Мальчик и его маг

Глава первая

В сидении у постели умирающего есть масса плюсов. Во-первых, он почти не шевелится и можно без помех запоминать: его нога сейчас толщиной с твоё запястье, локти уродливые, узловатые, как корни деревьев; чтобы услышать, что он говорит, нужно склониться к самой груди, к самому рту, поскольку у него нет сил повысить голос. Во-вторых, можно чувствовать себя полезным, просто вытерев белёсую рвоту в пятый раз подряд (легко приносить пользу человеку, который сам не в силах поднять руку). И третий плюс – ты можешь врать всё что угодно. Ты заправляешь за ухо отросшую прядь и делаешь вид, что хороший мальчик, что не было ни темниц, ни алтарей и что ты не влюблён в его жену:

– Да, я нашёл невесту. Очень славная, скромная, и нет, не в курсе. У её дома в июле цветут кусты шиповника. Она такая славная в своём домашнем платье.

Чёрт, опять «славная», ты повторяешься, он бы просёк, но не теперь – теперь он смотрит в потолок и только кивает. Ты сочиняешь своих будущих детей и скорбь его жены.

– Да, Катрин спрашивала, как вы. Да, хотела прийти, даже пыталась меня подкупить, чтоб я провёл, но я же помню, вы велели, чтоб она не видела… и она плакала, и я поэтому поздно пришёл.

Ты поздно пришёл, потому что вы с Катрин три часа выбирали гроб по образцам. Хаос, анархия, и королевский гробовщик ушёл на покой, не передав дел. И ты говорил:

– Но твой муж ещё живой.

И Катрин говорила:

– Ну и что? Это же вопрос дней, когда он умрёт, – и листала страницы с набросками, которые для вас сделал придворный художник, и шаль, конечно, сползала с плеча, и ты хотел поправить и не осмеливался и думал: «Это женщина, которую я люблю. Для меня она даже гроб не станет выбирать». – Как думаешь, может, взять вот этот, синий?

То есть кто-то в этом клятом королевстве заказывает синие гробы. И красные. И жёлтые. Смертей так много, неужели в одном чёрном.

– Тебе нужен приличный похоронный костюм, – говорила Катрин словно в ответ и окидывала тебя прохладным взглядом, как будто ты стоял перед ней голый; но ты сидел у её ног, пока она нежилась в кресле, сбросив туфли.

– Он спрашивает, почему ты не приходишь. Я соврал, что он сам велел, и сказал, что его бинты пора менять. Они правда промокли.

– Какой ты честный, врёшь наполовину. И что мой муж?

– Приподнялся. Сказал: и правда, нечего ей тут делать. А потом мы перебинтовывались и он забыл.

– Ты что, его мать? «Мы перебинтовывались»?..

– Он больше никого не хочет видеть.

Катрин качала головой:

– Не понимаю, он же всё равно забудет? Ни орденов, ни милостей. А если не забудет, то ничего уже не сможет сделать.

Ты бы ответил: потому что я люблю его жену или – потому что человек без любви есть медь звенящая и цимбал звучащий, но Катрин бы не поняла, и ты молчал.

– Он ведь знал, что с тобой делали, и не мешал им?

Ты молчал. Человек без любви есть медь. В соседнем крыле умирающий король, ругаясь, срыгивал в вымокший платок бессчётную рвоту.

Ирвин пялился в стену третий час: через шесть дней вступление в орден, а он не готов. Братья и так уже смотрят подозрительно. С другой стороны, перед вступлением по крайней мере дадут зеркало, и можно будет толком себя рассмотреть чуть ли не в первый раз с тех пор, как он попал в обитель.

Выкрашенные в белый валуны стены не желали сливаться в положенное марево и усыплять. Пахло сухой травой. Ищи блаженного спокойствия и обретёшь его, но у Ирвина вместо этого болели плечи, чесалась шея и вертелись в голове вопросы. Как всегда. Вот завалишь испытание, заставят год молчать, тогда узнаешь. Пёс заблудший, тварь алчная. Он попытался вспомнить ещё обзываний из священных книг и окончательно отвлёкся – ну конечно! Чего вообще от него можно ожидать? Ирвин бы двинул в стену кулаком, но кто-то из братьев наверняка был на обходе в коридоре и почуял бы выплеск. Нужно дышать носом. Нужно читать книги всё время, пока не в храме с остальными. Смотреть в стену, пока не свалишься. Дурацкий ты. Тебя и так перевели в келью с окном.

Окно мешало. Стены в обители были толщиной в Ирвинов рост, но в окно проникали: солнце, плеск воды, звяканье цепи колодца, стук дверей, скрип ворот, запах из пекарни, резкий крик перепёлки, которая орала, спрятавшись в траве, и знать не знала, что какой-то Ирвин в келье уже дней пять мечтает свернуть ей шею, если встретит.

Все беды от окна. Ирвин, конечно, сам виноват, что на прошлой неделе посмотрелся в лужу, но кто знал, что его накажут так. Может, они планировали от него избавиться. Может, им не сдалось его сознание, собьёт весь ритм – и начинай сначала.

Ирвин взглянул на окно довольно-таки сердито и обнаружил, что в проёме кто-то сидит.

Нет, ему кажется. Ни один брат и ни один послушник не будут сидеть на окне и болтать ногой, ни за что, никогда. Не обращать внимания?

Незнакомец сидел против света, и Ирвин видел только силуэт.

– Эй, – сказал Ирвин, – эй. Вы кто? Вы враг?

Собственный голос оказался хриплым, тихим, но Ирвин говорил чётче, чем думал, – может быть, это перед братьями слова комкались и размазывались. Вообще-то правильному брату речь не нужна вовсе, но Ирвин только послушник, и, кажется, он запутался. Он вообще не хотел ни с кем говорить, но вот же – пришли, помешали…

Незнакомец спрыгнул на каменный пол и приземлился легко, как упавший лист. Медленно прошёлся по келье, оглядываясь и словно давая время разглядеть себя – в чёрных широких штанах и такой же просторной рубахе, худой, на шее чёрный шарф из шерстяной ткани, руки прячет в карманах расстёгнутой куртки, глаза тёмные. На миг Ирвину показалось, что в них нет зрачков. Тонкие брови вразлёт и длинные чёрные волосы, по-женски гладкие.

– Ха, – сказал незнакомец, – это я враг?

Он говорил чудно, не как в обители: будто пел, а не говорил. Будто бы ему нравилось произносить слова, и дышать нравилось, и чувствовать под ступнями твёрдый пол. Интересно, откуда он явился? В обители не учили географию, и вот сейчас Ирвин об этом пожалел и тут же разозлился, что жалеет.

– А не враг – тогда кто? – Ирвин вскочил с кровати и оказался с незнакомцем лицом к лицу. – Зачем залезли на окно? Чужим нельзя здесь!

– А нынче в монастырях не жалеют путников? Кров и убежище во имя бога того или иного – нет, ушёл обычай?

Ни про какие такие обычаи Ирвину не рассказывали. В обители вообще мало рассказывали, зато учили слушать тишину до тех пор, пока Ирвин вообще не забывал, кто он и что он. Ещё учили слушать камень, становиться им. Говорили: не дёргайся, не прыгай, не огрызайся, не ори, когда не спрашивают. Не пытайся припомнить, как ты выглядишь. Не пялься в лужу. Не пялься на небо. Пялься внутрь себя, пока не увидишь озеро серой воды, вода плещет о камень. А теперь этот в чёрном явился сюда и смотрел так, что Ирвину хотелось закричать: ну что ты хочешь от меня? Зачем опять очерчиваешь? Зачем напоминаешь, кто я есть? Это было как будто посмотреться в зеркало, которого в обители не было и быть не могло. И зеркало это будто говорило: я тебя помню, тебя знаю, ты мне нужен, вне обители есть другая жизнь. Невыносимо. И он ещё что-то говорит о жалости к путникам. Ирвин кивнул на кувшин, стоящий в углу:

– Я могу дать вам воды, но больше у меня ничего нет.

Интересно, что братья делают с чужаками. В обитель никто никогда не заходил – даже новых послушников братья сами привозили откуда-то из города в крытой повозке.

– Ой-ой, вода, ну и гостеприимство, – чужак покачал головой, плюхнулся на Ирвинову кровать и воззрился на Ирвина снизу вверх. И вдруг улыбнулся. У чужака были отличные зубы, белые, ровные, такими хорошо надкусывать яблоки.

Ирвин сам не знал, откуда эти яблоки пришли к нему, в обители их не подавали, но он вдруг вспомнил – яблоневый сад, дорога меж деревьев и яблоки в траве – светло-зелёные, тяжёлые, одноцветные и наоборот – маленькие, красные или густо-розовые, как румяна в том мире, в котором ещё были зеркала. Разные яблоки. И пахнут дождём и травой.

Незнакомец моргнул, сощурился, будто бы что-то рассчитывая, кивнул и протянул Ирвину яблоко. Яркое, красное, как будто нарисованное. Из ниоткуда. Яркое – как пощёчина, ярче кельи, стен, камней и самого Ирвина, вместе взятых. Ирвин дёрнулся – не надо!

– Что? Что такое? Держи, настоящее. Я потом тебя научу. Или апельсин?

Ирвин только и смог что сделать шаг назад. В обители осуждали шум, и он не умел кричать. Но кто-то из братьев же сейчас почует ужас, ну и что, что Ирвин его не выразил внешне, такой они должны почувствовать, слишком страшно, потому что – откуда взялось яблоко? Его тут не было и не могло быть, это келья, а значит, незнакомец – чародей. А хуже чародеев нет на свете. И Ирвина теперь не возьмут в братство. Незнакомец отложил яблоко, нахмурился:

– Да ну? – Какой-то брат наверняка уже плыл к двери, а незнакомец всё смотрел на Ирвина, качая головой. – Да ну? Серьёзно? Хоть бы ударил, если так боишься. Глупо.

– Вы… если братья вас найдут, они же могут…

– О себе беспокойся. – Незнакомец встал.

Дверь открылась сама собой – Ирвин помнил, что маленьким он этого пугался, – и в комнату явился брат – Ирвин их путал, они все были серые пятна в тёмных, для виду подпоясанных хламидах, кто-то погуще, кто-то попрозрачней. Иногда они скидывали капюшоны, и Ирвин видел подобия лиц. Иногда, для послушников, братья даже использовали человеческую речь.

Сейчас пятно – нет, брат! – уставилось на Ирвина пустым, без глаз лицом.

– Это не я, – пробормотал Ирвин и зажмурился, – это не я, это не мой гость, я не звал!

