Чудовища, рожденные и созданные

Размер шрифта: 13

Tanvi Berwah

Monsters Born and Made

Глава 1

Мы охотимся, когда мир спит. Этот риск может нас убить. Этот риск нам навязали. Я пробую разбудить брата, но он лишь сонно бормочет:

– Отвали.

– Уже четыре. Папа велел нам к этому времени быть на пляже.

Эмрик хватается за матрас, словно краб, упрямо цепляющийся за камень. Когда я срываю с него одеяло, он сердито ворчит:

– Вон из моей комнаты!

Его ботинок ударяется о дверь как раз в тот момент, когда я её закрываю. Я прижимаюсь спиной к каменной стене, холод сковывает меня.

Эмрик появляется спустя несколько минут. Мы одеты одинаково: чёрные брюки, приталенные белые рубашки с воротниками до подбородков, сапоги по форме ног. Под одеждой у нас гидрокостюмы из скайи. Брат и сестра Охотники.

Его ладонь сжимается на дверной ручке в кулак.

Волнение перед охотой – это хорошо.

Говорит о том, что мы начеку, что мы не глупцы.

– Корал, – произносит он хрипло, – кто-нибудь ещё встал? – Его волосы гораздо ниже плеч, почти такие же длинные, как мои. Единственная воткнутая в них заколка сияет в бледно-жёлтом свете лампы над дверью. Прежде чем я отвечаю, астматический кашель Лирии проносится эхом в тишине.

Поднимаясь по винтовой лестнице в узком пространстве, мы покидаем безопасность подземного жилища. Мысль о том, как наша сестрёнка задыхается, не помогает, однако это отличное напоминание, почему нам нельзя упустить мариленя этой ночью.

Потому что так мы выживаем.

Ловим мариленей, разводим их, приучаем потомство к суше, а затем продаём земельщикам высшей касты, состязающимся в гонке славы. Всё это с риском для жизни.

После чего выдыхаем. До следующей охоты.

Мир снаружи залит чёрными чернилами, а созвездие Огненного Корабля мерцает красным и жёлтым, насмехаясь над нами. Морской ветер дует, принося с собой соль и шторм, как раз в тот момент, когда молния пронзает небо.

Мы с Эмриком устремляемся к пляжу. Он включает в себя всю полосу серого песка на этой стороне острова. Несмотря на то что море поглощает песчаные косы без предупреждения, на берегу часто не протолкнуться из-за собирателей. Они соскребают металлическую крошку заргинина с низких известняковых арок, торчащих среди моря и песка.

Я прищуриваюсь, высматривая собирателей, и в итоге вынуждена обойти лужу…

– Скайя? Кто расходует скайю, когда солнце на пике? – Неужто не знают, как трудно добывать желе и как сильно мы нуждаемся в его защите от палящего солнца? Хоть мы и окружены водой, наш остров иссушен, и мы поджариваемся вместе с ним.

Эмрик хмуро глядит на лужу скайи. Шрам на правом глазу, сочащийся, словно сердитая слеза, подрагивает.

– Немногие, с ними лучше не связываться.

Когда мы доходим до изгиба известняковой скалы в форме подковы, низко гремит гром. Чудовище пробуждается ото сна. Горизонт, погружённый во тьму, пока не существует.

Вдоль зазубренного края из изменчивой воды, словно серо-голубые клыки, торчат камни. Лицо немеет под хлёсткими ударами шторма. Сырость раздражает лёгкие с каждым вдохом. От мёртвых ползучих тварей и лишайника каменистая поверхность под ногами скользкая, и о неё плещется вода. Нужно шагать осторожно.

– Держись подальше от моря, – говорит Эмрик.

Меня охватывает гнев. Мы годами охотимся вместе, а он по-прежнему мне не доверяет.

– Почему?

– Взгляни на шторм.

«Словно от тебя есть толк в одиночку».

Я прикусываю язык. Не стоит спорить перед выходом в море.

– Тогда тебе тем более нужна подстраховка.

– Стой на берегу, Корал. Поможешь мне вытащить мариленя. – Его челюсть сжата, отчего лицо кажется ещё худее: контуры острые, как бритва. Чёрная татуировка на лице слева колеблется. В темноте он выглядит свирепо. Полагаю, мы оба так выглядим.

Эмрик на три года старше, но, когда мы охотимся, нас можно принять за близнецов, даже татуировки одинаковые.

