Охота на бабочку. Часть 1.

Самолёт держал курс на юг. В салоне было несколько кресел, в них сидели люди, одетые в деловые костюмы, с дорогими часами и ноутбуками. Один из них спросил подошедшего с подносом стюарда:

– Еще можно отправлять смс?

– Уже нет, к сожалению. Вплоть до прибытия, по инструкции, связи не будет, это рейс правительственный, и правила безопасности…

– Я понял, понял.

Мужчина спрятал телефон в карман. Стюард напомнил:

– И хорошо бы выключить, так как согласно инструкции…

– Хорошо.

Ни тени раздражения не прозвучало в голосе мужчины. Мобильник проиграл мелодию прощания уже в кармане пиджака, рука поправила галстук. Человек посмотрел в иллюминатор. Внизу светился неспящий город, с проспектами, парками и жилыми районами. Человек представил, как его взгляд прорезает пространство, словно тонкий луч лазера, и вторгается сквозь окно в квартиру на предпоследнем этаже башни точечной застройки, в окружении многоэтажек. Он видит тонкую руку девушки, которая держит телефон и ждет смс.

– Извини, муха, – говорит он. – Всем послал, а про тебя забыл.

– Ваш напиток, пожалуйста, – говорит стюард, все еще стоящий с подносом. Мужчина берет высокий стакан и подносит его к губам.

– Муха…

– Простите? Где? – стюард оставался невозмутимым. – Где муха?

– Дома. Одна. Надеюсь, заморозки ее не убьют.

Мужчина залпом выпивает сок.

Глава первая

А над городом плыла ночь. Башня точечной застройки смотрела вниз, где еще копошилась ночная жизнь, светились огни рекламы, и витрины магазинов рассыпали бисер огоньков. Только одно окно на предпоследнем этаже башни слабо светилось изнутри. Любопытный луч луны скользнул внутрь, пробрался через подоконник, вскарабкался на письменный стол и замер, боясь, что его одним движением шторы отправят восвояси. А тут было на что посмотреть. За письменным столом сидела девушка, тоненькая, как тростинка на далеком озере, чью гладь тревожит ночной ветерок. Она читала толстую книгу, иногда останавливая чтение и поднимала взгляд к окну, не видя ничего, кроме какой-то внутренней мысли, рожденной прочитанным отрывком.

Где-то далеко внизу тишину ночи нарушил визг тормозов, чей-то истошный крик. Девушка досадливо нахмурилась, но продолжала читать. Видеть улицу она не могла, да и не хотела. Что там увидишь в ночное время, глядя с такой высоты? Роняют желтые слезы на тротуар электрические фонари, слева грозит темными приключениями массив парка, справа высятся многоэтажки. Там всегда у кого-нибудь да приключается бессонная ночь, означенная светом в окнах. Все это она уже не раз видела. А вот любой звук ночью не таков, как днем, когда он теряется в общем шуме города. И этот визг внизу… Лена представила, как ночные духи взметнулись со своих мест подобно звездной пыли, потревоженные резким звуком, разрезавшим тишину, как нож режет торт. Скоро они успокоятся, эти сказочные создания, привыкнувшие к городской среде с ее шумами. Наверное, звуки машин они считают фырканьем и ревом заключенного в них восточного джинна. Цивилизация уже не так сильно пугает их, как во время оно, когда даже лампочек не было, и только луна освещала трепетную ночь, полную тайн и загадок. Ночных эльфов принесли в северный мир на кончиках крыльев перелетные птицы, вместе с образами цветов далекой Индии Духа с их ароматами для забвения суеты.

Лена подняла взгляд. И вздрогнула. На нее смотрела полная луна, незаметно выкатившаяся на небо. Рисунок на ней настолько напоминал женское лицо, что в глазах защипало, будто в них брызнули соком апельсиновой корки, сжав ее тремя пальцами. Когда-то эта детская шалость научила осторожности и недоверию к ласковым просьбам. Открой глаза, закрой рот. Или наоборот, если тебе хотят засунуть в рот одуванчик. И в том и в другом случае простодушный бывает обманут.

