Тайный архив Корсакова. Оккультный детектив

Оккультный детектив

Карта на форзаце и внутренние иллюстрации Александры Чу

© Евдокимов И.А., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Действующие лица

Главные герои и постоянные персонажи второго плана

Владимир Николаевич Корсаков – граф, младший сын, ставший единственным наследником рода.

Павел Афанасьевич Постольский – молодой жандармский поручик.

Полковник – глава тайного жандармского подразделения по борьбе с потусторонними угрозами, имя не раскрывает никому.

Петр Николаевич Корсаков – старший брат Владимира.

Дело о проклятых портретах

Гаврила Викторович Родионов – уездный исправник, глава полиции.

Сергей Стасевич – художник, рисующий проклятые портреты.

Серебрянская – дочь помещиков, единственная оставшаяся в живых из дворян-чернокнижников, имя забыто.

Баронесса Ридигер – жертва Стасевича, дочь мсье N.

Екатерина Ридигер – ее дочь семи лет, внучка мсье N.

Дело о безутешном отце

Мсье N., он же Федор Иванович Назаров – товарищ (заместитель) министра внутренних дел, инициатор ритуала.

Василий Викторович Нораев – жандармский ротмистр, правая рука полковника, руководит расследованием исчезновения в доме Ридигеров.

Сергей Семенович Решетников – околоточный надзиратель сыскной полиции.

Амалия Штеффель – медиум, подруга Корсакова.

Олег Нейман, Владимир Мартынов, Антон Сомов, Андрей Танчаров, Василий Брохов, Яков Кузнецов – участники ритуала.

Дело о призрачном юнкере

Иван Павлович Сердецкий – генерал, начальник Дмитриевского училища, первая жертва.

Николай Сергеевич Панин – полковник, эскадронный командир, замначальника училища.

Алексей Осипович Красовский – военврач при училище, друг Сердецкого и Панина.

Ротмистр Чагин – кавалерийский офицер, наставник юнкеров по верховой езде.

Богдан Юрьевич Белов – вахмистр, каптенармус училища.

Зернов, Карпов, Макаров, Капьев и Свойский – юнкера, оставшиеся в училище на праздники.

Афанасий Афанасьевич Арапов – книготорговец, владелец тайной оккультной библиотеки.

Часть 1

Дело о проклятых портретах

21 июля 1880 года, ночь, борт парохода «Княжич», верховья Камы

– Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились, и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей [1].

Бубнящий голос набожного старика оторвал Владимира Корсакова от размышлений. Молодой человек недовольно посмотрел на причитающего соседа по каюте, взял плащ и вышел на палубу. Приходилось признать, что причины для молитв у старика имелись: необычайный ливень накрыл пароходик вскоре после отхода из Перми и непогода лишь усиливалась по пути на север. Стихия налетела в один миг, не успела команда и глазом моргнуть. Корсакову оставалось только проклинать свою судьбу, ведь «Княжич» он выбрал самостоятельно. Не только потому, что пароход направлялся на север, туда, куда вел его ускользающий след человека, за которым он охотился. Нет, «Княжич» вселял уверенность – двухпалубный колесный пароход американской системы, с каютами третьего и второго классов. Владимир предпочел бы первый, но выбирать не приходилось. Так он и получил беспокойного соседа. Стоило налететь первым волнам, как старик изменился в лице и принялся бормотать молитвы с расторопностью старообрядческого начетчика. Стоит ли говорить, что после целого дня, проведенного взаперти с таким субъектом, Корсакову отчаянно требовался свежий воздух. Пусть и сопровождаемый порывами ветра с непрестанным ливнем.

Крепкое и ладное судно товарищества братьев Каменских бросало на волнах, словно бумажный кораблик. Корсакову пришлось схватиться за перила, чтобы не перелететь через них и не сгинуть в бушующих водах Камы. Стоило ладоням коснуться деревянных поручней, как в глазах помутилось, и он увидел…

Та же палуба. Тот же пароход. Погожий летний день. Человек, глазами которого Корсаков смотрит на мир, бегло окидывает взглядом свое отражение в блестящем на солнце иллюминаторе. Он не похож на Владимира: незнакомец чрезвычайно высок и красив особенной, дьявольской, красотой. Щегольский темный сюртук облегает фигуру, а бороду и длинные, черные как смоль, кудрявые волосы легонько треплет ветер. Человек переводит взгляд с иллюминатора на нос корабля. Там, впереди, среди заросших густым лесом холмов, приютился городок, упрямо карабкающийся вверх по отвесным скалам. Над городом нависает утес, увенчанный исполинскими валунами и старой деревянной церковью. Немногочисленным пассажирам, вышедшим на палубу, неведомо то, что открылось незнакомцу: камни говорят с ним. Манят его. Повинуясь минутному импульсу, человек в черном сюртуке решает: он должен сойти на берег.

Видение покинуло Корсакова так же быстро, как налетело. Ночь, непогода и застилающие глаза потоки дождя скрывали берег из виду, но сомнений не оставалось. Он стоит сейчас на том же месте, где стоял человек в сюртуке, и пароход подходит к той же пристани. А значит, погоня Корсакова близка к концу. Вот только… Телеграфа в этом городишке наверняка нет. И что делать теперь? Не получилось ли так, что задача окажется для него непосильной?

Он вернулся в каюту и под немигающим взглядом старика собрал свои вещи, особо тщательно убедившись, что револьвер надежно спрятан на дне дорожной сумки. Пароход причалил полчаса спустя.

– Постойте. – Корсаков уже собирался покинуть каюту, но услышал надтреснутый голос. Сосед смотрел на него слезящимися старческими глазами. – Не знаю, что за нужда выгоняет вас в эту дьявольскую ночь, но смею надеяться, что вас ждут дела праведные. Храни вас Бог, – с этими словами старик перекрестил его. Молодой человек не нашелся с ответом, молча кивнул и вновь вышел в непогоду.