– Он предложил мне воды, – сказал незнакомец, и Ирвин задохнулся и открыл глаза. – Так что технически могу считаться гостем.

Брат вытянулся, принюхался – и к Ирвину, и к чужаку – и вдруг тоненько запищал на одной ноте. Ирвин хорошо знал, что это значит.

– Вы сейчас все сюда слетитесь? – поразился незнакомец. – Из-за одного меня? Нет, знаешь, Ирвин, нам точно пора. А меня Шандором зовут, спасибо, что спросил.

И незнакомец схватил его за руку и дёрнул к выходу.

Шандор не любил выпивку, говорил: «Невкусно». Изредка пил адски сладкую медовуху, из-за которой у меня в кишках как будто сразу всё слипалось, да и всё на этом. А в тот вечер я застала его пьющим вино. Ну то есть как пьющим – он делал глоток, морщился, качал головой, отодвигал стакан. Медлил, делал ещё глоток. Я сказала:

– Эй, ты так не напьёшься, не получится, – и села на пол у его ног, и положила голову ему на колени, и сделала вид, что не заметила, как он вздрогнул.

Он занял самую маленькую спальню, которую смог найти, и всё равно ему здесь было неуютно: он задёргивал шторы даже днём и вздрагивал, если я входила, не стучась. Я не хотела его пугать, просто забывала. Днём он читал и мучил свою магию, старался сделаться лучше, лучше, ещё лучше, а ночами навещал Ирвина и становился всё мрачнее и мрачнее. Сейчас он вообще молчал, поэтому я повторила:

– Ты не напьёшься так, даже не думай.

– Правда?

– Я могу крепкое что-то принести из кухни.

– Да нет, спасибо.

– Ладно тебе! Если одним глотком на силе воли? Хочешь, я тоже выпью этой твоей сладости несчастной?

Тут он впервые улыбнулся:

– Ну и жертвы…

Решительно взял стакан, опрокинул весь сразу и закашлялся. Я врезала ему по спине, и тогда вино пошло у него носом.

– Знал ведь, – сказал, когда и я, и он, и его руки и рубашка оказались оттёрты от вина, насколько можно, – знал ведь, что ничего хорошего не выйдет.

– Что случилось-то?

– Я ему снюсь. Стараюсь, разговариваю, тормошу, песни пою, показываю фокусы, да что угодно. А в следующем сне он всё забывает. Мы уже познакомились раз семь.

Он – это Ирвин, Янин брат и сын Катрин, которого Шандор должен был воспитывать и которого ни в коем случае не должен был обнаружить Арчибальд. Так хорошо придумали с этими снами – и безопасно, и ребёнок под присмотром, и Шандор не мучается совестью.

– Ну пойди встреть его наяву, раз так неймётся. – Я знала, что, скорей всего, сказала глупость, я всегда говорила глупости, и всё-таки. Шандор развёл руками, и улыбка у него была беспомощная.

– Да я боюсь с ним наяву общаться, знаешь. Во-первых, когда мы впервые встретимся, будет считаться, что его путь начался. Не отменить, обоюдная наша связь и всё такое. Во-вторых, я же тоже не образец любви.

– А кто тогда образец?

– Ну явно не я.

– Ну началось, – я даже спорить не хотела. Встала, из горлышка отпила из бутылки, которую он открыл, плюхнулась в кресло. Сказала: – Знаешь что. Ты всё равно не сможешь вечно ему сниться.

– Да я не знаю, как его оттуда вытащить. Там же другое время, он там вырос, и там ему тринадцать, а не шесть. А в мире – шесть. И я не знаю, как ему помочь, как отмотать. В тринадцать он ненавидит людей и пялится в стену, ни туда ни сюда. Ни в покой, ни в радость. Ничего-то у нас не получилось.

– Так отмотай обратно до шести. Его личное время, его годы. Если мир примет его только шестилетним, так тому и быть, не? Пусть проживёт ещё раз, по-нормальному. У нас-то тут прошло всего ничего.

Шандор не слушал. Снова впал в эту свою меланхолию, из которой казался себе самым отвратительным существом на свете, и сообщил:

– И наставник из меня очень и очень спорный.

– Ну, значит, юному Ирвину не повезло. – Я снова встала, хотелось танцевать, но Шандору, конечно, не до танцев. – А кому из нас повезло? Ты не худший наставник, вспомни нашего.

– Он хотя бы уверен был, что знает, как надо.

– Знаешь, если мы все обречены, давай хотя бы не ходить по кругу сотню раз. – Я с самого начала не одобряла всю эту затею, но Шандору попробуй что втолкуй. – Если ты так и так намерен с ним возиться, то возись на здоровье, не отлынивай. Если ты выльешь слишком много крови, я тебе сообщу.

– Не смешно, Марика.

– А что вообще смешно? Хоть у кого-нибудь из нас была нормальная жизнь? Нет, и не будет, мы здесь родились, так что давай хотя бы не шарахаться. – Я не знала, как объяснить, не умела объяснять. Арчибальд вечно говорил: я косноязычна. – Нужно идти навстречу, а не от.

– Я заберу его сперва на сказочную сторону.

– Думаешь, там он тебя не забудет?

– Арчибальд там его не найдёт, а это главное. И я не уверен, что из обители сюда, к нам, вообще можно вытащить душу без потерь, это обычно путь в один конец.

– Слушай, а дом, где вы жили с отцом, он же ведь цел, нет? Ты можешь всем сказать, что мы туда переезжаем, а потом тупо притащить туда своего ребёнка.

– Марика.

– Что?

– Я не хочу жить в доме детства, это больно, вот что.

Я промолчала. Никакой Ирвин ещё даже не появился, а мы уже ругались; дальше будет хлеще. Хотелось плакать, пить и драться, поэтому я просто вышла, не прощаясь.

Глава вторая

– Вы кто?

– Мы с твоей матерью дружили.

– Вы чародей?

– Я тебе страшную вещь скажу: ты тоже он.

– Почему вы всё время улыбаетесь?

– А почему бы нет?

Шандор шёл быстро, и Ирвин бы за ним не успевал, если бы Шандор не держал его за руку – почти тащил. Ирвин отвык от этого всего: небо, дорога под ногами, травы на обочине; от фиолетовых цветочков рябило в глазах. Небо над головой было таким огромным, что Ирвина тошнило.

– Куда мы идём?

– Я пока это не продумывал, – Шандор говорил будто бы сквозь зубы и то ли улыбался, то ли жмурился. – Будущий маг и его наставник должны вместе пройти определённое количество шагов, вот мы и проходим. Извини, что тебе приходится бежать, скоро замедлимся. Дурацкие обычаи.

– А почему вы вообще меня забрали?

– Потому что я обещал, – Шандор пожал плечами, – потому что я не хотел, чтоб ты там оставался. Я и сам рос в похожем месте, мне не нравилось. И потому, что я за тебя отвечаю, так или иначе.

Шандор остановился и снова посмотрел на Ирвина сверху вниз так, что под этим взглядом стало неуютно: будто он утверждал, что Ирвин точно есть, и будто Шандор что-то знал про Ирвина, что тот забыл.

– И потому, что ты заслуживаешь лучшего. Возьми меня за руку и зажмурься, сейчас воздух станет похож на воду. Ты, главное, иди вперёд, и я пойду.

– А ты расскажешь мне про маму?

– Обязательно.

– Можешь сейчас?

– Дойдём до реки – сразу расскажу. Я перенёс бы тебя, но так не получится. Каждый живой должен пройти границу сам.

– А я живой?

Шандор опустился перед ним не на корточки даже – на колени, положил руки на плечи, сжал. Воздух вокруг закручивался вихрями, дрожал и плыл; и не видно было ни неба, ни цветов, только дорогу под ногами и Шандора напротив.

– Мёртвые не хотят слушать про маму, – сказал и щёлкнул Ирвина по носу. – Всё хорошо, пошли. Я тебя выведу. Прости, что я так долго.

Ирвин ухватился за его руку сразу двумя своими – и шагнул вперёд. Вывалился по ту сторону тумана, и рядом правда шумела река – блестела, будто брызгала в глаза бликами. Ирвин зажмурился. Всего опять стало слишком много: шум, река, мама, и казалось, будто он что-то упустил, что-то забыл, что-то было другое, непривычное… От незнакомца рядом пахло хвоей, он стоял совсем близко, обнимал за плечи. Тяжёлая, тёплая неизвестная ладонь. Вырваться и убежать? Или прижаться? Ирвин всё жмурился, но одних запахов хватало, чтобы сердце застучало часто-часто: хвоя, трава, сырая земля, свежая вода…

– Давай, открой глаза. Давай. Не страшно. Помнишь меня?

Он помнил. Незнакомца звали Шандором.

– Это просто река. Я рядом. Ну же.

Ничего не было в новом мире Ирвина, кроме ветра, и запахов, и голоса. Голос этот потом станет тем первым, что Ирвин будет слышать по утрам, и тем последним, что уловит перед сном, голос этот будет утешать, укорять, петь колыбельные, в тысячный раз рассказывать про мать, но тогда Ирвин всего этого ещё не знал. Открыл глаза и сказал:

– Есть хочу.

– Отлично. – Шандор снова присел перед ним на корточки: – Давай-ка покажу, как доставать еду. Солёное или сладкое?

Потом, годы спустя, Ирвин наизусть будет помнить этот порядок действий, эти фразы. Вспоминай. Мнётся или хрустит? Тает? Ломается? Рассыпчатое? Мягкое? Упругое? Чем чётче вспомнишь, ярче вспомнишь, тем проще добыть.

– Это так ты сотворил яблоко?

– Ага, именно так. – Шандор тут же достал из воздуха ещё одно, подкинул на ладони: – Вот так. Будешь?

Стоило Ирвину съесть яблоко и вытереть руки о траву, как Шандор кивнул на лес вдали:

– Нам бы срезать сейчас. Пойдём, пойдём. Небось давно не ходил пешком далеко, да?

Какая разница, куда Ирвин ходил. Лес оказался ещё хуже берега: топорщился, колол то ветками, то крапивой, паутиной лип к волосам. Корни переплелись так, что Ирвин не знал, куда наступить. В лесу было тесно – теснее, чем в келье, теснее, чем Ирвин вообще помнил, и он споткнулся почти сразу же, и Шандор подхватил его и велел:

– Дыши через нос.

– Я и так дышу.

– Нет, ты вдыхаешь ртом, это другое. Через нос – это через нос, и рот закрыть. А ещё ты идёшь напролом, это утомляет.

