Змеиная вода

Пролог

Старая гадюка никак не хотела кусать, все норовила выскользнуть из рук. Теплое тело её, мягкое, жирное, извивалось. Хвост то обвивал запястья, то стекал с них, норовя увлечь за собой всю змею. Она слегка шипела, высовывала язык, но, перехваченная ловкими пальцами под головой, замерла. А когда пальцы эти больно сдавили змеиное тело, все же сделала то, чего от нее ждали.

– Умница, – сказал человек, разжимая руку.

Змея шлепнулась на землю и поспешила убраться. Черный хвост её спешно ввинтился во влажные листья, чтобы в следующее мгновенье вовсе исчезнуть.

Женщина, лежавшая на земле, не шелохнулась. Тихая какая.

Теплая.

Человек лег рядом, приобняв её. Она дышала. Пока еще дышала. На бледной коже руки осталась пара пятнышек крови, но это не страшно.

Ей ведь не больно.

Ничуть.

И значит, он все делает правильно.

Человек достал из мешка вторую змею и аккуратно уложил на рассыпавшиеся по мхам волосы. Гадюка была слегка сонной, а потому послушно свернулась клубком. А после и устроилась поближе. Её влекло тепло пока еще живого человеческого тела. И позже гадюка даже переберется на грудь или на живот. Змеи почему-то очень любят лежать на животе.

И если повезет, так их и отыщут.

Человек не знал, сколько все длилось. Он просто лежал, слушая чириканье птиц где-то там, высоко. Наслаждаясь теплом – позднее летнее солнце пробивалось сквозь ветви, рассыпая кружево света по травам. Но вот дыхание становилось слабее и слабее.

И он четко ощутил момент, когда все свершилось. Нить жизни оборвалась.

На глаза привычно навернулись слезы, но человек умел их прятать. И сейчас справился. Он полежал еще немного, но лежать рядом с мертвецом было неприятно. И человек, подавив вздох, поднялся. Еще раз окинул тело.

Гадюка никуда не уползла. Ленивые они становятся.

Переложить?

Или нет. Все должно быть так, как есть… разве что перышко еще. Перышко человек прихватил заранее. И теперь, вытащив прядку кудрявых волос, принялся аккуратно выплетать косичку.

– Лети, перышко, через полюшко…

Губы шевелились, и песня звучала в голове. И становилось легче, как когда-то давным-давно…

– …смахни, перышко, мое горюшко…

Перо выскользнуло из пальцев и упало в мох.

Вот ведь…

Незадача.

И стоило потянуться к нему, как с тихим упреждающим шипением подняла голову старая гадюка. Нехорошо получилось. Неправильно.

И пальцы дотянулись-таки до пера.

Вытащили.

Вплели в волосы. Вот так будет лучше. Определенно.

Глава 1. Уж

«Ужи – суть гады безобидные. Природа не наделила их ни ядовитостью, подобно гадюкам, ни силой, обрекши на тихое существование средь прелой листвы. В природе ужи встречаются часто. Во множестве обретаются они близ рек и ручьев, в сырых низинах или запрудах, где днем греются на солнце, а ближе к вечернему времени ведут охоту на жаб да лягушек. Во времена далекие люди почитали ужей полезными, и держали их в домах, дабы защищали они от мышей и крыс…»

«Книга о змеях»

С утра зарядил дождь.

Ненавижу дождь, особенно в Петербурге. Здесь и так все сизо-каменное, тяжелое, а уж в дождь и вовсе все затапливает какой-то нудной тяжелой серостью. И сырость-сырость. Пусть Бекшеев и велел печки топить, дров не жалея, от сырости не спасает. Пробирается она, расползается, растворяется в воздухе. И вот уже внутри жарко и сыро.

И тело покрывается испариной.

Воздух пахнет плесенью. Бумаги и те набираются воды, разбухают. Чернила начинают ползти, грозя вовсе исчезнуть. А на окнах привычно ложатся лужи.

Валентина их смахивает каждое утро. И вечером тоже. Но они появляются снова и снова.

– Чего такая мрачная? – а вот Бекшееву погода ни по чем. Довольный до того, что прямо бесит.

– Дождь.

– Это да… осень ведь.

Только сентябрь.

Сентябрю положено быть иным. Чтобы свет там. Солнце днем. И ощущение, будто лето никуда не делось. А вечером – прохлада и иногда, когда месяц уже на излете, то и заморозки. Легкие. Чтоб напомнить людям о близости осени.

Но не вот это вот.

– Чай будешь? – Бекшеев, зараза этакая, улыбаться не перестает, но чаю наливает в преогромную кружку, им же и подаренную.

И чай душистый, травяной.

А к нему пряник.

Я кошусь подозрительно, пытаясь припомнить, с чего бы вдруг посеред рабочего дня и этакое нарушение субординации. Нет, Бекшеев в принципе про субординацию вспоминает редко, если вовсе вспоминает. По-моему, он полагает её этакою начальственною придурью, которая временами изрядно мешает работе.

Но вот… пряники – это чересчур.

– С Ольшевским что?

– С Ольшевским? А Душитель… нет, все нормально. Вчера еще забрали. И дело тоже. Передадут в суд. Доказательной базы хватит… – Бекшеев и себе чаю налил, устроился напротив, спиной к окну. Потянулся так, до хруста в костях.

Вот и я думаю.

Взяли мы его быстро. И если не на месте преступления, то при попытке совершить оное, что тоже о чем-то да говорит. Ну и запираться он не стал. Новоявленный Душитель оказался из тех ненормальных, которые совершенным гордятся до неимоверности.

– Тогда что? – я прищурилась. – Бекшеев… выкладывай.

– Нас пригласили на ужин.

– И?

Нас и прежде приглашали. Иногда. Большей частью, подозреваю, из вежливости и желания показаться роду Бекшеевых. Ну или на меня, такую коварную, очередного князя очаровавшую, поглядеть. Нет, встречались люди и неплохие, будет ложью сказать, что их вовсе не было. Но к обоюдной нашей с Бекшеевом радости светская жизнь у нас не задалась.

А сейчас вот Бекшеев глядит так, виновато, что поневоле начинаешь подозревать за этим самым приглашением недоброе.

– Одинцов пригласил, – уточнил он. – Домой.

– К себе?

Хотя чего это там… к нам бы он не заявился ужинать. Мог бы, конечно, никто б не выгнал, но… не по протоколу это и не по правилам.

Бекшеев кивнул.

И добавил:

– Очень просил быть. Сказал, что дело важное, но личного склада.

За женой шпионить что ли попросит? Хотя… нет, это не про Одинцова. Он не из тех. Если и появятся подозрения того самого толку, которые у мужчин порой бывают, он их озвучит прямо и в лоб. А следить, затевать интриги, тем паче привлекать кого-то…

Мелко. Суетно. И глупо.

Разве что эту самую жену во что-то да втянули. И прямо спрашивать он опасается.

А если так…

– Сказал, что нужен сторонний взгляд на ситуацию. Но подробностей, что за она… – Бекшеев развел руками.

Это уже на правду похоже.

И на Одинцова.

– Даже интересно стало. И когда?

– Послезавтра.

– Вечер, как понимаю…

– В узком семейном кругу в честь помолвки его подопечной.

– Ага… – сказала я и замолчала, чай попивая. И даже вот сырость вечная с жарой вкупе раздражать перестали. – А подвох в чем?

– В каком смысле?

– Если бы Одинцову нужна была помощь, он мог бы сказать прямо. И я бы помогла. А он послал тебя. И ты наверняка согласился. Предварительно. И отказаться будет уже неудобно. А я тебя одного не брошу, и Одинцов про это тоже знает.

– Ты из него делаешь какого-то… демона.

– Делаю? Да нет, он и есть демон, – я вытянула ноги, и они уперлись в подоконник. Стена не дрогнула, а вот лужа на нем от легкого прикосновения этого задрожала. – Хотя… дай угадаю. Помолвка – сборище семейное. А значит, княгиня Одинцова на нем будет всенепременно? То есть обе. Вдовствующая и его нынешняя супруга.

Бекшеев замер.

Чуть нахмурился.

– И Одинцов точно знает, что меньше всего на свете мне хотелось бы встречаться с его матушкой. У нас как это вежливо говорят… сложные отношения.

Он хмыкнул.

– И я, поняв к чему все, скорее всего отказалась бы… кстати, он не говорил, как собирается объяснять остальным мое присутствие? На этом… семейном вечере.

Меня передернуло.

И вот ведь интересно. Мы с княгиней давно уже не родня. И в последний раз встречались годы тому. И не скажу, что она мне как-то грубила, отнюдь. Княгиня Одинцова всегда была безупречно вежлива. И как же эта её холодная вежливость действовала на нервы.

– Понятия не имею, – Бекшеев поставил кружку с недопитым чаем на серую папку. – Если не хочешь, я скажу, что мы не придем.

– Не хочу, – честно ответила я. – Но мы придем.

– Почему?

– Потому… потому что дело, полагаю, и вправду серьезное. Одинцов не стал бы ради забавы трепать мне нервы. И тебе тоже. А себе и подавно. Мы ж придем и уйдем, а ему от матушки с её нравоучениями бежать некуда. Значит, что-то да случилось… что-то такое, что не позволяет действовать прямо.

Я тронула лужу пальцем.

Мокрая.

И холодная. Хотя чего я еще хочу от осенней лужи? Я двинула палец влево, и за ним потянулась прозрачная дорожка воды.

– Только… там меня не любят, – сочла нужным предупредить Бекшеева. – Сильно.

– Пугаешь?

– Скорее предупреждаю.

Он хмыкнул и, подойдя сзади, обнял. Бесстрашный бестолковый человек, к чему я так и не привыкла. Или, может, времени прошло недостаточно?

Год.

Чуть больше.

И возвращение. Переезд. Я… пожалуй, я готова была бы отступить. Свести все к неудачной шутке, но оказалось, что Бекшеев отступать не хочет.

И шуток не понимает.

И в целом у него с чувством юмора туго. Временами.

– Переживем как-нибудь, – он поцеловал меня в макушку.

Переживем.

Куда мы денемся.

Пережили же сплетни. И всеобщее недоумение. Ну да… странная мы парочка. Уже не совсем человек, но еще и не нелюдь, да инвалид, которому давно пора на погост. А он живет, цепляется и не спешит уступать такое удобное место людям, куда более для оного годным.

И я при нем.

Любовницей.

Которую он, Бекшеев, даже не пытается скрывать, как у приличных людей заведено. А я не краснею и не стесняюсь своего сомнительного статуса. Одинцов же, мало того, что внимания не обращает, так и жалобами на глубокую аморальность нашего с Бекшеевым облика, камины топит.

Странно все… донельзя.

Но да, переживем.

Одинцов сам нас встретил.

– Спасибо, – сказал он и в глаза посмотрел виновато так. – Я… не забуду.

– Не забудешь, конечно, – я усмехнулась в ответ. – И они тоже. Причина-то какова? С чего вдруг нас удостоили… высокой чести?

Старый дом.

Я его помню. А он меня, интересно? Огромный фамильный особняк ныне сиял, видом своим извещая всех-то окрест, что ныне в нем состоится торжество.

– Это моя супруга, – сказал Одинцов. – Ольга. Ольга…

– Зима, – я разглядывала её… с ревностью?

Пожалуй что.

И нет, дело вовсе не в моей любви к Одинцову. Теперь я вовсе сомневаюсь, что она была, та, которая между мужчиной и женщиной, от первой встречи до последнего вздоха. Скорее уж он мне… брат?

Родич?

Еще один осколок такой большой странной семьи, которую я силюсь создать взамен утраченной. Мозголом, который пытался когда-то достучаться до меня, наверное, порадовался бы такой сознательности. Но… я все равно ревную.

И пытаюсь понять, чем она лучше. Хотя это как раз просто.

Всем.

Она красива.

Очень.

Как может быть красива женщина, за спиной которой выстроилась череда одаренных предков. Высока. Немного даже выше Одинцова. Или это каблуки с прической виноваты? Черты лица правильные. Мягкие. Волос светлый, слегка вьется. И снова не понять, то ли сам собою, то ли стараниями куафера.

Взгляд вот лукавый. Насмешливый.

И вдруг кажется, что все-то она про меня видит, все-то понимает. И протянутую руку – вызов в глазах общества, не иначе, – пожимает.

– Спасибо… – её голос звучит мягко. – Спасибо, что согласились прийти… я понимаю, как вам сложно…

А я киваю.

И чувствую себя со своей ревностью дурой полнейшей. А Бекшеев вот усмехается, будто знал заранее, что так оно и будет. Может, и знал. Вот вернемся домой и скандал устрою. Такой, классический, с битьем посуды и истерикой. Если, конечно, не забуду.

– Зачем? – спрашиваю тихо. А Ольга с кем-то раскланивается. И главное, прием семейный, а лиц вокруг множество, и большею частью знакомы смутно. Пытаюсь вспомнить, а в голове приятная звонкая пустота.

– Мне очень нужно ваше мнение об одном человеке. Но… если я скажу что-то… это может повлиять… отразиться…

Она снова кому-то улыбнулась, правда, как-то неискренне, что ли.

– О ком? – поинтересовалась я, спиной ощущая, что оборачиваться не стоит.

– О женихе…

– Зима?

Этот голос я узнала бы из всех. И главное, годы прошли, а она ничуть не изменилась. Точнее голос. Та же отстраненность, та же холодность, когда-то ввергавшие меня в оцепенение.

А вот я, кажется, изменилась.

Надо же… никакого оцепенения. И мстительного желания сделать что-то, чтобы вывести эту ледяную женщину из себя.

– Не ожидала…

Ей к лицу этот темно-синий, в черноту, цвет. Он подчеркивает белый снег волос и тот фарфоровый оттенок кожи, который пудра лишь испортит. Княжне Одинцовой даже морщины к лицу.

– Я тоже очень рада вас видеть, – ответила я. – Здесь так… интересно. Честно говоря, не собиралась, но Бекшеев принял приглашение. А я, стало быть, с ним.

Чуть склоненная голова.

А глаза бледные, выцветшие.

– Слышала… о вас, – осторожно произнесла княгиня. – Разное… времена ныне… более свободные.

Это она сожалеет?

Или завидует?

– А здесь почти ничего и не изменилось, – перевожу тему. – Дом все так же великолепен.

– Это уже усилиями Ольги. Что ж, рада встрече. Но, кажется, я вижу там…

Кого она там в толпе увидела, не знаю, главное, убралась подальше. И Ольга выдохнула. А я посмотрела на нее с удивлением.

– Эта женщина ввергает меня в ужас, – призналась Ольга.

– Пройдет. Со временем, – я смотрю вслед княгине, которая переходит от одной группы людей к другой.

– Вряд ли. Когда она смотрит, я чувствую себя… самозванкой.

– Главное, чувству не поддавайся.

– Сначала я тебя ненавидела.

– Меня? За что?

Мы даже знакомы не были. И теперь не особо. Просто стоим, точнее медленно ходим от одной кучки людей к другой. Ольгу приветствуют, кланяются, и она кланяется в ответ, бросая слово-другое. Приветливо улыбается. Играет с бокалами, переставляя с подноса на поднос, создавая иллюзию того, что пьет и веселится.

Никогда не понимала, какой ненормальный может воспринимать происходящее, как веселье.

– Мне тогда только и говорили, что о тебе…

– Кто?

– Все… не она, нет. Сестры…

– Дуры, – честно ответила я. – И кузины не лучше. И их подруги туда же…

Ольга странно на меня посмотрела.

Нет, и вправду дуры… то есть, это я теперь понимаю. Тогда же наивно полагала, что они там все – возвышенные и тонко чувствующие, вынужденные сосуществовать с таким чудовищем, как я. Учить его. Развивать. И превращать в человека.

Я даже старалась превратиться.

Тупиковый путь. Вот только понимаю я это здесь и сейчас.

– Ты мне лучше про дело, – говорю и прямо спиной чувствую любопытные взгляды. И главное, смотрят на нас так, с ожиданием и едва ли не с надеждою. Ага, старая жена и новая.

Под ручку ходят.

Хотя… чего еще от блаженных ожидать.

– Так на кого смотреть-то?

– На жениха. Одинцов представит вас. Потом за ужином посадит рядом…

Чую… будет интересно.

Жених мне не понравился. Вот бывает так, что видишь человека впервые в жизни, а что-то да подсказывает тебе, что мудак он редкостный.

Даже если в костюме.

Костюм был сшит на заказ и явно не в мастерской, что на рынке. И ткань, и фасон, и исполнение говорили о немалых деньгах. О них же намекал камень в булавке галстука.

И общая холеность облика.

С Одинцовым он держался на равных, а вот Бекшеева смерил взглядом, в котором мелькнула капля… брезгливости? Но при том руку пожал. И сказал что-то такое, вежливо-равнодушное. Я рукопожатия не удостоилась, как и взгляда.

А Одинцов это заметил.

И отметил.

Чуть прищурился, а еще пальцами на руке пошевелил, словно разминая. Стало быть, тип этот и ему не нравится, причем категорично.

Невеста же показалась блеклою и хрупкою, словно былинка. И главное тоже странно. Платье на ней из числа дорогих, но почему-то кажется, что платье это она стащила, поскольку не подчеркивало оно достоинств фигуры. Скорее уж наоборот, создавало ощущение, что этих самых достоинств в фигуре вовсе нет. Тонкость.

Какая-то детская плоскость.

Торчащие ключицы. И нить крупного жемчуга меж ними. Такую скорее княгине вдовствующей носить, а не молодой девчонке. Волосы зачесаны гладко. И ободок тиары, чересчур громоздкой и яркой, давит на голову.

Тонкая шея.

Тяжелые серьги. И ощущение, что девочка добралась до маминой шкатулки с украшениями.

А еще взгляд. Растерянный и глубоко несчастный. И только когда к Ниночке поворачивался её жених, она преображалась. Она словно вспыхивала под его взглядом, и этот внутренний свет делал её, если не красавицей, то почти.

На меня она внимания не обратила.

И не только на меня.

Кажется, во всем этом доме, полном людей, Ниночка видела лишь своего Анатолия.

Анатолий.

Я повторила имя про себя и поняла, что оно мне все равно не нравится. Да и сам этот тип… если Одинцов по какой-то своей надобности решит его убрать, то я определенно помогу спрятать труп.

Глава 2. Змеиный танец

«Дважды в год гады ползучие играют свои свадьбы. И первый раз – на Змеевик[1], а второй – накануне Ставрова дня[2]. Тогда-то змеи все начинают собираться в преогромные кублища. Переплетаясь, перевиваясь друг с другом, они шевелятся и шипят, упреждая всякого, кто посмеет приблизиться, что не след тревожить змеиную свадьбу»[3]

«О приметах народных»

Бекшеев чувствовал себя в высшей степени неловко.

Нет, это не мешало ему включиться в игру высшего света. Улыбки. Приветствия. Ничего не значащие слова. О погоде. Урожае. Политике.

Лица.

Люди.

Тщательно выверенный узор движений. И от этого начинает ломить в висках. Почему-то появляется слабость, от которой он, казалось, давно избавился. А теперь и пальцы на руке мелко подрагивают. И возникает трусливое желание сбежать, отговорившись здоровьем.

Надо успокоиться.

Это… его не касается. Взгляды. Разговоры. Права Зима. Пусть себе говорят. Слова – лишь пустое сотрясение воздуха. И взглядами спину не намозолят.

– Мне тоже несколько не по себе, – Анатолий, которому Бекшеева представили, держится с вежливой отстраненностью, но предлога отойти и оставить хозяина пока не придумал. – Признаться, отвык я от подобных собраний. Нет, не подумайте, я благодарен. Вы столько всего сделали и продолжаете делать для моей Ниночки.

И прикасается к руке этой самой Ниночки, которая от прикосновения расцветает. На губах её появляется улыбка, и сама она тянется, как цветок к солнцу.

Он и есть её солнце.

А она?

– Я давно не выходил в свет, – приходится отвечать. Это правильно и вежливо. А еще разумно – разговор стоит поддержать. Когда люди говорят, услышать можно многое, если не ограничиваться одними лишь словами.

– Дорогая… – княгиня Одинцова, несмотря на возраст, великолепна. – Ах, Анатолий, я украду у вас нашу красавицу. Я просто обязана представить её кое-кому…

У Ниночки в глазах появляется ужас.

А вот Анатолий недоволен. Он еще не настолько хороший актер, чтобы это недовольство скрыть. Но отвечает сообразно ситуации, вежливо. И Ниночку отпускает. А княгиня уводит её куда-то в сторону, к дамам.

– Очень… милая девушка, – говорит Бекшеев осторожно, ибо взгляд Анатолия держится за Ниночку. А она, этот взгляд ощущая, оборачивается. И улыбается, робко, виновато. – Само очарование.

И глаза Анатолия вспыхивают, словно он услышал что-то крайне возмутительное. Неподобающее даже. Но нет. Он успокаивается быстро и отвечает с легкою снисходительностью в голосе.

– Да, мне, вне всяких сомнений, повезло. Ниночка – настоящее сокровище.

– Я вас оставлю ненадолго… – Одинцов тоже отступает.

И Анатолий морщится.

Озирается…

Но не уходит.

– И когда свадьба? – уточняет Бекшеев.

– Свадьба? – Анатолий поворачивается к нему. – Ах да… свадьба… я предлагаю зимой. Январь – чудесный месяц. В наших краях обычно снежно, красиво. Хотя, конечно, я не отказался бы немного поторопить события. Но женщин в подготовке к свадьбе поторапливать нельзя. Да и…

Он хотел сказать что-то еще, но осекся.

– Да, в январе красиво… но холодно. А что невеста думает?