Пароход с трудом причалил и, как только Владимир перебрался на сушу по трапу, тут же отошел от берега. Миг – и судно скрылось за пеленой дождя, оставив его в одиночестве. Корсаков оказался единственным пассажиром, сошедшим на берег, и вообще единственным человеком на пристани. Ни рабочих, ни извозчиков – казалось, все живое спряталось в поисках крова, спасаясь от ветра и потоков воды, льющих с небес. Там, где этот кров остался, конечно. Ураган прошелся по прибрежным складам, лишив их крыш и даже части стен. В здании, где, по виду, размещалась портовая контора, не хватало стекол, лишь хлопали на ветру ставни. Звенели и лязгали цепями портовые краны. Снаружи не горел ни один фонарь, внутри – ни одна лампа. Корсаков еще не забирался так далеко от столиц, но этого и не требовалось, чтобы понять – с портом что-то не так. И вряд ли только с портом…

Городишко был захудалым, что для такого медвежьего угла и неудивительно. Корсаков прикинул, что до ближайшего соседнего города отсюда в лучшем случае пятьдесят верст, и это по прямой. Река, скорее всего, служила его единственной связью с губернским центром. Как показывала погода – не самый надежный вариант.

Жителям хватило усилий (или средств) замостить только главную улицу да центральную площадь, где стояли немногочисленные кирпичные дома, и теперь поселение расплачивалось за беспечность. Взбирающемуся вверх по холму Корсакову повсюду попадались картины запустения. Бегущие вверх по склону боковые улочки превратились в бурные грязные реки. Кое-где потоки, видимо, оказались столь могучими, что увлекли за собой несколько изб, превратившихся сейчас в печальные груды бревен, исчезающие в темноте у подножия холма. Оставалось только порадоваться, что Владимир не попал сюда, когда это произошло.

К моменту, когда Корсаков оказался на главной площади, он промок до нитки и был покрыт толстым слоем грязи. Владелец единственной в городе гостиницы, открывший ему дверь после двух минут безуспешного стука, мог бы принять его за отрывшегося из свежей могилы покойника. К счастью, «четвертная» [2], как и ожидалось, сняла все вопросы, и гость с величайшим пиететом был препровожден в «лучший номер», который, на взгляд Корсакова, не сильно отличался от худшего, но, по крайней мере, давал крышу над головой. Путешественник скинул с себя мокрую и грязную одежду, переоделся в чистое (в комнате было необыкновенно холодно для середины лета), проверил кровать на предмет клопов (насекомых не заметил, но веры в условия проживания ему это не прибавило) и улегся спать. Снились ему валуны, нависшие над городом, и исходящий от них отвратительный шепот на неведомом языке.

Два месяца назад, Санкт-Петербург

Катеньке не спалось. Огромный дом, столь теплый и знакомый ребенку, в последние несколько недель стал чужим и пугающим. Maman отпустила всех слуг, кроме кухарки и дворецкого, да и те выставлялись за дверь, стоило огромным часам в холле пробить семь вечера. Коридоры, некогда освещенные яркими свечами, были темны. Привычный шум засиживающихся до утра гостей сменился свистом ветра в дымоходах да стонами старого опустевшего особняка. Мамина комната, в которой всегда пахло свежими цветами, а холодными ночами горел камин, превратилась в мрачную пещеру, которой избегали и Катенька, и немногие оставшиеся слуги.

Их особняк изменился не сам по себе: он угасал вместе с маменькой. Самая красивая и ласковая женщина на свете, которая, даже поглощенная работой по дому или организацией званого вечера, всегда находила время сказать Катеньке доброе слово или нежно взъерошить волосы, куда-то исчезла. Вместо нее появилось злобное и раздражительное привидение, худое и изможденное, проводящее каждую свободную минуту перед висящим на стене портретом. Катенька несколько раз пыталась поговорить с ней, разрушить наваждение, вернуть обратно родного и доброго человека. Последняя попытка закончилась пощечиной, сбившей девочку с ног. Искаженное злобой лицо, окаймленное редеющими сальными волосами, приблизилось к Кате, обдало смрадным дыханием и прошипело:

– Пош-ш-шла вон!

Сегодняшняя ночь была самой страшной за несколько недель. За окнами бесилась гроза. Ветер в дымоходах выл, словно в страшных книгах из маминой библиотеки, которые Катеньке по возрасту не полагалось читать. Но к раскатам грома, барабанящему по стеклам дождю и свисту ветра снаружи добавился еще холодящий жилы звук внутри дома. Катенька с головой спряталась под одеяло, но отгородиться от него не удавалось. В доме кто-то плакал.

Меньше всего Катеньке хотелось выбираться из постели, ставшей единственным островком, где она чувствовала себя в безопасности. Но мама воспитала ее смелой девочкой, напутствуя: «Если человек нуждается и в твоих силах помочь ему – нет в мире такой причины, что может заставить тебя пройти мимо».

Катя осторожно вышла из комнаты. Плач наполнял весь дом, что само по себе было невозможно: особняк был слишком большим, чтобы такой тихий звук достигал всех его уголков, отражаясь от стен и потолков. С величайшей осторожностью, стараясь не дать скрипнуть ни единой половице, девочка двинулась по коридору.

Рыдание доносилось из маменькиных покоев. Воспоминания о последнем визите были еще свежи, поэтому Катенька на мгновение помедлила перед закрытой комнатой. Вновь раздавшиеся всхлипы заставили ее устыдиться. Мама там, ей плохо, ей нужна помощь. Девочка потянула за ручку двери.

В комнате было темно. Единственным источником света становились всполохи молний, разрезающие мрак сквозь неплотно зашторенные окна. Состояние маминых покоев поразило Катю: словно буря на улице ворвалась в дом, разметав бумаги, перевернув мебель и повалив книжные шкафы. С потолка текли струйки воды. Очередная вспышка молнии за высоким французским окном осветила противоположную стену. Стоящий там силуэт Катенька узнала бы из тысяч.

Маменька застыла перед своим портретом, подаренным несколько недель назад. Кате он тогда не понравился. Она не разбиралась в искусстве, хотя, если бы кто-то спросил девочку, ответила бы: внешнее сходство поразительно, однако на картине художник изобразил кого угодно, но не ее маму. Дело в глазах. Абсолютно чужих, словно лучащиеся из них свет, добро и ласку кто-то вывернул наизнанку, оставив пустоту и злость.