– Но ты же тоже идёшь напролом.

– Нет, посмотри: вот я отодвигаю ветку. И перешагиваю корни и всяческий хворост, который слежался, а не пинаю. Меньше движений, вы союзники, а не враги.

– Кто не враги?

– Ты и лес. Ты его гость, а не король. Смотри внимательней.

Да сам бы посмотрел! А вот в обители было просто. Там всего-то и было что стены, кельи, коридор. И были правила. Не поднимай головы, если не просят, говори чётко и по делу или молчи. Не всматривайся в мир, отгородись. Серое, выбеленное, пыльное. Под ве́ками как будто на всю жизнь отпечатывался один и тот же рисунок, стены и узкие окошки – как герб на монете.

А Шандор заставлял смотреть вокруг.

– Стой. Подыши. Гляди, – он взял ладонь Ирвина и аккуратно приложил к стволу какого-то стройного липкого дерева с тёмной корой. – Это сосна, – пояснил Шандор и улыбнулся, – мальчик, который не видел сосны… Чувствуешь – липкое? Это смола, это как будто её кровь. Застынет, и получится янтарь. Если бы сейчас было солнце, она бы просвечивала. Как капли воды, только гуще и другого цвета, представляешь – густое солнце?

Солнце Ирвина было пыльным и белёсым.

– Да что с тобой… Ай, ладно, глянь наверх.

Ирвин не собирался, но Шандор взял его за подбородок и осторожно задрал голову – пришлось смотреть. Там, в мутной, тревожной дали, качались верхушки сосен и скрипели из стороны в сторону, туда-сюда, так что Ирвину на миг показалось – он тоже качается, а потом – что всё кружится, верхушки, небо, он сам, а потом Шандор вдруг взъерошил ему волосы, и Ирвин покачнулся и чуть не упал.

– Красиво, да? – Шандор нечасто дожидался от него ответов, но всегда делал вид, что так и надо. – А смолу, кстати, можно есть, – и действительно оторвал от ствола комочек липкой древесной слизи и принялся жевать.

Ирвин нахмурился: не издевается? Его сейчас не вытошнит? В обители Ирвин ел лепёшки на воде, но у Шандора не было ни одной такой.

– Что смотришь? Вкусная. Смотри, внизу трава и папоротники – у них резные листья, как узоры на спинках скамей в церкви.

– У нас в церкви не было скамей.

– Правильно, вы сидели на полу. Смотри, вот эти три сердечка – заячья капуста, её можно жевать. Да не хмурься ты так, не буду заставлять. Кисленькая такая. А вот эта вот синенькая ягода – вороний глаз, ядовитая.

Шандор глядел под ноги, выискивая ещё что-то незаметное, чтобы показать Ирвину и заставить видеть больше всяких дурацких маленьких вещей. Большой мир такой сложный. Лес такой наполненный. Ирвин покосился на вороний глаз, на Шандора, который носком ботинка ворошил прошлогоднюю буро-жёлтую хвою, и спросил – сам не знал зачем:

– А можешь съесть? Вот эту, ядовитую.

Носок ботинка замер. Шандор спросил обычным, ровным голосом:

– Это зачем тебе?

– Ты говорил, вы с моей матерью дружили и что ты обещал меня забрать. Значит, ты ей обещал обо мне заботиться. Если я попрошу, ты сделаешь так?

Шандор фыркнул и покачал головой, будто не верил, что Ирвин сказал именно это. А ведь, наверное, их всего двое в этом лесу, Шандор может с ним сделать что угодно, и его, Ирвина, никто не хватится. Он больше не послушник. Но Шандор рассмеялся и уселся прямо на хвою, скрестив ноги и глядя снизу вверх прищуренными глазами:

– То есть давай конкретизируем. Ты хочешь – о, не сядь на муравейник, – ты хочешь, чтобы я: схватился за живот, изверг наш завтрак, похрипел от боли, осел на эту замечательную землю, задёргался, как рыба на крючке, и умер, не составив завещания? Позволь спросить: какая цель?

– Какая что?

– У моей смерти должна быть цель. Что, нет её?

Ирвин нашаривал слова, слова не шли. В той глубине, которую взрастила в нём обитель, где словно бы всегда плескалась серая вода и на камне посреди идеально круглого озера сидел кто-то, кого он не знал или забыл, – в той глубине что-то всплывало к поверхности, рассекая воду. Шандор ждал, и верхушки сосен по-прежнему покачивались в небе, и Ирвин думал: он говорит со мной про свою смерть. Он не отказывается. Может быть, это опора?

– Я не хочу, чтоб ты умирал, – сказал Ирвин, и озеро исчезло, и вокруг опять был лес, и Ирвин вдруг опять почувствовал запахи: истоптанной ими травы, нагретой коры, той самой смолы, что Шандор жевал. – Я хочу, чтобы ты никогда не уходил. Пообещай.

– Ой, да пожалуйста. – Шандор встал с земли, подал руку Ирвину и только потом отряхнул штаны. – На тебя там тоже налипло. Надоем ещё. Ещё не будешь знать, как от меня избавиться.

Сосны сменились мрачными деревьями: они почти не качались, зато скрипели как-то медленно, надсадно, мрачно. Шандор шагал легко, Ирвин старался не спотыкаться, но не получалось. Потом они вломились в заросли розовых ягод, и Шандор сказал:

– Ого, ого, да это же малинник. Попробуй, сладкая, как поцелуй любви в шестнадцать лет. Попробуй, говорю.

Ирвин попробовал: сок размазался по пальцам. Лес такой разноцветный, тесный, шумный, и сосны с тёмными деревьями скрипят по-разному.

– Куда мы идём?

– В дом, где нас кое-кто, наверное, ждёт.

– А там есть келья?

– Нет, но есть спальня, кухня и кладовка.

– Зачем ты меня забрал?

– А тебе нравилось в обители?

Вообще-то нет. Вообще-то Ирвин не особенно даже помнил, как туда попал. Но почему Шандор теперь решает, куда Ирвин пойдёт и где будет жить?

– А если я не пойду?

– Твоя мама хотела, чтоб ты жил со мной.

– А почему?

– Надеялась, я смогу тебе помочь.

– Ты сможешь?

– Постараюсь.

– А я однажды украл зеркало.

– Зачем?

– Хотел на себя посмотреть. Приехал новенький, и у него, когда отняли вещи, зеркало тоже выложили. И я пробрался…

Малина тут же показалась сперва горькой, потом кислой. Зеркало тогда отобрали почти сразу, и посадили в темноту, и заставили дышать в унисон с братом – Ирвин его не видел, только слышал дыхание, да чуть касался локтя колышущийся рукав. Зачем всё это – куст, малина, лес, Шандор рядом, – если всё это кончится обителью, наверняка его найдут ведь, и тогда…

– Ты чего, Ирвин? На, держи, смотрись, – Шандор протягивал ему зеркальце в костяной оправе. – Держи, не урони. Я в детстве яблоки таскал.

– И что тебе сделали?

– Ничего хорошего.

Просыпался – не думал ни о чём. Миг-два лежал, солнце светило через шторы. Фыркал лучу, пытаясь сдуть его с лица, как прядь волос. Вспоминал, кто он. На мгновение казалось, что он помнит что-то ещё, что он плывёт на корабле и смотрит в море, и смотрит на луга с горы, и лежит на траве, раскинув руки, и всё это одновременно, и ещё, ещё… Выныривал из серо-голубой дали обратно в себя. Ждал. Слушал, как внизу ходит отец – двигает стулья, звенит ложкой о тарелку; или отец уходил в лес, и тогда можно было лежать не вслушиваясь, ждать отца из тумана. Он всегда приходил, всегда возвращался, и с каждым шагом его в сторону дома радость росла в груди, как волна. Можно было – вскочить, вихрем сбежать по лестнице, поскользнуться на стёртом полу, упасть и рассмеяться. Лучи и волосы ниже плеч щекотали шею. Если смотреть на солнце сквозь зелёный лист, мир делался совсем правильным, совсем летним. На завтрак были чёрный хлеб и щавель, и день стелился впереди – блестящий, совсем новенький, как капля росы. Но в то утро всё было иначе. Шандор проснулся оттого, что услышал голоса: отцовский и ещё один, незнакомый. Босиком сбежал по прохладным, не согревшимся с ночи ступенькам, ёжась, ввалился в кухню и услышал:

– А вот и юный Шандор. Что ж, рад видеть.

На стуле, где обычно сидел Шандор и который отец сколотил сам, сидел человек в чёрном и бордовом, крупный, черноволосый, и качал головой. Смотрел так, будто был хозяином. Сказал:

– Не хочешь поздороваться?

– Вы кто?

– Видишь ли, я твой наставник. Магия выбирает будущего мага, и маг нынешний – это я – забирает его с собой и учит всему. И отказаться, к сожалению, нельзя.

– Вы… Зачем вы пришли?

– Боишься меня? – Человек смотрел на Шандора внимательно и как будто с симпатией. Будто он понимал больше, чем Шандор мог предположить. Будто бы имел право так смотреть. Вздохнул и объяснил: – Видишь ли, мы с твоим отцом повздорили. Он не хотел, чтоб я тебя забирал. Начал драку. Я ему, как бы объяснить, стёр память о тебе. Отправил в иное место.

Шандор застыл на миг – и стрелой выбежал во двор. Может, отец во дворе, может быть, в лесу, может быть, незнакомец врёт, потому что ведь не может такого быть, чтобы отец куда-то делся, не может быть, чтобы…

Незнакомец не бросился за Шандором вслед, но почему-то появился у забора. Прямо из воздуха – всё такой же спокойный, основательный.

– Понимаешь, ты всё равно пойдёшь со мной.

Шандор старался запомнить всё, что видит и ощущает, как учил отец. Что подо мной? Скамейка и крапива. Что за моей спиной? Стена сарая, и краска на ней, как обычно, шелушится. Надо бы обновить, и на скамейке тоже, а крапиву оставить – пусть растёт, не всё же лютикам да ромашкам. Шандор чуть наклонился и погладил колкий лист – ладонь обожгло болью, вот спасибо. А ещё лучше сейчас было бы нырнуть в ледяную воду. Надо мной небо. Кто передо мной?

На фоне забора и разросшихся как попало кустов малины перед Шандором, сев на корточки, застыл человек в чёрном и бордовом и терпеливо ждал, пока Шандор ответит. Коротко стриженные волосы, рельефные ладони. Шандор сразу подумал, что таких ладоней могла бы, пожалуй, слушаться земля. Они могли бы нежно сажать семечки и подпирать рассаду маленькими колышками. Но земли под ногтями человека не было.

