Испанский вечер. Повести и рассказы

Иллюстратор ИИ, DaVinchi

© Марина Хольмер, 2024

© ИИ, DaVinchi, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0064-6705-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Биби

Он был сексуально озабочен. Он чисто по-французски обхаживал каждую ножку табурета, скуля и подвизгивая, когда был обойден вниманием и лаской. Но такое случалось редко – за неделю пребывания в доме у Александры Биби привык не только к новым в его рационе творогу и морковке, но и к тому, что обе женщины – одна, знакомая ему, и другая, постарше и построже, с которой старалась не спорить даже Александра, – суетились вокруг него и старались исполнить его желания. Впрочем, многие из них ему самому были до сегодняшнего дня неизвестны. Вот, например, его выводили гулять. И это совершенно особенное разделение дня на до-гуляния и после он постигал впервые. Там, дома, вернее, то, что он раньше считал домом, все выглядело гораздо проще: проснулся, обрадовался наступлению нового дня – и вперед, к свету, на волю. Дверь всегда открыта, сад в его распоряжении, да и компания подобралась неплохая: он стал третьей собакой в семействе. И Биби скатывался кубарем по лестнице, чтобы в нескончаемом счастье с утренним лаем помчаться по двору, распугивая на своем пути кур, всклехтывающих в разные стороны…

Из памяти очень быстро стерлись первые месяцы после рождения, случайный, как он думал когда-то, визит в зоомагазин, откуда его и привезли в тот самый дом с садом. Он, конечно, не знал, что стоил 500 евро и что покупка его стала огромным событием в скромной бюджетной жизни семьи. И еще он даже не догадывался, что похож на мохнатого игрушечного медвежонка. А ведь именно этим Биби завоевал сердце и кошелек дамы, которая, увидев его удивленную лохматую мордочку в окне магазина, остановилась, а потом послала сына его немедленно купить. Белый тибетский терьер – это не шутки! Но ничего этого Биби не дано было ни помнить, ни понять. Он был собакой, для которой каждый день наполнен самыми радостными открытиями и глубокими, но короткими переживаниями.

Он научился, видимо, благодаря каким-то глубинным генетическим воспоминаниям, терпеливо ждать, когда строгая женщина или сама Александра достанет поводок и скажет заветное слово «гулять». Звуки эти женщины произносили тоже как-то по-другому, иначе, чем его прошлая хозяйка. Вернее, Александра все же пыталась ей подражать вначале и говорила ему уже понятные слова: «Allez! Reste içi! Voilà, manges!» Но потом все изменилось, и самые важные слова ему стали близки на другом языке. Впрочем, какая разница: было бы дело, а как назвать – вопрос десятый. Да и эти странно шипящие звуки, с которыми его гладили, почесывая между ушами, давали еду и доставали любимый поводок, были такими нежными, такими волнующими…

Он был воспитанным щенком. В свои неполные 9 месяцев его врожденный такт, воспитанный в его предках обитателями тибетских монастырей, не позволял капризничать, даже когда эти две женщины мыли ему лапы после каждого прихода с улицы. Там, дома, он и не знал, что бывает такое. А тут мало того, что он привык за эти дни к процедуре мытья, так сейчас он еще и терпеливо ждал, когда после этой процедуры на него подуют теплым ветром. Тогда шерсть на лапах быстро высыхала и становилась белой, а не сероватой и свалявшейся.

Суровую женщину постарше, которая откликалась на кличку «Мама», Александра тоже слушалась, хотя и спорила с ней часто и громко. Но его это не касалось. Он не спорил ни с одной, ни с другой.

В первые дни на новом месте Биби пытался понять, почему попал сюда и как это должно отразиться на его образе жизни. Буквально сразу ему стало понятно, что на рационе питания эта перемена отразилась самым что ни на есть наилучшим образом. Новые вкусовые ощущения открывали дверь в удивительный и яркий мир. Он понял, что заветный мешок с собачьей едой, который передали в руки Александры вместе с ним самим, не единственный источник насыщения и удовольствия. Мешок, конечно, был тяжелый, он видел, что Александре тяжело идти и с ним на поводке, и с этими пакетами… Но что он мог сделать! Покупные «крокеты» раньше были его единственной едой. Еще он пробовал такие белые полоски, которые назывались макаронами, или пастой, но их давали, в основном, другим собакам, уже взрослым. Те готовы были молниеносно опустошить миску с любой едой – что собачьей, что человечьей. Биби не мог за ними поспевать, что уж тут… Его хозяйка – настоящая хозяйка – была прекрасной и доброй женщиной. Он был в этом убежден и даже скучал немного по ее голосу и рукам. Но столько заботы именно о нем, сколько он увидел в городской квартире со всеми ее минусами по сравнению с частным домом, он не знал раньше.

