История Германии в ХХ веке. Том II

«ЧАС НУЛЕВОЙ»

Поражение было таким же сокрушительным, как и война. Союзники теперь осуществляли то, о чем договорились еще в 1943 году: безоговорочная капитуляция вермахта, разоружение и пленение всех немецких солдат, оккупация всей Германии, разделение на оккупационные зоны, полный переход власти к союзным войскам. Немцы должны были почувствовать, что они проиграли войну. Легенды или сомнения в поражении, как после 1918 года, не должны были возникнуть вновь.

Во многих местах смена власти произошла в течение нескольких часов или даже минут – момент столь же уникальный, сколь и опасный: если ранним утром еще командовали офицеры вермахта и СС, солдаты гитлерюгенда все еще готовили к бою фаустпатроны, а партийные функционеры угрожали смертью всем, кто хотел сдаться, то во второй половине дня нацистские группы внезапно исчезли. Затем следовали несколько часов безвластия, «ничейного времени», отмеченные напряженной тишиной и страхом. Затем в город прибывали первые иностранные солдаты, за которыми следовали все новые и новые. Они действовали быстро: вводили комендантский час, арестовывали нацистов, до которых могли добраться, назначали политически лояльных людей новыми главами администраций по заранее составленным спискам и развешивали листовки с объяснениями немцам, что они должны делать и чего не должны. Немцы поменялись ролями: те, кто ранее подвергался остракизму и гонениям, вышли из тени и заняли ответственные посты. Те, кто ранее находился у власти, оказались под арестом или растворились среди населения.

Никогда еще в современной истории Германии не было более длительного, более глубокого переломного момента, чем этот. И при всех элементах преемственности и восстановления, которые рано или поздно становились заметны, более резкий разрыв в политике, обществе, культуре и праве вряд ли можно было себе представить. В этом отношении термин «час нулевой», который рано начал использоваться в современной истории, был вполне оправдан1.

Совсем недавно население Германии было дифференцировано и иерархизировано во многих отношениях, как это было и в предыдущие двенадцать лет – от малолетнего «помощника зенитчиков» до офицера СС, от простого служащего Имперской службы труда до руководителя местной группы – и униформа всех видов также делала эти различия видимыми внешне. Вскоре после этого все стали выглядеть одинаково: внезапно не стало видно партийных мундиров. Фотографии Гитлера исчезли. Флаги были сожжены, форма спрятана, документы уничтожены, медали закопаны. Одна гамбургская школьница написала об утре 2 мая 1945 года: «По дороге к станции Боргвег я оглядывалась вокруг, чтобы посмотреть, не осталось ли где-то партийных знаков отличия. Ни одного, нигде. Странно, но никто не плакал и даже не грустил, хотя любимого, почитаемого фюрера, в котором эти идиоты видели чуть ли не бога, уже не было в живых, и кнут в руках он уже не держал»2.

Те, кто раньше отдавал распоряжения, теперь сами выполняли приказы союзников. Однако казалось, что в результате подобного поворота событий не только стирались различия между бывшими «власть имущими» и «бессильными» или между жертвами и преступниками. Создавалось впечатление, что запущен процесс всеобщего обнищания среди руин. Голод, холод, власть чужаков создавали образ населения, объединенного и равного в несчастье. Это было верно во многих отношениях – удивление, дезориентация, отчаяние, облегчение и страх перед неизвестностью в будущем смешивались в охватившее население чувство шока и изнеможения: «Десятки тысяч людей разгребали завалы, все в пыли и грязи, передавали друг другу по цепочке кирпичи и куски стен разбомбленных магазинов и конторских зданий. Баррикады, возведенные несколько недель назад другими руками, теперь разбирались ими. Берлин очищался от руин. Мужчины и женщины, покрытые слоем пыли, без имен, без званий и без смысла в жизни», – записал молодой берлинец в своем дневнике весной 1945 года3. Урсула фон Кардорфф описала свои впечатления на железнодорожном вокзале в Галле вскоре после окончания войны: «Жуткие образы. Руины, среди которых бродят существа, которые, похоже, уже не принадлежат этому миру. Вернувшиеся с фронта солдаты в рваных, подбитых ватой мундирах, покрытые ранами, ковыляют на самодельных костылях. Живые трупы»4. Немецкий народ, единый в тяготах и лишениях, – вот запоминающийся и часто точный образ послевоенного периода.

Но это относилось не ко всем. «То, как сегодня живет средний немец на оккупированных территориях, во многом зависит от того, где он живет», – докладывал в апреле 1945 года офицер американской разведки об инспекционной поездке в районы к западу от Рейна. В то время как в городах царили разруха и лишения, сельское население жило гораздо лучше. А в буржуазных пригородах больших городов и на курортах зажиточные немцы жили практически как раньше. Полки магазинов были заполнены товарами, люди хорошо одеты, казалось, что они «излучают богатство и здоровье, и ужасы войны их никак не коснулись»5.

Социальные различия, уже заметные в военные годы, между теми, кто больше всего пострадал от последствий войны, и теми, для кого это было не так, усилились после окончания войны. Жизнь тех, кто жил под бомбежками в городах, беженцев, перебиравшихся на запад с восточных территорий, тех, кто возвращался домой после эвакуации или заключения, иностранных военнопленных и иностранных рабочих, освобожденных узников концлагерей и выживших евреев кардинально отличалась от жизни тех, кому не пришлось все это пережить. Традиционные социальные различия, как стало ясно в самом начале, не были устранены, а во многом только усилились.

По данным американской разведки, в годы между окончанием войны и проведением денежной реформы наибольшее беспокойство у немцев вызывали прежде всего три вещи: неизвестная судьба их родственников, разрушенные дома и предприятия, на которых они работали, а также голод и черный рынок.

Восемнадцать миллионов человек были призваны в вермахт во время войны. Более трети из них к концу войны погибли или пропали без вести, а более десяти миллионов попали в плен. Из-за хаоса последнего военного и первого послевоенного периода часто месяцами и годами не было никакой информации об их местонахождении. Долгое время также невозможно было получить достоверную информацию о судьбе примерно двенадцати миллионов беженцев и перемещенных лиц с восточных территорий. Часто требовались годы, чтобы выяснить, кто был среди примерно двух миллионов погибших или пропавших без вести. Еще меньше было известно о 600 тысячах гражданских лиц, которые были вывезены в Советский Союз, как и о примерно двух миллионах немецких военнопленных.

На территории рейха во время войны из разрушенных бомбами городов в сельскую местность было переселено или эвакуировано около восьми миллионов немцев, в основном дети, женщины и старики, а в ходе «перебазирования заводов» также целые рабочие коллективы важных для военной промышленности предприятий. Возвращение в разрушенные города сначала было невозможным, затем было связано с определенными трудностями, и часто проходило много времени, прежде чем эвакуированные могли вернуться домой. Через два года после окончания войны, в апреле 1947 года, около трех миллионов человек все еще числились «эвакуированными»6. Только в начале 1950‑х годов это насильственно мобилизованное общество в какой-то степени снова укрепилось, но во многих семьях беспокойство о пропавших родственниках продолжалось гораздо дольше.

В конце войны на немецкой земле оказалось от восьми до десяти миллионов иностранных военнопленных, подневольных работников и узников концлагерей. Жизненная ситуация этих людей, которых теперь называли «перемещенными лицами», быстро изменилась после освобождения. Значительная часть гражданских лиц и солдат, прибывших из Западной Европы, была очень быстро «репатриирована» либо оккупационными властями союзников, либо по их собственной инициативе. Положение перемещенных лиц из Восточной Европы было намного сложнее. После освобождения широко распространились акты мести и мародерства со стороны бывших подневольных рабочих, что напугало немецкое население, но также обеспокоило власти союзников. Многие поляки сначала оставались в Германии, потому что не хотели возвращаться на родину, теперь уже под коммунистическим правлением, и ждали возможности перебраться за океан.

Среди военнопленных и гражданских лиц из Советского Союза был силен страх перед репатриацией – не только среди солдат власовской армии, которые воевали на стороне Германии и которых в случае возвращения ожидала неминуемая смерть. Гражданские подневольные работники и военнопленные также подозревались советскими властями в коллаборационизме – хотя бы потому, что они скомпрометировали себя в глазах сталинистов, оставшись на стороне врага. Однако, поскольку западные союзники обещали советской стороне в Ялте, что все советские граждане будут репатриированы, перемещенные лица возвращались в СССР даже против их воли, и многих из них ждала на родине участь многолетней дискриминации, продолжавшейся до позднего этапа существования Советского Союза, даже если им удалось покинуть «фильтрационные лагеря» советской тайной полиции, НКВД, живыми в 1945–1946 годах. В августе 1945 года в трех западных зонах числилось около двух миллионов перемещенных лиц, а к концу 1948 года их оставалось еще 438 тысяч7.

Положение перемещенных лиц – евреев, переживших Холокост и марши смерти и проживавших в перевалочных лагерях в Германии, – было особенно тяжелым. На территории западных зон в конце войны насчитывалось около 60 тысяч евреев; к концу 1946 года из Восточной Европы, особенно из Польши, прибыло еще около 100 тысяч. Союзники оказывали им медицинскую помощь и материальную поддержку, но большинство из них, особенно пожилые люди, не представляли, какой будет их дальнейшая судьба. Очень многие оставались месяцами и годами в отведенных для них приютах и лагерях. Там они ждали возможности уехать в Палестину или США или вернуться домой в Польшу, Венгрию или другие страны. Однако психологическая травма у многих из них была настолько сильной, что долгое время они не могли принимать решения о своей дальнейшей жизни. Весной 1947 года в Германии оставалось около 70 тысяч перемещенных лиц-евреев8.

Если взять все группы вместе, то в начале послевоенного периода около 30 миллионов немцев и 10 миллионов иностранцев были «оторваны от корней», то есть не находились в местах своего происхождения – более половины из примерно 75 миллионов человек, проживавших в четырех оккупационных зонах летом 1945 года. Однако в разных регионах они распределялись по-разному. Из-за разрушения городов потоки беженцев в основном направлялись в сельские регионы. В Мекленбурге – Передней Померании и Шлезвиг-Гольштейне доля «оторванных от корней» среди всего немецкого населения составляла около 50 процентов, в то время как в Гамбурге и Бремене – всего 7 процентов, а в Берлине – 2 процента, при этом доля иностранцев здесь не учитывалась9.

Из-за притока беженцев и перемещенных лиц с восточных территорий население четырех оккупационных зон резко возросло – во всех зонах примерно на десять процентов, в западных зонах – более чем на двадцать. Это создавало дополнительную нагрузку на и без того сложную ситуацию с жильем и питанием. Во время войны 130 немецких городов подверглись воздушным налетам. Почти тридцать процентов жилья на территории четырех оккупационных зон было разрушено, особенно в городах Рура, Рейнской области, северных прибрежных областях и промышленных центрах Южной и Центральной Германии. Здесь ситуация с жильем была катастрофической и оставалась таковой долгое время, особенно примерно для полутора миллионов человек, которые жили во временных убежищах, определявших облик городов вплоть до 1950‑х годов. Разрушение транспортного сообщения и инфраструктуры парализовало страну. Железнодорожная сеть была в значительной степени разрушена, так же как и линии водоснабжения, электроснабжения и телефонной связи.

Промышленные предприятия, с другой стороны, были повреждены гораздо меньше, чем можно было предположить по внешним признакам. Хотя некоторые заводы были полностью уничтожены, восстановление работоспособности многих других не заняло много времени. Заводы химической и фармацевтической компании «ИГ Фарбен» в Хёхсте, например, по сообщениям американских офицеров-интендантов, не имели никаких повреждений, как и большинство шахт в Рурской области. А руководство концерна «Крупп» в Эссене сообщило американцам, что «производство стали на Руре может вырасти до 2/3 или даже 3/4 военного производства в течение четырех месяцев при наличии угля, транспортных возможностей и рабочей силы». По данным американцев, в результате бомбардировок не было уничтожено даже десяти процентов немецких станков. Здесь был заложен огромный потенциал, но использовать его пока не представлялось возможным10.

В первые дни и недели после окончания войны ситуация с продовольствием была еще относительно хорошей, потому что склады немецких учреждений были полны, и многие немцы сделали запасы на случай неопределенной ситуации после окончания войны. Однако уже через несколько недель ситуация резко изменилась. Прекратились поставки продовольствия из европейских стран, некогда оккупированных вермахтом. Кроме того, урожаи в первые два года после войны были хуже, чем в предыдущие годы, в то время как численность населения в четырех зонах была примерно на десять процентов выше, чем до 1939 года, даже после репатриации перемещенных лиц. Германское сельскохозяйственное производство теперь покрывало в среднем только от трети до половины потребности в продовольствии, а поставки были соответственно сильно сокращены.

Поэтому все военные власти союзников взяли в свои руки снабжение продовольствием и другими дефицитными товарами. «Калории» и «витамины» стали общепринятыми терминами. Тем не менее до 1948 года не удавалось прокормить население на необходимом минимальном уровне; зимой 1946/47 года большая часть населения во всех четырех зонах голодала. Это особенно сказывалось на детях и подростках, многие из которых росли без родителей или в неблагополучных условиях. Им полагалось только 1500 калорий в день, и число заболеваний среди них резко возросло.

Поэтому оккупационные державы были вынуждены импортировать дополнительное продовольствие из собственных запасов, что означало для британских, французских и советских военных властей огромное бремя, которое нелегко было объяснить собственному населению. Без такой помощи, как американские пакеты первой помощи, распределявшиеся гуманитарной организацией CARE International, или «посылки солидарности», распределявшиеся благотворительной организацией «Народная солидарность» в советской оккупационной зоне, продовольственная ситуация Германии была бы намного хуже11.

Как и в годы войны, фиксированные цены на товары, нехватка товаров и растущий спрос неизбежно повлекли за собой расцвет второй экономики, черного рынка – теперь усугубленного крахом рейхсмарки, покупательная способность которой снизилась и которая все больше заменялась другими платежными средствами: иностранной валютой или новой валютой-заменителем, сигаретами. Черный рынок быстро расширялся и в 1946–1947 годах составлял около пятнадцати процентов от общего оборота товаров, даже больше в случае особо дефицитных предметов повседневного пользования и дорогостоящих товаров. Особенно пострадавшие от бомбежек беженцы и перемещенные лица, у которых вообще ничего не было, вынуждены были полагаться на черный рынок, чтобы приобрести самое необходимое. Там, однако, было доступно почти все, не в последнюю очередь потому, что большое количество товаров из запасов союзных армий попало на черный рынок нелегально, а многие товары первой необходимости нельзя было приобрести за рейхсмарки, а если и можно было, то в недостаточном количестве. Руководство компаний также пыталось получить дополнительное продовольствие для своих работников. Производственные советы стали участниками серого рынка. Поэтому во многих компаниях работники требовали, чтобы часть их зарплаты выплачивалась товарами, что еще больше раздувало черный рынок. Однако, прежде всего, начались регулярные поездки горожан в близлежащие сельские районы, где они стремились обменять у крестьян дополнительные продукты питания на украшения или предметы домашнего обихода, что принесло многим крестьянам определенное процветание и столько же зависти и недовольства.

Бедность, дефицит и черный рынок изменили нравы. Участились преступления, связанные с голодом. Уровень преступности вырос. В Берлине количество краж увеличилось в десять раз, также чаще регистрировались грабежи и групповые преступления – упадок ценностей, который, однако, лишь продолжал то, что скрывалось власть имущими в годы войны, но уже было распространено повсеместно. На черном рынке наживались прежде всего крестьяне, розничные торговцы и все те, кто имел что-либо для обмена. Как и во время войны, черный рынок усугублял социальное неравенство. В выигрыше оказывались предприимчивые и ловкие, хитрые и беспринципные, люди со связями в оккупационных властях, короче говоря, все те, кто лучше всего умел справляться с реалиями рынка и власти, быстрыми изменениями цен и меняющимися потребностями – «рыночная практика», которую, по крайней мере на Западе, можно было понимать как подготовку к капиталистической экономике. Это с одной стороны. С другой стороны, черный рынок был раем для спекулянтов и мошенников – и этот опыт также имел долгосрочный эффект: даже через десять лет после окончания войны в Западной Германии все еще можно было увидеть предвыборные плакаты с изображением черного рынка в качестве пугала12.

Для большинства немцев первые два года послевоенного периода прошли под знаком заботы о собственной жизни и выживании. Помощи и солидарности ждать не приходилось; лучшим источником поддержки и защиты были семьи. Политические вопросы отошли на второй план. «Апатия, усталость и чувство беспомощности существуют по всей Германии, и везде немцы больше озабочены проблемами повседневной жизни, чем политикой», – писали американские наблюдатели13. Но в равной степени сосредоточенность на выживании также давала возможность забвения и вытеснения воспоминаний о пережитом. Эпоха нацизма только закончилась, и вот уже казалось, что она далеко в прошлом. «Удивительно нереальными – так, что даже вздрагиваешь! – кажутся газеты, которым всего несколько недель от роду», – писала в своем дневнике 4 мая 1945 года одна берлинская актриса14.

Чего не видели немцы: их положение не стало исключением в послевоенной Европе. Голод был почти во всей Восточной Европе, особенно на полностью разрушенных советских западных территориях, в некоторых районах Польши, на Балканах и в Греции, где после ухода немцев началась гражданская война. Распределение продовольствия по карточкам было распространенным европейским явлением послевоенных лет, причем в победившей Великобритании, например, его применяли даже дольше и более широко, чем в Западной Германии. Тем не менее удручающее, зачастую отчаянное положение немцев все чаще воспринималось даже оккупационными солдатами и иностранными наблюдателями как нечто экстраординарное, как зловещее предзнаменование: лишенные крова в результате бомбежек, голодные и замерзающие люди слишком разительно отличались от тех фанатичных гитлеровских немцев, которые шесть лет наводили ужас на весь мир. «Было просто невозможно испытывать враждебные чувства к этим несчастным существам», – писал британский оккупационный офицер о своих впечатлениях в Берлине в 1946 году15.

ЧАС СОЮЗНИКОВ

Сотрудничество в войне и завоеванная с таким трудом победа связали три главные союзные державы – США, Великобританию и Советский Союз – более прочными узами, чем можно было бы предположить, исходя из различия их общественного строя. Это также послужило основой для высокой степени согласия в планировании послевоенного периода, которая была характерна для встреч глав правительств и министров иностранных дел до 1945 года. Безоговорочная капитуляция нацистской Германии, полная оккупация страны, демилитаризация и уничтожение военного потенциала Германии, наказание виновных – эти цели были столь же неоспоримы среди трех великих держав, как и убежденность в том, что Германия должна выплатить компенсацию за колоссальный ущерб. Также были согласованы наиболее важные политические шаги в период после окончания войны: прямой переход власти на всей территории Германии к союзникам, разделение страны на четыре оккупационные зоны под управлением соответствующей военной администрации, создание совместного органа верховной власти – Союзнического контрольного совета, а также разделение Берлина на четыре оккупационных сектора. В долгосрочной перспективе Германия должна была стать объектом политики союзников и не иметь возможности оказывать прямое политическое влияние. В целом политика союзников в отношении Германии в конце войны, конечно, не была свободной от напряженности, но поначалу преобладало единодушие, а разногласия лишь постепенно приобретали все большее значение16.

С самого начала вопрос о будущем Германии был связан с соображениями о реорганизации международного сотрудничества. В этом контексте особое влияние оказала убежденность Рузвельта и США в том, что после двух разрушительных мировых войн наконец должна быть создана новая структура для реального достижения великих утопических целей человечества – мира, экономического процветания, социальной справедливости и искоренения голода и болезней во всем мире. Таким образом, создание Организации Объединенных Наций было не только попыткой повторить и улучшить то, что Вильсон начал с Лигой Наций и что потерпело неудачу в самом начале. Скорее, в дополнение ко всей основанной на интересах силовой политике, усилия по созданию «международного сообщества» также были продиктованы идеалистической уверенностью в будущем, уверенностью в том, что после самой страшной из всех войн, есть повод и возможность создать условия для прочного мира и справедливости17.

Моделью и отправной точкой для этого стало сотрудничество союзников во Второй мировой войне, к которому в итоге присоединилась почти половина всех стран мира – против нацистской Германии как воплощения зла; это оказало объединяющее и нормообразующее воздействие. Однако это также было связано с вопросом о том, как исключить возможность того, что в будущем Германия вновь станет представлять угрозу для своих соседей и для всего мира. Одним из предлагавшихся (в нескольких разных вариантах) решений был раздел Германии. Это было не совсем лишено смысла, учитывая тот факт, что страна существовала как национальное государство всего 75 лет. Поэтому планы американского заместителя госсекретаря Моргентау, согласно которым Германия должна была быть разделена на части и деиндустриализирована, нашли поддержку как у Рузвельта, так и у Черчилля. При этом цели политики безопасности были увязаны с ликвидацией промышленности: Германия должна была лишиться всей тяжелой промышленности, а промышленность Рурской области должна была быть полностью ликвидирована. Таким образом, согласно расчетам, можно было удовлетворить репарационные требования европейских союзников, изменить экономическое положение в Европе за счет Германии и лишить ее средств для возобновления агрессии.

