Танковое жало

© Тамоников А. А., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Унтер-офицер Шлессер толкнул калитку загона, который служил импровизированной конюшней для лошадей 94-го добровольческого кавалерийского полка СС «Амейзер». Он услужливо пропустил вперед лейтенанта Гейнца:

– Уверяю вас, Вагнер – отличный жеребец! Злой, задорный, но плеть его мгновенно усмиряет. Не зря его назвали в честь Вагнера, любимого композитора фюрера. Это не конь, а сама великая Германия во всей арийской мощи! За него предлагали огромные суммы. Но я всегда отказывал. Вам уступаю, потому что знаю, как вы цените лошадей.

Лейтенант Петер Гейнц лениво отмахнулся от назойливого спутника, он уже пожалел, что согласился поменяться лошадьми, немного доплатив. Унтер-офицер Шлессер, выпивоха и картежник, всегда отчаянно искал любую возможность добыть хоть сколько-нибудь рейхсмарок к своему скромному жалованью. Занимал, менялся, мошенничал по-мелкому. Но небольшое жалованье и огромные долги перед сослуживцами сделали свое дело. Шлессер решил продать главное богатство кавалериста – своего жеребца Вагнера. Поэтому и предложил офицеру Гейнцу забрать себе статного, угольно-черного красавца вместо его кобылы, которая была ранена в ногу во время очередного отступления. Теперь и без того нерасторопная рыжая лошадь заметно хромала, особенно после многокилометровых маршей по пересеченной местности. Третий день Шлессер увивался за Гейнцем и порядочно ему надоел своим страстным желанием как можно быстрее провести обмен и получить обещанные пятьдесят рейхсмарок за разницу в лошадиной стати.

– С такой кормежкой любой Вагнер превратится в скелет, – ворчливо возразил Гейнц. – Гнилая солома и ни грамма овса. Хорошая лошадь требует хорошего содержания.

– Вагнер переварит и поленья, только станет еще злее, – нахваливал Шлессер свой товар. Он уже чувствовал купюры у себя в руках и предвкушал сегодняшний загул.

Неожиданно владелец жеребца перешел с масленого тона на визг:

– Ах ты скотина! Убери руки, убери! Дрянь, паразит, как ты здесь оказался?!

Гейнц тоже скривился и брезгливо отшатнулся. В загоне возле Вагнера, вцепившись в черную гриву, застыл грязный и оборванный бродяжка – цыганенок лет десяти. Черные кудри ниже плеч слиплись в сальные пряди, из-под них блестели угольки глаз в обрамлении густых ресниц. Через прорехи рубахи и намотанной сверху такой же ветхой шали была видна смуглая кожа.

– Это же цыган, Шлессер, – скривился лейтенант. – От него сейчас конь пропахнет гадостью! Или заразится чем-нибудь!

– Я отгоню его, герр лейтенант! – Шлессер суетливо затоптался по маленькому загону, не решаясь кинуться на мальчишку. – Подождите! Сейчас духу его здесь не будет! Чертов оборванец!

Цыганенок вдруг выкрикнул на немецком:

– Лос! Вервюнш![1]

Шлессер в ответ попытался ударить мальчишку плеткой, но промахнулся и стеганул коня. Вагнер взвился, тяжелые копыта взмахнули в воздухе, и немецкие кавалеристы кинулись к загородке подальше от мощной фигуры. Юркий цыганенок, наоборот, смело нырнул под брюхо и затаился между ног Вагнера, который нервно переминался у столба.

– Ах ты скотина. – Унтер-офицер снова сделал попытку ухватить мерзкого мальчишку и вытащить из-под коня. Но из страха получить удар копытом никак не мог подлезть вниз, между ног жеребца.

– Фу, Шлессер, боже, не прикасайтесь к этому бродяге, умоляю! – Гейнц вытащил платок и прикрыл им нос, будто спасаясь от невыносимого зловония. – Он же заразный, цыгане – это животные, настоящие животные. У них тысячи болезней: сифилис, вши, лихорадка, оспа и чего похуже… Хуже, чем евреи и русские, самая низшая раса. У них нет даже дома, они живут на улице, как бродячие собаки. Не трогайте его, уверен, подцепите какую-нибудь гадость.

Петер Гейнц вскрикнул и метнулся в сторону, грязный комок закрутился у него под ногами. Мальчик толкнул калитку на входе, не смог одолеть ее тяжесть и открыть и шмыгнул обратно к длинным ногам Вагнера. Раздраженный лейтенант вытащил табельный маузер и попытался поймать в прицел цыганенка.

Тут уже взревел Шлессер:

– Нет, нет, вы заденете моего жеребца! Вы перебьете ему ногу! Как его потом продавать?! Уберите пистолет!

Гейнц недовольно скривился, но все же убрал оружие:

– Он облапил своими грязными руками Вагнера. Никакая дезинфекция теперь не поможет, наверняка у него бешенство, блохи и чесотка. А то и что похуже. Он невыносимо смердит, да сделайте же что-нибудь, Шлессер!

Унтер-офицер в это время наконец изловчился, вцепился всей пятерней в густые кудри незваного гостя и выволок его из-под жеребца.

– Ах ты сучонок, мерзкая тварь! Пришибу тебя, раздавлю, как червя! – Вместе с ругательствами на ребенка посыпался град ударов. Взбешенный фашист хлестал его плеткой так, что одежда и кожа лопались, во все стороны летела кровь, мальчик визжал от боли, корчился, как маленький зверек, и выкрикивал непонятные слова, от которых вдруг охнул офицер Гейнц:

– Вот черт, Шлессер. Кажется, он вас проклял.

– Чего? – Распаленный унтер-офицер замер с занесенной для удара плетью в руках.

Гейнц сделал шаг назад, с настороженностью поглядывая на мальчика, который лежал ничком без движения в соломе на полу загона.

– Во время боев в Румынии мы часто встречали цыган, местные их до ужаса боятся. Потому что они умеют наводить порчу и проклинать. Мне кажется, он вас только что проклял. Слова были очень похожи на проклятия румынских цыган.

– Это полная чушь! – отрезал Шлессер, но все же опустил руку с плетью. А потом и вовсе сделал шаг назад, чтобы быть подальше от маленького оборвыша.

– Не знаю, не знаю. Кажется, вы его до смерти забили, – протянул собеседник: он вытянул шею, чтобы рассмотреть неподвижное тельце ребенка. – Командир нашего полка как-то польстился на молоденькую цыганку и позабавился с ней от души. Ее мать потом выла и корчилась на пороге штаба, ужасно всем надоело, командиру пришлось пристрелить ее, так всех достала своими криками. Перед смертью она выкрикивала проклятия, точь-в-точь как этот паршивец сейчас. А на следующий день нашего командира разорвало на куски прямое попадание снаряда «сталинского органа». Даже хоронить было нечего, ничего не осталось. Знаете, – Петер распахнул калитку загона, – я передумал обмениваться лошадьми. Вдруг этот звереныш перед тем, как сдохнуть, проклял вас вместе с вашим жеребцом. Проклятие перейдет на меня, если я заберу Вагнера. Пускай это все глупые выдумки, только я не хочу испытывать судьбу. Сделка отменяется, Шлессер!

Унтер-офицер в отчаянии ухватился за полу офицерского сюртука, не давая Гейнцу выйти из загона:

– Стойте, герр лейтенант. Это ведь просто сказки, выдумки. Мальчишка говорил чушь, я уверен! Ничего ему не будет, эти цыгане – они, как бродячие собаки, очень живучие. Уверен, он просто просил еды или умолял не бить его. Я выкину его сейчас отсюда, и мы закончим наше дело. Я скину вам три рейхсмарки за эти неудобства. Уверяю, это глупость какая-то. Вагнер здоров, и никаких проклятий на нем нет!

– Ну уже нет! – Кавалерист с брезгливой гримасой стряхнул окровавленную лапу унтер-офицера. – Пристрелите его немедленно, если он жив! У этого дикаря явно бешенство! Наверняка и ваш жеребец теперь болен, а может, и вы вместе с ним! Не прикасайтесь ко мне! Я чистокровный ариец, а вы мне предлагаете оседлать коня после этого отребья.

– Вы сами сказали, что этот цыганский ублюдок может наслать на меня смерть, если я его убью! Я не буду тратить на него пулю! – взвился Шлессер.

– Он уже издох и проклял вас! – Петер плечом оттолкнул навязчивого унтера. Он со всей силы в порыве отвращения дернул калитку, отчего не удержался на ногах и грохнулся на спину с высоты своего немаленького роста. Впившийся как клещ в край формы Шлессер шлепнулся на карачки рядом.

Вдруг что-то огромное и темное пронеслось над их головами и грохнуло копытами на той стороне невысокой ограды. Это был Вагнер, к холке которого прижался окровавленный цыганенок. Мальчишка пронзительно свистнул, шлепнул грязной ладошкой между ушей, отчего конь уже за оградой взвился в свечку, громко всхрапнул и стрелой рванул по поселковой улице в направлении полоски леса на горизонте.

Миг – и конь с наездником превратились в черный силуэт в облаке пыли. Только мальчишеский пронзительный вскрик будто повис в воздухе:

– Мэрэс ту, фашист!!! Мэрэс ту![2]

Глава 1

Полсотни закутанных в грязную, оборванную одежду людей разбрелись по улицам. Они стучались в наглухо запертые двери, закрытые ставни и не получали ответа. Лишь в одном доме распахнулась дверь и показался древний старик с топором наперевес:

– А ну хватит разбойничать! Брать у нас нечего, сами голодаем который год. Уходите!

– Стой, отец, стой! – Из толпы мужчин, одетых в грязные обноски, заросших щетиной, выступил высокий, статный, но очень худой брюнет. Он протянул красную корочку документа к прищуренным старческим глазам. – Капитан РККА Шубин. Вот, посмотрите, есть документ, это офицерская книжка.

Старик досадливо отмахнулся, он давно уже видел весь мир как смутные пятна из света и тени.

– Чего ты мне под нос свою филькину грамоту суешь! Бумажка твоя не указ, сказал же – уходите. Брать у нас нечего.

– Да послушай, отец. – Голос у мужчины был мягким, несмотря на пугающий вид лесного разбойника – густая черная щетина, безразмерный тулуп в заплатах, застиранные до белесых разводов галифе и прохудившиеся сапоги. – Еды нам не надо, не собирались мы вас обирать. Знаем, что немцы все до последней крохи забрали. Туго вам при фашистах пришлось. Мы к вам с миром, отец, поверь. Свои мы. – Он указал на молчащих в стороне товарищей. – Со мной ребята местные, они из Севастопольского района. Партизанский отряд, сейчас добираемся своим ходом от передовой к штабу на освобожденной территории. Ребята идут, чтобы добровольно записаться в армию, вместе со своими немца гнать с нашей земли.

Старик вслушивался в слова, не доверяя своим слабым глазам, но рука с топором уже опустилась вниз.