Хозяйка вместе с хозяином складывали какие-то сумки в багажник машины, когда его передали в руки Александры. Он удивился. До этого хозяина не было неделю дома. Если бы Биби знал, что существует такое святое понятие как отпуск! Если бы он мог понять, что, если после недолгого отсутствия, люди возвращаются с чуть более темным цветом кожи, чем раньше, он бы догадался, что хозяин ездил на море. И ездил он с Александрой, у которой тоже изменился цвет шкурки. Она выглядела радостно-возбужденной и довольной.

Биби знал Александру. Пусть не часто, но она приходила к ним в дом и играла с ним. Правда, чаще она уделяла внимание хозяину. Именно его она очень ласково гладила, обнимала, но не почесывала за ушами, как своего тибетского мохнатого малыша. Возможно, людям это не свойственно – шерсти же у них нет, ну разве только немного на голове.

Биби знал, что хозяина можно называть по-разному: «mon chéri, mon amour», – но настоящая, законная кличка его была Стефан. И он тоже гладил Александру. И спали они вместе на мягкой подстилке на ножках, куда он с удовольствием запрыгивал. В том доме ему позволялось все. Ну… почти все. А тут, под пристальным взглядом женщины Мамы не очень-то и разгуляешься. Вот чего точно стало меньше – так это свободы. Женщины его даже отшлепали как-то раз. Биби совсем не ожидал такого от Александры! Пришлось оставить свои любимые занятия, которые почему-то не нравились дамам и за которые его даже прозвали сексуальным маньяком. Это было обидно. Он и по возрасту еще не был готов… Он тогда отступил и начал трепать в расстройстве чувств свою корзинку для сна.

Пусть на него и накричали из-за ерунды, Биби был отходчив и зла ни на кого не держал. Тем более, он не мог не видеть, как женщины стараются ради него, трут морковку, открывают какие-то удивительные баночки с чем-то невообразимо вкусным. А ведь Александра – он отметил – стала часто присаживаться, дольше отдыхать, чем раньше. И это несмотря на такое загадочное, но позитивное понятие как отпуск! Разговоры, которые вели Александра с Мамой, казалось, отнимают у его любимой новой хозяйки силы. Он не понимал их смысла, даже не напрягался, чтобы вникнуть. Он только осознал, что в них часто упоминается имя Стефан. При этом Александра произносила его ласково и иногда грустно, а мама – раздраженно и порой устрашающе растягивая слова. «Ну ты еще посмоооооооотришь, что тебя ждет! Ты увиииииидишь, насколько безотвееееееетственно то, что ты затеяла! Ты не понимааааааааааешь, во что ты ввязалась!» – шипела Мама, с болью глядя на Александру. Александра к его удивлению спокойно это все выслушивала и только пожимала плечами.

Интересно, думал Биби, как выражают свои эмоции люди, когда принято махать хвостом? Ну не пожиманием же плечами! И не когда они встают друг напротив друга и начинают по очереди кричать! А иногда кричат вместе, от чего он старался убежать и спрятаться под кровать или за занавеску в другой комнате. Мало ли что – может, это из-за него такой сыр-бор… Он всегда прислушивался к их словам, боясь пропустить самые волшебные из них: «кушать» и «гулять». Но ни одна из женщин в такие минуты их не произносила…

Потом он был свидетелем разбора вещей. Разноцветные тряпочки были раскиданы повсюду: на кровати, диване, на стульях. Он догадался: это то, что люди надевают, как собаки ошейник, чтобы выйти гулять или согреться – ведь им, должно быть, холодно без шерсти! А может, это знак принадлежности чему-то или кому-то – как тот же ошейник с нацарапнным телефоном хозяина или поводок… Александра раскладывала вещи по разным стопкам, в порядке, который она одна понимала. Главным критерием служил размер. То, что было узкое и казалось маленьким, уходило в сторону. «До лучших времен», – говорила она. И улыбалась.

