок.

– Прекрасный образец барочной резьбы! Видите, какие узоры на ложе, вот тут… – произнес он, демонстрируя мне то, что назвал ложем. Наконец, видимо, удовлетворившись проделанной работой, добавил: – Один из лучших предметов, которые я вывез из Австрии.

Мы вышли из комнаты и направились в кабинет, где уже накрыли кофе. На подносе стояли вазочка с ягодами, корзинка с пышными булочками и кофейник. Композицию венчала большая сахарница из классического охотничьего сервиза.

– Я позволил себе заказать для вас нечто вроде завтрака, – объявил профессор, усаживаясь в кресло. – Ах да! – он перебил сам себя. – Сегодня Давид обещал заглянуть к старику отцу.

– Ооо! Я смогу спросить его кое о чем?

– Если он согласен, то почему бы и нет, он взрослый мальчик, – доктор Вальтер махнул рукой. – Но пока он не очаровал вас и не сбил с толку своими философскими штучками, поехали дальше. О чем вы хотите поговорить сегодня?

– Сегодня, если вы не против, я бы хотела узнать больше о вашей жене. Чтобы понимать всю историю в целом, – сказала я. – Мне так много известно о ее идеях и исследованиях, но я совсем ничего не знаю о ее жизни. О ней, какой она была. И как она повлияла на вас.

При всей видимой светскости Анна не слишком любила давать интервью. Помню, как-то она ответила одной особенно навязчивой журналистке: «Все, о чем я хочу рассказать людям, можно узнать из моей колонки и моих книг. Остальное я бы предпочла оставить для себя».

Анна

Анна родилась в большой и загадочной стране, воспоминания о которой теплились едва ощутимо и больше напоминали сны. Отчетливее всего из детства она помнила свою бабушку, что казалась ей добродушной пожилой феей с мягкими пухлыми руками, усыпанными рыжеватыми пятнышками веснушек. Бабушка покрывала голову пушистым платком, а на ночь ставила возле кровати железное ведро, чтобы не бегать по ночам в студеный деревянный туалет, сколоченный дедом и спрятанный во дворе за кустом жасмина. Все в поселке сажали возле уличных уборных жасмин или сирень – их терпкий аромат отбивал остальные запахи.

Они жили тогда скромно, но очень дружно, не утаивая друг от друга горести и радости. Кто-то, вероятнее всего, назвал бы их семью счастливой, несмотря на видимую несостоятельность быта и неопрятность сада, где высвобожденные из геометрии кусты черемухи разрослись своенравно и круто. По ночам там стрекотал кто-то, мешая детям, разместившимся на веранде, спать до самого рассвета. Высушенный солнцем двор был истерзан собачьей суетой, праздником простого и радостного существования, смысл которого Анна всегда жаждала постичь. В те времена дни нанизывались один на другой, как драгоценные бусины, пощелкивая и постукивая. Тук-тук, тик-так. Годы, проведенные в уральской деревне возле бабушки, были теплыми, длинными, насыщенными какой-то вязкой влагой. Словно плотный сладкий запах старинных книг, томительный и нежный запах времени.

Бабушка была сказительницей – в том роде, что нередко встречаются среди усталых и веселых женщин, живущих на земле и возделывающих ее весь свой трудолюбивый век. Анна часто просила: «Ба, расскажи про лешего или про домового». Но особенно они любили истории про озерных жителей. Что там происходило на полянах, залитых лунным светом в ночь на Ивана Купалу, простым смертным неведомо, однако иногда кому-то удавалось подглядеть. И бабушка божилась, что, когда деревья были большими, папоротник цвел невиданными цветами и все вокруг было совсем другим, она часто видела и лешего в дупле, и танцующих под елью человечков-лесовиков, и русалок на озере, что плели друг другу косы и пели прекрасные грустные песни.

Но однажды бабушка умерла. Закончилось лето. И детство закончилось.

Наступившая нежданная, незваная взрослость возмутительно бесцеремонно завладела жизнью Анны. Родители оставили друг друга, приняв наконец запоздалое решение расстаться. Почти пятнадцать лет лет их удерживала вместе популярная мысль о том, что ради детей стоит изо всех сил сохранять хотя бы видимость того, что называется браком. Любовь явила Анне свои причудливые и непривлекательные стороны довольно рано, когда двое самых близких людей враждовали друг с другом холодно и вежливо, держась каждый своей спальни, своего мнения и своей беды. Открытого, жаркого, пошлого, естественного конфликта между ними ей увидеть так и не довелось: не того воспитания люди, однако ледяная сдержанность взаимного презрения не могла ввести в заблуждение и существо менее чувствительное, чем Анна. Спасительной мыслью для нее стала та, что, наступит момент, и она сможет создать собственный оазис безграничной любви для своей семьи и своих детей.