Однако разделенная на части и деиндустриализированная Германия вообще не смогла бы выплачивать репарации, поэтому оккупационным державам пришлось бы самим обеспечивать всем необходимым людей, живущих в их оккупационных зонах. Этот аргумент возобладал, в результате чего планы по разделу Германии были сняты с повестки дня еще до окончания войны. Однако и здесь между союзниками существовали явные противоречия. Ведь даже если западные политики признавали, что Советский Союз имеет законное право на большую часть репараций из‑за колоссальных разрушений в стране, они также должны были учитывать затраты своих собственных стран и пожелания своих избирателей внутри страны. Это касалось и кредитов, предоставленных США своим союзникам, – в общей сложности 42 миллиарда долларов США, большая часть из которых пришлась на СССР. После победы американская общественность ожидала, что ее освободят от такого бремени и ей больше не придется финансировать страны далекой Европы. Поэтому правительство США прекратило экономическую помощь Советскому Союзу в самый день капитуляции Германии. Советское правительство было совершенно не подготовлено к такому развитию событий. Сталин рассматривал это как попытку оказать давление на Советский Союз и считал, что его стремление не отдавать ничего, что когда-то оказалось в его руках, нашло тем самым еще большее подтверждение. Таким образом, взаимное недоверие усилилось.

В политических дебатах и в научных исследованиях долгое время оспаривалось, была ли экспансия Советского Союза на Запад в первую очередь мотивирована агрессивными намерениями, такими как экспорт коммунизма, или же это была оборонительная политика, направленная на сохранение достигнутого. Эта дискуссия – в основном о мотивах Сталина и советского руководства – характеризовалась, однако, предположением, что с советской стороны вообще не существовало четкой внешнеполитической концепции. Однако более убедительными являются те свидетельства, которые указывают на довольно осторожный, не лишенный противоречий подход Сталина, основанный на принципах безопасности и репараций, который подвергался все большему сомнению в связи с политикой западных держав18.

Особенно в Великобритании экспансия Советского Союза на Центральную, Восточную и Юго-Восточную Европу вызвала резкую критику, особенно в отношении Польши и Греции, где произошло прямое столкновение советских и британских интересов. Британия вступила в войну не в последнюю очередь из‑за Польши, и в годы войны активно поддерживала эту страну и ее правительство в изгнании. Поэтому сдача страны интересам СССР сейчас сразу же встретила резкое неприятие в Лондоне.

Советскому Союзу, с другой стороны, расширение на запад давало возможность окружить себя кольцом нейтральных или по возможности зависимых государств и защитить себя от повторного нападения со стороны Западной Европы. Уже в 1941 году Москва заявила, что считает полученные в ходе раздела Польши в 1939 году восточные польские территории, которые Польша незаконно присвоила в 1920 году, принадлежащими Советскому Союзу и не хочет их возвращать. Поэтому уже на ранних этапах рассматривался вопрос о компенсации Польше за потерю ее восточных территорий за счет Германии. Однако, прежде чем это было решено на Потсдамской конференции «большой тройки», советская сторона в сотрудничестве с созданной ею в Польше коммунистической администрацией уже создала факты: за бегством немецкого населения от наступавших советских войск последовало изгнание оставшихся немцев как Красной армией, так и польскими частями. Таким образом, смещение границ Польши на запад было подготовлено и закреплено «переселением» поляков из ставших советскими областей на востоке в регионы на западе, освобожденные от немецкого населения. Пока в середине июля в Потсдаме великие державы еще решали вопросы переустройства Европы, миллионы людей, как поляков, так и немцев, уже переселялись на запад.

Именно эти события в Польше, а также сообщения о том, как беспощадно вели себя красноармейцы в Германии, привели к изменению общественного мнения в США и Великобритании в первые месяцы после окончания войны. Если во время войны Красная армия и не в последнюю очередь сам Сталин – «дядя Джо» – были весьма популярны на Западе благодаря многолетней самоотверженной борьбе с немцами, то теперь ситуация начала меняться. Количество статей с критикой Советского Союза в США и Великобритании увеличилось, а слова Черчилля о «железном занавесе», опущенном на границах территорий, оккупированных Красной армией, быстро распространились. В сентябре 1945 года 54 процента граждан США все еще верили в продолжение сотрудничества с Советским Союзом; в феврале 1946 года – таких осталось только 34 процента.

Таким образом, сначала климат, а затем и отношения между западными союзниками и Советским Союзом стали ухудшаться. Советский Союз вновь, как и летом 1939 года, опасался, что Германия попадет под влияние Запада и объединит свои силы с Западом против СССР. Как для британских, так и для американских политиков все более приоритетной задачей становилось ни при каких обстоятельствах не допустить попадания Западной Европы в сферу влияния Советского Союза. А Западная Европа означала прежде всего Германию.

Это была удивительная удача для немцев – особенно для западных немцев, как вскоре стало ясно. Ведь таким образом конфликт между нацистской Германией и союзниками, а значит и катастрофические последствия германской военной политики уничтожения отошли на второй план в течение всего двух лет перед новым мировым конфликтом между западными демократическими государствами и советской диктатурой. Это чудесным образом изменило роль и вес Германии. Она была реабилитирована «неестественно быстро» и перешла из положения побежденного и подвергнутого остракизму в роль «партнера на испытательном сроке»19.

Решающее противостояние между союзниками в Потсдаме произошло, что неудивительно, из‑за вопроса о репарациях. Для советских политиков это имело первостепенное значение, учитывая опустошение их страны, разрушение сельского хозяйства, промышленности и инфраструктуры на территориях, ранее оккупированных вермахтом. Поэтому аргументы, подобные аргументам британского канцлера казначейства, согласно которым у немцев следует брать только столько, чтобы они не обеднели, ими не принимались. Согласованная в Ялте сумма репараций, которые должны были выплатить немцы, – двадцать миллиардов долларов США, десять миллиардов из которых должны были быть выплачены СССР – означала важный частичный успех советской стороны. Однако западные державы опасались, что ввиду огромных репараций, требуемых Советским Союзом, экономика Германии через некоторое время будет настолько истощена, что страна вообще не сможет выплачивать дальнейшие репарации – в результате чего США будут поддерживать немцев (и, возможно, другие европейские страны) так же, как и после Первой мировой войны, и, таким образом, им самим придется косвенно выплачивать репарации. Однако советская сторона отклонила американское предложение не называть фиксированные суммы, а установить квоты, согласно которым Советский Союз получит пятьдесят процентов от репараций, которые будут определены в каждом конкретном случае и фактически выплачены немцами – в случае плохого экономического развития это могло означать пятьдесят процентов от ничего.

В конце концов в Потсдаме был достигнут компромисс, который связал репарации и территориальные вопросы и оказал долгосрочное влияние на послевоенную историю Германии и Европы. Между державами-победителями должны были распределяться не репарационные квоты или фиксированные суммы, а репарационные территории – каждый союзник должен был получить репарации из своей собственной зоны. Поскольку на занятой Красной армией территории, включая восточногерманские области, отошедшие к СССР, находилась примерно треть промышленного потенциала Германии, это также отвечало интересам Советского Союза. Кроме того, Советский Союз должен был получить часть репараций, выплаченных в западных зонах, особенно из Рурской области, промышленного центра Германии, экономическая мощь которого выступала гарантом репарационного потенциала Германии. С этого момента доступ к Руру стал одной из постоянных тем переговоров союзников, хотя ощутимых результатов достигнуто не было.

Путем раздела на репарационные области, по расчетам западных держав, можно было предотвратить распространение огромных репарационных претензий СССР на западные державы. Чтобы убедить Сталина принять эту концепцию, западные союзники даже увязали это предложение со своей готовностью принять взамен как перенос границ Польши на запад с массовыми переселениями, которые происходили в то же время, так и советскую сферу влияния в Восточной Европе от Финляндии до Югославии – что ясно показало, какое значение они придавали репарационному вопросу.

Однако теперь эти уступки означали не более чем признание того, чем Советский Союз уже обладал в любом случае. Здесь, в Потсдаме, уже можно было разглядеть контуры разделенной Германии и Европы. Однако в последнее время ситуация во многих отношениях была еще более открытой, в том числе и потому, что, несмотря на первые неудачи, желание сотрудничать сохранялось, что стало очевидным после лета 1945 года20, когда были реализованы Потсдамские соглашения в отношении Германии. Наконец, что не менее важно, это также позволило Франции стать четвертой оккупационной державой. Страна не принимала участия в Потсдамской конференции, но согласилась с ее результатами с некоторыми оговорками. Оккупационная и репарационная зона Франции была отрезана от британской и американской зон; отныне ее собственные интересы должны были в значительной степени влиять на дальнейшее развитие событий.

ПРЕОБРАЗОВАНИЕ

Таким образом, устранение Германии как потенциальной опасности для ее соседей на длительное время было не столько военной, сколько политической целью. Она также могла быть достигнута только политическими средствами и, в любой интерпретации, означала фундаментальное преобразование немецкого общества. Прежде всего, это касалось пяти центральных областей: ликвидация армии, наказание виновных в национал-социализме и его преступлениях, реформа экономической структуры, перестройка политической жизни и демократизация общества.

Теперь можно было предвидеть, что при таких широких категориях реализация этих целей окажется совершенно разной в трех западных зонах и советской оккупационной зоне (СОЗ). Но такие различия существовали также, например, между французской и американской зонами, так что масштаб различий между Востоком и Западом стал полностью заметен только со временем.

Было очевидно, что в первую очередь следует ликвидировать немецкое военное государство, тем более что военное командование США, в частности, долгое время считало вермахт, а не нацистское руководство, реальной силой в рейхе. Немецкое партизанское движение «Вервольф», о создании которого заявляли нацисты и которого боялись союзники, оказалось химерой. Таким образом, демилитаризация прошла на удивление быстро и гладко, и отправка почти одиннадцати миллионов немецких пленных солдат в лагеря прошла без серьезных проблем, по крайней мере в трех западных зонах. Однако в дальнейшем судьбы солдат сильно различались в зависимости от того, в плен к какому противнику они попали. Даже в последние недели перед капитуляцией целые подразделения вермахта пытались в последнюю секунду каким-то образом сбежать от Красной армии и оказаться в британском или американском плену. Учитывая то, что вермахт натворил в Советском Союзе, особенно во время отступления, немецких солдат в русском плену ожидали лишь голод, болезни, принудительные работы и смерть. Эти ожидания подтвердились, хотя многие из тех, кто вернулся домой из советского плена, позже рассказывали, что в России с ними обращались хоть и плохо, но не хуже, чем с местным населением, которое тоже голодало. В отличие от этого, пленение британцами или даже американцами рассматривалось как гарантия выживания, даже несмотря на то что условия в быстро созданных американцами и британцами лагерях для военнопленных в первые дни и недели после пленения также были плохими и, например, в лагерях на Рейнских лугах, для многих из них были смертельными. Через два года после окончания войны в британских лагерях все еще оставалось 435 тысяч германских пленных, во французских – 640 тысяч, в американских – 14 тысяч. В Советском Союзе на тот момент все еще находилось около 890 тысяч немецких пленных. В общей сложности в советском плену погибло около миллиона немецких солдат. Здесь смертность среди немецких пленных составляла 35 процентов, во французском плену – 2,6, в британском и американском плену – менее одного процента21.

В годы, предшествовавшие окончанию войны, доля немецких пленных, которые все еще верили в победу, была высока, и во многих лагерях военнопленных национал-социалисты с самого начала взяли на себя командование, в то время как противники нацистов или даже солдаты, уставшие от войны, считались пораженцами. Все изменилось после капитуляции. Больше не было никаких признаков продолжения милитаризма или возможности для возобновления борьбы, как это было в Германии после 1918 года – бывшие солдаты вермахта были слишком измотаны и истощены войной, и, согласно отчетам союзных спецслужб, они больше всего хотели вернуться домой и жить нормальной жизнью. Годы сверхнапряжения, усталость от формы и постоянного нахождения в мужском обществе, в котором некоторые из солдат жили без перерыва с момента прохождения трудовой повинности в 1935 году, теперь давали о себе знать.

Второй опыт, пожалуй, имел еще большее значение. Многие солдаты возвращались из Советского Союза, часто после долгого пребывания в плену, со смешанными чувствами – симпатия к русскому народу и презрение к советской системе были обычным явлением. Однако опыт немецких солдат в британском и американском плену кардинально отличался: здесь с ними обращались в основном корректно и, после преодоления первоначальных трудностей, также хорошо размещали и кормили. Хотя курсы политического перевоспитания немецких заключенных не вызвали у большинства из них особого интереса, предложения по культурному образованию и самоорганизации тем не менее были приняты, и многие также были впечатлены абсолютной беззаботностью, которую демонстрировали американские солдаты, особенно в лагерях в США. Но больше всего немецких пленных поражали условия жизни, надлежащее снабжение, а в Северной Америке – часто просто изобилие еды, одежды и товаров широкого потребления всех видов. Более разительного контраста по сравнению со скудными условиями жизни в Германии во время войны нельзя было и представить. И еще более резким был контраст с условиями, в которых они оказались после возвращения в разрушенную Германию. Это не прошло для них бесследно.

С другой стороны, реализация целей, описываемых термином «денацификация», оказалась гораздо более сложной, поскольку предполагала решение вопроса о том, чем на самом деле был национал-социализм и кто должен нести основную ответственность за его политику. И в этом вопросе мнения союзников сильно различались. Бесспорным было одно: нацистские преступники, непосредственно ответственные за преступления, должны быть наказаны, как можно быстрее и в стране, где эти преступления были совершены. Это касалось, прежде всего, членов руководящего звена в региональных и центральных партийных организациях, а также тех, кто занимал руководящие должности в СС, Главном управлении имперской безопасности, Главном административно-хозяйственном управлении СС, полиции безопасности, айнзацгруппах и в концентрационных лагерях, а также в германских оккупационных властях в оккупированных странах, особенно на Востоке, или был в числе непосредственных исполнителей.

К концу войны многие ведущие национал-социалисты были уже мертвы; кто-то покончил жизнь самоубийством, кто-то погиб в неразберихе последней фазы войны. Те, кто выжил, столкнулись с массовыми репрессиями со стороны оккупационных властей с самого начала послевоенного периода и на протяжении многих последующих лет. Аресты, лагеря для интернированных, судебные процессы в специальных судах, гражданские и военные уголовные процессы и целый каталог наказаний и взысканий были самыми важными инструментами в попытке западных оккупационных держав наказать и политически нейтрализовать лиц, ответственных за нацистские преступления. И действительно, подавляющее большинство тех, кто занимал руководящие посты в Третьем рейхе или был активен в одном из органов власти и организаций, классифицированных как «преступные» на главном Нюрнбергском процессе, и кто оказался на Западе в конце войны, провели первые месяцы или годы после капитуляции в лагерях для интернированных трех западных союзников – всего около 250 тысяч человек, летом 1946 года еще около половины, еще через год еще около 40 тысяч. В английской зоне большинство интернированных на более длительные сроки, около 25 тысяч человек, также предстали перед специальными трибуналами, которые могли выносить суровые приговоры (хотя на самом деле делали это редко). Западные державы выдали около шести тысяч лиц, которым инкриминировались различные преступления, третьим странам, около половины из них – странам Восточной Европы, прежде всего Польше. В отношении 5200 человек были возбуждены уголовные дела в военных трибуналах союзников, четырем тысячам из них были вынесены обвинительные приговоры, 668 человек были приговорены к смертной казни. Примерно такое же количество людей было до 1949 года осуждено немецкими судами за нацистские преступления против немецких граждан. Если также принять во внимание, что освобожденные из лагерей для интернированных впоследствии прошли процедуру денацификации и в некоторых случаях были вынуждены мириться с серьезными ограничениями в повседневной жизни, особенно в профессиональной деятельности, то становится ясно, что, несмотря на все пробелы, ошибки и упущения, западные державы были весьма успешны в своих усилиях по устранению нацистских функционеров и недопущению их к участию в общественной жизни Западной Германии на долгие годы22.

Однако долгосрочное значение подобного развития событий заключалось не столько в результатах, которые можно было измерить статистически, сколько в том опыте, который пришлось пережить национал-социалистам в ходе этого процесса. Правда, в конце концов, для большинства более или менее крупных нацистских преступников все закончилось довольно мягко. Но вначале они этого не знали. В лагерях для интернированных, как единодушно сообщали службы разведки, среди национал-социалистов буквально устраивалось соревнование в оппортунизме и отрицании. В 1946 году из лагеря для интернированных в Нойенгамме сообщалось, что 95 процентов интернированных считали, что их национал-социалистическое прошлое было ошибкой. Горечь и разочарование, которые преобладали вначале, уступили место внутреннему адаптационному давлению, в результате которого человек обретал новую жизнь и свободу, но в то же время лишался политической идентичности и личной истории23.

Более проблематичным, чем преследование нацистских преступников, был вопрос об ответственности общества за политику нацистского режима. Здесь, особенно в США, существовало два противоположных мнения о том, кто несет ответственность за диктатуру и ее преступления. Один из подходов подчеркивал ответственность традиционных элит немецкого общества и во многом следовал анализу Франца Ноймана, который в своей книге о Третьем рейхе подчеркивал роль руководящих групп в армии, промышленности, крупном сельском хозяйстве и министерской бюрократии. Соответственно, политика денацификации должна была быть направлена в первую очередь на ослабление, а в долгосрочной перспективе даже на разрушение их влияния на политику, экономику и общество24.

Практические последствия такого подхода были затем отражены в программе судебных процессов по военным преступлениям. Уже на главном процессе в Нюрнберге, который совместно проводился четырьмя союзными державами, на скамье подсудимых помимо политического руководства нацистского режима сидели представители социальных элит, хотя выбор обвиняемых был отчасти случайным из‑за спешки, с которой готовился процесс. Например, концерн «Крупп» из Эссена был выбран за участие крупной промышленности в нацистской системе, хотя он скорее был символом германского военно-промышленного сектора во время Первой мировой войны. Напротив, весь аппарат СС и гестапо были представлены исключительно преемником Гейдриха Кальтенбруннером. Но это были второстепенные аспекты в свете исторического значения судебного процесса. Решающим стало то, что главные лица, виновные в преступлениях нацистского режима, предстали перед публичным и справедливым судом и что массовые преступления национал-социалистов, об истинных масштабах которых до того времени не было известно, узнал весь мир – не в последнюю очередь благодаря тому, что ход процесса освещали более двухсот репортеров, среди которых были Альфред Дёблин, Джон Дос Пассос, Илья Эренбург, Ганс Хабе, Эрих Кестнер, Эрика Манн, Петер де Мендельсон, Вилли Брандт, а также Маркус Вольф.

Более социально-критический импульс элитарного подхода затем стал еще более выраженным на так называемом последующем (Малом) процессе в Нюрнберге, который проводился только американцами, когда в лице руководства концернов «Крупп», «ИГ Фарбен» и «Флик» три крупные компании были обвинены в основном в использовании труда подневольных рабочих и разграблении оккупированных территорий. На «Процессе над врачами» основными пунктами обвинения были медицинские опыты на людях и принудительная эвтаназия, на «Процессе по делу „Вильгельмштрассе“» рассматривалась роль высокопоставленных чиновников министерств и ведомств в крупных массовых преступлениях, а на процессах против высших офицеров и генералов СС пунктами обвинения были преступления вермахта и убийства, совершенные айнзацгруппами. Однако последующие судебные процессы состоялись относительно поздно – приговор по «делу „Вильгельмштрассе“» был вынесен только в апреле 1949 года, когда интерес немецкой и международной общественности к нацистским преступникам уже значительно ослаб, а в Западной Германии распространилось мнение, что настоящие нацистские преступники уже были осуждены на главном Нюрнбергском процессе и теперь американцев интересует только месть25.

Другой подход рассматривал не столько элиту как важнейшую опору германской диктатуры, сколько тесную связь между руководством страны и народом. Это соответствовало убеждению, что национал-социализм был прежде всего современным массовым движением. Соответственно, необходимо было «отфильтровать» всех активных национал-социалистов от всего остального населения Германии и перевоспитать немцев в духе демократии. Практическим следствием такого подхода стала программа денацификации, в ходе которой все взрослые немцы в американской оккупационной зоне должны были заполнить анкету, в которой они должны были предоставить подробную информацию о своей жизни при нацистском режиме. В первые два года после войны наблюдались большие волны увольнений, особенно среди государственных служащих26.

Критика этой бюрократической процедуры была значительной с самого начала, как в оккупационных администрациях, так и, конечно, со стороны немецкого населения. Тем не менее процедура денацификации оказала благотворное влияние, по крайней мере в первые два послевоенных года. С одной стороны, нацистское прошлое отдельных людей, которое раньше казалось почти неразличимым, теперь стало явным признаком, по которому можно было различить преступника и жертву. С другой стороны, таким образом можно было гарантировать, чтобы важные государственные должности судей, учителей, министерских чиновников, бургомистров – не были заняты старыми элитами сразу после окончания войны, как это было после 1918 года. Хотя в 1945–1946 годах вряд ли можно было предположить, что те, кто ранее был уволен, через несколько лет будут в основном восстановлены на государственной службе в Западной Германии, хотя это время для большинства оставило заметный след в их биографии, который в дальнейшем мог быть связан с серьезными санкциями.