Биби думал сначала, что хозяин появится тут же, придет туда, где будет он, – в квартиру Александры. Но ни он, ни его настоящая хозяйка не приходили. Ни разу. Он слышал знакомую мелодию речи, когда звонил телефон. Он поднимал уши – догадывался, что Александра разговаривает со Стефаном. Ее тон только один раз сбился с нежно-мелодичного, как сам язык, на слегка раздраженный, и случилось это из-за него, из-за Биби. Справедливым, правда, назвать это было никак нельзя: он всего лишь охранял дом. И не его вина, что чужие люди нарушали всю ночь тишину и покой. Эти чужие, опасные люди постоянно шляясь мимо дверей квартиры, стучали и кричали наверху под оглушительный рев, который называют музыкой. Он же показал себя преданным и знающим свое дело псом: ни одному из чужаков не удалось пройти мимо дверей вверенного ему жилища незамеченным, не отмеченным его бдительным гавком. Алесандра и Мама могли быть спокойны: он на страже.

Непонятно, почему, абсолютно легкомысленно, но они требовали, чтобы он перестал лаять и заснул, чего он позволить себе в такой ситуации никак не мог. В результате, когда небо посветлело и он, обессиленный, все же оставил свой пост, Биби услышал, как Александра разговаривала со Стефаном. Он не знал, что это всего лишь автоответчик и что несколько отстраненный и успокаивающий ответ хозяина на бессонную ночь Александры накануне рабочего дня придет только часов через 5. Он слышал, что она жаловалась на его, Биби, поведение. А потом Мама назвала «бесцеремонной» саму передачу Биби Александре. Оказывается, двух других собак хозяйка с хозяином увезли с собой, а с ним, дескать, много шума и возни, и поэтому спихнули ей… «Зная при этом, но не беря в расчет, что Александра живет в городской квартире, что она каждый день должна ходить на работу»… И так далее… Ему стало обидно. И еще обиднее было то, что Александра не спорила.

Стефан звонил часто. Биби всегда чувствовал, что это хозяин и речь идет о нем, о Биби: звучало его имя, Александра ласково смотрела при этом на него и гладила. Но после того, как она заканчивала разговор, ее лицо менялось. Казалось, она проживает каждую секунду что-то совершенно особенное – такие разные волны проходили по ее красивому лицу, так задумчиво ее глаза устремлялись куда-то в пространство, а рука гладила мягкую шерсть Биби долго-долго… «Ни он, ни его мамаша даже не спросили, как я себя чувствую, – говорила она Маме. – Все вопросы касались только Биби. Я уже не говорю о том, чем можно заниматься на курорте здоровому мужику за 40 под ручку с мамой! Так он и дальше будет исполнять все ее желания?»

Биби был умной собакой. Он ловил каждое изменение голоса Александры, научился быстро различать оттенки и мелодию слов, с которыми она звала его или радовалась, когда он радостно бросался ей на встречу. Он знал, что она обязательно принесет ему что-нибудь вкусненькое, и преданно ждал ее.

Так оно и было, пока она не стала забывать это «что-нибудь» ему принести. Тогда в рационе все равно оставалось самое необходимое, разумеется, всегда вкусное, но ведь дело не в подарке, а в знаке внимания! Он слышал ее вздохи и разговоры по телефону в отсутствие дома Мамы. Там речь вообще не шла про него, что было странно, а про непонятное нечто под названием «деньги». Что это, зачем они нужны и как его жизнь и жизнь любимых ему людей зависит от этих денег, он не знал. Но понимал, что это важный предмет и не мешал Александре.

«Я со страхом жду того момента, когда придется, возможно, делить расходы не только за бензин во время наших поездок, но и вообще – траты на жизнь, самые насущные траты, – говорила она в трубку. – Здесь надеяться не приходится, человек живет совершенно по другим законам и другим расчетам. Они с мамой снимают этот чертов дом, у них там по двору бегают семь кур и перепелка, гусыня таращит свои глаза и вытягивает шею, в доме – попугайчики и шиншилла, морская свинка со всеми соответствующими запахами. Вокруг носятся три собаки, которым не моются даже жопы… Ты себе представить не можешь, но едят в этой семье из пластиковой посуды и спят на таком постельном белье – я не говорю о матрацах! – хуже которого было в моей жизни только то, которое выдавали в советском поезде дальнего следования… Там считается каждая копейка, всем бюджетом руководит мать. На той неделе он не мог сам заплатить за парковку… Если что, то деньги в сложной ситуации я по-прежнему могу одолжить только у бывшего мужа. Абсурд! Стефан говорит, что боится проблем в банке, когда у него даже в приближении их нет… Их там просто быть не может, если он не тратит ни сантима! Своего сотрудника он осуждает за бессмысленный расход воды на заполнение летом бассейна и гостей по выходным. Другие приоритеты… Но впервые в жизни я готова терпеть… В любом случае уже сейчас надо искать место в яслях…»

Биби слушал, но не понимал, почему Александра произносит знакомые имена таким неласковым тоном. Его хозяйка была прекрасной и доброй женщиной! Если она приходила домой, то не сидела просто так, как это делает Александра. У них обеих есть эти коробки со светящимся экраном и разговаривающими там людьми. Иной раз там мелькали и другие собаки, и какие-то совершенно неизвестные животные. Это было интересно даже ему. И он вполне понимал желание людей взять свою плоскую мисочку с едой и сесть перед этим загадочным и волшебным ящиком с картинками.