– Боишься?

Шандор покачал головой.

– Это правильно. – Человек всё смотрел ему в глаза, будто искал там – разрешение? Может, прощение? – Потому что всё, что я сделаю, я сделаю во благо. А теперь встань наконец и пойдём со мной.

Он не стал дожидаться, пока Шандор последует за ним, встал, отряхнул штаны от налипших травинок и пошёл к калитке. Шандор, не шевелясь, смотрел ему в спину: одет в бордовое пальто, – как можно летом ходить в бордовом пальто? – а потом его словно обожгло всего целиком. Так бывает, если попасть в особую точку на локте – чистая боль сперва взрывается и ослепляет. Шандор вцепился в скамейку и зашипел сквозь зубы. От сердца к опекуну будто протянулась нить и теперь натянулась до предела.

– Ну? Ты идёшь или нет? – Наставник замер у калитки, обернулся. – Я не хочу делать тебе ещё больнее. Ты сам напрашиваешься. Никто не вынуждает.

– Я не… – У Шандора на глазах выступили слёзы, говорить тоже было тяжело, как будто бы он вот-вот выблевал сердце на траву. – Вы… так неправильно…

– Он ещё спорит, ты смотри… – опекун покачал головой. – Я считаю до трёх. Раз.

Он отодвинул тронутый ржавчиной засов.

– Два.

Открыл калитку.

– Три, – сделал шаг на улицу, и Шандор, кажется, всё-таки пробежал пару шагов за нитью, прежде чем потерять сознание.

Ранним утром погожего летнего дня на поляне, что в стороне от дороги, спорили двое. Один, одетый во всё чёрное, сидел, прислонясь к стволу старого клёна и закрыв глаза, и длинные чёрные волосы тёрлись о кору, и лицо с тонкими чертами казалось то совсем юным, то почти старым, а другой – мальчик лет шести со светлыми кудрявыми волосами и серьёзным, сосредоточенным лицом – дёргал первого за руку.

– Я сплю, – сказал первый, не открывая глаз. – Я крепко сплю, так что давай-ка сотвори что-нибудь сам.

– Я не умею, – сказал мальчик и потянул на сей раз за шарф. Шарф был роскошный, из мягкой и тёплой шерсти, и владелец его, не открывая глаз, быстро поймал и накрыл ладонь мальчика своей. – Я не умею! – повторил мальчик и попытался вырвать руку, но не смог. – Я не как вы, я не могу так! Отпусти!

– Ого, холодная какая, – сказал первый и всё-таки открыл глаза. – Ты что, правда голодный? М-да, действительно.

Он отпустил мальчика и сел прямее. Глаза у него были тёмные, а взгляд внимательный.

– Я тебе сколько раз говорил, – начал он то ли сердито, то ли весело, но мальчик вздрогнул, так что тот осёкся, беззвучно выругался и продолжил другим тоном, с досадой: – Что, сложно сказать «Шандор, я правда есть хочу»?

– Шандор, я есть хочу.

– Да не тогда, когда уже всего трясёт, а сразу. Сложно?

Он цокнул языком, отвернулся от мальчика и принялся копаться в дорожной сумке. Там были хлеб и окорок, но не было ножа, потому что нож Шандор как раз и выменял вчера на еду – продешевил, но сотворить что-то из воздуха посреди города казалось риском. Тем более что в последние дни на любой запрос о пище из воздуха сперва сыпались яблоки, а ими и Шандор, и Ирвин – так звали мальчика – были уже сыты по горло.

Шандор достал круглый, с хрустящей коркой хлеб, передал Ирвину и засвистел сквозь зубы. Прищурился, протянул правую руку себе за спину, рассеянно повращал ладонью в воздухе, как будто разминая кисть, и вдруг стиснул за рукоять отменный хлебный нож. Взвесил, подкинул, перехватил поудобней. Отрезал ломоть ветчины, протянул Ирвину. Ирвин смотрел потемневшими глазами.

– Ну, – Шандор ещё раз сунул ему ветчину, но Ирвин не брал, – есть будешь, нет ли?

– Не хочу, спасибо.

– Не пояснишь?

– Я должен сам… сам добыть.

– Ой, горюшко. Добудешь ещё, времени полно.

– Но у меня не получается! Я не могу так!

– Вот поешь и посмотрим, что ты там не можешь.

Шандор протягивал ветчину, но Ирвин медлил.

– Я же вообще не должен это мочь.

– Снова старая песня. – Шандор закинул сумку на плечо, переступил с ноги на ногу, встряхнулся. – Да ну и кто тебе сказал такую чушь? Ешь, и пойдём. Всё равно спать ты мне уже не дашь.

– Вы не хотите спать.

– Врёшь, иногда хочу. Что я, не человек, что ли?

Ирвин промолчал и всё-таки вгрызся в хлеб и ветчину.

Первый приступ скрутил Шандора вечером, когда он с опекуном отошёл от дома на день пути. Шандор смотрел на прошлогоднюю хвою под ногами и хотел разуться, но опекун не дал.

Шандор спрашивал всё утро:

– Кто вы? Почему я должен с вами идти? Где мой отец?

Опекун сперва сказал:

– Я расскажу позже.

С укором сказал, будто Шандор сам должен был понимать такие вещи. Как будто его каждый день дёргали за невидимую нить у сердца и вели по лесу неведомо куда. Он спрашивал ещё и ещё. Он останавливался. Он закричал:

– Да никуда я с вами не пойду! Вам надо, вы и тащите. Вы же отойдёте, я упаду от боли, ну и всё. Почему ни о чём вы не рассказываете? Что вы с отцом?.. Он мёртв? Скажите, мёртв?

Опекун, в своём чёрном с бордовым пальто, остановился тоже. Поднял брови. Сказал:

– Тебе известно такое понятие, как долг?

– Каждый из нас должен заботиться о твари самой малой. С уважением относиться к ямам и оврагам, прудам, и рекам, и озёрам, и ручьям. Не собирать больше валежника, чем следует. Быть благодарным земле. Не обижать леса.

– Не совсем то, чего я ожидал. Твой долг пока состоит в том, чтоб жертвовать силу свою и желания дворцу, благодаря которому эта земля ещё стоит. Теперь пошли.

– Но…

– Тишина проясняет мысли.

Опекун шевельнул кистью – незаметно, вскользь, – и Шандор вдруг понял, что не может говорить. Вообще не может, даже челюсти разжать. Задышал носом часто-часто, сглотнул слюну, хотел чихнуть, и не смог, и заплакал, конечно. Нос быстро забился, и дышать стало трудно.

– Что ж. Ты всегда теперь намерен так трястись?

Шандор замотал головой. Слёзы текли и текли, и он вытер их рукавом; опекун шёл вперёд, не оглядываясь, натягивая нить. Под вечер он остановился, из кожаной, с узором, не подходящей для леса непрактичной сумки вытащил припасы. Голос он Шандору вернул, потом снова забрал, снова вернул.

– Ты в силах вечер обходиться без вопросов?

Шандор закивал уже привычно. От еды мутило. Потом он вовсе упал на хвою, не успев даже подстелить плащ, и опекун коснулся его лба. На миг закрыл глаза, слушая что-то.

– Землю трясёт, на севере, у гор. Не думал, что ты почувствуешь.

Шандора тоже трясло, теперь не от плача, а непонятно от чего. Он согнулся пополам, желудок жгло. Опекун налил воды в кружку, которую достал из воздуха, шепнул над ней что-то, от чего вода будто потускнела. Сказал:

– Пей.

– Не хочу.

– Значит, через не хочу.

Приобнял Шандора, чтоб тот мог встать, помогал держать кружку.

– Когда земля горит, мы тоже горим. Не пойму, почему на сей раз почувствовал ты; может быть, дело в том, что ты моложе. Давай, ещё глоток. Вот и отлично. Давай, чем раньше ты оправишься, тем раньше там всё стихнет. Да, понимаю, боль целой равнины.

Шандора вывернуло – ничем, желчью, желудок жгло, будто бы что-то колючее, что-то жёсткое пыталось выбраться наружу. Он хотел было расцарапать живот руками, но опекун ему не дал. Прижал свои ладони ко лбу и к животу, огромные, ледяные. Холод этот как будто бы проник и в голову, и в живот, заморозил боль.

– Это просто передышка, – сказал опекун, вглядываясь куда-то в горизонт, – скоро опять начнёт трясти и землю, и тебя. Десять минут. Потом попробую излечить.

– Я умру?

– Нет.

– Рас… – Шандора снова согнуло спазмом, – расскажите что-нибудь.

Опекун дал ему руку, и он вцепился в неё так, что пальцы побелели.

– Земля больше, чем кажется, – холодный голос опекуна будто тоже немного помогал. Будто бы ничего не происходило. Пальцы будто легонько сжали пальцы Шандора, а может быть, ему почудилось. – Больше, чем мы думаем. Ещё никто не плавал за море. Сами подводные жители не могут точно сказать, что за горизонтом. Есть острова. Есть города из камня, и из кости, и из золота.

– Из чьих костей? – Вдох. – Из чьих… костей… построены дома?

– Местных умерших.

Опекун словно видел нечто, одному ему заметное, и в тот вечер это было даже хорошо. Будто и Шандора вместе с ним уносило за горизонт, в покой.

– Земля принадлежит нам, и мы страдаем вместе с ней и за неё. Скоро пройдёт, осталось чуть-чуть. Не люблю горы.

Когда на следующий вечер Шандор попросил опекуна что-нибудь рассказать, тот ответил:

– Хватит выдумывать, я не рассказываю сказок.

Глава третья

Ирвин не успел понять, когда всё изменилось. Лес потемнел, зашумел, задрожал и ожил: вот за одним стволом мелькнул край платья, за другим – рукав, за третьим скрылся чей-то силуэт. Лес шумел и смотрел, распадался на вздохи, шиканье, хихиканье и вскрики – вот чьи-то белые волосы взметнулись волной. Вот пошла рябью листва, хоть ветра не было, а вот рябь превратилась в шторм. Зелёный шторм. А вот взметнулся из земли тонкий цепкий корень и ухватил Шандора за руку. Тот сказал:

– Стой спокойно, всё в порядке.

И громче, лесу:

– Эй, эй, эй, тише, хозяева леса, мы друзья!

