Кварк

Наследник

Конец сентября отметился легкими заморозками. Землянка моих родителей в низине мокрого зеленодольского оврага, в скупых лучах полуденного солнца, скукожилась, до предела сузив и без того по-азиатски раскосое единственное окно. Трава, деревья и череда телеграфных столбов покрылись инеем. Казалось, будто природа к какому-то тайному событию украсила багровеющую листву деревьев кружевным узорочьем. Таинство, оно и произошло. Таинство моего рождения. Первым, что представилось мне, младенцу, в убогом окне, была пара мужиков с бутылкой водки в руках. Тут уж, ори не ори, никого не удивишь. И мне стало интересно, что это они делают под самым окном моей мамы. Усталой, обессиленной родами, но довольной. Она бережно прикрывала меня, новорождённого, от холода. Но не мешала познавать новый для себя мир.

– Говорил же тебе, Иван Васильевич, фельдшер ты мой дорогой, если родится дочка, поставлю литр!

– Дак ведь сын у тебя родился, Пётр Иванович! Наследник.

– Ну, тогда упою тебя вусмерть!

Диалог двух мужиков временами прерывался бульканьем льющейся в стакан водки и кряканием. Слышался и хруст солёных огурцов. Трёхлитровая банка с закуской торчала из соломы конной брички. Рядом возвышался ящик белой водки. Повод для торжества удивлённо взирал на действо, мгновенно убеждённый в том, что так и должно быть в новом для него мире. Был бы, как говорится, повод!

Там, в материнской утробе, было комфортно, сытно, тепло и уютно. Здесь, за мутным оконцем, – сыро, промозгло и странно. Странно, что принявший роды акушер и мой отец тут же принялись отмечать рождение наследника… Прямо под окном, на улице. Словно забыв о маме, они набрались, что называется, «по полной». Благо увеселительная жидкость для населения забытого Богом края ссыльных поселенцев оказалась приобретена заблаговременно. Пили здесь все. Много и с удовольствием. Но это мне лишь потом стало известно. А пока младенческий рот уверенно впился в нежный сосок и, наполняя желудок материнским молоком, погружал сознание в сладкий сон. Судьбе же моей было не до безмятежного отдыха. Она бросилась торопливо отсчитывать секунды новой и, как с годами оказалось, удивительно увлекательной и непредсказуемой жизни.

Страх одиночества

Первые три года жизни пролетели в познании границ окружающего мира. Истёртый половик вечно скатывался под животом и заставлял визжать от соприкосновения голого пузика с ледяным полом землянки. Сухого или основательно обмоченного из-за отсутствия надлежащего гигиенического ухода. Мама, из-за всеобщей трудовой занятости, очень скоро стала оставлять меня дома на попечение пятилетней старшей сестры Галины. Тёмочки, как ласково называл её отец. Кошку, после случая с набиванием моего рта её дымчатыми волосами, быстро извели. Отправили на хозяйственный двор верховодить многочисленной живностью. Она увлечённо ловила мышей, что в изобилии роились в сарае, а по вечерам пила парное молоко, заботливо налитое мамой в алюминиевую миску. Особо в дом-то и не рвалась.

Меня хватало всего на пару спокойных часов. Затем начинались приключения. Бывало непонятно, почему никто не моет мою обкаканную попу. Как-то раз, оставленный всеми няньками в одиночестве, взобрался на подоконник выходящего на улицу окна. Возвращающаяся с улицы сестра увидела маленького «рисуника-рисователя», увлечённо размалёвывающего пахучей охрой утренней каши стекло в большой мир. Сестра, конечно же, меня не выдала родителям, но вездесущие соседи с большим удовольствием доложили строгому отцу про произведения «талантливого художника». Вскоре после этого меня перестали оставлять одного взаперти. Ну, почти перестали.

Долго ещё страх одиночества заставлял меня цепляться за мамину юбку. И орал «благим матом», если не удерживал её в своих руках. До тех пор орал, пока мама не брала меня с собой «на работу». На всю жизнь запомнился красивый и очень родной мамин профиль в узкой щели приоткрытой мною двери сельского клуба. Из тесного коридора, где меня оставили, пытался сохранить связь с самым родным мне человеком. Десятка три работников советской торговли проводили заседание правления какого-то, видимо, очень секретного «Потребсоюза». Ведь детям там находиться было категорически запрещено…

На зубок

К весне, когда прорезался первый зуб, мне наконец-то стало спокойней. Понимающе и с юмором смотреть на окружающий мир. Это ж сколько надо времени прожить, – вертелось в голове, – чтобы получить такое изобилие впечатлений!