Снова вспыхнула молния. Катя присмотрелась: мама рыдала, спрятав в ладонях лицо. Что так расстроило ее? Портрет?

– Мамочка? – неуверенно прошептала девочка. Силуэт не обернулся. Плачущая женщина будто не слышала вопроса. Катенька сделала шаг. Потом другой. Чем ближе она подходила к содрогающейся от рыданий фигуре, тем страшнее ей становилось. Комнату словно накрыла зимняя стужа. Катю била дрожь, ей хотелось закутаться в теплый плед у огня. Но сначала нужно было помочь маме.

Под ногами что-то звякнуло. Девочка нагнулась и подняла с пола крохотный серебряный колокольчик. Любимая безделушка матери, подарок ее отца, Катиного дедушки. Мама не раз говорила ей, что колокольчик немного волшебный. Когда становится грустно или страшно, достаточно разок позвонить в него, услышать нежный переливчатый звон – и все заботы мигом улетучатся. Но почему же сейчас мама плачет? Почему не звонит в свой любимый колокольчик?

Решено! Катенька должна вернуть колокольчик! Маменька позвонит в него – и наваждение спадет! Любимый, добрый, бесконечно нежный человек вернется, а ужасное плачущее чудовище исчезнет! Катенька подошла к матери вплотную. Девочка протянула дрожащую руку и коснулась ее плеча. Рыдания стихли, и Катя отпрянула, опасаясь, что жуткая женщина, подменившая родного человека, снова набросится на нее. Силуэт медленно повернулся. Все звуки стихли. Не слышно было ни воя ветра, ни стука капель, ни грохота грома. Даже сердце перестало стучать, словно остановившись.

Женщина опустила руки – это Катя видела, но разглядеть скрывающееся в темноте лицо не могла. Молния на секунду развеяла мрак, осветив маменьку и портрет за ее спиной. Катя закричала – закричала так, как никогда не кричала в жизни. Женщина на картине двигалась, повторяя все движения ее мамы. И та прятала в ладонях не заплаканное лицо. Вместо слез по щекам стекали струйки крови. Капли падали с пальцев. Плачущая женщина в свете молний срывала с себя лицо.

22 июля 1880 года, утро, город в верховьях Камы

Утром дождь не закончился – просто стал менее библейским. Карманные часы показывали одиннадцать. Урчащий пустой желудок настоятельно рекомендовал Корсакову отбросить сомнения по поводу качества гостиничной пищи и позавтракать. На первом этаже его ожидал сюрприз – за одним из трех грубых столов, символизирующих, видимо, местный ресторан, расположился рослый мужчина в форме уездного исправника [3], с солдатским орденом на груди.

– Доброе утро, – поприветствовал Корсакова визитер. Чуть выше роскошных рыжих усов блестели хитрые глаза, внимательно изучавшие приезжего.

– Доброе, господин полицейский. – Корсаков вспомнил наполеоновскую максиму, что лучшей защитой является нападение, и спокойно уселся напротив. – Составите компанию за завтраком? Что порекомендуете попробовать?

– У Михайлова? – Исправник демонстративно обвел глазами убогий зал. – На вашем месте я бы не рисковал. Хотя… Если очень голодны, попробуйте кашу – ее испортить сложнее. Михайлов, принеси гостю, будь добр. – Корсаков успел увидеть крысиную мордочку хозяина гостиницы, на секунду высунувшуюся из дверей соседней комнаты и тут же скрывшуюся обратно. – Позвольте представиться. Родионов Гаврила Викторович, здешний исправник.

– Очень приятно, Гаврила Викторович. Корсаков Владимир Николаевич, – он протянул исправнику руку. Тот осторожно пожал ее – и перед глазами молодого человека снова мелькнула картина из прошлого.

Родионов приветствует бородатого незнакомца в щегольском сюртуке на главной площади, тогда еще не залитой дождем. Ярко светит солнце. Справные домишки лучших людей города сияют белизной в его лучах. Люди беззаботно бегут вокруг по своим делам, в лавках идет торговля, звонят колокола новой, каменной, церкви, что на площади. Незнакомец ловит на себе заинтересованные взгляды горожан – гости сюда забираются редко. Ах, если бы они знали, какую беду впускают они в свой дом, привечая заезжего художника.

– Какими судьбами оказались в нашем богом забытом городишке? – Вопрос исправника в голове Корсакова прозвучал эхом, молодой человек словно услышал его дважды: здесь и сейчас, так же как и несколько недель назад, на площади.

– Путешествую, Гаврила Викторович. Grand tour совершаю по городам и весям нашей империи. Проматываю родительское состояние помаленьку да статьи для петербургских газет пишу. – Владимир улыбнулся и, не сдержавшись, повторил слово в слово ответ незнакомца в сюртуке: – Привлекла меня та маленькая древняя церквушка над городом, и я не смог отказать себе в удовольствии осмотреть ее повнимательнее.

Исправник впился в него удивленным взглядом и заметно напрягся.

– Да неужели, господин путешественник? – Родинов придвинулся к столу, упершись в него локтями, явно рассчитывая припугнуть собеседника своими впечатляющими габаритами. – Как же вы смогли ее разглядеть-то, ночью и в непогоду?

– Одарен феноменальным зрением, Гаврила Викторович. К тому же товарищ мой высоко отзывался о вашем городке в письмах. Сергей Стасевич, художник. Слыхали о таком?

– Предположим, – исправник внимательно разглядывал лицо собеседника, пытаясь понять, куда тот клонит.

– Только, дырявая голова, забыл он мне написать, где остановился. Явно не в гостинице, иначе бы мы с ним уже встретились. Может, подскажете?

– Может, и подскажу, да только позвольте увидеть ваш паспорт. Хотелось бы убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете. Не сочтите за оскорбление, да только городок у нас маленький и тихий, приезжих мало, а уж чтобы с разницей в несколько недель – так вообще не помню, когда такое случалось. Служба у меня такая – следить, чтобы порядок никто не нарушал.

