Ловушка для бабочки 2. Паутина страсти

1. Приют беглянки

Выйдя из салона, я пожалела, что не взяла хотя бы ветровку – было прохладно. Водитель вытащил вещи. Подхватив рюкзак и корзинку-домик с недовольно мяукнувшим котенком, я проследовала за шофером в дом без архитектурных изысков, по виду обычный дачный дом, насколько можно было судить по его темному силуэту на фоне светлого уголка неба.

– Здесь что, никого нет? – спросила я как можно небрежнее, хотя от этой перспективы у меня дух захватило – так я люблю одиночество и не люблю контроль над собой. Я-то опасалась, что здесь найду кучу народу. Водитель включил свет сначала в прихожей, потом в комнате. Он не ответил.

– Я тут, – послышался голос, и в дверном проеме возникла женская фигура в халате.– Здравствуйте, Елена.

Я едва удержалась, чтобы не взвыть от разочарования. Полная женщина лет пятидесяти, с крашеными волосами приблизилась с намерением поздороваться за руку, но я поспешно отступила, вежливо ответив:

– Добрый вечер. Не скажите ли, где можно помыть руки? И где моя комната?

– Наверху. Умывальник на кухне. Комната тебе понравится. Меня зовут Ольга Ольгердовна. Вы покушаете?

Это она спросила почему-то не меня, а водителя. Он что-то ответил, и она увела его в дверь слева от входа. Здрасте, приехали! А кто же меня-то покормит? Я им что, ноль полный? Кстати, мне в туалет надо, а где тут туалет, и не спросишь. А вот и спрошу.

Извинившись, я вызвала женщину из кухни и она объяснила, что туалет находится на улице, то есть на участке, но чтобы туда попасть, надо взять фонарик, потому что лампа на столбе вчера перегорела, а новую пока что не поставили. А если я пойду туда просто так, то потопчу грядки. И к тому же тут ежики ходят, ужи ползают, а в этот сезон даже лис видели, правда, не тут, а в соседнем дачном товариществе. Бегают чуть ли не средь бела дня, а все потому, что кое-кто кур завел, а зайцев охотники, видать, постреляли, тут охота разрешена.

Вот такой словесный поток сопровождал поиски и вручение мне синенького фонарика, который надо было дважды стукнуть, прежде чем он загорелся слабым пятном света. Ничего, сказала Ольга Ольгердовна, завтра его надо будет вставить в розетку, вот видишь, тут устройство для подзарядки, вижу, сказала я, не маленькая, плавали, знаем, вот и славно, ответила она, ну иди, а ты, кстати, кушать не хочешь, хочу, сказала я и ушла в ночь, так приходи, только руки после туалета помой, там умывальник на столбе, да отстаньте вы уже, подумала я. Тыкает, как будто я маленькая девочка. Вот нахалка!

Да уж, ну и помойка – умывальник на каком-то там столбе, его еще найти надо, ежики ходят, а они колючие, и на конце иголок – куча инфекций, столбняк, например; вирус бешенства вам предоставит лиса, забежавшая сюда в поисках поживы, а ужи так похожи на гадюк, у кого-то из них из них желтое пятно на голове, а у кого– укроп его знает.

Фонарик мигнул и погас, и ночь настигла меня на середине дорожки, заставив остановиться и замереть. Но панической атаки не последовало, и спустя минуту я с удивлением поняла, что ночь светла. Небо оказалось не темным, а светло-серым, и на нем, как привет из дома, улыбалась мне луна, такая же, как в моем окне. Она везде, эта луна, и нечего воображать себе всякие страсти-мордасти, мир един и неделим. Вон виднеется маленький, вытянутый вверх домик, именуемый туалетом.

– Руки помыла? – встречает меня вопросом бестактная женщина по возвращении.

– У меня гель антисептический,– отвечаю. – На спирту, не бойтесь. Фонарик приказал долго жить. На ежика не наступила, спугнула пару гадюк и бешеную лисицу.

Моя ирония ее не трогает, они с водителем, который ест бутерброды, продолжают какой-то им интересный разговор. Я тоже жую кусочек сыра и пью чай.

– Уже пошла? Ну и правильно, время позднее. Ты справишься? Постель готова наверху. Спокойной ночи.

Я потащилась наверх по лестнице, с вещами и котенком, обиженная, что приходится все поднимать самой. Там оказалась большая комната. Не зажигая света, я закрыла люк, так резко, что он сильно хлопнул, скинула покрывало с кровати, сунула под одеяло котенка, разделась и улеглась сама. "Спасибо, папочка, спокойной ночи тебе в Австралии или где ты там. Где бы ты ни был, папа, ты не можешь прислать мне хороших снов, потому что наш разговор сегодня был разговором полковника с рядовым. Гордый рядовой не берет взяток. Ему полагается паек для содержания, и все. Такой паек – твоя отмеренная и взвешенная до калории забота обо мне. Но я сама попрошу, о да, папа, мне есть кого попросить о хорошем сне." Отец не чувствителен к измене, и он не узнает, что я заимела новую знакомую. Великая Тишина, я хочу сон, пожалуйста, пусть мне приснится…

***

Лене приснился сон. Она находилась в пещере и была белой собакой. Вверху, на сводах пещеры висели гроздья летучих мышей, спящих до весны. У костра, дым которого низко тянулся к выходу, сидел человек в меховой одежде и курил трубку. По мокрым следам его, ведущим к огню, можно было судить о том, что за стенами пещеры – сильный снегопад, да и одежда несла на себе блеск воды. Зима навалилась снаружи, как белая медведица, не давая выйти. И сколько им сидеть тут, было неясно. Мысли человека в меховой одежде были печально-ленивыми. Он думал о мужчине и женщине, которые в далеком городе, стоя у окна, разговаривают о снеге, для которого у них имеется только одно название. Изящный силуэт женщины кажется вытканным на ткани портьеры, и когда она поднимает тонкую руку, чтобы коснуться рисунка оленя, ткань оживает, олень начинает движение, и тень женщины сливается с ним. Мужчина, стоящий рядом, встревожен, но не понимает, как остановить оленя, укравшего тень его жены. А вот уже и жены нет, она похищена оленем, который мчится сюда, на край света с торжеством быка, похитившего Европу. Белая собака смотрит на своего хозяина, который подбрасывает сучья в радостно затрещавший костер. И пришла медведица, и села у огня, и была она вестницей счастья. На треск огня отозвались далеко-далеко колокольчики, это шут надел новую шапочку.