Я не замечаю в чёрных водах ни одного мариленя: не лучшее начало последнего дня охотничьего сезона.

– Видишь какое-нибудь движение?

Наша семья, насчитывающая несколько поколений, вела подробные записи о мариленях. Существ ни разу не видели вне ежегодного подъёма уровня воды. Сегодня, прежде чем взойдёт солнце, они исчезнут и вернутся лишь через десять месяцев.

Их биологические часы точны.

Марилени, пойманные в прошлый раз, захворали и передохли. Эмрик говорит, что это не его вина, что он как всегда отфильтровал воду, что звери подхватили заразу в море. Теперь у нас осталась только одна самка. Без самца у нас не будет приплода на продажу до конца года.

Землевластитель будет вести себя так, словно мы тут ни при чём, улыбнётся и отправит нас восвояси с выплатой, которой хватит в лучшем случае на месяц. Тем временем по острову распространится молчаливое предупреждение: «Охотникам не занимать, работы не давать».

Мы будем голодать. Как в год, когда мне исполнилось восемь.

В этот раз Лирия слишком больна, чтобы мы протянули целый год.

– Прячутся от шторма, – говорит Эмрик, вырывая меня из ужасных воспоминаний. – Если пойдём вдвоём, они переполошатся. Останься здесь.

– Ладно, иди и помри там.

Его сердитый взгляд – лучший ответ. Брат раздевается до гидрокостюма, вооружается посохом из заргинина, и прежде, чем я успеваю взять свои напутственные слова обратно, ныряет в море. Теперь он тень, плывущая так быстро, что его можно принять за мариленя.

Он исчезает мгновенно.

Небо светлеет, приближается ужасный рассвет. Эмрика всё нет. Неужели море его поглотило?

«Если ты умер, Эмрик, я тебя прикончу».

Ветер усиливается, шипя по воде. Нет ничего, кроме потрёпанного небесного занавеса, прорезанного угрожающим красным светом зари, который окрашивает сердитую морскую пену в цвет гниющей плоти.

Мир отступает, окутанный жуткой тишиной.

Затем яростный крик пронзает море, и прогорклый запах серы насыщает воздух.

Помню, как увидела мариленя в первый раз.

В школе нам рассказывали про десять островов Офира и Панталассу (суперокеан, омывающий всё вокруг). Про морских существ, ужас, воплощённый в плоть, которые дышат под чёрными волнами. Фокесов, выделяющих странную смолистую субстанцию, которая мгновенно вспыхивает при соприкосновении с воздухом. Рапторов с зубами-пилами, прогрызающих сушу, чтобы проложить себе морской коридор и добраться до тебя. Аквапырей, зов которых доносится с одного конца света на другой.

И про мариленей – ожившие кошмары, которые на суше передвигаются столь же быстро, как в воде. Эти проворные существа двуногие. Передние конечности короче задних. Сильнее. С когтями. Созданные для того, чтобы хватать добычу и разрывать мышцы. Головы венчают огромные оленьи рога. Чешуя светится. А ещё у них зелёная кровь.

Если раздразнить мариленя, познаешь истинный ужас творения.

Мне снова пять. Я держусь от конюшни подальше. Помню, как в тот день увидела, как что-то качнулось под морской гладью, вода вспенилась вокруг. Я уставилась туда, будто приклеенная к месту. На солнце заблестели, словно металл, и приподнялись биолюминесцентные пятна. Показалась голова. Вокруг неё раскрылся, выпуская ядовитые шипы, похожие на гарпуны, острый воротниковый плавник.

Тот марилень почти добрался до меня.

Я закричала.

Прошлое исчезает.

Этот же марилень выныривает из воды.

Потрясающий оттенок зелёного на фоне холодного серого известняка. Острый, как бритва, воротниковый плавник раскрывается на шее, выпуская смертоносные шипы. А за мощное тело цепляется, сгибая плавник-гриву и уворачиваясь от ядовитых лезвий, Эмрик. Брат отчаянно впивается пальцами в чешую зверя.

Мои руки вдруг каменеют.

Я собиралась отчитать Эмрика за то, что он растянул охоту до рассвета.

А не увидеть, как он схватился с проклятым мариленем в воде.

Марилень – великолепная дымка биолюминесцентного зелёного – бьётся в сердитой чёрной воде. Эмрик между воротниковым плавником и рогами никак не контролирует создание. Один неверный рывок, один предательский промах – и для брата всё кончено.

Мой глупый братец.