– Ниночка? Что она может думать… – Анатолий выпил шампанское и взглядом поискал поднос, на который можно поставить бокал. А не найдя, скривился. – Беспорядок…

– Что, простите?

– Беспорядок. Когда женщина не знает своего места, в доме обычно беспорядок.

И губа чуть дернулась. А Бекшеев вдруг понял, что Анатолий напряжен. И напряжение это рвется наружу. И что он, Бекшеев, Анатолию, конечно, не нравится. Категорически даже не нравится. И это лишь увеличивает раздражение. Но почему тогда Анатолий не уходит? Не потому ли, что все эти люди, собравшиеся здесь, ему не знакомы? Они чужие? И в их обществе он чувствует себя до крайности неуверенно? И рассматривает Бекшеева, как меньшее из зол?

Если так, то стоит воспользоваться моментом. Да и эмоции зацепить удалось, а дальше – проще. Главное, грань не переступить. Вряд ли Одинцов обрадуется, если нынешний ужин завершится скандалом.

– Современные женщины имеют иные интересы, помимо дома, – произнес Бекшеев как можно более нейтральным тоном.

– В том и дело. Современные женщины забыли о той роли, которая отведена им.

– Кем?

– Господом.

Официант все же приблизился, и один бокал сменился другим.

– Ваше здоровье… – Анатолий поднял его. – Оно вам, кажется, нужно.

А это почти хамство. Но пускай. Раз Одинцову хочется услышать стороннее мнение об этом человеке, Бекшеев постарается, чтобы это мнение было как можно более полным.

– Увы… – он оперся на трость.

Зима подарила.

Черную и с изогнутой ручкой. С резьбой на этой ручке, но такой, едва заметной, которая не впивается в руку, оставляя на коже отпечаток рисунка.

Удобная.

– И стоит оно того? – Анатолий и второй бокал выпил одним глотком. Или уже не второй? Алкоголем от него не пахло, да и вид был вполне нормальный, но вот говорил он явно больше, чем стоило.

Хотя… дело не только в алкоголе.

Пьяных и нервных зацепить легче. И подтолкнуть. Вот и скалится Анатолий, и выплескивает злость на того, кто рядом.

– Что именно?

– Унижение. Только не могу понять, чего ради?

– А я не могу понять, о каком унижении речь, – Бекшеев переложил трость в другую руку. Сесть бы сейчас, да диванчики заняты дамами. И как-то неудобно мешать.

– Как же… Одинцов щедро подарил вам должность. А с нею – и предыдущую жену.

Бекшеев прикрыл глаза, сдерживая желание просто и без затей дать в морду. Тихоня вот сдерживаться не стал бы. Разве что, может, обтесавшись за год в столице, бил бы не в морду, а в печень.

Так оно незаметнее.

– Он с ней продолжает спать? Или это так… чувство ответственности?

– Чувство привязанности, – ответил Бекшеев. И поискал Зиму взглядом. И даже не удивился, увидев её рядом с Ниночкой. А вот Анатолию такое соседство не понравилось. Он даже сделал было шаг, но остановился, поскольку в компании этой находилась и княгиня Одинцова.

Обе княгини.

Дамы о чем-то беседовали. И явно беседа была веселой. Ниночка даже зарозовелась.

– И к чему вы привязаны? – Анатолий сощурился.

– К кому. Зима… удивительная женщина.

– Старая. Страшная. Пользованная. Вам не противно?

А может, и не в печень. Все же цивилизация цивилизацией, а нервы у Тихони остались прежними, расшатанными войной.

– А вам не противно, – Бекшеев разжал ладонь. – Находиться в доме человека и оскорблять его… гостей?

– Я не просил… об этом вот, – Анатолий махнул рукой. – Сборище… выставка тщеславия и глупости.

И сам он часть этой выставки.

– Господь не даром говорит, что скромность – лучшее украшение. Скромность и смирение. Смирение и скромность, – он стиснул руку. – А это вот…

Зима обернулась и Бекшеев поймал взгляд её. И беспокойство ощутил, даже несмотря на расстояние. Смирение? Скромность?

Ни того ни другого в ней не было.

К счастью.

– Рядятся… хвастаются нарядами… один другого роскошнее…

– Дорогой, – раздался тихий шелестящий голос. И Анатолий осекся. А нить, связывавшая их с Бекшеевым, разорвалась. – Я здесь, признаться… потерялась…

– Матушка, вам лучше? – Анатолий обернулся. – Позвольте представить. Это моя матушка, Мария Федоровна… матушка, это князь Бекшеев…

– Алексей Павлович.

Бекшеев поцеловал руку в тонкой перчатке, чем заслужил милостивый кивок.

Мария Федоровна была женщиной судя по платью весьма благочестивой, ибо было то строгим, того тяжелого черного оттенка, который мало кому идет. Но Марии Федоровне шел. Он подчеркивал фарфоровую белизну кожи. И общую благообразность облика.

А ткань дорогая.

Бархат.

И шито платье по фигуре. Сидит идеально. Да и в целом подчеркивает, что в годы свои Мария Федоровна сохранила и стать, и изящество.

– Матушка… вам не стоило подниматься, – а вот Анатолий в присутствии матушки явно робел. Он даже как-то ссутулился. – Здесь так шумно.

– Я вижу. Но как я могла оставить тебя одного… – осторожное, ободряющее прикосновение к руке. – Я же знаю, сколь тяжело ты переносишь подобные мероприятия. Толенька у нас весьма далек от светской жизни.

– Как и я, – поддержал беседу князь Бекшеев. – Но отказать старому другу не смог. Хотя, признаться, так и не понял, кем он приходится вам…

– Не нам. Ниночке. Князь – опекун Ниночки… так уж сложилось, что он был весьма дружен с отцом, и когда девочки осиротели, князь взял их под свою опеку.

– Девочки? У Ниночки есть сестра?

– Была. Старшая… – Мария Федоровна коснулась броши, что спряталась под кружевом короткого воротничка. – Наденька умерла… это… очень печальная история.

Она потупила взгляд.

– И да… не стоит о ней.

Не стоит.

Бекшеев у Одинцова подробности выяснит.

– Но это случилось давно, да и срок нашего траура почти вышел, поэтому ничто не будет мешать свадьбе… – сказала Мария Федоровна, глядя пристально и прямо. – Верно?

– Вы у меня спрашиваете? – Бекшеев взгляд выдержал. – Боюсь, я не настолько хорошо знаком с ситуацией, чтобы делать какие-то прогнозы. Но, если хотите, есть у меня знакомая… весьма популярна в составлении предсказаний, в основном брачных. Могу составить протекцию.

– Предсказания – грех, – жестко произнесла Мария Федоровна. – Ибо сказано…

– Матушка! – голос Анатолия прозвучал чуть громче, чем стоило бы.

– Я слышала про эту… модную затею… – Мария Федоровна моментально успокоилась. – Как по мне, глупость несусветная… предсказания, прогнозы… если жить правильно, то никакие прогнозы не нужны!

– А правильно – это как?

– Как в Писании сказано. Впрочем, вы ведь здесь не за этим… глава особого отделения полиции…

– Матушка?

– Толенька, иди к невесте, будь добр.

– Но…

– Я не рассыплюсь и не исчезну, поверь. А Ниночке здесь тоже одиноко. Ты, как будущий муж и глава семьи, должен оберегать Ниночку. В том числе и от этих… куриц…

– Матушка!

– Я слишком стара, чтобы тратить время на вежливость там, где в ней нет смысла. Вы только взгляните… эти наряды, эти размалеванные лица. Они смотрят на бедную девочку так, словно она хуже их. А на деле Ниночка чиста и мила.

– Всецело с вами согласен.

– Я рада… иди уже, Толенька. Значит, князь решил подойти к вопросу серьезно? Тогда он должен был выяснить, что мы в приданом Ниночки не нуждаемся. Мой муж оставил мне неплохой капитал. Я сумела его приумножить, а теперь и Толенька занимается делами. Так что нуждаться девочка ни в чем не будет.

– И это хорошо, – сказал Бекшеев. – Просто чудесно. Но если так, то почему она? Извините, большой любви со стороны вашего сына я не увидел.

– Какая любовь, помилуйте! Это женщине надо мужа любить. А Ниночка Толеньку очень любит. Это заметно… без любви женщине сложно. А вот мужчине достаточно быть сильным и надежным.

Увы, ни сильным, ни надежным Толенька не выглядел.

Он подошел к невесте, коснулся её. Наклонился, что-то говоря…

– Это вы её выбрали, – сделал вывод Бекшеев.

– Почему бы и нет, – Мария Федоровна и не подумала отрицать. – Как по мне, так и должно быть. Любовь… все носятся с этой любовью, не понимая, сколь многое можно спрятать за красивой оберткой слов. Моя собственная дочь поддалась на обманку, сбежав из дома. И что?

– И что?

– Пяти лет не прошло, как вернулась. С детьми. Её супруг оказался ничтожеством и мерзавцем, который просто-напросто вышвырнул её из дома, когда закончились деньги. И кому она стала нужна? Порченая?

Прозвучало чуть громче, чем следовало бы.

Пожалуй.

И сам тон показал, что история эта задела Марию Федоровну за живое.

– Современные девицы бегут за любовью в одну сторону, потом в другую, в третью… ищут её, перебирают женихов. Обзаводятся ублюдками, которых норовят повесить на кого-то другого. И объясняют все любовью. Они позабыли о морали, нравственности. Обо всем. Важна только лишь эта их… любовь.

Бекшеев промолчал.

– В мое время женихов и невест выбирали родители. Может, не всегда удачно, но когда выбор был сделан и клятвы принесены, мы понимали, что таков наш долг. И что мы должны смириться. Стерпеться. Найти путь друг к другу. И не искали никаких… любовей.

– Все-таки почему Ниночка?

– Она милая добрая девочка. Она росла у нас на глазах. И я вижу, что душа её не тронута развратом современного мира. Она знает, что такое слово Божие и закон. Она невинна и чиста… такую сейчас найти сложно. И потому мне весьма не хотелось бы, чтобы некоторое недопонимание расстроило свадьбу.

Глава 3. Гадючий камень

«Если кто увидит, как змеи спариваются, пусть он бросит на них свой плащ; когда он подымет плащ, то найдет золото вместо змей, которые от стыда превратились в золото»

«Список народных примет и суеверий»[4]

Гудящая голова.

Ноги, которые ноют. И спину тоже прихватило. Ощущение, что я не на светском вечере побывала, а мешки на мельницу таскала. Или с мельницы. Вот как это может нравится нормальным людям?

Нет, красиво.

Обстановка.

Живые цветы.

Официанты эти, порхающие меж гостей. Вот кому от души сочувствую. Если б мне так вечерок пропорхать пришлось, отваливались бы и руки. А они ничего, бодро.

Ужин был на высоте. И танцы. Оркестр что-то там играл. Пары кружились. Меня, к счастью, желающих пригласить не было. То ли Бекшеев, стоявший рядом с премрачною рожей желающих отпугнул, то ли сама я не вдохновляла местечковых кавалеров на подвиги. Главное, не пришлось ни танцевать, ни изобретать вежливый отказ.

И вот мы дома.

– Одинцов сказал, что чуть позже заглянет, – Бекшеев вот тоже с наслаждением вытянулся в кресле и пальцами пошевелил.

– Задница он… будет должен.

– Будет.

И о долге не забудет. Порой мне казалось, что где-то там, в глубинах премудрой Одинцовской головы сокрыта маленькая книжица, в которую он каждый день добавляет новые записи. О том, кому он должен, и о том, кто должен ему. И записей этих так много, что он чудом в них не путается. Или все-таки путается, потому как порой самое простое действо ввергает его в ступор и долгую задумчивость.

Ладно…

– Что думаешь? – я не удержалась и дернула Бекшеева за прядку волос на макушке.

– О вечере? Отвык я от светской жизни. И старый уже для таких танцев. А еще понял, что стало не хватать слов. Иногда просто хочется в морду дать.

– Это на тебя Тихоня влияет, – я подвинула табуретку для ног. А сама устроилась в кресле напротив. Платье наверняка помнется, и Софья будет ворчать, что не умею я ценить роскошные вещи.

Чистая правда.

Не умею.

Из-под стола выглянула Девочка и широко зевнула. А потом уронила голову на лапы и снова задремала. Хорошо. Стало быть, в доме тихо и спокойно. Что еще для счастья нужно?

– Это на меня возраст влияет. И в целом… а так… Анатолий там ничего не решает. Хотя как по мне – человек он не самый приятный.

– Согласна. Матушка его, впрочем, та еще гадюка. Не даром носит брошку.

– Это камея. Кстати, судя по всему довольно старинная. Возможно, родовой артефакт. И резана на драгоценном камне.

– Змея, вырезанная на драгоценном камне, остается змеей, – возразила я. И задумалась.

Вот…

Змеи.

У нас они тоже водились, большею частью у реки. Мелкие ужики сновали в высокой траве. И порой, выбравшись с бельем на кладку, я просто сидела и глядела, как скользят они по воде пестрыми ленточками. Иногда даже травинку срывала, тянулась, норовя прикоснуться.

Гадюки тоже водились, но не у реки.

Знаю, облюбовали они полянку на болоте, там, где из земли поднимались серые горбы камней. Камни не были священными, просто старыми. А еще они как-то вот жадно тянули солнечный свет, быстро нагревались и, напитавшись теплом, приманивали гадюк. О том знали все и поляны той сторонились, хотя мальчишки порой бегали, на спор или чтобы страх побороть.

И я тоже сходила, уж не знаю, почему. Правда, неудачно. Камни были – помню их, невысокие, снизу поросшие мхом и окруженные воротниками мелкой и особо злобной крапивы. А вот гадюки – ни одной.

– Змея… она не всегда плохая, – говорю Бекшееву. А он слушает. Подбородок подпер и слушает. Внимательно так. – На самом деле змеи – это… змеи.

– Понятнее не стало.

– Ну да… змей нельзя обижать. Никаких. Мама сказывала, что над всеми ужами стоит ужиный король. И если обидеть кого из его подданных, то он отомстит. Вызовет огненных ужиц, вложит им в рот искорку и велит в дом принести. Тогда-то и случится в том доме пожар[5].

– А у гадюк?

– Про гадючьего короля не слыхала. Хотя… может, у них королева? Или он един над всеми, змеиный король. Но это так… я про другое. Змеи – духи сильные. И силу их люди могут использовать. Скажем, можно змеиный оберег сделать[6]…

– Брошь?

– Не уверена, что у нее оберег, но… брошь. Или серьги. Или височные кольца еще. Их часто делали в виде змей. Пояса вот, пряжка-змея. Незамужним девушкам дарили. Моей сестре отец привез, когда пришел срок жениха искать. И потом бы пояс надставили, он и беременных защищает…

Я поморщилась.

Тот пояс остался в прошлом, но почему-то я наново, остро, почти как тогда, ощутила зависть. Ведь я тоже взрослая уже, а змеиный пояс – только ей. И это знак, что скоро сговариваться придут, что о том отцу намекали, если решил он показать, что сестра – выросла.

Говорить дальше о людях и змеях расхотелось.

– Девочка к нему очень привязана, – Бекшеев точно знал, когда стоит сменить тему.

– Я бы сказала, что ненормально привязана.

Я выдохнула.

Змеи… змеи – это просто… змеи.

Или украшения.

Не в них ведь дело.

– Воздействие?

– Вряд ли. Думаю, Одинцов проверил бы первым делом. Особенно…

…после того, что было. И да, очередного менталиста рядом с собой он бы не проворонил.

– Скорее уж все несколько сложнее, – Бекшеев подтянул ноги к креслу, и Девочка, выбравшись из убежища, подошла к нему, чтобы устроить голову на коленях.

Улыбнулась даже.

А Бекшеев почесал её за ухом.

– Красавица…

Странный он. Ненормальный. Это, наверное, последствия инсульта, потому как у Девочки красные глаза, зубы и в целом она выглядит так, что человеку непривычному поплохеть может. Да и я не лучше. А он нас одинаково красавицами обзывает.

– Ладно, дождемся Одинцова…

Ждать пришлось недолго. Он и переодеваться не стал. И по лицу видно – утомился не меньше нашего, хотя ему-то все эти танцы и игрища должны быть знакомы.

Или нынешнее особо ответственным было?

– Рада видеть живым, – сказала я и велела чаю подавать. Все же в таком огромном доме и штате слуг есть свои преимущества. Особенно, когда получается найти с этими слугами общий язык. Бекшеевские меня не то, чтобы любили, скорее уж, кажется, смирились, как с неизбежным злом.

И не пакостили.

– Признаться, были уже сомнения, – Одинцов расстегнул пуговицы пиджака. – Матушка… выразила мне свое недовольство.

Не сомневаюсь.

– Тем, что меня пригласил?

– И этим тоже…

– Она меня все еще не любит.

– Не в этом дело. Если тебя успокоит, то Ольгу она тоже не любит.

– А её-то почему? Как по мне – она идеальна. Что там твоя матушка желала? Род подходящий, сила…

– Не надо, – Одинцов поднял руки, признавая, что сдается. – Теперь я вижу, что дело было не в тебе…

Бекшеев нахмурился и взгляд стал таким нехорошим вот.

– Да нет, боюсь, что и во мне тоже. Но это не важно уже. Скажи лучше, где ты выкопал этого Анатолия?

Одинцов тяжко вздохнул. И чашку взял. Вытянулся в кресле.

– В отставку подам, – сказал он. – Завтра… чтоб хоть раз, наконец, выспаться.

– Кто ж тебя отпустит-то, – Бекшеев тоже чашку взял. И взгляд стал помягче, поспокойней. Нервный он какой-то, однако.

– Это точно… история сложная. Помнишь, Пестрякова?

– Смутно, – честно ответила я. – Извини, но у тебя в доме столько народу было…

– Он приходится дальним родственником матушке. Мы росли вместе. Потом служили одно время. Пути разошлись. Он был ранен.

Я пыталась вспомнить. Честно.

Но… сначала я была слишком счастлива, чтобы обращать внимание на что-то, кроме этого всеобъемлющего счастья. Потом – занята, пытаясь сохранить его, соответствуя положению.

Потом так же несчастна.

Пуста.

– Ранение оказалось серьезным настолько, что окончательно поправиться он не сумел… нарушение энергетического баланса. Да и физически ему досталось. Он долго держался. И помощи не просил. До последнего. Сам усадьбу восстанавливал. Финансы… жена его погибла еще во время войны. Целительницей была…

Случается.

Мы все знаем. Целителей берегли. Как могли и как умели. Но не всегда получалось. И поэтому молчим, то ли дань памяти отдавая, то ли наново успокаиваясь, уверяясь, что все-то позади.

– Он позвонил мне, когда стало ясно, что скоро конец. И так бы не беспокоил, но девочки… у него остались две девочки.

– Надежда и Нина?

– Именно. Я приехал. Он был в таком состоянии, что просто слов нет. Я очень на него разозлился, но… умирающим не отказывают. И когда он попросил меня позаботиться о девочках, я дал слово.

А слово свое Одинцов привык держать.

За ним всякое было. И там, на войне… там вовсе с чистыми руками остаться сложно. И потом, тут уже. О многом я не то, что не знаю, не догадываюсь не хочу догадываться. Но вот слово… слово свое Одинцов держал.

– Мы уже… разошлись тогда. Я был в растерянности. Честно говоря…

– Извиняться не стану.

– Я и не жду. Тут сложно сказать, кому и за что извиняться надо.

Кошусь на Бекшеева. Тот сидит молча, видом своим показывая, что не прислушивается. Хотя на деле как раз прислушивается.

– Но как бы то ни было, я забрал девочек в столицу. Но выяснилось, что здоровье у них слабое. И здешний климат им категорически не подходит. Тогда я отправил их к морю. Море очень полезно детям.

Ну да.

Главное, правильное выбрать, не то, которое сизое и темное, дышит холодом, приносит дожди и мокрый снег. И не то, где ветер, разошедшись, поднимает тяжелые валы волн, гонит их к берегу, чтобы разбить о скалы.

Море…

Море бывает всяким.

И я по нему даже скучаю. Малость. Но не настолько, чтобы вернуться на Дальний.

– Года два они жили в Крыму. Здоровье окрепло, но не настолько, чтобы держать их в столице. Да и… у меня дела. Я и дома-то бывал редко.

Он словно оправдывался, и за дела, и за то, что дома бывал редко.

– А потом Надежда попросилась домой. Сказала, что в Крыму хорошо, но там все слишком чужое…

– И ты прислушался?

Надо же…

– Не сразу. Мне казалось, что это каприз. Девочке было двенадцать. Я решил, что она с кем-то повздорила или еще что. Не подумай, что я сатрап и деспот…

Я хмыкнула.

И сатрап, и деспот.

Может, сам по себе. Может, привычка уже, там ведь, прежде, никто не оспаривал его право принимать решения. Тем более решения-то Одинцов принимал здравые. И благодаря этим решениям мы выживали. Только в поле – это одно. И где-то он это понимает, наверняка, но избавиться от привычки сложно. Как и от страха, что если решение примет кто-то другой, случится беда.

– Но после со мной связалась гувернантка, которая сказала, что Надежда почти все время плачет. Она сильно тоскует по дому. Что того и гляди впадет в тоску, а это может быть чревато. Я обратился за консультацией к доктору… и к менталисту. Не смотри так! Бывают нормальные адекватные менталисты, которые помогают людям…

– Знаю, – говорю, чтобы прервать этот поток слов. – Это просто…

– Остаточная тревожность, – Одинцов чай допил. – Так он сказал. И сказал, что знакомая обстановка действительно может помочь.

– И они вернулись.

– Да. У матушки отыскалась дальняя родственница, которая изъявила желание присмотреть… война многих обрекла на одиночество.