Лес ответил ему десятком женских голосов: полупрозрачные силуэты кружились в воздухе, возникали и пропадали. Кто-то дунул Ирвину в ухо, кто-то тонкой рукой взъерошил волосы – Ирвин шарахнулся, но позади никого не было. Шандор сказал:

– Ну тихо, тихо, всё в порядке, – и обнял за плечи, насколько позволял тот корень. Ещё два накрепко обвили Шандору лодыжки, но тот стоял как ни в чём не бывало, слегка качался с пятки на носок. С корней комками и крошкой сыпалась земля.

– Эй. Мы друзья.

– Друзья?

– А кто с тобой?

– А где ты был?

– От тебя пахнет смертью!

– Не весельем!

– Почему вы застыли на границе?

– Мы не хотим тебя пускать!

– Кого ты привёл?

Шандор покрепче прижал Ирвина к себе.

– Я привёл друга. Это мой ученик, и он хороший.

– А почему от него пахнет камнем, камнем, камнем?

– Потому что он рос в печальном месте.

– Ты не обманываешь, Шандор, не обманываешь?

Ирвин дёрнулся под руками Шандора, и корни тут же обвили и его лодыжки тоже.

– Пусти! – Ирвин сам не знал, кому кричит. – Пусти, пусти!

– Вот видите? Пугаете ребёнка. Ну-ка, хватит.

Такого голоса Ирвин у Шандора, кажется, ещё не слышал – если только в обители, в самом начале. Секунду назад лес ещё шумел и корни сдавливали ноги, и вдруг всё стихло – корни опали наземь, деревья застыли.

– Он твой, Шандор?

– Он мой.

– Не отдашь?

– Не отдам.

– Ты за лес или за людей?

– За лес и людей. Но мальчик со мной. Ирвин, дыши глубоко, ничего не бойся. Это лесные девы, они всех сперва боятся.

– И вовсе не боимся, не боимся!

– Пришёл неведомо откуда и привёл кого-то!

– Давно не видели!

– А тебя ждут уже, ждут, ждут!

– Кто меня ждёт?

– Рыжая!

– Девушка!

– Вышла навстречу!

– Просила предупредить!

– Она с друзьями!

Шандор вздохнул и сказал:

– Ничему не удивляйся.

И напоказ поднял руки с раскрытыми ладонями. Он же умеет драться, почему он?..

– Ирвин, не бойся. Это друзья, но это… буйные друзья.

Да о ком он вообще? Ирвин шарахнулся бы, но Шандор снова придержал его за плечи одной рукой – другую так и держал поднятой.

– Не бойтесь, – говорил он нараспев, – мы никому не хотим зла. Мы просто путники.

– Знаем мы этих путников!

Вздох, шорох, звук борьбы – и вот уже на поляне оказалась взъерошенная девушка с чёрными волосами и рукой на перевязи. Другой рукой она сжимала нож. Шандор сказал:

– Ну здравствуй, Ирма. Что это с рукой?

– Какая вам-то разница? – Девушка обходила их кругом и медленно, выставив нож, будто боялась, что Ирвин или Шандор на неё напрыгнут. Позади Ирвина тоже кто-то стоял, так близко, что Ирвин чувствовал дыхание. И повсюду: вокруг поляны, и в кустах, и за деревьями – стояли и сидели девушки. Как будто кусты плодоносили глазами, блестящими, настороженными, тёмными. И у всех, кого Ирвин видел полностью, ладони были на рукоятях ножей. Откуда-то сверху слышались невесомые смешки – эхо не эхо, ветер не ветер?

Шандору было будто всё равно. Он пожал плечами, сказал:

– Да, да, внушаете страх, я понял, я проникся. Видите, я не двигаюсь. Что такое?

– Вы привели… вот этого.

– И что?

– От него пахнет смертью.

– Он живой. Извини, Ирвин, в третьем лице людей вообще-то обсуждать невежливо.

– Ой да подумаешь, какие нежности! Пошли.

– Куда?

– В наш лагерь. Марика придёт и разберётся, настоящие вы или нет.

– А ты сама не чувствуешь?

– Поговорите ещё.

– А можешь сказать, сколько меня не было?

Черноволосая нахмурилась:

– Два месяца с хвостом. Приходишь, пахнешь камнем и говоришь, что вы простые путники.

– Ну ладно, может, непростые, – согласился Шандор; девушка пятилась, но не спотыкалась, и Шандор шёл за ней; если он побежит, если обманул, то Ирвин за ним не успеет. – Непростые, но мирные. Мы тихие. Идём своей дорогой, никого не трогаем.

– Тогда почему вы сто лет топтались на границе?

Ирвин по голосу уловил то мечтательное выражение, которое появлялось на лице у Шандора, когда он что-то объяснял:

– Я показывал мальчику смолу.

– Он что, не видел? А потом, когда вы на землю плюхнулись?

– А. Мальчик предлагал мне умереть, но передумал. Можно я опущу руки?

Ирма запнулась на миг, и кусты тут же дрогнули: дети леса готовы были прийти ей на помощь.

– Только попробуйте! – Она сильнее сжала нож, и Ирвин вспомнил, что Шандор, когда резал ветчину, держал его иначе. – А говорите, он нормальный! Умереть!

– Ну не вам же, а мне. А это наше дело.

– А вот придёт атаман и узнаем, что тут ваше, а что наше!

– Атаман – это нынче у нас Марика?

Ирма молчала. Не понять было, кто из них кого ведёт.

Они продрались через заросли малины и оказались на поляне. Вместо травы и хвороста она была устлана лапником, а вместо заячьей капусты и кустов на ней стояли шалаши из веток и досок, обтянутые где холстиной, где корой.

– Это ваш лагерь?

– Сами знаете, что да.

– А мальчик что, немой?

– Не хочет говорить – имеет право.

– Да ну? – Ирма покосилась на Ирвина, потом на Шандора и пожала плечами. – Ну и добренький вы, я посмотрю.

– А где же атаман, позволь спросить?

– Она пошла за водой. Давайте-ка вы сядете, а то ваши свободные руки мне не нравятся.

На миг мелькнула мысль сбежать самому, но их уже привязывали к двум соседним стволам стройных деревьев на краю поляны – и хорошо, что стройных, потому что руки им связывали за спиной с другой стороны ствола. Невыносима была мысль, что он не сможет шевелиться, и он хотел было закричать и вырваться, сделать хоть что-нибудь, пусть лучше сразу нож, но Шандор сделал большие глаза и опять уставился в никуда с этим своим блаженно-отрешённым видом.

– Еда есть? – Ирма завязывала за спиной Шандора какой-то очень долгий узел и одновременно говорила: – Мне обыскивать?

– Бедные дети. Сотворить вам что-нибудь?

– Вы серьёзно сейчас? Это мы-то дети? – Ирма здоровой рукой и зубами затянула узел так, что Шандор зашипел, тут же выругалась и принялась ослаблять, поддевая верёвку лезвием в опасной близости от его запястий. – Мы дети? Вы вообще не думаете, что говорите.

– А что, не дети? Ну живёте в лесу, пугаете людей.

– Налаживаем отношения с дриадами.

– И это тоже.

– Вообще-то, пока кое-кого не было, мы тут не шуточки шутили. У нас миссия.

– Арчибальд знает?

– Знает, но не одобряет. Сделал вид, что его это не касается. А мы хотим, чтобы дриады не шарахались от путников, а путники – от дриад.

– А почему у вас лагерь вблизи границы?

– Марика вас ждала, вот почему.

– Обоих нас или меня как единицу?

Ирма не ответила. Шандор болтал с ней, будто ничего и не случилось и будто связанные руки в порядке вещей. Спина чесалась под рубахой – не дотянешься. Зато он, Ирвин, успел посмотреться в зеркало, ещё вчера успел – такое странное лицо, одновременно недовольное и испуганное. И волосы светлые и вьются.

– Ирма, ты хочешь или нет, чтоб я осмотрел руку? Можешь даже меня не развязывать, я аккуратно.

– Я вам не Марика, чтобы со мной сюсюкаться, – сказала Ирма, но тут же опустилась рядом. – Что, правда вылечите, господин маг?

Другие дети леса так и стояли в сумраке, безмолвные, одинаковые.

– Дай посмотрю, – сказал Шандор своим всепонимающим тихим голосом. Мельком мазнул взглядом по Ирвину – всё в порядке? – и наклонился к девушке, насколько позволял её же узел.

– Эй, атаман идёт!

Ирма отпрянула, вскочила, замерла. На поляну пружинистым, бодрым шагом вышла девушка в обнимку с ведром. С плеском поставила у ног и оглядела всех. Волосы у неё были каштановые, короткие, с мокрыми кончиками, а глаза – блестящие, как вишни, если бы вишни могли быть коричневыми. Она вся была ладная, здоровая, и лицо у неё блестело от воды.

– Ну молодцы, ни часовых, ни переклички. А это что? У нас гости?

– Пленные у нас, – Ирма вытянулась чуть ли не по струнке, – шли по тропе, топтались на границе.

– А ты и рада нежничать? Кто такие?

Свет на поляну проникал только пятнистый, лица казались погружёнными под воду, и девушка села на корточки, чтоб рассмотреть их с Шандором поближе. Почему-то Ирвин не сомневался – эта сперва заставит вылечить больную руку, а потом полоснёт ножом – и поминай как звали. Шандор вдруг улыбнулся широко, спокойно, как будто видел самый лучший сон, но глаза у него были открыты. Будто он мог сейчас что-то сказать – и выйдет солнце, и верёвки растворятся, и все они вдруг попадут домой: и сам Шандор, и Ирвин, и Ирма, и даже эта атаман, – вдруг оказалось, что волосы у неё не каштановые, а тёмно-рыжие. И ещё у неё были веснушки. Она как будто бы поймала улыбку Шандора и подавилась – приоткрыла рот, потрясла головой и вдруг ударила в ствол кулаком, уткнулась Шандору в плечо и заскулила.

– Ну что ты, – сказал он голосом, какого Ирвин у него ещё не слышал, – ну что ты, Марика, вот видишь, я вернулся. Ну всё, всё, не скули. Извини, не могу тебя обнять.

Она молчала, боднула его в плечо.

– Да, нос мне разбить мало. Да, ужасно.

– Я думала, ты не вернёшься.

– Но вернулся же.

– Всегда уходишь и не объясняешь.

– Не хотел, чтоб ты волновалась, вот и всё.

– А так, конечно, я совсем не волновалась, да? Ну ни капельки не переживала, одно веселье!

Девушка говорила так отрывисто, что было ясно: она плачет, – и всё ещё прятала лицо у Шандора на плече.

– Дураки, развяжите. Это Шаньи. Развязывайте, я сказала, что стоите?! И этого с ним тоже развяжите.