Капитан Шубин объяснил ему спокойно, что они ищут в деревне.

– Нам бы место для ночлега. Третьи сутки в дороге, совсем измотались. Хоть сарай какой, чтобы не на улице, не на земле голой. Больные есть, им никак нельзя прямо на земле спать. В избу не просимся, уж больно грязные, в дороге помыться не случилось. Через лес пробирались, форму только в штабе получим, когда на место прибудем, а пока вот выглядим как бродяги. От холода спасались, не до нарядов. Может, есть у вас где какой сарай заброшенный, чтобы хоть на соломе нам больных уложить на ночь?

Хозяин домишки повел белой бородой.

– А сколько вас народу-то, командир? – Он различал лишь большое серое пятно из людей рядом со своей оградой.

– С полсотни, – тяжело вздохнул Глеб Шубин. Командир партизанского добровольческого отряда был и сам измотан многодневным пешим марш-броском без еды и теплого ночлега. – Да ты скажи, может, развалины есть или дом заброшенный, мы там устроимся. Нам бы на ночь только заболевших уложить, а то не дойдут они до штаба на своих ногах.

Успокоившийся старик уже спускался с трудом по шатким ступеням вниз.

– Ох, куда же вас… Так, в баню с пяток уместится. – Он ткнул скрюченными пальцами на крышу своего дома. – На сеновале вот еще место есть. В доме на полатях сам я сплю, на лавке еще, да на полу вповалку можете разместиться. Сарая нет у меня, на дрова давно разобрали фашисты.

Старец, который перестал подозревать, что перед ним проходимцы, стал гостеприимным.

– С колодцу воды наносите, ребятки, хоть кипятка похлебаете. Пожевать-то нечего совсем. Сам сижу третьи сутки с пустым брюхом, – посетовал хозяин дома. – Дров тоже нема, давно сил нет в руках, чтобы рубить. И не знаю, чем вам помочь-то, ребяты.

Глеб Шубин с радостью предложил:

– Так давайте мы вам по хозяйству поможем за ночлег. Дров нарубим, воды натаскаем впрок. Вы только скажите, где ведро у вас. Лес в какой стороне, мы знаем, оттуда и пришли. Раз вы нас приютили, то без помощи не оставим. Ну, отец, где ведро? Сейчас все сделаем! Товарищи, все за дело!

Хозяин домишки засуетился, показывая свое нехитрое хозяйство, и работа закипела. Часть отряда отправилась в лес за дровами, остальные таскали из колодца воду и наполняли ею все емкости, которые нашли. Уже через два часа закурился дымок в давно не топленной печке, а в баньке партизаны нагнали сильнейший жар, так, что уже на входе занимался дух.

Командир строго предупредил:

– Смотрите, аккуратно, не спалите старику баню. Моемся по очереди, оставьте теплой воды хозяину. Поможем ему и постираться, и помыться тоже.

Раздетые догола мужчины азартно прогревали свое тряпье на раскаленной каменке.

– Товарищ капитан, осторожно мы. Страсть как помыться охота, ведь неделю уже одежки не снимали. К коже вместе с грязью приросла. Вы бы тоже ополоснулись, воды хоть залейся. На всех хватит, ребята еще натаскают.

– А давай! – согласился капитан Шубин.

До чего же приятно Глебу было скинуть все вплоть до исподнего, а потом отмываться, тереться скрученной в комок выстиранной портянкой, пока не заскрипит кожа. Он выливал на себя ушат за ушатом теплой воды, фыркал и постанывал от приятных ощущений.

Следом за командиром потянулись по очереди в крошечную баню другие члены партизанского отряда. Тут же сушили на горячих камнях печи влажную одежду. Натягивали ее и выскакивали наружу, уступая место следующим. Люди были измучены голодом, ноги стерты до язв от многодневного похода, кожа зудела от расплодившихся вшей и воспаленных мозолей. Да только все сейчас это было не важно, их изнутри разрывала невероятная радость – живы, выжили в немецкой осаде, выбрались на освобожденную территорию и почти уже добрались до тыловой территории, где расположен штаб округа. Там они смогут присоединиться к действующим частям РККА, стать частью мощной силы, что гнала войска вермахта с оккупированного юга советской земли.

Помывка продолжалась до наступления темноты, потом так же долго партизаны устраивались на ночлег. Укладывались вповалку, в тесноте на сгнившей соломе или голом дощатом полу, но и эта постель казалась такой мягкой и уютной после сна на ледяной, стылой земле в лесу или поле под ветрами и моросью.

Хозяин дома все суетился среди мужчин, стараясь помочь и загладить свою вину за то, что поначалу был неприветлив. Его гости изо всех сил старались оказать помощь старику в благодарность за ночлег: латали покосившийся забор; мели двор, сгребали мусор на заброшенном огороде; заделывали щели между бревен, чтобы защитить одинокого старичка от сквозняков; а трое крепких мужчин укладывали у остывающей бани заготовленные поленья в высокую стену. Будет у хозяина дома запас дровишек.

Вдруг из-за ограды позвал тоненький голосок:

– Дедушка Тиша, дедушка Тиша, это я, Галюшка.

Дед на ощупь добрался на зов ребенка до забора:

– Галюшка, ты чего? Случилось чего? Матери худо?

– Нет, нет, деда. – В старую руку легла грубая лепешка. – Вот мамка велела вам гостинец снести, из лебеды пекли сегодня. Велела передать, чтобы вы спросили у пришлых про тятю нашего. Может, знают его, видели где, в госпитале, может, лежит раненый? Похоронки-то ведь не было. Это наши, деда, советские? Или бандиты опять?

– Тю, Галюша, – дед поманил ее рукой, – держи-ка лепешку, сама ешь, жуй, жуй. Я сегодня картошку в подполье нашел, уже отобедал. Пойдем, пойдем, у командира ихнего спросим про тятю твоего. Тугой я на ухо стал, Галюша, вдруг какое слово мимо пролетит. А у тебя уши вострые, все ответы услышишь.

Из-за калитки показалась девочка лет двенадцати, закутанная в огромную телогрейку и в таких же больших, не по размеру, валенках. Она сделала несколько робких шагов по двору, дед Тихон подхватил ее за руку и потянул в сторону голосов возле бани.

– Ребятки, бойцы, где ваш командир? Тут вопрос к нему важный от населения.

Капитан Шубин, возившийся с поленницей у стены баньки вместе со всеми, откликнулся:

– Здесь я, отец. Что случилось, помощь наша нужна? Только скажите, мы все сделаем. Без мужских рук тяжело с хозяйством управляться. А тут вон сколько рабочей силы свободной, хоть дворец тебе строй.

Остальные дружно засмеялись над шуткой командира. Только Тихон покачал белой бородой и подтолкнул вперед девочку:

– Говори, не бойся. Товарищ командир человек хороший.

Та и не боялась, рассматривала во все глаза отмытых, улыбчивых мужчин. Они были бледными до синевы, худыми, но с добрыми глазами, совсем не такие страшные, как фашисты с всегда настороженными лицами и искривленными в раздраженной гримасе губами. Оттого девочка выпалила скороговоркой:

– Я Галина Полушкина, вы тятю моего не встречали? Полушкин Егор Николаевич, двенадцатая военная часть, третий пехотный батальон. Не пишет больше года нам, похоронки не было. Может, видели, может, с ранением он в госпитале, потому написать не может нам?

В глазах Галины горел огонек надежды, только помочь ей капитан Шубин не мог. Он печально покачал головой:

– Не встречал такого.

– А ваши товарищи? Они про него слышали?

– Боюсь, что нет. Они из партизанского отряда Севастопольского района, не служили в действующей армии. Воевали во вражеском тылу отдельно от основных частей, только сейчас идут в ближайшую часть Красной армии, чтобы записаться на службу добровольцами. Так что случайно встретить твоего отца не могли.

И все же у девочки было не занимать настойчивости.

– А еще про Карнауховых, Василия и Ермолая, не слышали? Это моей мамки дядья, они из соседнего села. Без вести пропали в самом начале войны. И у Лиды брат тоже пропал, танкист.

– А как фамилия его? – Их разговор слушали с интересом остальные члены отряда.

– Дерябин, ой нет, это Лидкиного отца, а у брата другая, они сродные. – Девчонка вдруг крутанулась вокруг своей оси. – Я спрошу сейчас, еще у бабки Ефимии, сын у нее в плен попал, вдруг сбежал?! Я сейчас, я у всех спрошу! Я скоро!

Она уже бежала по улице к соседнему дому, где на крыльце переминалась с ноги на ногу высокая старуха, закутанная с ног до головы в черное.

Тихон проводил ее невидящим взглядом, сокрушенно вздохнул:

– Эх, ждут своих, надеются, ох как ждут. В похоронки не верят, вдруг ошибка и живой остался. Из плену сбежал, от смерти отбился. Всегда будут ждать.

Веселье вокруг сразу стихло, теперь бойцы работали с тягостными мыслями о своих семьях, о близких, которые вот так же живут надеждой, каждый день ждут их возвращения домой.

Когда совсем стемнело, посвежевшие, взбодрившиеся партизаны разошлись по своим местам для ночевки. Завтра спозаранку они планировали выдвинуться в сторону соседней деревни, где располагался штаб советской части, чтобы официально стать добровольцами в рядах Красной армии, сменить гражданскую одежду на военное обмундирование.

Глеб Шубин, командир отряда, на лавке в доме клевал носом от непривычного тепла и покоя. Если бы не голод, который мучил уже несколько дней, то мгновенно провалился бы в глубокий сон. Как вдруг его подбросило будто от удара. Тело опытного разведчика среагировало быстрее, чем его голова, на странный шум на улице. Капитан подскочил, прильнул к окну – по улице с топотом шествовал настоящий женский отряд. Лица в темноте уже было не различить, лишь темные вдовьи платки на всех головах.

Командир вышел женщинам навстречу – с сеновала, из бани уже высунулись головы любопытных бойцов: что же происходит, что за собрание? Впереди женской колонны шла та самая высокая, крепкая старуха, что днем со своего крыльца высматривала двор Тихона. Она безо всякой робости распахнула калитку во всю ширину, прошагала прямо к крыльцу и остановилась у ступеней:

– Вечер добрый, товарищ. Предъявите документы, пожалуйста. Я староста местная, хочу знать, что за люди у нашего Тихона на постое.

Глеб едва сдержал улыбку, какая боевая староста! Он вытащил из внутреннего кармана документ и протянул пожилой женщине:

– Вот, пожалуйста, капитан фронтовой разведки Глеб Шубин. А к вам как обращаться?

Та буркнула:

– Ида Петровна.

Изученный документ вернулся обратно к владельцу, но староста так просто уходить не собиралась. Она строгим голосом принялась расспрашивать капитана:

– А товарищи с вами, это кто?

– Партизанский отряд Борисовского районного центра. После выполнения диверсии направляемся в ближайшую действующую часть Красной армии для вступления в ряды красноармейцев.