Сон, не исчезай. Что-то там про метель. Что-то про любовь. Белое. Движется. Яркие звуки. Грусть и похищение…

2. Влас. Танец бабочки в прорези листвы

Многие молодые мужчины любят ходить на длинные расстояния. Власбыл из таких. Приехав с севера, где он отработал по контракту два года, он решил пожить на природе и купил маленькую дачу. Задерживаться тут он не собирался, пока хотелось прийти в себя после трудной работы. Место было обычное. Но кое-что не давало себя определить. С тех пор, как он обрел убежище здесь, ему не давала покоя церковь у близлежащей деревеньки – в первый раз он заметил сначала купол, проплывший, как кадр из киноленты, только медленно – тогда он ехал в тот дом, в котором решил отсидеться, прежде чем уехать совсем далеко. Автобус делал поворот, и показалось: место вокруг деревенской церкви, окружающее ее пространство было круглым, словно невидимый купол прикрывал его. Он тогда посмотрел на лица людей: они были будничные, усталые. Сойдя с автобуса на следующей остановке по требованию, Влас зашагал по дороге, переводя стесненное дыхание. Не удержавшись, оглянулся, увидел простую, но щемящую душу панораму – синее небо довлело над всем видимым простором, земля показалась плоским наклоненным блюдом с нарисованным слева леском и справа лугом с пасущимся коровьим стадом. Он свернул с дороги в лес. Заросли берез и осинника вперемешку с кустами орешника давали тень, в которой кожа отдыхала от палящих лучей солнца; трава, выросшая до щиколоток, была мягкой и ярко-зеленой. Он упал на землю, стараясь не дать выплеснуться влаге из глаз, потом перевернулся на спину и долго смотрел в крону березы, врезавшуюся в синеву неба. Север давал себя знать. Там он пережил и личную драму, это было расставание с той женщиной, которую любил. Одна из многих, таких полно, как листьев на дереве, сказал он себе.

Один из листиков вспорхнул с ветки и затрепетал над ним. Бабочка. Обычная, каких много, но он не может оторвать взгляд от силуэта, движущегося в прорези листвы, танцующего на фоне клочка синего неба. Внезапная тоска сжала сердце. Одинокая и грациозная танцовщица, где же твой партнер по танцу?

Бабочка порхала над ним, то спускаясь к самому лицу, то поднимаясь выше, будто сила его мысли была нитью, не дававшей ей улететь. Она словно примеривалась сесть на его запрокинутое лицо. Беги от меня, беги, пока мой огонь не опалил твои крылышки! Будто поняв этот мысленный приказ, бабочка улетела. Без нее пейзаж опустел, кусок неба осиротел. Вернись, вернись! – прошептал Влас, не замечая текущих по лицу слез.

Он думал, что одиночество принесет успокоение, но чувствовал только оглушающую пустоту. Но пустоту надо было чем-то заполнить, и добрый доктор память ничего другого не нашел, как посоветовать вспомнить свою жизнь, всех, кого любил. Но любил ли он? Он перебрал в памяти всех своих подружек, и тех, к кому мог бы привязаться, если бы позволил себе, и таких, что промелькнули, как краткий эпизод, короткая интрижка, ни к чему не обязывающая. В каждой из них он находил теперь, как в свое время, определенное обаяние или привлекательную черту. Но где они были теперь, постаревшие, родившие, потерявшие былой шарм, и сами потерянные в пространстве? Но и таким он был бы рад как лекарству для забвения. Поэтому сделал то, чего сам стыдился – начал звонить, набирая номера, сохраненные в памяти мобильного телефона. Кто-то не хотел с ним разговаривать, у кого-то капризный детский голос канючил: мама, мама. У одной из бывших отозвался мужской голос с акцентом, и пришлось называть другое имя, на что кавказец сказал: еще раз позвонишь, убью обоих. Одна из самых привлекательных бывших пассий чуть не опустошила телефон на предмет тарифа:

– Ты знаешь, где я, Влад?

– И где ты? – вяло спросил он.

– Я в Америке.

– Вернешься, позвони.

– Я не вернусь.

Влас быстро закруглил разговор, пожелав удачи. Некоторых женщин он просто не мог бы вспомнить, если бы не краткие заметки рядом с именем – ключ, символ, памятка. «Наташа, пляж, гроза». Наташу он не мог забыть, помнил. Это было знакомство на подмосковном озере в то далекое лето гроз, налетающих внезапно. Солнце тогда палило вовсю, но неожиданно резко задул ветер, Влас посмотрел на небо и понял, что сейчас начнется светопреставление. Кто-то из загорающих бросился к машинам, а те, у кого их не было, накрывались полотенцами или ковриками. Он решил переждать, но от перспективы попадания молнии холодило спину. Но тут все стали смотреть на девушку, которая бросилась в воду, а не из воды, как остальные. Она была отважна, та девушка, и плечи у нее были загорелые, а волосы выцветшие от солнца. Красный купальник, отважная улыбка, веснушки и пахнущая загаром кожа. Это он узнал потом, а в миг, когда вокруг нее заплясал горох дождя, и взбурлила вода от толпы бросившихся следом за ней веселых купальщиков, на него тоже накатило отчаянное веселье. Но он подавил его, остался на берегу, и наблюдал потом, как она вышла из озера, уже неотличимая от других, уже без героической отметки ее поступка, но с тайным светом превосходства, которое он захотел проверить на качество. Она была дерзкой, не избалованной, отважной и запах ее кожи вспоминался долго, такой с подпалинами, суховатый, солнечный. Он сразу назначил свидание – жил тогда в квартире друга детства Антона, уехавшего к жене в Иркутск. У нее нашли какое-то редкое заболевание крови, проявляющееся только в средних широтах. Да, правильно говорят : где родился, там и сгодился.

Жаль, что он не догадался тогда купить квартиру в том городе, казалось – зачем? А там и озера, и леса, и земля уже давно стала просто недоступна.

Сколько же лет прошло, Наташка? Где ты? На первое свидание пришла в синем платье, а цвет нижнего белья он узнал только через неделю, хотя встречались каждый день. Июнь выдался жарким, на озере было много купающихся. Он поджидал девушку, она приходила, поднимала руки и стягивала с себя платье. У нее были невероятно красивые бедра, сначала белые, как сметана, затем как топленое молоко. Талия почему-то плохо загорела, но плечи стали шоколадными на второй день. Он сходил с ума. Ароматом ее кожи полнился летний день, он не находил себе места от жгучего желания, но где она проживает, девушка так и не сказала. Встречались на берегу озера, расставались вечером у перекрестка, она шла дальше, а он не смел следить за ней. И была у них не одна ночь, а несколько. В первый раз она вошла в квартиру и сразу поняла – это не его жилье, так и сказала, он не отвечал. Боялся дать волю рукам и чувствам, и она это поняла. Ладонью провела по груди, и сказала: хороший, и этот простой жест и слово его грудь запомнила, его кожа, его память. В тайной коллекции ощущений это был самый незабываемый экспонат, даже первая ночь не так запомнилась, как пронзившее сердце чувство. Это было нечто невероятно чувственное, достойное самой изощренной кокетки, какой Наташа не была. Просто она делала все импульсивно, а значит, искренне. Но искренности и порыва пришлось ждать. Удивительно, но он смог растопить ее недоверие и осторожность своим жаром. А какое гибкое у девушки было тело! Шелковистая кожа, которую хотелось гладить не переставая. Однажды утром, когда она ушла, позвонил Антон, сказал: приезжай, жена умерла, мне плохо, Влас.

Он вернулся через неделю, прилетел на самолете из Чукотки, но Наташи не смог найти. Она пропала со своим бесстрашием, искринками в глазах и быстрой, как вода, речью, гладкими волосами, и стройным телом спортсменки. Напрасно было искать красный купальник среди многоцветья тряпок, напяленных на телеса различных конструкций, от самых стройных до расползающихся. Берег озера без нее осиротел. Он не знал ни адреса, ни фамилии, и лучшее, что оставалось – постараться забыть. В июле надо было уезжать. Саднило долго.