«На зубок» моя бабушка Уля, которую все взрослые почему-то звали Ульяна Ионовна, пригласила всех наших соседей. Посреди двора сколотили длинный стол. На свежеструганные доски выставили четверть самогона. Мутное содержимое большой бутыли обильно разбавлялось брагой. Черпали её из стоящего рядом алюминиевого бидона. Было весело! Рядом с быстро уставшими от браги взрослыми бегали дети. Почему-то старались во всём им подражать. Пятилетняя сестра со своей подругой Любкой Толстых быстро «набрались» до критической кондиции. Уснули, упав сопливыми носами в середину зелёной грядки с морковкой. На них никто даже внимания не обратил. Обычное, как оказалось, дело. Ведь взрослым и своих забот хватало. Вертелись, как могли. Непрерывно приходилось «доставать» продукты питания для семьи и корм для многочисленной скотины. Господствовал натуральный обмен по принципу «ты – мне, я – тебе». Ведь в местном сельпо предлагали лишь необходимый минимум. Хлеб, соль, изредка сахар, курево и спички.

В отношении многочисленного потомства среди поселенцев процветал полный пофигизм. Сбившись в стадо, малышня до позднего вечера пропадала в ближнем лесном колке. Гонялись по густой траве за степными перепёлками, ловили юрких ящериц. Попадались и гадюки. Но, как правило, серые ленточки благоразумно ускользали прочь от маленьких варваров. Вспарывали кожу колючие шарики репейников, царапала в кровь босые пятки чилига. Но мы, обжигая рот кислой сладостью неспелой вишни, безрассудно хрустели ягодными косточками на молочных зубах. Обсасывали муравьиную кислоту с ободранных от коры березовых веток. Предварительно, варварски для всего живого, засунутых в центр муравьиной кучи. Язык сводило!

«Меня мама стирать хочет…»

Раннее детство сопровождали понятные вещи. В просторном корыте мама замачивала и стирала грязное бельё, предварительно настрогав косырём чёрные стружки хозяйственного мыла. Круглый цинковый таз предназначался для купания наследника. Не то чтобы нравилось купаться. Радовало уничтожение липкой сизой пыли, в изобилии оседавшей на коже в течение летнего дня. Нравился запах свежего белья, которое сохло на весёлом ветру во дворе. Ветер прилетал сушить наше бельё из недалеко растущего леса и приносил запах цветущей вишни, аромат земляники, терпкий привкус молодых березовых листьев…

Как-то раз, забравшись на крышу сарая, услышал странные сверлящие звуки. Тут же побежал искать источник шума. В приоткрытую дверь дома увидел привязанную резиновым шнуром за электрическую розетку белую бочку. Это, понятно, бочке не нравилось. Бочка дёргалась и прыгала. Пыталась оторваться и убежать. Пенилась, брызгала горячей водой на маму и рычала. Стиральная машинка со странным именем «Оренбург». Так жители нашей деревни называли таинственный и далёкий «областной центр».

Увидев чумазёнка, мама решилась на действие. Благо горячей воды нагрела много. Хватит и на стирку белья, и на «чумазых чертенят», как говорила в подобных случаях. Но вдруг неожиданно присела… Жалкий шелест лопастей стиральной машинки перекрыл истошный рёв. Почудилось, что такая добрая мама бросит в пасть рычащей бочки, и сыночек навсегда сгинет в бурлящем круговороте! Чудом вывернулся из мокрых рук удивлённой мамы и стремглав бросился бежать прочь. Пыльная дорога привела в контору, где работал папа. Секунда – и глазам изумлённой мамы предстали столбики пыли от мелькнувших пяток исчезнувшего за холмом малыша.

Дверь в контору открыта настежь. Лето. Все на сенокосе. За канцелярским столом сидит единственный человек с деревянной ногой. Бухгалтер дядя Абубакир. Говорили, что ногу потерял на фронте.