Почему Александра, как, впрочем, и женщина Мама, говорят ему «не мешай», когда в руках держат всего лишь бумагу? Он тоже любит играть с бумажками – он их таскает зубами в разные стороны, они здорово шуршат. Потом он их рвет на мелкие части. И дома, в том настоящем доме, хозяйка доставала какие-то бумажки из ящика на двери, небольшие продолговатые пакетики откладывала, а большие, разноцветные, просмотрев и повертев в руках, с легкостью кидала ему. Здесь Биби тоже попробовал потянуть на себя толстый, стянутый в какую-то твердость, чем-то скрепленный ворох бумаг. «Это же книга! – закричала Мама. – Ты что творишь?» И тогда прямо сразу он получил свой первый шлепок из-за этого недоразумения. Что они сидят молча с этими бумагами на коленях? Ни себе, ни людям, как говорится: сами не рвут и не получают удовольствия, и ему не позволяют. И что самое удивительное – после того, как подержали это все в руках, посидели с этой, как ее, книгой, не выбрасывают, как его настоящая хозяйка, а ставят высоко, на полку. Наверное, чтобы он не достал. Так он и так понял, что этого лучше не делать. Воистину, сколько хозяев – столько и странностей, думал Биби, снова предаваясь удовольствию еды, которая все-таки тут была лучше.

И вот наступил день, когда он понял своим особым собачьим чутьем, что происходит нечто удивительное: по лестнице к дверям квартиры поднимались такие знакомые запахи… Звонок – и он со всех лап летит на любимые, уже немного забытые голоса. Вернулись! Его возвращают обратно – в настоящий дом! И он старался допрыгнуть до рук, которые его давно не гладили, и попробовать лизнуть в лицо, которое давно он не видел так близко. И только потом в машине хозяйки, сидя, как воспитанный пес, на заднем сиденье и поглядывая высокомерно в окно на проносящийся на огромной скорости шумный город, он почувствовал какую-то ноту беспокойства за Александру. И даже за суровую Маму. Кто будет охранять их в таком опасном густонаселенном доме? И если Мама уедет, как это бывало раньше, и Александра останется совсем одна, то как она будет жить без него? И как бы сделать так, чтобы все важные для него люди жили вместе… Ведь сколько тогда любимых рук могли бы гладить его и почесывать за мохнатыми ушами!

Испанский вечер

«Да, повесить их можно вот сюда – рядом с полотенцем, чуть-чуть прикрыть краешком… Не сразу заметит. Но есть ли женщины на свете, которые, войдя в ванную, не заметят сразу же чужих трусиков? Красивых, изящных, кружевных… Но чужих. Кайф», – Елена разглядывала место, где, по ее замыслу, эта английская сельдь должна будет обнаружить забытую и – надо отметить – важную вещицу чьего-то («А ну говори: чьего???») гардероба. Вдруг она поняла, что не сможет этого сделать. Хорошо делать пакости, подготовив и удобрив заранее почву, вскопав пару грядок, оросив нужным дождиком… Но главное – имея цель. Вот цели как раз не было, так что все архитектурно незамысловатое сооружение рухнуло на мокрый пол ванной и испарилось.

Ее нынешний партнер, сопя и томно вздыхая, ожидал в спальне. И это было слышно. Он, несомненно, глядит на дверь ванной, поправляет постель, может быть, виновато поглядывает на флаги и испытывает что-то, похожее на стыд измены… Боже, какая патетика! Его подружка была в отъезде. Всего-то поехала на курсы французского в какой-то загородный то ли клуб, то ли пансион. Она – за дверь, он – к Елене. И ведь не жена, и не так давно они живут вместе – каких-то полгода.