«Лариса, день рождения Мишки». Сколько же там было гонора вначале и как трудно было отвязаться потом! А ведь красивая девица, выше его ростом, папаша какой-то полковник, шляпа у ней с полями елисейских размеров, амбиции такие же, и ей все равно было с кем «дружить» . У нее огромные голубые глаза и длинные светлые волосы – идеальная блондинка во всех смыслах. Они познакомились на вечеринке у Мишки, одноклассника, и она вначале не обратила на Власа никакого внимания, кроме пренебрежительного: зажигалку не подашь? Он взбесился, и хватило одного его прикосновения к ее холодным длинным пальцам, чтобы вместе с огнем зажигалки зажечь холодную рыбью кровь. Два дня на Мишкиной даче, с шашлыками и прочими атрибутами склеили ряд судеб: вначале ее с ним, потом ее с Мишкой. Приехав с одним бойфрендом, Лариса дала ему отставку ради Власа, не хотевшего долгих отношений. Поняв это, она в пику ему переключилась на Мишку, который был любителем красавиц. Разве красота в женщине главное? Влас ценил чувственность и нечто непередаваемое в женщинах – изюминку. Эта Лариса, несмотря на отношения с Мишкой, пасла Власа много лет, названивая.

«Татьяна, Крым». В Крыму у него за ряд лет была не одна подружка, и опознавательный знак не был поставлен, так что вспоминается только самое синее в мире море, самые неустроенные пляжи, самые большие расходы на еду. Он не звонил этой Татьяне ни разу, хотя она жила где-то неподалеку, но кто восстанавливает курортные связи? Там мы были – не мы, а наши тела, нами гормоны управляли, отключая разум. Тела в купальниках и даже без оных, грохот волн, гневно набегающих на берег, бессильный Нептун грозит штормами, но нам все равно, а нам все равно. Мы, подделки самих себя, не верим в наказание. А оно приходит. Иногда сжимает сердце тоска, и непонятно по кому она звенит, как тот колокол, что, оказывается, звонит по тебе. Судьба хочет, чтобы ты знал, за кого или за что наказан. А ты и сам не знаешь. Потому и живой, потому и не съеден тоской, как волком. Ты, незнающий, ты, потерявший. Или не нашедший пока.

Всеми своими возлюбленными ты забыт, утерян в извилинах памяти, один из нескольких или многих. Что несостоявшимся любимым до тебя – эпизода, приключения, случая? Ты же не пытался ни одну зацепить ничем, не мог, не умел, не желал. Чертов Казанова. Прощайте, Тани, Светы, Наташи,– сказал ты однажды, но записную книжку сохранил. Своему двойнику только не сказал прощай, а надо было. Не загонять его под кожу, а убить. Вот вылез, как таракан из-под печки, и взял верх.

Проклиная себя за бесхребетность, набрал еще пару номеров, но безрезультатно. И тогда на него напала ненависть. Ко всему этому бабью, как он презрительно назвал весь женский род с их корыстностью, глупостью, короткой памятью и неверностью. Которых он зарекся любить, пообещав только брать от них. Но тут же поймал себя на мысли, что, по сути, так и поступал всю жизнь. А виной тому первая девушка, не дождавшаяся его из армии. Которой он подарил единственный в своей жизни букет, купленный для нее. – Дурак ты, Владик, – сказал ему Семен, позже эмигрировавший в Израиль. – Первая любовь никогда счастьем не заканчивается. На то оно и первое, чтоб никогда не забыть, а если все хорошо, то это полный идиотизм. Оно тебе надо, чтоб ты смотрел, как она рожает, полнеет, стареет и глупеет? Варит борщи и моется, и эти полотенца на голове, и лицо кремом мажут.

– Мне было надо, Сеня. Но только с ней. С другими не знаю, буду искать такую, от которой вытерплю крем на лице и полотенце на голове.

– Не сомневаюсь. Повзрослеешь – найдешь компромиссный вариант.

Разведка показала, что в этом садовом товариществе женский контингент варьируется в рамках возрастных границ от пятидесяти до восьмидесяти лет. По крайней мере, постоянно проживающие тут летом. К ним наезжали дочери, но те были труднодостижимы, и у многих имелись малолетние чада, орущие на детской площадке с качелями все выходные и увозимые в воскресенье вечером на машинах в город. Оставался вариант – найти смазливую и сговорчивую попутчицу. У одной он уже взял телефон, но тут вдруг стал самому себе противен. Или желания улеглись, но как бы ни было, звонить Влас не стал.

А потом он увидел ее. Бабочку.

3. Бабочка. Одиночество – прелесть

Когда просыпаешься, то сначала начинаешь слышать, потом соображать. Пение птиц было настолько беззаботным, что не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что еще очень рано. Проснулась я оттого, что Баски начал играть с моей рукой, царапая ее и покусывая острыми зубками. Попытки спрятаться под одеяло не помогли – сон был нарушен. Взгляд уперся в светлый деревянный потолок. Это была просторная, почти пустая комната. Дышалось легко. На мобильнике стояло время- пять утра. Я иногда не сплю целую ночь, встречаю рассвет, и потом только засыпаю и сплю до десяти утра. Но чтобы встать в пять – такого не было. Я прекрасно выспалась. Надо пойти сварить кофе.

Внизу было тихо – вчерашняя дама в махровом халате, видно, еще спала. Меня неудержимо потянуло наружу. Отперев дверь, я вышла и застыла от непривычного и весьма восхитительного чувства, которое можно выразить словами: «Никого нет. Все пространство принадлежит мне. Свежий воздух мой. Птицы разоряются вовсю, но они не в счет. Мир без людей – это здорово.

Когда все проснутся, придется отвоевывать пространство и защищать его. Или прятаться.

Ну что ж, обойдем территорию. Любопытство постепенно уступает место разочарованию: самый банальный дачный участок, с огородом в дальнем углу, где горбится сарай – ну, совершенно неинтересно. А это что за потайная калитка в углу? Заглянем осторожненько. Колодец, вот здорово! Кажется, это совместное Власение – к нему сходятся три участка, от двух он отгорожен калиткой, в том числе и от моего. Но закрывается только щеколдой, впрочем, она сломана, висит на гвоздике. При желании я могу попасть на соседний участок, где находится колодец, и на смежный с ним. Я стою и рассматриваю ближайший дом, чувствуя, что совершаю что-то недозволенное. Чего бояться? – спрашиваю себя. Опять что-то нельзя! Не пора ли наступить ногой на это слово? Я втаптываю в землю невидимого червя, воображая, что это и есть запрет, и давлюсь глупым смехом. От колодца к соседнему дому ведет тропинка, обходя большой куст жасмина. Он уже отцвел, земля усыпана белыми крупными лепестками. Аромат щекочет ноздри и даже пьянит. Какой заброшенный сад! Странное у меня чувство – он мне нравится больше, чем мой. Я кружусь под деревьями – это мой собственный танец, танец счастья. Как долго я его не танцевала! Запыхавшись, плюхаюсь на скамейку, но едва не падаю – она с гнилыми ножками, шатается подо мной, будь мой вес чуть больше, точно бы рухнула.