– Они с матерью перебрались сначала в Германию, у них там жили родственники. Обычная эмигрантская история. Там Анна, кстати, поменяла фамилию на Стерн. Кажется, она взяла фамилию кого-то из семьи с материнской стороны. Она говорила, что сделала это от нежелания иметь ничего общего с отцом, но, узнав ее получше, рискну предположить, что, скорее всего, ее прежняя фамилия была не столь благозвучной. Анна блестяще училась в колледже, она достигла таких успехов, что директор предложила ей подумать о поступлении в Берлинский университет Гумбольдта и даже похлопотала о подаче документов. Так что в 18 лет Анна сдала экзамены на кафедру философии. Должен заметить, с выбором дисциплины она не ошиблась… н-да… А потом она увлеклась историей, в чем немало преуспела, впрочем, об этом вы наверняка наслышаны.

– О да, с тех пор как Анна стала членом Лондонского общества древностей, она приобрела более широкую известность, и я стала следить за ее исследованиями. – я и правда, считала Анну настоящим воплощением героини авантюрного романа. Красивая, немного даже слишком привлекательная для серьезного исследователя, она была всегда окружена ореолом тайны и шлейфом романтических приключений. Среди ее поклонников были самые известные мужчины: министры, писатели, арабские шейхи и английские аристократы. Я очень хотела узнать о ней побольше из уст единственного мужчины, которому она принесла клятву верности.

– Вы не первая находите образ Анны изрядно привлекательным, – заметил профессор Вальтер. – Она действительно разъезжала по всей Азии и Африке, раскапывала древности, участвовала в расшифровке манускриптов, читала лекции, выдвигала гипотезы. Не вылезала из Индии, Камбоджи и Бирмы. Я помню, как встречал ее в аэропорту: она выходила в зал ожидания всегда первая, с огромным рюкзаком, туго подпоясанная, маленькая, загорелая, вся в каких-то царапинах, как сорванец, глаза сияют, как у ребенка в сочельник…

Анна никогда не сомневалась, что у нее получится. Рано или поздно все усилия себя оправдают, время ответит ей взаимностью, и, возможно, она даже явит человечеству какое-нибудь откровение, разведает секреты средневековых мистиков или формулы древних каббалистов.

Впервые она оказалась на раскопках во время университетской практики и навсегда оставила свое сердце в одном из древних камбоджийских храмов. И пусть им не позволили работать в самом храме, а разрешили только снимать верхний слой под руководством опытного археолога, всем было незабываемо весело. Никто почти не спал, все ночи напролет они пили пиво и дешевое вино, а с рассветом их уже ждали кисти и лопатки для грунта.

Все ее существо – тело и нервы – вновь и вновь влекло к таинственному, сокрытому в вечности. К неведомым сооружениям, поросшим влажным пушистым мхом, потонувшим в эвкалиптовых джунглях, истомившихся в пустынных песках.

Она так увлекалась полевой практикой, что чуть не попала под отчисление из-за постоянного пропуска лекций. Вместо теоретических занятий Анна бесконечно колесила по размытым дождями колеям бирманских поселений, пропадала в египетских барханах. Вечерами, укрывшись в тишине палатки у подножия молчаливых руин, она смахивала нежной кисточкой пыль с находок, фиксировала предположения и воображала, как однажды непременно откроет нечто, способное изменить представления о мире.

После третьего курса Анна выбрала специализацией культурологию и религиоведение стран Азии и Африки, с великим интересом погрузившись в переводы старинных свитков. Теперь она неделями сиживала в архивах, разбирала древнюю тайнопись, постигала религиозные символы, окольными тропами пробираясь все дальше, в глубь веков.

Последнему обстоятельству особенно способствовал ее преподаватель религиоведения – красивый, серьезный и немного надменный немец герр Стефан Рохоф фон Рохо, происходивший из родовитой и почти полностью истребленной в ходе Второй мировой войны семьи. Анна, конечно, была влюблена в него, в его холодный безбрежный интеллект, во все те невероятные истории, что он рассказывал, и мертвые языки в его устах звучали особенно сладко. Он направлял и наставлял Анну, которая страстно искала его одобрения, однако роман их был обречен. То ли по причине джентльменского склада личности профессора, то ли по причине его неуверенности во всем, что не имело отношения к истории. Тем не менее бывший барон Рохоф фон Рохо стал для Анны проводником в мир мистической науки, тонкой и изысканной, как и он сам.