И это понимаю, как понимает и Бекшеев. А потому протягивает руку, точно это прикосновение ко мне позволит ему убедиться, что я существую. А я касаюсь его, убеждаясь, что и он настоящий.

Не призрак.

Это одиночество, внутри, оно не исчезнет просто так. Оно будет сидеть, раз за разом напоминая о себе, именно тогда, когда ты расслаблен и не ждешь, когда уже почти поверил, что не один. Оно, пожалуй, и заставляет Сапожника маниакально оберегать свою семью. Оно тянет Тихоню к чужим детям, которые явно перестали быть чужими, заставляя выслушивать чужие беды, вникать, мирить, искать пути и подходы, подкупать, решать проблемы и отмахиваться от возмущения женщины, что не готова принимать такую вот помощь.

И самого Тихоню.

– Софья Васильевна – хорошая женщина… не смотри. Действительно хорошая. Она совершенно не похожа на матушку. Очень мягкая и добрая, такая… я бы сказал, трепетная. И девочек она приняла. А они – её.

– И все вернулись…

– Змеевка. Деревня называется Змеевка. Особняк стоит чуть в стороне. Когда-то Змеевка принадлежала Пестряковым, но это было давно. Хотя там и помнят. Особняк я помог восстановить. Хозяйством тоже было кому заняться. Я нанял учителей. Сперва для девочек, потом вовсе открыл классы для местных. Война…

Война.

Давно её уже нет, а эхо до сих пор стоит.

– Теперь там вовсе школа стоит. И Надежда в ней преподавала, как и Ниночка теперь…

– Что случилось? – подал голос Бекшеев.

– Не знаю, – Одинцов сказал это не сразу. – Я навещал их, когда получалось. Читал отчеты. Приглядывал за управляющим. Матушка созванивалась с Софьей Васильевной. Да и она порой ко мне обращалась, если возникала нужда. Правда, редко. Содержание на девочек выплачивалось, его хватало… в последний раз как раз речь шла о желании Надежды преподавать в школе, а для этого ей нужно было сдать экзамены. Я помог. Нет, нет… просто организовал комиссию.

Одинцов замолчал, наверное, понимая, что одного этого факта достаточно, чтобы экзамен был сдан.

– Я удивился тому, что она выросла. Это как… время. Его не ощущаешь. Оно идет-идет, а его все равно не ощущаешь. Пока вдруг однажды не увидишь, что вместо ребенка, которого однажды поручили твоим заботам, на тебя смотрит взрослая уже девушка… красивая девушка. Тогда я еще подумал, что совсем выпустил этот момент из головы, что ей надо бы жениха отыскать. Только стоило заговорить, и выяснилось, что жених у нее как раз и был.

– Анатолий? – уточнила я очевидное.

А Одинцов ответил:

– Да.

Глава 4. Змеиный след

Змея шкуру меняет, а натуру оставляет.

Народная примета

Одинцов выглядел усталым.

До Бекшеева доходили слухи. Всякие. В том числе и о пошатнувшемся здоровье, о том, что здоровье оное прямо таки намекает на скорую отставку. Но подобные слухи ходили обо всех.

Да и здоровье…

Среди прошедших войну здоровых не осталось.

Вот усталость – это да. И пальцы Одинцова терзают узел галстука, и видится в том желание избавиться от шелковой этой удавки. Желание борется с приличиями. И чувством долга.

– Каблуковы – соседи Пестряковых. Давние весьма… я даже будто бы знаком с ними. Но знакомство это случайное и, говоря по правде, в памяти моей не задержалось. Сам факт, пожалуй, что и только. Дом еще их помню…

– Кто заговорил о них вообще? – спросил Бекшеев.

– Заговорил? Знаешь… пожалуй, был обед. Надежда сдала экзамен. До того только о нем и думала. Весьма волновалась. Она уже вела уроки в школе, но так, в качестве благотворительности, время от времени. Библиотеку вот организовала. Надежде же хотелось большего. Матушка, конечно, не слишком одобрила подобное. Ей это казалось… странным.

– Неприемлемым?

– И это тоже. Матушка – человек старого воспитания. В её глазах женщина должна думать о семье. Да, именно матушка и заговорила, что библиотека и школа – это хорошо, но нужна семья. Что Надежде стоит задержаться в столице, возможно, остаться на сезон. Матушка вывела бы её в свет, организовала бы приглашения…

– А Надежда?

– Смутилась. Сказала, что ей это не нужно. Они заспорили… с моей матушкой редко кто осмеливается спорить. А я еще подумал, говоря по правде, что это хорошо. Это значит, что она выросла, что тоска и боль, и прочее все, её терзавшее, отступили. И сказал, что с женихами успеется. А Надежда ответила, что у нее уже есть жених. И это, пожалуй, поразило матушку.

– Чем?

– Самим фактом. Не поймите превратно. Матушка полагает женитьбу – весьма ответственным… мероприятием. Шагом.

Зима фыркнула и проворчала:

– Поэтому ей ни я, ни твоя Ольга не нравятся? Недостаточно ответственно шагал.

– И это тоже, – Одинцов оставил галстук в покое. – Тогда разговор едва не превратился в ссору. Надежда вспылила… матушка…

– Умеет доводить людей.

– Именно. Мне пришлось остудить обеих.

Бекшеев даже посочувствовал. Самую малость.

– Я пригласил Надежду для приватной беседы. Не то, чтобы я планировал как-то разрушить её счастье. Напротив, мне хотелось донести, что разрушать ничего я не намерен, как и не намерен препятствовать её жизненным планам. Я хочу лишь убедиться, что человек, с которым она собирается связать жизнь… достойный.

– А она?

– Сперва возмутилась. Она почему-то везде и во всем видела попытку ограничить её свободу. Она заявила, что не нуждается в деньгах, что Анатолий богат… в общем, с юными девушками разговаривать оказалось весьма непросто, – Одинцов положил руки на подлокотники. – Но затем Надежда успокоилась все же, и мы поговорили. И в Змеевку отправились вместе.

– Ты, она и твоя матушка?

– Я, она и моя жена, – сказал Одинцов. – Я счел, что присутствие матушки будет несколько излишним. А она решила, что это хороший повод обидеться на мою черствость и холодность. И отбыла на воды.

Бекшеев тихо порадовался, что его матушка не имеет обыкновения лезть в чужую личную жизнь. Может, потому что собственная её довольно увлекательна. Настолько, что того и гляди придется думать о свадебном подарке, как выразился старший брат. А потом еще посмотрел на Бекшеева и сказал, что с этого стоило бы все начинать, и что это Бекшеев подал матушке дурной пример.

И смотрел же превыразительно.

А Зима, при которой это было сказано, сделала вид, что ничего-то не понимает. И сказала, что в жизни наоборот родители подают пример детям.

На том все и закончилось.

– Анатолий мне не слишком понравился. Честно.

– Мне тоже, – признал Бекшеев.

– Причем даже не могу понять, что не так. Он безукоризненно вежлив. Любезен. Пусть не слишком обрадовался моему появлению, но сделал все возможное, чтобы произвести впечатление. Только…

– Гнилью от него тянет, – Зима подняла кружку и поставила её на пальцы. – Такой, внутренней…

– Скорее меня насторожили некоторые его фразы. Такие, знаете ли, вскользь брошенные, но… к словам цепляться как-то не слишком красиво. Тем паче намерения у Анатолия были самые серьезные.

– Они действительно богаты?

– Весьма. Когда-то были примерно одного достатка с Пестряковыми, но во время войны Каблуковы умножили состояние.

Он снова поморщился, однако уточнил:

– Занимались военными поставками…

А это дело довольно выгодное. Особенно, если себя не забывать.

– Сейчас у них несколько заводов, прядильная фабрика и земли, конечно. Анатолий – единственный сын. Он же и наследник. Отец его умер почти сразу после войны, и дела приняла матушка. Женщина весьма строгих нравов.

Бекшеев выразился бы иначе, но пока лишь кивнул.

– Она и предложила подписать договор о намерениях, что уже само по себе говорило о серьезности этих вот намерений. Однако сошлись, что в современных реалиях достаточно будет помолвки. Тем паче, что и сама Надежда не желала скорой свадьбы. Нет, она несомненно любила Анатолия, но… как бы это… ей хотелось работать в школе. Учить детей. Она отлично рисовала, и как-то Ольга обмолвилась, что этот талант стоило бы развить, что можно пригласить наставника и для Надежды. Живописи. А там, глядишь, и отправить во Францию, Италию… там хорошие школы живописи. Если Надежда захочет.

– А Анатолий?

– Солгу, сказав, что это его обрадовало. Напротив, он желал скорейшей свадьбы, но здесь я проявил твердость. Возможно, с моей стороны это не слишком порядочно, но… – Одинцов сделал выдох. – Я весьма надеялся, что помолвка не закончится свадьбой. Он мне не нравился. Категорически.

– И ты решил соблазнить девочку новыми перспективами?

– Не такими и новыми… но да. Мне подумалось, что Надежда ничего-то помимо Змеевки и не видела. Что, возможно, она влюбилась в Анатолия, поскольку на фоне местных он гляделся этаким принцем. И что, выглянув за пределы своего мирка, Надежда поймет, насколько неприятен этот человек. И лучше бы, чтобы она поняла это до того, как свяжет с ним жизнь. Все же проще не доводить до свадьбы, чем потом с разводом возиться.

– Одинцов, – Зима закинула ногу за ногу. – Ты коварная сволочь.

– Какой уж есть, – он потер щеку. – Ольге удалось найти общий язык с девочкой. Они переписывались. Звонили… я провел в поместье телефон. Знаю, что Надежда присылала Ольге картины. И преподавателя ей нашли… женщину, если ты думаешь обо мне плохо.

– Я не думаю. Я знаю. Ольга настояла?

– Да нет… я решил, что художники – ненадежный вариант.

Зима расхохоталась.

А Бекшеев подумал, что и сам бы действовал примерно так же.

– Одинцов… ты чудовище.

– А ты?

– И я. Я уже говорила, мы все тут чудовища.

– Просто… взрослая жизнь, она такая, – Одинцов развел руками. – Все шло более-менее по плану… насколько я знал. Ольга упоминала, что Анатолию многое не нравилось. То, что Надежда преподает в школе. То, что она учиться живописи. То, что хочет отправиться в Италию… даже не так. Желание окрепло и Надежда стала строить планы. Мы отправили некоторые её работы и получили ответ, что способности у нее имеются. Её готовы были принять в художественную школу. На год. Как минимум. Тогда Анатолий заявил, что если Надежда уедет, он разорвет помолвку.

– А она?

– Она сказала, что ей нужно подумать. Все же она его любила. Страшно расставаться с тем, кого ты любил… даже когда любви уже не осталось. Извините.

– Дальше, – сухо произнес Бекшеев.

– Дальше… она взяла на раздумье три дня. Просила не мешать ей. Мы с Ольгой не звонили. Не торопили. И я бы принял её выбор. В конце концов, это её жизнь… да и развод сейчас не такая и проблема.

– Одинцов… – Зима произнесла это с упреком.

Одинцов же пожал плечами и ответил:

– Он с ней не справился бы. Не тот характер. И рано или поздно, она захотела бы свободы. Она чем-то тебя напоминала… так вот, на третий день позвонила Софья Васильевна. И сказала, что Надежда умерла.

Слово было произнесено. И упало гранитной глыбой.

– Как? – после недолгой паузы уточнила Зима.

– Её нашли в лесу. У реки. Она часто туда ходила. Брала с собой этюдник и рисовала. Она рисовала, когда нужно было подумать. Ольга говорит, что это хороший способ уложить все в голове. Не знаю. Я рисовать не умею.

Тут Бекшеев его понимал. И дело даже не в умении или неумении. Просто у женщин в голове все как-то иначе работает.

– Её хватились ближе к вечеру. Начали искать. И нашли. Уже мертвую, – Одинцов потер пальцем нос. – Согласно официальной версии, её укусила гадюка. Ранняя осень была, но погода, помню, стояла теплая. И змеи были активны. Там, у реки, обычно ужи. Вот она или перепутала, или просто не увидела в траве.

– Уверены?

– Уже – нет. Тогда… я лично ездил. Это как…

Пощечина.

Хуже.

Это признание его, Одинцова, неспособности сдержать слово.

– Я отвез тело в Петербург. Я нашел хороших специалистов… лучших из доступных. Я даже с некромантом беседовал, но тот сказал, что времени прошло многовато, а смерть была тихой, поэтому четкого следа и не осталось. И да, все подтвердили, что виновата именно змея. Змей там много. Село поэтому и прозвали Змеевка, что змей там много. Одно время там их отлавливали, яд сцеживали и жир плавили. Но это еще до войны…

– Гадюки, конечно, могут ужалить, но… – Зима сменила позу. – У нас в деревне случалось, что кого-то кусала… иногда это даже не чувствуется, особенно, если на покосе там. Просто нога начинает пухнуть, место болит. И ранки тогда видны. Под коленом.

Она и коснулась ноги.

– Но у гадюки не такой яд, чтоб человек сразу умер. Да и не сразу. Потом лихорадит, вроде… и слабость[7]. Потом еще болеют долго.

– Мне сказали, что у Надежды было слабое сердце. Результат того, что им пришлось голодать, мерзнуть… и в целом её здоровье было далеко от идеального. А еще она была беременна.

– Анатолий?

– Нет. Он очень сильно возмутился, когда услышал. Высказался тогда… нехорошо. О моральном облике Надежды. Назвал её недостойной женщиной.

– Это да, – Бекшеев согласился. – Называть он горазд. Ты пытался найти отца ребенка?

– Зачем?

– Возможно…

– Он устроил этот несчастный случай? Нет… тогда у меня и мыслей не было, что речь идет не о несчастном случае.

– А теперь? – спросила Зима.

– Теперь… теперь я не уверен. В том и проблема, что я ни в чем не уверен, – Одинцов встал и потянулся. – Проклятье… галстук этот… бесит.

– Сними, – посоветовал Бекшеев и свой показал. – Как удавка на шее.

– Точно. Спасибо. Тогда… мысль, может, и мелькнула, но уж больно она показалась… как бы это… вычурной. Ты же сам видишь, что обычно убивают куда проще. Нож. Удавка. В крайнем случае яда плеснут или утопят, пытаясь выдать за несчастный случай. А тут – гадюка.

– Сложно, – Бекшеев пытался вспомнит, что именно он знает о гадюках, но не выходило. – Только вполне возможно.

– Это да… потому и расследовали тщательно. Но из дома Надежда сама ушла. И днем её видели.

– Кто?

– Пастушок местный. Мальчишка. Он Надежду знал. Он ей позировал пару раз. И в тот подошел. Она за позирование платила, пару копеек, но для него и то деньги. Молока ей принес. Молоко она взяла и говорила ласково. И никого-то, кроме нее, он не видел.

– А змей?

– И змей не видел. Еще сказал, что было жарко очень. И что Надежда на эту жару жаловалась. А он ей присоветовал в теньке отдохнуть. Плакал. Думал, будто он виноват…

– Ясно. Дальше.

– А ничего дальше. Я занялся похоронами. Предложил Ниночке уехать. Даже настаивал. Она согласилась. И полгода провела на море. Там отличные санатории есть. А потом запросилась домой. Сказала, что скучает…

– Погоди, – перебила Зима. – В этом доме она голодала. Потом там умерла её мать. Следом – отец. И в завершение всего – сестра? И она скучает? Честно говоря…

Зима замолчала ненадолго.

– Меня домой не тянет. Совершенно. И не потому, что мне там было плохо. Но… я знаю, что увижу. И не хочу. Если я вернусь, то признаю, что они все мертвы давно и окончательно. А так… так где-то в душе можно врать себе, что это просто я уехала. Понимаешь?

– Нет, – Одинцов был честен. – Но мне это стремление тоже показалось странным. Теперь я полагаю, что дело было не в доме.

– В Анатолии? – догадался Бекшеев.

Он, конечно, не великий спец по загадочным душам юных девиц, но этот взгляд сложно с чем-то спутать. Первая любовь? И не появилась ли она еще тогда, года три тому, когда была жива сестра? Да, самой Ниночке было… сколько?

Пятнадцать?

Шестнадцать?

Самый возраст влюбляться, а больше не в кого. И потом уже, когда любовь обжилась, пустила корни в сердце, её оттуда непросто будет выдрать.

– Она вернулась. Софья за ней приглядывала. После смерти Надежды она, кажется, слегка… перебарщивала, не разрешая девочке выходить куда-то без сопровождения. Я не мешал. Мне казалось, что со временем все успокоиться. Софья писала, что Анатолий навещал их, как и его матушка. Такие добрососедские отношения. Наверное, я не слишком умен, если не разглядел большего.

– Ты на комплимент напрашиваешься? – уточнила Зима. – И да, даже если бы ты что-то там разглядел, вряд ли это остановило бы… в общем, она влюбилась. Наново. Или впервые. Не важно. Влюбилась и пожелала выйти замуж за этого… Анатолия. А ты считаешь, что он в женихи не годится.

– Не совсем, – Одинцов скрестил пальцы на груди. – Я считаю, что кто-то там убивает женщин.

Глава 5. Полоз

«Полоз – суть гад малый, живущий во глубинах гор Уральских. Иные старики говорят, что рождаются полозы в самых старых жилах малахитовых, оттого и шкурка их узорчата. И кланяются полозам, и порой привечают их молоком, дабы испросить благословения и защиты…»

«Книга о змеях»

Смотрю вот на Одинцова, смотрю. Ищу в своей душе хоть что-то от того былого, сводящего с ума чувства. И не нахожу.

Нет, он не стал чужим человеком.

И никогда не станет. Слишком многое нас связывало, и раньше, когда смерть в затылок дышит и горячее её дыхание подстегивает, заставляет спешить, чтобы снова вдох и выдох.

Чтобы понимать, что живой.

И потом тоже.

Хорошего. Плохого. Горького до оскомины, страшного. Но одинаково общего.

Этого не перечеркнуть, не забыть, как бы того княгине не хотелось. И Одинцов понимает. И я. И Бекшеев тоже, хотя вижу, что Одинцов его все равно раздражает.

Иррационально.

Но Бекшеев – на то и Бекшеев, чтобы иррациональность эту использовать.

– Надежда не одна?

– Нет, – Одинцов раскрыл кейс, с которым явился, и вытащил тонкую папочку. – Здесь немного… то, что удалось вытащить.

И протянул Бекшееву.

– Где-то около года тому Софья Васильевна позвонила и, смущаясь, сказала, что, кажется, Ниночка влюблена. Что ситуация складывается не самая обычная, поскольку сама Софья – человек старого воспитания и для нее подобная связь, как бы это… кажется неправильною.

Бекшеев папочку открыть не спешит, слушает.

– Тогда я нашел время наведаться. И Ольгу попросил. Она в юных девицах всяко больше моего понимает. Надеялся, что она сумеет найти общий язык. Но Ниночка держалась весьма отстраненно. И да, призналась, что любит Анатолия. И что он тоже… как это… раскрыл перед ней свое сердце. И что сделал предложение. И что Ниночка даже его приняла. Они готовы были пожениться…

– Тайно? – уточнила я.

– Тайно. Ниночка очень волновалась. Она даже кричала на меня, хотя до того я готов был поклясться, что она весьма робка в отличие от сестры.

Ага. Не тогда, когда дело касается великого личного счастья. Я попыталась вспомнить себя той, прошлой… и не выходило. Интересно, если бы не случилось того, что случилось, я бы тоже кричала на отца?

Сестру?

Требовала бы отдать жениха мне? Вопреки всем правилам, законам и здравому смыслу? Хотя какой у меня, тогдашней, здравый смысл…

Не знаю.

– Идея, как понимаю, не её? – Бекшеев папку держал на коленях. – Чтобы молодая девушка и добровольно отказалась от свадьбы? Белое платье. Украшения. Гости. Причина должна быть веской?

– Она решила, что я хочу разлучить её с любимым, – поморщился Одинцов. – И да, я не отказался бы… мне он не нравится. Категорически. Я готов признать, что не нашел ничего дурного за этим человеком, но он все одно мне не нравится. Ладно. Не в этом суть…

– Что им помешало? – спросила я и протянула руку, а Бекшеев молча передал папку.

– Траур. И как понимаю, Софья Васильевна. Все же её Ниночка уважала. У Анатолия была сестра. Ангелина. Когда-то она сбежала из дома, но затем была вынуждена вернуться. С детьми. Её приняли, но… мне кажется, до конца не простили. Во всяком случае, когда я впервые встречался с Анатолием и его матушкой, об Ангелине никто и не упомянул.

В серой папке – желтые рыхлые листы.

– Да и в целом о её существовании я узнал, лишь когда проверял семейство. История в общем обычная, неравный брак… её муж был из мещан, хотя и военный, и наград имел прилично. И ранений, как понимаю. От чего в итоге и умер. Случается. Это не привлекло мое внимание.

Строки-строки. Не протоколы в привычном их виде. Скорее похоже на краткую справку.

Имя.

Фамилия.

Сословие и гражданское состояние. Возраст. Причина смерти.

– Дай догадаюсь, она умерла? – говорю, перелистывая бумаги.

Имен всего семь. И Надежда – пятая, а Ангелина – седьмая. Между ними некая мещанка Пелагея Ивановна Самусева, двадцати четырех лет отроду.

– Именно.

– От укуса гадюки, – утверждающе произнес Бекшеев.

– Точно.

– И ты решил…

– Я решил поднять данные. Ты сам меня учил, помнишь? За предыдущие пять лет в окрестностях Змеевка отмечено семь случаев смерти от укуса гадюки. Тогда как за десять лет до того – всего один. И тогда погиб старик. А тут – посмотри. Все – молодые женщины.