Яблони приветливо покачивают ветвями, некошеная трава вся в росе, и джинсы промокают почти до колен. Домик тут старый, но довольно крепкий, с печной трубой, а они еще есть, печки-то, на одной из которых халявщик Емеля к царю в гости, бывало, наезжал? Они есть, даже в паре часов езды от города, а в глуши и подавно. Если поступлю на филологический, то обязательно попрошусь в этнографическую экспедицию. Буду слова забытые записывать на диктофон, слушать говоры забытых поселений, фотографировать рушники и старые колодцы с чистой водой. Это я вмиг решила, глядя на архаическую трубу на крыше, настолько она мне понравилась, эта труба. А ведь я могу и в гости напроситься, когда хозяева встанут. Только вдруг тут живет одинокий маньяк? Не похоже, что грядки засеяны овощами, а это значит, что нет женщины. Может, вообще никто не живет, но наверняка я узнаю, если пройдусь мимо него со стороны дороги. Стоп! Там стояла машина, я точно помню, когда мы подъезжали, то свет фар упал на задний бампер легковушки, довольно потрепанной. Так-так.

Вспорхнувшая с ветки яблони птица напугала меня, заставив присесть в высокую траву. Да кому я нужна, чтоб меня в пять тридцать арестовывать за незаконное проникновение на чужую территорию! Это вам не Евросоюз, не Швейцария, в конце концов колодец-то, судя по калиточке, общий. Осматриваюсь и, никого не заметив, внаглую напиваюсь из полного ведра, которое стоит на приступочке.

И тут у меня появляется ощущение, что за мной наблюдают. Лучший выход – ретироваться на свою территорию с независимым видом, что и делаю. Большое дерево дает чувство безопасности, но стоит выйти из-под его сени, ощущение сменяется тревогой. Так, вероятно, чувствуют себя те, кто находится под слежкой. Но тут не городские улицы, где можно зайти в ресторан или бутик, а выйти через кухню или склад на двор с помойкой, в которую Джеймс Бонд прячется от русского разведчика с нехорошей фамилией Волков. Нет помойки, есть только деревья и кусты какие-то с зелеными ягодками. Есть некто наблюдающий и объект наблюдения, а именно девушка в джинсах и футболке, решающая шпионскую задачу – определить, откуда истекает луч внимания, щекочущий кожу. Я с беспечным видом провожу расследование, переходя из квадрата в квадрат, и незаметно косясь, чтобы определить, откуда меня сейчас явственно видно, и понимаю, что наблюдение ведется со стороны дома, на чьей территории находится колодец. Дом, что находится слева, не подает признаков жизни, не то что внимания к моей особе. Что за чувак меня пасет? Хотя это может быть и птица, которая разглядывает возможного врага или кормильца, к примеру, ворона или опять же сорока. Но где же она прячется? Ага, вот в траве то, что нужно, за неимением гербовой пишем на простой, за неимением лука, томагавка или хотя бы бумеранга кинем палку. Я поднимаю из травы палку и бросаю в крону дерева. Тишина, только палка стукнула и упала назад в траву. И так несколько деревьев подвергаются броскам палки, которая, наконец, с глухим стоном ломается. Гниловатая, мхом поросшая, она пала на поле бессмысленной атаки на несуществующую в данном месте ворону. А ведь я похожа на ненормальную.

Однако пора перекусить – меня же вчера толком не покормили. Женщина спит, ну и пожалуйста, на здоровье, разве я сама о себе не могу позаботиться?

На кухне я открываю большой холодильник. Вау! Здесь есть все. Взяв из морозилки пиццу, я сую ее в микроволновку. Подойдя к столу, замечаю ключи и записку. Это, судя по всему, оставила вчерашняя дама в халате. Круглый аккуратный почерк сообщает мне, что у нее больна сестра, и она уезжает с водителем, так что мне придется побыть одной, но ведь я взрослая и так далее. Еды хватит, если что нужно, я могу позвонить по номеру телефона, который написан внизу. Позвонить, да, но я, дура, забыла мобильник дома! А, ладно. Приедет же она когда-нибудь. По мне, пусть вовсе не приезжает, здесь всего достаточно. Баски уже здесь и мяучит – проголодался. Поев сухого корма – какая я молодец, что не забыла его взять! – он ищет ванночку для туалета, но эти удобства здесь не предусмотрены, и я выдворяю его на участок.

Потом я опять спала, до десяти часов, а когда проснулась, солнце уже высушило росу и мои джинсы, повешенные на веревке у забора. Настроение отличное, кофе вкусный, хоть и растворимый, но с осадком, для гурманов, не дешевый. Долго сижу на крыльце, греясь на солнышке, а потом иду обследовать окрестности. Дача находится на самой дальней от въезда улице, забор из сетки отгораживает общую территорию от остального мира, но через каждые пятьдесят метров – калитки с висящими на них замками или без оных. За сеткой – лес, березы, дубы, осины, много высоких елей. Слышится шум бензопилы, ага, ага, помним, знаем: «В лесу раздавался топор дровосека». Прогресс заменил топор на бензопилу, а разрешения на спилку по-прежнему никто не спрашивает. А вот и открытая калитка, там этот пильщик, это оттуда в уши ввинчивается истерический визг инструмента лесного вора. Но я не дура, чтобы ловить за руку, держащую опасный для жизни прибор, и не из экологической службы спасения сухостойных деревьев, так что сторонкой, по идущей куда-то влево тропинке обхожу опасный участок со сгорбленным силуэтом бензопильщика. Тут явно много ходят, тропа утоптанная, она приводит в рощу с редкими, удивительно высокими березами, потом ведет дальше, и ноги сами шагают по краю поля, заросшего сочным разнотравьем, видимо, вот сюда небесная тетка с корзинкой, полной дождей, сворачивала, не донеся влагу до города. Это тут они, благодатные дожди, поили поля и лес, пока тетка-буря отдыхала под кущами. Боже, какой! Нет, не мужчина – какой воздух! Даже там, где я провела годы ученичества, не было этого аромата травы и цветов, этого сияния небес, этих звуков, этой магии лета. Хотя, по правде говоря, лето я проводила большей частью в путешествиях и отнюдь не по родным просторам, а все по заграницам. Но там мне не особо нравилось, и я была всегда не одна, всегда меня сопровождали – то папины знакомые, то порой Маргарита, то чужая семья, куда меня притюхивали, как довесок. В Турции можно умереть от скуки в самом роскошном отеле, в Египте лучше анимация, в Европе интересно, но почему-то со страшной силой тянет домой. Мальдивы – райский уголок, но и там через пару недель начинаешь тосковать по пыльной родине. Так что же это получается, люди добрые? Что лучший мой в жизни летний отдых может оказаться вот в этом самом месте? Что самые счастливые и довольные, никуда, ни на какие Мальдивы и Канары не рвущиеся – наши отечественные Власельцы маленьких земельных наделов под странным названием дача? Где каждый любопытный сосед, вооружась биноклем или просто обладающий острым зрением, считает ваши походы в туалет, заглядывает к вам утром через забор и говорит: здравствуй, соседка! Как огурцы, растут? А кто это к тебе ночью, несравненная Солоха, через трубу влетал, а в окно вылезал? А что за девица в соседнем домике поселилась, не знаешь? Привезли ее ночью, а потом хозяйка куда-то на иномарке укатила.