Девушка прошептала: Луна, ты что, брызнула мне в глаза эфирными маслами? Ах, если бы это было так! Но нет, ты напомнила мне лицо мамы, хотя я прекрасно понимаю, что никакой связи между спутником Земли и моими чувствами, нет и не может быть. Но если подобное будет повторяться каждое полнолуние, то последствия могут быть плачевными. Мое сердце не выдержит. И зачем только окна квартиры выходят на эту сторону! Можно было купить любую, но вид неба с пятнадцатого этажа башни в самый первый раз заворожил, и я сказала Маргарите: хорошо, мне нравится. Отец так и не удосужился посмотреть жилье, что подарил дочери на шестнадцатилетие. Может, его терзает чувство вины? Хотя терзает – слишком сильно сказано. Не может вина перед первой дочерью, скрываемой от всего света, рвать его душу на части, подобно тому, как волк терзает плоть оленя. Таких, как она, веточек на любом древе родословном – несть числа. Никто по этому поводу не заморачивается. А уж отец тем более. И все же некий тайный налет виноватости она чувствует. Что же произошло у него с мамой? И как они расстались? Правда ли, что мама умерла?

Лена вытерла мокрые глаза, шмыгнула затекшим носом, и улыбнувшись луне, которая уже чуть заметно сместилась в сторону, отложила книгу. Она встала и подошла к окну, прижалась горячим лбом к стеклу, вздохнула.

– Самое время загадать желание, не правда ли? – спросила она сама себя. – Тогда пусть у меня будет лето приключений, пусть я встречу луну в образе незнакомой дамы, и она выполнит мое самое заветное желание.

      С этими словами она решительно, не давая слезам выплеснуться из глаз, задернула тяжелую штору. Не время было плакать и жаловаться на судьбу, подарившую ей долгожданное одиночество в этих апартаментах, возможность самой решать свои проблемы. Хотя где там самой? Ей же недавно навязали психотерапевта, хорошо что не батюшку из ближайшей церкви. Священнику не соврешь, а вот психотерапевту можно морочить голову. Человека, которому принято не просто доверять, а душу перед ним выкладывать, как блин на тарелку, она решила водить за нос. И все же – разве не странно открыть, что ты никому не доверяешь? Стоит ли жить, если все так плохо? Верить можно только синоптикам и прогнозам погоды. Однако Борис Царикович – так зовут психолога, взял с нее некоторые обещания, например, вести что-то вроде дневника, это дескать, поможет разобраться в себе самой. Она начала описывать кусочки своей жизни и неожиданно увлеклась этим занятием.

Когда же будет дождь? Накануне вечером, возвращаясь домой от Маргариты, Лена пыталась определить, будет ли обещанный дождь. Днем идущий к столице циклон был красочно показан компьютерной графикой, озвучен приятным голосом. Прогноз погоды был приправлен симпатичным синоптиком, как хорошее блюдо специями, и подпорчен рекламой лекарственного средства против простуды. Но по-видимому, капризный циклон завернул куда-то по дороге на столицу, вместо того, чтобы прямиком мчаться освежать измученный жарой мегаполис. Дождь – это было бы неплохо. Но прогноз подкачал. Зато какое чистое небо!

      Лена иногда просыпалась на рассвете, и смотрела в окно, чтобы увидеть и почувствовать необъятность открытого пространства и, сохранив это ощущение, пережить очередной тягостный день.

Вот уже некоторый период времени ей хотелось определиться с собственным будущим. Но такое действие предпринять самостоятельно очень сложно, ведь приходится опираться на свой, такой небогатый, жизненный опыт. Нет никого, с кем можно посоветоваться – подросток, даже если он имеет мудрых родителей, готовых посоветовать что-то, никогда не станет к ним обращаться. А все потому, что наступает такой момент, когда уходишь в свой внутренний мир, в который родителям вход закрыт. Ты делаешь привычные вещи, говоришь то, что требует ситуация, и всем невдомек, как ловко ты скрываешься от них за обыденностью, как умело заметаешь следы и вводишь их в заблуждение. Врешь и притворяешься в разных социальных сетях, блогах, в контактах, и вообще, ведешь себя как заяц, запутывающий следы. И таким, объяснял Лене психолог, подросток остается долго, то есть практически пока не станет безнадежно взрослым. Она тогда спросила: а потом – каким человек становится, и он ответил: становится совершенно другим, к сожалению. Это значит, что он впускает в свою жизнь кого-то другого? А разве это так уж обязательно, раскрываться полностью, наизнанку себя выворачивать?       Борис Царикович молчал так долго, что она успела решить, что он придумывает какой-то ход, чтобы опять ввести ее в заблуждение, но его ответ оказался неожиданным, а неожиданность эта гарантировала честность. Просто он не решался, колебался, думал, стоит ли касаться скользкой темы. И почему-то – может, просто оттого, что была печальная погода или по своей личной, ей неведомой причине, но он ответил.

– Если кто-то может сохранить свой мир в неприкосновенности, то ему можно только позавидовать. Но таких людей в моей практике не было. Все открываются, поверь, рано или поздно.