– А бумага об этом есть в наличии?

Глеб нахмурился:

– Ида Петровна, какие бумаги? Это партизанский отряд, они несколько лет жили в подполье, понимаете, в лесу. Мы во время выполнения боевой задачи едва выбрались из окружения, потеряли двух своих товарищей, неделю уже добираемся к своим по территории военных действий. Мы не разбойники, не пошли разорять подворья, искать еду, хоть мои ребята уже три дня ничего не ели. Мы не просили у вас ничего, кроме возможности переночевать в тепле, а не на голой земле. У нас очень много ослабленных, истощенных, эти люди побывали в плену, жили долгое время и в ужасных условиях в лесу, при этом боролись с фашистскими захватчиками. Хотя бы ночлег под крышей в теплом доме они заслужили. Или вы считаете нас какими-то разбойниками и проходимцами, которым не место в вашей деревне?

По-прежнему на него продолжали смотреть недоверчивые глаза из-под черных платков. Староста сделала шаг назад:

– Так и быть, оставайтесь. Только знайте, мы за вами присматриваем. Тихон наш от старости как ребенок, любому верит, а мы уже сталкивались с разного рода проходимцами. Так и знайте, я с вас глаз не спущу, не похожи вы на красноармейцев. Ни формы, ни бумаг, а выглядите как бродяги и разбойники.

Наверху кто-то из отряда не выдержал, крикнул в ответ на обидные слова:

– В лесу гардеробов не водится! Только с фрица мертвого портки если снимать!

Ида Петровна закрутила головой, высматривая насмешника. Одна из женщин выкрикнула в ответ:

– Так вы, может, и не воевали, откуда нам знать? Никого не знаете из нашей деревни. А если вы дезертиры?!

В ответ зашумели мужские голоса:

– Да что вы перед ними оправдываетесь, товарищ командир. Глупые бабы навыдумывали невесть что!

– Ребята, да лучше в лесу ночевать под кустом, чем такое слушать! Дезертирами нас назвали!

– Мы ради вас воевали, а вы!

– Да что, у вас кусок кто из горла вытащил или украл, чтобы нас в проходимцы записывать?! Как язык-то повернулся?

Женщины начали в ответ спорить:

– У нас детишки малые, за них переживаем!

– Мы при немце такого страха натерпелись, за все теперь боязно!

Капитан Шубин поднял вверх руки, стараясь унять спор:

– Тише, тише, товарищи! Ну ведь правда, мы ничего не украли, никого не трогали. Пускай даже и выглядели как бродяги, так ведь, повторяю, добираемся уже неделю пешим ходом к своим. И обмундирование нам выдадут только после того, как окажемся в штабе и будем включены в списки добровольцев. – Он совсем не злился на этих женщин, видел, что они лишь сильно напуганы появлением чужаков рядом с их домами. – Поверьте, ваша деревня освобождена от фашистов, погромов больше не будет. Никто не обидит ни вас, ни ваших детей, не отнимет последний кусок хлеба или теплую одежду. Наоборот, если вам нужна помощь, дров там наколоть, отремонтировать что-нибудь, только скажите, мы все сделаем! Это не важно, что мы еще не часть Красной армии, мы настоящие советские граждане, обычные люди, которые не причинят вам вреда. Напротив, готовы помочь по первой же просьбе.

Толпа женщин зашепталась, спокойный и откровенный ответ разведчика утихомирил их и изменил отношение к непрошеным гостям.

Звонкий голосок Галюши вдруг выкрикнул:

– Сапоги мне починить надо! Тятя всегда починял! Прохудились!

Скрипнула дверь, неожиданно на крыльце появился пожилой мужчина из отряда капитана Шубина. На лице его чернела повязка на месте пустой глазницы. От такого пугающего вида затихли все шепотки и разговоры, мужчина нашел взглядом девочку в толпе:

– У кого там каши сапоги просят? Пошли, покажешь. – Заметив ее настороженный взгляд, вдруг расплылся в улыбке: – Да не бойся же! Ну чего ты, пичужка! Я партизанил три года, а перед этим тридцать лет сапожником работал в доме быта в районном центре. Сделаю так, что сносу не будет! Веди к сапогам, будем обувку тебе ремонтировать.

Его спокойная хозяйственность, словно лед, сломала настороженность и недоверие, и от женщин так и посыпались просьбы:

– В бане пол провалился, ребенка не помыть, стирку не завести!

– Ребятки, фашисты печку развалили, окаянные! Дым в хату валит, а тепла никакого.

– На колодце веревка рвется под ведром полным, а цепь намотать сил не хватает. Всей деревней мучаемся!

Тут же проявилась такая свойственная женщинам жалость, они принялись перешептываться друг с другом:

– Ох какие худые, одни глаза остались.

– Одежа-то дырка на дырке. Заплаток бы им поставить, чтоб не поддувало.

Ночной сон был забыт, партизан звали во все стороны, приглашали в избы, им жаловались на тяжелую без мужской руки жизнь, усталые от тягот войны женщины показывали свое хозяйство. Скоро двор опустел, все мужчины были при деле: пилили, строгали, ремонтировали. Деревня наполнилась звуками жизни, несмотря на поздний час. В доме старого Тихона остался лишь один Глеб Шубин. Хозяин осторожно тронул его за рукав:

– Может, на сон грядущий кипятку пошвыркаем, товарищ командир? Брюхо обманем, все слаще спаться будет. Давно горяченького не пивал, печку и не помню, когда топил.

Глеб завозился с печью, потом достал чугунок и разлил по кружкам горячую воду.

Разведчик сделал несколько глотков, сразу же внутри разлилось приятное чувство тепла. Исчез сосущий голод под ложечкой, его потянуло с такой силой в сон, что хоть сейчас ложись на скрипучие половицы.

А старец после нескольких глотков горячей воды неожиданно повинился:

– Ты уж прости нас, товарищ командир, что вас как врагов встретили. Такого мы лиха навидались за войну, что никому не верим. Плохо это – в людях нехорошее высматривать, да так случилось. Три года голодаем, любой кусок фашисты себе тянули. Раньше хозяйство крепкое в каждом дворе было, хорошо жили, птицу, скотину держали, огороды были, земля у нас богатая. А как пришли гитлеровцы, встали на постой, так в год обнищали, все фрицы сожрали до последнего зернышка. Нас как собак на улицу, кого в лагерь отправили, а кого и на виселице вздернули. Чуть гитлеровцы ушли, давай лиходеи-погромщики по дворам шастать. Последние рубахи забирали. Меня двое таких молодчиков повалили, стащили валенки, полушубок овчинный. Я ведь кричал им, стыдил, что же делают, свои же, наши, русские, а мародерничают, старика на морозе раздели. Но куда там, напинали бока, чтобы на помощь не звал, и до лесу ходу. Бабы против них с вилами, а уже и не догнать. Да и дело ли это, женщинам рожать да за ребятишками приглядывать надо, а не с мужиками воевать. И сколько таких предателей было, и-их! Беглец с фронту в мороз постучался. Жалко его стало, на сеновал пустил его переночевать, а проснулся – дым столбом. Подпер мне дверь поленом и дом подпалил, видать, испугался, что сдам его властям. А у нас ведь, как война началась, одна власть – кулак да топор. Сильный топчет слабого, как зверь. И свои, и немцы. Знают, что старики, бабы, ребятишки одни остались. Чего они, слабосильные, могут? Выть да клясть, а ответить силенок не хватит. Уж и не знаю, за что такая напасть нам. Оттого и злые мы стали, верить людям страшно после обмана и горя.

У старика потекли по щекам мутные слезы.

– Прости, прости ты нас, что вас как врагов встретили. У нас в начале войны ребята из района приехали, по избам ходили, кто в Красную армию хочет записаться против немцев воевать, провиант собирали в помощь. А потом оказалось, хиви[3] это, помощники у немцев из местных жителей. Сами попросились к ним служить. В службе ведь был одноклассник внука моего, Бореньки. Он на каникулах с Борькой из интерната к нам всегда приезжал, самому податься некуда было, родители сильно выпивали. А мы его привечали как родного, за внука считали. Сенька и Борька – так жена их и кликала. «Сенька и Борька, айда вечерять». «Сенька и Борька, баня протопилась, берите веники». Когда Сеня у нас на крыльце появился с хиви, мы и не подумали, что он на немцев работает. Жена кинулась к нему расспрашивать: как там Боренька в городе, из училища куда их распределили? А он ей в зубы кулаком! Я кинулся на него, да тоже прикладом получил. Избили нас тогда страшно, все запасы вынесли из дома. Награбленное на телеги загрузили эти нелюди и в район увезли добычу. На следующий день к нам эсэсовцы прибыли со списками сочувствующих советской власти и Красной армии, которые эти парни составляли. Эсэс пошли по домам собирать провинившихся. Кто пытался сопротивляться, тех на месте расстреливали, а остальных – в лощину. Туда же согнали всю деревню и на глазах у нас казнь устроили. Перед этим такой же перебежчик из наших, из советских людей, зачитал приказ Гитлера о том, что теперь это немецкая земля, а мы – рабы немецкие, должны им подчиняться и выполнять все, что скажут. Женка моя после того больше не встала, к зиме я ее схоронил. А вот меня смерть все не забирает, держит, хоть и сил нет уже ни на что. Раньше клял я ее, ругал, просил, чтобы прибрала, не заставляла мучиться.

Старик вдруг замолчал, дрожащая рука вытерла слезы.

– Сегодня с вами вот поработал и как жизни глотнул. Вспомнил, как в бане мы парились по выходным с внучком. Я ведь и не знаю про него ничего, он в интернате в городе у нас жил, пока в училище обучался. Может, эвакуировать их успели, сейчас девятнадцать ему, наверное, служит в Красной армии. Вот я сегодня подумал, так, может, смерть меня не берет, чтобы я Бориса дождался. Освободили от фашистов нас, значит, скоро все домой вернутся. И Боря мой тоже вернется. Поэтому смерть не тронула меня до сих пор. Для него, чтобы домой мой внучок вернулся, к деду, а не на могилки одни. Спасибо вам, понял я, для чего живу.

Глеб не выдержал и приобнял старика:

– Все правильно, отец. Жить ты должен, жить и внука ждать домой. Вернется, женится, снова хозяйство заведете, будешь еще правнуков нянчить. Столько радости у тебя впереди, молодец ты, все невзгоды вытерпел. Никто больше тебя не потревожит и не обидит, больше нет у Гитлера власти. Земля эта наша! И всегда так будет, никому вас обижать не дадим.

Сон как рукой сняло, рассказ старика о его нелегкой жизни во время войны задел за живое. Капитан налил себе еще воды, добавил горячего и в кружку Тихона.

– Эх, жалко, сами без провизии. Так бы угостили вас армейским пайком. Натерпелись вы, конечно, от гитлеровцев. На передовой тоже страшно, зато оружие выдают, можно дать ответ врагу. В оккупации вдвойне тяжко. Смерть рядом, немцы издеваются, а ответить нельзя. Остается терпеть и ждать победу, сила духа нужна огромная, чтобы вынести все страдания.