Примечательно, однако, что в процедуре денацификации в американской зоне приоритет сначала отдавался легким делам, по которым можно было быстро принять решение, в то время как дела с более серьезными обвинениями не рассматривались до 1947 года, когда процедура уже была в основном передана немецкой стороне. Однако немецкие власти проявляли все большую снисходительность, не в последнюю очередь из‑за меняющегося политического климата, в результате чего в ходе холодной войны именно те нацистские функционеры, которым были предъявлены особо тяжкие обвинения, воспользовались этой всеобщей фактической амнистией и в основном не понесли никакого наказания.

Процессы в британской зоне проходили по похожему сценарию. Члены руководящих групп НСДАП, СС и полиции безопасности – от заместителя гауляйтера, криминалдиректора и штандартенфюрера и выше – были приговорены в среднем к штрафу в четыре тысячи марок или двум годам тюремного заключения, из которых вычитался период интернирования. Военные власти были наиболее снисходительны во французской зоне, где даже нацисты более высокого ранга могли оставаться без наказания, если это отвечало прагматическим интересам французов.

Таким образом, процедура удаления нацистов со значимых позиций в политической, экономической и культурной жизни постепенно превращалась в процедуру, с помощью которой бывшие нацисты избавлялись от клейма своей прежней деятельности. Поэтому неудивительно, что анкеты и процедуры денацификации встретили возмущенную критику со стороны большинства немцев. Это было не совсем неоправданно, поскольку стремление избежать хоть какого-то подобия короткого судебного процесса означало, что процедуры часто затягивались до бесконечности. Кроме того, нередко было трудно провести грань между политическими убеждениями и преступным поведением. Наконец, очевидный непрофессионализм судов сделал все остальное, чтобы вызвать насмешки и горечь с немецкой стороны, немцы не упускали возможности посмеяться над желанием победителей осудить такой культурный немецкий народ. С постепенным усилением холодной войны и связанным с этим ослаблением чисток эта критика усилилась в Западной Германии и превратилась в настоящую кампанию против денацификации, которая продолжалась до конца 1950‑х годов и нашла широкую общественную поддержку. Даже в конце 1940‑х годов в Западной Германии существовало твердое и широко распространенное убеждение, что гораздо больше тех, кто действительно виновен, уже были осуждены. Поэтому не только денацификация, но и преследование немцев за военные преступления должны были прекратиться как можно скорее.

Тем не менее вердикт по процессу денацификации должен быть неоднозначным. Несмотря на все недостатки и несправедливости, которые, вероятно, были неизбежны, учитывая огромные масштабы этой попытки всего общества, она тем не менее внесла значительный вклад в подчеркивание ответственности немецкого общества и его руководства за политику национал-социалистической Германии, в установление имен и изоляцию активных национал-социалистов и тех, кто участвовал в нацистских преступлениях, и в отстранение их от должностей и общественного влияния, по крайней мере, на определенное время. Таким образом, для большинства немцев их собственный опыт, образовательные кампании союзников, денацификация или даже просто политический инстинкт соответствия привели если не к осуждению, то, по крайней мере, к своего рода табуированию национал-социализма как системы правления; хотя это не означает, что некоторые части идеологического и политического наследия диктатуры не продолжали оказывать влияние27.

С другой стороны, в оккупированной Советским Союзом зоне процесс денацификации был совершенно иным. Здесь Советская военная администрация (СВАГ) провела радикальные «чистки». Все национал-социалисты были удалены с государственной службы и высших профессиональных должностей – в общей сложности более полумиллиона человек потеряли работу таким образом. Более 16 тысяч членов СС, гестапо и партии предстали перед судом, 12 тысяч были осуждены, 118 из них приговорены к смертной казни. В целом денацификация в Советской оккупационной зоне (СОЗ) проводилась быстрее, радикальнее и тщательнее, чем на Западе. Однако с самого начала она была связана с радикальным политическим переворотом, в ходе которого немецкие коммунисты получили контроль над государством, особенно над полицией и судебной системой.

В то же время этот процесс был покрыт мрачной аурой слухов и замалчивания, так как в первые месяцы после окончания войны под предлогом денацификации десятки тысяч людей были без разбора помещены в лагеря для интернированных, где многие из них погибли. Кроме лиц, уличенных в нацистских преступлениях, интернировали и политических «противников» всех мастей, с 1946 года прежде всего социал-демократов, выступавших против курса на объединение КПГ и СДПГ, или молодых людей, которых подозревали в принадлежности к «Вервольфу» – всего до 1950 года в специальные лагеря было отправлено 122 тысячи немцев, из которых более 42 тысяч умерли, еще 13 тысяч были вывезены в Советский Союз. Таким образом, «денацификация», которую в СОЗ теперь называли только «чистками», с самого начала была частью «антифашистско-демократического переворота», то есть реорганизации под руководством СВАГ, в конце которой коммунисты взяли бразды правления в свои руки28.

После образования ГДР процедура денацификации и здесь полностью перешла в руки местных властей. Советские спецлагеря были расформированы, а около 3400 заключенных, которые еще не были осуждены, были переданы властям ГДР. Руководство СЕПГ теперь было заинтересовано, с одной стороны, в демонстративном подчеркивании антифашизма как основы своего государства, а с другой стороны, в представлении процедур денацификации собственному населению как завершенных. Тем, кто встал на сторону социализма, отныне нечего было бояться. На недопустимых с юридической точки зрения судебных процессах в саксонском городе Вальдхайм эти заключенные были приговорены в течение нескольких недель, в основном без адвокатов и без предварительного ознакомления с обвинениями. Только сто заключенных были оправданы, почти 3 тысячи заключенных были приговорены к более чем десяти годам лишения свободы. 157 из них были членами СДПГ, 57 – КПГ. 31 человек был приговорен к смертной казни, 24 были казнены29.

То, что реформа экономической структуры, согласованная между союзниками, также будет сильно различаться в четырех зонах, неудивительно, учитывая различия в политико-экономических системах четырех стран-победителей. Было достигнуто соглашение о том, что экономическая мощь Германии, особенно ее мощь в области военной промышленности, должна быть сломлена в долгосрочной перспективе. Однако на практике действия оккупационных властей привели к тому, что менее чем через три года экономические и социальные условия в восточной зоне и трех западных зонах сильно различались.

На Западе обсуждались три основные меры по ограничению экономической власти: демонтаж, разукрупнение и социализация. Первоначально в центре внимания был демонтаж целых промышленных предприятий. В марте 1946 года для американской зоны был разработан «план ограничения промышленности», согласно которому промышленные мощности Германии должны были быть сокращены примерно до половины уровня 1938 года. Это означало бы уничтожение или демонтаж более 1500 заводов в западных зонах. Но последствия демонтажа быстро стали очевидными: демонтаж машиностроительных или химических заводов, а также вывоз из страны значительной части немецкого угольного производства снижали способность немцев снабжать население из собственных ресурсов, не говоря уже о выплате репараций. Поэтому, вынужденные обостряющимся противостоянием с Советским Союзом, те силы, особенно в администрации США, которые хотели бороться с новым, а не старым врагом и использовать, а не уничтожать экономический потенциал Германии, вскоре начали заявлять о себе. В результате такого изменения курса, которому вскоре последовали англичане и лишь значительно позже – французы, количество заводов, подлежащих демонтажу, было сокращено. Тем не менее к 1949 году в западных зонах было ликвидировано более шестисот промышленных предприятий, однако эти меры не принесли ощутимого экономического эффекта. Однако немцы, особенно рабочие, восприняли демонтаж как серьезную проблему, поскольку на карту было поставлено их будущее, которое они не могли представить себе иначе, как в виде сильной промышленности30.

Более радикальным, чем демонтаж, было разукрупнение производства, согласованное державами-победителями в Потсдаме в убеждении, что именно крупные корпорации и монополии в германской промышленности поддерживали нацистскую систему. «Разукрупнение» происходило в трех секторах: тяжелой и химической промышленности и в банковском секторе. Особенно жесткими были меры против двенадцати крупных угольных и сталелитейных компаний, на долю которых приходилось девяносто процентов германского производства стали и более половины производства чугуна. Они были разделены на 28 независимых отдельных компаний.

В 1953 году химический гигант «ИГ Фарбен» был разделен на три крупные и несколько мелких компаний, как и три крупных банка, которые были разделены примерно на тридцать отдельных учреждений. Однако эти меры оказались малоэффективными. К середине 1950‑х годов в результате перекрестных связей и взаимозависимости во всех трех отраслях вновь возникли крупные компании, практически доминирующие на рынке, но теперь они испытывали все большее давление со стороны своих международных конкурентов в связи с либерализацией торговых отношений.

Требование социализации ключевых отраслей промышленности было давно распространено среди немецких рабочих, но в условиях угрозы массовой безработицы и проблем со снабжением оно, как и после Первой мировой войны, в конечном итоге не стало приоритетным. Хотя социализация угледобывающей промышленности Рура была одобрена большинством голосов в ландтаге земли Северный Рейн – Вестфалия, британская оккупационная власть не дала своего согласия, поскольку ставила повышение эффективности производства выше политических требований. Аналогичная ситуация сложилась и в американской зоне. Когда вопреки воле американцев социализация ключевых отраслей промышленности и государственный надзор за банками были закреплены в конституции земли Гессен и подтверждены на референдуме более чем семьюдесятью процентами избирателей, военная администрация приостановила действие статьи и отнесла ее к компетенции будущего федерального правительства.

Однако требования социализации не пользовались популярностью и среди рабочих. Крупные забастовки и голодные демонстрации весны 1947 – начала 1948 года были связаны с нехваткой снабжения и продовольствия, и только четверть населения считала социализацию полезной. Вдвое больше, однако, считали, что усиление влияния государства на экономику имеет негативные последствия. Учитывая опыт государственного ограничения цен и заработной платы, государственного планирования и нормирования, которые доминировали в экономической жизни с первых дней войны и привели к тяжелейшим условиям жизни, это неудивительно. Кроме того, безграничное в глазах немцев богатство американцев, свидетельство которого можно было ежедневно наблюдать на черном рынке, создавало впечатление превосходства американского экономического порядка. На вопрос о том, в какой стране мира трудящиеся живут лучше всего, 47 процентов западных немцев назвали США, 10 процентов – Германию и только 1 процент – Россию. Основа для социалистического переустройства в западных зонах, как ясно показывают такие цифры, изначально была невелика. Кроме того, наметившаяся конфронтация с советским коммунизмом способствовала формированию антисоциалистического настроя среди западных немцев, что все больше ощущалось, в частности, в СДПГ. В период с весны 1947 по лето 1948 года, несмотря на всю социалистическую риторику, настроение в западных зонах по отношению к экономическому строю было двойственным31.

Советский Союз, напротив, сразу после окончания войны приступил к масштабному и планомерному демонтажу. Около двух третей всех предприятий тяжелой промышленности в советской оккупационной зоне, до восьмидесяти процентов производства автомобилей и самолетов было демонтировано, и оборудование отправлено в Советский Союз, что вызывало негодование среди местных рабочих, которые наблюдали, что оборудование не было перевезено в Киев или Ростов, а осталось ржаветь, например, в гавани Ростока. Еще около двухсот заводов – четверть всей промышленности советской оккупационной зоны – оккупанты преобразовали в «советские акционерные общества» (САО), которые продолжали производить продукцию под советским контролем. Трудно подсчитать общую стоимость демонтажа, проведенного Советским Союзом, но она в несколько раз превышала оговоренные союзниками десять миллиардов долларов США, которые полагались Советскому Союзу. В результате такой масштабной политики деиндустриализации условия для восстановления экономики в советской оккупационной зоне были гораздо хуже, чем на Западе. Однако для советского правительства это не было решающим фактором. Не впечатлял их и тот факт, что СВАГ не могла рассчитывать на поддержку значительной части немецкого населения, даже рабочих, чьи рабочие места были уничтожены в результате демонтажа. Репарации были главным приоритетом для Советского Союза, и если уровень жизни немцев в результате этого значительно снизился, то это не было первоочередной заботой советских властей, поскольку он все равно был намного выше, чем у населения СССР32.

Как и денацификация, экономические реформы в восточной зоне также были первым шагом на пути к социалистическому экономическому строю. С точки зрения коммунистов, нацистское правительство поддерживалось прежде всего крупными промышленными концернами, поэтому требования национализации экономики и ликвидации частной промышленности логично обосновывались наказанием «нацистских и военных преступников». Под этим лозунгом в 1946 году в Саксонии был проведен референдум, на котором 77 процентов избирателей одобрили требование экспроприации. Этот результат был взят за основу начавшейся волны национализации во всей восточной зоне. В течение двух лет было экспроприировано более 10 тысяч предприятий без выплаты компенсации. К середине 1948 года национализированные предприятия вместе с САО уже обеспечивали более 60 процентов промышленного производства в Cоветской оккупационной зоне. Таким образом, создание социалистической экономики не только определило политический курс, но и было предопределено еще до образования ГДР33.

Второй масштабной мерой экономической политики СВАГ в первые послевоенные годы стала земельная реформа. Первоначально она планировалась и на Западе, но из‑за возражений Германии была осуществлена лишь в нескольких случаях. В Cоветской оккупационной зоне хозяйства крупных крестьян, имевших более ста гектаров земли, а также сельхозугодья, принадлежавшие бывшим национал-социалистам, были экспроприированы без компенсации. Крупные хозяйства были национализированы, а около 500 тысяч сельскохозяйственных рабочих, безземельных крестьян и перемещенных лиц получили в общей сложности 3,1 миллиона гектаров земли. Таким образом, в Восточной Германии было создано более 200 тысяч новых крестьянских хозяйств, в основном мелких и средних. Однако, с точки зрения коммунистов, это был только первый шаг. Все попытки убедить крестьян объединиться в кооперативы наталкивались на энергичный протест новых хозяев, а первые агитационные кампании против «кулачества» также не имели успеха. Поэтому коллективизация сельского хозяйства была пока отложена34.

Нельзя было ожидать и того, что четыре оккупационные державы будут иметь много общего в своих усилиях по демократизации немецкого общества. Однако было достигнуто согласие в том, что реформа институтов, сыгравших центральную роль в националистической идеологической обработке населения и установлении диктатуры, является особенно актуальной. В первую очередь это касалось системы образования, государственной службы и средств массовой информации. Что касается школы, то трехступенчатая система образования с ее ранним разделением одаренных и не очень одаренных детей рассматривалась как бастион классового общества, а гимназия – как центр националистического идеологического воспитания. Поэтому все четыре оккупационные державы стремились ввести различные типы единых или общеобразовательных школ и реформировать как содержание, так и методы обучения. Однако это было возможно только в том случае, если соответствующие изменения происходили и в учительской среде, тем более что именно в этой профессии была самая высокая доля членов НСДАП (более 70 процентов). Осуществить такие кардинальные изменения было относительно легко, уволив тех, кто был уличен в этом, но тогда не осталось бы больше подготовленных преподавателей.

Здесь СВАГ также применила наиболее жесткий подход. По ее распоряжению была введена стандартизированная школа с восьмиклассной начальной школой, после которой ученики могли либо три года учиться в профессионально-техническом училище, либо четыре года в средней школе. Чтобы компенсировать нехватку учителей, вызванную увольнением всех преподавателей, бывших членами НСДАП, на ускоренных курсах были подготовлены тысячи новых учителей, которые должны были быть выходцами из рабочего класса и «антифашистами». Таким образом, в кратчайшие сроки удалось полностью реорганизовать школы, хотя и под строгим контролем военной администрации и с четкой идеологической направленностью преподавания. Хотя денацификация в школах была проведена основательно, ни о какой демократизации речи не шло.

Сложнее было в западных зонах. И здесь оккупационные администрации уже на раннем этапе разработали далеко идущие планы школьной реформы, предусматривавшие введение общей школы до шестого-восьмого класса, совместное обучение мальчиков и девочек, отмену платы за обучение. Однако эти планы с самого начала встретили упорное сопротивление немецкой стороны. В частности, многие представители буржуазии образования рассматривали гимназию, где преподавание строилось с акцентом на эпоху Возрождения и Античность, как краеугольный камень немецкой образовательной традиции и гарант интеллектуального возрождения Германии. Кроме того, сопротивление школьным реформам свидетельствовало и о том возмущении, которое вызывал здесь постулат о «перевоспитании»: люди были побеждены, безусловно, и, возможно, испытывали чувство вины. Но заявление союзников о желании «перевоспитать» немцев было воспринято как самоуправство победителей, чьи претензии на моральное и даже культурное превосходство высмеивались даже теми, кто не оспаривал необходимость глубокой реорганизации Германии.

Тем не менее запланированные школьные реформы могли бы быть осуществлены западными союзниками в первые два послевоенных года, но только в приказном порядке. Однако, поскольку западные оккупационные администрации стремились получить одобрение немецкой стороны в той мере, в какой усиливалась их конфронтация с Советским Союзом, дебаты о школьной реформе затянулись до 1948 года. Однако на этом позднем этапе проведение школьных реформ против воли – к этому времени уже избранных – представителей Германии противоречило бы демократическим постулатам западных оккупационных держав и зарождающемуся западногерманскому государству. Поэтому реформа была отложена35.

Параллельное развитие событий происходило в сфере высшего образования. Действительно, британские и американские оккупационные офицеры предлагали комплексные структурные реформы, а также вели переговоры с ректорами по «вопросам модернизации учебных программ, изменения студенческого состава и демократизации университетов». Как заявлял Гельмут Шмидт (Гамбург), один из председателей Социалистического союза немецких студентов, основательная реформа университетов являлась «одной из самых неотложных необходимостей в области культурной политики Германии». Однако он встретил сопротивление со стороны «чрезвычайно сильных консервативных элементов в самих университетах». На самом деле, реформа, которая привела бы к ограничению влияния ординарных профессоров, могла быть проведена только в ущерб немецким университетам, и поэтому от нее отказались. Не было проведено и основательной чистки профессорско-преподавательского состава, в результате чего, за исключением нескольких исключительных случаев, преемственность кадров в университетах была почти полностью сохранена36.

Такая же судьба постигла и усилия по реформированию государственной служебной системы. Первоначально американцы намеревались ликвидировать германскую государственную службу, поскольку видели в ней оплот милитаризма и обожествления государственной власти, а также необоснованную привилегированность чиновников по сравнению с работниками частного сектора. Это предложение долго обсуждалось, но затем было отложено и, наконец, оставлено ввиду массового сопротивления чиновников, от сотрудничества с которыми военные администрации стали абсолютно зависимы. Немецкая система государственной службы с ее разнообразием привилегий, основанных на сословной принадлежности, была сохранена и через несколько лет предоставила многочисленным бывшим национал-социалистам возможность вернуться на государственную службу37.

По-другому проходило реформирование средств массовой информации. В конце войны все редакции немецких газет и радиостанции были закрыты союзниками. Оккупационные армии издавали собственные газеты и информационные бюллетени, а также сами организовывали радиовещание. Для того чтобы предотвратить беспрерывную преемственность в прессе, военные администрации выдавали лицензии подходящим и политически надежным лицам; в оккупированной советской зоне – политическим партиям, которые были разрешены на раннем этапе. За очень короткое время в западных зонах возникла совершенно новая система средств массовой информации, которая изменила структуру западногерманских СМИ и сформировала ее на десятилетия вперед. К середине 1946 года в американской зоне существовало тридцать пять новых газет, включая «Нойе цайтунг», долгое время являвшуюся флагманом новой демократической прессы, «Франкфуртер Рундшау», «Зюддойче цайтунг» и «Штутгартер цайтунг»; в британской зоне – «Вельт» и, чуть позже, новаторский в журналистском отношении и вскоре ставший влиятельным «Шпигель». Западные оккупационные администрации добились столь же успешной реструктуризации радио, которое было восстановлено в качестве полуобщественного, но негосударственного института и должно было обеспечить плюрализм мнений в этой области путем строгой федерализации.

В советской зоне реформы в этой области также были связаны с приходом к власти коммунистов. Газеты, как и радио, с самого начала были последовательно ориентированы на линию Коммунистической партии; существовала только видимость плюрализма мнений. В то же время роспуск старого института государственной службы означал, что самые важные должности в правительстве и администрации теперь могли быть заняты политически надежными новыми людьми, прошедшими ускоренную подготовку на новых рабочих местах. Таким образом, быстрое социальное падение для одних было связано со стремительным ростом для других. Началась широкая смена элит, которая, с одной стороны, принесла с собой значительную социальную мобильность, особенно среди рабочих и служащих, а с другой стороны, привела к тому, что особенно большое количество чиновников и административных работников рано переехали из советской оккупационной зоны на Запад38.