Озеро и тишина

Мои мысли были остановлены внезапно открывшимся передо мной видом озера. Оно было похоже на голубую фасолину, поверхность которой сбрызнули блеском – есть такие краски. Только этой краской был солнечный свет, играющий на поверхности воды, которую морщил ветерок с противоположного берега – там виднелись домики, за ними темнел лес. Тут явно дикий пляж, судя по истоптанному бережку, примятыми квадратами травы, мусором и даже следами костров. Странно, что никого нет, но просто пока слишком рано, так что я смело могу искупаться. Купальника нет, но ничего, трусики и бюстгальтер у меня одного цвета, сойдет и так. В прохладную воду подаренного мне летним утром озера ступают мои бледные ноги горожанки, вода поднимается выше, до бедер, потом до талии, а затем я отважно отталкиваюсь ногами, тело вытягивается, будто в полете, и вот я плыву, адреналин в крови и вода, чистая, незамутненная, свежая вода утреннего озера плещет в лицо мелкими волнами, разбиваясь о подбородок. Все ближе противоположный пляж, но внезапно становится страшно. А вдруг икроножную мышцу сведет, или вынырнет из глубин оттаявший крокодил и оттяпает ногу, или сеть, поставленная браконьерами, схватит – что тогда? Кричать – бесполезно, нет никого, не услышат, не приплывут на утлой лодочке дяденьки из Рыбнадзора, не вызволят, и, покачивая головой, в своих зеленых брезентовых плащах и с длинными бородами, не скажут: что ж ты, девушка, эна как тебя угораздило, и плащ не предложат для обогрева.

Так-так, спокойствие – крокодил не оттаивает, да и нет его тут, ногу не сведет, у меня достаточно нужного витамина в мышцах, сети тут никто не ставит, не бойся, какая тут рыба? Видела я одну – с мой мизинец, когда в воду заходила. А вот уже и мой берег, ура-ура, вылезаем. Холодно-то как! Надо греться на солнце, сохнуть, иначе бронхит, привязавшийся к моему стрессом ослабленному организму зимой, выплывет опять, и это будет похуже крокодайла. Вот и удачно расположенное бревно на берегу, явно для любителей шашлыков, и кострище есть.

Шепчет в уши ветер, играет, резвится над водой, как шаловливый котенок, плещет вода, набегает на желтый песок – хорошо мне! В небе распущенные кофточки из белой пушистой пряжи плывут: привет от Великой Тишины! Пошлю-ка и я ей ответное письмо:

«Здравствуйте, Тишина! Письмо от вас получила, спасибо, что не забываете. У меня все отлично, вот загораю на солнышке, одолела страх глубины и панику крокодила, тетка в халате (читайте мои Записки) отвалила, о, простите за вульгарность, уехала, чему я несказанно рада. Тут тоже ваши Власения, и я знаю теперь, какими звуками полнится тишина: это и визг бензопилы, и шум ветра, и плеск волн, и все прочее. У меня ни гербовой, ни простой, ни даже шариковой ручки, и вы знаете, даже телефона нет, но мы-то знаем, как передать послание тому, кому хочешь: надо ощутить к нему любовь, и посмотреть при этом на облако. Думаю, вы понимаете, о чем я. Засим остаюсь ваша Елена (не путать с Прекрасной)».

Придя с купания, я обнаруживаю, что даже загорела. Сняв купальник, смотрюсь в большое зеркало в комнате Ольги Ольгердовны – этим именем была подписана записка. Кожа порозовела, оставшись белой в тех местах, которые традиционно принято прятать от солнца. Я разглядываю свое тело. Оно кажется удлиненным из-за худобы. С некоторым смущением смотрю на маленькие груди. Решаю, что надо загорать каждый день.

Мы с Баски пообедали – он блюдечком молока, себе я сварила сосиски на плитке, щедро залила это кетчупом и запила все кофе. После еды страшно захотела спать – сказался ранний подъем. Сиеста прошла на диване нижней комнаты с окном на север. От мансарды пришлось отказаться, она была буквально залита солнцем, он даже сквозь шторы пробивалось. А в угловой комнатушке прохладно и тихо, только котенок мурчит, довольный не менее меня. Когда я пришла, Баски явно обрадовался, неужели боялся, что его бросили?

Нет, это меня бросили на растерзание собственным страхам и комплексам. Я же всего боюсь: темноты, внимания к моей персоне чужих людей (чего им надо?), и прочего. Хотя, если разобраться, то это вовсе не фобии, это недоверие. Я не доверяю темным переулкам, неосвещенным аллеям, темным очкам, скрывающим глаза. Не зря Борис Царикович просил обдумать тему доверия. Но ведь я сама навела его на это задание, первая заговорила на эту тему. Он и вцепился. А дело в том, что незадолго до этого я нашла сайт, где каждый вечер обсуждались проблемные вещи. Поучаствовала в опросе, то есть поставила галочки в нужных местах, и получила рекомендации: тебе нужно больше доверять людям и общаться вживую. Они свели социальное недоверие к личностному, но были не так уж неправы. По-моему, в России нельзя верить многому: своим ушам, долгосрочным прогнозам погоды и предвыборным обещаниям. Также не следует доверять рекламе, врачам, продавцам, средствам массовой информации. Небезопасно полагаться на честность этикеток на товарах и накладно – ценникам в магазинах эконом-класса. Не рекомендуется судить человека по его внешнему виду или словам. Нельзя доверяться никому, даже друзьям. А можно ли верить себе? Что за вопрос – кому же тогда, если не тому, кого знаешь с самого рождения, кого видишь изнутри, с кем, можно сказать, дружишь… Но это уже раздвоение личности, а шизофренией я точно не страдаю. Из самой себя друга делать не хочу, пусть лучше будет одиночество.

Тогда я была настолько потрясена, что даже хотела звонить в службу доверия, но вовремя остановилась, поняв, что и им тоже не должна доверять. Зато у меня друзья такие, что вам и на самом деле не снилось. Вот я подружилась с озером, а разве нет? Не могло оно не заметить моего восхищения, и незамутненная вода поднималась из бьющих на дне ключей прямо ко мне. Зря я испугалась, надо как-нибудь решиться и доплыть до другого берега, потому что когда ты собой соединяешь два берега, что-то хорошее произойдет в мире. Правда, это, кажется, про реку кто-то сказал?

Сквозь сон я слышала, как бьет в стекло дождь, а когда проснулась, то тело было охвачено таким покоем, даже истомой, что не хотелось не то что вставать, но даже шевелиться. Небо извергало потоки серого ливня, и серым был мир, но потом небесная поливальная машина укатила в северном направлении, волоча тележку с громом, будто с камнями; изредка с нее сваливался очередной булыжник, но все дальше и дальше, все тише и тише, пока, наконец, не выглянуло на промытом небе солнце. На часах в кухне было пять, а когда я поужинала, от нечего делать сварив спагетти, стало шесть тридцать. Дело было вечером, делать оказалось нечего. Скука. Гулять – трава не высохла, на дорогах лужи, ноги промочишь, заболит горло, охрипну, полезет маньяк насиловать и убивать – нечем будет кричать безголосой-то. Телевизора нет, но зато есть интернет.

Попытки подключить модем внизу не удались, пошла наверх, там взяло, но медленно, а проявлять терпение не хотелось. Утреннее солнце словно выпило из меня то, что представляет интерес в городе. Оставалось читать, и это было спасением.