Я быстро пролистала страницы.

И вправду. Надежда самая юная – ей двадцать. Самая старая – Ангелина, которой тридцать четыре.

– А еще что-то…

– Кстати, Ангелина и Пелагея погибли с разницей в несколько месяцев. И мне это тоже не нравится.

Нет, он пришел сюда с этими листочками и надеется, что Бекшеев что-то да скажет? Хотя… что-то да скажет. Что надо ехать и разбираться на месте.

– Мне нужно больше информации, но… – Бекшеев быстро пролистал бумажки. – Протоколы?

– Толковых – два. Дело Надежды, – появилась новая папка, которую Одинцов протянул. – И смерть Ксении Величкиной. Четыре года тому. За год до Надежды. Величкину нашли в лесу. На теле обнаружили следы побоев. Сперва решили, что от них девушка и умерла. Её мужа задержали. Соседи показывали, что он пил и во хмелю часто становился буен. Что бил её не единожды…

Вторая папка. Уже для меня.

Листы со справками передаю Бекшееву.

– Ангелина?

– А здесь вовсе расследования не проводилось.

– Почему?

– Как понимаю, по настоянию семьи. Даже вскрытия не делали.

А вот это уже прямое нарушение, потому что умерла молодая женщина, явных причин для смерти не имеющая. И вскрытие должно было проводиться.

Вне зависимости от того, что по этому думает семья.

– Каблуковы замяли дело.

К серой обложке прикреплен снимок. Ниже – фамилия с именем и две даты: рождения и смерти. Ксения Величкина, значит. Девушка не сказать, чтобы красива. Округлое лицо и глаза тоже круглые, а вот брови – ровными черточками. Светлые волосы закручены и прихвачены на макушке бантом. Фото явно делалось в мастерской, и потому кажется несколько искусственным. Посадка эта в полразворота, натужная улыбка.

– Побои, значит… – говорю это, разглядывая снимок. Сама не знаю, что хочу в нем найти.

– Да, – подтверждает Одинцов. – Но при более тщательном осмотре тела обнаружили следы укуса. Да и вскрытие показало, что побои не при чем…

Одинцов выдохнул и сказал:

– А еще Величкина была беременна…

Внутри папки другие снимки, с места преступления. Пусть слегка смазанные, нечеткие, но видно, что женщина лежит, свернувшись калачиком. Её, пожалуй, можно было бы принять за спящую. Женщинам случается засыпать вот просто так.

Платье чуть задралось. Видны ноги – сильные, пусть и не слишком стройные. С левой слетел сапог, а вот на правой – остался. Одежда простая, сколь можно судить. И на волосах теперь не бант, а темный платок.

Мой взгляд зацепился за белое пятнышко, такое крохотное, что сперва я даже приняла его за дефект печати. И я сдвинула фотографию. Должны быть еще, как минимум – крупный план. И он нашелся.

– Другие?

– Пока не ясно. Надо обращаться, поднимать бумаги… если они есть. Дела не заводились. Может, в местном госпитале остались какие-то карты или заключения. Хоть что-то.

Мертвая женщина кажется даже красивой. Это странно. Обычно мертвые неприятны. Или это у меня восприятие искаженное. Но здесь её лицо спокойно. Она еще больше походит на спящую. Глаза прикрыты. И синяк на скуле выглядит почти гармонично. Волосы выбились из-под косынки, легли светлыми прядками, хотя светлые – лишь на контрасте. А вот и оно, белое пятнышко.

Перо.

В волосах.

Я поднесла снимок к глазам. Все же довольно размытый.

– Что там?

– Перо, – отвечаю и протягиваю фотографию Бекшееву. – В волосах. Видишь?

Другие крупные планы перо не захватили. Есть руки, сложенные вместе, не в молитве, нет. Пальцы переплелись и в глаза бросается бледная полоска обручального кольца. А еще – синяки на запястьях. Здесь уже яркие, россыпью давленых виноградин. Жаль, что снимки черно-белые и не передают всех оттенков.

Ноги.

И чулок пустил дорожку. В дыре, да и сквозь тонкую ткань чулка проглядывает та же, уже знакомая синева. Сапог…

Да, пожалуй, я бы тоже решила, что женщину убил муж. Тот, который и раньше поднимал руку. С пьяными оно случается. Как случается и сил не рассчитать. Толкнул, а она упала и ударилась.

Или просто ударил неудачно.

Она и умерла.

Бывает же? Еще как.

– Смотри, – Бекшеев протянул мне вторую фотографию. Одинцов же молчит. Сидит, подперев пальцами подбородок, и молчит. – Здесь нет фото с места… обнаружения тела.

– Не сделали, – сказал Одинцов. – К сожалению, когда Надежду нашли, никто и не думал о том, что смерть эта насильственная. Сперва вообще решили, что сердце подвело. Сердце у нее слабым было… позвали Софью. Ниночка прибежала… дворня. Там все затоптали, если что-то и было. А это уже потом, когда мне позвонили, я приказал все фиксировать.

Девушка на снимке моложе Величкиной.

И черты лица у нее тонкие, изящные. Сразу видно благородную кровь. Глаза закрыты, волосы лежат двумя волнами, и белое перышко само бросается в глаза.

Обыкновенное вполне.

– Совпадение? – Бекшеев не спешит приходить к выводам. Он читает бумаги, бегло, быстро, как умеет. – Местная мода?

– Там местные носят перья в волосах? – уточняю у Одинцова.

– Понятия не имею. У Ниночки вроде ничего такого не было.

Верю, потому что семь имен.

Пять лет и семь имен.

Если так-то, не сказать, чтобы много. Бывает куда больше, но и на совпадение не тянет.

– Почему официально дело не откроешь? Все основания есть, – задает Бекшеев очень важный вопрос. И по тому, как морщится Одинцов, ясно, что основания-то есть, но они по каким-то, наверняка глубоко личным причинам Одинцова не устраивают.

– Боюсь, что он сбежит, – выдает Одинцов наконец.

– Анатолий?

Я возвращаю фото Надежды Бекшееву, а он отдает то, что из моего дела. Я же перелистываю бумаги. Протокол с места обнаружения тела.

Протокол задержания.

Обыска.

И допроса, в котором гражданин Величкин слезно плачется, что ничего-то не помнит. Бил? Бывало. Бабу учить надобно. Неученая баба крепко воли набирает, а оттого в голове её бабской всякая дурь заводится. И потому гражданин Величкин супружницу бил не по злому умыслу, а исключительно в целях профилактики возникновения оной дури.

Но так-то не сильно.

Он же ж понимает.

И не падала она. Может, разок или другой, но сама виновата. Ей бы поплакаться, покаяться, раз видит, что мужик во гневе. А она с норовом. И вечно этот норов показывала. А так-то он хороший. В дом все несет. И платье ей справил. И платок. И даже в город в прошлом году возил, на ярмарку…

– Я не уверен, что это он, – все же нашел в себе силы признать Одинцов. – Однако…

– Он тебе не нравится.

Я читала.

Сплетение слов, за которыми видится мне человек, неприятный в высшей мере, но и растерянный, даже напуганный.

Бил?

А кто ж не бьет, особенно, по пьяному-то делу. Это ж обыкновение такое. Но не убивал. Специально так точно.

– Не нравится. Но… в другом дело. Надежда и Ангелина были с ним напрямую связаны. Надежда, как понимаю, все же собиралась разорвать помолвку. Она хотела учиться. И уехала бы…

И там, под теплым солнцем Италии, точно бы осознала, что на одном Анатолии мир клином не сходится. И скорее всего к нему бы не вернулась.

Да и беременность эта…

Я перевернула лист.

Ничего нового.

А вот второй, с заключением о вскрытии, куда как интересен.

– И еще эта беременность, – Одинцов озвучил собственные мои мысли. – Анатолий, как я понял, весьма самолюбив. А тут невеста, о которой всем объявлено, уходит. И оказывается беременной. Не от него. Это стало бы известно.

И раненое самолюбие, если так, отличный мотив.

В заключении подробно перечислялись все синяки, обнаруженные на теле, с примерным временем возникновения. И выходило, что гражданку Величкину поколачивали с завидной регулярностью. Хотя чему там завидовать… пара старых переломов. Трещина в ребрах.

Почти сошедшие полосы на спине, явно от ремня или вожжей.

Жаль, что не сел.

– Ангелина же, как мне удалось узнать, собиралась уехать. Кажется, у нее появился поклонник… а с учетом неудачного первого брака, это могло не понравится Каблуковым.

Я слушаю Одинцова и продолжаю читать.

Гадюка…

След от укуса прячется в одном из синяков, потому его не сразу обнаружили. А вот и резолюция. Ага… стало быть, по их версии гражданка Величкина в очередной раз поссорилась с супругом. Тот пребывал в состоянии алкогольного опьянения и на почве резко возникших личных неприязненных отношений нанес гражданке Величкиной побои разной степени тяжести. И опасаясь за свою жизнь, она убежала из дому.

В лес.

Вот странно… почему в лес? Почему не к соседке какой-нибудь? Подруге? Или больше некуда было бежать? Соседки отворачивались. Подруги устали её прятать, потому что у всех своя жизнь, в которой хватает иных потрясений.

– …вот он и убрал потенциальный источник неприятностей.

– Сестру, – уточняю, поскольку в Одинцовском изложении все звучит как-то совсем гадостно.

А Бекшеев добавляет:

– Или дочь.

– То есть?

– Змеи, яд… это как-то… по-женски, что ли.

Ну спасибо. Я поглядела на Бекшеева. Если мне придет в голову от кого-то избавиться, то яд – это последний способ, который я выберу.

Хотя… это я.

– Да и характер у Марии Федоровны пожестче будет. Тем более ты говоришь, что он не был в курсе беременности Надежды. А вот мать его могла понять… по каким-либо признакам.

– Может, и так… очень своеобразная женщина, – не стал спорить Одинцов.

– А остальные? – я постучала пальцем по папке. – Допустим, дочь и невесту своего дорогого Анатолия она убрала…

Матушка Анатолия чем-то донельзя напоминала вдовствующую княгиню. То ли взглядом, то ли совокупностью манер, то ли холодом, которым от нее за версту тянуло.

– Остальные чем ей не угодили?

– Не знаю, – сказал Одинцов. – Поэтому и хочу, чтобы вы туда отправились и все выяснили. Частным порядком… в любом случае, это кто-то из местных. Кто-то, кто знает лес, умеет обращаться со змеями, ведь гадюки в самом деле кусали. Если открыть дело, заявить о расследовании, этот кто-то просто затаиться или вовсе уедет. Тот же Анатолий в любой момент может скрыться за границей. Как и его матушка. Скажется больной, и ищи потом… главное, что задержать их оснований нет. Да и скандал будет знатный… в любом случае будет. Известное семейство. Поэтому надо разбираться тихо. Пока не появятся более-менее веские основания для ареста.

Надо.

Соглашусь.

Потому что девушка кажется спящей. Такой вот мирной… такой свободной, что ли? Белое перышко это… змеи… не люблю змей. Хотя и не боюсь.

– И в качестве кого мы поедем?

– Гости. Тебе давно в отпуск надобно бы. Здоровье там поправить на свежем воздухе.

Бекшеева передернуло.

– Знаешь… всякий раз, когда я пытаюсь поправить здоровье на свежем воздухе, меня пытаются убить, – произнес он доверительно. – Поэтому, наверное, но какое-то вот складывается личное предубеждение против этого свежего воздуха. Да и… уместно ли?

– Скажем так… я обратился к Ниночке с личной просьбой. И она не отказала.

Думаю.

Судя по тому, что я видела, отказать кому-то в чем-то Ниночка в принципе не могла.

Не научили её отказывать.

– Там хвойные леса. Просторы, красоты природы… да и от столицы недалеко. Пара недель – самое оно, чтобы отдохнуть и здоровье поправить. А Зима отправится следом, как…

– Невеста, – буркнула я, собирая бумаги обратно в папку. Потом перечитаю, на свежую голову. – Что? Ты ж мне предлагал?

И на Бекшеева смотрю. Мало ли, вдруг успел передумать.

А он кивает.

– Трижды, – уточнил он скорее для Одинцова, чем для меня. – Обещала подумать.

– Вот, считай и надумала…

Одинцов вымученно улыбнулся.

– Мои поздравления…

– Цветы пришлешь позже. Поздравления тоже. Прием нам ведь устраивать не обязательно?

Потому что если обязательно, то я не согласная.

– Я ж болен, – Бекшеев сцепил руки на груди. – Мне приемы очень протовопоказаны. Вот на один сходил, теперь, считай, здоровье поправлять должен. Но мысль хорошая. С Анатолия станется заявить протест. Несвязанный обязательствами мужчина в одном доме с девушкой – нехорошо…

– Он уже заявил, – отозвался Одинцов. – Поэтому и решили, что жить вы будете у них.

Может, все-таки передумать?

А что…

– Тем паче Ниночка вынуждена будет задержаться в Петербурге. Ей срочно надо врача посетить… разных. Еще платье выбрать. Украшения. Свадьба – дело весьма ответственное.

А змеи в столице, если и водятся, то исключительно в светских гостиных.

– Кого берем?

Целой толпой в гости переться, конечно, не слишком вежливо. Но с другой стороны в чем-то Бекшеев прав…

– Кстати… – я хлопнула по ноге. – Надеюсь они собак любят?

Судя по улыбке, о собаках Одинцов не предупреждал. Как и о некромантах… ну а Софья… Софью не любить невозможно. Она у нас самая адекватная.

Глава 6. Гюрза

«Напрасно многие полагают змей холодными и скользкими. Напротив, их тело покрыто чешуёю, которая, нагретая солнцем, становится тепла и весьма приятна в прикосновении. И сами гады любят тепло, спеша забраться туда, где его больше. Именно потому и в сырые холодные дни они спешат укрыться в домах или же иных постройках…»

«Книга о змеях»

– А вы не думали в отставку выйти? – поинтересовался Анатолий, глядя как-то поверх головы.

В вагоне-ресторане почти пусто.

Время раннее. И подают лишь кофе или чай да выпечку. Чуть позже вагон заполнится людьми, станет суетно и громко. Голоса и музыка заглушат стук колес, а разговаривать и вовсе станет сложно.

Пока же…

Анатолий в утреннем светлом костюме устроился у окна. В одной руке чашечка с черным вареным по-турецки кофе. В другом – тонкая почти дамского вида сигарета. Лиловый дымок поднимается к потолку, исчезая где-то там, заботливо поглощенный очищающим артефактом.

– Все же ваше здоровье…

– Не настолько плохо, – Бекшеев смотрел в окно. За ним мелькали леса и деревеньки. Причем леса сменялись деревеньками, а те – лесами. Как-то поезд выбрался на мост, перекинутый через какую-то речушку, и колеса застучали иначе, громко, звонко.

– Ну да… я полагаю. Одинцов все еще не верит в чистоту моих помыслов, – Анатолий пригубил кофе. – Поэтому и отправил своих… соглядатаев.

Он скривился, явственно выражая отношение к происходящему. А затем добавил:

– Он смешон и нелеп.

– В чем же?

– В этой его попытке все контролировать. В конечном итоге, сейчас не средние века. И его разрешение вовсе не требуется. Что до приданого, как матушка говорила, оно нам вовсе не нужно. Ниночке восемнадцать. И как только истечет срок траура, мы поженимся. Не важно, одобрит это Одинцов или нет.

И взгляд такой, злой, будто это не Одинцов, а Бекшеев стоит на пути Анатолия к личному счастью.

– Вы ведь её не любите, – Бекшеев отвернулся от окна. – Ниночку.

– А должен?

– Брак без любви уныл и тягостен. Хотя да, вполне возможен.

– Личный опыт?

– Вроде того.

– И поэтому во второй вы вступаете по большой любви к… странной женщиной. Хотя… матушка говорила, что после инсульта люди порой меняются. Не сочтите за грубость.

Грубостью это и было.

Даже хамством.

И главное, взгляд такой внимательный, ждущий. А еще ощущается предвкушение. Стало быть, прекрасно Анатолий понимает, что делает. И делает это по какой-то своей надобности. Хотя что за надобность без повода людям хамить?

– Если вам проще так думать, то пожалуйста, – ответил Бекшеев. – А её сестру вы любили?

– Надежду… Наденька… они очень разные, – Анатолий вдруг разом успокоился. Он поднял взгляд к потолку. – Понимаю, что все выглядит, будто я поступаю не совсем порядочно. Сперва одна сестра, затем другая… впрочем, тогда я действительно верил, что брак с Наденькой будет удачен. И нет, я не любил её. Как не люблю и Ниночку. Мужчине это не обязательно. Главное, что я готов взять на себя ответственность за жену. Содержать её. Ограждать…

– От чего?

– От всего, – Анатолий пожал плечами. – Современный мир полон искушений, с которыми слабый женский разум не справится. Но вы меня вряд ли поймете.

– Я постараюсь.

Анатолий покачал головой.

– Вы человек иного склада. Не в обиду будет сказано.

– Какого же?

– Способного принять современный мир со всеми его… странностями, – Анатолий явно хотел сказать иное слово.

– Это вы про Зиму?

– Дурацкое имя. Кто назовет ребенка Зимой? Хотя не отвечайте… она язычница и не скрывает того. Честно говоря, я думал, что их всех перебили… не важно, – пепел с сигареты упал в стеклянную пепельницу. – Главное, что женщина эта категорически не подходит для брака.

– Интересно…

Не слишком.

Но Анатолий умеет менять тему разговора. Пускай. Слова – тоже информация, пусть даже и не прямая. На прямую Бекшеев и не рассчитывает. Вряд ли Анатолий настолько глуп, чтобы взять и признаться. А так – пусть говорит.

Чем больше – тем лучше.

Говорит и убеждается, что он умнее. Он и так уверен, что умнее. Сильнее. И в целом во всем лучше Бекшеева, но пока относится к нему с настороженностью. А это мешает зацепиться.

– Она не слишком молода… не в обиду будет сказано, откровенно некрасива. Хотя соглашусь, дело вкуса. Но куда важнее, что она бесплодна.

А вот держать лицо сложно.

И улыбаться. Этак, вежливо… никогда-то у Бекшеева не получалось быть вежливым.

– Это ведь правда. А правда… правда не обижает, – а вот теперь Анатолий вглядывается. И жадно так, с прищуром, выискивая в лице Бекшеева признаки раздражения или даже гнева. – Это все знают, что такие вот, измененные, бесплодны. А брать в жены женщину заведомо лишенную самой сути женской – это выше моего понимания. Я уж не говорю о предыдущем браке. Или том, что было до брака… она воевала. Среди мужчин… а это значит…

– Что кто-то давно не получал по морде. Извините, шеф, вырвалось, – Тихоня, как обычно, подобрался беззвучно. И даже интересно стало, как давно стоит и сколько слышал. Достаточно, пожалуй, ибо смотрит на Анатолия характерно-задумчиво, словно примеряясь, как бы ловчее его убрать и куда тело спрятать. – А я от беспокоиться начал, куда это вы подевались-то… утро раннее. Птички поют.

Тихоня переставил стул от соседнего столика и уселся.

– А кормят тут как?

– Понятия не имею, – Бекшеев позволил себе выдохнуть. – Пока еще только кофе и подают.

– Завтраки будут позже, – соизволил подсказать Анатолий. – И повар неплох, хотя все с домашнею едой не сравниться. Моя матушка частенько сама отправляется на кухню и готовит.

– Удивительная женщина, – согласился Тихоня и руку поднял. – Эй, кофею можно? А булочки есть? Я сейчас…

Он поднялся.

– Это ваш…

– Телохранитель. Личный помощник. И в целом человек нужный, – сказал Бекшеев. – Но своеобразный весьма.

– Я заметил. Довольно бесцеремонен. У вас, как понимаю, в целом серьезные проблемы с выстраиванием отношений… князь, а собираете вокруг себя…

– Кого? – поинтересовался Тихоня, чуть склоняясь.

– Кого только не собираете… – Анатолий сумел выдержать взгляд Тихони. Но вот откровенно хамить поостерегся. – Как-то вот довелось услышать, что лучше всего человека характеризует его окружение…

– В таком случае за себя я спокоен. С таким окружением я просто не могу быть плохим человеком, – не удержался Бекшеев.

А ведь задел его этот холеный хлыщ.

– Точно, шеф… так, я узнал, завтраки уже начали готовить. Так что скоро будут. Поесть надо, нам еще пару часов пилить до этой… как его…

– Волынино. Остановка в Волынино. Небольшой городок. Уездный, если так можно выразиться. А дальше уже машину должны прислать. Хотя… я не рассчитывал, что гостей будет столько, – Анатолий щурится и щерится.

– Ну, мы можем вас и не обременять…

– Лучше уж меня, чем Ниночку… тем более она отсутствует. Как-то не совсем прилично селиться в доме в отсутствие законной хозяйки. Пусть и с её разрешения…

– Ничего, – отмахнулся Тихоня, принимая из рук официанта чашку с кофе. – Машины я найду… кстати, а от этого Волынина далеко до Змеевки?

– Не сказать, чтобы очень, но порой дорогу размывает. Однако сейчас погода большею частью стояла сухая. Так что проблем быть не должно… а вот и дамы. Вот и о чем я вам говорил. Как можно, чтобы женщина носила брюки? Это противно самой её природе. Своей жене я никогда не разрешу опуститься до подобной непотребности…

И сказано было зло.

Тихоня молча поднял чашку и прищурился. Все-таки надо будет сказать, чтобы не высовывался. И не вздумал лезть к Анатолию.

А вот приглядеться к нему… он не так уж и прост, как показалось вначале.

И ему нравится выводить людей из равновесия.