– Какие оскорбления, Гаврила Викторович, все прекрасно понимаю. Только паспорта, увы, не имею [4]. А вот дворянскую карту – извольте. – Корсаков сходил в номер, извлек из походной сумки плотную папку с документами и, вернувшись за стол, предоставил исправнику удостоверение личности.

– Графы у нас появлялись и того реже, – хмыкнул Родионов. – Ну что ж, друг ваш действительно появился две недели назад. Пожил пару дней при гостинице, набросал пару этюдов, а потом отправился в усадьбу Серебрянских. Это шесть верст [5] от города, как раз в лесах за старой церковью. Только вы вряд ли туда доберетесь: дороги размыло ливнями. Сами видите – стихия у нас разгулялась.

– Я, пожалуй, испытаю удачу. А что за Серебрянские?

– Когда-то им принадлежала вся округа. – От Корсакова не укрылось, что исправник невольно понизил голос, словно боялся, что его услышат. – Древний род, скрытный к тому же. В городе почти не появлялись, только присылали слуг. Последние несколько лет о них вообще ничего не слышно было. Я художника предупредил, но он почему-то был уверен, что они его примут.

– Любопытное семейство приютило моего друга, значит. У вас тут все такие затворники?

– Можно и так сказать, – ответил Родионов. – Сами видите, мы в глуши. Рельсов до нас не проложили. Дороги такие, что не всякий конный проедет. Волей-неволей затворником станешь.

– Простите за любопытство, но в таком случае уместнее было бы жить в городе, а не посреди леса?

– При их усадьбе когда-то стояла большая деревня, так что опасаться зверей или лихих людей не приходилось. Что же до города… Не привечали их тут. Люди у нас простые, суеверные. Сами понимаете, коль рядом живут такие баре, нелюдимые и надменные, разговоры пойдут…

– О, местный фольклор, обожаю! – потер руки Владимир. – И что же за разговоры?

– Чернокнижники они! – нервно вякнул хозяин гостиницы, появляясь в дверях с горшочком. – Повелись с идолопоклонниками, что до нас в здешних краях обитали…

– Михайлов, тебе что, кто-то слово давал? – мрачно покосился на него Родионов. Хозяин почел за лучшее исчезнуть с глаз долой. Корсаков подозрительно понюхал поставленный перед ним завтрак и признал, что пахнет тот не слишком аппетитно.

– А я предупреждал, – усмехнулся полицейский.

– Все же рискну! Спасибо за помощь, Гаврила Викторович.

– Рад, что смог быть полезен. – Исправник поднялся из-за стола. – Если понадоблюсь, то можете найти меня здесь же, на главной площади. Следующий дом за гостиницей.

– Благодарю, обязательно.

Исправник был уже у дверей, когда его остановил вопрос Корсакова:

– Позвольте полюбопытствовать: а когда у вас ненастье разыгралось?

– Дайте подумать. – Родионов помедлил, а затем удивленно поднял глаза на гостя: – Да вот как ваш приятель появился, те же две недели назад. А что?

– Праздный интерес.

Полтора месяца назад, кафе «Доминик» [6], Санкт-Петербург

«Доминик», первое кафе Санкт-Петербурга, открывшееся еще в 1841 году, не теряло своей популярности и бурлило жизнью даже сорок лет спустя. Неудивительно – располагалось заведение на самом Невском проспекте, в желтом здании при лютеранской кирхе, а значит, неизменно привлекало состоятельных (и не очень) господ, фланирующих по главной артерии столицы. Кто-то заглядывал ради знаменитых пирожных и кофе. Кто-то читал газеты. Кто-то играл в бильярд или шахматы. Подальше от входа резались в карты, причем часть игроков отчаянно шельмовала. Поговаривали, что особо ловкие на руку шулеры как-то лишили последней сотни рублей самого Федора Михайловича Достоевского. Но иногда в «Доминике» обсуждались дела. Причем из тех, о которых не принято упоминать.

Вошедший солидный господин преклонных лет сразу заметил человека, которому назначил встречу. Тот вальяжно расположился за отдельным столиком у одного из шести окон, выходивших на Невский проспект. Перед ним стояло блюдце со сладостями и чашка кофе, а сам гость рассеянно листал газету. На вид молодому человеку было меньше тридцати. Среднего роста. Густые темные волосы, лежащие в художественном беспорядке. Внимательные голубые глаза, которыми он то и дело оглядывал кафе, отвлекаясь от газеты, скрывались за круглыми очками для чтения. Одет молодой человек был в двубортный пиджак из дорогой ткани, жилет и белую рубашку с темно-зеленым шейным платком. На вид – классический столичный повеса. Лентяй и бездельник. Но внешность бывает обманчива.

– Владимир Николаевич? – осведомился пожилой господин, остановившись у столика.

– А, таинственный мсье N. – Молодой человек отвлекся от газеты. – Присаживайтесь, прошу.

– Благодарю, что откликнулись на мое приглашение.

– Оставьте! Даже не знаю, что меня заинтриговало больше – ваше письмо или приложенный к нему аванс. У вас, безусловно, эффектный способ вести дела. Только… Чем же я привлек ваше внимание?

– Я навел справки, – пожилой господин внимательно разглядывал собеседника. – Несмотря на возраст, вы успели заработать в определенных кругах двух столиц репутацию человека, разбирающегося в делах… Скажем так, неестественных.

– Давайте уж не будем изъясняться эвфемизмами – оккультных.

– Люди, которым я доверяю, сказали мне: «Помочь вам могут лишь Корсаковы». Насколько мне известно, из вашего семейства лишь вы сейчас квартируете в Петербурге. И у вас отменная репутация, даже для столь юного возраста. Поэтому перейду сразу к делу. Слышали вы об эпидемии самоубийств, которая случилась в столице этой весной?

– Если бы я о ней не слышал, у вас было бы полное право встать и уйти отсюда прямо сейчас. Она унесла как минимум три жизни.