В этой странной многонациональной среде, в которой Елена неожиданно для себя очутилась и в которой по воле случая и в соответствии с рабочим контрактом уже обросла какой-то жизнью, как шерстью, было общепринято и весело заводить подружек для совместной жизни. «Может, это любовь?» – возводя глаза к небу, то есть, к грязно-серому потолку из дырчатых плит, риторически вопрошала одна ее замужняя коллега. Может, кто же спорит-то… Она же ей не рассказала, что только что совместно снятую квартиру с видом на реку она посетила вечерком (и не одним) по приглашению, можно сказать, не влюбленной пары, а ее части. Так что вариант «любовь» отменяется. Зато как в обществе «клуб интернациональной дружбы» в спальне из какого-то кувшина или горшка торчали сразу два флага: испанский и британский. Дружба народов в действии. Это еще ничего, подумала Елена, – другие флаги из окон вывешивают. Идешь вот так по центру Лиона – раз, из окна свешивается флаг солнечной Португалии. И сразу становится тепло на сердце.

«Нет, я злая, – уже в который раз подумала она. – Нельзя так относиться к людям. Они стремятся к счастью. Они хотят объединить свои жизни – мало кому интересные, разбросанные по миру, оторванные от дома… Да-да, что-то знакомое: снова мы оторваны от дома. Снова между нами города, взлетные огни аэродромов….»

«Бред, пора выходить из ванной, а то холодно, – вернула Елена себя к обычной жизни, где, оглянувшись, можно было зацепиться взглядом за разные вещи. Вот хотя бы за этого испанца, чем плох? Отбить – на раз-два. Явно страдает с английским сексом в постели. И флаги не помогают. Иначе – как объяснить полные томления стоны – одинаковые, что случайных встречах в коридорах офиса, что при назначении встречи SMS-ми, что уже при самой date? И главное – глаза закрыты, как у слепого щенка, – ориентиры при этом становятся банальными, как у жертв гуманитарной катастрофы: молоко, пить, тепло, спать… И без проблем.

Нет, зацепиться за это нельзя. Просто со смеху можно умереть, если продолжить цепочку взаимоисключающих предметов, с которыми приходится сталкиваться. Смех, правда, будет, как при плохой клоунаде: чтобы артист не обиделся. Десять лет он работает в этой конторе, можно сказать, стоял у истоков этого небольшого, но славного европейского телевещания. Трудовая карьера началась, получается, в 20… А университет? Ладно, оставим эти мелочи. Но сейчас он почти босс. По крайней мере, командует небольшой группкой, гоняет ее туда-сюда, требует порядка, особенно когда не выспался или что-то там с флагами не заладилось, влияет прямым и непосредственным образом на подписание контрактов… Большой человек! Ну и не лыком испанским шит: гольф опять же, футбол по выходным, море разливанное Rioja… В квартире прекрасная фонотека и красивые милые предметы. Достоевский на полке. Говорит складно. О чем? Да о том, что не слушаются его. «Ну не слушаются! А должны, сукины дети! Я им не абы кто! И пусть этот Ричард не работает! Я говорю: не смейте его ставить! Без меня – пожалуйста. А со мной – я буду решать! Вот молодые, эти да, они уважают. И если они мне только что-то, пусть попробуют, тогда узнают… Вот русские – у них дисциплина. Им сказал шеф – они построились. Знают предмет, не знают – но готовы. Всегда…»

«Все, пора домой, невозможно снова это слушать по второму кругу!» Елена осмотрелась вокруг, подобрала вещи и начала одеваться, стараясь сохранить то и дело сползающую непринужденную улыбку. Он ее попытался удержать, но получалось как-то вяло. Главная часть встречи закончилась. После холодного душа стало понятно, что вести двойную игру как-никак утомительно и, что еще ближе к истине, опасно. Сельдь-то далеко – «300 км!». Именно так он, хвастаясь, будто сам выбирал ей маршрут на эту ночь, сказал сегодня по телефону. Но мало ли что…

Ночной город показался Елене сегодня особенно красивым. Хорошо, что она сама на машине и не надо снова слушать, кивать, поддакивать, снова слушать в ожидании такси. Трусики-то не оставила, пожалела человека… Все остальные сентименты, как говорится, ее давно уже не волновали: уют чужого дома, чья-то постель, любовь тайком… Чепуха, которая завтра просто станет маленькой галочкой на полях одной частной жизни. И единственное сильное желание, которое она сейчас испытывала, – это почистить тщательно зубы.

В реке отражались мосты – каждый своей неповторимой дугой, соборы, фонари на набережной. Сама ночь сквозь звездный шелк смотрела на собственное отражение в реке и мягко качалась, как вечность, как нескончаемая полночь, как безмерное пространство одиночества, как надежда, как покой, как оставленное далеко тепло детства.