Почему-то впервые Ирвину стало обидно, что он не любит разговаривать. Сказать – я Ирвин, я всю жизнь прожил в обители и я не знаю, как тут принято у вас. Сказать что-то ещё, чтобы она не плакала и не смотрела на Ирвина как на недоразумение.

– Я не этот, – вырвалось, – я… меня Ирвином зовут.

– Как замечательно. Ты всё-таки его привёл, да? Взял и вытащил?

– Марика, он сидит перед тобой.

– Ну и ладно! – Рыжая Марика отпрянула от Шандора и уселась напротив, но с Ирвином не заговорила, а наоборот, повернулась к остальным: – Только зря морок тратили. Снимайте там!

И детей на поляне стало втрое меньше, и блеск в глазах погас. Обычные девушки.

– Марика, – сказал Шандор, – поздоровайся, пожалуйста.

– Ну привет, человек-Ирвином-зовут, – сказала Марика и протянула Ирвину руку, чтоб помочь подняться.

По сути, самой выпуклой моей проблемой всегда были слова. Самой заметной. Ранящей. Я никогда не могла подобрать верный текст с первого раза.

– Но на кой хрен нам…

– Марика, не так.

На кой ляд? Фиг? На фига? Зачем? Тебя всегда расстраивало, как я выражаюсь, и я привыкла быстро-быстро перебирать в уме цепочки слов, чтоб показать тебе сразу последнее.

– Охренительный свитер.

– А?

Охренительный – охрененный – офигенный – дальше мой острый разум давал сбой. Ты подарил мне свитер, красный, крупной вязки, не признаваясь, где его достал; мы встретились в заброшенной классной комнате, в которой отвалился карниз, и я сидела на подоконнике и рисовала в пыли молнии и цветы. А ты притащил свитер.

– Марика?

– Что?

– О чём ты сейчас думаешь?

Я заметить-то своих мыслей не могла, не то что сформулировать. Вот мой походный набор: Яна не такая ужасная, как ты думаешь; Катрин не стоит тебя; от пыли вечно хочется чихать, по утрам – есть; если поторопиться сбежать к пруду, можно ещё застать вечернее солнце.

Ты красивый.

Когда ты возвращаешься, я думаю: я тебя не забыла. Я думаю: опять ты тащишь за собой какого-то ребёнка, правда на сей раз не меня, вот удивительно. Ну ничего себе ботинки. Где так долго.

Я говорю:

– Дурак, – и бью рукой о ствол.

И ты говоришь:

– Ты совсем не выросла.

Глава четвёртая

Ирвин весь путь обрушивал на тебя прошлое – конечно, не нарочно, и ты уже научился отвечать походя, между делом, как будто это было не о вас.

– Шандор, тебе этот шарф мама подарила?

– Да, твоя мать дала его мне. Ешь, пожалуйста.

– А как она тебе его дала?

– Мне было холодно, она сняла его с себя. У неё был такой костюм для верховой езды, мужской.

– Почему тебе было холодно?

Ну как сказать. Потому что меня принесли в жертву. Потому что была глухая осень. Потому что во дворце в принципе не принято толком топить.

– Ты уже выбросил тряпки, в которых тебя так некуртуазно надрезали?

Катрин смотрела через плечо, ждала ответа, а ты тогда так рад был её слышать, что не улавливал смысла. Кое-как соображал, кивал, улыбался виновато (она заметила, она меня заметила и всё ещё не отослала от себя, может быть, я заслуживаю ласки? Может, я не такой уж урод? Может, может быть…).

– Да, они не отстирывались.

– Бедняга. Вот, держи шарф, – и впрямь стянула с шеи шарф и протянула тебе. Вы ехали на лошадях в дворцовом парке, и у Катрин был чёрный конь по кличке Адский, а у тебя гнедой по имени Хлебушек. – Держи, держи. Надень, я посмотрю.

И ты наматывал на себя шарф и думал – сейчас Катрин затянет до конца. У тебя к ней тогда был разговор, который ты не мог откладывать, поскольку он касался не только тебя.

– Помнишь девочку, Марику?

– А, рыжая такая?

– Арчибальд хочет нас поссорить. Она была ведь в его подчинении, а теперь в моём будто.

– Не обольщайся. Мучила она тебя по его приказу.

– Нельзя заставить человека разом отречься от всего, что он помнит и к чему привык. Так вот, он хочет, чтобы я ей отомстил, а я не собираюсь мстить.

– Кто б сомневался.

– Я хочу, чтобы он от нас отстал, поэтому я назову её женой, а потом выкуплю.

– Ну что ж, я помогу. – Катрин смотрела в сторону, на тусклое небо; костюм мужской, а сидит всё равно по-дамски, боком. – Да не дёргайся, и правда помогу. Скажу – торжество любящих сердец. Почему нет? Наиграешься – тогда поговорим.

Ты бы сказал, что Марика не игрушка, но Катрин бы не поняла. В нынешнем бесконечном лете Ирвин никак не мог доесть свою похлёбку.

Ирвин проснулся оттого, что Марика сказала:

– Посмотри, он спит.

– Нет, – Шандор поёрзал, пытаясь устроиться поудобнее, – он притворяется. Ирвин, ты же притворяешься?

Пахло костром и холодом, и Ирвин уже не хотел забиться в щель от этих запахов, как утром. Он вспомнил, как днём, после того как их развязали и Марика повисла на Шандоре и не отпускала, и так он с ней, висящей, и ходил по лагерю, после того как Шандор уломал-таки черноволосую показать ему руку и снял боль, – как после этого Марика вдруг сказала:

– Смотри, да у него же голова как будто кружится.

Ирвин хотел сказать, что всё в порядке, но не смог, словно его накрыли чем-то тёплым и тяжёлым.

– А, длинный день. Не обращайся к людям в третьем лице, душа моя, это невежливо.

– Ну да, ну да. В клетке жила всю жизнь и ничего не знаю. – Марика снова сделалась опасной, взрослой, но тут же улыбнулась и сказала: – Извини, Ирвин, я всё путаю мишени.

Ирвин хотел спросить, что такое мишени, но Шандор приподнял его легко, как маленького, и уложил головой к себе на колени.

– Спи, длинный день. Я разбужу, когда начнётся.

Ирвин пытался было встать, но мир и правда плыл и всё сливалось: сосны, нож, верёвки, Марика… Он попытался вырваться в последний раз, потому что хотел решить сам и странно было с кем-то быть настолько близко, но Шандор удержал его одной рукой:

– Кому-то придётся столкнуться с ограниченностью собственных сил. Спи, всё в порядке.

Ирвин уснул, всё ещё чувствуя на плече тяжёлую руку, а вот теперь проснулся, но вставать не хотел. Поэтому ничего не ответил и не шевельнулся, пусть Шандор с Марикой болтают о своём, а ему, Ирвину, лень открывать глаза.

– Ишь разморило. – Шандор рассеянно пригладил ему волосы.

– Ты с ним чего как с маленьким?

– А ты не видишь, как он себя ощущает? Ему шесть.

– Ты ему рассказал?..

– Нет, пока нет. Всё узнается в своё время.

– Ненавижу. Всегда так говоришь, а потом исчезаешь, или умираешь, или ещё что.

– Нет, на этот раз не умру.

– Чем поклянёшься?

– Могу памятью Катрин.

– Вот уж в каких я клятвах не нуждаюсь. Ты дурак, да?

– Ну знаешь ли, если на то пошло, то тебя кто просил сюда являться?

Ирвин заёрзал в полусне: неправильный голос, Шандор никогда таким не говорил.

Марика ответила тихо, но тоже как-то яростно, не как обычно:

– А потому что: куда ты пойдёшь, туда и я пойду, где ты заночуешь, там и я заночую, и где ты умрёшь, там и я буду похоронена.

– Чудовище, – в голосе Шандора была такая смесь тоски и нежности, что Ирвину на миг показалось: так не может быть, это что-то не то, что-то ужасное, знакомое, и он сейчас…

А Шандор повторил:

– Чудовище. Нельзя мне говорить такие вещи.

И потянулся к Марике прямо через Ирвина. Ирвин хотел открыть глаза и посмотреть, но сон разлился по телу новой тёплой волной, и собственная голова вдруг показалась неподъёмной. Шандор снова замер и только тихо отбивал пальцами ритм на его плече.

Когда Шандор вдруг вывалил на нас свободу, о которой мы даже не просили, две трети сразу разбежались кто куда. Дают – бери, бьют – беги, и никто из нас не сомневался, что второе в нашей истории – дело времени. Мы бежали заранее, чтоб потом вернуться. Я два дня настораживала Шандора непривычно задумчивым лицом, а потом пробралась к архиву и сбила замок. По идее, нас должны были записывать, в том числе – из каких семей изъяли. Я листала подшитые странички, фыркала над характеристиками вроде «независимая умеренно до опр. черты» и хрустела огурцами, которые Шандор мне туда молча принёс («Лучше бы пива». – «Тебе ещё рано»). Потом я долистала до начала и обнаружила мамино заявление. Там значилось: «Отдаю свою дочь, Марику Р., находясь в здравом уме и твёрдой памяти».

У матери были: серый шерстяной платок, нервные чёрные глаза и тихий голос. Не знаю, как её заставили написать «дочь», она всегда хотела сына, и я была сыном. За окном прогремел первый гром, я задвинула опустевшую тарелку под стеллаж и закрыла глаза.

Хотела мальчика, а вышла девочка.

А теперь Шандор притащил этого ребёнка – не своего технически, но своего по обещанию, и по духу, и по несбывшемуся, которое думал воплотить, – и говорил с ним так, что сердце замирало. Как будто, пока они говорили, смерти не было. Я говорила ему: ничего не выйдет. Это ребёнок Катрин, ребёнок королевы, и он станет ужасным магом, помнишь, что о нём предсказано? Но Шандор только щурился блаженно, говорил: бабушка надвое сказала. Он наплевал на предсказания, на запреты, на обычаи – на всё, на что мог, и теперь мы шли то по лесу, то вдоль реки, потому что Шандор хотел кружным путём вернуть ребёнка в вещный мир. Боялся сразу. И потому, что юный маг со старшим всегда должны проделать некий путь – Шандор называл это путешествием. И потому, что, может быть, он сам многое отдал бы, чтоб в его детстве его бы так же вели по полям и лугу и рассказывали обо всём, о чём он спрашивал.