Берлинский университет Гумбольдта. Осень 1990

– Вот, погляди, как ты считаешь, что это за рисунки? – Стефан склонился над столом и указал пальцем на несколько фотографий пергаментных листов.

Они сидели в зале Королевской библиотеки, старинном вместилище баснословного количества знаний, заархивированных в пухлых фолиантах, гладкобоких журналах, подшивках разного рода документов. Стены обиты дубовыми панелями, на столах – зеленые лампы, за окном шумит бульвар Унтер дер Линден.

– Это Египет, возможно, период Эхнатона или немного более поздний, – Анна взглянула на рисунки.

– Так-так… а их смысл или функция?

На пергаменте были изображены ибис, рыба, мужчина с эрегированным членом, лисица, филин и многочисленные иероглифы.

– Это довольно странная последовательность… – Анна пыталась сосредоточиться, но не могла сообразить, для чего использовались подобные письмена.

– Это египетские иероглифы, представляющие собой Фи-проекцию, – произнес Стефан. – Мы изучали геометрию древних, вспоминайте.

– Конечно, но эти рисунки выглядят иначе.

– Вы правы, я хотел обратить на них ваше внимание, потому что это редкий пример древних символов, отображающих закон пропорции, известный нам как последовательность Фибоначчи. Фи-отношение вызывает положительные эмоции и подъем эстетических чувств. Древние египтяне использовали его при строительстве больших пирамид и в дизайне иероглифов.

– О да! Конечно, – Анна кивнула, – речь пойдет о пропорции?

– Именно. Напомните мне, где еще использовались принципы фи-последовательности.

– Греки изучали с помощью числа фи математику и использовали полученные знания в архитектуре. Возьмем Пантеон в Афинах. Это классический пример использования «золотого прямоугольника». Платон считал число фи ключом к пониманию физики Вселенной. В эпоху Возрождения на основании фи-пропорции воздвигались соборы и храмы. Микеланджело, Рафаэль, Леонардо да Винчи сознательно использовали фи-пропорцию, поскольку понимали ее привлекательность для зрителей.

– Браво, Анна! Возможно, я не зря ем свой хлеб… Итак, вы правы, сегодня мы обсудим то, что я обычно не преподаю на курсе. Это не входит в программу, которую наш совет счел необходимой для студентов. Но, мне кажется, вас интересуют культурные и исторические коды человечества.

Анна вся подобралась.

– Конечно, профессор! Мне безумно интересно!

Стефан Рохоф фон Рохо выдвинул свой стул, выключил яркий свет лампы, служившей для работы с чертежами и свитками, и закинул ногу на ногу. Анна заметила орнамент на его носках, сочетающийся по цвету с подкладкой пиджака. Профессор откинулся на спинку стула, сцепил ухоженные длинные пальцы, обхватив ими колено, и начал рассказ:

– Одна из наиболее поразительных идей, которая пронизывает сакральные учения всех древних цивилизаций, состоит в том, что Вселенная существует как гармоничное целое – вне зависимости от того, чувствуем мы это или нет. Основой прекрасного является гармония. Вы знаете богиню Маат?

– Да, профессор, египетская богиня Маат – богиня справедливости и закона. Она повелевает движением солнца и звезд, а также отвечает за смену сезонов. Маат представляла собой воплощение принципа естественного порядка вещей, пропорциональной меры и баланса.

– Прекрасно! Да, так вот Маат очень точно символизирует то, о чем мы сейчас будем говорить. О божественной гармонии, о высшем порядке, что заложен в матрицу Вселенной и всего, что существует. И это не метафора, моя дорогая, это вполне материальная история.

Профессор сверкнул линзами очков так многозначительно, что Анна невольно вспомнила филина из сказки про Винни Пуха. Из американского мультфильма. Однако торжественность момента не слишком пострадала.

– В отличие от сегодняшней науки, разделенной на дисциплины, древние рассматривали мировой порядок как нечто целостное. Эти общества воспринимали искусство и науку, как разный взгляд на одно и то же – на мир и его законы.

В древних текстах геометрия описана как благороднейшая из наук, она считалась основой всего. Сакральной геометрией называли целую систему знаний. В нее включалась философия, математика, религия и все искания, направленные на осмысление принципов устройства Вселенной.

Предполагалось, что наш мозг бессознательно реагирует на симметрию, поскольку предпочитает порядок хаосу.

– Профессор, не могли бы вы проиллюстрировать свой рассказ какими-то примерами? – попросила Анна, теряясь в красивом, обволакивающем потоке повествования. Она пыталась сконцентрироваться, чтобы понять, к чему клонит Стефан, но в ее голове образы растекались, перемешиваясь, ускользая, словно перед ее внутренним зрением развернули огромный сказочный калейдоскоп.