– Доброго утра, – Зима подавила зевок и, оглядевшись, добавила. – Миленько.

– Доброго, – Анатолий встал, чтобы придержать стул. Его матушка вновь была в черном. Костюм из дорогого бархата. Белая блуза. И уже знакомая брошь.

Со змеей.

– Интересное украшение, – сказал Бекшеев.

– Подарок мужа, – пальцы коснулись камеи и чуть дрогнули. – Сделали по личному заказу…

– Наверное, вы очень дорожите памятью о нем, – Зима обернулась.

– Я, пожалуй, пересяду, – поднялся Тихоня. – Здешнее общество слишком изысканно. Боюсь, что опозорюся ненароком.

И кулак поскреб.

– Звиняйте, дамы…

– Шут, – Мария Федоровна позволила себе неодобрение.

– Характер такой, – отозвалась Зима. – Но ему простительно.

– Почему?

– Что «почему»?

– Почему простительно. Что именно может извинить подобное поведение на грани откровенного хамства? – голос Марии Федоровны стал чуть более холоден. А Бекшеев подумал, что он несколько утомился уже. Отвык, видать, толковать настроение собеседника по оттенкам его голоса.

– Ну… может, то, что он мне жизнь спас? – Зима поерзала, устраиваясь на стуле. – И не единожды. И не только мне. А еще воевал…

– Когда это было? – Мария Федоровна раскрыла меню. – Сколько лет прошло.

– Полагаете, что у подвигов срок годности имеется?

– У всего, дорогая, имеется срок годности… и ничто, поверьте, ничто не может оправдать отсутствие приличных манер.

– Матушка порой чересчур строга, – вмешался Анатолий. – И привыкла к определенному обществу… ваш… телохранитель… явно выходит из низов. И не его вина, что его не воспитали должным образом.

Хорошо, что Тихоня не слышал.

Во всяком случае, Бекшеев очень надеялся, что не слышал.

– Раньше было проще, – Мария Федоровна чуть поморщилась. – Был вагон для приличной публики. И для всех остальных. А теперь… и с холопами пускают, и с животными…

– Животное осталось в купе, – холодно ответила Зима.

– Все одно… надеюсь, вы не потянете его в дом.

– Потяну, конечно, – Зима в меню глянула и сказала. – А пусть все несут. Есть хочу жутко. На самом деле Девочка не совсем животное. Она и сильнее обычной собаки, и куда разумнее. Поверьте, она никого не побеспокоит.

– Её вид… отвратителен.

К счастью, подали завтрак, избавив от необходимости поддерживать дальнейшую беседу. Хотя бы на некоторое время. Мария Федоровна заказала яйцо-пашот с топленым сливочным маслом, свежим хлебом и еще чем-то. Ела она неспешно, отрезая малюсенькие кусочки. И эта её манерность казалась излишней.

Маской.

Все носят маски, но некоторые люди к ним прирастают. Анатолий, кажется, не слишком обращал внимание на то, что в тарелке лежит. Зато при этом успел заглянуть в другие.

– Впервые вижу, чтобы женщина столько ела, – заметил он словно бы невзначай.

– У меня аппетит хороший, – отозвалась Зима, накалывая на вилку тонкий кусок ветчины. – Еще бы кто объяснил, почему тут мясо режут так, будто в стране его снова дефицит.

– В мое время считалось, что хороший аппетит должен быть у мужчины. Женщинам же пристало проявлять сдержанность.

– Голодать.

– Отчего же. Голод – это перебор. Но и объедаться… помнится, у меня была подруга. Она вышла замуж и совершенно себя распустила. Сделалась неприятно толста. И от нее ушел муж.

– Какой кошмар, – Зима сунула кусок ветчины в рот. – И дальше что?

– Ничего. Она до сих пор одна.

– Как и вы.

– Мой муж не ушел, а умер.

– Это, конечно, его оправдывает… кстати, а почему змея-то? На брошке.

На лице Марии Федоровны проступили белые пятна. Впрочем, она быстро взяла себя в руки.

– Змеи, дорогая, символ – мудрости, исконно свойственной женскому полу. Они гибки…

– И ядовиты, – перебила Зима. – Особенно некоторые. Честно говоря… вы уж извините… я тоже из холопов, если так-то, вот воспитания и не получила. Но как вы эту брошку носите? После всего?

– Чего?

– Ладно, невеста вашего сына… предыдущая, – Зима уточнила это на всякий случай. – Её, если так-то, может, и не жаль. Померла, как говорится, так померла…

Лицо Марии Федоровны застыло.

– Но ведь и дочь ваша родная… она тоже от укуса гадюки преставилась?

– Это был несчастный случай!

– С гадюкой?

И по тому, как поджались губы Анатолия, как побледнело лицо его, Бекшеев понял, что они правы.

– Я… горюю о ней.

А вот горя Бекшеев не уловил.

Ярость.

И ненависть. Глухую. Старую, если не застарелую. Она полыхнула. И погасла.

– Брошь – это брошь. Просто… память… Ангелина же…

Анатолий коснулся руки матушки.

– Может…

– Нет, дорогой. Мы все тут понимаем, для чего эти гости, – голос прозвучал сухо. – И да… пожалуй, я соглашусь с князем. Сейчас эта смерть выглядит донельзя подозрительной. И я сожалею, что… не настояла на проведении расследования.

Она отложила нож и вилку.

– Будь добр, попроси заварить мне чаю. Моего.

– Матушка…

– Иди, дорогой. Уверена, пытать меня не станут.

Глава 7. Капли яда

«Лишь змеям ведомо тайное. Всю-то жизнь свою обретаются они близ земли, и слышат, что её, что шёпот кореньев разных. Внемлют они гудению соков древесных и травяных. И оттого преисполняются тайным знанием, каковое берегут ото всех и от людей в том числе. А еще умеют гады силу из земли и трав с древами тянуть, коею яд свой и полнят. В количестве великом сила сия убивает, но ежели человек разумный сумеет яд змеиный взять, да заговоривши особым словом, силу в нём запереть, то после ея он использует для зелий целительных и всяких иных надобностей»[8]

«О свойствах трав и зверей, птиц и гадов, и драгоценных каменьев»

Одинцов будет должен.

Нет, не так. Он уже должен и долг его растет с каждою минутой, поскольку давно уже мне так не хотелось кого-нибудь придушить.

Еще и без Софьи ехать пришлось.

Кто-то у нее там очень важный, встречу с кем перенести никак нельзя. Она, может статься, и вовсе не приедет… и от этого слегка тоскливо. Хотя и понимаю, что нужды в её присутствии нет. Что карты свои она и в Петербурге разложить может, как и линии судьбы поглядеть, если дар отзовется.

Что нужен скорее её супруг.

Да и то не факт, что нужен. Тела давно похоронены. Даже если могилки навестить, то вряд ли что-то новое он узнает.

Время.

Слишком много его прошло.

– Итак, что вы хотите знать? – Мария Федоровна проводила взглядом сына и поморщилась. – Боюсь… Анатолий не разделяет моих… скажем так, опасений. И да, вы правы, гибель Надежды меня точно не слишком опечалила.

– Она вам не нравилась? – уточняю на всякий случай, хотя и так понятно, что не нравилось. И Ниночка, полагаю, не приводит в восторг, пусть даже эта женщина и притворяется, будто рада грядущей свадьбе.

– Не в симпатии дело, – она чуть расправила плечи. – Как человек Надежда, пожалуй, была мне симпатична. Мы познакомились, когда ей было четырнадцать. Робкая хрупкая девочка, которая боялась буквально всего. Было сложно представить, что она превратиться в женщину красивую и, пожалуй, самодостаточную.

Вот только прозвучало это не похвалой. Наоборот скорее.

– Поймите правильно. Это неплохие качества. Важные. Нужные…

– Но не для супруги Анатолия? – мягко произнес Бекшеев. – В этой роли вы Надежду не видели?

– Именно. Вы… меня понимаете. Анатолий… человек со сложным характером.

– Мы заметили.

Не удержалась. И укоризненный взгляд Бекшеева на сей раз совести не достиг. То ли привыкла уже, то ли достал меня этот Анатолий с матушкой вкупе. Хотя… они от меня тоже не в восторге, так что квиты.

– По моему мнению в браке сильной личностью должен быть кто-то один. Тот, кто будет принимать решения.

– А другой?

– Другой… другой будет помогать и поддерживать.

– А Надежда на эту роль не согласилась бы?

– Изначально… да, она готова была принять на себя роль супруги и матери. Но затем… сперва школа. Это её увлечение, для незамужней девушки почти неприличное.

– А для замужней?

Что? Я так, чтобы ситуацию прояснить в полной мере.

– Для замужней вовсе недопустимое. Женщина должна заниматься своим домом и своими же детьми, а не возиться с чернью. Пусть даже кому-то покажется, что она делает благое дело, но…

– Пусть его делает кто-то другой, а не ваша невестка.

– Именно. И Анатолий придерживался такого же мнения.

Я вот не сомневаюсь. Мне скорее интересно, чье мнение здесь было изначальным.

– Затем обучение. Экзамены… помилуйте, какие экзамены? Кому они нужны? В мое время девушке хватало хорошего домашнего образования. Приличной девушке.

Я, стало быть, не очень приличная.

И давно уже не девушка. Поэтому и делаю вид, что сказанное совсем даже ко мне не относится. А оно и не относится. Оно так себе сказано. Безотносительно меня.

– Потом рисование… университет этот… Италия и отъезд. Анатолий пытался её образумить. Начались ссоры. И оказалось, что Надежда изменилась.

– Не готова уступать?

– Именно… Анатолий очень переживал. Потом еще выяснилось, что у нее сердце слабое. Что вряд ли она смогла бы родить и выносить здорового сына.

– А дочь?

– Дочь? Думаю, и дочь не смогла бы… а если бы и родила один раз, то второй ей точно запретили бы. И представьте, что действительно родилась бы дочь.

– Какой кошмар, – ну не надо так смотреть. И вправду удержаться сложно.

– Вам сложно представить, каково это, когда славный древний род угасает…

– Ну, он мог бы и развестись, если уж на то пошло, – это уже Бекшеев. И главное, получается же у него сохранять серьезное выражение лица. Даже сочувствие изображает с пониманием вкупе.

Если его не знать, то и поверить можно, что и вправду сочувствует.

– Развод… да, развод… возможен… но это был бы удар по репутации.

– Как и разрыв помолвки.

– Именно. Однако мы все же склонялись к разрыву.

Это она про себя с Анатолием, полагаю.

– Но тут Надежда умерла…

– Умерла, – согласилась Мария Федоровна. – И эта смерть… честно говоря, не могу не согласиться, что была она весьма своевременна… с учетом вскрывшихся обстоятельств.

Ну да, разрыв помолвки.

Беременность…

Беременность – такая штука, которая сама собой не рассосется. И про нее несомненно узнали бы. Кого бы обвинили? Анатолия… пусть не в лицо, но без шепотка за спиной не обошлось бы. И репутации рода, о которой так пекутся, точно досталось бы.

– А кто отец ребенка? – Бекшеев поглядел в сторону. И я повернулась. Надо же, Анатолий устроился за маленьким столиком с газетой в руках.

Серьезно?

Нам тут душу изливают, а он в стороночке новости читает. Может, посоветовать Одинцову, чтобы он свою Ниночку менталисту какому показал? Может, ей мозги промыли?

Я бы показала вот.

И Одинцов наверняка успел. И если менталист ничего не нашел, то дело не в промывке, а в изначальном этих мозгов отсутствии. Мне ли не знать, что большая любовь с мозгами плохо сочетается. Особенно в юном возрасте.

– Я не собираю сплетни, – Мария Федоровна поджала губы. – Полагаю, кто-то из тех, что при этой школе отирается…

– Детей?

– Помилуйте. Там не только дети. Надежда открыла какие-то вечерние курсы. Для взрослых. Для тех, кто желал научиться грамоте или готовился к экзаменам… совершенно безголовая девчонка была. Так что ищите там…

Поищем. Куда мы денемся?

– Но как бы то ни было… мы не желали Надежде смерти. Думаю, она бы уехала. Родила бы своего ублюдка за границей, где Одинцов нашел бы ему хорошую семью. Не она первая, не она последняя… мне не было нужды её убивать.

И вот тут я с ней, пожалуй, соглашусь.

В какой-то мере.

Потому что нужда – это одно дело. А вот эмоции – другое. Пусть и не идет речь о большой любви, но… обман-то был. Большой. И роман за спиной жениха. С последствиями, о которых он мог бы догадаться. Стерпел бы оскорбление?

И Мария Федоровна поняла.

– Помилуйте, – сказала она. – Если бы Анатолий что-то такое заподозрил, он бы не стал выдумывать… это вот все. Заговоры. Змеи… Анатолий вообще очень боится змей, хотя в жизни в этом не признается. И пожелай он убить… придушил бы. Или пристрелил бы. Заколол в конце-то концов… и не факт, что неверную невесту. Я все же учила Анатолия, что женщин трогать нельзя.

Учить учила. Но выучился ли он?

Хотя… да, соглашусь. Одно дело придушить в припадке обиды и ревности, и совсем другое – отыграть представление с гадюкой в главной роли.

– Мы все искренне полагали смерть Надежды несчастным случаем, – меж тем продолжила Мария Федоровна. – Она испытывала какую-то невероятную тягу ко всякого рода заброшенным берегам, мрачным водоемам. Рисовала их и только. А змеи любят сырость… и сердце слабое опять же. К тому же она могла испугаться. И все сложилось.

Испуг.

Укус гадюки. Многие боятся змей, а уж если та кусает, то и вовсе страх перерождается в ужас. И ужас заставляет сердце биться быстрее и быстрее. И яд разносится по крови.

Сердце не выдерживает.

Логично.

– Что изменилось? – тихо спросил Бекшеев.

– У Ангелины было очень здоровое сердце, – так же тихо ответила Мария Федоровна. – И ей совершенно точно нечего было делать в лесу… и кроме того… Анатолий в жизни не признается. Ему даже думать об этом больно. Но моя дочь тоже была беременна. Она снова нас всех едва не опозорила.

Посочувствовала бы, наверное.

Кому другому.

Почему-то Марии Федоровне сочувствовать не получалось.

– Расследования не было, – говорю очевидное.

– Анатолий… сделал все, чтобы случившееся… не стало достоянием гласности, – Мария Федоровна даже теперь тщательно подбирала слова. – Поймите, все-таки репутация семьи… скандал… кому нужен скандал?

Действительно. Никому.

– Но вы не согласны?

– Не знаю… он прав. Скандал весьма повредил бы нам… да и начнись расследование, многие бы вспомнили и смерть Надежды. А все-таки две таких похожих смерти, считай, в одной семье… это нехорошо.

А то.

Совпадения, конечно, бывают. И такие, что просто диву даешься. Но… что-то подсказывает, что не тот у нас случай.

– Нашлись бы и те, кто обвинил бы Анатолия… как вы.

– Мы пока никого не обвиняем, – Бекшеев держался спокойно.

– Но хотели бы. Это весьма удобно. Я понимаю, что мой сын порой бывает резок в суждениях. И что Одинцову не по вкусу сама идея этого брака. Он с радостью уцепился бы за любой повод, чтобы разорвать его.

– Боюсь, в так нелюбимом вами современном мире желание Одинцова не имеет значения.

– Но и конфликт нам не нужен. Да и… Ангелина моя дочь. Непослушная. Неудачливая… дважды опозорившая семью. И все равно… моя дочь.

– Тогда расскажите, – попросил Бекшеев.

– О её смерти?

– И о ней самой.

– Зачем?

– Чтобы понять. Если их убили, то важно понять, за что.

Мария Федоровна ненадолго задумалась. Заглянуть бы в эти вот мысли, или хотя бы за маску, которая так надежно приросла к лицу.

– Ангелина… она была старше Анатолия. Я очень надеялась, что первенцем будет мальчик. Это важно, родить наследника. Это мой долг… а появилась Ангелина. Здоровая, крепкая, но… девочка. Муж был разочарован.

Она говорила об этом как-то отстраненно, словно до сих пор чувствовала свою вину за рождение именно дочери.

– К сожалению, у меня довольно долго не получалось забеременеть вновь. А если и выходило, то… дети появлялись до срока. И умирали.

А вот теперь вся моя злость проходит.

И внутри поднимается та глухая тоска, которая всегда со мной, пусть даже я притерпелась, научилась жить вместе с ней. Даже притворяться, что её, этой тоски, вовсе нет. Изжилась.

А она вот ждала удобного случая, чтобы напомнить о себе.

– Ангелина… была хорошей дочерью. Она училась. Старалась. Была мила и прилежна. Она изо всех сил пыталась… – голос осекся. – Но девочка… она была лишь девочкой. И род прервался бы. Но мои молитвы достигли небес, и чудо случилось, когда я почти потеряла надежду. Господь послал нам сына.

Долгожданного.

Любимого.

Нужного.

– Ангелине было тринадцать.

– Она не обрадовалась появлению брата?

– Супруг отправил её в частную школу для девочек. Он опасался, что Ангелина в ревности своей может навредить брату.

– А она пыталась?

– Нет! Что вы… она была тихой милой девочкой. И я говорила супругу, что его опасения лишены всяких оснований, что наоборот, Ангелина с радостью поможет мне или нянькам.

– Он не согласился?

– Нет.

– А вы?

– Жена не должна перечить супругу.

– И ваша дочь уехала?

Я попыталась представить, что… не получилось. Вот категорически.

– Я писала ей письма. Она мне тоже, но… – Мария Федоровна позволила себе паузу. А может, дело в том, что официант подошел, чтобы поставить заварочный чайник, прикрытый чехлом.

Анатолий продолжал делать вид, что происходящее его не касается.

– Мы забирали её на каникулы. Так многие делали… и в конце концов, муж не желал Ангелине зла.

Исключительно добро. Понимаю.

– Она получала отменное образование. И муж устроил бы её дальнейшую жизнь, но война все смешала. Ангелина записалась добровольцем. Медицинской сестрой… представляете?

– Вообще-то да, – говорю, снова давя глухую злость.

И всякое сочувствие, которое я испытывала к Марии Федоровне испарилось.

– Они проходили там какие-то медицинские курсы, ей выдали свидетельство даже… школа, оказывается, готовила и медицинских сестер. Какая-то программа для черни. Главное, что нам об этом не сообщили. Не удосужились. И Ангелина… наивная девочка… я тогда вспомнила, что когда Ангелина вернулась домой, она как-то упомянула про свои планы, про медицину… муж еще посмеялся. Ну какая медицина? Она женщина…

– Ваш муж явно не был знаком с моей матушкой, – произнес Бекшеев в сторону.

– Ваша… ах да, что-то такое слышала… но она целитель. Одаренный. С одаренных иной спрос. Ангелина же была обыкновенной. Какие-то слабые искры дара имелись, но их не хватило бы, чтобы стать целителем. А медицинской сестрой? Или этим… фельдшером… это же невозможно!

– Почему?

– Потому что девушка из хорошей семьи не может работать медицинской сестрой или фельдшером! – жестко произнесла Мария Федоровна. – Это немыслимо! Это позор…

Нет, мне благородных не понять.

И почему-то вспомнились сестрички из госпиталя, того, временного, в котором мы то ли подыхали, то ли пытались выжить. Усталые лица. Кожа загорелая, задубелая, а руки – мягкие.

И улыбки.

Некоторые ради этих улыбок выкарабкивались.

И плевать было всем, благородная кровь в этих девочках текла или так себе. Там они были чудом.

– Начались ссоры. Муж подыскал подходящих кандидатов в мужья. Ангелина заявила, что если ему так хочется, пусть сам за них выходит. Он попытался призвать её к порядку. Она пригрозила, что заявит в полицию. И такой скандал устроит… а потом вовсе ушла из дома. Оставила записку. Мол, она всегда была лишней, ненужной, а потому не видит смысла оставаться. Что она найдет свое место в мире и прочие глупости обиженной девочки.

– Вы искали её?

– Конечно. Оказалось, что она дошла до ближайшего вербовочного пункта и, как я уже говорила, записалась добровольцем. Медсестрой. Благо, документы имелись… муж попытался было использовать свои связи, но…

– Не вышло?

Мария Федоровна чуть поморщилась.

– Она совершеннолетняя. И дееспособная. К тому же репутация рода… дура. Спустя месяц начали организовывать санитарные поезда под патронажем Её императорского Величества. Туда как раз и пошли девушки благородного сословия. Если бы Ангелина подождала немного, она и медицину свою получила бы, и достойное общество. А заодно и возможность показать себя. Она же…

Полезла туда, где благородным не место.

Где кровь, грязь и смерть… и не знаю, кто убил эту девушку, но найду ублюдка. Потому что за мною долг. Не только за мною, но… это дело становится личным.

– А вы? Что делали вы?

– Я? Муж организовал наш с Анатолием переезд… я заботилась о сыне.

Сколько ему было?

Семь? Восемь?

– Мы тоже переживали лишения… – раздраженно произнесла Мария Федоровна. – Мальчик не мог продолжить образование. Мы отказались от привычного образа жизни. Даже штат прислуги пришлось сократить…

Мальчик дочитал газету, и взялся за другую.

На маменьку он поглядывал, но, будучи очень послушным сыном, беседе не мешал.

– А после войны?

– После… мы вернулись домой. И тогда же пришло письмо от Ангелины, что она вышла замуж. За какого-то мещанина… представляете?

– С трудом, – произнес Бекшеев. Вот все-таки тренированный он. У меня столь сопереживательное выражение лица сохранять не получается. Мне бы хоть какое-то, не нарушающее тона беседы, сохранить.