– Я никогда этого не сделаю, – сказала Лена.

– Полюбишь – сделаешь, – пообещал Борис Царикович.

      Лена постаралась изобразить недоверие на лице. Это иногда срабатывало.

– И не только расскажешь все хорошее, но и всю помойку выльешь на него.

– Мой гипотетический возлюбленный может меня за это разлюбить в тот же момент!

– Если любит – не только примет, но и этой помойкой умоется. А вот если слушать не хочет, – значит, нет никакой любви. Но тебе пока рано это знать, Лена. Это психология для другой возрастной категории. А вот подростки и их родители…

– Борис Царикович, вы же знаете, как у меня обстоит дело с родителями, – сердито сказала Лена.

– Да, извини меня. Но Маргарита Петровна…

– Ну да, она хочет мне заменить маму. Только …

       И тут она замолчала. Ведь многое из того, что говорил доктор о матерях и девочках-подростках, можно было с полным основанием применить к ним двоим. Лена на самом деле «пряталась» от Маргариты, при этом чистую ложь не говорила, а применяла различные тактики. Это давалось легко – жила-то она отдельно, на вопросы отвечала, что все хорошо, и… дальше не пускала. Но вот насколько Маргарита, взрослая женщина, ее понимала – это был вопрос еще тот. Известно, какие они ушлые, эти взрослые, а Маргарита дурой не была. Много ли им надо, чтобы прочесть у вас в душе то, что вы даже от себя скрываете?

       Психолог до сих пор весьма умело избегал темы любви и всего, что с ней связано. Наверное, он не хотел этой беседы, и непонятно, почему нарушил чей-то запрет касаться этой стороны жизни. Но чей? Неужели…? Маргарита? Отец? Лена отмахнулась от этой догадки. Слишком многое могла она тянуть за собой того, во что не хотелось погружаться.

О любви

      Результатом той беседы, состоявшейся месяц назад, стало то, что Лена начала читать о любви. Она составила список книг, скачала их на компьютер и на букридер, вовсе не потому, что любила портить зрение. Ей нравились до дрожи в пальцах бумажные книги, привлекал шелест страниц, их теплая материальность. Просто если придет Маргарита и увидит то, что не одобрит, рано или поздно придется разговаривать с отцом, а ей не хочется доставлять ему лишние поводы для беседы нравоучительного характера, да и забот у отца без нее хватает, судя по прессе. А в электронную книгу и в планшет бывшая мачеха нос не сунет, а сунет, не получится – в компе надо знать пароль, а про ридер она пока не знает.

      Лена погрузилась в новый для нее мир. Если раньше она читала классику, то теперь с отчаянной смелостью бросилась в мутную реку бульварного чтива, надеясь в каждом произведении найти каплю здравого смысла или, на худой конец, какого-нибудь полезного опыта. Любовные романы по прошествии некоторого времени стали отсеиваться, уж слишком одинаковой была схема, да и расстановка героев предполагала всего два варианта. Он принц, она Золушка, или наоборот – она принцесса, он Золуш… хотя наоборот было реже.

      Был момент, вернее, время, когда, обдумав все то, что показали ей обыкновенные буковки, сложенные в вязь многочисленных текстов, она расстроилась от простой и неприятной мысли, которая была, как резолюция, как вердикт, как разоблачение. И мысль эта была такова: любовь и секс неразделимы. Но что вначале – вот главный вопрос, вопрос первичности яйца или курицы. Идеализм, а с ним и романтизм, предполагали первичность Любви. И литература хорошего толка это подтверждала, например, поэзия, в первую очередь классическая, переводная, английская. Все последующее было направлено на опровержение аксиомы первичности Любви.

       В Лене созрел протест. Однажды она решила, что навсегда останется девственницей. Ничего хуже секса нет на этом свете. За него, получается, ты отдаешь душу, вот что самое ужасное. Совершенно добровольно. Быть не такой, как все, знать это и быть сильной – что может быть более влекущим? Никто к ней не прикоснется. А тот, кто осмелится, пожалеет. Она не знает, что сделает, но наглецу придется худо. Какое счастье, что она не то что не красива, а даже не привлекательная. Разве приятно ловить на себе взгляды всех, когда ты хороша собой? Хотя, что такое красота? Есть девушки с правильными чертами лица, но правильность – это отнюдь не прекрасное. Осознание своих достоинств портит любого человека.