В целом западные союзники лишь частично реализовали свои планы социальных преобразований – демилитаризация была проведена быстро и полностью, пресса и радио были полностью реорганизованы, наказание нацистских преступников, ликвидация нацистской элиты и денацификация были, по крайней мере, отчасти успешными. Западным союзникам, с другой стороны, удалось добиться разрушения экономической мощи Германии лишь в очень ограниченной степени; то же самое относилось и к реформе школьной системы, высшего образования и государственной службы. Реформы, которые не были проведены в первые месяцы оккупации, имели мало шансов на реализацию в дальнейшем, поскольку ввиду зарождающейся холодной войны оккупационные власти все больше учитывали общественное мнение Германии. В случае со СВАГ это не сыграло никакой роли. Начатые ею реформы также были направлены не на демократизацию и плюрализм, а на адаптацию к советской системе. Результат политики союзников был быстро заметен: уже через год после окончания войны институциональные структуры и условия жизни в западных и восточных зонах значительно отличались друг от друга.

ПОСТРОЕНИЕ НОВОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ

После заключения Потсдамского соглашения центральная политическая власть в Германии принадлежала Союзническому контрольному совету. На практике, однако, четыре оккупационные зоны рано обрели собственную жизнь. Во-первых, было достигнуто соглашение, политическая жизнь должна была возобновиться на уровне муниципалитетов и земель, а демократические партии и профсоюзы должны были быть разрешены. Вопрос о том, будет ли создана немецкая центральная администрация и, прежде всего, немецкое правительство всей страны, оставался открытым. В теории это предполагалось – на практике, однако, возникла тенденция к партикуляризму.

Более чем по какой-либо другой теме, идеи восточной и трех западных оккупационных держав отличались друг от друга в понимании демократии. В конце концов, создание плюралистической многопартийной системы считалось обязательным как здесь, так и там. СВАГ особенно торопилась и, в отличие от западных держав, действовала строго сверху вниз. Уже 10 июня 1945 года – еще до Потсдамской конференции! – в советской оккупационной было разрешено создание немецких партий и профсоюзов; помимо коммунистов, были разрешены СДПГ, а также буржуазные партии. КПГ, которая явно пользовалась особой поддержкой СВАГ, первоначально представила очень умеренную программу, в которой даже не упоминалось слово «социализм». Речь шла не о «навязывании Германии советской системы», а о поддержке «парламентско-демократической республики», а также «развитии свободной торговли и частной предпринимательской инициативы на основе частной собственности». «С уничтожением гитлеризма необходимо одновременно завершить дело демократизации Германии, дело буржуазно-демократического преобразования, начатого в 1848 году»39.

Большинство членов партии мыслили гораздо более радикально, и многие также полагали, что после соответствующего исторического опыта настало время отменить «разделение рабочего движения» на социал-демократов и коммунистов и прийти к единой организации. В СДПГ тоже были сторонники «единства рабочего класса», но в то же время были и сильные сомнения по поводу объединения усилий с коммунистами.

Руководство КПГ изначально придерживалось другой стратегии. «Все должно выглядеть демократично, но мы должны держать все в своих руках», – так сформулировал направление своей политики Вальтер Ульбрихт, руководитель кадровой группы, направленной в Германию из московской эмиграции в конце войны. Завоевание власти происходило по той же схеме, что и в других странах, попавших под советское влияние: через формирование избирательных блоков, в которых распределение мест обычно определялось заранее на основе паритета, как в Болгарии в ноябре 1945 года или в Румынии годом позже. В СОЗ «единый фронт антифашистских демократических партий» был сформирован уже в июле 1945 года. Он состоял из равного числа представителей четырех наиболее важных партий (СДПГ, ХДС, Либерально-демократической партии Германии, КПГ) и первоначально должен был служить только в качестве координационного органа, но затем был утвержден в этой структуре на всех уровнях. Возможно, в глазах советских политиков это уже рассматривалось как выражение продвижения «парламентско-демократической республики» со свободными выборами и разрешенными буржуазными партиями. Установление этой партийной системы, как и создание центральных органов управления, должно было служить доказательством общегерманской политики СССР. Однако на самом деле ни результаты выборов, ни количество членов партии здесь не имели значения. Представители других партий вскоре не смогли ничего сделать против представителей КПГ. Таким образом, «единый фронт» стал основой для последовательного завоевания власти КПГ40.

Также в июле 1945 года СВАГ – намного раньше, чем западные державы в своих зонах, – создала центральные немецкие административные органы в качестве вспомогательных органов, разделенных на отраслевые отделы. Большинство руководителей этих образований и их заместителей были коммунистами, которые таким образом уже через несколько месяцев после окончания войны захватили важнейшие властные функции в советской зоне, хотя на первых местных выборах они оказались далеко позади собственных ожиданий (и позади СДПГ). В отличие от них, вновь созданные земли и их назначенные СВАГ председатели советов министров играли подчиненную роль, и даже на муниципальном уровне влияние «единого фронта» и определяющая роль КПГ были заметны с самого начала.

В западных зонах события развивались медленнее и были более противоречивыми. Политическая жизнь немцев, как неоднократно высказывался глава администрации американской зоны оккупации Люсиус Дюбиньон Клей, должна была развиваться снизу вверх. Первые выборы в трех западных зонах состоялись на муниципальном уровне в начале 1946 года. Именно здесь должны были возникнуть новые партии и найтись подходящие политические деятели. Выборы в ландтаги большинства земель не проводились до весны 1947 года. До этого была проведена реструктуризация земель, причем в том смысле, который уже предлагался в веймарские годы, но тогда так и не был воплощен в жизнь41.

Поразительно, насколько гладко прошло восстановление основных форм парламентской демократии в западных зонах. Но так же быстро советским властям удалось навязать концепцию коммунистического ядра власти в парламентской системе в своей зоне. Это уже указывает на то, как мало возможностей для маневра было у немцев в то время и как мало влияния было у новых немецких политиков, которые были почти исключительно выходцами из кадров веймарской демократии. Формирование новых форм правления и административных структур было в первую очередь делом оккупационных держав, и только по мере обострения конфликта между Востоком и Западом значение немецких представителей по сравнению с военными администрациями возрастало.

Лицензируя политические партии, западные военные администрации глубоко вмешивались во внутриполитическую жизнь Германии. То, что они исключали партии, близкие к нацистам, и правых радикалов, было понятно всем. Тот факт, что они пока не разрешали партию беженцев, говорит о том, что они опасались растущего притока беженцев. Но в целом они следовали ранним тенденциям среди самих немцев в допуске партий – как в плане реституции, так и в плане основания новых партий. Более того, с национальными вариациями, в большинстве западноевропейских стран возникла схожая базовая структура: коммунистическая партия, социалистическая партия, христианское движение, буржуазно-либеральная партия и, за исключением Германии, национальная партия. Напротив, монархические и аграрные движения потеряли свою значимость, как и конфессионально обособленные партии42.

Хотя от имени немцев теперь выступали в основном прежние веймарские политики, партийный ландшафт в первые послевоенные месяцы претерпел значительные изменения, особенно в отношении буржуазных группировок, в меньшей степени – двух рабочих партий. СДПГ возродилась на удивление быстро. По старым членским спискам члены партии были быстро собраны вновь, а лидеры партии, бывшие в эмиграции, вернулись. Уже летом 1945 года местные партийные объединения вновь были почти повсеместно. Первоначально существовало три политических центра СДПГ – кроме руководства в изгнании, которое вернулось в Германию из Лондона в январе 1946 года, и исполнительного органа берлинской СДПГ, называемого Центральным комитетом, в Ганновере вокруг бывшего депутата рейхстага Курта Шумахера, освобожденного из почти десятилетнего заключения в концлагере, образовался новый центр, к которому вскоре присоединились деятели из лондонской эмиграции. Первая партийная программа СДПГ была гораздо более левой, чем тактически сдержанная линия КПГ. «Демократия в государстве и обществе, социализм в экономике и обществе» – таков был руководящий лозунг, и, учитывая успехи партии на первых государственных выборах, эти цели также вскоре казались осуществимыми43.

Коммунистическая партия была возрождена и доминировала с первых послевоенных дней благодаря кадрам вокруг Вальтера Ульбрихта, которые прошли обучение в эмиграции в Москве и долго готовились к выполнению своей задачи после вторжения Красной армии в Германию. К ним присоединились заключенные-коммунисты, освобожденные из нацистских лагерей, в то время как сторонники КПГ, прибывшие из западной эмиграции, имели меньшее влияние, и на них поначалу с подозрением смотрели функционеры, присланные из Москвы. После того как коммунисты в советской зоне рано укрепили свои притязания на власть посредством антифашистского единого фронта и захвата ключевых функций в центральных органах власти, они изменили свою стратегию. Когда результаты первых муниципальных выборов оказались для них крайне неутешительными, в начале 1946 года они сосредоточились на слиянии с СДПГ. В то время как берлинский ЦК отнесся к этой идее довольно неопределенно, западногерманская СДПГ в окружении Шумахера с раздражением отвергла ее. На первых выборах, прошедших в Западном Берлине, объединение с КПГ также было отвергнуто более чем 80 процентами членов партии (выборы были запрещены в восточном секторе). Тем не менее коммунисты в восточной зоне проталкивали объединение с помощью СВАГ и той части берлинской СДПГ вокруг Отто Гротеволя, которая утверждала, что такое слияние исторически необходимо. 19 и 20 апреля 1946 года в Советской оккупационной зоне (СОЗ) было завершено слияние двух партий в Социалистическую единую партию Германии.

В западной СДПГ также были силы, выступавшие за более тесный союз двух партий, возможно, даже слияние в долгосрочной перспективе. В сложившихся обстоятельствах, однако, быстрое слияние было не более чем вынужденным объединением – и, более того, с партией, которая была заклеймена населением как всего лишь вспомогательный орган советской оккупационной власти. Неприятие СЕПГ западными социал-демократами значительно усилилось, когда стало известно, до какой степени СВАГ и коммунисты преследовали в СОЗ критиков из лагеря социал-демократов. Некоторые социал-демократы летом 1946 года оказались заключены в тех самых концентрационных лагерях, из которых они были освобождены годом ранее и которые теперь служили лагерями для интернированных СВАГ.

Насильственное объединение и создание СЕПГ имели значительные последствия для дальнейшего развития послевоенной Германии. С одной стороны, антикоммунизм СДПГ Шумахера, пропитанный опытом и непоколебимый, стал основным элементом формирующегося западного государства. Как и до 1933 года, для СДПГ единство демократов превалировало над единством рабочего движения. С другой стороны, СДПГ теперь не была допущена в советскую зону и, таким образом, являлась чисто западной партией. В результате противостояние между Востоком и Западом было перенесено с уровня оккупационных держав во внутригерманские условия. С этого момента объединение четырех зон в единое немецкое государство предполагало либо роспуск СЕПГ, либо слияние западной СДПГ с коммунистами. Ни то ни другое не казалось очень вероятным44.

Наибольшие изменения в партийной системе произошли среди буржуазных партий. Удалось основать новую партию – Христианско-демократический союз (ХДС) и его баварский вариант Христианско-социальный союз (ХСС), называвшиеся вместе «Союзом», – которая, хотя и имела много параллелей на европейской сцене, в силу немецких особенностей имела нечто удивительное. С одной стороны, речь шла о сближении протестантов и католиков – это дело, отнюдь не само собой разумеющееся даже спустя 75 лет после «Культуркампфа», но логичное с учетом исторического контекста. Здесь сыграла свою роль старая тоска по единому буржуазному центру, тоска, которая вновь и вновь проявлялась со времен собирательной политики Бюлова. С другой стороны, дискредитация протестантского консерватизма через его сотрудничество с национал-социалистами, а также не менее бесславная роль католического центра на последних этапах Веймарской республики дали повод задуматься о создании новой партии. Христианская ориентация была очевидным выбором, поскольку христианская религия рассматривалась консерваторами после 1945 года как практически единственное убежище, никак не запятнанное связью с нацизмом45.

Однако новая партия пропагандировала не только объединение конфессий, но и преодоление классовых границ, хотя и в очень разных формах. В союзе ХДС/ХСС существовали мощные силы, поддерживавшие христианский социализм, особенно в Рейнской области, которая быстро стала центром новой партии, и в Берлине, где Якоб Кайзер и другие призывали к широкой социализации. Однако в то же время «Союз» стал местом сплочения решительных противников всех форм социализма. Здесь были и сторонники более централизованного, прусского подхода к государству, и федералисты. И наконец, в «Союзе» не было единства в отношении экономической политики – в нем были и сторонники государственно-экономического направления, и приверженцы концепций рыночной экономики, и сторонники корпоративизма. «Эта партия социалистическая и радикальная в Берлине, клерикальная и консервативная в Кёльне, капиталистическая и реакционная в Гамбурге и контрреволюционная и партикуляристская в Мюнхене», – метко писала французская газета «Ордр» (L’ Ordre, «Порядок»). Эта программная полифония новой партии явилась следствием собрания в одной партии самой разношерстной буржуазии и была, возможно, питательной средой для будущих расколов46.

Однако это могло стать и преимуществом, если бы сильный и убедительный лидер смог примирить эти противоречия. В лице Конрада Аденауэра, обер-бургомистра Кёльна с 1917 по 1933 год, такой лидер был найден довольно скоро. Его принципиальная позиция по отношению к национал-социалистам и неоднократное тюремное заключение в эпоху нацизма обеспечили Аденауэру убедительную политическую легитимность как внутри страны, так и за ее пределами. Как политик с многолетним стажем, инстинктом власти и христианскими ценностями, он был идеальным кандидатом на вакантную должность лидера буржуазного лагеря. Аденауэр был глубоко укоренен в католицизме, но полон недоверия как к абстрактным политическим и мировоззренческим концепциям, так и к нерешительности собственного народа. Авторитарный демократ по своему политическому темпераменту, он делал ставку на сильные государственные институты, а не на общественное мнение. В начале своего пути он считал растущую мощь советского коммунизма гораздо более опасной, чем угрозу побежденного нацизма. Поэтому безоговорочный альянс с западными союзниками, особенно с США, имел для него решающее значение.

Аденауэр быстро утвердился в ХДС, бывшей в первую очередь его детищем – даже если история успеха ХДС кажется более гладкой в ретроспективе, чем при рассмотрении с современной точки зрения. Изначально было совершенно неясно, сможет ли Аденауэр удержать партию, учитывая огромный спектр политических позиций, которые необходимо было свести воедино. То, что ему это удалось, не в последнюю очередь объясняется его точной, но скептической оценкой ситуации в Германии и международной политике, которая сформировалась очень рано и оказалась почти ясновидящей. Уже через полгода после окончания войны, в октябре 1945 года, Аденауэр заявил, что Россия держит в своих руках «восточную половину Германии, Польшу, Балканы, видимо, Венгрию, часть Австрии», уклоняется от сотрудничества с Западом и поступает в подконтрольной ей части Европы по своему усмотрению. В этих регионах «уже господствуют совершенно иные экономические и политические принципы, чем в остальной Европе. Это означает, что разделение на Восточную Европу, находящуюся под влиянием СССР, и Западную Европу стало фактом». Поэтому в интересах Франции и Англии было «объединить Западную Европу под своим руководством, успокоить ту часть Германии, которая не занята Советским Союзом, в политическом и экономическом отношении, и оздоровить ее». Стремление Франции и Бельгии к безопасности «в долгосрочной перспективе могло быть действительно удовлетворено только экономической интеграцией Западной Германии, Франции, Бельгии, Люксембурга и Голландии». Если бы к этому процессу присоединилась и Англия, «мы бы значительно приблизились к желанной конечной цели – созданию союза западноевропейских государств». Мало найдется политиков, которые бы так ясно представляли себе ситуацию в мире и дальнейшее развитие событий в это время. В этом мастерстве и заключалось превосходство Аденауэра, благодаря которому он почти на двадцать лет стал определяющей фигурой в западногерманской политике47.

Вновь созданная либеральная партия объединила в себе направления либерализма, разошедшиеся еще в раннем Германском рейхе, которые затем превратились в Немецкую демократическую партию, Немецкую народную партию и, в определенной степени, Немецкую национальную народную партию. От «Союза» новая партия изначально отличалась прежде всего отказом от религиозной ориентации. Она была совершенно отлична от СДПГ. Новая СвДП также изначально была очень неоднородной, и она оставалась такой, потому что ей не хватало объединяющей связи идеологии и среды. Национал-либералы, особенно на севере и западе, и левые либералы, особенно на юге и юго-западе, противостояли друг другу. Поначалу обе тенденции объединяла скорее резко федералистская позиция, в то время как идеи СвДП в области регуляторной политики проявились лишь постепенно, если иметь в виду ее оппозицию профсоюзам и усилению социальной политики. Кроме того, национал-либеральные по своей ориентации земельные организации СвДП, рано превратились в прибежище для бывших национал-социалистов. Оппозиция СвДП к судам над военными преступниками и денацификации, сначала еще сдержанная, затем стала характерным, даже определяющим фактором политической практики партии с 1948 года и до 1960‑х годов48.

На первых выборах в ландтаги земель в западных зонах эта политическая четырехсторонняя группировка была четко подтверждена явкой около семидесяти процентов. На раннем этапе сформировалась базовая политическая структура с двумя большими и двумя малыми партиями, которая оказалась достаточно стабильной. Если суммировать эти первые результаты выборов в землях в западных зонах, то союз ХДС/ХСС с 37,6 процента чуть опередил СДПГ, набравшую 35 процентов, в то время как либералы и коммунисты получили примерно по 9 процентов. Если сравнить эти результаты, например, с результатами 1932 года, то разница будет огромной. Но если сравнить их с результатами последних выборов перед Великой депрессией, то степень преемственности будет более поразительной: в 1928 году Немецкая национальная народная партия, центристские партии и малые центральные партии вместе получили 38,6 процента – в 1947 году христианские демократы получили 37,5. СДПГ была на уровне 29,8 процента, теперь она получила 35 процентов. Немецкая народная партия и Немецкая демократическая партия вместе получили 13,6 процента голосов, СвДП – девять. А КПГ, которая на этот раз получила тоже 9 процентов, в 1928 году собрала 10,6 процента.

Такая преемственность показывает, что после катастрофы нацизма и войны многие немцы заняли свои прежние позиции. Но можно было предположить, что первые послевоенные выборы были скорее промежуточным явлением и не отражали каких-либо консолидированных политических тенденций. Да как такое могло быть? Будущие перспективы были слишком неопределенными, и было также слишком неясно, что такие выборы означают для будущего – и для какого будущего.

ХОЛОДНАЯ ВОЙНА И РАЗДЕЛ ГЕРМАНИИ

В политической программе союзников сохранение территориальной целостности Германии на протяжении долгого времени не было самоцелью, как и разделение страны. Напротив, каждая из четырех держав преследовала собственные интересы; сначала в Потсдамском союзе, затем все больше и больше отдельно на Востоке и Западе. С самого начала французы разработали свой собственный план, в центре которого были обеспечение безопасности и репараций и который во многом противоречил целям британцев и американцев. После разделения на четыре оккупационные зоны, которые в то же время должны были служить источником для репараций для соответствующей оккупационной державы, были приняты определенные предварительные решения, так как отныне ни одна из четырех зон не хотела отдавать то, что уже было в ее руках. Поэтому усиление противостояния между Востоком и Западом и принятие решений о разделении Германии на государства происходили параллельно. В период с мая 1945 года по июнь 1948 года можно выделить четыре фазы, хотя были и процессы, которые шли вразрез друг с другом и следовали разной логике и ритму.

На первом этапе между Потсдамским соглашением летом 1945 года и Парижской конференцией по репарациям, которая завершилась в июле 1946 года, доминировала единая воля четырех держав-победителей. Хотя, как уже говорилось, между западными державами и Советским Союзом возникло постепенно растущее недоверие, воля к совместному управлению Германией возобладала, что не в последнюю очередь было продемонстрировано на Нюрнбергском процессе над главными военными преступниками.

Парижская конференция ознаменовала начало второго этапа. Здесь противоречия между державами обострились, но продолжали носить преимущественно экономический характер. Американское предложение объединить четыре зоны в одну экономическую единицу, чтобы иметь возможность начать восстановление немецкой экономики, было отвергнуто в Париже Францией и Советским Союзом – оба государства были больше заинтересованы в получении репараций из своих зон (и получении доступа к Рурскому бассейну), чем в восстановлении немецкой экономической мощи.

Поэтому согласованное впоследствии объединение британской и американской зон в Бизонию изначально было оправдано лишь с прагматической точки зрения. Неустойчивое экономическое положение ухудшилось зимой 1946/47 года: холод, голод и отсутствие поставок характеризовали ситуацию в Германии, как и почти везде в разрушенной Европе – не только потому, что промышленные предприятия и инфраструктура были разрушены, но и в результате политической нестабильности. Это касалось Франции, стран Бенилюкса и Италии, а также зон на востоке Центральной Европы и в Юго-Восточной Европе, которые были спорными между Востоком и Западом. Более того, и это оказалось решающим фактором, связи между европейскими экономиками были разорваны, экспорт и импорт не могли восстановиться, а фактическое исчезновение немецкой промышленной экономики означало, что двигатель европейской экономической мощи отсутствует.