– Потом она явилась со своим мужем. Познакомить. Какой-то… такой… знаете, до крайности неприятный человек. Сразу видно, что низкого происхождения. Напрочь лишенный изящества. И черты лица грубые. И сам он грубый донельзя. Чем-то на вашего этого похож… – Мария Федоровна махнула в сторону.

А вагон постепенно заполнялся людьми.

И надо бы уйти, но уж больно беседа интересная. Бекшеев того же мнения. И потому наливает в чашку чай. А Мария Федоровна, принимая с благодарным кивком, продолжает рассказ.

– Она была беременна… мой муж заявил, что раз она вышла замуж без благословения семьи, то пусть теперь и живет, как умеет.

– И она…

– Ушла. Я… – Мария Федоровна вздохнула. – Я передала ей денег. Триста рублей. Все, что было… свободного. Кое-какие украшения из девичьих.

– Почему?

– Она моя дочь.

Не понимаю. Вот не понимаю этих заморочек и все тут… что мешало принять? Состояние ведь позволяет. Ладно, если видеть не желаете, так найдите домик где подальше… или еще что.

– Когда она вернулась?

– Четыре года тому. Супруг её умер…

Стало быть за год до происшествия с Надеждой. Примерно.

– А мне казалось, что сбежал, – заметил Бекшеев.

– Умер. Он был ранен. Болел долго. Ангелина пыталась его лечить, но ему становилось все хуже… он лишился работы. Жилья у них своего не было почему-то. Пенсии не хватало. Она устроилась медсестрой…

Мария Федоровна замолчала.

– К этому времени и моего супруга не стало. Та ссора… она дорого ему обошлась. Случился инсульт. Он слег. И спустя три месяца оставил нас…

– Вы не пытались найти дочь? – спрашиваю, уже зная ответ. И скорбно поджатые губы подтверждают мою правоту.

– Я написала ей письмо, но оно вернулось. Ангелина выбыла, не оставив нового адреса. Она появилась сама. Пришла, потому что больше идти было некуда. И я приняла её. Как я могла отказать дочери?

Не знаю.

До того же как-то отказывала…

– Анатолий даже обрадовался. Все же сестра… воссоединение семьи накануне свадьбы. Это казалось добрым знаком. Ангелина подружилась с Надеждой… не сразу, но постепенно… Ангелина была старше. И характер… сложный.

Я думаю. С такой-то жизнью.

– Они стали проводить много времени вместе. И Ангелину даже пригласили в эту школу, вести курсы. Что-то там медицинское… А она согласилась. Потом вовсе в госпиталь перешла работать. Зачем, спрашивается?

– Ваш сын…

– Сперва радовался. Все же хорошо, когда в семье все дружат. Но постепенно он начал испытывать сомнения в пользе этой дружбы. Ему казалось, что Ангелина дурно влияет на Надежду. Что именно из-за нее Надежда столь переменилась… они говорили. И ссорились. В Ангелине не было ни женской покорности, ни смирения. Она отвечала. Резко. И дерзко. И как-то даже пригрозила подать в суд.

– На что?

– Наследство. Супруг мой не оставил завещания. Он был убежден, что наследником станет Анатолий. Единственным наследником…

– Но по современным законам дочь тоже имеет право.

– Именно. Ангелина так и заявила, когда Анатолий потребовал подчиниться.

– Чего он хотел?

– Чтобы она уехала. Он готов был снять ей квартиру, выделить содержание. Даже оплатить обучение детей в приличном заведении. Лишь бы она перестала позорить семью. Ангелина же сказала, что хватит с нее. Что это и её дом тоже, и она никому не позволит снова себя выставить. Неприятная вышла ссора…

– Сроки, – Бекшеев произнес это после небольшой паузы. – Ваш супруг умер довольно давно… вступить в наследство Ангелина должна была после его смерти. Но времени прошло много.

– Анатолий тоже так ей сказал. А она ответила, что уже консультировалась. Что есть лазейка… что-то про нарушение наследных прав и все такое.

Значит, она всерьез рассматривала вариант подать в суд.

И если не только консультировалась, но и заговорила открыто, то шансы у нее имелись. Кстати, стоит выяснить, у кого она совета спрашивала. Вряд ли там много юристов.

– И что ваш сын?

– Он решил не ссориться. Не то, чтобы испугался угрозы. Это глупо… все же действительно, сколько лет прошло… она ничего бы не добилась. Но вот сам факт… репутация…

Долбаная репутация.

– Я понимаю, что вы думаете. Это мотив… еще один мотив. Но та ссора произошла задолго до смерти Ангелины. Это было… это было как раз перед разговором с Надеждой. Боюсь, тогда мой сын проявил непозволительную резкость в разговоре с невестой. Вмешалась Ангелина и случилась эта безобразная ссора… а на следующий день нашли Надежду.

Тогда и вправду не сходится.

Логичнее было бы убить наглую сестру, которая лезет в личные дела, чем невесту, к наследству отношения не имеющую.

– Ангелину эта смерть очень… поразила. Изменила? Не знаю, как правильно. Она… не плакала на похоронах, но надела траур, что было довольно-таки неуместно в сложившихся обстоятельствах. Потом и она заболела.

– Чем?

– Это не было болезнью физического плана. Скорее душевною. Она впала в тоску, какую-то престранную апатию. Анатолий даже думал о том, не отправить ли её в лечебницу…

И отправил бы.

Вот чую, что отправил бы с великой охотой.

– Но побоялся, что репутация пострадает… безумцы в семье… это не то, что нужно роду. Мы лечили её дома.

– Как?

– Покой. Диета. Успокоительные капли. Ей стало много лучше. И незадолго до смерти мы даже на воды отправились. Я, Ангелина и дети. Там она окончательно ожила… я даже немного испугалась.

– Чего?

– Она… встретила какого-то своего знакомого… признаться, я не обрадовалась этой встрече. Да, местный целитель и даже одаренный… но не в состоянии Ангелины сводить знакомства. А она вновь просто ушла из дому, ничего не сказав. И вернулась спустя пару дней.

– Объяснила?

– Разговор… был неприятным. Она почему-то решила, что мы пытались её травить. Этими вот успокоительными каплями. Хотя они выписаны врачом. И куплены в аптеке. Как можно кого-то отравить лекарством?

Мария Федоровна играет и слегка переигрывает. И прячет меж слов ложь, мешая её с правдой.

Как, как… очень даже можно.

– Она заявила, что не раз и не два давала нам шанс… что надеялась и вправду стать семьей… в общем, нервические истерические глупости. Потребовала отдать детей. Я воспротивилась. Куда ей детей? В конце концов, это мои внуки. И пока нет иных наследников – они надежда рода.

А когда появятся, то станут лишними?

И Ангелина это знала лучше, чем кто бы то ни было.

– Тогда она пригрозила полицией. У этого её приятеля имелись знакомые в полиции и даже выше… ужасный человек.

Который категорически Марии Федоровне не нравился. Она даже сейчас раздраженно кривилась, говоря о нем…

– Мы говорили… обо всем. Я просила прощения… в конце концов, откуда я знала о тех каплях… мы хотели, как лучше. Волновались. Я уговорила её вернуться домой.

– Зачем?

– Ради детей, конечно. Все же… Анатолий тогда еще переживал ситуацию с Надеждой. Я опасалась, что случившееся глубоко ранит его, а может, вовсе отвратит от брака. Но… род…

Род.

И репутация его.

И наследники, конечно.

– И Ангелина вернулась?

– Да… как-то даже легко согласилась, хотя этот её приятель был против… они о чем-то говорили. И закончилось все приглашением. Конечно, мне это не слишком нравилось, но… наименьшее из зол. Я надеялась, что дома сумею образумить дочь.

Снова ложь.

И снова мы с Бекшеевым молчим.

– Но он не мог поехать вместе с нами. Обещал прибыть через неделю…

– И прибыл…

– На похороны, – сказала княгиня. – Как раз на похороны…

Глава 8. Выползок

«Чтоб возвернуть любовь мужа, надобно взять змеиный выползок[9] да истолочь его в пыль. Этой пылью посыпать следы мужа, наговаривая: «Как тело змеи ползло, извивалось, никому в руце не давалось, так и ты (имя) ползи ко мне, извивайся, ни одной сопернице в руце не давайся. Быть тебе по веки со мной, с твоей венчанной женой. Губы, зубы, ключ, замок, язык…»»

Заговоры от сибирской ведьмы Аниции.

Змеи.

Змей Бекшеев не любил. И боялся. Он как-то читал, что большинство людей испытывают перед змеями страх. Что это память какая-то…

Но змеи бывают разными.

Женщина, сидящая напротив, чем-то неуловимо напоминала змею. Не чертами лица. Нет… просто… ощущением.

– Как она умерла?

– Её нашли в лесу. Понятия не имею, что ей в этом лесу понадобилось. Возле дома чудесный сад. И беседки имеются, если возникнет нужда отдохнуть. А она в лес пошла… хватились далеко не сразу. Все же после… поездки… дома была весьма тревожная атмосфера. Анатолий категорически возражал против её отъезда и эти смешные притязания… и еще дети. Кто бы позволил ей забрать детей?!

– А кто бы запретил? – поинтересовалась Зима. – Она мать. И это её дети…

Только у Каблуковых на этих детей были свои планы.

Могло ли это стать мотивом для убийства?

– Помилуйте, это… впрочем, это не важно, – Мария Федоровна вовремя останавливается, хотя ей есть что сказать, и поджимает губы. – Ангелина ушла утром. Она не явилась к обеду, что стало уже обыкновением. Я ещё подумала, что она в госпиталь поехала. Она им бредила, как Надежда школой. Вот что за интерес возиться с чернью?

Легкая гримаса.

Недоумение.

Раздражение.

Причем и это игра, потому что эмоции доносятся совсем иные – страх. Такой вот неоформленный, неясный. Вряд ли Мария Федоровна сама осознает, что боится.

И чего именно боится.

– Вдруг появился Степан. Это мужик… при доме… всякую работу делает, – теперь она словно извинялась, поскольку не могла сказать точно, какую именно работу делает Степан. – Он нес Ангелину. Кричал, что барышне стало дурно. Мы, естественно, вызвали доктора. Но пока отправили машину в город, пока вернулись, Ангелина скончалась…

Мария Федоровна отводит взгляд.

И становится вдруг ясна причина этого её страха. Они не спешили. Нет, машину, безусловно, отправили. И доктора привезли, поскольку в ином случае это вызвало бы вопросы. Только… можно ведь привезти тогда, когда доктор уже и не поможет.

А смерть эта была им выгодна.

Ни конфликтов.

Ни споров об имуществе. Ни угрозы репутации семьи.

Судя по тому, как кривит губы Зима, она тоже все поняла распрекрасно.

– И что сказал доктор?

– Что Ангелину укусила змея. И случился инсульт… бывает, – выражение скорби застывает на лице Марии Федоровны. Оно очень хорошо отрепетировано, а потому скорбь кажется почти искренней.

– Соболезную, – Бекшеев говорит, поскольку того требуют правила светской игры. – Что было дальше?

– Дальше… мы стали готовиться к похоронам. Это было тяжело… такая потеря…

Зима отворачивается. Она владеет лицом куда хуже Марии Федоровны. И хорошо, что сейчас та смотрит исключительно на Бекшеева.

Зиму она не воспринимает всерьез. Та ведь не ровня. А какое благородной даме дело до того, что о ней чернь подумает? Бекшеев – другой вопрос.

– Следствие не начали?

– Какое следствие, помилуйте… Анатолий сразу заявил, что запрещает всякие эти ваши… оскорбительные манипуляции…

– Вскрытие?

– Именно. Чтобы моей девочке и после смерти покоя не было?! Нет уж… – она приложила пальцы к вискам. – У меня от беседы с вами снова голова болеть начинает.

– Вы вполне можете не беседовать, – сказала Зима, и в голосе прорвалось раздражение. – Значит, вы её скоренько похоронили.

– Скоренько? Какое отвратительное выражение… в подобных делах спешка неуместна. Мы соблюли все необходимые… формальности.

Тоже некрасивое слово. И царапает восприятие. И это ощущается самою Марией Федоровной.

– Значит, дела не заводили…

– Нет, конечно.

– Тогда почему вы решили, что эта смерть… не несчастный случай?

Молчание.

Вздох.

– Я не знаю! Просто подумала, что… какое-то роковое совпадение. Нехорошее.

– Но на расследовании настаивать не стали?

– Анатолий был против.

– И что?

– Он все-таки глава семьи. И я не могу идти против него. Это… плохо отразиться на репутации.

Так себе объяснение. Нелепое. И Мария Федоровна осознает его нелепость, она с раздражением вцепляется в чашку, делает глоток, явно обдумывая, что дальше сказать. И говорит.

– Кроме того, изначально я думала, что он прав. В конце концов, змей там действительно хватает. Ангелина же никогда не отличалась внимательностью. Каждый год кого-то кусают… доктор тоже об этом говорила. Еще одна болела недавно… вот все и сложилось. Несчастный случай.

Как и с Надеждой.

И теми, остальными.

– Потом уже появился этот её… друг… и начал кричать, что Ангелину убили. Посмел заявить это сразу после похорон. Думаю, если бы он приехал чуть раньше, скандал устроил бы и на похоронах. Попытался обвинить Анатолия… глупость какая!

– Почему же? – Зима щурится. Глаза её желты, что выдает раздражение. И в этот момент особенно заметна разница между нею и Марией Федоровной.

– Да незачем ему убивать сестру! Незачем… её претензии смехотворны. Как и её угрозы.

– Но репутацию рода они подпортили бы…

– Ничего. В любом роду случаются… скандалы. И времена ныне не столь строгие. В любом случае, испорченная репутация – еще не повод убивать.

Здесь Бекшеев мог бы поспорить. Но не стал.

– Тогда…

– Этот ужасный человек сперва крутился в Змеевке. В проклятой школе… начал ходить по округе. Приставать с вопросами. Степана измучил совершенно… полицию опять же. Там его заявление принимать отказались. Но он не успокаивался… сейчас, кажется, в госпиталь устроился. Вовсе переехал.

– И вы…

– Признаюсь, однажды мне случилось с ним беседовать. Он заявил, что не оставит эту смерть вот так… что они с Ангелиной собирались пожениться. Что она ждала дитя…

– И это… заставило вас усомниться?

– Я не дура, князь.

Прозвучало грубовато. И показалось даже, что маска, столь бережно охраняемая Марией Федоровной, дала-таки трещину.

На мгновенье.

– Две девушки знакомые друг с другом погибают от укуса змеи с разницей в пару лет. И обе беременны, при чем не будучи замужними. Это… это заставляет задуматься.

– Не настолько, чтобы начать расследование.

Чуть морщится.

– Вы его все одно начнете, – Мария Федоровна решает, что разговор окончен и встает. – Прошу меня простить, но у меня действительно начинает болеть голова.

Ложь.

Еще одна ложь.

Что-то подсказывало, что лжи в этой истории будет много.

Поезд пахнул паром и дымом, который оставил горький привкус на губах, и двинулся дальше. Громыхнули колеса. Качнулись вагоны, трогаясь с места, уползая по ленте шпал дальше. Лязг, скрежет и запах металла. Редкие люди – станция была невелика. Но кто-то вот машет вслед поезду рукой.

А кто-то опасливо косится на гостей.

Девочка, которая притомилась ехать, крутится рядом с чемоданами. И вид её заставляет Марию Федоровну морщится.

Анатолий и вовсе мрачен.

А еще, кажется, он успел выпить. Запах, от него исходящий, едва ощутим, он мешается с тонким ароматом одеколона, прячется за дымными нотами табака, но присутствует. Да и красноватые пятна на щеках выдают.

Или это от жары?

Здесь осень другая. Точнее чувство, что её вовсе нет, что лето взяло да подзадержалось в этой глуши.

– А ничего так, – Тихоня упирается в спину и тянется. – Ух… притомился я ехать-то. Правда, зубастая?

Девочка щелкает зубами и хвостом виляет, что заставляет редких людей, которые еще остались на платформе, пятится.

– Вы бы хоть намордник ей одели, – Анатолий кривит губы. – И ошейник с поводком.

– А смысл? – Зима тоже тянется. И оглядывается. – Здесь миленько.

Бекшеев тоже смотрит. И вправду миленько.

Аккуратный вокзал, явно строенный еще до войны. Тогда в моде были пухлые колонны и обилие лепнины. И эта сохранилась на первый взгляд в первозданном виде.

Лепнину белили.

Вокзал красили. Дворники мели платформы и не только их, оттого и создавалось ощущение чистоты и какой-то провинциальной нарядности.

– Анатолий, – Мария Федоровна оперлась на руку сына, только почему-то показалось, что не столько ей опора нужна, сколько пытается она его удержать от необдуманных слов или поступков. – Здесь дымно… и нам пора домой. Посмотри, где Степан.

Тот ли это Степан, который нашел Ангелину?

Если тот, то с ним стоит побеседовать.

Позже.

– Конечно, матушка… сейчас.

– Слуги порой удивительно непонятливы, – извиняющимся тоном говорит Мария Федоровна. – И ведь сколько раз говорено, что встречать надо на платформе, а они все никак. Кстати, в городе отличная гостиница…

И молчание.

Взгляд выразительный… и снова странно. Этот намек таков, что не понять его невозможно. Но тогда для чего было предыдущее предложение? Или тогда они не посмели отказать в просьбе Одинцову, а вот сам Бекшеев – дело другое.

Ему отказывать можно.

– Тогда стоит на нее взглянуть, – ответила Зима, щурясь на солнце. – И город этот… люблю новые города. Здесь как-то уютненько, судя по вокзалу.

– Да, мой супруг много средств потратил, восстанавливая здесь все… – Мария Федоровна явно обрадовалась, что намек и понят, и услышан. – До поместья здесь недалеко… здесь в принципе все недалеко. Будем несказанно счастливы видеть вас в гостях…

Она хотела сказать что-то еще, но на платформе появился Анатолий в сопровождении крупного бородатого мужчины. Одет был тот в черный костюм, правда, купленный в лавке готового платья и не самой дорогой. А потому пиджак на животе натягивался, тогда как на спине вздувался пузырем. На локтях появились характерные белые потертости. Колени же брюк тоже чуть вытянулись.

Но мужик ловко подхватил чемоданы.

И удалился.

А с ним удалились и Мария Федоровна, и Анатолий…

– Охренеть, – сказал Тихоня. – Высокое гостеприимство…

– Вот знаешь, – Зима глядела вслед. – Даже и добавить нечего. Ладно… гостиница, стало быть? Надеюсь, туда с собаками можно.

– Ну, – Тихоня потрепал Девочку по загривку. – Ежели нельзя, то мы другое жилье поищем. Вот что скажи, шеф, чего Одинцов с этими-то придурочными возится? Вот даже мне ясно, что девчонку им отдавать нельзя.

– Увы, сама девчонка думает иначе, – ответил Бекшеев, опираясь на трость. – У нее любовь.

– Тогда да… аргумент.

Тихоня вздохнул.

– Лады. Постойте тут, а я машинку сыщу какую. А то ж до этой гостиницы еще добраться надо… нет, вот что за люди-то? Все из себя благородные, а как так-то – хвостом вильнули и прощевайте гости дорогие, сами разбирайтесь, где тут и чего…

– По-моему, он стал больше ворчать, – заметила Зима. – Старость?

– В целом ситуация.

Бекшеев почему-то чувствовал виноватым себя, хотя объективно говоря никакой вины за ним не было и быть не могло.

– Это да… – Зима почесала Девочку за ухом. – Слушай, а если посоветовать Одинцову сводить девчонку к менталисту? Пусть он ей поможет разлюбить?

– Ты серьезно?

– Нет, – ответила Зима. – Просто вот… мало того, что он явно сволочь, так еще и несамостоятельная. Жалко девочку. И поневоле начинаешь думать, что чуть-чуть помочь ей – это и не зло даже, это правильно и разумно. Хотя ни черта оно не разумно. Но… вся эта семейка. Меня от них дрожь пробирает.

Разговор прервал Тихоня, появившийся в сопровождении невысокого мужичка.

– Вот, подвезут нас. Говорят, что гостиница хорошая… и с собачками пускают. Да и в целом Фрол Яковлевич готов помочь. Поработать водителем за малую денюжку.

Фрол Яковлевич церемонно поклонился и картуз с головы стянул, обнаживши лысину.

– Человек он местный. Всех вокруг знает…

– А в Змеевке знаете кого? – поинтересовался Бекшеев.

– Так ить… свояк у меня в Змеевке живет, – голос у Фрола Яковлевича оказался на диво низким, густым. – Свояк-то, ежели чего, сподмогнет…

Это хорошо.

Пожалуй.

Гостиница расположилась в маленьком уютного вида особнячке, судя по лепнинам и колонне, возведенном тем же архитектором, который трудился над вокзалом. Яркий желтый цвет, в который выкрасили стены, лишь усиливал сходство.

– Эт еще когда строили, – сказал Фрол Яковлевич, помогая с чемоданами, которые вполне себе вместились. – Давно уже. Когда тут земли были Пестряковскими… большие люди были.

Девочка выбралась из машины и потянулась.

– Ишь, тварюка какая… – это прозвучало безобидно, скорее даже с восхищением. – Я таких в войну видывал… только помельче.

Девочка, присев на зад, склонила голову и тявкнула.

– Понимает. Они нам тогда крепко сподмогли.

– Воевали? – Бекшеев стоял, глядя на лестницу, и думал, почему так. Почему в каждом мало-мальски похожем на особняк здании возводят этакие длинные, многоступенчатые лестницы.

– Случилось. Вам, мыслю, тоже ж… кто ж не воевал. Хотя… эти ваши и не воевали аккурат.

– Каблуковы? – уточнила Зима.