Ей смешно проходить неизменный ритуал, предваряемый словами: а вот наш семейный альбом, когда Маргарита завлекает ее в очередные «гости». Люди сами не замечают, что позируют, и это делает их глупыми. Притворяются счастливыми, особенно на фото, глядя на которые, не угадаешь, кто кого на самом деле любит или ненавидит. А какие умные все делают лица! И как стараются выпятить свои самые привлекательные черты! Курносые опускают головы, длинноносые задирают повыше. Женщины тянут шеи, мужчины надувают грудь и втягивают живот.

Мир вернулся. Лена осмотрелась и с удивлением поняла, что ночь закончилась. Выступили из темноты предметы мебели, обрели краски обои. Вещи вернулись. Экран ноутбука потух, только маленькая зеленая искорка показывала, что его не выключали. Лена внезапно почувствовала сонливость. Сладко зевнув, она задернула шторы. Окно стоит не закрывать – пока тихо, город только начинает просыпаться, а воздух так прохладен и свеж! Лежа в постели, можно представить путь огромной воздушной массы из окрестных лесов, от влажных лугов с их мириадами растений с живыми, дышащими стеблями. Где-то далеко отсюда огромные лесные территории, там молчат деревья, или шумят под порывами ветра, или гнутся от дождя и снега. По синему-синему летнему небу плывут ватные облака, и морщится вода в реке от ветра. Как давно она не была в лесу!

Полет во сне. Лена спала и видела сны, они мелькали, как короткометражные фильмы. Один фильм сменял другой – светлые и легкие. Она была оленем, потом птицей, сначала бежала, потом летела по своей воле, куда ей хотелось. А потом пришло осознание цели, но оно принадлежало не Лене, а птице, оставшись для самой Лены тайной. Как и почему Лена, бывшая птицей, вдруг стала существовать отдельно от нее, но в то же время не могла сказать, что она – не птица? Кто я? – спросила она себя. Не сидит ли она, подобно маленькому Нильсу, на спине птицы? Но почему она видит ее глазами? Она не захотела быть птицей, но не смогла оторваться от нее? Неясная мечта теперь гнала птицу, направив быстрый полет к тому горизонту, где очень неярко, но так притягательно светило северное солнце. По мере продвижения, при взгляде на север сердце сжималось от страстного нетерпения и страха не успеть. Теперь у Лены и у птицы было одно сердце, которому все яснее становилось понимание грозящей опасности, подстерегающей именно там, куда они летели. Туманное марево спрятало солнце, сгущаясь. И откуда-то из более глубокой нереальности, вылезло злое облако и очень быстро превратилось в тучу, которая грозно и неумолимо приближалась, захватывая все больше места на небосводе. Повернуть назад у них – Лены и птицы – не получилось, инерция полета несла их прямо в грозу.

       Прогремел гром. Лена открыла глаза и увидела вздувшуюся от ветра штору. Ей не хотелось расставаться со сном, до конца ею не понятым, таким притягательным. Ей хотелось вернуться и досмотреть его, как досматривают остановленный фильм. Это представлялось тем более интересным, что теперь, когда она уже не спала, можно было управлять сном по своему желанию. Но каково было это желание?

Голоса воды. За окном лил дождь. Но разве так можно сказать о дожде? Он падал, низвергался, устремлялся с неба на землю, отдавал себя ей. Он говорил многими звуками: стуком отдельных капель по всему, что им попадалось, хлестом струй, хлюпаньем, всхлипами, журчанием струй по стенам дома, бульканьем, многократными ударами потоков о землю, которая жадно, с чавканьем поглощала воду, и все это стало шумом, в котором слились отдельные голоса воды. Это был монолог, состоящий из многих голосов воды. Вода объединила отдельные капли, как объединяет армия множество отдельных личностей, давая им общее стремление, лишая индивидуальности, взамен которой они получают торжествующую силу. Водная сила переменила мир: слиняли краски, повеяло свежим и прохладным, подумалось о земле. А потом о людях, слепо глядящих в слепые окна, ибо вода отнимает силу у мысли, оставляя несколько припасенных на этот случай реплик: дождик пошел, ну, наконец-то, и так далее, а на самом деле они ни о чем не могут думать, завороженные магией падающей воды. У них за плечами убежище, где тепло и сытно, укрыто от воды, и они радуются этому. И не видят, как в потоках струй кружится стая небесных русалок, медленно опускающихся на землю с высоты и поющих свои псалмы.

Разве можно отказаться от интересного вам сна по доброй воле? Конечно, это происки дождя, это он намочил штору и заставил ее издать резкий хлопок, подобный звуку бича. На полу натекла лужа – письмо от тучи, требует немедленного прочтения. А что там читать? Что мокнут травы, клонятся долу ветви берез, и птицам неуютно в лесу. Нет, письмо гласит: у тебя есть дом, вот что оно сообщает, а я это и без вас знаю и ценю.