– Да мы-то сдюжим, потерпим ради вас. – Тихон принялся греметь черепками в надежде отыскать хоть кусочек съестного. Голод, который днем в суете меньше ощущался, теперь грыз изнутри и не давал покоя. – Совсем плохо-то в армии с обеспечением. Ни пайка вам не выдали, ни обмундирования. Разве ж можно воевать с голодным брюхом.

Глеб объяснил старику:

– Да мы выполняли боевую задачу на территории врага в немецком тылу и попали, можно сказать, в окружение. – Разведчик опустил голову. – По моей вине. Я командир диверсионной группы и не смог провести ее по намеченному маршруту назад к лесному лагерю. Едва выбрались, сигналы подавали, всю одежду свою сожгли на костре, пока нас катер патрульный в акватории не подобрал. Вот и остались без оружия, без пайка и одежды. Насобирали нам товарищи у местных обносков, пришлось в таком виде пробираться к нашей тыловой части от передовой через лесной массив.

– Ох опасной дорогой шли, – покачал старик головой. – Такое время лихое, в лесах разбойники да перебежчики теперь все затаились. И дезертиры, кто воевать не хотел, в погребах отсиживался, хиви, которые фрицам сапоги лизали, сами немцы, кого в плен не взяли. Скрываются, мародерничают по деревням. Нащипают, наворуют и обратно в подполье. Знают, гады, что трибунал и расстрел их ждет после всех зверств, которые тут сотворили. Зверье, а не люди.

– Поэтому живут теперь как звери в лесу, – поддержал старика капитан Шубин. – Туда им и дорога. Как освободят территорию, вернутся мужики, наведут здесь порядки. Каждого из этих мародеров ждет наказание. Вся страна как один человек на фронт работает, а они пользуются человеческим горем, наживаются на нем.

От досады Глеб вскочил и заходил по избе: как же злит его бессилие, что ничем не может помочь несчастным жителям деревни. На освобожденной от гитлеровской армии территории, словно крысы в амбаре, принимались хозяйничать сомнительные личности, криминальные элементы. Глеб уже не раз слышал эти истории, и при каждом рассказе его накрывала волна возмущения и ярости. Фронтовому разведчику было досадно и удивительно одновременно, как же так: вся страна сражается с врагом, а кто-то пользуется ситуацией и ищет выгоду в страшном горе своих же соотечественников.

Старый Тихон, измотанный длинным днем, наконец полез на теплую печку. Вдруг он остановился у мутного от копоти оконца:

– Глянь-ка, товарищ разведчик, кто там у забора? Старый я совсем, глаза что есть, что нету. Но слышу, что шепчется там кто-то.

Глеб прижался к стенке и осторожно вытянул шею, чтобы рассмотреть, о ком говорит старик. В ночных сумерках были видны лишь две фигуры, которые замерли в нескольких метрах от дороги, оттуда доносился едва различимый шепот.

Разведчик, не поворачивая головы, приказал старику:

– Давай-ка, отец, схоронись подальше. Гляну, кто там забрел на огонек.

Тот заспешил на больных ногах к лавке:

– Вот, вот, бери топор, держи, с ним сноровистее. Если разбойники какие, кричи, прибегут на помощь наши девчата. С топорами, батогами, вилами они отчаянные.

Капитан Шубин успокоил Тихона, погладив по худому плечу:

– Не бойся, отец, в обиду не дам вас.

Он перехватил в правую руку тяжелое топорище и скользнул в сени, шел осторожно, будто плыл, чтобы не скрипнула ни одна старая половица. Навалился всем телом на дверь, при этом удерживая ее за ручку, и створка плавно сдвинулась в сторону. Глеб приник ухом к щели, пытаясь понять, на каком языке и кто говорит у забора.

– Честное комсомольское, Тоня, не мародер я и не перебежчик. Я два года в партизанском отряде был, все до единого слова правда. С задания мы идем, вышло так, что пришлось одежду всю сжечь. Не могу рассказать, военная тайна. Почему не веришь мне? Я ведь от чистого сердца все тебе рассказал, откуда я, как зовут, обещаю, никогда тебе не совру ни слова.

Глеб с облегчением выдохнул, он узнал голос одного из своих партизан. Девятнадцатилетний парнишка, Макар Веселов, видимо, успел уже познакомиться с одной из местных девчат, теперь же прогуливался с ней по деревенским улицам, наверстывая ранее упущенное в юности.

Тихий девичий голос ответил ему:

– Верю. Ты всю правду рассказал, честен со мной, я должна тоже признаться. Чтобы никаких между нами не было тайн.

Девушка вдруг замолчала на несколько секунд, собираясь с духом, а потом выпалила:

– Я в борделе немецком служила больше года. Вся деревня об этом знает, но они тебе не расскажут. Потому что знают, я там не по доброй воле была, боялась, что мать убьют и всех жителей сожгут, если откажусь. Мои сестры тоже были в борделе, они ублажали гитлеровцев. И от этого позора наложили на себя руки, не выдержали этого ужаса. – Тоня внезапно резко оборвала свое признание, а потом сдавленно прошептала: – Прости, Макарушка, прости. Я должна была сразу отказать тебе, а не соглашаться на прогулку. Не пара я тебе, не подхожу ни в жены, ни в подруги, ни в невесты. Никому не пара, хоть никто мне и слова не говорит из местных. Да я сама понимаю, что обычной для меня судьбы больше нет после немецкой грязи. Никогда от этого не отмоюсь, и тебе не надо такой любимой. Найдется в подруги хорошая девушка, необесчещенная. Прощай, пускай судьба твоя хорошая сложится.

Раздались торопливые шаги – девушка бросилась прочь, ошарашенный откровением Макар кинулся за ней:

– Стой, нет! Тоня! Подожди же, выслушай! Для меня это ничего не значит, клянусь! Я ведь тебе обещал, что ни единого слова не совру! Так и знай, я считаю, что ты ни в чем не виновата! И ты для меня пара!

Голоса растворились в темноте, парочка убежала в глубину сплетения улочек, чтобы объясниться до конца. За капитаном Шубиным зашаркали слабые ноги Тихона.

– Чего там? Кричат ведь, слышал Антонину Идину, ее голос! Ну, товарищ капитан, идем, отбить девчонку надо!

Глеб остановил старика:

– Нет, не спеши, отец. Ничего страшного, свои. Паренек из отряда моего, Макар, за девушкой вашей ухаживает, за Антониной. Пускай женихаются ребята, дело молодое.

Тихон охнул и зашарил по стенкам, пытаясь добраться к выходу из дома.

– Идти надо, поговорить с парнишкой. Объяснить ему, чтобы не обидел Тоню нашу. Ой, командир, давай за ними. Где палка моя, не вижу сослепу. Подай, товарищ капитан, не могу найти.

– Да что за спешка? – с недоумением спросил Шубин. Он нашел в углу сеней кривую палку и подал старику, а тот с трудом начал спускаться по старым ступенькам, на ходу объясняя, почему так всполошился:

– Тоня, она девушка хорошая. Они все красавицы у Иды Петровны уродились.

– Ваша соседка? – Капитану пришлось накинуть ватник и пойти вместе со стариком по темным проулкам в поисках Макара и Антонины.

– Она самая, Тоня – дочка ее. Три дочери у Иды Петровны было, когда они от оккупации к нам в деревню сбежали из города. Знала Ида, что бежать надо, прятаться, девки у нее погодки, Антонина – младшая. Все дочки как на подбор красавицы, глаз не отвести. Они ведь городские, не отсюда. Ида – музыкантша, в театрах выступала, потом в нашем клубе на фортепьяно для нас играла. Дочки тоже у нее с образованием, воспитанные. Они по приезде и не знали даже, как печь растопить, вдвоем одно ведро с колодца тащили. В платьях с воротничками, в туфельках, с прическами. Тоненькие, не идут – плывут, не девчата, а цветочки. Выучка городская. Понимала мать, что немцы дочек ее сгубят, воспользуются ими, вот и сбежала в глухомань. Когда деревню нашу немцы заняли, деваться Иде некуда уже было, только в лес, а как им, городским, там выжить. Вот и случилась беда сразу, которую она сердцем материнским чуяла. Ида девок в подвале прятала, на улицу их не пускала, чтобы никто из фрицев не увидел. Да все равно пришли фрицы за ними, потому что доложил про дочек староста из района, прихвостень гитлеровский. Выволокли двоих, что постарше, Тоне тогда тринадцать было, да и к офицерам в казарму утащили. Ида умоляла пожалеть девчат, ведь молодые они были, незамужние, только школу окончили, а кто ее слушать бы стал. Снасильничали девчонок, да и оставили офицерам немецким для развлечения. В доме председателя их поселили под охраной, никуда не выпускали из дома, держали, почитай, в плену. Туда толпы ходили, с района целыми машинами ездили, устроили бордель для командиров германских. Ида Петровна неделю под окнами стояла на коленях, вымолить обратно их надеялась, пока не избили ее до полусмерти. Она все равно потом ходила к борделю, хоть глазком дочек увидеть в окне. Сутками за кустом в сугробе пряталась, только бы с дочерьми увидеться, да их даже к окнам не подпускали, на улицу не давали шагу ступить. С тех пор ноги она застудила, едва ходит с палкой. Так и не случилось ей свидеться с дочерьми больше.

Старик от волнения и усилий уже едва шел, его качало во все стороны, поэтому разведчику пришлось перехватить немощное тело, чтобы не дать несчастному упасть. Тот слабым голосом рассказывал дальше страшную историю дочерей Иды Петровны:

– Два года девчата в тюрьме этой жили, ублажали офицеров немецких, никто ни разу их не видел с тех пор. А потом не выдержали такой муки страшной, подпалили ночью бордель, двери все подперли и сами заживо тоже сгорели. Утром на пожарище приехали эсэсовцы, солдат нагнали. Они всю деревню в амбар у мельницы загнали, из канистр уже бензин лили – сжечь нас всех хотели за то, что Идины дочки устроили. Тоне тогда шестнадцать исполнилось. На глазах у всей деревни платок она скинула, косу распустила, аж в глазах засияло. Как сестры, выросла девчонка – красавица писаная. На колени встала она перед офицером главным, попросила не жечь деревенских – за это она вместо сестер служить будет. Вот так все живыми мы и остались, Тоня спасла нас. Потом от голода спасала, ночью в окно кидала то хлеба ковригу, то галет, то консерву, которыми ее в борделе кормили. Все бабы с ребятишками выжили на тех харчах, ни один не умер. Как немцев вытурили, Антонина к матери вернулась. Глаз девка не поднимает, из дома не выходит. Ида в бане веревку нашла, повеситься дочка хотела после того страдания, что ей выпало. Все тогда бабы наши гуртом к Иде пришли, перед Тоней побожились на коленях, что никогда ни словом, ни взглядом косым не осудят. Ведь ради жизней наших она на то пошла. И слово держать будем, из-за нас она страдания приняла. Только девчонка ведь расскажет все твоему Макару, такая она, Тоня, признается парнишке. Ох, – застонал вдруг старик, он был совсем без сил. Уже не мог не то что идти, а даже удержаться на дрожащих, слабых ногах. – Найди ты ее, товарищ разведчик, как можно быстрее. Чую я, обзубоскалит Тонечку твой парнишка, затронет грубым словом, насмехаться будет. Ох, беги, товарищ разведчик, пока недоброго не случилось. Ведь в петлю залезет девочка, ежели обидит он ее. Помоги, спаси Антонину нашу. – Тихон затрясся в рыданиях от страшных воспоминаний, собственного бессилия и тревоги за девушку.