– Ага.

– Отец Анатолия, сколь знаю, был военным? – Бекшеев всерьез раздумывал, не поискать ли иного жилья. В своей обстоятельности Фрол Яковлевич наверняка должен знать, не сдает ли кто дом или хотя бы комнату.

Желательно, без лестницы.

– Да только числился. Гелька-то в семье честная женщина была. Вон, ушла медсестрою, а остальные-то… – Фрол Яковлевич сплюнул. – Гнилье.

– Вы её знали?

– Случалось встречаться. Она туточки, при госпитале частенько бывала. Работала раньше даже, хотя тоже ж благородная. Потом вроде сама прихворнула. Ну так ведаете, на войне-то и у мужика здоровья не прибудет, что уж о бабе говорить.

– В госпитале, стало быть… – Бекшеев с Зимой переглянулся.

А может, и к лучшему, что останутся они тут. Что-то подсказывало, что в гостях, где им не рады, узнать получится немного. Вряд ли Мария Федоровна продолжит откровенничать, да и сам Анатолий сделает все, чтобы прочно закрыть шкафы с семейными скелетами.

– А то… там они с Милочкой вдвоем заправляли… вы к Милочке наведайтесь. Она-то больше моего знает… а Каблуковы… младший был мал еще, когда война началась. После-то постаршел, но тоже не пошел. А отец его с поставками мутил чегой-то… так намутил, что и дом поставил, и поместье обновил. Сказывают, цельные мильёны нажил. Да только воспользоваться не успел. Помер. Небось, Господь, он все-то видит… идемте. Я вас с Петровной сведу. Она-то хорошая женщина, но вида строгого…

Глава 9. Питон

«Питоны являются самыми крупными из змей. Длина некоторых из них может достигать десяти или даже пятнадцати метров. Вместе с тем в странах южных ходят упорные слухи о древних змеях, столь огромных, что способны они целиком заглотить не то, что человека, но и целого быка. При всем том научных подтверждений данным слухам до сих пор нет…»

«Книга о змеях»

В отеле пахло цветами и сдобой. И запах этот, сытно-хлебный, сдобный, действовал успокаивающе. Он заполнил небольшой сумеречный холл, добрался до окон, раскрытых по жаре.

– Петровна! – голос Фрола Яковлевича потревожил сонную тишину.

И пара мух закружилась над стойкой.

– Петровна, гостей встречай… эй…

Фрол Яковлевич по-хозяйски подвинул к себе звонок и пару раз стукнул.

– Угомонись, – этот голос был тих и спокоен.

Принадлежал он женщине средних лет и весьма своеобразного обличья. Она была высока и худощава. Седые волосы зачесывала гладко, собирая в короткую куцую косу. Темное платье её отличалось весьма характерной строгостью линий. И шито было по моде еще довоенной, сколь могу судить.

– Доброго дня, – произнес Бекшеев.

И я повторила за ним.

– Вот, – Фрол Яковлевич слегка смутился. – Гостей привез. Нумер нужен.

– Несколько, – поправил его Бекшеев. – Но мы с… сопровождением.

Глаза у женщины были мертвыми. Стеклянными, как у зверей в музее. Случилось мне как-то заглянуть… жуткое место, честно говоря. Хотя Одинцов что-то там говорил о важности, сохранности и культуре. Мне же запомнились только эти вот стеклянные глаза.

Мертвый взгляд женщины остановился на Девочке. И я даже приготовилась услышать отказ. Но губы Петровны дрогнули и растянулись в жутковатого вида улыбке.

– Рада, – сказала она. – Гостям.

Голос ее остался тихим и шелестящим. Честно говоря, у меня от этого голоса по спине мурашки побежали.

– Она воспитанная, – сказала я зачем-то. И в ответ получила спокойный кивок.

– Уверена в этом. Я люблю животных.

– Ага, – хохотнул Фрол Яковлевич. – Больше чем людей.

– Фрол, – взгляд женщины задержался на нашем водителе. – Если у тебя все, то можешь быть свободен.

Фрол Яковлевич смутился и отступил.

– Погодь, – Тихоня подхватил его под руку. – Пойдем-ка, побеседуем о делах нашеских. Нам машина нужна будет? Нужна… Вот через часик и…

– И что ты обо всем этом думаешь? – поинтересовался Бекшеев, раскрывая чемодан.

Комнаты нам выделили разные. Суровая Петровна, открыв паспорта, заявила, что номеров на двоих нет. И главное снова глянула так, что желания спорить не возникло.

– Думаю… В целом я уже высказалась, что я думаю.

– А в частностях?

– Помимо того, что эта семейка мягко говоря… – я сделала взмах рукой, явно чувствуя недостаток слов. – Странно это все. Нелогично.

Девочка растянулась на ковре. Сквозь открытое окно тянуло прохладой, а доски пола нагрелись и Девочка жмурилась от удовольствия.

– Сверимся? – предложил Бекшеев. – По нелогичностям?

– Долго придется.

– Так и спешить некуда.

Девочка приоткрыла красный глаз. И закрыла, притворяясь спящей.

– Во-первых, то, что на станции… я ведь не ошибаюсь, что это очень невежливо? Сперва приглашать в гости…

– Вынужденно, – поправил Бекшеев.

– Пусть и вынужденно, но все же приглашение было. А потом все перевернулось и мы здесь.

Не буду врать, здесь мне нравится куда больше.

Комнаты не так и велики, но при том здесь чисто и свежо. Мебель старая и солидная, из той, что на века. Да и в целом нет желания убить кого-то, каковое, чую, в поместье Каблуковых возникло бы и весьма скоро.

– Это и вправду невежливо, – Бекшеев оперся на чемодан. – Мягко говоря… полагаю, согласие не наш приезд давал Анатолий… и вновь же, вынужденно. Быть может, изначально Мария Федоровна планировала как-то… расположить нас к себе.

– Тебя.

Меня она за человека не считала, как и Тихоню.

– Меня. Однако…

– В процессе поняла, что смысла суетиться нет, – сделала я вывод.

– Именно.

– А раз избежать конфликта все одно не выйдет, то к чему тратить силы на неудобных гостей…

– Согласен.

Люблю, когда со мной соглашаются.

– Во-вторых. Вся эта история… – я распахнула двери тяжелого шкафа. Дубовый, резной с бронзовыми ручками он обещал неведомые сокровища, но внутри оказалась лишь пустота. – Нелогична напрочь. Сперва они сделали все, чтобы представить смерть Ангелины несчастным случаем. Теперь Мария Федоровна уверяет, что это тоже убийство. Точнее, что она согласна, что это тоже убийство. Но как-то вот согласна…

– Не до конца?

– Точно.

Бекшеев всегда умел находить правильные слова. И мое собственное впечатление окрепло.

– Такое вот чувство, будто дамочка эта на двух стульях усидеть пытается. И вашим, и нашим…

– Возможно, что так оно и есть.

– Дочь она не любила.

– Скорее всего, – согласился Бекшеев и подал мне костюм. – Но, возможно, дело не в любви. В традиционных семьях всегда мальчики ценились больше девочек.

– Вот мне это не рассказывай, – я костюм отправила на вешалку. И рубашки на полку выложила. Оно, конечно, Бекшеев и сам справится, если что, но стоять и смотреть как-то неудобно. – Что такое наследник я понимаю. Но даже у нас это было не так… явно.

И не скажу, что братьев любили больше.

Нет.

В другом дело. В отношении, что ли? Им больше дано. И спрос с них тоже больше. А мы с сестрами… нас как раз вот любили. И баловали. И… и с другой стороны, в семье детей хватало. А вот если бы как у них? Если бы только я родилась, одна… и без надежды на наследника?

А потом брат.

Долгожданный. Не знаю. Сложно. С людьми всегда сложно.

– С тем, что касается Марии Федоровны, я согласен. Она явно что-то недоговаривает. Дальше?

– Дальше… Надежду она тихо ненавидела. Может, поначалу еще и нормальные были отношения, но потом…

– Потом характер столкнулся с характером. И Надежда, полагаю, отказалась уступать, – Бекшеев указал мне на кресло. – Сядь. И снова согласен…

– Еще нелогично, что она так взяла и вывалила… про лекарства. Фактически призналась, что опаивала дочь. Кстати, а угрозы этой Ангелины реальны?

– Сложно сказать, – Бекшеев разглядывал шкаф. – С одной стороны сроки вступления в права наследства вышли. С другой… думаю, хороший адвокат нашел бы лазейку. То же нарушение прав вполне реально. Срок тогда начинается не с момента вступления в наследство, а с момента фактического нарушения данных прав. Но хороший адвокат стоит денег. И такие тяжбы могут тянуться не годами – десятилетиями.

Что наверняка было никому не нужно.

– Думаю, и Ангелина это понимала. И Анатолий с матушкой. Скорее всего дело закончилось бы заключением договора. Ей бы выплатили некую сумму отступных. Может, на них она и рассчитывала… гадать теперь можно до посинения. Но ты права. Каблуковой не было нужды вываливать все подробности. Тем более столь… неприглядные.

– Тогда зачем?

– Не знаю. Хотелось бы думать, что я её зацепил, но на деле… мне кажется, она запуталась. Или отвлекает наше внимание от чего-то другого. Изображает искренность, жертвует в том числе и репутацией семьи…

Ради чего?

Или ради кого?

– Мне еще кое-что показалось странным, – признался Бекшеев, выставляя на полку кожаный несессер. – Поведение самой Ангелины.

– В чем?

В кресло я забралась с ногами, до того уютным оно показалось.

– Смотри. Она знает, что в семье её, мягко говоря, не любят. Более того, она вдруг осознает, что её… травили? Опаивали?

Скорее второе.

Кстати, странно, что не отравили. Это было бы проще. И дешевле в конечном итоге.

– Она смогла вырваться. Очистить разум. Осознать… и что она делает?

– Возвращается, – теперь я понимаю, что хотел сказать Бекшеев. – Зачем она возвращается? Это… опасно, в конце концов. Там, где одурманили раз, одурманят и второй, если не придумают чего похуже. Ради… наследства?

– Эти вопросы как раз можно перепоручить адвокату. Нет, здесь что-то другое… что-то настолько важное, серьезное, что заставило её рискнуть.

И умереть.

– Но если… если они что-то и знают, нам не скажут, – я погладила обивку. Темно-зеленая ткань и вышитые желтой нитью цветы. И то, и другое слегка выгорело на солнце, но кресло от того не стало хуже.

– Именно.

– Тогда…

– Начнем отсюда. Вот, – Бекшеев папочку Одинцовскую с собой пригласил. – Я тут предварительный расклад сделал.

И карту взял.

Спрашивать откуда – не буду. Её и раскатал на столе. Бросил взгляд на часы, такие вот солидные, которым место на камине, а не на подоконнике.

Стук в дверь заставил нас повернуться.

– Можно? – поинтересовался Тихоня.

– Заходи. Так даже лучше, – Бекшеев придавил карту, что норовила свернуться, с одной стороны часами, с другой – не менее вычурной пепельницей. – Смотри, вот тут мы…

И пальцем ткнул в самый центр карты. Огляделся.

И Тихоня молча протянул кошелек.

– Спасибо, – Бекшеев положил двухрублевую монету с орлом. – Я и сам подумывал о том, чтобы задержаться в городе. Поместье Каблуковых тут…

Десять копеек.

– А здесь – Пестряковы.

Еще десятка.

И оба поместья действительно рядом находятся, разделенные узкой речушкой.

– Ангелину нашли в лесу… вот точное место нам покажут. Надеюсь. Но пока будем считать, что фактически на территории поместья. Здесь нашли Величкину… деревня Салтыковка.

Еще десять копеек, но ложатся они с другой стороны от города.

– А здесь – Пелагею Самусеву… предположительно – последнюю жертву. Близ старой мельницы.

И снова в сторону.

Десять копеек.

– Тихарева. Козулина…

Монеты ложились по разные стороны.

– А вот тут сама Змеевка.

В стороне от поместья Пестряковых. И если прикинуть, то от Змеевки до самой дальней монеты верст двадцать наберется. Далековато.

– Хрень выходит, – заметил Тихоня, склоняясь над картой.

– Да нет. Как раз очевидно.

– Что?

Мне вот очевидно не было. Разве что…

– Если их убивал Анатолий или его мамаша…

Хотя понятия не имею, зачем ей убивать этих, совершенно далеких от её жизни и драгоценного сыночка, женщин.

– Им тяжеловато добираться было бы… – договорил за меня Тихоня.

– Не факт, – Бекшеев разглядывал карту с презадумчивым видом. – Все же не сбрасывал бы со счетов. Машина имеется. Водить умеют, а расстояния тут не так и велики. Но да. Из города добраться до любой из точек проще и легче, чем от поместья Каблуковых.

И ведь не поспоришь.

– А в городе… в городе змей нет, – Тихоня обошел карту кругом. И потом еще раз. Взгляд его был задумчив. А я думала, что Одинцову наши выводы не слишком понравятся.

Да и в целом…

Нет, может, конечно, прав Бекшеев, и этот Анатолий ездил по округе, выискивал молодых девиц, склонял их ко греху, как это принято говорить в высшем свете, а затем убивал гадюками.

Только…

Натянуто выглядит.

– И с чего начнем? – Тихоня вот сомнениями не страдал.

– Думаю, с госпиталя, раз он есть… заодно родню найти бы…

– В полицию?

– Заглянуть, пожалуй, стоит… пугать тем, что сунемся в работу, нет. Мы ж тут частным порядком.

Кивок.

– Тогда… – Тихоня склонился над картой. – Я, может, родней займусь? Пойду, поспрошаю… кто там с кем жил и чего вообще…

– Тихарева, – Бекшеев вытащил листок с краткой информацией. – Хронологически первая в списке. Семь лет тому. Обрати внимание.

– На что?

– На все. Если получится найти подругу, поговори… если она действительно первая, то он мог и ошибиться.

– Или она, – я коснулась загривка, и Девочка приоткрыла красный глаз. – Девочку возьмешь? А то в госпиталь с ней не потянешься…

Госпиталь располагался в еще одном особнячке, тоже с колоннами в числе четырех, лепниной и лестницей, в которую Бекшеев мрачно ткнул тростью.

– Если хочешь, – предложила я, – посиди на лавочке. Слушай, а почему тут дома такие… не знаю, похожие?

– Скорее всего по одному проекту возводили.

– Это как?

– Каждый проект стоит денег и немалых. Вот и была привычка. Нанимали архитектора, чтобы спроектировал какое-нибудь одно здание. Платили. А потом нанимали студентов, чтобы они этот проект слегка изменили под те или иные нужды. Тоже платили, но куда меньше. Обычно меняли внутри и не так сильно, а внешнее обличье вот…

Вот.

Понимаю.

– Идем, – вздохнул Бекшеев. – Похоже, тогда в большой моде были лестницы.

– И колонны.

– Колонны всегда в моде. А вот лепнина – это уже излишества. Кстати, дом точно не предназначался для размещения госпиталя. Маленький он для госпиталя…

Внутри пахло лекарствами и от запаха этого засвербело в носу. И еще карболкой или чем там полы моют. Светлые стены. Тряпка на полу, брошенная так, чтобы каждый входящий всенепременно по ней прошелся. Стол, который прямо в коридор вытащили, и хмурая квадратная женщина в синем халате.

– К кому? – поинтересовалась она, вперившись в нас тяжелым взглядом.

– К целителю, – Бекшеев изобразил улыбку, но это был случай, когда та не подействовала.

– Часы неприемные…

– А мы по особой надобности, – он вытащил удостоверение. Использовать его Бекшеев не особо любил, но сейчас, похоже, иного выхода не видел.

– К которому? – удостоверение женщину не впечатлило. Она лишь губы поджала и прищурилась.

– А их несколько?

– Антонина Павловна… – звонкий голосок донесся откуда-то из глубин коридора. – Пропустите…

– Пропустите, – проворчала Антонина Павловна, не скрывая раздражения. – Как порядок блюсти, когда порядка нету? Ходют и ходют…

Я прищурилась.

Кто бы ни проектировал этот особняк, окна он сделал огромные, в пол. И свет сквозь них проникал, зыбкий, дрожащий. Но от этого света растягивался в бесконечность. И белизна стен растворяла эти стены, меняя пространство.

– Антонина Павловна…

Женщина в белом халате казалась не призраком, нет, скорее уж созданием иного лучшего мира. Того, в котором всегда свет, солнце и чистота.

Впрочем, стоило ей приблизиться, и наваждение сгинуло.

Просто женщина.

В белом халате, наброшенном поверх обычного платья в крупный горох. Тоненькая. И хрупкая. Светлые волосы зачесаны гладко, но полупрозрачные прядки все одно выбиваются и распушаются, преломляя свет, отчего кажется, что над головой женщины сияет нимб.

А вот возраста не понять.

Черты лица мелкие и само личико выглядит почти кукольным. Вот только в уголках глаз уже появились морщины. И на лбу – характерные вертикальные заломы.

– Добрый день, – произнесла женщина звонким голоском. – Вы ко мне?

– Пока не знаю, – Бекшеев изобразил поклон и удостоверение убрал. – Скорее всего… мне нужно побеседовать с кем-то, кто знал Ангелину Каблукову…

– Синюшкина она, – Антонина Павловна губы поджала. – Каблукова – это в девичестве была. А как замуж повышла, то Синюшкиною стала. А я говорила, что убили её! Говорила!

И в голосе этом мне послышалась искренняя радость.

Нет, не тому радовалась Антонина Павловна, что Ангелину убили, а тому, что наше с Бекшеевым появление доказывало её правоту.

– Это дело приватное, – поспешил заверить Бекшеев целительницу. – Но… где мы могли бы поговорить?

Над золотыми волосами порхали золотые пылинки. А лицо женщины вдруг изменилось. И я увидела, что она куда старше, чем кажется.

Но длилось это несколько мгновений.

– Давайте, ко мне в кабинет… Антонина Павловна, Семерякову я сама позвоню.

– Позвонит она… – в спину донеслось ворчание. – Конечно, позвонит… а этот ненормальный и радый будет… ходят тут и ходят. Ходят и…

Глава 10. Амбисфена

«И кровь ея, пролившись наземь, была столь горька, что отравила и землю. А травы, на ней росшие, обратились гадами. Были те гады столь ядовиты, что одна голова не способна была удержать в себе оный яд. И потому возникла другая, подобная первой. Так появился редкостный гад, про которого многое писано, рекомый амбисфеной»[10]

«Легенды и предания, а тако же тайные знания о гадах ползучих, пользе и вреде ими причиняемом»

– Антонина Павловна – сложный человек, – женщина шла небыстро, она как-то сразу подстроилась под шаг Бекшеева, держась чуть впереди, но не настолько, чтобы пришлось её догонять. – Но совершенно незаменимый. Без нее больница точно развалилась бы… Простите, как вас зовут?

– Это вы меня простите. Мне стоило представиться. Алексей Павлович. Бекшеев.

– Зима, – сказала Зима, озираясь. – У вас тут уютно. Для госпиталя…

– Людмила. Людмила Ивановна Сидорова… – Людмила Ивановна протянула руку, и Бекшеев осторожно её пожал. Почему-то показалось, что целовать эту руку будет до крайности неуместно. – Это не совсем госпиталь. Скорее и госпиталь в том числе, но больше народная лечебница. Её еще моя бабушка основала. Отдала свой дом. Перестроила… она была целительницей. Родилась в купеческой семье. Потом сбежала из дому.

– Зачем?

– Говорила, что время было такое… идеалов. Что ей хотелось менять мир к лучшему, а отец требовал, чтобы она вышла замуж и рожала детей. Столкновение старого и нового, идей и реальности. Она даже к революционерам одно время примкнуть пыталась.

– Не вышло?

– Скажем так… целители – люди своеобразные. И мысль о том, что нужно кого-то убить во имя общественного блага противоречит самой их сути.

– Понимаю.

– Извините за нескромный вопрос, а Бекшеева…

– Матушка.

– Тогда для меня большая честь познакомиться…

– Я сам от целительства очень далек, – Бекшеев улыбнулся. – Скорее уж я на другой стороне, если так можно выразиться. Профессиональный пациент.

– И не будете против, если я вас осмотрю? – в ясных глазах Людмилы пляшут смешинки. И Бекшеев почему-то взгляд отводит, как будто сделал что-то дурное.

Тихо хмыкает Зима.

И в этом вновь чудится то ли упрек, то ли насмешка.

– Это будет очень любезно с вашей стороны, – говорит Зима. – А то его к целителям чуть ли не силком тащить приходится.

Людмила толкает дверь, которая ничем-то от иных не отличается. Таблички на ней нет, как и иных опознавательных знаков. Разве что перед дверью коврик лежит, и Бекшеев, уважая чужие порядки, старательно вытирает ноги.

– Прошу… – Людмила входит первой.

– Значит, ваша бабушка сбежала. А потом вернулась?

– Когда началась смута. Семью… расстреляли бунтовщики. Она очень переживала… ну и когда успокоилось, когда получила наследство, то решила потратить его на лечебницу для народа. Она считала, что истоки бунта и лежали в народном недовольстве. Что если улучшать жизнь простых людей, им и в голову не придет бунтовать. Моя мама приняла наследство. А сейчас и моя очередь. Только пришлось передать на баланс города. Деньги закончились. Так что я теперь работаю здесь за зарплату…

Кабинет был просторным, но не сказать, чтобы роскошным. Скорее уж ощущалась в нем та самая историческая преемственность, то ли из-за тяжеловесной мебели, явно изготовленной во времена былые, то ли из-за пары портретов…

– Матушка. И бабушка.