– Ну вот, ага, – пробормотала девушка, отдергивая штору, чтобы закрыть окно. – Обещали дождик, вот он тут как тут. Курьер доставил точно в срок. Ах нет, он опоздал, но не казните. Он припозднился, дабы не мешать… Елене ночью сказку сочинять.

       Холодный ветер напоследок принес тучу брызг, швырнув их прямо в лицо. Стекло тут же заволокло водой, струящейся вниз. Небо было серым и беспросветным. Опять громыхнуло.

Постель еще не успела остыть, было приятно нырнуть, и укутаться, закопаться в это тепло.

Кажется, что-то снилось? Полет какой-то… Тревога. Это к дождю. А дождь нужен для того, чтобы всю грязь смыть окончательно. Да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое!

А сейчас спать, спать, спать. Под шум дождя, который остался снаружи, спать в своем убежище, которое защитит от любой непогоды.

      Хочется вспомнить сон, но он ушел. У нее всегда так.

Письмена воспоминаний. Их трудно прочесть. Они превращаются в намеки, символы, облака, меняют форму и растекаются по небу. Они очень капризны, и если их не поймать, как ловит фотокамера миг бытия, уходят навсегда. Ей очень сонливо, и жаль, что часто в таком полу-сумрачном сознании, на границе сна и бодрствования, приходят самые интересные мысли. И тогда против богини забвения применяется наиболее мощное средство – остро заточенный карандаш. Надо поймать на его кончик тот самый символ, который вернет воспоминание. Она начнети писать для себя и про себя, и разберется в себе самой. Ей помогут три слова: небо, облако, буквы. И Тишина, которая придет совсем скоро.

2. Влас

      Весной с кустом сирени, которому солнечный свет достается отраженным от окон стоящего напротив дома, происходит чудо. Листья, до поры тайно набирающие силу, разрывают почки, вылезают на свет и расправляются, и происходит это за одну ночь. Еще вчера куст только обещал, а сегодня уже красуется зеленью, ажурной и нежной. А впереди еще обалденное цветение его лиловых гроздей и кружащий голову аромат.

      Когда-то он сам, еще мальчишкой, безжалостно ломал цветущие ветки, пока однажды не ощутил стыд, который всякий вор старается задавить в себе. И он оставил сирень в покое, но стал ревниво следить за тем, как она растет. Зимой дворники заваливали все приоконные посадки огромными сугробами, и он иногда думал: как там, под леденеющей горой снега, приходится тонким веткам? Но все деревья выживали, и сирень тоже. За время, что его не было, она выросла, и теперь ни один желающий обзавестись ароматным букетом не мог дотянуться до лиловых ветвей. И в этом году ее цветение прошло без его мимоходного молчаливого одобрения. Она уже отцвела, когда он вернулся из длительной командировки. Знала бы ты, сирень, что ему пришлось пережить, может, отложила бы цветение. Но она, как первая девушка, его не дождалась.

А потом его посадили. Преступления он не совершал, но при желании самоубийство могли выдать за убийство. Просто ему не повезло войти в кабинет директора фирмы, куда он явился для собеседования, в тот момент, когда тот решил застрелиться. Спустя несколько минут приехала полиция… и его же арестовали как главного подозреваемого. Не повезло еще и потому, что денег на хорошего адвоката не было – он только что купил маленький домик в ближнем Подмосковье. Из-за этого ему пришлось сидеть в камере, и не в отдельной, а с другими заключенными.

       Было очень рано, все спали. А он почему-то проснулся и лежал, не открывая глаз, неподвижно, наслаждаясь неожиданной лаской солнечного луча, упавшего на лицо. Как хорошо, подумалось ему, – лежать вот так, в тишине, пока не начался очередной страшный день. Как хорошо греет этот тонкий лучик, падающий из забранного решеткой окна, и странно, что он достал до него, и что вообще есть этот луч, ведь окна камеры … Он вдруг открыл глаза и сел, отчего пружины слегка скрипнули. Этого не может быть! – подумал он и посмотрел в направлении окон. Действительно, ни намека на солнце. Да и не могло быть. И дело не в том, что день пасмурный, что стекла мутные, а в том, что они выходят на запад! Но лоб все еще хранил приятное тепло. Он поднес ладонь ко лбу и, подняв глаза, увидел на ладони лучик. Это было невероятно! Он водил ладонью вверх-вниз, пятно света перемещалось, давая ладони такое же приятное тепло. Наконец Влас опустил ладонь и, опустив голову, осторожно огляделся. И тут же увидел, что на него смотрит Морж. Тот лежал напротив, подперев голову рукой и, как показалось Власу, с легкой насмешкой смотрел на него. Во всяком случае, его мимику можно было расценить по-разному – в ней сплелись и ирония, и понимание.