– Пять. Еще два случая не афишировались. И вы знаете, что их объединяет?

– Некий модный художник, я полагаю. – Корсаков взял театральную паузу, отпил кофе и зажмурился от удовольствия, а затем продолжил: – Стасевич. В трех случаях, о которых я справлялся, будущие жертвы за несколько недель до своей преждевременной кончины становились не слишком счастливыми обладателями портретов кисти этого автора. А также внезапно упоминали его в своих завещаниях.

– Что еще?

– Способы самоубийств вышли очень уж оригинальными. Особенно у наследника торгового дома Гуревичей. – Молодой человек откинулся на спинку стула, словно оценивая, сколько подробностей ему следует рассказать, дабы вывести собеседника из равновесия. – Надо же, сервировать ужин из собственных внутренностей, да еще и прожить достаточно долго, чтобы начать его есть…

– Довольно. Вы знакомы со Стасевичем?

– Нет. Знаю, что он получил известность в особо экзальтированных кругах высшего общества, но мне среди этих недалеких особ скучно. Предположу, что художник разделял мою невысокую оценку – судя по тому, какой эффект производят портреты на моделей, его таланты связаны с живописью лишь отчасти, и пользуется он ими явно не во благо. Если вы желаете знать, как он создает свои картины, то, увы, этого не подскажу. Я имел возможность изучить один из портретов: Стасевич явно черпал силы в сферах, куда здравомыслящему человеку путь заказан. Но их эффект распространяется лишь на того, кто изображен на полотне. Я чувствовал исходящую от картин силу, но определить, как именно она воздействует на людей, не смог.

– Мне неинтересно знать, как он создает свои богопротивные портреты.

– Тогда что вы хотите от меня?

– Найти его. Мои люди были близки к этому, но несколько недель назад Стасевич словно испарился. Все, что мне известно, – он купил билет на поезд до Москвы, дальше его следы теряются.

– Найти его и?..

– И остановить! – Пожилой господин понизил голос, чтобы их не услышали, но даже так в его словах прозвучали стальные нотки: – Сделайте так, чтобы он никому больше не причинил вреда своими картинами.

– Я не наемный убийца, мсье N., – покачал головой Корсаков. – И вы это прекрасно знаете, раз наводили обо мне справки. Но я понимаю вас. И разделяю ваши опасения касательно того, что он может натворить своими портретами. Поэтому я даю слово, что найду его и отобью вам сообщение с ближайшего телеграфа. Не скажу, что моя совесть будет чиста, но… Переживу. Только не приставляйте ваших людей присматривать за мной – я такого не выношу. Вон тот бабуин в углу за шахматной доской, который маячит рядом со мной с момента получения аванса, успел порядком мне опостылеть. Вы согласны с такими условиями?

– Вполне. Просто найдите его и дайте мне знать. Остальное вас не касается. – Пожилой господин встал, достал из кармана конверт и положил его на стол. Корсаков мимоходом обратил внимание, что в другой руке его собеседник держит неуместное для его образа украшение. Маленький серебряный колокольчик. – В моей работе это называется «прогонными». Надеюсь, данная сумма компенсирует ваши переезды. Честь имею.

Он развернулся и двинулся к выходу из кафе.

– Постойте, – окликнул его Корсаков. – Позвольте полюбопытствовать. Бывшая фрейлина Ее Величества, вдовствующая баронесса Ридигер, что недавно умерла после скоротечной болезни и оставила после себя безутешную дочку Екатерину. Она приходилась вам…

– Если жизнь дорога вам, Владимир Николаевич, не продолжайте этот вопрос. – В голосе господина N. почудился могильный холод. – Никогда!

22 июля 1880 года, день, город в верховьях Камы

Многие старые дворянские семьи славились своими, отличными от окружающих, призваниями. Орловы разводили рысаков. Шереметевы управляли крепостным театром. Нарышкины оставили свой след в архитектуре. Одна из побочных ветвей рода Корсаковых тоже имела свое призвание, но знали о нем немногие.

Началась их история зимой 1612 года, когда будущий государь Российский, юный Михаил Федорович Романов, жил в своей костромской вотчине. Однажды, когда он ехал по лесу, путь его саням преградил зверь, существо сколь диковинное, столь и ужасное на вид. Свита в страхе покинула молодого Романова. Вся, кроме одного человека. Боярин Корсаков выхватил саблю и встал между зверем и будущим царем. Битва вышла жестокой. Корсакову удалось победить чудовище, но сам он едва не скончался от ран, оставшись калекой до скончания своих дней.

Михаил Федорович не забыл своего защитника. Став царем, он вызвал Корсакова с сыновьями в Москву и дал им тайный наказ – впредь хранить государей Романовых, присных и державу их от врагов невидимых. Тех, что в народе называли «нечистой силой».

Так началось незаметное служение Корсаковых. Их знания о потусторонних силах и существах передавались из поколения в поколение, умножались и проходили регулярную проверку делом. О царском указе знали лишь сами государи да избранные сановники. Но слухи тонкими ручейками растекались по высшему свету. И рано или поздно человек, столкнувшийся с тайнами, объяснить которые наука или здравый смысл были не в силах, слышал доброжелательный шепот: «Помочь вам могут лишь Корсаковы». Крепостные тонут в пруду и испуганно поминают русалок? Белая дама ночами скользит по фамильному кладбищу? Странные костры полыхают ночами на курганах, что стоят вокруг усадьбы? Пошлите письмо в имение Корсаковых под Смоленском, и однажды один из них появится на вашем пороге. Услуги их стоят дорого, но, когда они закончат свою работу, в пруду вновь смогут купаться дети и стирать белье прачки, белая дама никогда больше не напророчит смерть домочадцам, а огни на курганах погаснут, перестав вселять холодящий ужас в сердце.