– А где…

– Бабушка давно уже умерла, – сказала Людмила, обходя огромный стол. – А мама после войны. Она её тут провела. Тогда госпиталь принимал всех. Раненых. Больных… больных было много. И после войны не меньше. Даже сейчас… сказывается. Она и выгорела, вычерпала себя до дна…

– Сочувствую, – тихо произнесла Зима.

– А я вот не понимала. Не знала, что так будет. И сбежала. Мне казалось, что настоящее дело там, на линии фронта… получилось, как с бабушкой. Сбежала и вот вернулась.

Значит, она и вправду старше, чем кажется. Впрочем, к целителям обычные рамки не применимы.

– Теперь живу. Продолжаю семейную традицию. Только дочери у меня нет. Так уж вышло… но Зоя мне как родная… Зоя Синюшкина. Дочь Ангелины. Вы ведь из-за Ангелины приехали, верно? Он все-таки своего добился…

– Кто? – уточнил Бекшеев.

– Вы присаживайтесь. Захар… на редкость неспокойный, неуемный человек. Я ему говорила, что иногда надо просто смириться. Любой целитель рано или поздно сталкивается с ситуацией, когда нужно просто смириться… ему ли не знать.

Бекшеев огляделся.

Стулья в кабинете имелись в количестве шести штук. Четыре стояли вдоль стены, у самых дверей и предназначались явно для посетителей. Еще один – за столом, и последний – перед ним. На него и предлагалось сесть. Сама Людмила заняла место за столом. И почудилось, что, отгородившись, выдохнула с облегчением, будто этот стол стал преградой.

– А он никак не желает. Конечно, с одной стороны подобное упорство достойно похвалы. С другой… Захар не видит, что его навязчивое стремление помочь мертвым причиняет боль живым.

Бекшеев взял один из стульев у стены и подвинул к столу.

– Боюсь, – Зима кивнула с благодарностью и села. – Не совсем вас понимаю. И да, отчасти мы здесь из-за Ангелины, но Захар…

– Захар Торин. Её жених, – Людмила подвинула папки в сторону. – Он очень… переживает… думаю, весьма скоро вы с ним познакомитесь. Но если не он…

– Скажем так, мы просто хотим разобраться, – Бекшеев осторожно опустился, опираясь на трость. Стул оказался жестким и ожидаемо неудобным. – С Ангелиной, как мне сказали, вы были дружны…

– Да. Наверное, можно и так сказать. Мы познакомились давно. Еще там, на линии фронта… я сбежала. Мне было пятнадцать, а она постарше. Я соврала про возраст. Но Ангелина все поняла. Хотела отправить меня домой, но я уговорила не выдавать… глупая была. Какая я была глупая, – свет в глазах Людмилы чуть погас. – Она как-то умудрилась сделать так, что мы остались вместе. Помогала. Оберегала… благодаря ей я не сошла с ума. И потом… однажды нас начали бомбить. И я совсем растерялась. Это еще в самом начале войны было. У меня в голове не укладывалось, как можно бомбить госпиталь… там же раненые… она меня вытащила. Так что, я ей жизнью обязана. И нет. Все-таки мы не были подругами. Скорее она была моей старшей сестрой. Умной. Доброй. Заботливой. Извините…

Людмила убрала руки под стол. Пальцы нервно подрагивали, да и не только пальцы. Тик проявился и на губах, и на левом глазу.

– Это… нервное… пройдет… знаете… мама хотела, чтобы я отправилась учиться. В Петербург. Бабушка и она были слабыми целительницами, а во мне дар открылся куда более ярко… и я бы отправилась. Если бы не война и глупость эта…

– А потом?

– Потом… потом оказалось, что…

– Поздно?

– Нет. Не поздно. Что у меня вот, – Людмила вытащила руки и распрямила, показывая, как судорожно подергиваются пальцы. – Когда волнуюсь, начинается… порой так, что ручку удержать не могу. Да и так пишу-то с трудом… со мной обычно сидит кто-то, кто записи ведет. В университете сказали, что на общем факультете и без того конкурс большой. Что мой яркий дар по их меркам не так и ярок, чтобы всерьез на что-то рассчитывать. А нервы… нет, у меня приняли экзамен. Плюс рекомендации руководителей… зачли работу в госпитале. И дали диплом. Вроде бы и радость, а толку… практика ограничена. Мне и посоветовали ехать в провинцию, поискать какой-нибудь госпиталь, где все просто и понятно.

Людмила сжала кулаки и выдохнула.

– Я так и сделала.

– А Ангелина?

– Мы… расстались перед самым концом войны… Ангелину ранили… и отправили в тыл. Я осталась. Потом нашла, конечно… а она уже с мужем. Представляете? В госпитале в кого-то там влюбилась…

– В кого?

– В этого… Синюшкин. Смешная фамилия, вот и запомнилась. Я обиделась тогда. Глупая… мне ведь думалось, что она моя и только моя… семья, родня и все такое. Самый близкий человек. А она взяла и замуж! Как-то это…

– Подло?

– Точно. В тот момент это показалось самым настоящим предательством. У меня еще нервы… тик был куда сильнее… в университете отказали… совет этот… попроще… не претендовать… выше головы не прыгнешь… все мои планы… я видела себя блестящим хирургом, гениальным почти… имя в историю и все такое. А тут вдруг раз и конец всем мечтам и желаниям. А еще Ангелина замуж вышла. Вот и не сдержалась. Наговорила многого такого, о чем до сих пор жалею… и сбежала домой.

– А она?

– А она куда-то с мужем. Знаю, она приезжала домой. Хотела помириться со своими, но что-то там не вышло… Ангелина мало говорила о семье. И тогда, и потом уже… она в целом была довольно замкнутым человеком. Очень добрым. Но замкнутым… наши пути разошлись надолго. Признаюсь, я жалела и о тех словах, и пыталась её найти. Но Каблуковы со мной говорить отказались. Потом у мамы начались проблемы, здоровье её пошатнулось. И госпиталь этот… и все-то сразу. Так что снова получилось наоборот. Ангелина нашла меня. Представляете? Просто однажды открыла дверь и сказала… здравствуй. Вот просто… здравствуй. И я еще растерялась. И потерялась. И даже испугалась, что это чудится. А она решила, что я до сих пор дуюсь… в общем, я её догоняла. Потом мы плакали, обнимались… как это у женщин выходит. И она сказала, что хочет работать здесь.

– А вы?

– Была только рада. Да, Ангелина тоже не стала врачом, как хотела. Эта война перечеркнула многие планы и желания, но лучшей медицинской сестры я не встречала. Она быстро навела в госпитале порядок. Правда, не всем это понравилось… еще её матушка приходила ругаться.

– С вами?

– Я же главный врач. Хотя скорее просто числюсь. Делами хозяйственными так-то у нас Егор Витольдович занимается… у меня к этому способностей нет. И Антонина Павловна еще помогает очень.

– А Каблукова…

– Мария Федоровна требовала уволить Ангелину.

– Требовала?

– Сначала. Говорила, что хватит уже семью позорить. Брата. Что у них репутация, а Ангелина тут из-под черни горшки выносит. Ничего она не выносила, для этого санитарки есть. И уборщицы. И так-то у нас редко кто задерживается, чтоб совсем надолго. Все же оборудования нет. И если что серьезное, то в район везем. А перевязки… ну это же ерунда.

Как для кого.

Для нее, этой светлой женщины, повидавшей на своем веку, пожалуй, куда больше, чем случилось видеть Бекшееву, возможно местные раны и не были чем-то страшным.

– Тем более, что у Ангелины опыт огромнейший. К ней больные сами на перевязку просились. У нас же тут в основном такое… простудные в сезон. Или вот травмы. Переломы там… еще дерево может упасть. Топором себе по ноге заедут. Или косой там, серпом… еще пальцы часто засовывают.

– Куда?

– А куда только не засовывают. От жерновов до сенорезки. Лошади-коровы лягают. И так вот… рожать тоже приезжают, хотя больше к себе зовут. Главное, действительно серьезные пациенты, с которыми мы не можем справиться, стабилизируются и отправляются дальше. В общем-то никакой унизительной работы Ангелина не делала… я пыталась это объяснить.

– Но как понимаю, Мария Федоровна не услышала, – сказала Зима, подбирая со стола деревянную рамку. – Это…

– Я и Ангелина. Это еще… давно.

Черно-белый снимок. Белые палатки и черная полоса леса за ними. Небо седое, скошенное. Две девушки. Одна светлая и яркая. Другая – темная. На Марию Федоровну не похожа, как и на Анатолия. Не сказать, чтобы красива.

– У нее такая же была… – Людмила протянула руки, явно желая получить снимок обратно.

– Извините, – Зима явно смутилась. – Мне не стоило брать…

– Ничего страшного. Я тогда отказала Марии Федоровне. Почему-то все думают, что я такая вот… легкая и воздушная. И слабая. Что там, что тут…

– Это ложь, – Зима убрала руки. – Слабые там не выживают. И после тоже.

Людмила улыбнулась. И солнце вдруг отступило, позволив тени вытащить из лица другое, сокрытое светом. На коже проступила сетка морщин, в глазах – тоска, беспричинная, иррациональная. Бекшееву случалось такую видеть. Но длилось это несколько мгновений, не больше.

– Я отказала. Она очень удивилась. Мария Федоровна не привыкла, чтобы ей отказывали… и удивилась. И пригрозила, что станет жаловаться. Я тоже сказала, что пожалуюсь. Все-таки в маленьких городах целитель – это фигура. Да и так знакомства остались. В том числе среди прессы…

– Вы…

– Я сказала, что обществу будет интересно узнать, почему Каблуковы считают медицинскую службу отвратительной… в общем… тогда она решила действовать иначе. Сказала, если я откажу Ангелине от места, то Каблуковы сделают неплохой взнос в фонд больницы. Мы сможем начать ремонт. Закупить новое оборудование. Пригласить еще врачей…

– Вы отказали.

– Отказала, конечно, – Людмила пожала плечами. – Ремонт вполне может подождать. Да и часто нам помогают сами пациенты. Краской там. Или работой. Оборудование? Большую лечебницу разворачивать здесь просто нет смысла. Как и приглашать других врачей. Вон, Захар почти без работы сидит, хотя способнейший целитель…

– И она ушла?

– Да. А я… я посоветовала Ангелине все же поступить в университет. Пусть она не имела дара, но он далеко не всегда нужен. Из нее получился бы отличный педиатр. Или терапевт. Или хотя бы акушер-гинеколог… вот кто тут действительно нужен. Извините.

– Ничего, – поспешил заверить Бекшеев. – В обморок не упаду.

– Почему-то мужчины при словах об акушерах и гинекологах начинают нервничать. Хотя да… вы, наверное, знаете… с матушкой…

– Значит, Ангелина осталась работать? – Бекшеев счел нужным вернуться к основной теме беседы.

– Да. И Зою со Степаном привела. Это её дети… У Зои, к слову, и дар есть. Целительский. Ей тут нравилось…

– Нравилось?

– Мария Федоровна была категорически против того, чтобы Зоя приходила сюда. Но она все равно приходит. Сбегает. Вот пока бабушка в отъезде была, Зоя почти все время здесь и сидела. Она очень на Ангелину похожа… хотя да, было бы странно, если бы нет.

Дверь распахнулась без стука, и так, что движение её заставило Зиму вскочить и оскалиться.

– Стоять! – рявкнула она. А в руку сам собой лег револьвер.

– Стою! – ответил низкий голос. – Вы… девушка… убрали бы пукалку. Свои.

– Это Захар, – Людмила сказала это, словно извиняясь. – Он… действительно свой…

А вот сейчас Бекшеев ей не поверил. В конце концов, целители тоже лгут.

Глава 11. Целебные яды

«Во имя Отца, Сына и Святого духа, я прошу тебя, я заклинаю тебя, змей, будь ты гадюкой, змеей или гадиной, с твоим раздвоенным языком, чтобы ты меня никогда не тронул, а тако же…»[11]

Средневековый заговор против змей

Захар, стало быть.

Тот самый жених Ангелины, который, как я успела понять, не слишком верит в версию с несчастным случаем, а еще крепко надоел нашей пресветлой целительнице. Пусть она и улыбается, но как-то вот вымученно, словно через силу.

– Захар, – подтвердил он. – А вы… стало быть, известный Бекшеев?

– Почему известный? – Бекшеев поднялся, а я убрала револьвер. Недалеко. Опасности от типа, что совершенно по-хозяйски вошел в кабинет, я не ощущала, но мало ли, кто еще сюда завалиться может?

Ходят тут всякие…

Сам тип любопытный.

Невысокий.

Лысый совершенно, до того, что лысина его прямо поблескивает масляно, но противовесом ей – тяжелая густая борода медно-рыжего оттенка. Еще и с двумя полосками седины. Причем левая полоска в два раза шире правой.

– Кто ж не слышал-то… о вас ныне легенды ходят, – он как-то сразу и успокоился. – Значит, все ж решили разобраться с этими убийствами?

– Боже, – Людмила закатила очи, играя раздражение, но как-то не слишком достоверно, что ли. – Никакие это не убийства…

– Дюжина женщин за последние лет десять…

– Погибших от укуса гадюк в местности, где этих гадюк едва ли не больше, чем людей!

Ясно было, что спор этот случился не в первый раз. И не во второй. Что он даже успел поднадоесть спорщикам, но не настолько, чтобы сдаться и отступить.

– Людмила Михайловна, – дверь приоткрылась, но не настолько, чтобы впустить человека. – Там это… вас из полиции спрашивают!

Дверь приоткрылась еще шире.

– Покойника привезли.

Людмила Михайловна встала.

– Говорят… – продолжили из-за двери. – Баба… молодая совсем… в лесу нашли. Ох горе-то горе… и чего они в лес этот лезут-то? Неймется им… воду ищут… а бабка мне говорила, что неможно это, змеиную воду искать.

– Извините, – в голосе Людмилы Михайловны сквозила растерянность. Кажется, мне надо идти…

– Пожалуй, – Бекшеев поднялся. – Я с вами.

– И я, – дернул головой Захар и рукою в бородищу свою вцепился.

– А я погуляю, пожалуй, осмотрюсь, – сказала я, потому как толпою гулять – толку немного. – Очень у вас госпиталь приятственный. Давно таких не видела. С людьми вот поговорю…

За дверью обнаружилась пухленькая женщина в белом халате. Белизну его несколько портила россыпь крошек на плече, а карман халата оттопыривался, выдавая, что в нем что-то прячут. Судя по всему, булочку…

– Зинаида… – Людмила выдохнула. – Это… гости… гостья из столицы. Проведите экскурсию, будьте столь любезны.

– Чего?!

– Госпиталь, – перебила я, – покажете? Особенно место, где у вас тут такие булочки пекут.

– Зинаида!

– А я что… я ж ничего… – и рукой за карман схватилась, булочку защищая.

– Сколько прошу не есть на рабочем месте. Для приема пищи у нас имеется отдельный кабинет…

– А мы есть не будем, – пообещала я, подхватив Зинаиду под локоток. – Мы просто посмотрим. Заодно, может, расскажете, где у вас в целом в городе пообедать можно и так, чтоб не отравиться. А то приезжие мы, ничего не знаем. Боитесь?

Это я уже спросила, когда процессия, возглавляемая Людмилой Михайловной, скрылась в светлой мути коридора. Зинаида опять хлопнула ресницами и вздохнула, соглашаясь.

– Она такая страшная?

– Людмила Михайловна? Нет… так-то она добрая… жалеет всех. Только порядку требует, – Зинаида руку высвободила. – А вы и вправду из столицы?

– Зима, – представилась я и руку протянула, которую Зинаида пожала осторожненько так, с явною опаской. – Из столицы… приехала вот… жениха оздоровить.

– Это того? В костюмчике?

– Его.

Я уже усвоила, что чужие женихи вызывают в женщинах приступы дичайшего к оным женихам интереса.

– Сильно больной? Так-то ничего, – Зинаида даже обернулась, хотя в коридоре давно уж никого не было. – Солидный. И сразу видно, что при деньгах.

Она даже вздохнула, так, всем телом. Тела было много, особенно в верхней части, которая давила на халат.

– А что больной, так ничего… Милочка его скоренько поправит. Ну или нет.

Я потянула её прочь от кабинета.

И она пошла.

Тут же достала из кармана булочку, на которой чудом уцелела посыпка пудрой и, разломивши пополам, протянула мне.

– Будете?

– Буду, – я взяла. Не столько потому, что есть хотелось, совершенно нет, но откажусь и Зинаида обидится. А мне с нею поговорить надо бы. По-свойски. – Спасибо. Вкусная…

– А то. У нас тут хорошие булочки пекут. Вот, как из госпиталя выйдете, так сразу и прямо идите. И там столовая. Так-то в ней не особо. Каши у них вечно то пригорят, то не доварятся. С пшенкою так вообще ужас ужасный. Её мало кто умеет готовить по-правильному. Берут и сыплют в молоко. А надо ж иначей! Сперва заливаешь пшенку на пару часиков водой холодной. Промываешь, перебираешь… – Зиночка – называть её Зинаидой язык не поворачивался – окончательно убедилась, что я своя и на поедание булочки ругаться не стану. Наоборот, присоединюсь к этому малому нарушению порядка. – После сливаешь ту воду с мутью и наливаешь новую. Ставишь на маленький огонек…

Я кивала.

Мы шли.

Коридор казался бесконечным, как и Зиночкин рассказ о правильной пшенке. Вот… Бекшеев слушал бы со всем вниманием, а я с трудом зевок сдерживала.

– А что за вода? – спросила я, когда Зиночка ненадолго замолчала. Молчание её было вызвано остатками булочки, которую Зиночка запихнула в рот.

Кстати, булочка и вправду вкусная. Мягкая, воздушная и сладкая.

– Вода?

– Ты сказала «змеиную воду ищут»…

– А… – Зиночкины глаза забегали. – Это так… глупости…

– От которых умирают?

– Ну… может… может так… сердце там… или еще чего…

– Зинаида… – я умела улыбаться дружелюбно. Вот честное слово, умела. Но Зинаида отчего-то вздрогнула и застыла. – Давай ты мне расскажешь.

– П-про воду?

– Про воду… про все-то… пойдем… куда-нибудь.

– В сестринскую?

– Можно и туда, – мне было, честно говоря, все равно. – Ты чего трясешься-то? Ты же сама ничего дурного не делала. Ты вон, просто работаешь… что-то где-то слышала… так?

Кивок.

И Зиночкины кудряшки выбиваются из-под шапочки.

– А… вы и вправду из полиции? – шепотом интересуется она и глаза таращит. Глаза у Зиночки и без того большие, круглые. И красит она их щедро, и ресницы светлые намазала тушью так, что те отяжелели. А тушь слегка осыпалась на Зиночкины щечки.

Но это мило.

Она сама миленькая и пухленькая.

– Значит, Захарка добился своего? Ох, упертый-то… упертый… крепко он Гелечку любил… такая беда! Такое горе! – страх Зиночки быстро сменился жадным желанием первой… рассказать?

Узнать?

Все-то сразу?

– Гелечка – это Ангелина? Которая Каблукова, но Синюшкина?

– Она, – выдохнула Зиночка и, оглядевшись, сама подхватила меня за руку. – Идем. В сестринской нормально не поговоришь. Там вечно Светка трется. Сидит, типа занятая самая… будто другие не занятые. Рожу постную состроит. А сама слушает. И потом ходит к Милочке жаловаться. Как она её только терпит-то?

Кто и кого терпит я уточнять не стала.

– А вот внизу, там тихо…

Дверь обнаружилась в каком-то закутке коридора. А за дверью – лестница. Надеюсь, Бекшеева вниз не потащат, потому что в этой вот лестнице ступени были высокими и крутыми.

– Но хоть теперь-то, глядишь, и приспокоится, а то просто спасу нет никакого! Всех уже замучил, неугомонный. Уж год вон прошел почти. Нет, Гелечка-то хорошею была, хоть и строгой. Бывало глянет так, что прям душа в пятки проваливается.

Пахло здесь камнем и сыростью. И еще – чистящими средствами.

И спускались мы не долго, оказавшись в очередном коридоре. Зиночка толкнула дверь и посторонилась, меня пропуская.

– Туточки у нас белье собирают. И так, хранят всякое, – сказала она громким шепотом. – Сюда так-то никто не сунется. А взаправду Гелечку убили?

– Пока сложно сказать.

– Захарка всем твердит, что убили. Что мамаша её чокнутая. И братец…

– А вы как думаете?

– Я? – Зиночка от удивления рот приоткрыла. Кажется, до сего момента никто не спрашивал её о том, что она думает. – Я… так-то не знаю. Но жуть до чего неприятные людишки!

– Видели их?

– А то… я ж тут еще когда работаю. Мне мамка моя сказала, мол, иди, Зинка, на сестру медицинскую учись. И даже денег дала. Бабка-то ворчала, что толку-то от этое учебы. Что бабе надо замуж и детей рожать. А мамка, она нет. Так и заявила, что медицинская сестра – это вам не коровам сиськи дергать!

Сказано было весьма вдохновенно.

– Уважаемая профессия, – согласилась я.

– Ага… я-то еще не хотела… мне ж гулять в охотку было. Подружки-то и в школу не больно хаживали, а моя мамка за розгу взялась и одного разу так отходила, что потом неделю спала жопой кверху. И сказала, что, мол, мужиков толковых в войну побило, на всех не хватит. И что надобно так жить, чтобы своим умом!

– Это она права.

Я огляделась. Комнатушка, в которую Зинаида нас привела, была небольшою. Вдоль стен её протянулись полки, на которых стояли коробки. Большие и маленькие. Высокие. Низкие. Иные развалились от возраста, другие были перетянуты веревками, чтобы не развалились. В углу покрывалась пылью старая пишущая машинка.