Ну, почти обо всём. Шандор не рассказал, кем и как служит во дворце, и почему ушла Катрин – мать Ирвина, и кто такой Арчибальд. Я смотрела на Ирвина и думала – он вместит все эти открытия? Он выдержит? Мне всё время хотелось на него орать, и стыдно было, что хотелось. Как будто я завидовала, что у него есть в детстве Шандор, а у меня не было. Как будто я слабак. Я говорила:

– Почему он на тебе всё время виснет?

Ирвин и впрямь цеплялся обезьянкой: то поднырнёт под руку, то прижмётся, то потянет за полу рубашки или за рукав, то пихнёт в спину. На последнее Шандор не оборачивался и принимался говорить со мной в два раза увлечённее, пока Ирвин не возникал перед ним и не лез с разбегу обниматься. Шандор делал скучное лицо, от которого даже мне становилось стыдно, и изрекал:

– Хм. Когда бьют людей, потом извиняются.

– Извини.

– Не расслышал?

– Извини!

Он приучился не глядя протягивать руку и ерошить волосы, или ловить в захват и прижимать к себе, или хватать за руку – останавливать. Я, конечно, всё это замечала и не могла не фыркать:

– Мать-героиня.

– Вот своего заведи, тогда и комментируй.

Мы всё шли вдоль реки, и шли, и шли.

Из всех дурацких и не очень ритуалов, которые мы придумали за эти годы, больше всего я не люблю тот, в котором ты приходишь в тронный зал как обычный проситель, в общей очереди. Как будто я действительно король, хотя мы оба знаем, кто достоин больше. Как будто без тебя я бы когда-нибудь чего-нибудь добился.

В этом, собственно, главная проблема. Ты стоишь задумчиво, смотришь на красные кисточки на тронном балдахине и наверняка в уме перерисовываешь весь зал – ты бы избавился от красного и белого, сделал бы тёмно-коричневый, чёрный и немного серебра. Но ты не я, а красный ослепляет неприятных мне людей ровно в той степени, чтобы они старались говорить короче.

Ты не стараешься. Ты вообще сперва молчишь, и иногда мне кажется, что, если я спрошу, в чём дело, ты по старой привычке скажешь «подумай сам». Или «ты мне скажи». Как будто мне опять тринадцать лет. Но мне семнадцать, я сижу на троне, который самой своей конструкцией убивает осанку, и не знаю, как объяснить, что теперь это я от тебя бегаю. Недавно Марика сказала что-то вроде «не огорчай его всерьёз, а то придушу», и это значило – пойди поговори с ним, но я так и не смог. Всю свою жизнь я только и делал, что шёл по твоим следам. Твои враги видели меня только заодно с тобой. Твои друзья меня усыновляли просто за компанию – ты был первым, кто обзавёлся ребёнком, пусть и чужим, пусть и сразу шестилеткой, который успел побывать подростком и вернулся в детство. Это ты в том пути встречал старых знакомых, разрешал нерешённые вопросы и отмечал, как изменился мир, – я волочился за тобой, не имея понятия, куда иду. Если тебя в своё время втащили в историю чуть ли не за волосы, то ты меня ввёл за руку – и сделал вид, что я сам выбрал за тобой пойти.

Иногда по ночам я себя спрашиваю – что, если б на моём месте был другой? Какой-нибудь Роберто, Джонни, Анна? Был бы ты с ними ласковее, строже? Изменилось бы что-нибудь или ты так и ставил галочки в своём воображаемом списке самого лучшего опекуна, и всё равно, кого ты тащишь на буксире? Видел ли ты меня – а не кого-то, кого надо баюкать, успокаивать, перед кем мысленно всё время нужно приседать на корточки, и кого-то, чья мать свела себя с ума? Зависело ли что-то лично от меня хоть когда-то в воплощённой тобой истории?

Я пытаюсь изобрести прыжок в сторону с тропы – быть благодарным тебе, быть хорошим королём; но все эти славные инверсии такие глупые, что мой натренированный тобой же мозг отсекает их на подлёте. Я могу тебя игнорировать – и ты порадуешься, что я наконец стал самостоятельнее. Я могу задушить тебя в объятиях, велеть не отлучаться ни на шаг и этим подать тысячный повод для слухов, но тогда ты подумаешь – ну что ж, видно, моё служение ещё не окончено. Я не могу придумать, как тебя задеть, и не могу понять, зачем мне это нужно. Я так хочу оказаться хоть немного не тем, кого ты растил, что забываю, каков я на самом деле.

А ты вдруг улыбаешься и говоришь, как будто ничего не происходит:

– А давайте сбежим через восточный ход и пожарим в золе перепелиные яйца.

И я говорю:

– Давай.

Обычно Шандор всегда знал, где Ирвин, – держал за руку, или наблюдал, или подбадривал, или говорил: «Эй, нет, сюда мы точно не идём. Слёзы полезны. Да, очень грустно, понимаю, что же делать». Но сейчас они снова поравнялись с Марикой, а это значило, что они будут разговаривать, а это значило – сколько-то минут Ирвин может делать всё что угодно. Он мог сорваться в бег по лугу, или нарвать клевера и пастушьей сумки, чтоб потом сразу выбросить, чего Шандор не одобрял, или свалиться в реку. Это было весело – в прошлый раз Шандор сам его спихнул, потому что Ирвин полчаса хотел зайти, но боялся. И сам запрыгнул следом, тоже в одежде, только ноги босые, и они вместе шли по дну и искали речные камешки, и Марика кричала:

– Дураки вы оба! – и не понять, сердилась или нет.

Они и сейчас шли вдоль этой реки. Шандор огибал людные места, и из-за этого, насколько понял Ирвин, их путь всё длился и никак не мог закончиться. Поэтому Марика с Шандором и спорили. Светило солнце, и Ирвин опять шёл босиком, подвернув штаны, и думал – вот бы поймать на руку кузнечика. Он уже выучил: кузнечика, капустницу, коршуна, махаона, трясогузку, белку, полёвку, как кидать речной камень, чтобы он подпрыгивал, как дышать, чтоб уставать медленнее; дуб, клён, осину, берёзу, ромашки – и даже лотосы однажды в озере застал («Посмотри, они на ночь закрываются»). А январь, февраль, март, апрель и прочие он и так знал. И понедельник, вторник, среду. Солнце было ласковое, мягкое, не как в обители, – не выжигало белизной всё, что ты видел, а будто подтыкало одеяло, и дни тянулись один за одним, похожие, непривычные и прекрасные. Ирвин учился лазить по деревьям, и плести венки, и сидеть неподвижно, чтоб не спугнуть рыбу. А если Марика считает, что он боится ящериц, то он давно нет, он пустил одну себе на запястье, и она грелась там целых десять минут!

А облака бывают: кучевые, перистые, слоистые, слоисто-дождевые. А к диким пчёлам лучше не соваться. Ирвин теперь любил смотреть вокруг и ещё больше любил, когда Шандор объяснял, а не любил – когда они с Марикой ссорились. Вот как сейчас. Ирвин хотел сбежать, не слушать – и не мог не слушать.

– Сколько ему на самом деле?

– Лет тринадцать? Я не знаю, как именно в обители идёт время.

– И вечно ты уходишь от ответа. Ты собираешься все семь лет вот так бродить?

– Дай человеку хоть слегка прийти в себя.

– Человек – это ты или ребёнок? Потому что в мои тринадцать меня никто не водил за руку по мягкой сказочной лужайке. Мы кругами ходим!

– С твоего позволения я не буду уточнять, кто меня и куда водил в мои тринадцать.

– Ты обиделся?

Шандор молчал, и Ирвин только хотел дёрнуть его за рукав, как Марика сказала:

– А там, вообще-то, Яна ждёт.

– Она меня ненавидит.

Марика покачала головой, а Шандор сказал, как всегда, не оборачиваясь:

– Да, Ирвин, извини. Ты что-то хотел?

Ирвин хотел спросить, когда привал и будет ли Шандор разжигать костёр, но спросил вдруг другое:

– Кто такая Яна?

– О, – ответила Марика и посмотрела на Шандора с таким внезапным торжеством, будто обыграла, – о, Яна, Ирвин, это старшая твоя сестра, которая осталась с нами, когда Шандор…

– Марика.

– Что? Прикажешь замолчать?

Шандор вздохнул.

– Я расскажу тебе про Яну, – сказал, медленно превращаясь в себя прежнего, – но попозже. А пока видишь вон те ягоды?

– Ты беспощадна к людям, – говорила мама, и я не знала, что ей отвечать. Мы сидели в малой гостиной – после переезда только она нам и осталась, чтобы видеться и не вторгаться в комнаты друг друга. Я не любила в ней бывать, и мама это знала. Мне было пятнадцать, меня бесили собственные волосы, густые, пышные, отец смеялся, говорил «русалочьи», но ведь не он расчёсывал их каждый день и не он тратил воду. Мёрзли руки, потому что подогревать мне было лень, а служанки от нас сбежали. Все сбежали, кроме питомцев Арчибальда – Марики, других и новой маминой собачки по имени Шандор.

Мать вышивала. Она это не любила и именно поэтому делала лучше всех – легко, небрежно, какими-то даже успокаивающими движениями она за эти вечера вышила целое поле васильков, пока я думала, кого сильнее ненавижу. И что надо отрезать волосы. И что Шандор – дурак и нельзя ставить на него.

Я говорила:

– Он слишком тебя любит, чтобы быть полезным.

Я говорила:

– Ты его уже сломала.

Я говорила:

– Он слюнтяй, мама, это не имеет смысла.

И вот тогда моя мать, которая недрогнувшей рукой сворачивала шею курицам на кухне, которая позволяла отцу целовать себя только по воскресеньям якобы в честь праздника и которая свою историю расценивала как шанс повыгодней себя продать, вдруг сказала с тревогой:

– Ты беспощадна к людям, меня это беспокоит.

Обычно мы друг на друга не смотрели: мама совершенствовала вышивку, я дёргала за кончик косу и смотрела в окно. Я думала: придёт сегодня Шандор к матери или нет и что они уже успели сделать. Я думала: он ненамного меня старше и почему его не устраиваю я, раз непременно нужно разрушать чужие семьи. Я думала: моя мать не виновата. И ещё: я тоже хочу с кем-нибудь встречаться.

Но тут я на неё даже оглянулась.

– Что? – спросила мама, будто не в первый раз при мне кого-то пожалела. – Ты вспомни, где он провёл жизнь и почему. Я бы тоже в себя влюбилась на его месте.

В ту осень я всё время мёрзла: руки, ноги, волоски на запястьях всегда дыбом. И вечное жгучее желание залезть в ванну. Потом Марика показала мне дорогу в погреб, который почти обрушился, и мы набрали наливок, в том числе вишнёвую, и распили её прямо в тоннеле, и Марика грязным рукавом размазывала по щекам цементную пыль.