Он вытянул руку и встряхнул плечо разведчика:

– Убереги ты ее, девочку нашу. Ох, не могу я сам, ноги отказали совсем.

Глеб бережно усадил старого Тихона на землю:

– Хорошо, сейчас, я все сделаю, обещаю. Я найду их!

Он кинулся бежать по темной улице, пытаясь сообразить, куда ушла парочка. Свернул налево, направо, но молодых людей нигде не было. Вернулся к старику назад:

– Голосов их не слышно. Куда Тоня могла убежать? Может, рядом с деревней есть пруд или место, где ребята могли посидеть?

Над деревней вдруг поплыли необычные звуки, Тихон и Глеб одновременно повернули головы в их сторону – кто-то играл в ночи на фортепьяно.

– Это Ида, – вскинулся старик. – Она со времени смерти дочек на рояле не играла. Помоги, помоги встать. Давай туда, к клубу, у нее спросим, где Антонину искать.

Капитан Шубин подхватил почти невесомое тело старика и повлек его в ту сторону, откуда доносились нежные звуки музыки. С каждым шагом они звучали все явственнее. С печальной мелодии Ида перешла на вальс, и в это время разведчик и старик оказались у небольшой площадки рядом с низеньким зданием. Окна, двери бывшего клуба были распахнуты настежь, оттуда неслась прекрасная музыка, а на деревянной, круглой площадке кружились в танце три пары. В одной из них Шубин с облегчением рассмотрел Макара и Антонину. Капитан наклонился к уху старика:

– Здесь они, ребята наши. Тоня с Макаром. Вальс танцуют.

Успокоенный Тихон крепче оперся на его руку:

– Ох, от сердца отлегло.

Остальные жители деревни, женщины, старики и даже дети, не спали. Они собрались у клуба молчаливой толпой и не сводили глаз с красивого зрелища. Несмотря на то что было темно, да и танцоры двигались неуклюже из-за громоздкой, расхлябанной обуви, на сердце вдруг у всех потеплело, будто свежим ветром сдуло печаль и страх. Кружение парочек в вальсе навевало мысли о мирной жизни, о том, что смертельная опасность, страшный враг больше не имеет власти над ними, о светлом будущем.

Когда стихла музыка, раздались аплодисменты и радостные выкрики:

– Еще, еще!

– Счастье какое, до слез проняло!

Макар вдруг прокричал, так, чтобы слышали все зрители:

– Тоня, при всех я клянусь, что тебя люблю! Прошу тебя, выходи за меня замуж! Обещаю, когда вернусь с войны, когда прогоним немца с родной земли, я все для тебя сделаю. Я с первого взгляда в тебя влюбился, лучше тебя никого нет! Всю жизнь с тобой хочу провести, заботиться о тебе, ты родная мне стала сразу!

От волнения голос его дрожал, слова путались, и все же парнишка смог договорить до конца. Он замолчал в ожидании ответа, Тоня едва слышным голосом изумленно спросила:

– Ты правда хочешь на мне жениться?

В проеме двери в клуб появилась Ида Петровна с палкой в руках, на лице ее было выражение такого же изумления, как и на лицах остальных жителей деревни.

Макар снова пылко воскликнул:

– Не просто жениться, а всегда любить буду! Все для тебя сделаю! Товарищ Шубин нас поженит, я его уговорю! Он ведь командир наш, значит, может дать приказ, чтобы нас поженили! Ну так что же, Тоня, ты согласна?!

– Я да, Макарушка. Согласна, ждать тебя буду, любить тебя буду всю жизнь, обещаю. – Антонина повернулась к матери. – Мама! Я люблю его, я замуж за него пойду.

Ида Петровна шаткой походкой поковыляла к дочери и ее жениху, обняла обоих:

– Совет да любовь, благословляю вас. Я согласна, я так рада! Счастье-то какое!

Рядом с разведчиком беспокойно зашевелился старик Тихон:

– Так вот, товарищ командир тут, он приказом поженит их!

Все лица вдруг повернулись к капитану. Макар с мольбой кинулся к Глебу Шубину:

– Товарищ командир, прошу вас – пожените! Вы можете как командир, у нас в партизанском отряде регистрировал браки наш командир, издал приказ об этом и бумагу писал. Военное ведь время, райсовет не работает.

Капитан растерялся, не зная, как помочь парню в его страстном желании жениться немедленно на любимой девушке.

– Я бы с радостью, Макар. Только я ведь никогда такого не делал. Даже не знаю, что писать в том приказе?

Вдруг Ида Петровна решительно сказала:

– Я знаю, я в загсе служила, играла для молодоженов во время регистрации. Видела, какие документы выдают. Бумагу надо и чернила с пером!

Кто-то из зрителей крикнул:

– В клубе есть! От немцев осталось, у них писарь там сидел!

Толпа деревенских жителей хлынула в двери клуба, увлекая за собой и разведчика. Он сам не понял, как перед ним на столе вдруг оказалась бумага, чернильница. Над головами людей вспыхнула керосинка. Ида Петровна рядом начала диктовать слова приказа:

– Объявляю Веселова Макара… Как твое отчество?

– Васильевич. – Парень страшно волновался, сжимал руку своей невесты. Он то улыбался от нахлынувшего счастья, то окидывал всех вокруг удивленным взглядом. Словно не верил в свое счастье, в то, что его мирная жизнь уже началась. Глеб Шубин же волновался, словно школьник, старательно выписывал каждое слово под диктовку Иды Петровны. Когда лист был исписан, он поднялся и откашлялся:

– Товарищи! Ребята! – От переживаний мужчина никак не мог сообразить, что же говорить в такой торжественный момент.

Сбоку подсказала шепотом Ида Петровна:

– Объявляю вас мужем и женой!

– Да! Макар, Тоня, объявляю вас мужем и женой. Желаю вам счастья и мирного неба над головой! Победы, детей! Счастья! – От волнения он говорил то, что первое приходило ему в голову. – Поздравляю, теперь вы ячейка общества, поздравляю с регистрацией брака!

– Счастья молодым!

– Горько!

– Желаю дожить до старости вместе, живите хорошо, в мире, в согласии!

Глеб протянул листок с приказом новоиспеченному мужу:

– Вот, товарищ Веселов, держите. – И крепко пожал руку: – Поздравляю от души!

Смущенный паренек отдал бумагу своей жене, а потом крепко прижал ее к себе и чмокнул в губы.

Толпа восхищенно загудела, кто-то захлопал в ладоши, женские голоса звонко поддержали:

– Горько, горько!

Молодые совсем засмущались от общего внимания, и вдруг Ида Петровна скомандовала:

– Первый танец молодых. Антонина, идите на площадку, только не торопитесь, шагайте в такт! Как я тебя учила!

Она стремительно похромала к старенькому пианино, устроилась на табурете и коснулась клавиш. Вместе с молодоженами из дверей клуба выплеснулась торжественная музыка вальса. Теперь уже муж и жена, Макар и Тоня поплыли в свадебном танце. Деревенские зрители завороженно следили за парой, как кружатся они под чудесные звуки. Из соседних домов потянулись еще люди, в том числе бойцы партизанского отряда капитана Шубина. Новость о женитьбе мгновенно распространилась среди людей, они ахали от радости, восторгались. По кругу пошли жесткие лепешки, ключевая вода. Скромная свадьба под покровом ночи без традиционного застолья хоть и была необычной, зато она растопила лед в сердцах людей, подарила уверенность, что вот она, обычная, мирная жизнь, совсем рядом. Что скоро закончится война, не будет больше страха, не будет больше смерти, впереди их ждут мирные радости, простое счастье. Вернутся родные люди домой, снова будут играть на улицах дети, будут гулять свадьбы на всю деревню, радоваться, влюбляться, танцевать, строить дома, растить детей.

Глава 2

Провожала партизанский отряд поутру большая толпа из местных жителей. Ночью так никто и не уснул, гуляли от дома к дому, рассказывали о свадьбе Макара и Антонины, делились угощением. Кружились парочки у клуба, а Ида Петровна играла и играла, словно пальцы ее, соскучившиеся по прекрасной музыке, никак не могли остановиться.

На рассвете им пора было отправляться по намеченному маршруту. Отряд построился, Макар встал замыкающим в строю, чтобы при каждом шаге оглядываться на молодую жену. Шаг и поворот головы назад, шаг и снова поворот. На дороге замерла тоненькая золотоволосая красавица, она не сводила глаз с молодого мужа. Не шевелилась, не плакала, боялась хоть секунду упустить во время их расставания. Про себя лишь молча, как привыкла за годы ада в германском доме терпимости, молила сама не зная кого. Раньше просила она быстрой и легкой смерти, а теперь умоляла сохранить жизнь. Себе, маме, чтобы Макар вернулся живой домой, чтобы мама понянчила внуков, чтобы она сама узнала наконец, что же это такое – обычная жизнь, полная тихого семейного счастья. Так и стояла Тоня в лучах предрассветного солнца, словно боялась любым движением прервать прощание. Отряд уже скрылся за поворотом дороги на Власовку, большую деревню, в которой расположилась воинская часть РККА, а она все не решалась шевельнуться. Пока не подошла мать и не увела за руку дочку в дом.

Макар шел со всеми по пыльной проселочной дороге, не поворачивая уже головы назад, да и вообще не видел ничего вокруг. Перед глазами плыли воспоминания о прошедшей ночи: золотые волосы молодой жены, ее огромные глаза, полные любви, и скромная улыбка, которая, как хрупкая бабочка, замерла на ее губах. Парень боялся шелохнуться или сказать неверное слово, лишь бы не спугнуть этот образ. Эта ночь показалась ему короткой и в то же время длинной, изменившей всю его прежнюю жизнь.

Капитан Шубин же отвечал на бесчисленные вопросы самого молодого бойца в отряде, шестнадцатилетнего вихрастого и лопоухого Карла. Тот то и дело сбивался с шага, не поспевая за широкими шагами длинных ног командира, а на ходу успевал рассуждать вслух:

– А вот меня назвали в честь Карла Маркса, он ведь вроде как немец, товарищ командир? – И тут же, не дождавшись ответа, перескочил к следующей мысли: – А если меня в армию не возьмут из-за имени? Вдруг решат, что я фашист, раз имя немецкое?