– Еще подумает, что я того, – мелькнула в голове противная мыслишка, и он тут же устыдился того, что почти испугался. Он уставился на старика, спрашивая взглядом: чего мол, мужик, смотришь? Тот, повторяя его недавний жест, провел рукой перед своим лицом, потом повернул ладонь, и Власу показалось, что на ладони меркнет пятно солнечного света. Потом оно стало ярче и, отразившись, как от зеркала, потекло в сторону Власа. Он невольно отодвинулся, когда «зайчик» оказался у его бедра. Блик медленно двинулся по его ноге, потом перешел на грудь, шею, и обошел лицо, остановившись на левом глазу. Вспыхнули на миг яркие пятна, все закружилось и пропало.

Он проснулся и подумал: какой странный сон. И далеко не самый неприятный. Ему после недавнего пребывания в охваченной волнениями чужой стране снились и похуже сны. Еще бы – после того, что пришлось перенести и увидеть и почувствовать. Взрывы, перестрелки, грохот разрушающихся зданий, крики людей. Одного повстанца на его глазах сняли выстрелом с крыши здания, с которого он снимал флаг старого режима. Внизу осталось кровавое с белым пятно, когда тело унесли сподвижники. КПП были сняты, и ничто не могло остановить мятежников. Их колонны шли к городу, чтобы выбить остатки защитников прежней власти. Передают сообщения: захвачено 10 автомобилей с вооружением, уничтожено 32 человека. Потом разграблен склад оружия, и новая волна насилия прокатывается, становясь все шире и ожесточенней. Правительство отвечает обстрелом и бомбардировками. Не утихают сирены машин, увозящих раненых. Женщины, которые выступали в поддержку восставших еще месяц назад, исчезли с улиц города. Их пылу, с которым они заводили мужчин, можно было найти другое применение… живи они в другом мире. Потом объявлено перемирие, но по-прежнему горят дома, слышны взрывы. Сообщения о столкновениях в разных районах страны следуют одно за другим. А он и его напарники ждут самолета. Никакой гарантии от случайного или намеренного попадания снаряда в здание миссии нет. Банки не работают, магазины открыты несколько часов в день. Отключено электричество. Больницы переполнены, но медикаментов и вообще каких-либо средств для лечения в них нет. Сообщение о взрыве электростанции. Правительство готово запросить помощь извне, и это только подливает масла в огонь войны. У них перед дверью валялась неразорвавшаяся ручная граната. Может, она сберегла миссию от визитеров в касках. Наконец, им велено ехать в аэропорт, и они едут под звуки войны. Их несколько раз останавливают вооруженные люди, но еще действует мандат, и они доезжают до места отправки. Сверху видно, как пострадал город, казавшийся раньше таким спокойным и благополучным. И тут и там – клубы дыма, поднимающиеся вверх. И это не раз снилось ему, а тут вдруг – солнечный зайчик.

      После обеда он подсел к сокамернику. Остальные играли в карты, на них никто не обращал внимания.

– Мужик, ты за что сидишь?

– А я не сижу, – ответил тот, глядя на него прищуренными глазами.

– А-аа, это шутка. Ты лежишь.

Морж сел.

– Ты не понял. Я тут не сижу, а отсиживаюсь.

Влас решил больше не спрашивать, понимая, что в камере лишних вопросов лучше не задавать.

– Ты странный, – хмыкнул он.

– А ты не странный?

– Я так точно с приветом, – Влас почесал голову. – Мне про тебя сон приснился. Ты на меня зайчик солнечный напустил.

Сосед придвинул к нему лицо и шепнул:

– Это неспроста.

Тут бы и сказать: не бери на понт… но одолело любопытство.

– Ты думаешь? И что теперь?

– Поможешь мне на волю кое-что передать?

– Это каким образом? Я такой же, как ты.

– Так тебя скоро выпустят, а мне еще надо тут попариться.

– Меня могут долго продержать. И вообще посадить надолго.

Говоря так, Влас лукавил. Он знал: рано или поздно его освободят. Он же был невиновен. Но связываться с уркой ему не хотелось. Хотя он сам такой же, общение с преступниками даром не проходит. Страх липкий, заразный, казалось, коснулся его в этом месте. Он вошел сюда одним человеком, а становится другим. А стоит оказать им услугу, совсем завязнешь. И тогда его сирень перестанет посылать ему приветы, запахи и ласковый шелест ветвей.