Владимир был самым юным из Корсаковых. В иных обстоятельствах на охоту за Стасевичем вышел бы его отец или брат, но… Мсье N. оказался прав – лишь он сейчас квартировал в Петербурге. О причинах же такого стечения обстоятельств Владимир вспоминать не любил. Как и о том, откуда взялся его редкий и странный дар – видеть мир глазами других людей. Возможно, более разумным выходом было бы отказаться от предложения нанимателя. Однако Корсаков слишком долго разменивался на мелкие дела и пустяковые поручения. Не говоря уже о том, что в противном случае художник-убийца имел все шансы уйти безнаказанным. И вот Владимир здесь, в захолустном городе посреди бескрайних лесов, мрачно взирает на худший завтрак в своей жизни.

Кое-как поклевав подгоревшую гречневую кашу, Корсаков попросил хозяина гостиницы найти ему провожатого, который согласится за несколько рублей показать дорогу к церкви и монолитам. Вскоре в дверь номера постучал бойкий вихрастый мальчуган. В его чертах просматривалось несомненное фамильное сходство с Михайловым – эдакий маленький крысенок при большом жирном крысе-папе. Видимо, хозяин гостиницы считал, что все деньги должны оставаться в семье.

Серый свет пасмурного дня не добавил красоты главной площади. Дома, такие чистые и опрятные в его видении, сейчас казались посеревшими и усохшими. Будто больными. Площадь стояла абсолютно пустой – кроме Владимира и мальчишки не видно ни души. Исправник сказал, что Стасевич прибыл в город всего две недели назад. Неужели Владимир недооценил его? Как художник, рисующий проклятые портреты, мог обрушить такое ненастье на целый город? И если дело действительно в нем, то осталось ли еще время, чтобы его остановить?

Проходя мимо дома исправника, Корсаков увидел в окне тень, тотчас отпрянувшую за занавески. Владимир не сомневался – бдительный служитель закона следит за каждым его шагом. Сам виноват. Заявившийся в город посреди стихии путник в любом случае вызвал бы пристальный интерес, а Корсаков еще и не отказал себе в желании покрасоваться.

«Глупо, – сказал бы его старший брат Петр. – Очень глупо с твоей стороны!»

– Слушай, малец, а давно эта церковь стоит на вершине холма? – поинтересовался Владимир.

– Давно, ваша светлость! – Провожатый, по незнанию, несколько возвысил Корсакова в обществе, что вызвало у молодого человека легкую ухмылку. – Мой дед говорил, что это еще во времена его деда строили. Только странное то место для церкви.

– Почему?

– Сам не знаю, только говорят так. Наша церковь в нижнем городе стоит, вона она, – он указал на храм, который, как обычно, выглядел самым богатым строением в городе. – А к той никто не ходит уже давно. Боятся. Нехорошее, говорят, место.

– Дай угадаю, из-за камней? – уточнил Корсаков. Они вышли за околицу и оказались на опушке леса. Подъем вверх по размокшему склону оказался куда труднее, чем он ожидал. Почва становилась все более коварной, уходя из-под ног, а молчаливая стена леса подступала все ближе, пока ветви елей не скрыли небо полностью.

– Ваша правда, барин, из-за них. Дед говорил, что истинно верующий никогда рядом с такими бесовскими местами церковь не поставит!

– А кто же тогда ее построил?

– Баре, из большого дома, что за лесом.

– Серебрянские?

– Они самые. Раньше им целая деревня принадлежала, но как государь наш людей освободил [7], так все и сбежали помаленьку. Переселились в город, аж целую слободу новую отстроили.

– А чего сбежали?

– Да, говорят, свирепые баре были. Особенно старая тетка-помещица. Я ее видел, когда еще совсем малой был. Она в город приезжала, с головой ругаться, как раз когда последние крестьяне сбежали. Ведьма ведьмой! Как глянет – хоть сквозь землю провались. Но давно уже в городе не появлялась. Да и из дома тоже никто не приходил. Видно, некому стало.

– Когда дожди пошли? – Корсаков боролся с мелочным желанием вручить беззаботно карабкающемуся вверх подростку тяжелую намокшую походную сумку, которая упорно тянула его вниз.

– Не, барин, раньше, уж почитай года три. Когда дожди пошли – совсем не до того стало. Недобрая погода, никто такой в здешних краях не видал. Зверье это чует, бесится. И народ совсем странно вести себя начал.

– Это как?

– Да по-разному. Озверели за две недели так, словно не жили дружно столько лет.

– В каком смысле «озверели»? – допытывался Корсаков.

– А в самом прямом, барин. Злые стали. Чуть что – готовы друг другу в глотки вцепиться. Батька мне говорил, чтобы я носу на улицу не казал в темноте – мало ли что. Уж и батюшка чудить стал, и без доктора мы остались, и голова [8] из дому нос не кажет. Один исправник старается. Он солдат же бывший. Батька говорит, такого ничего не берет. Когда первые драки начались, Гаврила Викторович трактир закрыл да погреб опечатал. Сказал, кто полезет за  хмельным – в кутузку посадит.

– И что, помогло?

– Куда там! Заперлись по домам да продолжили меж собой цапаться. Исправник тогда к батюшке, а тот…

– Что?

– Застращал народ проповедью, вериги на себя навесил да в лес ушел, точно сгинул, – отозвался провожатый с детской непосредственностью.

– Достойный пастырь, – хмыкнул Корсаков.

С городской площади церковь на холме выглядела близкой, вот только крутизна холма не позволяла подняться к ней напрямую. Окольный путь по глухой лесной тропинке занял без малого час. Теплым днем да в солнечную погоду такая прогулка доставила бы Корсакову удовольствие. Сейчас же ощущалась сущей пыткой. Сапоги вязли в глубокой черной грязи. Ветви деревьев вымокли настолько, что не давали укрытия от ливня, поэтому струи воды застили глаза. Возможно, поэтому Владимиру чудился в темной чаще неясный силуэт, словно кто-то неотступно следует за ними, стараясь не попадаться на глаза.

– А расскажи-ка еще про усадьбу, – попросил провожатого Корсаков, чтобы отвлечься. – Много их там было, Серебрянских?