– Дядя Абубакир, спрячьте скорее!

– Что, милый, от кого тебя прятать?

– От мамы! Она меня стирать хочет!

Понимающий шутку фронтовик весело открыл дверки канцелярского шкафа и скомандовал: «Залазь!» Тут в контору вбежала задыхающаяся и испуганная мама.

– Где мой сыночек, дядя Абубакир, случайно не видели?

– Нет, конечно, не видел твоего верблюжонка. Нет тут никого, – улыбаясь, показал глазами на торчащие из-за неплотно прикрытых дверок шкафа грязные пятки.

– Нет, значит. Ну и ладно, – понимающе подыграла мама, – тогда пойду домой, может, уже дома, засранец!

Отдышавшись, ушла. А дядя Абубакир, едва сдерживая смех, выпустил затворника из убежища. По ходу объяснил, что стиральная машинка вовсе не для стирки детей создана. Исключительно для облегчения работы мамам нашей деревни по наведению чистоты в доме. Такое объяснение меня вполне устроило. Но с тех пор надолго разлюбил купаться…

Табуретка в углу

Однажды с мальчишками сидел на крыльце и завирал, что папа брал с собой на войну. Как вместе воевали против фашистов! Отец тогда получил назначение управляющим 3-м отделением мясосовхоза «Кваркенский». Семья только что переехала в другую деревню, где получила квартиру в новом двухквартирном доме. В кладовой стоял деревянный бочонок с едой для свиней. Как-то раз старшая сестра открыла дверь из комнаты в кладовую, а там… На краю деревянного бочонка сидели две огромные крысы! Жуткие хвосты свисали до самого пола. Сестра заорала истошным голосом.

Она очень боялась крыс. А мне было не страшно. Наверное, потому, что чаще неё стоял в углу. Было в нашей семье такое наказание за проступки. Видимо, партийный наш отец хотел воспитать из детей советских патриотов. В новом доме дети в первый раз получили такое наказание. За то, что собственными руками во дворе сложили из кирпичей печку. Чтобы родителям было сподручней варить на свежем воздухе душистое пойло для свиней. Но едва ребятня разожгла в печи огонь, приехал на обед папа. Наверное, подумал, что оболтусы хотят сжечь деревянные дома вокруг, и тут же загнал виновников в угол. Поел и опять уехал на работу. Дети покорно стояли в углу через простенок и молчали. А наши сверстники из рабочих семей смотрели на это в окно, кривлялись и строили рожицы. Смеялись и дразнили за то, что мы не способны покинуть пост и выйти на улицу. Ведь отец уже уехал. Но дети безропотно исполняли наказание до возвращения родителей.

Позже, когда переезжали на очередное место службы отца, первым делом бежали в новый дом занимать угол. Чтобы там ничего не стояло. Чаще наказывали сынка. Когда папа ставил сына в угол и уезжал на день, сестра украдкой приносила табуретку, чтобы затёкшие ноги арестанта отдохнули. Облегчённо садился, а сестра стояла на страже. Жалела младшего братишку…

Взгляд умирающей змеи

Мальчишки росли детьми природы.

Круглыми сутками оставался, как и соседские пацаны, брошенным на произвол судьбы вечно занятыми на работе родителями. Едва дождавшись окончания уроков, орущая ватага стремглав неслась в лес. Желудки мгновенно насыщались ягодами, дикой морковью, а ранней весной и «кисляткой». Так в лесных территориях Южного Урала называли щавель, в изобилии произраставший в густой «змеиной» траве на лесных опушках.

Тот день остался в памяти запахами жареного солнца. Июньский лес обдал ноздри земляничным ароматом. Родительский дом стоял в нескольких сотнях метров до берёзового колка. То там, то здесь сочную листву стройных молодых красавиц прокалывали тёмно-зелёные сосновые свечки… В густой траве под ногами прошелестела серая лента.

– Змея! – обледенел низ живота.

Животный страх заставил хлестать подвернувшимся прутом непривычно припухшую в середине тела гадюку. Гвоздиками посыпались досрочно рождённые змеёныши. Сознание прорезал луч змеиных глаз. Прожёг насквозь. По-хозяйски расположился в глубине неокрепшей души. Змея издохла. Гвоздики веером расползлись. Пепел сомнений того дня приправил горечью оставшуюся жизнь. Утомительно длинную, как тогда, наивному, казалось.