В окно заглядывал любопытный месяц, но потом укатился куда-то, пропал из виду. Надо попробовать нарисовать: окно, на темно-синем бархате ночи полная луна, с лицом, на котором можно прочитать участие. В других широтах, в дальних странах это ночное светило совсем другое, не похожее на женское лицо, от вида которого хочется зажмуриться, чтобы не текли слезы. В первый раз я спросила луну в те двенадцать лет, когда стала думать о маме: Луна, где моя мама? Луна брызнула мне в глаза чем-то едким, иначе отчего потекли слезы? Ответ был ясен: не спрашивай. Не спрашивай, и тебе не солгут. Это только у Пушкина: Месяц, месяц, ты могуч… не видал ли где на свете…? Полная формула заклинания. Или программирования. Сначала комплименты, потом просьба. Ночное светило не знает, где царевна-мама, спроси у кого-то другого. Интересно, а Маргарита знает про маму? Я никогда ее не спрашивала.

Дни могут быть разбитыми – обидой, неудачей, унижением – много чем. Они бьются, как яйцо, как стакан, могут обжечь и испачкать вас, могут направить по ложному пути. Не бывает напрасных дней, ведь даже осколки чему-то учат. Вы можете считать день удачным по многим причинам, но редко выпадают дни полной и почти идиотской гармонии – такой, как этот мой день, первый на даче – в старом и неприглядном домишке, на нескольких сотках земли, где земля после дождя набухла, давая силу посаженным в нее растениям. Спокойный, с открытиями и здоровым отдыхом, от которого так приятно ноет тело. Наконец-то я выпила целый стакан лета. И сумерки за окном не так пугают, как раньше, будто опасность осталась где-то за калиткой, которая крепко заперта на висячий замок, а ключ повешен на гвоздике в прихожей, рядом с женской курткой – видно, хозяйка носила ее лет пять назад, пожалев выбросить, когда поправилась. Вообще она – как же ее там зовут, ах, да, Ольга Ольгердовна, очень любит порядок. Еще бы, с таким отчеством! Странно, оно похоже на прибалтийское, а тетенька явно русская, но я могу ошибаться. Вот когда поеду в экспедицию, то есть буду учиться различать не только говоры, но и в именах разбираться, тогда по одному имени-отчеству, либо по диалектным словам научусь разбираться, кто из каких краев.

Я читала до темноты, а потом уснула так крепко, как в городе давно уже не спала.

Желтая сеть

– Как водичка? – звучит голос за спиной. От неожиданности я дергаю ведро, и вода плещет на ноги. Она очень холодная. Я оглядываюсь и вижу мужчину. Вот он каким-то образом уже совсем рядом. Так-так…

– Хорошая, – говорю я почти любезно, понимая, что это его колодец. Вода перелита в мое ведро. Но, оттого, что меня застали за кражей воды, я нервничаю и опять проливаю мимо. Ноги тут же покрываются пузырьками. Хорошо, что на мне резиновые шлепанцы, а то бы пришлось сушить тапочки, вздумай я прийти сюда в тех, пушистых. А так ничего. Я не могу поднять глаза от своих ног, глядя на них. Почему-то приходит в голову, что надо бы почистить ногти и сделать педикюр, как у Прудковой.

– Ой, пролила.

– Да, – сокрушается мужчина, и я поднимаю на него глаза. Он смотрит прямо на меня, и от его взгляда бросает в краску. Слишком пристально смотрит он мне в лицо. Глаза у него большие, но какие-то странные, как будто в них горит голубой огонь. Окружающий мир размывается, потом снова собирается в фокус, но теперь по-другому – ветерок откуда-то налетел, легкий такой, но он вот-вот приподнимет меня и унесет вверх – надо только сделать усилие и приподняться. Ах, ведра мои – груз, якорь спасительный – я снова на земле. Чуть не улетела куда-то в пространство, надо же. Что это со мной?

– Это ваш колодец? – спрашиваю я дерзко.

– Мой, – почему-то помедлив, отвечает он. Мне хочется убежать, бросив ведро с водой. Но вместо этого я продолжаю тем же тоном стервочки:

– А другого колодца здесь нет? А то я разрешения забыла спросить.

– Колодец есть, но далеко, в деревне.

Деревня действительно далековато – я видела ее – нужно пройти по берегу озера примерно с километр.

– А остальные как берут воду? Здесь везде свои колодцы?

– Водокачка имеется. Но вода плохая, с мелом. Бери тут, не стесняйся.

– Вот спасибо.

Я отнюдь не жажду, чтобы мужик тащил мою воду. Не потому, что мне самой дотащить – раз плюнуть, нет, ведро, даже с учетом того, что не полное, все-таки тяжелое. Просто я не собираюсь пускать к себе на территорию постороннего, пусть даже это сосед. Придет, начнет разглядывать, а потом поймет, что я тут одна…

Но этот нахал даже не думает предлагать мужскую силу в качестве помощи. Я все-таки медлю, чисто из принципа. Он предложит, я гордо откажусь и, перегибаясь то в одну, то в другую сторону, поволоку воду сама. Нет, молчит, вот гад какой!

– Спасибо и до свиданья. То есть прощайте, конечно. Донести ведра вас не прошу, так как понимаю, что вы участник Параолимпийских игр, прошли курс реабилитации после снятия инвалидности. И на всех не натаскаешься.

Боже, что это я такое несу? Несу-то я воду, а вот язык мой несет чушь. Оскорбляю мужчину, от которого зависит, давать мне чистую воду, или повесить на калитку амбарный такой замок. Но он говорит мне в спину, гордо пока прямую:

– Ладненькая. Бабочка пушистая.

– Да что вы? – я опять плеснула себе на ноги.

– Ты приходи в гости, мы же соседи, я тебе кое-что интересное покажу.

Я ставлю ведра и поворачиваюсь, чтобы отшить старикашку раз и навсегда.

– Это вы так шутите?

Но он не замечает иронии. Начинает говорить что-то о саде, о доме, а я рассматриваю его. Человека лучше всего изучать, когда он говорит. Тогда можно переводить взгляд с в меру густых бровей на загорелый с продольной морщиной лоб, на голубые удлиненные глаза. Нос у него тонкий, ползущий куда-то вниз лица, к бороде и усам. Руки волосатые.

– Извините, мне некогда.

Довольно грубо прервав его разглагольствования, я спешу с ведрами в свой дом, оставляя по бокам тропинки пятна расплескавшейся воды. Ставя воду на скамейку на кухне, перевожу дух. Во мне все дрожит. Мне хочется вымыться, но я знаю, что это не поможет.

Это желтая сеть, и она снова коснулась меня.

С самого юного возраста, когда меня осматривал тот профессор, я трачу много сил на то, чтобы избегать ее, эту сеть. Она касается не только меня, я вижу, когда в нее запутываются другие.

Есть люди, которые ходят, говорят, едят, смеются, но

при этом роняют на ходу целые куски сети – так они

оплетены ею.

Однажды – это было в Заведении – я сидела одна в комнате для отдыха и читала книжку. Вошел слесарь Иван – длинный мужик, еще не старый. Про его жену говорили плохое, а про него – только, что пьет, но руки у него золотые. Он пришел чинить окно. Я почувствовала напряжение, но упрямо решила дождаться, когда он уйдет. А он попросил меня помочь, и мне пришлось придерживать для него раму, но я поняла, что это было необязательно. "Все?" – резко спросила я, когда он что-то подкрутил. После этого я тут же смоталась. Спускаясь по лестнице, увидела почти бегущую вверх жену Ивана. Похоже, что не он ее ревнует, а она его. Хорошая парочка – и это в Заведении! При мысли о том, что, придя минутой раньше, она могла затеять скандал, мне стало сильно не по себе.