Лион 2006

Замерзший канал

Он смотрел на нее так, как посетители выставки смотрят на новые картины давнего знакомого. Она и была ему знакома – как особь противоположного пола, как женщина, которая, что вполне естественно, хотела бы видеть рядом мужчину, непонятная и непредсказуемая, любящая красивые вещи, пахнущая духами и ожидающая его прихода… Он даже немного гордился – совсем немного, незаметно – тем обстоятельством, что появился в ее жизни. С ней было интересно, на нее можно было смотреть сверху вниз в буквальном смысле, так как она была на редкость миниатюрна по сравнению с ним. И его англосаксонские характер и привычки, самолюбие и жизненные принципы не наталкивались на насмешливые взгляды…

Ему давно уже не снились ни море, ни родина на краю земли, оставленная в далекой юности, ни другие страны, в которых он успел пожить или просто бросить на время якорь в их портах. Он любил свой дом, в каждом квадрате которого, как плитка на кухонном полу, оставались следы его умелых рук. Он дорожил своим покоем и ежедневно совершал то близкие, то дальние прогулки по окрестностям. Просторы пологих склонов небольших холмов и открывающиеся с их вершин разлинованные виноградники – что может быть лучше? Это был его мир, куда можно было пригласить погостить, но делиться им было сложно. Вокруг расстилалась Бургундия с ее винными погребами и таинственной историей каждого замка в окрестностях Дижона. Бросая ему вызов, серебряной монеткой блестел в стороне миниатюрный город Бон, где замаливал грехи герцог во время господства над хорошим куском старой Европы – всего-то для путевки в рай надо было, как он считал, построить бесплатную больницу… Но разве этого мало для небольшого личного рая? И разве Бургундии мало для него самого?

Его дом, и сад, и старая кошка с обвисшей на животе белой шерстью, и эта природа – то в зимнем безмолвии, то в весеннем цветении, то в осенней, уходящей в небо красоте, составляли полный рацион его длинных, похожих один на другой дней… Да, еще канал… Канал, где сейчас вмерз в лед корабль – его корабль, должен закрыть свои шлюзы в его жизни. Именно поэтому он, гордясь своим прекрасным детищем, отделанным внутри панелями красного дерева с каютами, похожими на комнаты в дорогом отеле, стоял каждый день у окна и смотрел на него. Он прощался с кораблем, называя его именно так, на военный лад. Он понимал, что прощается сегодня и с той жизнью, которая для него ушла в прошлое, оставив на память фотографии, ностальгию, одиночество…

Синий корпус виднелся сквозь голые ветки, как дорожный знак тупика. Взгляд то и дело искал судно, а найдя, старался отодвинуть, закрыть деревьями, отдалить от себя, от своего сегодняшнего бытия, погружая его в пелену уходящего времени. Но понятно было, что корабль все равно остается в настоящем, хоть и вмерз в недвижный канал. Он уже и так жил с некоторых пор отдельно от его мира. Он был оставлен здесь. Палуба лежала вся в снегу, на котором отметились следы кошки. Кого она приходила сюда навестить? Меня искала? Или жену?

* * *

Она смотрела на него снизу вверх, сохраняя при этом уравнивающее людей разноплеменного мироздания чувство юмора. Ее немного удивило то, как он быстро зашел в ее жизнь, и то, как она его туда легко впустила. Ей с ним было на редкость интересно, несмотря на его несносные англосаксонские привычки победителя и самодовольного, убежденного в правильности своих позиций человека. Она видела, что он старается создавать вокруг себя атмосферу уверенности и стойкости. И только при неожиданном аккорде слабых, почти неслышных полутонов она могла в его глазах разглядеть растерянность. Это была растерянность на бегу размеренной жизни, которая в один момент выбросила его на незнакомый остров. И сейчас распахнутый неизвестности берег утекал из-под ног зыбучим песком, затягивал в воду, которая из глубокой зеленоватой синевы превращалась в мутно-рыжую воронку…

Она все это видела, но рядом с ним странным образом забывала. Он был предупредительным и вежливым, настойчивым и внимательным, страстным ночью и тихим утром, когда одна рука салютовала новому дню чашкой кофе, а другая ощупывала карманы в поисках ключей от машины. Но даже с послевкусием счастья на губах она была готова каждый раз, закрывая за ним дверь, к тому, что больше его не увидит. Почему? Он то делал стремительные движения к ней, то вдруг отодвигал ее от себя, вскидываясь в предупредительных жестах: осторожно, опасно, горячо… И она поначалу, не поверив, увлеклась было, а потом притормозила: есть ли здесь будущее или только свет уже погибших звезд? Действительно ли он боится ее ранить, когда говорит о не видных глазу «переломах» на мягких, еще не закальцинированных суставах новорожденных отношений?