Слияние британской и американской зон в Германии 1 января 1947 года имело далеко идущие политические последствия, поскольку оно очертило контуры будущего раздела Германии. Однако с экономической точки зрения это был лишь небольшой, но важный шаг. Национально изолированное восстановление европейских экономик не могло привести к какому-либо значимому результату даже в долгосрочной перспективе; и оно не могло произойти без перезапуска немецкой экономики. Такова была квинтэссенция анализа ситуации в Европе, проведенного администрацией США на рубеже 1946–1947 годов. Необходима была координация европейской реконструкции, включающей Германию, и, на этой основе, щедрое первоначальное финансирование, которое помогло бы преодолеть основные проблемы с ликвидностью.

Третий этап, длившийся с марта по июнь 1947 года, характеризовался усилением напряженности в отношениях между великими державами, которая, с точки зрения США, была вызвана постоянно растущими экспансионистскими амбициями Советского Союза в Европе. В странах, оккупированных Красной армией49, Советский Союз навязывал свою систему управления, не принимая во внимание результаты выборов. В Югославии партизаны Тито создали коммунистическую республику по образцу Советского Союза; в Иране коммунистические группы провозгласили автономные республики на севере страны. Во Франции коммунисты стали самой сильной партией на парламентских выборах, и в Турции правительство США также видело экспансивное продвижение Советского Союза. Сценарий коммунистического правления в Европе, казалось, обретал все более четкие очертания.

Драматической кульминацией этого развития стал вывод в марте 1947 года британских войск из Греции во время гражданской войны, в которой коммунистическое партизанское движение с успехом боролось против поддерживаемой британцами армии правительства консерваторов. Когда Великобритания, в основном по финансовым причинам, прекратила помощь Греции и Турции, настал момент для США кардинально изменить свою внешнеполитическую доктрину. После выступления президента Трумэна перед Конгрессом 12 марта 1947 года сотрудничество союзников по Второй мировой войне обернулось объявленным противостоянием противников в холодной войне. Здесь, по словам Трумэна, противостояли друг другу две формы жизни: «Одна форма жизни основана на воле большинства и характеризуется свободными институтами, представительным правительством, свободными выборами, гарантиями личной свободы от политического угнетения. Другая форма жизни основана на воле меньшинства, которую оно силой навязывает большинству. Она основана на терроре и репрессиях, цензуре прессы и радио, фальсификации выборов и лишении личных свобод». С этим обоснованием он объявил, что в будущем США будут экономически и политически поддерживать любую страну, сопротивляющуюся «порабощению вооруженными меньшинствами или с помощью давления извне»50.

Конфликт вокруг систем политического устройства в индустриальных обществах, который доминировал на европейской сцене с конца XIX века и приобрел всемирное значение после Октябрьской революции, теперь стал матрицей мировой истории на пятьдесят лет в соперничестве между демократическим капитализмом Запада и социалистическими диктатурами Востока. С падением национал-социалистической Германии одна радикальная альтернатива либеральной системе была побеждена, но в то же время полностью делегитимизирована. Однако другая альтернатива, советский коммунизм, будучи союзником Запада в победоносной войне против Германии и благодаря колоссальным потерям страны, значительно поднялся в политическом плане, хотя внутриполитические условия свидетельствовали о том, что СССР был диктатурой, сравнимой с нацистским режимом. Однако осознание этого факта пришло на Запад только в послевоенные годы, когда сотрудничество между США и Советским Союзом породило мировой политический и идеологический антагонизм, на который ссылался Трумэн. С этого момента «сдерживание» (containment) советской экспансии было в центре внешней политики США, и именно в этом контексте нужны были новые ответы на вопрос о будущем Германии.

«Мировой коммунизм подобен паразиту, который питается только больными тканями», – писал Джордж Ф. Кеннан, в то время посол США в Москве, в своем аналитическом отчете в феврале 1946 года. Коммунизм распространяется везде, где есть страдания и хаос. Если вы хотите противостоять этому, необходимо помочь преодолеть экономические трудности в европейских странах с помощью щедрой помощи – такова была суть предложения, с которым американский госсекретарь Маршалл обратился к европейским правительствам в своей ставшей знаменитой речи 5 июня 1947 года. Он предложил значительные американские кредиты «для восстановления уверенности европейских народов в экономическом будущем их собственных стран и Европы в целом». Промышленность и сельское хозяйство должны иметь возможность и желание продавать свою продукцию за валюту, ценность которой не подвергается сомнению».

В этом предложении обширной финансовой поддержки было три аспекта, которые придали американской помощи огромную политическую силу. Во-первых, Маршалл прямо заявил, что «прежде чем Соединенные Штаты смогут продолжать попытки облегчить ситуацию и помочь восстановлению Европы, между европейскими странами должно быть достигнуто определенное соглашение относительно требований ситуации и той доли, которую они сами должны взять на себя»51. Таким образом, экономическая и финансовая помощь не должна была предоставляться европейским странам по отдельности, а только при условии политико-экономической координации, особенно восстановления европейских экономических и торговых контактов. Во-вторых, это предложение помощи было адресовано всем европейским странам, то есть и тем, которые находились в советской сфере влияния, и самому Советскому Союзу. Итак, свободные рынки и отношения свободного экономического обмена были диаметрально противоположны идеям экономической политики Советского Союза, и было очевидно, что американцы также связывали цели регуляторной политики со своим предложением. Тем не менее предложение было достаточно заманчивым для Советского Союза, чтобы рассмотреть его, и поэтому советское руководство приняло приглашение на совместную конференцию по американской помощи, которую вскоре назвали «Планом Маршалла» в честь его создателя, а официально – «Программой восстановления Европы» (European Recovery Program, ERP).

В-третьих, однако, среди европейских стран, которым было адресовано предложение о помощи, была Германия, которая даже не существовала как государство. В этом заключалась стратегическая суть инициативы: оживить немецкую экономику, предоставив ей масштабную экономическую помощь, чтобы предотвратить сползание Германии к коммунизму – кошмару всех западных политиков – и стимулировать европейскую экономику, что было невозможно без сильного немецкого центра.

С основанием новой Организации европейского экономического сотрудничества (ОЕЭС) в июле – сентябре 1947 года в Париже были созданы условия для оказания помощи, предложенной в рамках «Плана Маршалла». Западная Германия, представленная военными губернаторами, также вступила в ОЕЭС и, таким образом, была интегрирована в формирующуюся западноевропейскую государственную систему еще до того, как стала государством – как экономика, а не как государство. Это обозначило состояние и перспективы страны в данной ситуации. Деньги, предусмотренные «Планом Маршалла», которые теперь начали поступать, были очень большими, но, возможно, не определяющими. Великобритания получила 3,2 миллиарда долларов, Франция – 2,7 миллиарда, Италия – 1,5 миллиарда. Западная Германия получила только 1,4 миллиарда и, в отличие от других стран-получателей, должна была вернуть эти деньги; доля финансирования по линии ERP в инвестициях в основной капитал здесь составляла менее 7 процентов в 1949 году. Однако как сигнал о готовности американцев поддержать европейскую экономику и как основа экономической и политической стабильности, «План Маршалла» был бесценен – «ключевое событие и для европейской истории, потому что он прочно связал западногерманскую экономику с Западной Европой»52.

Таким образом, «План Маршалла» стал для американцев важным инструментом завоевания в политическом плане западноевропейцев и не в последнюю очередь западных немцев для Запада; при этом работа по связям с общественностью в рамках ERP была не менее тщательно продумана, чем сама помощь. Бесчисленные брошюры, книги, плакаты и более двухсот короткометражных фильмов рассказывали о благотворном влиянии «Плана Маршалла». Товары, поставленные за счет средств ERP, были соответствующим образом маркированы – вполне успешно. В газете «Вельт» можно было прочитать об американских планах: «На горизонте свободной Европы становится виден проблеск надежды на экономическое восстановление с принятием Конгрессом США „Плана Маршалла“ 2 апреля 1948 года. Мы приветствуем дальновидное решение великого народа по ту сторону океана». Газета «Франкфуртер Рундшау» писала: «Никакая политическая пропаганда не может заставить нас видеть в американской помощи что-то иное, кроме единственного пути к нормализации жизни в Германии». В ходе опросов, проведенных в 1948 году, осведомленность о программе возросла до 76 процентов (в Берлине – 91 процент). 85 процентов опрошенных были убеждены, что этот план улучшит их жизнь53.

Таким образом, менее чем через три года после окончания войны Германия превратилась из поверженного врага, которого следовало наказать, в потенциального партнера. Всего двумя годами ранее западные державы хотели сократить экономическую составляющую страны до такой степени, чтобы она перестала представлять угрозу для своих соседей на десятилетия вперед; теперь же, с помощью американских денег, ее экономическое возрождение должно было произойти как можно быстрее, чтобы спасти Европу от коммунизма. Редко когда в новейшей истории Европы происходила более резкая смена политического курса.

Четвертый этап, от «Плана Маршалла» в июне 1947 года до денежной реформы в июне 1948 года, начался, когда советские представители на конференции по «Плану Маршалла» в Париже в конце июня 1947 года отвергли американскую помощь для себя и стран, находящихся в сфере их влияния. Это завершило раздел Европы, а значит, и Германии. В последующие месяцы единственное, что имело значение, – быстрая консолидация и стабилизация обоих лагерей, которые теперь сформировались в «блоки».

На конференции шести держав в Лондоне, которая началась в феврале 1948 года и на которой были представлены не только три западные оккупационные державы, но и страны Бенилюкса, были согласованы отдельные шаги по созданию западногерманского государства, Франция, сначала выступавшая против, в конце концов согласилась с решениями конференции в связи с эскалацией конфликта между Востоком и Западом. В итоге 7 июня 1948 года военным губернаторам было предложено созвать учредительное собрание западногерманского государства.

Тот факт, что все это происходило в дни резкого обострения денежной реформы и блокады Берлина, придал событию привкус мирового кризиса и чрезвычайного положения. Таким образом, фактический акт основания западногерманского государства воспринимался как немцами, так и союзниками в контексте нового международного противостояния, а не в национальных категориях государственного устройства и конституционного права.

ЛЕТО 1948 ГОДА

Если до этого момента все решения принимались союзниками и в основном правительством США, а немецких политиков лишь информировали об этих решениях и при необходимости консультировали, то теперь немцы все больше участвовали в принятии решений. Уже после образования Бизонии были созданы центральные администрации с германскими директорами, которые действовали как министры, но руководствовались в своей деятельности инструкциями военных губернаторов. Так называемый Экономический совет выполнял функции парламента Бизонии, в котором пропорционально были представлены все ландтаги. Это создало базовую парламентскую структуру и, вместе с директорами, теневое правительство – без прямого мандата от избирателей, но достаточно сильное, чтобы подготовить административную структуру и кадры для нового правительства.

Решающая цезура, однако, произошла в начале лета 1948 года, когда денежная реформа, блокада Берлина и начало консультаций по западногерманской конституции создали предпосылки для развития событий в последующие десятилетия: экономической конституции, западной интеграции и политического устройства.

Несомненно, денежная реформа июня 1948 года означала глубокий перелом. Огромный государственный долг Германского рейха – на конец войны 452 миллиарда, что в пять раз превышало национальный продукт – затруднял начало любой новой экономической политики. Для того чтобы привести в соответствие денежную массу и производство товаров, необходимо было радикальное сокращение денежной массы – непременное условие экономического прогресса на основе свободных рынков. С другой стороны, для СВАГ денежная реформа в советской зоне не была приоритетной, поскольку здесь не ставилась цель создания рыночной экономики. Вместо этого они неплохо справлялись с системой управления и продовольственными карточками. Так что американцы даже уже не стали спрашивать Советский Союз, согласен ли он с проведением денежной реформы54.

Как мы уже видели, экономические условия для быстрого восстановления экономики в западных зонах были не так плохи, как считалось долгое время: разрушение промышленного потенциала в результате бомбардировок и демонтажа было меньше, чем опасались, колоссальное увеличение производства вооружений в годы войны еще больше усилило индустриализацию, а необходимая квалифицированная рабочая сила была доступна, даже в изобилии, благодаря большому количеству беженцев. Кроме того, перспективы восстановления внутриевропейских экономических отношений и ликвидности компаний значительно улучшились после создания ОЕЭС и «Плана Маршалла». Но без стабильной валюты и финансово-политической ликвидации последствий войны подъем был невозможен.

Поэтому американцы рассчитывали на жесткий новый старт в финансовой политике, и подготовленная с осени 1947 года денежная реформа оказалась крайне жесткой: все излишки денег нацистской эпохи были в кратчайшие сроки уничтожены. Финансовые активы немцев потеряли 90 процентов своей стоимости – исторически почти уникальная акция экспроприации, в ходе которой немцам, наконец, пришлось оплатить издержки Второй мировой войны. Материальные активы, с другой стороны, не обесценились; собственность на товары, средства производства, недвижимость, а также земельная собственность остались практически нетронутыми. Те, кто не имел такого имущества и зависел от зарплаты и сбережений, сильно пострадали: от одной тысячи рейхсмарок осталось только 65 немецких марок. Одностороннее обесценивание финансовых активов и стабильность материальных ценностей чрезвычайно благоприятствовали владельцам домов и земли, коммерческим предприятиям и коммерсантам. Это должно было стимулировать экономическую и инвестиционную активность и возродить экономику к жизни.

Социальные аспекты, с другой стороны, имели второстепенное значение. Американцы отвергли предложения Германии о комплексном социальном выравнивании бремени в связи с денежной реформой, которое учитывало бы интересы не только тех, у кого были деньги и материальные ценности, но и тех, кто подвергся бомбардировкам, или беженцев. С властью оккупационной державы это было возможно – демократически избранное правительство, вероятно, было бы свергнуто за такие действия. По этой причине немецкие участники денежной реформы сразу же поспешили заявить, что «все существенные встречные предложения немецких экспертов» были отвергнуты оккупационными властями и что они несут «единоличную ответственность за принципы и методы денежной реформы в своих зонах»55.

Еще один важный шаг был сделан, когда на следующий день после смены валюты было объявлено об отмене государственного планирования и централизованного ценообразования на большую часть товаров. По своему эффекту эта мера была почти равна эффекту от денежной реформы. Но теперь не американцы, а Экономическое управление Бизонии и его директор, профессор экономики Людвиг Эрхард, задумали и постановили положить конец государственному контролю над ценами. С принятием так называемого Закона об основных принципах от 21 июня 1948 года фиксированные цены на все товары, за исключением продуктов питания, арендной платы и некоторых видов сырья, были отменены.

Эрхард опирался на Научно-консультативный совет при Экономическом совете. Здесь представителям плановых экономистов, близких к социал-демократам, противостояли более либерально настроенные последователи фрайбургской школы неолиберализма, в которую, кроме фрайбургских профессоров Вальтера Ойкена и Франца Бёма, входил также Альфред Мюллер-Армак, профессор экономики в Мюнстерском университете, ближайший советник Эрхарда. Все трое дистанцировались от национал-социализма и теперь выступали за концепцию, в которой политическая и экономическая свобода были тесно связаны. Идея заключалась в сочетании свободной капиталистической рыночной экономики с социально-политическим балансом групповых интересов, гарантированным сильным государством. «Социальная рыночная экономика» – этот термин впервые появился в 1949 году – должна была устранить традиции плановой экономики и проложить путь к свободной торговле и частному предпринимательству, одновременно предотвращая бесконтрольное утверждение экономической власти и защищая социально слабых. Концепция социальной рыночной экономики была не столько реакцией на контролируемую экономику послевоенных лет. Скорее, она возникла как «результат процесса социального обучения в конце великого кризиса начала 1930‑х годов» и уже была известна управленческим и промышленным элитам как альтернатива государственному экономическому контролю или радикальным рыночным концепциям56.

План Эрхарда получил поддержку американцев, в первую очередь Клея. В Экономическом совете он смог опереться на незначительное большинство буржуазных голосов, в то время как социал-демократы критиковали его планы, не придавая, однако, особого значения Экономическому совету, что, как оказалось, было ошибкой. Подход Эрхарда был рискованным, поскольку германская экономика за более чем десять лет привыкла к плановому управлению и контролю над ценами и была обременена бесчисленными ограничениями и запретами. Поэтому надежда на рыночные силы в этой ситуации казалась несколько нереалистичной. Но альтернативой было бы продолжение системы государственного планирования, продовольственных карточек и черного рынка; а в условиях мрачных послевоенных лет перспективы Эрхарда, по крайней мере, давали проблеск надежды.

На практике денежная реформа и Закон об основных принципах были подобны большому взрыву в экономической политике: черный рынок исчез в течение нескольких дней, полки в магазинах заполнились товарами, вдруг стало возможно купить почти все – хотя и по ценам, которые были недоступны для большинства. Только с июня по август 1948 года промышленное производство выросло почти на 25 процентов; стоимость промышленного производства в Бизонии, бывшая вдвое меньше, чем в 1936 году до денежной реформы, удвоилась к концу 1949 года. Между тем негативные последствия снижения курса валюты были столь же заметны: цены резко выросли в условиях огромного спроса, а поскольку замораживание заработной платы было отменено только в ноябре 1948 года, положение многих людей ухудшилось в течение года, и сопротивление радикальной программе Эрхарда усилилось. 12 ноября 1948 года профсоюзы даже организовали всеобщую забастовку против отмены замораживания цен, а в ходе опросов 70 процентов западных немцев высказались за повторное введение государственного контроля над ценами. Когда в конце 1949 года цены снова упали, безработица выросла и в следующем году превысила отметку в 10 процентов – потребовались годы, чтобы западногерманская экономика стабилизировалась в условиях европейского экономического подъема. Но также было очевидно, какой огромный толчок дали денежная реформа и Закон об основных принципах. Обе меры послужили исходным стимулом для раскрытия существующего огромного экономического потенциала этой части страны и положили начало мощной динамике в экономическом развитии, которая, однако, переросла в устойчивый подъем лишь в начале 1950‑х годов57.

С проведением денежной реформы и прекращением государственного планирования было принято решение в пользу капиталистического, ориентированного на свободный рынок экономического порядка в Западной Германии – экономического порядка, который, казалось, был в значительной степени и навсегда делегитимизирован в Германии и Европе в десятилетие перед началом войны. Он исходил от американского правительства (которому пришлось, хочешь не хочешь, последовать британцам и французам) и был реализован совместно с западногерманскими экспертами и политиками. Капитализм, конечно, не был навязан западным немцам извне, но без «Плана Маршалла» и инспирированной американцами денежной реформы, вероятно, были бы установлены другие приоритеты, возможно, более соответствующие французской или итальянской модели контролируемой государством промышленной экономики, за которую также выступали СДПГ и профсоюзы.

Последствия были поразительными. Денежная реформа и либерализация цен вызвали огромный скачок экономического роста. Но в то же время это породило резкое социальное неравенство в исходной точке нового западного государства, которое надолго определило денежные и властные отношения в этом обществе. Хотя в 1950‑х годах предпринимались попытки смягчить эти события социально-политическими средствами, решения 1948 года тем не менее предопределили основной экономический порядок нового государства, с точки зрения как его динамики, так и социального характера. «По разным причинам лишь ограниченное число людей смогли получить большие прибыли, – писала комиссия США в 1951 году о социальной ситуации в Западной Германии. – Необходимо позаботиться о том, чтобы новая республика не погибла от жажды наживы»58.

Советский Союз правильно расценил западногерманскую денежную реформу как отказ американцев от продолжения совместной ответственности за Германию и как решение в пользу создания самостоятельного западного государства. Последующая денежная реформа в восточной зоне, проведенная по указанию СВАГ, стала ответным шагом. Однако положение Берлина теперь было проблематичным – он находился на территории СОЗ, но на него распространялся особый статус четырех держав. Чтобы предотвратить перенос западногерманской денежной реформы в Западный Берлин, Советский Союз решил отрезать Берлин от всех связей с Западной Германией с целью вытеснить западных союзников из города и передать Западный Берлин СОЗ – «масштабная, довольно варварская попытка шантажа голодом»59.

После блокады Берлина западный проект создания единого западногерманского государства, действительно, оказался под серьезной угрозой. Прорыв блокады силой со стороны западных держав означал бы риск вооруженного конфликта. Если бы Запад договорился с Советским Союзом, например, об отказе от денежной реформы, это, возможно, означало бы конец западного варианта государства с открытым исходом. В этих условиях решение британцев и американцев снабжать 2,2 миллиона жителей Западного Берлина по воздуху было смелым компромиссом, потребовавшим огромных усилий – до 1300 полетов в день в течение десяти месяцев – и конец которого был непредсказуем. То, что подобная тактика в конце концов оказалась успешной и Советский Союз был вынужден отступить, стало результатом огромных усилий, приложенных прежде всего США, как теперь уже было бесспорно, ведущей державой Запада.