– Разумеется! – Стефан нахмурился, немного раздраженно, будто его отвлекли от главного. —

Геометрическим фигурам приписывались определенные мистические свойства. Их связывали с богами и воздвигали храмы, согласно пропорции той или иной геометрической фигуры. До сих пор некоторые здания возводятся с учетом особенностей архитектурных форм, пытаясь повысить их излучающие свойства.

Христиане используют в качестве своего главного символа крест. В средневековье его начали геометрически изображать в виде развернутого куба. Многие готические соборы были построены с использованием лекала куба или двойного куба.

В средневековой геральдике символы происходили из геометрических фигур.

Вам кажутся достаточно исчерпывающими эти примеры, или, может быть, напомнить о более очевидных вещах? А то вдруг вам не пришли на ум египетские пирамиды, и мне нужно упомянуть о них отдельно?

– Спасибо, профессор, я поняла. Прошу прощения, что перебила вас.

Стефан Рохоф фон Рохо откашлялся и продолжал. Повествование лилось из него свободно, последовательно, будто на лекции, но Анна замечала, что он немного взволнован. Было очевидно, что этой теме он посвятил немало времени и размышлений.

– Современный человек утратил связь с природой, перестал понимать природные циклы жизни. Юнг говорил: «Человек нуждается в символической жизни. Но у нас нет символической жизни». Взглянем на это, – Стефан положил поверх папки с иероглифами черно-белую фотографию довольно известного рисунка, похожего на фигурки из детских раскрасок. – Это «Цветок жизни», а именно – самое древнее его изображение, дошедшее до нас, – Стефан ткнул пальцем в рисунок – настенная резьба на одном из столбов Осириона, гробницы Осириса в Абидосе. «Цветок жизни» издавна является важнейшим символом защиты и активизации жизненной энергии. Он присутствует повсюду в символике архетипов. Считается, что в геометрии «Цветка жизни» заключен образ творения…

Профессор поднял глаза на Анну, и в его взгляде она ясно увидела искорки азарта. Того самого научного азарта, когда ученый топчется где-то совсем рядом с гипотетическим важнейшим открытием. Он, словно собака, напавшая на след, гонит свою мысль, следует виткам своей логики, ведомой уникальной цепочкой знаний, событий и обстоятельств, нанизывающихся друг на друга и влекущих его все дальше. Не всегда ученый срывает джекпот. Очень часто подобные идеи на поверку оказываются навязчивыми и опасными фантомами, способными свести человека с ума, лишающими его покоя и здравого смысла. Однако порой, обладая счастливой научной судьбой и следуя за инстинктом, ученый может действительно преподнести человечеству бесценные подарки.

– Изображения «Цветка жизни» археологи находили повсюду. В Китае, Греции, Ирландии, Турции, Англии, Израиле, Тибете и Японии, – продолжал Стефан. – «Цветок жизни» – это символ бесконечности и энергии в ее первородной форме. Если угодно – символ абсолютного порядка. Из древних легенд до нас доходят сведения о мистических свойствах этого изображения. Источники утверждают, что Цветок содержит в себе все известные нам законы природы и все известные нам формулы.

В сакральной геометрии существует важнейшая структура, именуемая Vesica Piscis – рыбий пузырь. Она образуется, когда центры двух кругов с равными радиусами расположены на окружностях друг друга. В разные времена конфигурация рыбий пузырь был предметом мистических спекуляций. В сакральной геометрии считается, что «Цветок жизни» является не чем иным, как vesica piscis. Взгляните внимательнее, вот эта конфигурация в единственном виде:

– Как мы видим, «Цветок жизни» просто соткан из vesica piscis:

– В свою очередь каббалисты считают, что на основе vesica piscis построено древо жизни.

– Адепты некоторых учений отождествляют ее с женскими гениталиями.

Анна повнимательнее присмотрелась к профессору, может быть, все-таки попробовать читать между строк? Женские гениталии – это не совсем то, что вписывается в картину сакральной геометрии. Однако Стефан выглядел настолько поглощенным своей эзотерической лекцией, что о двусмысленности сказанного пришлось забыть.

Отвлекшись на свои далекие от рыбьего пузыря ассоциации, Анна упустила нить повествования и очнулась уже на словах:

– Например, масоны используют в качестве символов инструменты строительных товариществ и легенды о строительстве храма Соломона, чтобы выражать метафорически то, что и масонами, и их критиками описывается как «система морали, скрытая в аллегориях и проиллюстрированная символами»…