– Извини, но я не могу.

Влас поднялся. Но Морж, схватив его за рукав, притянул обратно с силой, которой нельзя было противиться.

– Жить хочешь? Тогда слушай сюда, сопляк. На этих не смотри, они нас не услышат.

– Что тебе надо?

Морж так посмотрел ему в глаза, что показалось – еще миг, и он сделает что-нибудь совершенно невозможное, сделает все, что выше человеческих сил – улетит, взмахнув руками, в узкое окошко, выходящее на двор тюрьмы, или пойдет и сломает стену камеры, или разорвет голыми руками любого, на кого укажет этот человек. Но это длилось только несколько мгновений. Влас вытер вспотевший лоб.

– А ты не так прост, – похоже, Морж удивился. – Что, опыта не занимать?

– Да уж. Я такого натерпелся, что долго не забуду. И я не виновен.

– А у тебя есть доказательства? Хотя я тебе верю.

Влас судорожно вдохнул плотный воздух, готовый доказывать то, что он попал сюда по недоразумению, или по подставе. Это был первый человек, который ему поверил, а больше никому здесь, в этом месте, не стоит твердить о своей невиновности – ведь даже следователь не понимал, что он оказался в ненужном месте в самое неподходящее время. Кошмары последних событий всплыли в памяти: кровь, много крови. Как в дурном сне, он увидел у себя на руках наручники, затем его допрашивает следователь, который говорит, что у него мало шансов отвертеться, и вроде бы сочувствует ему, и советует найти хорошего адвоката.

– Я не убивал, – сжав зубы, сказал Влас, пытаясь подняться. Мужчина положил ему на колено руку, принуждая оставаться на месте. И он подчинился, но уже чувствовал, что возмущение придало ему силы к сопротивлению. Морж с некоторым удивлением глянул на него из-под густых, частью седых бровей, и покачал головой.

– Ты не спорь со мной, иначе я могу передумать. Тогда тебе грозит смерть.

– От тебя? – с презрением спросил Влас.

– Да нет, не от меня. Сейчас они разыгрывают тебя в карты, и при любом раскладе ты обречен – уступишь ли им и станешь птицей, кричащей кукареку, или не уступишь и будешь драться до последнего, а последнее здесь – смерть. А ты не из тех, кто уступает. Хоть и хлипковат на вид, но ведь не это главное.

Влас, проведя почти неделю в камере, уже насмотрелся и наслушался такого, что внушало ему невеселые мысли о своей собственной судьбе. Пока его никто не трогал – присматривались, и это странное обстоятельство с самого начала удивляло его, знакомого с жизнью этой категории людей главным образом по кинофильмам, только первые два дня. Потом он понял, что незадолго до его здесь появления именно в этой камере произошло что-то такое, что присмирило тюремную братию. Но никто не собирался делиться с ним воспоминаниями. Страх был столь силен, что горло сдавил спазм.

– Помоги мне тогда, – с трудом выговорил он.

– Если ты поможешь мне. Согласишься – и никто тебя пальцем не тронет, это я обещаю.

Собеседник отвернулся, а Влас теперь, когда он не смотрел на него, почувствовал сожаление и раскаяние в своей уступчивости и трусливости. Он многое видел, и это его подломило. Пережитое в который раз обрушилось на него. Снова заревели сирены, загрохотали танки по каменистой мостовой, зазвучали разрывы. Небо перечеркнули самолеты, уши заложило от звука взрыва.

– Эй, что с тобой?

Морж с любопытством смотрел на мужчину, который, казалось, впал в ступор. – Ты не болен, часом?

– А? Нет, ничего. Трудная была работа, а тут сразу сюда – вместо курорта…

– Так что, согласен? Пока время есть. А не то, смотри, убьют. Или искалечат. Если…

– Что? Говори же!

– … если я перестану тебя прикрывать, – тихо договорил Морж.

Влас понял, что он должен согласиться на что-то, что предлагал ему этот человек. Благоразумие снова проснулось в нем, и он стал перебирать варианты, один красочнее другого. Нет, то, чего хотел этот человек, он не может сделать.