Для западных немцев, а также для отношений между немцами и западными союзниками блокада Берлина стала переломным моментом в политической жизни и в психологии. За эти десять месяцев Берлин, столица Германского рейха, центр нацистского террора, стал символом свободного мира, а также видимым символом американской внешней политики, о чем Трумэн объявил годом ранее: оказывать помощь любой стране, которая сопротивляется «порабощению, к которому стремятся вооруженные меньшинства или любые внешние силы». Таким образом, Берлин стал городом, борющимся за свою свободу – и, согласно громкому заявлению обер-бургомистра Западного Берлина Эрнста Ройтера («Народы мира, посмотрите на этот город!»), даже образцом для всего мира. Блокада и воздушный мост продемонстрировали и углубили разделение мира на Восток и Запад; в глазах западных немцев агрессивность и жестокость Советского Союза контрастировали с отважным желанием помочь британских и американских пилотов – тех самых пилотов, которые всего за несколько лет до этого своими бомбами превратили Берлин в руины.

Наверное, ни одно другое событие в послевоенный период не связывало немцев в западных зонах эмоционально так тесно с Западом, как это. Быть на стороне свободы и в то же время на стороне более сильного в такой угрожающей ситуации – этот опыт конституировал их принадлежность к Западу и создавал эмоциональные предпосылки для принятия государства, созданного западными союзниками. Основой этой эмоциональной связи было, с одной стороны, резкое неприятие политики насилия, проводимой Советским Союзом. Это стало мостом к военному времени, к борьбе вермахта против Красной армии и создало новую, охотно принимаемую уверенность немцев в себе как в защитниках западной свободы. С другой стороны, предложение, которое должны были сделать западные державы, прежде всего американцы, было несравненно более привлекательным, чем предложение Советского Союза: перспектива скорого и устойчивого экономического подъема была реалистичной в то время только вместе с американцами. Объявленное восстановление демократической формы правления, которую пятнадцать лет назад отвергли две трети населения Германии, теперь встретило одобрение большинства, пусть и без особого энтузиазма, о чем свидетельствует высокая явка избирателей и количество голосов за демократические партии, а также данные всех опросов60.

ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ

Во всей Европе левые пережили подъем после окончания Второй мировой войны. На первых послевоенных выборах во Франции коммунисты получили 26 процентов голосов, социалисты – 24 процента, аналогично в Италии и Финляндии. В Чехословакии коммунисты даже выиграли выборы с 38 процентами, в скандинавских странах социалистические партии получили от 30 до 40 процентов, коммунисты – от 10 до 15. В Австрии социал-демократы победили на выборах с 45 процентами, в Великобритании лейбористы – с 48 процентами голосов. Это развитие потеряло динамику с начала 1950‑х годов, но в первые послевоенные годы произошло значительное усиление левых сил – неудивительная реакция на доминирование правых в межвоенный период и ввиду войны, которую вели праворадикальные режимы в Германии и Италии.

Левые настроения также доминировали среди интеллигенции. Представители радикальных правых почти везде были изолированы, заключены в тюрьму или мертвы. Их мировоззрение формировалось под влиянием борьбы с современной культурой и Первой мировой войной, которая теперь казалась более далекой, чем XIX век. Их представления о людях, чистоте крови, борьбе и смерти ушли в прошлое; их потенциал был исчерпан. Среди немецкой интеллигенции, как и в новообразованных партиях, вопрос вины и ответственности за национал-социалистическую диктатуру был на переднем крае всех дебатов в первые годы после войны, и чем больше становилось известно о преступлениях нацизма и их размерах, тем острее они становились. То, что после краха диктатуры радикальные правые доминировали над левыми, не может не удивлять, тем более что союзники строго препятствовали распространению националистических настроений, героизирующих войну. Но эти дебаты касались не только недавнего прошлого. Было очевидно, что анализ нацистской диктатуры и причин краха Веймарской республики также определял все политические ориентации на будущее.

Это в первую очередь касалось коммунистов, которые в Германии, как и во всей Европе, в своих притязаниях на власть больше не основывались на истории классовой борьбы, а исходили из войны и нацистской диктатуры. Антифашизм стал основой легитимности коммунистического правления и оставался таковым до его конца. Тот факт, что почти все высшие функционеры немецких коммунистов были противниками национал-социализма и что многие из них подвергались преследованиям со стороны нацистов, также придавал антифашизму авторитет далеко за пределами его собственных рядов. Это также в значительной степени обусловило перспективный идеализм нового поколения СЕПГ, которое, учитывая постепенное возвращение многих бывших национал-социалистов на руководящие должности в Западной Германии, исходило из твердой уверенности, что они учтут уроки истории и создадут морально «лучшую Германию». Согласно коммунистическому взгляду на историю, на котором основывалась эта уверенность, определенные, особенно реакционные слои финансового капитала пришли к власти с нацистами в 1933 году, а национал-социалисты были их исполнительным органом. Но если капитализм принес с собой «фашизм», то не является ли логическим выводом из преступлений нацистского режима требование отмены капитализма? Таким образом, в конечном счете создание социалистического государства также должно было быть понято как следствие победы над фашизмом.

Более того, при таком взгляде на историю немецкий народ, особенно немецкий рабочий класс, представал в основном как жертва национал-социализма, в то время как ответственные за это были отождествлены исключительно с элитой, особенно с крупной промышленностью. Немецкий народ, утверждало руководство СЕПГ, подвергся «насилию» или «искушению» со стороны сильных мира сего, и в этом одновременно заключалось обоснование необходимости антифашистской образовательной диктатуры.

Эти позиции нашли поддержку среди многих представителей левой интеллигенции, большинство из которых находились в эмиграции во времена нацизма. Многие вернулись из эмиграции не в Западную Германию, а в восточную зону, в том числе Анна Зегерс, Бертольт Брехт, Стефан Хермлин, Эрнст Блох, Людвиг Ренн, Альфред Канторович или Иоганнес Роберт Бехер, который, инициировав создание «Культурного союза за демократическое обновление Германии», основал движение, получившее широкое распространение в первые послевоенные годы, в котором буржуазно-гуманистические традиции немецкой высокой культуры должны были сочетаться с духом антифашизма. «Мы хотим сделать гуманизм лучших немецких умов снова нашим – духом справедливости, любви к истине, мужества признания», – такова была программная формулировка Фридриха Вольфа в конце 1945 года61.

Также и среди евреев, вернувшихся в Германию, были те, кто нашел свой новый дом в Восточном Берлине и Дрездене, а не в Гамбурге или Кёльне. Только коммунизм, были убеждены они, мог спасти их от повторения катастрофы. Так, в конце 1945 года вполне себе буржуазный профессор романистики Виктор Клемперер, который пережил нацистский период только благодаря большой удаче, будучи евреем, женатым на нееврейке, подал заявление о вступлении в КПГ, объяснив свои мотивы следующим образом: «Я считаю, что мы можем выбраться из нынешнего бедственного положения только с помощью самой решительной левой ориентации. Будучи преподавателем университета, мне приходилось видеть вблизи, как прежние реакционные настроения захватывают все больше людей. Нужно действительно попытаться устранить их снизу вверх. И я вижу только у КПГ решительную волю к этому». Исходя из этого, Клемперер вскоре возглавил «Культурбунд» и Объединение жертв преследования нацистским режимом. Его отношение, однако, оставалось двойственным. «В глубине души я ни во что не верю, и все кажется мне одинаково фальшивым, – заметил он четыре года спустя. – Нельзя не заметить жуткого сходства с нацистскими методами в общественной пропаганде, в шумихе по поводу дня рождения Сталина»62.

Подобно коммунистам, социал-демократы также рассматривали крах Веймарской республики как следствие безжалостной политики интересов крупных промышленников и военных, но в то же время и как победу правых и левых врагов демократии. Опыт Веймарской республики, а также гражданской войны в Испании и особенно сообщения о сталинском терроре в Советском Союзе сделали любую мысль о союзе с коммунистами абсурдной для большинства социал-демократов. Поэтому термин «тоталитаризм» как общее обозначение диктатур левых и правых изначально был скорее категорией левых, а затем стал применяться преимущественно для делегитимации советского коммунизма правыми.

В противоположность этому, СДПГ считала себя единственным стойким противником национал-социалистов – во всем мире – и на этом основывались ее политические и моральные амбиции на руководящее положение. Все другие силы, как внутри страны, так и за рубежом, подчеркивал Курт Шумахер, чья внешность с боевыми ранениями и заметно подорванным здоровьем сделала его практически символом страданий немецкого народа, заключили с нацистами союзы или пошли на те или иные компромиссы: западные союзники поддержали нацистскую диктатуру Мюнхенским соглашением, Советский Союз – пактом Гитлера – Сталина, в то время как «историческая доля вины лежит на немецкой буржуазии и той части рабочего движения, которая не признала классово-политическую ценность демократии»63.

Именно критика союзников вызвала одобрение позиции Шумахера за пределами его партии, поскольку он, казалось, снимал легитимность постулатов морального превосходства победителей. Более того, кредо Шумахера о политической безупречности СДПГ как бы оправдывало членов партии, что бы они ни пережили и ни сделали в годы нацизма и войны. Таким образом, социал-демократы могли снова или впервые стать политическим домом даже для тех, кто служил в вермахте или других институтах нацистского государства, поскольку их личная история, казалось, была приближена к сопротивлению благодаря их приверженности линии СДПГ.

Либералы, если они не были выходцами из немецкого националистического контекста, интерпретировали национал-социализм прежде всего как следствие отсутствия либеральной традиции в Германии: понятия демократии и свободы не были укоренены в германском народе. После поражения революции 1848 года социализм и национализм могли бы привести в восторг массы, в то время как освободительное движение, в отличие от других стран, не пользовалось массовой поддержкой. В Англии и Америке также мог начаться экономический кризис, но у них не было Гитлера, подчеркивал, например, Теодор Хойс в начале 1946 года, «потому что у них – в отличие от нас – есть история свободы». Напротив, по словам Райнхольда Майера, либерального премьер-министра Баден-Вюртемберга, немецкий народ выбросил демократию за борт «с беспечностью, не имеющей прецедентов». «Он насмехался и издевался над нашими демократическими взглядами, он призывал сильную личность, и он получил, что хотел»64.

Мнение немецкой образованной элиты рано и ярко выразил видный историк Фридрих Майнеке, который дистанцировался от нацистской диктатуры и находился в оппозиции к ней и который высказался уже в 1946 году в своей книге «Германская катастрофа». В ней он описал национал-социализм как острое выражение современной эпохи, эпохи масс и фанатичных массовых движений. Если раньше люди в Германии чувствовали себя в безопасности, «в нашем правовом государстве, в нашем комфортном буржуазном порядке, в наших либеральных идеалах личной свободы, самоопределения и достоинства, которые все еще светят нам, пусть и не так ярко», то теперь этот мир стал хрупким, сначала в результате вхождения масс в историю после Французской революции, а затем вследствие расцвета двух великих массовых движений, национализма и социализма, возникших в конце XIX века. Наконец, частью и двигателем этого развития стал духовный упадок самой буржуазии, утратившей благоразумие и умеренность во все более отчужденном мире технологий и соблазнов. Таким образом, после революции, Версаля и подъема сил иррационализма справа надвигалась катастрофа, которая, наконец, должна была завершиться ужасным образом. Тем не менее, по мнению Майнеке, абсурдно рассматривать катастрофу как неотъемлемую часть германской истории, например, от Бисмарка или Фридриха. На самом деле, рейх Гитлера был делом рук преступной клики, которая пришла к власти в кратчайшие сроки, хотя и с ужасающими последствиями. Нацизм оставался обезличенным по отношению к немецкому народу. Однако массовизация и обезличивание были явлениями всех европейских государств индустриальной эпохи. Таким образом, «вопрос о глубинных причинах ужасной катастрофы, постигшей Германию, перерастает в вопрос о судьбе западного мира в целом, который выходит за рамки Германии». В этой оценке Майнеке был един со многими своими коллегами. По мнению историка Герхарда Риттера из Фрайбурга, «утрата корней оставшимся без крова населением» в современном индустриальном обществе, угасание личных связей, «отсутствие традиций в массах» также были причиной диктатуры: «европейский, а не только германский феномен»65.

Анализ Майнеке был далек от апологий старых и новых националистов, которые все чаще звучали после 1948 года. Его критика немецкой буржуазии, немецкой идеи власти и немецких националистических политиков, таких как Гинденбург, была достаточно резкой, чтобы быть отвергнутой правыми и консерваторами. Постулат национал-социализма как выражение пагубных тенденций современной эпохи, однако, предлагал связь с той культурно-критической традицией немецкой буржуазии с начала века, в которой распространение современной культуры, демократии, технологий, урбанизации, женской эмансипации и иудаизма рассматривалось как выражение и двигатель истории упадка. Для многих авторов ориентация на классический период ассоциировалась с «возвращением к Богу» – попыткой интерпретировать германскую катастрофу как результат просвещения, рационализма и дехристианизации. Такие взгляды теперь казались выходом из дилеммы запутывания в нацистской эпохе, а в годы после основания западногерманского государства их значение только возросло66.

ОБРАЗОВАНИЕ ДВУХ ГОСУДАРСТВ

Дебаты о причинах национал-социализма и вытекающих из них последствиях для будущего также велись, более практически ориентированные и трезво сформулированные, в Парламентском совете, которому предстояло создать конституцию, которая почти во всех пунктах должна была пониматься как следствие катастрофы нацизма и войны.

С передачей «Франкфуртских документов» премьер-министрам Западной Германии оперативное осуществление создания западногерманского государства перешло в руки Германии. Три военных губернатора указали лишь несколько важных краеугольных камней: создаваемая конституция должна была носить федеративный характер, предусматривать центральную власть, обеспечивать индивидуальные свободы и легитимироваться референдумом; границы земель также должны были быть пересмотрены. Наконец, военные губернаторы объявили о принятии Оккупационного статута, который определил бы постоянные прерогативы оккупационных властей.

Это предложение западных союзников было воспринято западногерманскими политиками как палка о двух концах. С одной стороны, перспектива восстановления немецкой государственности, хотя бы частичной независимости, политической стабильности и экономического прогресса была заманчивой. Однако, с другой стороны, разделение Германии на западную и восточную части несомненно означало тяжелое бремя для членов Парламентского совета, большинство из которых были социализированы в национальной традиции. Социал-демократы, в частности, наиболее активно выступали против предложенной союзниками концепции по разделению страны. С другой стороны, буржуазные представители, особенно в «Союзе», в существующих обстоятельствах рассматривали быстрое присоединение нового государства к западному миру как приемлемое решение, поскольку варианты нейтралитета объединенной Германии казались им сомнительными в свете советской политики экспансии67.

Но общим было понимание того, что создаваемое западное государство должно быть временным и что разделение не должно быть закреплено им. Даже термины «Основной закон» вместо «Конституция» и «Парламентский совет» вместо «Конституционное собрание» или «Национальное собрание», на которых настояла немецкая сторона в переговорах с военными губернаторами, указывали на то, что вновь создаваемое западногерманское государство имеет лишь временный статус. Курт Шумахер, в частности, подчеркнул, что решение о создании западного государства было принято исключительно западными союзниками, которые, следовательно, несут за него единоличную ответственность. Если лидер СДПГ имел в виду недостаточную легитимность Парламентского совета, то он, несомненно, был прав, поскольку это конституционное собрание, впервые заседавшее в Бонне 1 сентября вдали от очагов холодной войны, было зависимо от одобрения оккупационных властей и не избиралось напрямую в ходе народного голосования. Поэтому неудивительно, что обсуждения, которые в итоге привели к принятию Основного закона ФРГ 8 мая 1949 года, не привлекли большого внимания общественности – 73 процента опрошенных не проявили никакого или лишь умеренный интерес к Боннским переговорам, и только 21 процент был «очень заинтересован». В то же время 70 процентов высказались за создание западного государства. Большинство западных немцев соглашались с начавшимся развитием и не видели ему реальной альтернативы, но не придавали ему большого значения68.

В проекте конституции Парламентского совета была зафиксирована некая сумма различных мнений о причинах неудачи Веймарской республики. В предваряющем текст конституции перечне основных прав подчеркивалась исключительная важность верховенства закона с учетом опыта произвола в годы диктатуры и защиты личности и меньшинств от неограниченной власти большинства. В то же время конституция дала в руки нового государства действенные инструменты против врагов демократии – отказ от веймарского ценностного релятивизма, который позволил нацистам, а также коммунистам подрывать демократию под издевательские насмешки противников республики, таких как Карл Шмитт. Партиям было предоставлено четкое право на совместное участие в формировании политической воли народа – это был ответ на широко распространенную критику партий и плюрализма в первой республике – и они были привержены демократической конституции. Понятие «антиконституционный» должно было сыграть важную роль в первых запретах партий в начале 1950‑х годов. Неудачный опыт Веймарской республики позволил укрепить позиции парламента и канцлера, а президент должен был лишь выполнять представительские функции и больше не оказывать прямого влияния на формирование правительства и роспуск парламента, как это делал Гинденбург в былые времена69. За соблюдение положений Основного закона отвечал Федеральный конституционный суд, который начал свою работу в 1951 году и был чем-то новым в сфере конституционного права: он рассматривал деятельность государственных органов на предмет их соответствия конституции.

Сомнения в демократической надежности немцев, которые были особенно распространены как среди либералов, так и среди консерваторов, отразились в сильном акценте на представительной демократии и полном отказе от референдумов. В итоге даже Основной закон был утвержден не в ходе всенародного голосования, а только земельными ландтагами. Скептическое отношение политической элиты к собственному народу было очевидно и на десятилетия стало одним из (чаще всего негласных) основных принципов немецких политиков, буржуазных даже больше, чем социал-демократов70.

Удивительно, но серьезных дебатов по социально-экономическим положениям конституции не было. Здесь социал-демократы предпочитали политически и идеологически нейтральные формулировки, которые позволили бы им реализовать на практике собственную экономическую политику после – уверенно ожидаемой – победы на первых выборах в бундестаг. Самым большим предметом разногласий были скорее отношения между центральной и федеральными властями. В то время как социал-демократы рассматривали сильное центральное правительство как необходимое условие для функционирования государственной системы, либералы и, в частности, часть ХДС/ХСС весьма положительно относились к федерализму, которому отдавали предпочтение союзники. В конце концов, после острых споров с военными губернаторами, был достигнут компромисс между центральными функциями федерального правительства и полномочиями земель, в результате которого возобладала концепция бундесрата как представительства земель – против таких концепций, которые в партийно-критической, частично додемократической традиции предусматривали вторую палату парламента как собрание внепартийных деятелей.

Принятие проекта Основного закона было противопоставлено двум положениям союзников, которые ограничивали независимость нового государства. В Оккупационном статуте военные губернаторы определили свои права оговорки, которые касались внешней политики, внешней торговли и возможных изменений в Основном законе. «Рурский статут» предусматривал, что Рурская область, как двигатель европейского промышленного ландшафта, в будущем будет контролироваться международным надзорным органом. Таким образом, была найдена формула, которая учитывала как интересы безопасности Франции, так и восстановление экономики Рурской области. Международный контроль над Рурским бассейном изначально выглядел как дальнейшее ущемление суверенитета Германии, и это действительно было так. В ходе переговоров, однако, выяснилось, что компании угольной и сталелитейной промышленности на территории между западной Германией, северной Францией и странами Бенилюкса еще до 1939 года, а также во время войны создали множество совместных предприятий, которые теперь можно развивать в изменившихся политических условиях – без необходимости как-то специально это оговаривать. В дополнение к сотрудничеству, навязанному американцами в рамках помощи по «Плану Маршалла», «Рурский статут», таким образом, заложил первые основы институционализированного сотрудничества между западноевропейскими экономиками71.

ФРГ была порождением холодной войны; без нее она никогда бы не появилась на свет. Западные немцы были во многом лишены возможности принимать основополагающие решения о будущем политическом и экономическом устройстве. Не было ни революции, ни гражданской войны, как после 1918–1919 годов. Не было ни радикального левого массового движения, выступающего против новой республики, ни жаждущей власти военной касты, обдумывающей планы переворота. Внутриполитический конфликт между левыми и правыми, который так долго сотрясал Германию после Первой мировой войны, после 1945 года переместился вовне в виде противостояния между коммунистическим и либерально-капиталистическим лагерем в холодной войне и распространился на весь мир. Результатом стал раздел Германии, но в то же время и решение в пользу западной демократии и капитализма, которое было продиктовано извне и которое немцам оставалось только принять. Учитывая эскалацию мировой политики, это казалось лучшим решением на данный момент, хотя никогда еще германское государство не создавалось с такой сдержанной убедительностью и уверенностью в будущем, как в этот раз. По крайней мере, это было связано с надеждой на экономическую стабилизацию и военную защиту со стороны американцев. Но образование западной части государства, отмеченной катастрофой нацистской эпохи и лишениями послевоенных лет, не находилось, подобно Германской республике 1919 года, под давлением чрезмерных, нереализуемых ожиданий. Это было преимуществом.