«Мы движемся слишком быстро, не будет ли это воспринято как обещания и надежды, не имеющие сегодня под собой основы? – написал он ей после второй встречи, когда примчался в ее город сразу после новогодних праздников, снял гостиницу и впервые тогда посетил ее маленькую квартирку. – Я не способен сейчас ни на какие эмоциональные порывы, я не хочу давать пустых обещаний, я не хочу тебя обидеть и ранить в будущем…» «Черт возьми. – подумала она тогда, – он испугался силы своего внезапного чувства!» И ответила: «Я не боюсь, мне не нужно сбрасывать скорость, я готова получать удовольствия от наших встреч, так что… Зачем думать слишком много? Все хорошо!»

* * *

Он считал себя порядочным и честным человеком. Для него было совершенно нормальным остановиться, все взвесить и сформулировать принципы новых отношений. Сегодня, когда его судьбу начало заносить на крутом повороте, за которым пока не видно ни отчетливых форм, ни самого конца этого виража, он хотел взять тайм-аут. Он много раз резко менял течение своей жизни в прошлом, оставляя за кормой страны и берега, мутную пену прилива, к которой он не имел никакого отношения – ведь он мчался вперед на всех парусах. То, что было неизменным и составляло его гордость, уверенность и тыл, он нашел много лет назад. Его жена – в то время молодая восторженная женщина – сказала ему: «Возьми меня с собой!» И он взял.

Взял на 28 лет, чтобы не расставаться, не размениваться на детей, ничего не бояться, строить дом и планы на будущее, создавать бизнес и вместе, вместе… Все это теперь лежит в пухлых фотоальбомах. И планы на будущее потеряли перспективу, а само будущее стало иногда накладываться на прошлое. Пустой дом. Жаркий огонь камина. Эта женщина тоже любит сидеть у огня, и весь вечер ему приходится вскидываться, не расслабляться, чтобы не назвать ее другим именем.

Он пригласил ее к себе на выходные. Взял и пригласил, несмотря на то, что перед этим всячески пытался объяснить ей, что он не способен на новые полноценные отношения. Она ответила, что ее это устраивает, что она принимает его правила игры. Он честно ей написал: «Я не хочу тебя ранить в будущем, если такая частота наших встреч даст тебе ощущение серьезности моих намерений…» Она сказала, что никто так не говорил с ней раньше. Никогда. Он подумал, что она жила в мире обмана, в мире, где мужчины лишь вели свою игру, не считаясь с интересами женщины, где каждый был только за себя. Он не такой.

Сегодня он вряд ли может предложить ей что-то стабильное, но жизнь же не закончилась. Сжимать ее гибкое упругое тело в своих руках, кидать его на кровать, вращать, как угодно, впиваться в ее губы, постигать ее до самого предела тайн и глубинной темноты, а потом укрывать ее ночью сползшим одеялом… Почему нужно лишать себя этих простых наслаждений? В свои почти 60 он сам удивлялся тому, как он еще любил все чувствовать до самой последней взрывной капли и как он хотел ее, как безостановочно он ее хотел буквально с первой минуты встречи. И потом. И снова. И когда оставался один в пустом доме. Глядя на фотографии жены, развешанные на стенах, расставленные на камине и книжных полках, он говорил: «Прости, дорогая, но это всего лишь удовольствие, которого требует мое тело, ведь оно живет, живет дальше, живет дольше, чем…»

* * *

Она чувствовала себя очень странно в его доме. Фотографии его жены были развешаны на лестнице, которая вела на второй этаж, расставлены на камине и книжных полках. Вот она маленькая девочка, которая играет в высокой траве вместе со старшими сестрами. Вот она в кругу воспитанников послевоенной монастырской школы в маленьком голландском городке, в накрахмаленном до упругости платье, наблюдает краем глаза за укатившимся мячиком. Вот она с его братом. И на снимке написано: «Я люблю вас обоих!» А тут она сидит, болтая ногой, в рубке корабля, а он спиной к ней с легкостью крутит тяжелый резной штурвал. Вот она в ресторане вскинула на секунду вилку и нож, зайдясь в безудержном приступе смеха. Или они вдвоем в гостиной корабля поднимают бокалы с тяжелым бургундским вином… Ей было понятно, что у него наблюдается настоящее раздвоение личности. Отмечала, что он старается не смотреть на фотографии. Она тихо позволяла ему быть гостеприимным. Громко восторгалась его обустроенным домом, который был действительно хорош и где в каждом штрихе видны результаты его труда. Она то замирала в его объятиях, подчеркивая своей уступчивостью его силу, то отчаянно брала инициативу в свои руки. И он тогда сжимал ее голову, погружая пальцы в густые волосы и расслаблялся, отдавая ей право властвовать над ним. Они ладили. Она прислушивалась к его тяжелому ночному дыханию, а утром брала с благодарностью чашку некрепкого кофе с серебряного подноса, который он за бесценок купил у старьевщика-индуса в Калькутте во время какого-то стародавнего путешествия… «В следующий раз привезу свой кофе», – думала она, ставя чашку на поднос рядом с кроватью. Сказать, что не любит пить кофе в постели, она не решалась.