– Ой, не знаю, барин, – мальчишка притих. – Те, кто сбежал, баяли, что трое – отец, мать да дочка, молодая и красивая. Но злобная, что бестия. Только, дескать, не менялись они с годами-то. Будто бы еще прадеды тех крестьян хозяев такими застали, а то и прадеды прадедов. Колдуны баре были, не иначе. Страшные. Потому и сидели здесь – стакнулись с духами лесными, которым безбожники раньше кланялись, пока Христово слово сюда не принесли. И церковь поставили для отвода глаз, шоб народ думал, что баре у него набожные, а сами по ночам там жуткие непотребства творили.

– А далеко от церкви до их дома?

– Сам я не ходил, – признался провожатый. – Туда рази что голова отваживался соваться, остальных беглые крепостные застращали. Но, говорят, к Серебрянским вела старая дорога, если не заросла совсем.

Когда они достигли вершины, лес расступился, а ливень обрушился со всей свирепостью. Церковь стояла у самого обрыва, казалось, готовая рухнуть под натиском стихии и времени. Рядом с ней возвышались серые, покрытые лишайником могучие валуны, непонятно какими усилиями здесь поставленные, создавая откровенно жутковатую картину на фоне пасмурного неба. Корсакову они виделись клыками древнего гиганта, пытающегося прогрызть себе дорогу из подземного царства обратно на землю. И, к сожалению, он допускал, что очень недалек от истины.

От покосившегося здания в лес уходила размокшая колея, видимо, являвшаяся до недавнего времени дорогой к усадьбе Серебрянских. Корсаков подошел к краю утеса. Отсюда были видны и городок, змейкой спускающийся к пристани, и крутой поворот широкой реки. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались глухие леса. В другую погоду и при других обстоятельствах вид был бы красивым и захватывающим дух, сейчас же складывалось ощущение, словно церковь и монолиты довлеют над хлипкими человеческими жилищами и осуждают пришлых чужаков, нарушивших их вечный покой.

– Внутрь заходил? – поинтересовался у провожающего Корсаков.

– Нет! – замотал головой мальчишка.

– Да ладно! Ни за что не поверю. Даже интересно не было?

– Было, барин. Да только боязно так, что никакого интереса не хватит!

– Хорошо, тогда верю. Подожди меня здесь, я загляну буквально на пару минут.

Дверь в церковь отворилась на удивление легко и тихо, словно кто-то смазывал петли. Внутри также оказалось куда меньше следов запустения, чем ожидал Корсаков. При взгляде на здание снаружи складывалось ощущение, что оно готово рухнуть от малейшего ветерка. Однако внутри было сухо – все окна целы, и даже крыша не прохудилась. Никаких птичьих гнезд, никакой паутины. Лавки расставлены вдоль стен, иногда друг на друге в три-четыре ряда, словно импровизированные лестницы или леса. Потолок скрывала темнота.

Владимир опустил походную сумку на пол и извлек из нее самый тяжелый предмет – переносной фонарь, напоминающий те, что используют путевые обходчики на чугунке [9]. Чиркнула одна из старательно оберегаемых от непогоды спичек – и полумрак церкви разрезал яркий желтый луч света. Молодой человек повел фонарем вокруг себя, а затем поднял его выше, чтобы разглядеть стены и потолок. Открывшаяся ему картина пугала и завораживала.

22 июля 1880 года, день, город в верховьях Камы

Исправник Родионов проводил пришельца взглядом. Как и ожидал Гаврила Викторович, молодой человек в сопровождении сына Михайлова отправился по раскисшей от непогоды тропе вверх по холму. К старой церкви.

Гости в их город приезжали редко. Раньше хоть какой-то поток путешественников давал сплав древесины на юг, но уже лет двадцать как тучные купеческие времена ушли. Чего уж говорить – исправнику по штату полагаются помощники, а Родионов, почитай, уже пятый год трудился один. Город медленно, но верно хирел. Скоро и уездный статус потеряет. И то верно – деревень в округе почти не осталось. Основанный как форпост Московского государства, с движением границ дальше на восток он утратил свою важность. Мало кто захочет жить в таком далеком краю. Родионов отдавал себе отчет в том, что еще пара десятков лет в том же духе – и город можно будет стирать со всех карт. Если только его быстрее не смоет в реку нынешнее жуткое ненастье.

Что там говорил батюшка, прежде чем увешался крестами и ушел в лес? «Через семь дней Я пошлю на землю дождь – он будет литься сорок дней и сорок ночей, – и Я смету с лица земли всех, кого Я создал». Родионов не увлекался кликушеством или «эсхатологическими пророчествами», как сказал бы Корсаков (исправник и слов-то таких не знал), но волей-неволей задумывался – а ну как этот ливень накрыл не только его город, но и весь мир? И куда от такого бежать? Ответ был пугающе прост – бежать некуда. На много верст вокруг непроходимые леса, которые даже опытные охотники вряд ли пересекут. В то, что вернется пароход, исправник не верил – уж слишком разгулялась непогода. Чудо, что пристал вчера ночью. Хотя… Быть может, лучше бы и не приставал. Предыдущий гость принес им ливень. Чего ждать от нового?

В дверь постучали. Нервно, неуверенно. Не к добру.

– Войдите, – пробасил Родионов.

На пороге возник Семенов из городской управы. Вид человечек имел жалкий: насквозь вымок под дождем (под ногами мгновенно набралась лужа) и дрожал, словно его вот-вот начнет бить пляска святого Витта. Но страшнее всего выглядели глаза. Воспаленные, в красных прожилках, с дергающимися веками. Глаза человека, который толком не спал уже несколько ночей. Как и все в городе. Потому что ночь и сон приносят кошмары. Такие, что люди зарекаются спать и проводят дни в напряженном полузабытье. Если не пытаются удавить ближнего своего…

– Гаврила Викторович, беда, стал быть, – прохрипел Семенов. – С головой-та!

– С головой? – переспросил исправник, а про себя чертыхнулся. Если городской голова тоже сдался, то из здравых и облеченных властью людей в городе никого не осталось, кроме самого Родионова.

– Ага, с ним, – закивал Семенов. – Я ить захожу к ним, а он стоить посреди комнаты и…

Вместо продолжения человечек замолчал и начал истово креститься.