Даже в большей степени, чем первое, второе основание государства изначально было временной мерой. Переход от сотрудничества к конфронтации между двумя сверхдержавами в послевоенный период был метко назван «реактивной механикой» (Вильфрид Лот). Имеется в виду, что после того, как между ними возникло определенное недоверие, отныне каждое действие другого интерпретировалось как угроза, за которой должна была последовать соответствующая резкая реакция другой стороны. Нет сомнений в том, что Советский Союз рассматривал создание Бизонии 1 января 1947 года как такую угрозу. Конфликт с США, хотя бы с учетом уничтоженной экономики на значительной части их страны, конечно, изначально не отвечал их интересам. Скорее, их политика в отношении Германии была направлена на обеспечение военной безопасности по отношению к Германии и Западу, а также на выплату репараций. Однако по меньшей мере она была направлена на создание нейтральной Германии, не враждебной Советскому Союзу. Однако на самом деле внешняя политика Советского Союза, особенно его стратегия экспансии в Восточной Европе и на Ближнем Востоке, внесла решающий вклад в ухудшение отношений с западными союзниками. Надежда Советского Союза на превращение объединенной Германии в буферное государство в согласии с западными державами тем не менее сохранялась до лета 1949 года и даже позже. Однако попытка создать в восточной зоне с помощью досрочных выборов, допуска партий и центрального управления систему, которая послужила бы образцом для всей Германии, была явно ошибочной. Ввиду демонтажа промышленного оборудования, незаконных арестов, подавления политических противников, насильственного объединения в СЕПГ, условий содержания в специальных лагерях и, наконец, блокады Берлина, убежденность в том, что большинство немцев примут господство социализма, была выражением желаемого, далеким от реальности72.

Стратегия Сталина была направлена на то, чтобы сохранить германский вопрос открытым или, по крайней мере, не допустить попадания Германии в руки западных союзников. С созданием Бизонии и американской политикой сдерживания эта стратегия потерпела неудачу. В результате Советский Союз, со своей стороны, укрепил сплоченность в своей сфере влияния. После разрыва Сталина с Тито в 1948 году особые национальные пути к социализму больше не допускались. Отныне целью было представить советскую сторону как единый «блок» и организовать все режимы жестко по образцу Советского Союза. Особенно это коснулось СОЗ, которая теперь быстро расширялась СВАГ и превратилась в оплот против Запада.

СЕПГ также ужесточила свою политику. Она начала снимать свою буржуазно-демократическую личину и открыто провозглашать «диктатуру рабочего класса». Чтобы сломить влияние ХДС и ЛДПГ, которые еще не полностью адаптировались, сверху были созданы еще две партии («национальная» и крестьянская), укомплектованные ведущими кадрами из СЕПГ. Кроме того, официально не относящиеся ни к одной из партий «массовые организации» на самом деле не были независимыми. Это касалось Союза свободной немецкой молодежи (FDJ), Объединения свободных немецких профсоюзов, Культурного союза, Демократического женского союза и других объединений – они были приведены в соответствие с линией партии и отныне выполняли роль связующего звена СЕПГ73.

Летом 1948 года СЕПГ насчитывала около 1,8 миллиона членов, треть из которых пришли из старой СДПГ. Принцип равного представительства членов СДПГ и КПГ на руководящих постах, установленный при создании партии, теперь был отменен, доля социал-демократов в партийном руководстве быстро сокращалась, а преобладание коммунистов вскоре стало подавляющим. Многие разочарованные кадры СДПГ покинули СОЗ и уехали на Запад. Лозунг «партии нового типа», которой должна была стать СЕПГ, означал, по сути, сталинизацию партии. Любой, кто противоречил этому курсу, обвинялся в «антисоветской агитации» и должен был рассчитывать на исключение из партии и увольнение с государственной службы, а во многих случаях и на заключение в специальный лагерь. Не позднее января 1949 года этот процесс был завершен, и были созданы все условия для установления коммунистической диктатуры по образцу Советского Союза.

Начиная с лета 1948 года руководство СВАГ и СЕПГ повторяли все шаги по созданию западногерманского государства аналогичным образом, с небольшим временным отставанием. В качестве реакции на создание западногерманского Совета по экономике на Востоке была создана Немецкая экономическая комиссия. Вскоре после этого, параллельно с Парламентским советом, Немецкому народному совету было поручено разработать конституцию. Когда в мае 1949 года в Бонне был принят Основной закон, в Берлине был созван третий немецкий Народный конгресс, который представлял народ. Он был избран заранее по блоковой системе, поэтому распределение мест между партиями и массовыми организациями было уже фиксированным: две трети мест получила СЕПГ, еще десять процентов – зависимые от нее группы, и 22,5 процента – ХДС и ЛДПГ. Голосование также было связано с вопросом «Хотите ли вы единства Германии и справедливого мира?». По этому вопросу, как и по всему списку, можно было проголосовать только «да» или «нет»; воздержавшиеся засчитывались как голоса «за». С этим согласились 61,5 процента избирателей, в Восточном Берлине – 51,6 процента. После этого руководство СЕПГ никогда больше не принимало такие высокие показатели отказов.

Несмотря на такое развитие событий, советское правительство по-прежнему скептически или, по крайней мере, нерешительно относилось к созданию отдельного государства, на чем настаивало руководство СЕПГ. Для них объединенная, но нейтральная Германия по-прежнему казалась более отвечающей их собственным интересам, чем разделенная страна, две трети которой принадлежали Западу. Пока существовала эта надежда, подготовка к основанию государства продвигалась лишь вполсилы. С одной стороны, СВАГ углубила разделение между восточными и западными оккупированными территориями, границу между которыми уже практически невозможно было пересечь. С другой стороны, она продолжала громко постулировать единство Германии. Этот противоречивый и непоследовательный курс Сталина определил предысторию и раннюю историю ГДР до 1955 года.

Еще в декабре 1948 года Сталин советовал немецким товарищам «маскироваться» и проводить «осторожную политику». Только после образования ФРГ руководство СЕПГ получило зеленый свет на создание собственного государства. После этого, 7 октября 1949 года, Немецкий народный совет провозгласил себя в Берлине Временной народной палатой и принял уже разработанную конституцию. Она была во многом ориентирована на конституцию Веймарской республики, с той лишь разницей, что парламент был назван «высшим органом республики», а классическое разделение властей было отменено. Это также означало отсутствие независимой судебной системы. В остальном новое правительство имело демократический вид. С Вильгельмом Пиком, который был одним из основателей КПГ, в качестве президента и социал-демократом Отто Гротеволем в качестве премьер-министра паритет двух рабочих партий, казалось, был установлен, а в кабинете Гротеволя буржуазные политики даже имели перевес. Однако на самом деле буржуазно-демократические институты были не более чем видимостью. Определяющей фигурой в политике новой Германской Демократической Республики стал генеральный секретарь СЕПГ Вальтер Ульбрихт, который отличался прежде всего тем, что пользовался полным доверием Сталина. Ульбрихт, родившийся в 1893 году, состоял в КПГ с 1920 года и был членом Центрального комитета партии с 1929 года. В 1933 году он эмигрировал, сначала в Париж, затем в Москву, откуда в 1945 году был послан КПСС в Германию вместе с членами «группы Ульбрихта». Здесь он руководил созданием Коммунистической партии и ее объединением с СДПГ. Ульбрихт был прежде всего верным товарищем ВКП(б) и верно следовал за ней – до Сталина, при нем и после него. До 1960‑х годов от него не известно ни одной самостоятельной идеи или концепции. Но именно в этом и заключалась ценность надежного коммуниста: в том, что он следовал линии партии74.

Появление двух немецких государств в конце послевоенных лет отнюдь не было неизбежным событием. Державы-победители не только не предполагали, что это произойдет, но это во многом не соответствовало их интересам. Для западных держав разделение первоначально было временным выходом из экономических трудностей послевоенного периода. Для Советского Союза это означало временный конец его надежд на получение доступа к экономическим ресурсам западных зон. Но по мере усиления противоречий внутри бывшей антигитлеровской коалиции и начала холодной войны такие краткосрочные интересы отошли на второй план, уступив место более долгосрочным стратегическим целям. Первоначальные главные цели по отношению к побежденной Германии теперь играли второстепенную роль перед лицом нового противостояния. Территориальная реорганизация разрушенной Европы происходила не на всемирной мирной конференции, как в 1919 году, а как постепенное разграничение сфер влияния враждующих великих держав. Теперь основное внимание уделялось расширению и стабилизации собственных сфер власти. Это привело к смещению традиционных связей. Такие страны, как Чехословакия или Польша, которые в культурном и политическом отношении считались частью Запада, теперь принадлежали Востоку. Германия, Австрия и Италия, с другой стороны, главные державы Оси, теперь были частью Запада.

Однако эти два блока не только противостояли друг другу как две империи, доминирующие в мире, как это было в случае с Францией и Великобританией в начале XIX века, но и соперничали между собой за две концепции современного мирового порядка. Хотя это противостояние зарождалось еще с 1917 года в политическом противоречии между коммунистическим Советским Союзом и капиталистическим Западом, только сейчас оно приобрело глобальные масштабы, которые определяли международные отношения на протяжении сорока лет. В Германии политические и культурные споры о правильном устройстве общества в индустриальную эпоху, которые держали людей в напряжении с начала века, в определенной степени трансформировались в глобальный властно-политический антагонизм после полного поражения и масштабной делегитимации радикальной правой альтернативы. С образованием ГДР коммунистическая альтернатива превратилась в отдельное государство, диктатуру под советской защитой и без демократической легитимности – но не без специфических привлекательных черт, наиболее важными из которых были постулируемый радикальный антифашизм и обещание социальной справедливости при социализме.

ФРГ, с другой стороны, была поддержана альянсом политического католицизма, демократического рабочего движения и либералов – в определенной традиции конституционалистского движения послевоенного периода Первой мировой войны. Но аналогия была не столь глубокой: с одной стороны, потому что это государство возникло в основном благодаря западным союзникам, и долгое время немцы не воспринимали его как нечто большее, чем переходное явление; с другой стороны, потому что конституция и структура этого государства были переработаны с учетом ошибок Веймарской республики, и старые связи потеряли свою силу.

Таким образом, в конце послевоенного периода блоки укрепились, и два немецких государства оказались представителями конкурирующих социальных порядков. Однако долгосрочные перспективы изначально не вытекали из этого. Также невозможно было предсказать, поддержит ли Советский Союз или откажется от своего нелюбимого восточного государства перед лицом перспективы нейтральной единой Германии, не принадлежащей к западному блоку, и примет ли на этот раз население Западной Германии демократию, капитализм и западную культуру в долгосрочной перспективе.

ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ЧУДО

В период с 1950 по 1973 год экономика европейских стран пережила невиданный в истории скачок роста. В течение примерно двадцати лет валовой национальный продукт, реальная заработная плата, производительность труда, объемы промышленного производства и торговли росли без серьезных перерывов и беспрецедентными темпами. Если в период с 1913 по 1950 год ежегодный рост валового национального продукта европейских стран составлял в среднем 1,4 процента, то в период с 1950 по 1973 год он составил 5,6 процента. Конечно, бум не везде и не в одно и то же время произвел одинаковый эффект. Но он достиг почти всех европейских стран – а также стран Северной Америки, некоторых стран Южной Америки и Японии. Самые высокие темпы роста в Европе были зафиксированы в Испании (6,2), Германии (6,0), Франции, Италии и Португалии (5,4), Австрии (5,3), Финляндии (5,1) и Нидерландах (5,0). Только Великобритания (2,8) долгое время оставалась значительно ниже среднеевропейского уровня. Данные по социалистическим государствам, вероятно, не столь достоверны из‑за ненадежности статистики (Польша – 6,7; Югославия – 6,6; ГДР – 6,2; Чехословакия – 5,8 процента). Но нет сомнений в том, что экономики стран Восточной и Центральной Европы также достигли значительного экономического роста.

Наряду с политическим противостоянием между блоками этот длительный экономический подъем стал определяющим признаком послевоенной эпохи. Он навсегда изменил социальную структуру, уровень жизни и социальную культуру в европейских странах. Он также был связан со значительной интенсификацией международных торговых отношений, всплеском глобализации, который по своим последствиям был, возможно, даже более значимым, чем в 1900 и 1985 годах1.

Часто причиной подобного бума называется либеральная экономическая политика европейских послевоенных правительств. Однако экономическая политика правительств европейских стран в течение этих двух десятилетий была очень разной. Даже если рассматривать только страны Западной Европы, сразу бросаются в глаза различия между, например, политикой послевоенных правительств Италии, которая была направлена на развитие крупных государственных корпораций, акцентом на государственное экономическое планирование во Франции и корпоративной и социально-политически смягченной рыночной экономикой в Западной Германии. Экономическая политика могла сдерживать или стимулировать динамику роста в отдельных странах, но ее нельзя считать единственной или основной причиной экономического подъема.

Одним из важных факторов, несомненно, был существующий экономический потенциал, который не мог быть использован в течение многих лет из‑за сбоев, вызванных Великой депрессией и Второй мировой войной. Однако восстановление связи с долгосрочными тенденциями роста не объясняет необычайно высокое увеличение темпов роста после 1950 года, которое не происходило подобным образом после других крупных кризисов, например после 1918 года или после 1929–1933 годов.

Фаза экономического подъема между 1950 и 1973 годами, которая более отчетливо видна с исторической дистанции, чем с современной точки зрения, была скорее исключительным историческим случаем, за который отвечали несколько факторов, возникших одновременно и взаимно усиливших друг друга из‑за особой политической ситуации после войны: всплески демографического роста в течение двадцати пяти лет после окончания войны, огромный отложенный спрос на потребительские товары и средства производства, либерализация международной торговли и платежей, уверенность в превосходстве экономической мощи США, которая сыграла решающую роль в инвестиционном климате, и, наконец, война в Корее, которая вызвала бурный рост военного производства с лета 1950 года.

Экономический бум сопровождался глубокими структурными изменениями. В 1950 году Европа в целом все еще была преимущественно аграрной: из примерно 180 миллионов работающих людей 36 процентов были заняты в сельском хозяйстве и примерно треть – в промышленности и сфере услуг. В последующие годы ситуация коренным образом изменилась. К 1980 году доля людей, занятых в сельском хозяйстве, сократилась с 42 до 14 процентов в Италии, с 36 до 8 процентов во Франции и с 12 до 5 процентов в ФРГ2.

Как и в период бума перед Первой мировой войной, люди из сельскохозяйственных регионов все чаще стекались в промышленные города и находили здесь работу – сначала в своей стране, а с 1960 года все чаще и за границей. Результатом стали прогрессивная индустриализация, урбанизация и, начиная примерно с 1960 года, быстрый рост сферы услуг, но прежде всего реальное повышение заработной платы и рост благосостояния, которые жители промышленно развитых регионов Западной и Северной Европы действительно ощутили, хотя в большинстве стран только с 1960‑х годов.

В отличие от этого, темпы роста экономик стран Восточно-Центральной Европы, включая ГДР, не оказали сопоставимого влияния на потребление и уровень жизни. Здесь также наблюдался значительный рост валового национального продукта, промышленного производства, степени индустриализации и урбанизации, но односторонний акцент на тяжелой промышленности и машиностроении сопровождался десятилетиями игнорирования сектора потребительских товаров. Недостаточное обеспечение населения потребительскими товарами было одним из самых серьезных недостатков экономики социалистических государств с самого начала и оставалось таковым до их конца.

Поэтому «экономическое чудо» было европейским или, по крайней мере, западноевропейским явлением. Однако в отдельных странах оно преподносилось преимущественно как национальное достижение, что было справедливо и для Западной Германии. Здесь экономический подъем воспринимался особым образом, как подтверждение собственной силы и компенсация за понесенные поражения и потери. Однако экономический подъем здесь был особенно впечатляющим: в первые пять лет существования новообразованной ФРГ среднегодовые темпы роста валового внутреннего продукта составили 8,8 процента, что почти в два раза превысило среднеевропейский показатель, а в 1955 году они достигли невероятных 12 процентов. В 1955–1958 годах он составлял 7,2 процента, в последующие четыре года – 5,7 процента, в 1964–1967 годах – 3,63.

Такого развития событий нельзя было предвидеть ни для Западной Европы, ни для ФРГ. В данном случае кризис, последовавший за денежной реформой и проведением либеральной экономической политики в начале лета 1948 года, привел сначала к росту цен, затем к росту безработицы, и поэтому неудивительно, что избирательная кампания перед первыми федеральными выборами в октябре 1949 года была полностью посвящена экономической политике.

Начало Корейской войны в июне 1950 года сначала усугубило экономический кризис: вызванный ею бурный рост производства вооружений привел к росту цен, особенно на уголь и сталь, и ФРГ пришлось закупать больше угля за рубежом, что привело к дефициту платежного баланса, нехватке иностранной валюты, нормированию электроэнергии и одно время даже к угрозе банкротства. Однако затем война в Корее вызвала перелом и в экономике Западной Германии. Поскольку тяжелая промышленность западных держав в значительной степени переключилась на производство вооружений, чего западногерманским компаниям делать не разрешалось, они сосредоточились на производстве потребительских товаров длительного пользования – и они продавались как горячие пирожки на европейских рынках, а также за океаном. Результатом стал беспрецедентный экспортный бум, который с лета 1951 года способствовал росту прежде всего классических экспортных отраслей Германии – машиностроения, электротехники, химической промышленности, оптики и точной механики. В 1950 году коэффициент экспорта, то есть доля экспорта в чистом национальном продукте, составлял еще 0,9 процента, а в 1960 году он достиг 19 процентов. Внутренняя экономика также оживилась, поскольку были удовлетворены потребительские нужды населения Западной Германии, которые накапливались годами, а зачастую и десятилетиями. Промышленность потребительских товаров теперь развивалась так быстро, что «Закон об инвестиционной помощи» 1952 года наложил на нее обязательный кредит в размере миллиарда марок для субсидирования промышленности, производящей средства производства.

Важный вклад в этот взрывной подъем западногерманской экономики внесла политика жилищного строительства. Во время первого правительства Аденауэра она также была основным направлением государственного экономического стимулирования. Потребность в жилье была огромной из‑за военных разрушений и более чем десяти миллионов беженцев и перемещенных лиц. К 1960 году удалось построить почти пять миллионов новых квартир, из которых около трех миллионов были субсидированы государственной программой строительства социального жилья. Частное жилищное строительство, а с 1956 года и строительство частных домов, также в значительной степени субсидировалось государством, и экономический эффект от этого вышел далеко за пределы строительного сектора4.

Таким образом, сильная внутренняя конъюнктура, жилищное строительство и высокий иностранный спрос стали основой подъема. С 1950 по 1960 год промышленное производство в Западной Германии выросло на 150 процентов, безработица снизилась с 10,3 до 1,2 процента, число работающих увеличилось почти на шесть миллионов человек, а объем общей заработной платы удвоился. С 1951 по 1958 год положительное сальдо внешней торговли составило 44,5 миллиарда немецких марок. Уже в 1954 году ФРГ вышла на третье место среди крупнейших торговых держав (после США и Великобритании); в 1956 году она имела самые высокие золотовалютные резервы в мире – факт, вызвавший большое удивление даже у экспертов-экономистов.

Если теперь попытаться назвать причины такого особенно сильного экономического роста в Западной Германии по сравнению с остальной Европой, то можно выделить пять моментов. Во-первых, условия для быстрой реконструкции экономики в Западной Германии были исключительно хорошими: с начала века Германия имела самую эффективную промышленность на континенте. Промышленные предприятия, как уже говорилось, были значительно расширены во время войны, частично также модернизированы, и разрушения оказались не такими серьезными, как опасались. То же самое относится и к последствиям демонтажа промышленного оборудования.

Во-вторых, приток беженцев и перемещенных лиц означал, что источник рабочей силы был особенно велик. Это были квалифицированные и мобильные работники, и, что более важно, у них была особенная мотивация и способность к росту. Это относилось и к примерно 2,7 миллиона беженцев из ГДР к 1961 году, среди которых большинство были высококвалифицированные специалисты5.

В-третьих, новый экономический и валютный порядок, установленный в Бреттон-Вудсе в 1944 году, создал условия для стабильных обменных курсов и в значительной степени либерализованной торговли. С появлением Всемирного банка и Международного валютного фонда (МВФ) возникли два института, обеспечивающие международные расчеты и фиксацию валют в соотношении твердого обменного курса к доллару. Кроме того, Генеральное соглашение по тарифам и торговле (ГАТТ), подписанное в 1947 году, позволило снизить таможенные тарифы во всем мире. Однако почти ни одна из развитых индустриальных стран не имела свободно конвертируемой валюты. Поскольку уверенности в стабильности валют других стран не было, многие поначалу прибегали к прямому бартеру товаров, аналогичному процедуре клиринга довоенного периода. Разница в объемах торговли, однако, должна была быть оплачена в твердой валюте, в основном в долларах – таким образом не удавалось достичь устойчивого подъема в международных торговых отношениях. Здесь решающий шаг был сделан с созданием Европейского платежного союза. Он функционировал как многосторонний платежный механизм, который урегулировал баланс в торговых отношениях, привел европейские валюты в соответствие друг с другом и постепенно приблизил их к конвертируемости. Вынужденная либерализация мировой торговли, таким образом, принесла пользу всем западноевропейским государствам, но, учитывая чрезвычайный объем экспорта западногерманской экономики, этот фактор был особенно выгоден ФРГ.