– Не решат. – На лице разведчика мелькнула тень улыбки. – Все в твоем отряде знают, что ты не немец, ты – советский партизан. Все хорошо будет. Тебя в комсомольцы примут, потом запишут в Красную армию, выдадут солдатскую книжку и отправят учиться на курсы молодого бойца.

– А чему будут учить? Стрелять? А я умею! Взрывчатку еще умею закладывать! Меня в саперы возьмут? Нас всех в один отряд отправят? Я без товарищей своих никуда, товарищ командир! А вы с нами воевать будете?

Капитан Шубин не реагировал на ворох вопросов, которые сыпались из Карлуши, как ласково называли его в отряде, словно из прорехи старого мешка. Он внимательно вслушивался в звуки вокруг, не понимая, почему растет внутреннее беспокойство. Граница советского и немецкого фронтов дальше пятидесяти километров, здесь в тылу не передовая, случайной опасности взяться неоткуда. Откуда тут появиться фашистам? В десяти километрах уже штаб воинской части, это территория Советского Союза. Но почему изнутри его будто что-то грызло, какое-то ощущение надвигающейся опасности. Чутье разведчика никогда не обманывало, поэтому Глеб даже не слышал вопросов Карлуши. Разведчик напрягся, ловя каждый звук, который доносился из леса. Его отряд мерно шагал по дороге, вразнобой стучали шаги по глиняной колее, в толпе шли негромкие разговоры. Проселочную дорогу от леса отделяла узкая полоса луга, который сейчас был с серо-черными буграми и с провалами воронок после бомбежек. Голые ветки редких деревьев медленно двигались в такт порывам ветра, словно черные худые пальцы тянулись к земле. Пожилой партизан одернул Карлушу:

– Тише ты! Язык без костей. Товарищу командиру не мешай, видишь, слухает чего-то.

Отряд замедлил движение, руки сами потянулись к ножам, палкам, припрятанным за пазухами. Все смотрели на капитана Шубина, ожидая его приказа. Двигаться дальше? Остановиться? Приготовиться к обороне?

Глеб кивнул им на желтую дорогу:

– Комчук за главного, шире шаг! Двигаемся дальше в направлении Власовки. Я проверю обстановку.

Сам же замедлил шаг, вслушиваясь в лесные шумы: вот тихий перестук веток, свист ветра, шелест пучков редкой травы, что сохранилась с прошлого года между комков земли. Капитану надо было, чтобы отряд ушел вперед и избежал невидимой опасности. А еще без голосов и шагов опытный офицер разведки мог вслушаться в звуки, довериться своему чутью, что оно подскажет. Глеб был уверен: где-то рядом прячется человек и он напуган, возможно, ранен. Шубин вытянул из-за ремня финку, уложил ее в руке так, чтобы лезвия не было видно, и зашагал к полоске перелеска. Он произнес сначала на немецком, потом повторил на русском:

– Эй, выходи. Я не обижу тебя. Выходи, я помогу. Ты ведь ранен, я помогу, не бойся.

Ответом была тишина, хотя в глубине за деревьями раздался тихий звук, будто птица вспорхнула. Шубин медленно пересек земляную полосу, стараясь не выпускать из виду деревья. При этом приходилось еще и смотреть под ноги, медленно нащупывать метр за метром, чтобы не напороться на заминированный участок. Глеб продолжал повторять свою просьбу на двух языках, понимая, что сильно рискует. И все же ему сейчас было важно отвести от отряда опасность, отвлечь на себя внимание. Черно-серые спины стремительно удалялись, головы то и дело поворачивались назад, с тревогой наблюдая за командиром. Разведчик почти добрался до края полосы из деревьев, снова остановился. И тут же двинулся на звук, за деревьями кто-то всхрапнул, это был не человеческий голос, а тихий, мягкий призыв. Ржала лошадь, потом она мягко стукнула копытами. Следом за ней застонал кто-то хрипло и надсадно:

– Окружают, окружают! Патроны!

Шубин со всех ног кинулся к густому, заросшему уголку, откуда на него вдруг вылетело что-то огромное и темное. Уши заложило от пронзительного свиста вперемешку с улюлюканьем: «Гэй, гэй, гэй!»

Инстинктивно разведчик вытянул руку и вцепился в мягкую гриву. Иссиня-черный поджарый скакун потащил его вперед, но уже не смог нестись так резво. Жеребец мотал головой, пытаясь избавиться от внезапной тяжести. Глеб не устоял на ногах, он начал падать, едва успев вцепиться в уздечку, отчего его поволокло по земле. Шубин вскинул вторую руку и перехватил вслепую покрепче мягкий ремень узды, натянул со всей силы, чтобы остановить скакуна. По глазам била грива, пахло потом и запекшейся кровью. Всадник наверху внезапно наклонился и впился острыми зубами в руку разведчика, маленький кулачок ударил по макушке:

– Stirb![4]

Черный жеребец пошел тише, подчиняясь узде, что впилась в рот. Маленький всадник мешком обрушился на плечи и голову разведчика, впился теперь зубами в ухо, пытаясь руками вырвать тонкие кожаные полосы из сильной ладони мужчины.

– Ах ты ж поганец! – Из-за боли Глеб не удержался от ругательства, он рывком стянул с себя маленькое тело и приподнял его в воздухе. Перед ним в лоскутьях рубашки и огромных штанах с пузырями висел ребенок. Черноглазый, смуглый, с копной черных кудрей почти до пояса.

– Отставить кусаться!

Черные глаза горели ненавистью.

– Пусти, пусти, а то прокляну. Сдохнешь от цыганского проклятья! Прокляну тебя!

Глеб уже не смотрел на маленького цыганенка, он осторожно приподнял голову человека, который висел на спине жеребца. Судя по знакам различия на окровавленной форме, это был советский боец. Бледное лицо, гимнастерка в крови – несчастный был ранен, хотя в сознании. Он открыл глаза и с трудом прохрипел:

– Сержант Дыбенко. Мне нужно в штаб. В наш… Где штаб?

– Тише, подождите, – остановил его Глеб. – Я – капитан разведки Шубин. Вы на советской территории. Сейчас помогу спуститься вниз и осмотрю раны. Вы не дотянете так до штаба, до него добираться больше десяти километров. Надо наложить повязку, потом тронемся в путь. – Глеб отпустил мальчишку и строго приказал: – Стоять на месте и не кусаться!

Он подставил плечо и спину, пытаясь стащить раненого как можно аккуратнее. Цыганенок тут же влетел лохматым комком из лент алой рубахи и кудрей под ноги. Грязные пальцы ухватили гриву, вторая рука охлопала шелковую шкуру.

– Тэлэ, тэлэ![5]

Конь послушно опустился, так, чтобы капитан мог стянуть раненого Дыбенко вниз. Шубин ощупал тело сержанта, нашел место на предплечье, где даже под кожей можно было нащупать острые углы осколков от мины или гранаты. Ткани вокруг входного отверстия уже покрылись багрово-синим кольцом, по всей видимости, боец был ранен несколько дней назад и уже начался сепсис. Разведчик стащил ремень и перетянул руку чуть выше раны, чтобы остановить кровотечение, потом кинулся к деревьям и осторожно снял несколько листков с капельками росы. Смочил ею белые губы бойца, и Дыбенко снова открыл глаза:

– Нужна помощь! Срочно! На Зуйском массиве танки! Мы окружены! Шепетовка атакована!

– Держись, сержант. Потерпи, до штаба недалеко. – Глеб взобрался на коня, а потом подтянул к себе раненого и устроил его перед собой, чтобы тот не болтался при скачке. Маленькая фигурка в один взмах приземлилась на широкой спине позади капитана, пальцы впились в ватник:

– Джял, джял![6]

Жеребец тяжело поднялся на ноги под тяжестью трех всадников, но потом мышцы его натянулись буграми, и он, как черная стрела, рванул по желтой дороге, отбивая копытами стремительный ритм.

– Джял! – завывал и улюлюкал за спиной разведчика тонкий голос, и конь слушался его, мощные копыта уже выстукивали стремительную дробь.

Лишь рядом с колонной партизанского отряда Шубин осадил быстрого скакуна, выкрикнул:

– Товарищи, я в штаб. У нас раненый! – и сжал тугие бока ногами.

Рысак, как грозная молния, промчался по проселочной дороге дальше, вздыбив копытами клубы пыли и фонтаны грязи. Раненый больше не стонал, хотя разведчик всем телом чувствовал, как под его рукой сержанта лихорадит сильный озноб, а за спиной подпрыгивает почти невесомый мальчишка. Расспрашивать, откуда он взялся с раненым сержантом в лесу, еще и явно на чужом жеребце, было некогда. Глеб уже понял, что у сержанта есть какие-то важные сведения, поэтому необходимо как можно быстрее доставить его в штаб и госпиталь. Когда ему окажут медицинскую помощь, можно будет расспросить подробности, что случилось с несчастным.

Вдалеке через четверть часа бешеной скачки показались крыши домов и силуэты дежурных бойцов возле деревянной самодельной изгороди, что перекрывала въезд в поселок. Постовые вскинули винтовки и взяли на прицел скачущего коня. Глеб крикнул во весь голос, предупреждая огонь:

– Капитан разведки Шубин! У меня раненый! Сержант Дыбенко! Срочно нужно в госпиталь! Пропустите!

Скакун остановился у пропускного пункта, дежурный офицер потребовал:

– Предъявите документы!

– Их нет! Я сопровождаю партизанский отряд, мы идем с оккупированной территории. В лесу обнаружили раненого сержанта, ему срочно надо в госпиталь. Говорит, что вышел из окружения. Где у вас штаб? Как отвезти раненого к врачам?

У офицера вытянулось лицо, однако он промолчал, только недоверчивым взглядом скользнул по убогим лохмотьям всадника, грязному от пыли, покрытому щетиной лицу. Буркнул одному из постовых:

– Борисов, сопроводи до госпиталя, потом до штаба. – А потом совсем тихо приказал, чтобы не слышали странные путники: – Глаз не спускай с них, я доложу сейчас в штаб дежурному.

– В пяти километрах идет партизанский отряд. Тоже отведите его в штаб, – напоследок попросил капитан Шубин и направил коня за сопровождающим. По центральной улице они быстро добрались до здания бывшей церкви, где белело полотнище с красным крестом – фельдшерский пункт. Глеб ринулся внутрь:

– Срочно врача!

Ему преградила дорогу медсестра:

– Да куда вы в грязном! Заносите пациента и вот сюда на скамью укладывайте. Я позову сейчас доктора, он после операции как раз освободился.

В дверь просунулась любопытная морда коня, медсестра всплеснула руками:

– Да вы что, животное сюда тащите! Немедленно пациента сюда, а сами выходите.