– Ой, фу, Шандор расстроится, – сказала она, смеясь, и мне перехотелось пить наливку, – скажет: не бережёшь себя или ещё что.

В ту осень Шандор был повсюду, кажется. Я подумала: если он такой из себя распрекрасный маг и ещё не сбежал, как остальные, может, он не откажется нагреть мне ванну. Отец пропадал на границах, падая из седла, и делал вид, что всё ещё можно исправить. Мама всё вышивала свои васильки и с силой дёргала ненужную уже нитку. Я раздобыла, кажется, прабабушкины ножницы и ими, ржавыми, отстригла себе волосы. Братец всё бегал в пустых коридорах и норовил стащить из ящика стола мою отрезанную косу.

– Ирвин, – сказала Марика, – не подходи к воде.

Ирвин и не подходил – остановился за шаг, даже за два и присел на корточки. Подходить – это дотронуться пальцами ног, а Ирвин просто сидел в береговой глине: он наступил, и ступня сразу провалилась, погрузилась, как в свежее тесто, и ногти на ногах стали коричневые.

Шандор сказал:

– Мне тут не нравится, пойду осмотрюсь, – и повертел головой туда-сюда, будто пытался поймать запах. Достал из сумки и надел на Марику какой-то ключ. Хотел на Ирвина, но Марика сказала: «Знаешь, как тяжело его носить?» и «Да не волнуйся, я за этого ребёнка тупо сдохну». Ирвин видел, как она утром отпила из своей фляжки, а Шандор – нет, может быть, в этом было дело. Но он сказал: «Ох, Марика, опять» – и сказал: «Ирвин, я очень скоро приду, поручаю тебе защищать Марику» – и правда ушёл, сбежал по склону холма и скрылся из виду, и впервые за эти дни вне стен обители Ирвин остался без него. Марика была разная – то ласковая, то тихая, а то такая, что лучше было к ней не подходить. Сейчас она опять достала фляжку, открутила крышечку, сказала:

– Хочешь? – и сделала глоток, не дожидаясь, пока Ирвин ответит.

Он не хотел: у Марики после фляжки темнели глаза и движения становились какими-то сытыми не по-хорошему, тяжёлыми. Он вдруг подумал, что нужно сесть с ней рядом и прижаться, как если бы он был котёнком рыси – они недавно видели в лесу, Шандор позвал посмотреть. Марика и сама была как эта рысь, только глаза у неё были сейчас пустые, как ямки с водой. Ирвин сделал такие же на берегу: только нажмёшь на глину – и ямка наполнится. Скорее бы Шандор пришёл назад.

От нечего делать Ирвин стал смотреть на пруд – у берега он зарос камышами, дальше – ряской, и Ирвину вдруг послышался звук флейты. Камыши шевелились, как будто от ветра, но ветра не было. Ирвин оглянулся на Марику и пододвинулся поближе к воде, протянул руку. Ряска, которая до того покрывала пруд тонкой, жидкой кашицей, вдруг начала густеть, темнеть – и вода вспенилась, как будто закипела. Ирвин отпрянул, уже чувствуя, что поздно, – из пруда к нему кто-то выходил, длинный, тускло-зелёный, весь в ряске, а руки у этого кого-то были коричневые, ломкие, как стебли камыша, и упирались в бока. С лица мокрыми водорослями свисала борода и доходила чуть не до колен, и кто-то-из-пруда закинул её себе за спину, как Шандор – свой шарф. Шандор, надо позвать! Но Ирвин не успел. Кто-то-из-пруда, весь похожий то ли на жабу, то ли на склизкую ветку, уставился на него маленькими, похожими на жучиные спинки глазками и проговорил квакающим скрипучим голосом:

– Ой! Да и что же это! Ой, что тут творится! Кто тут копает ямы на моей земле?..

– Я не нарочно.

– Ой, вы подумайте! Он не нарочно! Не нарочно! Все так говорят, Ирвин, все так говорят!

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

– Кто же не знает имени короля на этой земле? – Существо выбралось из пруда и кое-как обтёрло задние ноги – лапы – одну о другую. На миг Ирвину показалось – оно сейчас прыгнет вперёд и вцепится длинными пальцами ему в шею, но оно только заплясало на месте, как будто бы земля была горячей: – Король пришёл! Уй, наконец-то он пришёл! Мы так все рады королю, мы все так рады!

– Ты о ком это?

– Король не знает, о ком мы, король не знает! – существо всплеснуло лапами. – Королю никто не сказал, что он король!

И засмеялось, захихикало на одной ноте.

– Король топтался по моей земле, да, по моей! Теперь король должен нам, должен, должен, должен!

– Но я не знал, что это твоя земля.

– А королю велели не ходить к воде? Велели, велели, король не послушал!

– Но я не король! И чего ты хочешь?

Существо замахало лапами:

– Ну как же, как же! Король не выйдет с моей земли, да, король не выйдет, пока не даст мне каплю крови! Каплю, каплю!

Ирвин попятился – и обнаружил, что пологий склон позади превратился в обрыв и спина упирается всё в ту же мягкую, чавкающую глину.

– Девочка спит и не услышит, не услышит! Наставник далеко, ой, далеко! Мы возьмём только каплю, каплю, каплю!

Существо прыгало по-лягушачьи, но гораздо выше – и появлялось то слева, то справа, и Ирвин забыл, как дышать, и прижался к холодной глине и зажмурился. Всё это было как в обители, он ничего не мог сделать, только ждать, и он не мог ударить в ответ, как учила Марика, даже руки не мог поднять, и сейчас существо вопьётся ему в шею, и тогда…

Раздалось чавканье, и всплеск, и визг существа, и ещё один всплеск, как будто в воду падало что-то тяжёлое, и стена глины за спиной вдруг исчезла, и Ирвин плюхнулся на траву, и знакомый голос сказал:

– Ох, Ирвин, открывай глаза.

Ирвин открыл – и увидел, как существо, лапами вверх, барахтается на середине пруда, как будто бы его туда швырнули. А над Ирвином, рядом, стоял Шандор и протягивал руку, перепачканную в водорослях.

Потом они долго друг друга уговаривали, что не виноваты. Марика била кулаком ствол дерева, у которого уснула, и повторяла:

– Нет, взяла свалилась. За такое знаешь что надо со мной сделать? Знаешь что?

Ирвин не хотел знать. Шандор ловил Марику за руки, качал головой:

– Да это я идиот, что тут говорить. Забыл, что у воды не останавливаются.

– Но мы же шли у реки?

– Так то была текущая. – Шандор взглянул, будто Ирвин был должен это знать, и тут же сам исправился: – А, извини. У живой воды можно останавливаться, у мёртвой – нет. – И снова посмотрел на Ирвина, качая головой, будто не верил, что всё обошлось.

Ирвин долго-предолго вытирал ступни о траву – и всё равно глина застыла рассыпчатой корочкой.

– А почему он говорил, что я король?

Марика с Шандором встретились взглядами, и Шандор вздохнул:

– Ну, очевидно, потому, что ты король и есть?

И то, как он это сказал, Ирвину не понравилось.

Глава пятая

Если б мы были нормальной семьёй, мы бы сидели у кровати все вместе: я, мама, Ирвин, Арчибальд и, ладно, Шандор на правах младшего бестолкового кузена – условного кузена, разумеется. Но на деле я пробиралась к отцу в комнату, пока Шандор планировал с моей матерью отцовские похороны. Или спал. Братец отбыл в эту свою обитель мира, и никто больше не дёргал меня за укороченные волосы в знак нежности. Мать говорила, что Шандор ему потом поможет, но пока Шандор не в силах был помочь даже самому себе.

Отец лежал, приоткрыв рот, и грудь вздымалась с сипом, и как же это было хорошо – точно знать, что он ещё дышит. Отец дышал, а я сидела рядом и иногда пристраивала голову ему на ноги. Не уверена, что он помнил, что я заходила. Иногда он не спал, и я говорила:

– Я тебя очень люблю.

– Посмотри, я постриглась, правда ужас?

– Влюблена в самого хорошего. Нет, не скажу в кого.

Почему-то отец ужасно хотел устроить всем нам личную жизнь. Пальцы у него в одночасье стали старческими, плохо гнущимися, будто бы грубо вылепленными, и этими пальцами – ледяными – он кое-как брал меня за руки и говорил:

– Только смотри, много ему не позволяй.

Я сжимала его пальцы своими и говорила – никогда. Ногти у меня теперь вечно были грязными, где мы с Марикой только не оказывались, но пальцы были тёплыми и гнулись. Я смотрела на отцовские и не верила, что ещё полтора года назад он мог натянуть тетиву арбалета.

Ступни у отца тоже были ледяные, и я бы растирала их день напролёт, но отец разорался, что я девочка и вообще не должна такого видеть. Тогда я и подумала: мужское платье, совсем отлично, если Марика в союзниках. Но Марика сказала: я останусь с Шандором. Я сидела, положив руки на отцовские колени, и старалась не думать слишком громко.

Пруд два дня как остался позади, но Ирвина всё ещё потряхивало. Он вцепился в руку Шандора и так и шёл и отпускал, только когда ложился спать – но Шандор лежал с ним на одном плаще, под боком. Караулили они с Марикой всегда по очереди. На стрекоз и травинки смотреть не хотелось. Шандор качал головой, ничего не говорил, когда Ирвин вырывался из утешительных объятий и тут же сам вцеплялся в руку мёртвой хваткой, но на исходе третьего дня сказал:

– Опа, кого я поймал, – и не отпустил.

Ирвин любил бороться в шутку, зная, что всё равно не выберется, если Шандор не захочет, но сейчас всерьёз попытался освободиться – и, конечно, не смог. Шандор отпустил его, чтобы тут же перехватить за плечи и сесть рядом на корточки. Марика запекала в углях рыбу, потому что они опять шли вдоль реки.

– Давай я? – спросил Шандор, когда Марика, скрестив ноги, села у костра.

– Иди, – сказала Марика, – поговори с ним уже.

О, как же Ирвин не любил, когда он для Марики становился «он». Иногда, теперь только по ночам, он слышал, как Марика и Шандор снова спорили:

– Я понимаю, что он для тебя всего лишь сын Катрин, но можно не срываться? Постараться?

– Как будто для тебя он не сын Катрин.

– Тише, разбудишь.

– Сам тише, а я больше не могу. Будь милой там, будь милой сям – ты обо мне подумал?

– Тише, он ведь не знает ничего. Не он придумывал.