Важную роль здесь сыграла реструктуризация внешних долгов Германии в Лондоне в 1953 году. Для погашения требований иностранных кредиторов, особенно американских фирм, которые требовали выплаты коммерческих долгов, накопившихся за предвоенный и послевоенный период, ФРГ должна была выплачивать 567 миллионов марок в год в течение пяти лет, затем 765 миллионов марок в год до 1988 года, всего около 15 миллиардов марок. Это имело огромное значение для западногерманской экономики, поскольку удовлетворение этих требований было связано с восстановлением кредитоспособности Германии. Ввиду благоприятного экономического развития это бремя оказалось легче, чем ожидалось. Это соглашение не только позволило ФРГ вернуться на международные рынки, но и обеспечило полную конвертируемость немецкой марки. В то же время ФРГ тем самым добилась отсрочки всех репарационных требований к Германии до заключения мирного договора в отдаленном будущем6.

И наконец, в-четвертых, либеральная экономическая политика Эрхарда обеспечила немецким компаниям огромные прибыли. Решающим фактором здесь стало благоприятное налогообложение формирования предпринимательского капитала. Уже при составлении начального баланса летом 1949 года компаниям была предоставлена возможность оценить свои деловые активы настолько высоко, что впоследствии стало возможным начисление крупномасштабной амортизации. Таким образом, доля самофинансирования предприятий и коэффициент чистых инвестиций были выше, чем во всех других европейских странах. Этому также способствовало изменение уровня заработной платы. Хотя номинальная заработная плата выросла в среднем на восемь процентов, высокий рост производительности труда означал, что нормы прибыли были значительно выше, поэтому квота заработной платы оставалось стабильной или даже снижалась7.

Пятый момент, который необходимо подчеркнуть, – это сцепка государства, экономики, финансового сектора и профсоюзов, которая уже была специфичной в Германской империи и во времена Веймарской республики. С одной стороны, это касалось согласования основных решений в области экономической и социальной политики между государством, предпринимателями и профсоюзами, что нашло особое отражение в системе немецкого «тарифного партнерства». С другой стороны, выплаты пособий были связаны с заработной платой и соответствующими взносами – основной принцип социальной политики Германии, в то время как, например, в Скандинавии или Великобритании единые социальные пособия финансировались за счет налогов. Наконец, центральная роль банков в финансировании корпоративных инвестиций была также важна, тесно связывая промышленность и финансы. Эта система отличалась от принципа привлечения денег путем размещения акций на бирже, которому отдавали предпочтение в англосаксонских странах, ориентацией на долгосрочную перспективу, в то время как акционеры, как правило, надеялись на краткосрочную прибыль. Корпоративный принцип того, что позже стало известно как «рейнский капитализм», имел сильную национальную экономическую составляющую и строился в основном на консенсусе. Особенно хорошо он проявил себя на этапе восстановления с преобладанием национальной экономики. Он столкнулся с трудностями, когда западногерманская экономика, а вместе с ней и крупные компании, начали постепенно выходить на международный рынок8.

Если рассматривать эти факторы в их взаимосвязи, то интеграция в функционирующую мировую торговлю была, вероятно, самой важной предпосылкой для быстрого подъема западногерманской экономики. Однако это еще раз указывает на политические предпосылки данного процесса: чтобы вновь запустить международные, особенно внутриевропейские экономические отношения и сделать их более динамичными, требовались не только американские гарантии, но, прежде всего, огромные мощности западногерманской промышленности. С другой стороны, промышленный потенциал Германии был бы в значительной степени бесполезен без его встраивания в интегрированную европейскую экономику. «План Маршалла», денежная реформа и создание западногерманского государства, то есть основные этапы интеграции Западной Германии в формирующийся западный лагерь, оказались решающими предпосылками для экономического подъема ФРГ – несомненно, удача, потому что, учитывая начальные условия 1945 года, повторение катастрофы 1919–1923 годов, несомненно, было вполне возможно.

Подъем западногерманской экономики, однако, происходил в условиях, отличающихся от общеевропейских. Ведь если в шести крупнейших западноевропейских странах сектор услуг уже к 1975 году достиг наибольшей доли в валовом национальном продукте – 53 процента (при 41 проценте вторичного сектора), то в ФРГ промышленный сектор в 1975 году все еще значительно (48,8 процента) опережал сферу услуг, которая стала здесь ведущей лишь значительно позже, чем в большинстве других европейских стран. В то же время промышленная структура Западной Германии лишь в меньшей степени характеризовалась крупными компаниями. Две трети работников работали в компаниях с численностью сотрудников менее 500 человек, а большинство из них – с численностью сотрудников менее 100 человек. Компании такого размера были более гибкими и могли быстрее реагировать на изменение потребностей рынка, чем крупные компании с огромными производственными мощностями. В ходе экономического бума 1950‑х и 1960‑х годов продолжилось смещение акцентов, прерванное только во время войны: от угля, стали и железа в сторону инновационных отраслей, таких как машиностроение, электротехника, химическая и пластмассовая промышленность, нефтепереработка и автомобилестроение. Именно здесь было создано больше всего новых рабочих мест – только в пластмассовой промышленности к 1960 году рост составил 285 процентов.

Степень индустриализации достигла своего пика в 1965–1970 годах, когда занятость составляла почти 50 процентов. В то время ФРГ была, вероятно, самой индустриально развитой страной в западном мире. Ни одна из крупных европейских стран не зависела от развития промышленности больше и дольше, чем ФРГ. Помимо очевидного положительного влияния на занятость, уровень жизни и, в связи с обильными налоговыми поступлениями, на возможности государства, это имело и негативные последствия, например в отношении экологии. Но ни это слово не было известно в 1960 году, ни долгосрочные последствия гипериндустриализации для окружающей среды не рассматривались в те годы. Почти невероятный успех немецкой промышленности, особенно в области экспорта, также заставлял закрывать глаза на некоторые негативные стороны. Например, немецкие компании сильно отставали в исследованиях и разработке новых высоких технологий – например, в атомной энергетике или в авиации. Сектора услуг также часто были устаревшими и не очень инновационными, что также связано с более низким конкурентным давлением со стороны иностранных компаний, например в сфере финансов или транспорта. Однако поначалу такая отраслевая отсталость была так же незаметна, как и стагнация уровня образования среди немецких работников.

Как и во всех европейских странах, рост промышленного сектора и сектора услуг был связан со снижением значимости сельского хозяйства. Однако в годы до и после окончания войны массовое переселение из сельских районов в города временно сменилось переселением из городов в село, поскольку в трудные времена легче было найти еду и кров в сельской местности, чем в разрушенных городах. С 1950 года эта тенденция изменилась на противоположную. В то время упадок сельского хозяйства достиг исторически беспрецедентных темпов: с 1950 по 1970 год доля людей, занятых в сельском хозяйстве, сократилась с 23 до 7 процентов; 35 лет назад, на закате Германской империи, треть всех работников все еще трудились в сельском хозяйстве. Доля сельскохозяйственного сектора в валовом национальном продукте снизилась с 24 (1950) до 13,3 (1960), а затем до 7 процентов (1973). За эти два десятилетия сельское хозяйство потеряло более трех миллионов работников, две трети всех тех, кто был занят в нем изначально. В то же время изменилась структура сельского хозяйства: мелкие крестьянские хозяйства постепенно исчезали; крупные, более производительные хозяйства все больше выходили на первый план. В 1949 году насчитывалось еще 1,9 миллиона крестьянских хозяйств, а 25 лет спустя их осталось только около 900 тысяч. Оставшиеся хозяйства укрупнялись и все более рационализировались. Производительность сельского хозяйства значительно возросла; в 1949 году в Баварии насчитывалось около 24 тысяч тракторов, в 1960 году – почти 300 тысяч. «Комбайны на подходе! – провозглашал в своей рекламе один завод по производству сельскохозяйственной техники. – Хочешь быть последним?»9 Повышение производительности труда, достигнутое благодаря механизации сельскохозяйственного сектора, уже с середины 1960‑х годов, как и почти во всех странах Западной Европы, привело к образованию излишков продукции, которые затем пришлось компенсировать за счет государственных субсидий10.

Экономическое развитие в 1950‑х и 1960‑х годах чрезвычайно усилило одобрение западногерманским населением этой новой, первоначально лишь временной государственной системы, фактически это было причиной ее возникновения. После полувека катастроф и с учетом ситуации после 8 мая 1945 года этот взрывной бум стал полной неожиданностью, и его назвали «экономическим чудом». В 1951 году целых два процента западных немцев заявили, что они живут лучше, чем когда-либо прежде. Десять лет спустя доля довольных жизнью немцев составляла почти половину. Но в 1960 году каждый пятый западный немец по-прежнему считал, что в 1938 году им жилось лучше, чем сегодня11. Однако к этому времени, помимо экономической стабилизации, была достигнута политическая стабилизация, и ее достижение было не менее удивительным, чем экономическая стабилизация.

ЗАПАДНАЯ ИНТЕГРАЦИЯ ВО ВРЕМЯ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ

Во внешней и внутренней политике Германии начала 1950‑х годов события также диктовались тремя западными державами и Советским Союзом. Отправной точкой здесь стало желание западноевропейских государств более прочно объединиться перед лицом старых и новых угроз и в то же время как можно крепче привязать к себе США. В экономическом плане это нашло отражение в создании ОЕЭС (апрель 1948 года), в военном – в Брюссельском пакте (март 1948 года) и в политическом – в Совете Европы (май 1950 года). Брюссельский пакт, в частности, по-прежнему имел четкую направленность против Германии: усиливающаяся и, возможно, реваншистская Германия должна была увидеть объединенные западноевропейские государства. Но вскоре ситуация начала меняться: холодная война, обострившаяся после свержения коммунистов в Праге в феврале 1948 года, и страх Запада перед дальнейшей советской экспансией все больше выходили на первый план и ускоряли усилия по интеграции Западной Европы. Тем не менее недоверчивое отношение к Германии сохранялось в Западной Европе даже после образования двух немецких государств, и не только во Франции, где безопасность по отношению к восточному соседу оставалась главной целью государственной политики12.

Однако создание НАТО в апреле 1949 года уже было направлено в первую очередь против Советского Союза, а Германия отошла на второй план, по крайней мере с точки зрения американцев. По словам первого генерального секретаря Альянса лорда Исмея, основание НАТО было направлено на то, чтобы «не давать русским прийти, американцам уйти, а немцам подняться»13. Для правительства США приоритетом была как можно более тесная и бесповоротная интеграция ФРГ в единую Европу. От этого зависело многое: нейтральная, объединенная Германия, учитывая численность ее населения, ее экономическую мощь, геополитическое положение и потенциальное военное значение, могла бы вновь стать фактором угрозы в Европе. Однако, будучи частью советского силового блока, она, вероятно, стала бы решающим фактором в холодной войне в пользу СССР.

Это привело к возникновению двух частично конкурирующих интересов США: с одной стороны, добиться от правительства Германии быстрой и бесповоротной интеграции в западный блок, в том числе институциональной; с другой стороны, учесть антигерманские настроения западноевропейцев и создать гарантии против националистического отката Западной Германии. Таким образом, американская политика в отношении Германии представляла собой процесс политического обмена: в той мере, в какой ФРГ политически и экономически интегрировалась в Запад и стабилизировалась как либеральная демократия, США были готовы постепенно предоставлять элементы суверенитета немецкому правительству.

Если США и Великобритания были в основном согласны с этим, то реакцию Франции, западногерманского правительства и, конечно, Советского Союза на эту концепцию было труднее предсказать. Для Франции огромная экономическая мощь Западной Германии, особенно в угольной и сталелитейной промышленности, имеющей отношение к производству вооружений, и потенциальное перевооружение ее восточного соседа все еще вызывали серьезные опасения. По этой причине меняющиеся французские правительства пытались замедлить процесс обретения Западной Германией суверенитета или, когда это уже невозможно было поддерживать в условиях эскалации холодной войны, направить его в русло исключительно двусторонних, но не равноправных связей с Германией.

Для Советского Союза интеграция Западной Германии в формирующийся западный блок означала вопиющее смещение вектора силы в пользу США и серьезную угрозу, поскольку, казалось, повторялся сценарий, которого больше всего боялось советское руководство до 1939 года: общий фронт США, европейских западных держав и Германии против СССР. Поэтому предотвращение этого было главной целью советской внешней политики в Европе. Для достижения этой цели СССР при определенных обстоятельствах был готов даже отказаться от ГДР и проглотить горькую пилюлю в виде объединенной, экономически сильной и, предположительно, вооруженной Германии, если только она не станет частью западного потенциала угрозы. Вопрос о том, будет ли, и если да, то в какой степени нейтральная объединенная Германия находиться в советской зоне влияния, был, конечно, открытым; но для Советского Союза это был, безусловно, вариант, а для Запада – кошмар.

Однако несомненным было то, что такая объединенная Германия нарушит, если не остановит, процесс интеграции в Западной Европе, хотя бы потому, что западноевропейские государства захотят защититься от такого колосса. В этих условиях, однако, экономический подъем Германии, которым ФРГ во многом была обязана своей интеграции в мировую торговлю, также находился под угрозой; повторение веймарского развития со слабой экономикой, нестабильной внутренней политикой и внешнеполитической изоляцией казалось возможным или даже необратимым.

В ФРГ лидеры двух основных партий, Аденауэр от ХДС и Курт Шумахер от СДПГ, несмотря на все яростные споры по поводу отдельных шагов в немецкой политике, были в основном согласны с основной целью: ФРГ должна интегрироваться в Запад экономически, политически и, возможно, в военном отношении. Существовали разногласия по поводу того, как должны складываться отношения с западными державами, и по поводу соотношения между западной интеграцией и воссоединением. В этом отношении Аденауэр был полностью согласен с правительством США: западная интеграция имела первостепенное значение. Воссоединение было для него второстепенным. Учитывая политическую нерешительность немцев, которую он неоднократно подчеркивал, и глобальную советскую угрозу, у Аденауэра не было альтернативы: воссоединенная, полностью нейтральная Германия отдалилась бы от Запада, породила бы новый национализм внутри страны и неизбежно попала бы под влияние советской политики. Поэтому для Аденауэра единая Германия имела смысл и была желательна только как интегрированная часть Запада. Но поскольку в долгосрочной перспективе условий для этого не существовало, приоритетной задачей канцлера было быстро связать Западную Германию с Западом и тем самым как можно скорее восстановить права суверенитета. С учетом политического баланса сил это могло быть сделано только в соответствии с американской политикой: немцы должны были предпринять предварительные усилия и доказать свою политическую состоятельность – тогда они постепенно получили бы права суверенитета. Приняв это как данность, Аденауэр быстро завоевал доверие США.

Шумахер, напротив, был гораздо более самостоятелен в отношениях с западными союзниками. Для него интеграция с Западом тоже была важной целью, но не так, как для Аденауэра, и, прежде всего, не на условиях западных держав. Он отвергал необходимость предварительно что-то доказывать Западу. Скорее, западные державы должны сначала предоставить суверенитет немцам – тогда федеральное правительство по собственной воле примет решение в пользу Запада. Таким образом, для него воссоединение имело приоритет перед интеграцией с Западом. Нейтральная единая Германия его не пугала.

Теперь такую позицию можно было отстаивать, вероятно, только в роли оппозиции, поскольку она в значительной степени сводила на нет глобальный баланс сил и реальное пространство для маневра западных немцев. Убежденность Шумахера в том, что социал-демократическая Германия не может нести ответственность за политику нацистского режима, также не встретила понимания на Западе. В этом отношении линия Аденауэра была более реалистичной, вероятно, также в отношении восприятия Германии в соседних европейских странах и оценки политической зрелости его соотечественников. Он понимал, что повторение веймарской ситуации навсегда исключит примирение с Западной Европой и что послевоенное положение дел, несмотря на все трудности, дает шанс добиться прочной и бесповоротной западной интеграции Германии. Но в этом заключалась проблема Аденауэра, интеграция только западной части, в то время как от Восточной Германии пришлось отказаться и, вероятно, надолго. На тот момент это можно было компенсировать только пропагандистскими средствами, и его неоднократные заявления о поддержке воссоединения звучали соответственно громко, в то время как его реальная политика исключала такую возможность.

В результате начальные политические условия изменились парадоксальным образом: если после 1918 года правые партии отстаивали национальные интересы против Версаля и политики исполнения обязательств и при этом вели себя все более националистически, то социал-демократы и политический центр проводили политику последовательного завоевания суверенитета в отношениях с западными державами. Теперь все было наоборот: правоцентристы проводили курс на уступки и приоритет западной интеграции над воссоединением, в то время как социал-демократы строго подчеркивали национальные интересы в отношении с западными оккупационными державами – возможно, также потому, что они сделали свои выводы из травмы 1918–1919 годов, когда их политика исполнения и постепенного пересмотра означала, что они мало что могли противопоставить всплеску национального акцента и должны были выслушивать обвинения в предательстве родины. Такое распределение ролей стало важной предпосылкой для западной интеграции ФРГ. Ведь социал-демократам в правительстве было бы очень трудно продвигать этот курс западной интеграции против национального лагеря, который в то время, предположительно, быстро рос.

Следствием подобного положения дел стали бесчисленные конференции и переговоры по договорам в период с 1948 по 1957 год. Уже начальная ситуация молодой ФРГ указывала на распределение интересов: федеральное правительство и правительства земель находились под контролем верховных комиссаров, которые обосновались в Петерсберге под Бонном. Даже иностранные послы были аккредитованы там, а не при федеральном правительстве. Петерсбергское соглашение от 22 ноября 1949 года, которое определяло договоренности между Верховной комиссией и вновь созданным федеральным правительством, также почти не предусматривало уступок со стороны союзников. Вопреки настоятельным пожеланиям Аденауэра, демонтаж немецкой оружейной промышленности не был остановлен этим соглашением, а только сокращен. В то же время, однако, правительство Германии должно было стать членом Международного Рурского управления. Это обезопасило рурскую промышленность от дальнейшего демонтажа, но в то же время она оказалась под международным контролем, что означало потерю немецкой стороной самостоятельности в экономической политике в этом регионе. Высказывание Шумахера о том, что Аденауэр был «канцлером союзников», было не совсем ошибочным в этом отношении, но он не понимал, что ничего нельзя было добиться без таких предварительных уступок союзникам, которые были настроены очень решительно.

Федеральное правительство столкнулось с такой же вынужденной ситуацией во время переговоров о вступлении в ОЕЭС. Де-факто оно было лишено права принимать решения по внешнеэкономической политике, но в то же время получило возможность реинтегрироваться в мировую торговлю. Аналогичная картина возникла в ходе переговоров о приеме в Совет Европы: федеральное правительство стремилось к вступлению, рассматривая это как признание государственного суверенитета, но была одна проблема. Саар, временно переданный под французский контроль, также должен был стать членом этого органа. По мнению Шумахера, это узаконило бы отрыв Саарского региона от немецкой территории. Тем не менее Аденауэр согласился – и, как оказалось, был прав.

Если в качестве отправной точки и мерила взять прежде гораздо более далеко идущие цели Франции, то становится ясно, что политика уступок, безусловно, принесла ФРГ свои плоды. Франции не удалось ни отделить Рур от Германии, ни помешать созданию западногерманского государства. Даже ограничение производства стали в Германии не могло долго сохраняться в условиях усугубляющегося международного кризиса. Международное Рурское управление также не оправдало французских надежд; более того, оно настолько вопиющим образом ущемляло интересы немецкой стороны, что это соглашение не могло просуществовать долго. Однако, прежде всего, американцы оказали сильное давление на французское правительство и в конце концов убедили его отказаться от сдерживающей политики и способствовать быстрой и окончательной интеграции ФРГ в Западную Европу.

Если Франция хотела помочь в формировании путей интеграции ФРГ в Европу, она должна была взять на себя ведущую роль – такова была основная идея так называемого «Плана Шумана». Он предусматривал, что Франция, ФРГ, страны Бенилюкса и Италия образуют общий рынок угля и стали. Это должно было стать первым шагом к более масштабной координации и интеграции европейских экономических отношений, а также, возможно, к политической интеграции. Нет сомнений, что первоначально план соответствовал, прежде всего, французским интересам, в частности обеспечению поставок угля Германией. Но поскольку таким образом были бы устранены дискриминационные положения Международного Рурского управления, такая интернационализация всего угольного и металлургического сектора в шести европейских странах – а не только в Рурской области – могла подходить только для немецкой стороны. Но и здесь правительство Германии отказалось от суверенных прав, хотя и не пользовалось ими ранее. Это облегчило утверждение проекта, несмотря на то что СДПГ настаивала на необходимости отклонить его.

Несомненно, соглашение о создании Европейского объединения угля и стали, подписанное 18 апреля 1951 года, ознаменовало собой новый, революционный путь в европейской политике. Европейская интеграция, начатая ОЕЭС (созданной под давлением Америки), теперь, казалось, стала реальностью и не была лишь пустыми словами, хотя и в форме органа экономической координации, выполнявшего исключительно прагматические задачи. Это, конечно, явно противоречило честолюбивым планам относительно Европы, не в последнюю очередь среди молодого поколения – от панъевропейцев до сторонников оксидентализма, которые пропагандировали своего рода общеевропейский национализм или «каролингскую» Европу под влиянием католицизма. Но в перспективе это было скорее преимуществом»14