Хлопнула дверь, вошел доктор. Руки его все еще были в крови, на белом халате – алые пятна. Он принялся выговаривать женщине:

– Клара Львовна, наложите повязку! Я закончил. И помогите руки обмыть. Куда вы убежали прямо из операционной?

– Да вот, прибежали, шумят. Раненый у них, – принялась объяснять извиняющимся тоном медсестра.

Врач прервал ее:

– На руки полейте и перевязку начинайте, там очередь у вас. А вы, – он замешкался на секунду, не понимая по странной ветхой одежде без опознавательных знаков, кто перед ним, – вы, товарищ, заносите больного и уложите на лавку. Сейчас осмотрю его. Сами ждите на улице. Кровотечение есть? Давно ранен?

– Да. Давно, рана почернела уже. Я не знаю точно, когда и как он был ранен, сегодня нашли его в лесу, – выдохнул Глеб. Он выскочил на улицу, подхватил Дыбенко под мышки, а сопровождающий – за ноги. Они занесли несчастного, который снова начал стонать от боли и лихорадки, уложили на лавку. Сержант опять потерял сознание, лицо его было белым, словно у мертвеца.

Врач уже возвращался, на ходу обтирая узкие длинные пальцы ветошью.

– Так-с… – Он прошелся, словно пианист, по окровавленному телу пальцами, нащупывая раны и повреждения. Осторожно задрал рубашку, еще раз исследовал пальцами посиневшую руку. – Сепсис. Почему обработку не провели?

– Я не знаю, – развел руками капитан. – Сегодня в лесу его нашли.

Тонкий голосок выкрикнул у двери:

– Не сегодня, а вчера утром я его нашел. И на коне привез.

Мужчины разом повернулись в сторону черноголового мальчишки, который затаился у входа. Тот смотрел в ответ смело, не отводя черных глаз. Хирург поправил очки на длинном носу:

– Так-с, ампутация неизбежна. На стол сейчас же раненого, руку уже не спасти, а его вытянем. – Он негромко выкрикнул в сторону перевязочной: – Клара Львовна, двоих ребят покрепче отправьте из перевязочной, в операционную надо перенести человека.

Дыбенко вдруг открыл глаза и заговорил:

– Товарищ доктор, позовите главного, командира! Это срочно!

Военный хирург был неумолим:

– Тише, берегите силы. – Он снова покосился на капитана Шубина: – Ждите на улице, я же сказал.

Глеб вдруг попросил:

– Мне бы поговорить с ним, доктор. Он ведь в сознании. Буквально пять минут. Он твердит что-то об окружении и что надо прислать помощь. Возможно, его подразделение в немецком окружении и ждет помощи.

Сержант перевел взгляд с врача на разведчика:

– Вы военный, в каком вы звании?

Тот снова представился:

– Капитан Шубин, фронтовая разведка.

Дыбенко оживился и быстро заговорил:

– Сообщите срочно, нужно подкрепление! Шестой пехотный батальон двадцать четвертой части попал в окружение у совхоза «Красногорский» на Зуйской гряде. Мы, мы… – От усилий его лицо посинело, язык стал заплетаться, а глаза подернула мутная поволока. – Танки, танки прорвали огневую линию. Немецкие «тигры». Я полз, я ушел, пока они, мои товарищи… они взяли огонь на себя. Меня отправили… связи нет. Если мы пропустим, они сюда… Танки сюда идут, сюда. Гранаты, надо гранаты!

У Дыбенко снова начался приступ лихорадки, сознание его стало спутанным. Сержант кричал, не понимая, где находится. Он по-прежнему был на поле боя, снова отчаянно сопротивлялся атаке немецких танков.

Хирург блеснул очками в сторону Шубина:

– Это бесполезно, вы просто теряете его время, а значит, и шанс на спасение. Необходимо как можно быстрее убирать источник заражения – часть руки, где воспалилось место ранения. Капитан, ночью после операции он должен прийти в себя. Сможете с ним побеседовать еще раз, если исход вмешательства будет благополучным. Сейчас вы ничем не сможете ему помочь.

– Хорошо, я зайду обязательно, – пообещал разведчик и повернулся к сопровождающему: – Теперь веди в штаб.

Следом за солдатом он вышел из здания госпиталя, у входа цыганенок оглаживал коня. Глеб остановился и подтянул к себе мальчишку за руку:

– Как тебя зовут?

Тот вывернулся в сторону и с независимым видом блеснул черными глазищами из-под спутанных прядей:

– Баро.

– Вот что, Баро, я не буду тебя наказывать за то, что ты меня искусал. А ты мне расскажешь, откуда ты взялся, откуда у тебя этот конь, где ты подобрал раненого.

Мальчик пренебрежительно фыркнул:

– А нечего было на немецком кричать! Откуда мне знать, вдруг вы фрицы или перебежчики? Много таких по лесам шляется. Сразу бы и сказали, что вы советский офицер.

– Давай бери своего скакуна и пошли, – заторопился Глеб. – По дороге расскажешь все по порядку.

Баро вдруг ловко вскарабкался на широкую спину коня и легким касанием руки направил его вперед за сопровождающим постовым:

– Джял![7]

Черный красавец задробил мерным шагом мощных ног. Мальчишка принялся объяснять:

– Коня у фрицев увел. Вот. Я в лесу искал траву коню поесть за укрепрайоном у Оленевки, там вот на этого наткнулся, на раненого. Он в траве лежал, а за ним след из крови. Он еще тогда говорить мог, сказал, что ему в штаб советского фронта нужно. Что важная информация, подкрепление срочно ждут. Мне пришлось украсть коня у фрицев. Как бы я его еще дотащил, он же тяжелый. Ехали, ехали, дорогу я знаю, по лесу, потом через реку. Он сначала говорил, куда ему надо, а потом заговариваться начал. Вот так в лесу оказались, а там вы. Я же не знал. – В голосе мальчика послышалось раскаяние. – Думал, власовцы, еще вы на немецком начали кричать. Я испугался, что попал к дезертирам. Таких много шастает сейчас по лесам. Всех боятся, за кусок хлеба убьют, да и просто так порешат. Со злости. Уж я знаю.

– Молодец, что не испугался. – Разведчик совсем не злился на мальчишку. Даже был восхищен его смелостью и порядочностью, не бросил раненого сержанта, а рискнул и доставил его к своим.

Шубин покосился, изучая грязные лохмотья и спутанные пряди волос, у оборвыша не было на ногах даже обуви, а одежда больше походила на охапку лоскутов. Из-под серо-красных обрывков проглядывала смуглая кожа вся во вспухших багровых полосках от ударов. Мальчишку, видимо, совсем недавно избили чем-то узким, жестким, от чего разлетелась на отдельные полоски его рубашонка и полопалась кожа. Глеб строгим тоном сказал:

– Вот что, за спасение советского бойца полагается благодарность. Паек, одежда. Только вот вручать будут прямо в штабе, в таком виде перед командиром по уставу нельзя появляться. Поэтому, знаешь, пока будут готовить приказ о благодарности, устроим с тобой банный день? Мне тоже надо из разбойника в настоящего офицера превратиться.

Баро молчал, обдумывая слова капитана. А Шубин уже вытянулся во весь свой высокий рост, приложил руку к голове, чтобы отдать честь:

– Здравия желаю, товарищ майор.

Невысокий, будто квадратный, хмурый майор с такой же квадратной крепкой головой, посаженной на короткую шею, ждал его на крыльце одноэтажного каменного здания.

– Вольно. Командир воинской части тридцать пять дробь один майор Джахеев. Следуйте за мной, товарищ капитан.

Шубин двинулся за массивной спиной по темному коридору. Майор, не поворачивая головы, уточнил:

– Почему прибыли с задержкой? Где весь отряд? Мы получили молнию о вашем прибытии, ждали вчера.

– В отряде много больных и ослабевших из-за плохого питания, товарищ майор. Пришлось делать ночную стоянку в деревне, чтобы восстановить силы.

– Ладно, с этим вопросом разберемся. Как будут здесь, накормим, подлечим. – Джахеев опустился на скрипучий табурет. – Что там с раненым? Откуда он взялся, докладывайте.

Капитан Шубин обстоятельно рассказал о том, как обнаружил сержанта Дыбенко.

Майор во время рассказа подвинул к себе карту района, потом пожал плечами:

– Уверены, что он говорил о Зуйском горно-лесном массиве? Прилегающая территория – граница между фронтами, бои на левом фланге закончились, наши ребята сдвинули свои позиции. Об этом сообщали в сводках.

– Да, я уверен, товарищ майор. Дежурный тоже слышал слова сержанта. И доктор.

– Странно. – Джахеев внимательно рассматривал кусочек линий и точек на карте. – Линия нашей обороны сдвинулась на запад на три километра от этого квадрата. – Он поднял голову и заторопился. – Так, я срочно доложу информацию в центральный штаб. А вы, – он взял бумагу и торопливо начеркал на ней пару строчек, – вот, это служебная записка для каптера. Найдите старшину Круглова, он обеспечит провиантом, формой и прочее. И вас, и партизанский отряд. Пока поступаете под командование политрука Семеницкого, разведотделения у нас нет, тут не передовая. Найдете его в штабе, как приведете себя в порядок. Он у нас… – Джахеев неопределенно взмахнул рукой и поднялся, направляясь в узел связи. – Выполняйте приказ.

– Товарищ командир. – Разведчик тоже готов был идти, но надо было решить еще один вопрос. – Мальчик, который нашел раненого сержанта. Он здесь у штаба ждет. Он спас Дыбенко, украл у фашистов коня, чтобы доставить раненого. Показал себя как герой. Можно его тоже накормить и одеть за такой поступок? Мальчик – бродяжка, кажется. Ребенок совсем раздет и голодный.

– Хорошо, – согласился майор и дописал пару слов в записке. Он отдал бумагу разведчику и отправился докладывать о новых сведениях и о возможном прорыве советской обороны.

А Шубин вышел на улицу. За дверью он замер в удивлении, увидев картину на пятачке перед штабом. Здесь уже собралась небольшая толпа из рядовых, которые с хохотом и шутками наблюдали за Баро. А тот старался изо всех сил – пел во все горло и одновременно отплясывал цыганочку, выбивая голыми пятками бешеный ритм. Он тряс плечами, кружился и звонко напевал:

– Ай нанэ, нанэ! Ай, ромалэ, ай, чавалэ!

Зрители восхищенно наблюдали за изящным и завораживающим представлением. Когда Баро замер на месте, гордо вытянув тонкую шейку и изогнув кисти рук в красивом жесте, раздались аплодисменты. А потом к маленькому артисту потянулись руки с кусками сахара, галетами.

– Держи, малец, порадовал!

– Вот чертенок, вот мастак! Дал жару!

Шубин сдержал улыбку, ему тоже понравилось азартное и невероятно искусное выступление. Мальчишка и вправду настоящий артист. Он подошел поближе к Баро:

– А ты шустрый, времени зря не теряешь. Идем, как и договаривались, сейчас будет помывка и выдадут новую одежду.