Следующий раз был через неделю. И не у него, а у нее дома. Они сходили в кино, зашли в бар выпить по бокальчику. Потом вернулись к ней. Он был первым мужчиной, оставшимся ночевать у нее за 3 года жизни в этой квартире, за сотни тысяч часов сна на этой кровати, за трижды по 365 одиноких ночей, за сотни литров крепкого кофе и миллионы прослушанных джазовых композиций… Она видела, что рядом с ней у него просто сносит крышу, а ее прикосновения вызывают почти судороги. «Ладно, – говорила она себе, – все прекрасно, это замечательное развлечение, мне хорошо с ним. Мне ничего от него не нужно, моя жизнь устоялась. Постоянный приятель, любовник, друг – это и так немало! Иногда выйти в ресторан, раз в неделю секс и пару раз в год куда-нибудь вместе поехать. О чем еще мечтать?»

И все шло, как она себе нарисовала, пока… Пока она не заметила, что ждет его звонков, а раздвоение его личности начинает касаться непосредственно и ее своим крылом легкого безумия. «Привет, как дела? – позвонил он как-то вечером на неделе между этими двумя обменными визитами. – Скажи мне, какие у тебя планы на ближайшие недели? Работа и работа? Нет, ничего особенного. Просто февраль… Год прошел… Мои стародавние друзья пригласили меня поехать в Марокко на недельку. Я не мог им дать ответ, не согласовав с тобой. Все складывается хорошо: это первая неделя февраля. Потом я хотел бы, чтобы ты приехала ко мне погостить на подольше, чем просто выходные…»

«Слушай, – сказал он ей утром, сидя на высоком табурете и слушая про „восток солнца и запад луны“, – насчет нашего будущего: в начале месяца я улетаю на неделю в Марракеш. А потом… Ты же понимаешь, февраль – такое тяжелое время для меня, что я даже не знаю, когда мы увидимся… Может, я вообще не смогу сейчас…»

Она покивала головой, показывая, что, разумеется, понимает. Да и как по-другому?

Правда, потом так нестерпимо захотелось его оттолкнуть, ударить. Она была рада тому, что он быстро ушел, сославшись на срочные дела. В ее планы совершенно не входило, чтобы призрак его жены поселился и в ее маленькой квартирке. Тут и так тесно. И своих скелетов в шкафу хватает. Правда, развешивать свою родословную или всех близких по стенам ей в голову никогда не приходило. Наверное, виной тому суетное настоящее, самодостаточное, но с постскриптумом на будущее. Но сколько она помнит свое послеразводное существование, там даже самые серьезные романы скользили по касательной к плоскости ее жизни. Может быть, поэтому и ничего долгоиграющего не было… Где грань между развешиванием своей жизни по стенам и усмешкой над ней?

* * *

Ему было немного странно остаться на ночь в ее небольшой съемной квартирке. Что-то новое пыталось заселиться в его мир. И дело не в деньгах, хотя он понимал, что каждый раз снимать гостиничный номер – можно запросто бюджетно вылететь в трубу. Сегодня приходилось считать деньги. Бог его знает, что будет завтра: корабль, выставленный на продажу, пока вызывает интерес только у коллег по бизнесу, которые обращаются за советом. А этот не пройденный вовремя этап не даст финансовых возможностей двигаться дальше. Куда? У него было много идей. Раньше он мечтал открыть придорожный магазин по продаже целебных трав, семян, растений и различных биопродуктов типа собственноручно выращенных моркови и баклажан. Тут же планировалось построить ресторанчик или на худой конец что-то типа кафетерия, где посетителям предлагались бы на выбор различные настои, чаи и блюда из тех же трав и овощей. Но… он хотел это сделать с женой. Сегодня идея откатилась, как в темный угол под лестницей, и уже покрывалась потихоньку паутиной. Одному не потянуть, да и запала того нет. Пока все упирается в продажу корабля, который, как и дом, стал частью его самого. Но надо это преодолеть, отрезать, пусть даже по-живому, чтобы он не давил больше здесь якорем на дно канала, как на самое дно его сердца.