Почему сеть желтая, не знаю, но в моей палитре это цвет опасности. У колодца сеть почти накрыла меня, Невидимая, липкая, как паутина желтая сеть.

Ни за что не пойду больше туда! Да, но где брать воду? Вот у меня два неполных ведра, их мне хватит пока, а там что-нибудь придумаю. В конце концов, можно брать водичку и ночью. Вор за золотом в банк, выкапывая подземный туннель, любострастник за чужой женой в хату, пока станица спит, ласка за куриными мозгами в курятник, а я так за водой прокрадусь темной безлунной ночью. Попрошу луну: не свети, прикажу фонарю: погасни, цепи скажу: не греми, цепь, ведру: не вырывайся из рук. Как эта штука называется, на которую цепь намотана – не коловорот?

Решив выяснить этот вопрос в Интернете, я пошла в мансарду. В ней два окна, одно напротив другого, одно смотрит на дом наглого мужика, который предлагал мне что-то у него там посмотреть – плавали, знаем, что еще такой придурок может показать, кроме удочки, на которую он ловит карасей, или канистры с краской. Некоторое время я изучаю вид его дома, крыльцо и окно, после чего перемещаюсь к другому окну, и вот тут вижу кое-что интересное. В доме слева горит свет! Выходит, та хибара тоже обитаемая, и я обложена с двух сторон, теперь придется закрывать шторы. Я вижу, как из домика выходит женщина, говорящая по мобильнику, и направляется к калитке, в руках у нее сумка. Женщина довольно стройная, насколько можно судить. На голове у нее шляпа с полями, одета дама в длинную юбку и обтягивающий топик. Вот к кому соседу надо подкатывать, а не ко мне. Может, она к нему и пошла? Я перебегаю к другому окну.

Внезапно на меня накатывает какое-то помрачение – я вижу в окне первого этажа лицо, но какое! Выпученные глаза без век, серая кожа – или морда? – покрытая жесткими волосками, челюсти с выпирающими клыками – это паук… и он смотрит на меня! Я в панике отпрянула от окна. Сердце бьется сильно, как после стометрового забега – от неожиданности. Рука машинально дергает шнур шторы, тюлевая занавеска опускается, и я снова приникаю к окну. И вижу того самого мужика. Он, нахмурившись, смотрит в мою сторону.

Неужели я перегрелась на солнце?

С этого момента я начала слежку за соседними домами. Мной оВласело какое-то нездоровое любопытство. Тянет увидеть опять, но кого или что – я не сама не знаю наверняка. Но никто не показывается. Вместо этого я вижу какую-то девчонку лет десяти на велосипеде – она то и дело ездит по дороге, туда и обратно, опять туда, опять обратно. Это странно, ведь этот сектор дачного товарищества самый глухой. За дорогой сетчатый забор, за ним лес, да и дорога здесь одно название, вся заросшая, в колдобинах и рытвинах. Что здесь что-то не так, я понимаю, когда однажды она останавливается и смотрит, вытянув шею, в сад бородатого соседа. Бедная девочка, неужели и тебя коснулась эта сеть?

Наконец, мне надоедает это занятие, и я сажусь к ноутбуку. Связь на удивление лучше, чем была до этого. Узнав, что такое коловорот, фыркаю. Потом шлю послание другу. Его зовут Дэн, но это, конечно, ник. Моего настоящего имени он тоже не знает – я для него Кейт. Общаемся мы давно, примерно полгода. Он знает, что я учусь живописи, а мне известно, что он студент. Познакомились мы в чате, а потом обменялись адресами почты, а потом и до скайпа дело дошло.

Ого, он уже просек, что я в Сети, и написал:

"Куда пропала, Кейт? Что поделываешь? Напиши, а то я соскучился".

Немедленно шлю ответ: "Привет, Дэн. Я сейчас в деревне.".

Отец мог бы тоже так общаться со мной, но он никогда этого не делает. Сейчас он, наверно, так занят, что ему не приходит в голову, почему я не звоню в условленное время. Ладно, сделаю это завтра, – говорю я себе. Ой, да у меня же нет телефона!

Странная ситуация – без телефона, без денег, сижу в месте, где никогда не была, даже не знаю его названия. Интернет хоть есть, а это решает и проблему телефона, но есть договоренность, что папе я звоню только с им подаренного мобильника. Возможно, он подключен к навигатору у Маргариты. Скорее всего, так оно и есть. Ого, Маргарита, какого Обломова я тебе устроила, забыв взять телефон! Вот сбегу – где будешь меня ловить?

Дэн отзывается: « Да ты че! А где деревня-то? Не в КостаРикегденить?»

Отвечаю: «Сама не пойму что меня на Бали не послали а это наказание и в стиле к тетке в глушь в саратов».

«Так ты в саратове реально?»

« Почти, Дэн. Разницы никакой, только чуть ближе»

«Сбеги».

«Куда?»

«Ко мне».

Тут я поняла, что если не остановить это, то начнется опасный треп, все более скользкий и опасный. Поэтому написала: «ой кто-то приехал», и отключила Интернет.Машинально стала гладить Баски, который замурлыкал от удовольствия, я ведь особо его не балую глажкой по шерсти. Привыкнет, и буду как бы обязана это делать. А я ничем не хочу быть обязанной – никому. Мне приходится брать что-то от отца, но я считаю, что расплатится он со мной не скоро. Иногда я его ненавижу настолько сильно, что убить готова. Но больше никого у меня нет. Маргарита тут ни при чем.

А здесь было бы неплохо… если бы не соседи. Они портят мне все удовольствие. Особенно один волосатый козел, пасущийся у водопоя. И почему я не хищник? Съела бы его, и дело с концом.

Вечер оказался нереально, волшебно тихим. Не слышно было голосов, может оттого, что в будний день многие дачники уехали в город. А может, Великая Тишина решила меня тут навестить, посмотреть, как я, да что поделываю. Что ж ты, Тишина, никем не прикинулась, как тогда – старушкой, вяжущей облака? Пришла бы оракулом, цыганкой ли, рассказала бы, случится ли встреча, а если да, то на мягкой ли траве, на грунтовой ли дороге, и каков будет звук шагов – быстрым, или медленным, не готовым. Как станет сегодня ночью шуршать трава, и прилетит ли ветер, чтобы плеча моего коснувшись, сказать: сама виновата, некого судить за то, что одна.

Мой сон в эту ночь был безмятежным и глубоким.

Анита

А потом я познакомилась с соседкой. Это несмотря на запрет отца с кем-либо контактировать. Получилось все помимо моей воли, из-за Баски. Он пропал, и я искала его по всему участку, зовя по имени, так как на кис-кис он не реагирует. Искала за туалетом, заглянула даже за сарай, но его нигде не было. И вдруг услышала приятный женский голос:

– Вы не котенка ищете?