– Ты не бойся, – словно прочитал его мысли заключенный, действительно похожий на моржа. – Ничего такого. Очень скоро тебя освободят. Согласен? Выбирай – сгноят тебя в тюрьме, не сомневайся. А для этого надо меньше, чем тебе кажется. Тебя надо сломать, чтобы ты подписал любой протокол. А эти ребята ломать умеют, поверь. Говоришь, не убивал ты директора? А ты подумай. Случайно совпало, что вошел в кабинет, когда он уже нажимал на курок, чтобы выстрелить себе в висок? Ты и убил. И это тебе смогут внушить мастера допросов.

Влас задумался. Это было то, в чем его обвиняли, и он имел неосторожность рассказать об этом в камере в первую ночь этому заключенному. Сокамерники избегали общения с этим странным типом, но делали это с признаками не то уважения, не то страха. И на Власа, видимо, это отношение распространилось. Судя по всему, Морж решил его использовать, как только понял, что Власа выпустят очень скоро. Всю неделю присматривался, сволочь. Хотя что он знает о нем? Может, такой же невиновный. Согласиться? Хотя…если он на что-то подпишется, то может что-то потерять. Или приобрести? Пока не ясно.

– Я могу подумать?

– Думай. У тебя пять минут есть.

Влас закрыл глаза. Он хотел отгородиться от внешнего мира, надеясь найти решение. Но кого он мог спросить, как ему следует поступить? У него ничего дорогого в жизни не осталось, только память о потерях. И почему-то он увидел сирень. Но как бы это не просто сирень, а кто-то близкий, милый, как первая девушка, ласково кивает ему. Она качает лиловыми ветвями, будто говорит: не бойся, рискни. Солнце просвечивает сквозь густые ветви, ветер пахнет горько, как растертые в ладони цветы. Он верит ей, потому что больше у него никого нет.

– Давай говори, что тебе надо.

– Запомни адрес. Ключ найдешь в притолоке над дверью. Сверху пошарь, там железо имеет выемку для тайника. В комнате под столом, с нижней стороны, приклеена одна маленькая вещь. Ты должен взять это и сохранить. Это сим-карта. Как видишь, ничего страшного. Если я не появлюсь через месяц, вставь ее в телефон и позвони по номеру, где будет имя Леопард.

– А такие имена бывают?

– Бывают всякие. Передашь от меня привет.

– И все?

– Нет, конечно. Скажешь, что я в тюрьме и чтобы они моей маме послали немножко денег, а то старушка голодает. Обещай, что не подведешь.

– Даю слово. Говори адрес.

– А ты мне свой.

Влад колебался. Велик был соблазн назвать странному старику тот адрес, где он был прописан до недавнего времени. То жилье он оставил бывшей жене, а сам перебрался на противоположный конец города. Можно было и просто соврать – как это ему не пришло в голову? Но делать этого он не стал. Как последний идиот, поведал Моржу ситуацию с жильем.

– Это хорошо, что ты мне не врешь, Владислав. Я тебя хотел проверить.

– Вы что, мысли мои читаете? Все мои мысли?

– Отнюдь. Но кое-какие у тебя на лице написаны, сынок. Так что проверку ты прошел. И я должен тебя предупредить об Охотниках.

– Это еще кто такие? И почему я их должен опасаться?

– Видишь ли, ты теперь – один из нас. Ты оборотень. Но не волк, не Морж, как я. Я пока сам не знаю, кем ты станешь. Это решаем не мы, а природа каждого новообращенного.

– Я новообращенный?

– Посмотри на сокамерников. Кого ты видишь?

Морж сделал рукой жест перед лицом Влада, будто нарисовал непонятный символ. Пелена, мешавшая восприятию того, что происходило, упала с глаз мужчины. Время будто остановилось. Все смотрят на него, оторвавшись от игры в карты. Вот самый худой и длинный из них, кажется, его называют Шваброй. Кадык выпирает на жилистой шее, у него серые прозрачные глаза, острый нос и тонкие длинные губы. Швабру зовут Митяй, и в деревне у него осталась невеста Настя, которая поклялась, что дождется непутевого ухажера. Он загнал в реку трактор фермера, когда вез сено, и сбежал в город. Работал грузчиком в супермаркете, снимал угол. Напарник припрятал ночью при разгрузке фуры коробку с рыбными деликатесами, но сбыть не успел. Замели вместо него Митяя, но он скоро выйдет и уедет к Насте. Фермер прогорел, закрыл дело и уехал из их краев. Рядом с Митяем тот, кого кличут Горелый. По фамилии, видимо. Теперь у него вид борова, вернее, кабана. Он и есть кабан – толстый, коротконогий, волосатый. Глазки маленькие и злобные, пятак грязно-коричневый, и холка мощная, заросшая коротким жестким волосом. Руки только человечьи, но на них всего по три пальца.