Комочки снега в лучах весеннего солнца…

– Ну, что там? Есть? Выдирай скорей! – орали мальчишки снизу.

Раскачиваясь на вершине огромной сосны, я в этот раз непривычно тупил. Словно кто-то свыше придержал разрушительное движение руки. Замер. Суетливая спешка разорителя птичьих гнёзд, обычно по весне сопровождающая гормональный всплеск деревенских акселератов, на этот раз дала сбой. На высоте десятка метров меня, вцепившегося в неустойчивые ветки, словно парализовало от увиденного: в огромном, сплетённом из черных сухих веток гнезде лежали три снежно-белых пушистых комочка. Птенцы улетевшей за пропитанием совы с интересом смотрели на меня огромными карими глазами. Обведённые тёплыми солнечными лучами. Словно циркулем из моей школьной готовальни. Они оторвали Родиона от жаждущих крови сорванцов. Их требовательные крики – там, далеко внизу. Три прелестных дружелюбных солнышка – на уровне протянутой руки…

– Тут никого нет, – прохрипел вниз ожидающей толпе осипшим от волнения голосом. И начал спускаться на землю.

Много позже взрослая жизнь нередко ставила в жесткую ситуацию выбора между необходимостью и целесообразностью. Не всегда добро и милосердие брали верх. Но вот карьера, что интересно, как инструмент самореализации меня никогда не привлекала. Власть, вопреки воле неоднократно возлагаемая на плечи ответственность в принятии решений долгие годы не принимались мною именно из-за своей абсурдной жестокости.

Песенки

Соседями по бараку на третьем отделении мясосовхоза, которым руководил мой отец, была многодетная семья со странной фамилией. Мне было интересно, почему мама говорит: «Вот не будешь слушаться, отдадим жить к Песенкам!» Мне и самому страшно хотелось подружиться с представителями музыкальной фамилии. Тем более что детей было человек восемь, все мал-мала меньше. Как-то мне удалось попасть к Песенкам во время обеда. Пчелиный рой рыжеголовых ребятишек облепил стол, во главе которого торжественно восседал чернявый отец семейства. Места всем не хватало, самые нерасторопные устраивались рядом на горшках, поставив алюминиевую миску с варевом прямо на колени. Аппетит их был зверским.

После этого я почему-то старательно избегал общества весёлой коммуны и предпочитал проводить время за играми в семье других соседей. Там также было с десяток детей. Но все они были ухоженные. Воспитанные. Вежливые. Хозяин татарского семейства дядя Вася Гизятов был тайно верующим мусульманином. Но относился ко мне, сыну советского служащего и бывшего чекиста, хорошо. Мне очень нравилось с татарчатами тайком воровать курт, еженедельно вываливаемый дяди-Васиной женой на плоскую крышу землянки сушиться. Наслаждение вкусом кисло-сладкой смеси из солоноватого творога было для нас верхом блаженства.

Китайские кеды

Из десятка домов на отдалённой ферме советского хозяйства по разведению мясных коров высыпалось на июльскую улицу всё подрастающее население. Взрослые трудились на ферме. Ребятня старше семилетнего возраста на неделю увозилась в интернат центральной усадьбы. Мы же, шустрая мелкота, мгновенно окружили несколько человек из заглохшего газончика. Они были совсем не похожи ни на нас, ни на наших родителей. Высокий статный старик с усами смотрел мимо нас. Двое его взрослых детей, как нам казалось, были удручены окружающей нищетой и тоскливым пейзажем с лиманом и коровьими лепешками у воды. Трое малышей – почти мои ровесники – были одеты в диковинные наряды. Конечно же, их главное отличие от нас состояло в чистоте и ухоженности. Но самой удивительной оказалась обувь. Диковинная, незнакомая. Суперпривлекательная. Очень хотелось такую же. Так мы узнали новое слово.

Много позже мне стало известно, что это была семья бывших белогвардейцев, в свое время бежавших от советской власти в Китай. В период смягчения политической ситуации таким, как они, советское правительство великодушно разрешило возвратиться на Родину.