– За доктором послал? – спросил было исправник, но осекся. Нет у них в городе больше доктора. Выбрал легкий конец и выписал себе нужную микстуру… – Так чего он там, говоришь, делает?! – рыкнул Родионов, вставая из-за стола.

– Эта… Сами сходите, поглядите! Я туда больше ни ногой! – Семенов начал пятиться к выходу. – И эта… Жонка его… Видать, тоже того! Ну, я побег!

И прежде чем исправник успел его остановить, человечек выскользнул из дверей и скрылся на улице. Родионов вновь ругнулся сквозь зубы, сорвал с крючка плащ и отправился в дом городского головы, Силы Игнатьевича Безбородова.

Тот жил в солидном двухэтажном каменном особняке, одном из немногих в городе. Окнами здание выходило на главную площадь, которую дождь превратил в залитый непроглядно черной водой грязный пруд.

Сила Игнатьевич обнаружился в своей гостиной. Вел он себя и впрямь диковинно. Перед ним стояла картина, развернутая тыльной стороной к вошедшему исправнику. Городской голова вглядывался во что-то на холсте, медленно переступая взад-вперед и вправо-влево, чуть покачиваясь. Затем он несколько раз повернулся в разные стороны. Родионов замер, пытаясь понять, что происходит с его давним другом. Его пронзила жуткая и абсолютно неуместная в нынешних обстоятельствах мысль. Безумная. Но… Безбородов двигался перед картиной так, словно глядел в зеркало. Глядел и ждал. Ждал, что отражение перестанет повторять его движения…

– Сила Игнатьич, – позвал его Родионов. – Ты чего?

– А, Гаврила Викторович, пришел все-таки, – не отрываясь от занятия, произнес Безбородов. – Поздно, брат, поздно. Нагрешили мы с тобой. Ведь чуяли, что не так чего-то. С художником этим. Но дали остаться. Платим вот теперь.

– Сила Игнатьич, да ты приди в себя! – громко сказал исправник, но даже сам не услышал должной уверенности в собственном голосе.

– Ты же тоже их видишь? Кошмары? Чуешь, как веет холодом замогильным от этой проклятой церкви? Слышишь, как шепчет что-то? Внутри холмов. В реке.

– Сам знаешь, вижу, что творится у нас что-то нечистое, – ответил Родионов. – Но с голосами – это ты хватил!

– А, ну да, ты ж умный, ты картину не взял… – протянул Безбородов. – А мы с Тонюшкой взяли себе на беду…

Эта последняя фраза исправнику очень не понравилась.

– Сила Игнатьич, где жена твоя? Чего случилось?

– А вон там лежит, сам глянь, – Безбородов указал куда-то за спину Родионову, не прекращая своего медленного жуткого танца.

Исправник повернулся туда, куда указал его друг. На полу в углу лежала женщина, связанная грубой веревкой. Стараясь не выпускать голову из вида, Родионов подошел к ней и опустился на колени. Лицо женщины распухло так, что опознать в ней жену Силы Игнатьевича было невозможно. Она не дышала.

– Свел с ума ее проклятый портрет! – проговорил городской голова. – А ведь так он ей нравился. Наглядеться не могла. Даже разговаривать со мной перестала. А сегодня приходит ко мне, смотрит так… Странно… И за спиной что-то держит… Тут-то я и понял, не Тонюшка это уже, не моя жена. Понял еще до того, как это из-за спины достала…

Сила Игнатьевич протянул руку и поднял со стола здоровенный кухонный нож.

– Пришлось поучить ее уму-разуму. По-супружески, так сказать. Только не она это больше, Гаврила Викторович, не она. И портрет этот – не мой. Долго на него смотрел. Вот похож как две капли воды. А не я. Тут ты пришел – и я все понял. Красного не хватает… – Он поднял глаза на друга и грустно улыбнулся: – Прощевай, брат. Дальше уж ты сам.

С этими словами он провел ножом по горлу. Кровь алым фонтаном брызнула на картину. Исправник бросился к нему, попытался закрыть руками рану, стараясь не обращать внимания на страшное клокотание. Но все усилия были тщетны.

Родионов поднялся с колен. Бросил взгляд на картину. Содрогнулся, но быстро взял себя в руки. Резко схватил ее за край, бросил на пол – и топтал. Топтал, пока не треснула рама и не порвался до лохмотьев холст. Затем, не оборачиваясь, вышел из дома.

Отменным сыщиком Родионов не был. Да и как им стать в таком медвежьем углу, где из всех преступлений кража скота и пьяные драки? Но нюх, чутье у исправника никто бы не отнял. Пришла пора получить ответы на вопросы. Все началось с художника. А теперь за ним приплыл еще и столичный щеголь. Вот ему-то и пора объясниться!

22 июля 1880 года, день, церковь на краю холма

Потолок церкви был закрыт туго натянутым полотном, которое раньше могло быть парусом. Украшала его незаконченная картина, выглядевшая в этой церкви словно богохульная оскверненная фреска. По спине Корсакова побежали мурашки. На картине, несомненно, был изображен пейзаж, открывающийся с обрыва. Монолиты, лес, петляющая дорога, городок у подножия холма и изгибы реки. Над пейзажем застыло самое жуткое небо из тех, что ему доводилось видеть: темное, пурпурное и зеленоватое одновременно, словно пронизанное жилами, а в центре небосвода раззявил ненасытную пасть вихрь, напоминающий небесный водоворот. Вниз на землю низвергались потоки воды. Городская колокольня кренилась к земле, готовая упасть. Вода в реке будто вскипела, из нее ввысь тянулись сотни рук. Нет, даже не рук, а лап, с острыми когтями. Им навстречу из небесного водоворота уже показались кончики пальцев – огромные настолько, что воображение Корсакова отказывалось представить истинные размеры твари целиком. Надев очки для чтения и забравшись на одну из лавок, он смог разглядеть среди камней тщательно выписанную фигуру: высокий худой человек с развевающимися на ветру волосами и одеждой, стоящий у мольберта.