Тот поклонился с достоинством, а потом припустил бегом за разведчиком.

– А где конь? – Шубин обвел удивленным взглядом улицы, что разбегались во все стороны от штабной постройки.

– Рат, я назвал его Рат. По-цыгански это значит «ночь». Отпустил его на кормежку, найдет себе еду и вернется. – Баро, казалось, совсем не беспокоился о коне.

– Не боишься, что уведут? Конь хороший, просто загляденье.

Баро фыркнул так, что со лба взлетели сальные пряди:

– У цыгана коня уведут?! Не бывает такого, мы умеем с лошадьми разговаривать. Они нас слушаются и любят, Рат хоть где меня найдет. – Он доверчиво протянул половину своего заработка за выступление разведчику. – Держите.

Кусок сахара в табачных крошках и половинка галеты лежали на грязной ладошке. Справедливость и стойкость Баро снова восхитили Глеба: совсем ребенок, голодный и оборванный, он не съел все за секунду. Наоборот, разделил все ровно наполовину и готов поделиться драгоценным угощением с незнакомым человеком. Разведчик отказался, несмотря на урчание в животе, который больше трех дней не видел ни кусочка еды.

– Спасибо, ешь ты. Мне бы каши или щей. После склада пойдем на обед на гарнизонной кухне.

Прочитав записку комбата и оглядев Баро, пожилой каптенармус развел руками:

– Да нету у меня таких размеров. Для вас, товарищ капитан, все найдется с запасом. А вот мальчишке… Ну уж больно мелкий, рубаха до земли ему будет. И сапог таких не водится у нас. Дите ведь совсем, даже не парнишка.

– Иголка с ниткой есть? – осведомился Глеб.

Старшина сунул ему катушку суровых ниток с огромной, воткнутой в нее иглой:

– Вернуть обязательно, дефицит страшный!

Он принялся собирать в новенький вещмешок ворох формы. Дальше военные перешли в оружейку, где разведчик выбрал себе табельный пистолет, а к нему обойму патронов. Каптер даже расщедрился и выложил перед ним коллекцию немецких ножей, боевых трофеев:

– Выбирайте. Знаю, разведка без шума действует, нож – главное оружие.

Глеб коснулся холодных лезвий, проверяя прочность металла. Снизу раздался возмущенный голос Баро:

– А мне оружие? Вы же обещали, что награда будет за то, что я сержанта раненого сюда привез.

– Паек и форма, – подтвердил разведчик. – Для ножа ты маловат.

Баро насупился, а старшина неожиданно выхватил тяжелый прибор из кучи на холщовом свертке:

– Вот держи, награда тебе за спасение бойца.

В мельхиоровой ручке швейцарского складника пряталась куча нужных устройств: открывашка, крошечный нож, отвертка и такие же маленькие ножницы. Подарок мгновенно исчез в смуглом кулаке, Баро укрылся за спину капитана, чтобы старшина не передумал и не отнял у него чудесную штуку. Он затих, завороженно щелкая блестящими, выпрыгивающими лезвиями. Заботливый каптенармус вдруг вспомнил:

– Ты мальчонке обувку и куртку у школы найдешь, товарищ капитан. Через мостик на другую сторону перейдете, там будет трехэтажное здание в копоти. Вот за ним куча целая свалена, выбирай не хочу. – И понизил голос, объясняя, откуда там такие богатства: – Сожгли у школы ребятишек всех местных. Диверсантов поймали, которые поезда пускали немецкие, а это мальчишки. Вот всех детей согнали в здание школы и казнили. Перед этим пытали, заставили раздеться, чтобы на морозе мучить и узнать, откуда те мальчишки взрывчатку взяли. Так что там теперь куча детской одежки. Оно вроде как нехорошо с покойника, так ведь живым нужнее. Совсем мальчишка раздетый, разве это дело.

Сердечный мужчина еще долго гудел, как старый паровоз, копаясь в своих запасах. Сунул в проворные смуглые пальцы пакет с сухарями, пачку чая, кусок мыла и новый отрез портянок, словно заботливый дед, который не знает уже, чем еще побаловать любимого внука. Все подарки исчезали под грязными лохмотьями рубашонки, превращаясь в тугой барабан в районе живота цыганенка. Потом старшина объяснил, как дойти вновь прибывшим до бани, куда и отправился капитан Шубин в сопровождении Баро, не отстававшего от него ни на шаг. Всю дорогу мальчишка набивал рот сухарями и с наслаждением их жевал, пока Глеб не остановил его:

– Знаю, охота налопаться от пуза, но нельзя. Живот отвык от еды, надо постепенно приучать, чтобы заворот кишок не случился. Терпи.

Строптивый Баро, к удивлению капитана, тотчас перестал есть. Он был совсем спокоен, не ожидал уже каждую минуту, что его будут ругать или бить. А подарки, полученные в каптерке, сделали его абсолютно счастливым. Цыганенок шел осторожно, сжимая весь груз под лохмотьями рубахи, позабыв о саднящей от свежих шрамов коже, окоченевшем на зимнем воздухе теле и зудящей от насекомых голове.

В общественной бане стояла тишина, все военнослужащие были на полигонах или строительных работах. Глеб взял несколько металлических шаек, набрал теплой воды и приказал своему маленькому приятелю:

– Ну все, раздевайся и полезай в таз.

Сам разведчик тоже начал стягивать грязную одежду, предвкушая, с каким наслаждением сейчас будет плескаться в горячей воде, а потом наденет на чистое тело свежее белье, выстиранную форму. Баро же, наоборот, замешкался. Он сложил свои богатства на краю скамьи, сверху накрыл дырявыми штанами, а вот рубашку все никак не решался снять. Глеб подбодрил его:

– Ну не стесняйся. Вшами или блохами меня не напугать, сейчас смоем всю гадость в два счета.

Только цыганенок чего-то смущался, он касался края алых обрывков и тут же опускал руку. Капитан Шубин присел перед ним на корточки:

– Ну ты чего? Не бойся, никто твои вещи не тронет. Потом новую одежду принесу тебе, даже ботинки или сапоги постараюсь найти. Здесь свои, никто тебя не обманет, даю слово офицера. Это очень сильная клятва, если человек ее дает, то должен исполнить обещание во что бы то ни стало.

Баро совсем низко опустил голову:

– Дайте слово офицера, что не будете ругаться.

– Даю слово офицера, что не буду тебя ругать, с честью и достоинством выдержу любое испытание, – пообещал Глеб.

Мальчик повернулся спиной к разведчику и задрал рубашку, показывая свою тайну. На смуглой коже краснел багровый уродливый шрам во всю спину в форме свастики. Крестообразный знак распорол загнутыми углами ребра и позвонки, расползся, словно насосавшийся крови жирный паук, по тощему тельцу.

– Это клеймо от фашистов за то, что я цыган, – объяснил Баро. – Наш барон отказался подчиняться немцам. Тогда всем детям на его глазах вырезали эти знаки на спине. А он все равно отказался, потому что у цыган нет хозяина, мы вольный народ, кочевой. Барона повесили, остальных загнали в кибитку и подожгли ее. Мать завернула меня в мокрый мешок и закрыла собой, поэтому я не умер.

От бесхитростного рассказа Баро о своей страшной судьбе у Глеба Шубина все внутри перевернулось. Мальчишка был беззащитный, изможденный голодом и скитаниями, под кожей можно было пересчитать все косточки, а на ней самой не было живого места из-за шрамов и язв.

Глеб осторожно помог Баро забраться в шайку, полную теплой воды, настругал туда мыла и велел:

– Отмокай.

Сам же принялся тереть себя с головы до ног. Вместе с грязью вехотка и мыло будто смывали с него все тяготы долгого похода, каждая клеточка в теле наполнилась силой и теплом. Он с такой силой тер себя, что все тело побагровело. Цыганенка пощадил, побоявшись сделать тому больно. Аккуратно обмыл его, использовав новенькую портянку вместо вехотки. Под слоями грязи обнаружились еще десятки мелких и больших шрамов, порезов – следы тяжелой жизни оборвыша. Сам же мальчишка на них не обращал внимания, ни разу не пискнул от боли, даже когда Глеб намылил его полностью. Только жмурился и сжимал зубы, чтобы не показать страданий от жжения в ссадинах и ранах. Потом они долго подстригали друг другу по прядке волосы маленькими ножницами из складного ножа, который подарил старшина. Разведчик даже умудрился сбрить многодневную густую щетину. Когда он замотал Баро, словно куклу, в запасную сорочку, выданную на складе, и подхватил его на руки, тот завертелся, протестуя:

– Я не маленький, сам пойду.

– Пойдешь, – согласился разведчик. – Когда обувку тебе справим. Только чистоту навели и снова мараться? Ты же цыган, а не поросенок.

Мальчишка насупился, правда, все же перестал вертеться и пытаться выбраться из сильных рук жилистого, цепкого мужчины. Теперь пряди волос не падали ему на лицо, черные глазенки так и блестели, с любопытством рассматривая все вокруг. Смуглое личико то удивленно вытягивалось, то вспыхивало радостью. На кухне при виде котелка с супом голодного ребенка мелко затрясло, а руки сами потянулись к еде. Хотя он снова усилием воли заставил себя не бросаться на еду: степенно взял ложку, повторяя действия старшего товарища, и принялся хлебать похлебку; отламывал куски от ржаной ковриги и медленно жевал их, наслаждаясь сытной пищей.

– Сейчас поедим, покараулишь вещи. Я схожу добуду тебе одежду. – Капитан Шубин с наслаждением прислушивался к ощущению сытости. Но теперь его волновало, как дальше будет жить маленький бродяжка, он не мог просто бросить его на произвол судьбы. – Вечером пойдешь со мной в штаб, надо решить, что с тобой делать дальше. Бродяжничать я тебя не пущу, выправим документы и первым составом отправим в тыл, в детский дом. Там будут кормить, одевать, отправят тебя в школу. В детском доме тебя ждет мирная, хорошая жизнь. Обещаю, никто больше тебя не обидит. Потерпи еще денек, переночуем в казарме. Слышишь, Баро? – Глеб повернул голову к мальчику, который ничего не отвечал на его рассуждения.

Цыганенок спал, уронив голову на стол. От сытной пищи и тепла его разморило прямо во время обеда, отчего обессиленный малыш крепко уснул. В одной руке цыганенок продолжал сжимать ложку, а второй оперся на узелок со своим скарбом, чтобы и во сне знать: его богатство на месте.

Шубин укутал мальчика в свой ватник, взвалил вещмешок с одеждой на спину, в руки взял спящего ребенка и его нехитрые пожитки. Поблагодарил за обед и отправился на поиски казармы. Вновь прибывших размещали в длинных бараках. Там в полутемном помещении с большим количеством самодельных настилов из досок и соломы навстречу Шубину кинулись только что прибывшие партизаны.