Дверь в волшебную страну

Меня, вездесущего пятилетка, очень привлекал загадочный блеск отцовских часов. Они излучали волшебное свечение. Манили неизведанностью ритмичного и вечного, как мне тогда казалось, тиканья. К сожалению, часы никогда не покидали отцовской руки. Просто же попросить их для знакомства с внутренним механизмом никак не решался. Привык к строгим запретам. И вот мой час наступил…

Мы только переехали из глинобитной землянки в настоящий дом под шиферной крышей! Ещё мы до конца не обустроились на новом месте, как меня за какой-то пустячный проступок поставили в угол. В то солнечное летнее утро выходного дня родители ушли по хозяйственным делам и заперли дом на замок. Обо мне, как нередко бывало и раньше, забыли. Не зная, чем заняться, начал бродить по комнатам. Посмотрел в окно. Полазил по ящикам старенького комода. Даже заполз под родительскую кровать. Ничего интересного не обнаружил. Скучно…

И тут за мои ресницы зацепился острый лучик солнца, отражённый от корпуса брошенных на скатерть круглого стола наручных часов, забытых в спешке отцом.

Жажда открытий переполнила сознание. Интерес залил пламя страха перед ответственностью за взятую без разрешения вещь. На всякий случай, от чужих глаз подальше, залез под стол. Туда же затащил гранёный стакан с водой, отвёртку, кухонный нож с наборной рукояткой, пассатижи и огромный молоток. В стакан, стоящий в светлой полоске неба, по очереди опустил детали таинственного механизма.

– Разберу все детали. Промою как следует. Соберу снова – будут часы как новенькие. То-то отец обрадуется!

Золотые шестерёнки зигзагом опускались на дно стакана… Хромированные штырьки и гвоздики, обвитые пружиной заводного механизма, казались мне сокровищами из любимого диафильма про Али-Бабу и сорок разбойников. Внезапно чёрная туча накрыла солнечную дорожку. «Послышались тяжёлые шаги Карабаса-Барабаса, и кто-то таинственный захлопнул дверь в волшебную страну», – весело подумалось мне, не желающему возвращаться из сказки в реальный мир.

– Твою мать! Ты что сделал с часами, засранец?!

– Петя, не ругай мальчишку. Он ведь интересуется механизмами, познаёт мир. Может, инженером станет.

– Да как мне, Полина, без часов? Их ведь теперь никакой кудесник не восстановит!

Отцовская рука выхватила стакан с шестерёнками из-под стола. Всё, что осталось от надёжного хронометра. Голоса родителей стихли. Меня не наказывали, но надолго забыли под столом.

Албошка

В школу меня отдали в шесть лет. Как таковой школы в поселке и не было. Помнится приземистый дом из двух комнат. В каждой комнате стояло по четыре облезлых парты в два ряда. Учитель одновременно объяснял тему урока в первом и третьем классах, затем переходил в другую комнату. Там он повторял всё сказанное ученикам второго и четвёртого классов. Весь первый год учёбы мне очень нравилось быстро выполнить задание и слушать увлекательные рассказы учителя для учеников из старших классов.

Особо примечательным был второй класс. В нём училось всего шесть человек. Среди них огромным ростом выделялась круглолицая девушка. Позже мне стало понятно, что девица та по причине хронической неуспеваемости ежегодно оставалась сидеть во втором классе. И когда меня привели в первый класс, она должна была бы учиться, как говорили, уже в восьмом! Звали её Албошка.

Почему её образ закрепился в детском сегменте моего сознания, не знаю. Помню лишь, что она могла во время урока встать и молча пойти на выход из класса. На изумлённый вопрос строгого учителя: «Куда, Албошка, пошла?» – она простодушно ответила: «На двор! Ср…ть!» Разумеется, в более откровенной транскрипции. Не знали мы, первоклассники образца 1961 года, даже слов таких – «инклюзивное образование».

Первая любовь

Первая любовь обрушилась на меня в пятом классе. По весне. В конце учебного года моё примерное поведение дало трещину. Юноша почувствовал запах женщины… Однажды в раздевалке, случайно задев платье Вальки Акмилашевой, признанной красавицы класса, увидел её не по-детски припухлые ляжки и кончик трусов. Все остальное воспалённое сознание мгновенно дорисовало. Весь день ходил с онемевшим животом и страстным желанием залезть к ней под форменный фартук.