Пришлось подойти. Баски, мой Баски, спокойно сидел у женщины на руках. Она пригласила меня в гости, и я пошла, но прежде дала шлепка котенку, чтобы гулял на своей территории. Соседка повела меня в свой домик. Я злилась на себя, но шла. Бесилась потому, что подчинялась, причем не ей, а своему желанию общения. Тетенька была в шортах и топике, на вид ей лет за тридцать пять, фигура что надо – в меру широкие плечи, подчеркнутая талия, крепкие ноги без намека на целлюлит. Икроножные мышцы развитые, но не выпирающие. Все это я просекла, пока плелась за ней, ругая себя. И что я за человек! Пальцем помани, и пойду куда угодно. Соседка, кажется, не замечала моего настроения, мы пили чай и болтали о погоде. Постепенно моя злость на себя прошла, словно растаял тонкий лед, и я уже не делала усилий, чтобы поддерживать беседу.

Беззастенчиво разглядываю жилище. Тут абсолютно никакой роскоши. Это привлекает, хотя для такой красивой женщины приличнее было бы жить где-нибудь на вилле в Испании, а не украшать собой откровенное убожество. Похоже, готовит она на газовой плитке. Мебель самая необходимая, довольно старая. Мы сидим на диване, столик покрыт клеенкой, местами порезанной ножом. Над столом – полка с набором шикарного чая. В этом я разбираюсь, банки привозные, у нас таких не найдешь.

– У меня просто. Я живу одна. Здесь впервые, – говорит соседка.

Она что, мысли читает? Или они на лице у меня написаны?

– У вас есть семья? – задаю я бестактный вопрос.

– А мы ведь не познакомились, – улыбается она. – Я Анита.

И смотрит.

– А я Елена.

– А как ваше отчество?

– Ну, зачем такие церемонии, зови меня просто Анита.

У нее хороший смех и приятная улыбка.

Она не расспрашивает меня, с кем я тут, да кто родители, и я чувствую признательность. Мне легко, хотя опасных тем стараюсь избегать. И она тоже, как мне кажется. Домой я отправляюсь, унося в руках коробку с печеньем, который она мне навязала, равно как банку варенья, и дав обещание заходить, когда захочется пообщаться или в случае необходимости. Бухнув все принесенное на кухонный стол, я вдруг соображаю, что если вернется дама в халате, мне придется давать отчет о том, откуда это появилось. И это может дойти до отца.

А что тут, собственно, такого? Ну, угостила соседка. Правда лучше всякой лжи. Но тоненький голос тревоги, как комариный писк, не дает мне покоя. Я кладу принесенное в пакет и иду к мусорным контейнерам. Мне нужно пройти мимо пяти участков и выйти к воротам дачного товарищества. Уже смеркается, но фонари еще не зажглись, и я иду, как серая тень, безликая, безымянная. Серой крысой проскользну, нетопырем пролечу, раздвину кусты – пусть руки травы обнимут меня. Вот я какая невидимка, нет во мне двенадцати жил, нет зарубок на теле моем топором оставленных, раны мои не кровоточат от слов чужих, а свои слова потаенные я берегу для вечера ветреного, а не для уст пьяных, корнями в землю не врасту, кровь небу не отдам…

Что это было за бормотание, что за камлание белого шамана настигло мое сознание? Смутно вспомнился сон – пещера, бубен, прислоненный к ледяному ее боку, олень северный. Не нужны мне северные сейчас мотивы, вечер теплый, лето, зачем, нет, не надо. Кто ломает мою память, как взламывают базу данных и поселяют в ней вирус? Впору молитву прочесть. Да воскреснет Бог… Да воскреснет. Господи, помилуй, помилуй меня. Дай мне любовь, Господи, пусть жалкую, одинокую, неприкаянную однодневку-бабочку, но искреннюю. Виктор, я могла бы полюбить тебя, если бы тогда, когда ты был жив, это пришло мне в голову. А теперь поздно. Ударом сабли было известие о твоей смерти, разрубившее доверие к жизни на две половины, на два голоса, певшие суровую песню скорби. Но я выстояла, и даже не выдала себя ничем. Мертвого его лица не видела, потому что сказали мне о его гибели потом, после возвращения из Германии, куда меня Маргарита отправила одну, с поручением, а на самом деле, как я понимаю теперь, чтобы скрыть Витину смерть и чтобы на похороны я не ходила. Посылку друзьям я передала, музеи в Кельне посетила, знаменитый собор посмотрела. Ни знака, ни символа, ни намека в чужой стране не показалось, не намекнулось, не прозвучало. Чужое небо, что ему было до меня? И теперь я точно знаю, что чужое. Что моя неизвестная мне мать, тайну которой так ревниво оберегает отец, как и тайну моего рождения, не была немкой. Она могла быть кем угодно, и волну ее родства месту я бы уловила, наверное. Но напрасно я искала ее по всему миру, то путешествуя в реале, то изучая страны в Интернете или по каналу для любителей путешествий, не имеющих достаточно средств. Она рождена была и, видимо, умерла в России. Хотя сны мои могли быть генной памятью, а ее опыт мог отразиться в моем сознании. Я вспомнила свой сон про пещеру, и про женщину, которую унес олень к северному сиянию, вспомнила до самых тонких ощущений, и удивилась печали и светлой силе решения, принятого ею. Я остановилась, боясь, что ткань воспоминания порвется, я притушила звук сердца, чтобы он не сбил рисунок таинственного сна. Хотелось рассмотреть лицо женщины, но она только на краткий миг повернулась, и этот миг я вновь и вновь возвращала, наводила фокус, как в фотоаппарате старой конструкции, чтобы только увидеть! Но оно ускользало. Вспомнилась тонкая рука, локоны темных волос и силуэт.

На меня поглядывал сторож, но не подходил, в словесный контакт он был вроде бы готовился вступить, но как будто ожидал чего-то. Интересно, сколько времени я стою, глядя на безобразный, коричневый, пустой и гулкий ящик? Решительным движением, с размахом, так как пакет не легкий, бросаю его внутрь гулко отозвавшегося голодного контейнера, только недавно выпотрошенного мусоросборочной машиной. Сторож смотрит с интересом в другую сторону, но его невидимые антенны развернуты я знаю в каком направлении.

Так, я привлекла внимание. Это плохо, мне было велено с тать тише воды, ниже травы, а я вроде той травы, что в полтора метра вырастает, и вроде воды, что заливает один славный немецкий город, перекидываясь через все дамбы и прочие заслоны и являясь гостьей в богатых особняках вблизи набережной. Тише воды – и кто это придумал? Вы слышали шум моря после грозы? А тот шум, что исходит из картин Айвазовского? А кран на кухне у вас не шумит разве? Эх, папочка, зря ты это выражение употребил, желая смягчить поговоркой строгость указаний. Но не бойся – вряд ли этому человеку известно, кто ты такой, и нет вероятности, что он во мне признает твою дочь, о которой мир вообще не имеет понятия. А вот поговорку следует уточнить: ниже скошенной травы и тише воды зимой. Во как. А вы думали? Я не такая простая, какой кажусь. В словесном споре вам не устоять, пикой моего анализа я разобью щит вашего довода в щепки. Во как – еще раз. И по шелому вашему достанется вам, и загудит голова, и песок посыплется. Причем ту песок? – весело спрашиваю я себя на бегу. И сама себе отвечаю: А как же без него? Пусть случится обвал песка по всей Сахаре. Не все же снегу с горных склонов низвергаться лыжникам на погибель. Не все же лжи течь медвяными потоками по устам лживым.