Я видела тела познавших гнев мариленя.

Не хочу, чтобы с ним случилось то же.

– ЭМРИК! – кричу я и машу рукой. – ДЕРЖИСЬ!

Я прыгаю в ледяную воду.

Тысяча холодных игл вонзается в меня, борясь за контроль над моим телом, чтобы разорвать его на части. Волны сокрушительные и тёмные. Но я знаю эти воды – я в них выросла. Я пробиваюсь сквозь течение, быстрое и плавное, заставляя воду расступиться. Доберусь до Эмрика в любой миг. Я подплываю всё ближе и ближе, выныривая на один прерывистый вдох.

Марилень дёргает шеей. Яд, пахнущий серной кислотой, вновь разрезает воздух. Загнутые назад клыки смыкаются вокруг руки Эмрика.

Брат стонет.

Кровь вьётся в воде струйками.

Посох выскальзывает из ладони Эмрика.

Я судорожно вздыхаю, солёная вода заливается в горло. Челюсть горит, словно сделана из металла.

Создание свирепствует. Я поворачиваю назад к известняку. Имбирный корень. Мне нужен имбирный корень. У мариленей аллергия на едкую кожицу растения. Ползучие стебли скайи скользят по камню, словно флюоресцентные змеи. Они освещают пространство вокруг, опутанные густыми высокими травами, которые колышутся, словно призраки. Я судорожно хватаю пригоршню имбирных корней, но они вросли намертво. Нужно их чем-то срезать.

Лёгкие обжигает, и я вынуждена вынырнуть. Молния ударяет далеко в океане, на камни накатывает волна.

Я собираюсь с духом.

Вода продолжает колотить по мне, словно железная глыба.

Когда волна разбивается, я упираюсь ногой в камень и тяну куст имбирных корней на себя.

«Поднажми, ну же».

Пальцы становятся красными, хватка ослабевает.

«Так ничего не выйдет, Эмрик умрёт».

Ладони в крови.

«Он уже ранен!»

Последняя мысль вылетает изо рта пузырьками воздуха.

Руки пронзает боль.

Куст ломается, и меня отбрасывает назад, на волны, о которые я ударяюсь, как о молот. Я сворачиваюсь калачиком, всплывая на поверхность. Сделав глубокий вдох, ныряю обратно и плыву в окровавленную воду за братом.

Марилень цепляется за имбирные корни. Бьётся в агонии. Отступающий слой плёнки, образующий вторую кожу поверх переливающихся чешуек, мерцает неземным зелёным, кровь змеится в воде.

Я так близко, что могу дотянуться до брата.

– Хвостовой плавник! – Крик Эмрика переходит в судорожный вздох. – Не отпускай!

Марилень складывает воротник, готовясь выпустить шипы снова. Прямо мне в лицо.

Я хриплю, вода плещется в рот.

– Отпусти его, Эмрик! Ты умрёшь! – Я хлещу мариленя имбирными корнями по шее, по нежному участку, из которого он выпускает воротник, и зверь в ярости трясёт головой. Болезненный вопль рассекает воду. Я отрываю кровоточащую руку Эмрика от мариленя (надеясь, что лопающийся звук, который я слышу, исходит от создания, а не от Эмрика).

Марилень позади нас распрямляет следующий набор плавников. Грива расправляется вдоль позвоночника веером и исчезает на полпути. Я застываю, ожидая нападения, но существо поворачивает и смотрит куда-то вдаль.

Нельзя терять ни секунды. Волны сильные, а Эмрик по-прежнему истекает кровью. Я прижимаю брата к себе и плыву.

Мы выползаем на берег, ловя воздух ртом. Руки дрожат под моим весом, пальцы подёргиваются, будто внутри задыхается что-то живое.

– Ты не…

– Зачем ты это сделала? – перебивает меня Эмрик. Его крик срывается на полпути. Песок коркой покрывает каждый сантиметр его тела, окрашивая смуглую кожу в серый.

Я запыхаюсь, меня охватывает паника. Мой разум осмысляет кое-что прежде меня.

– Сделала что? Спасла тебя?

– Я же сказал: держи хвостовой плавник мариленя! Я был ближе к гриве! – Опухшие глаза Эмрика очерчены красным. – Мы могли его поймать!

Нашу скайю, должно быть, смыло, но Эмрику куда хуже. Кровь течет из руки, пропитывая продырявленный гидрокостюм и окрашивая песок в тёмный цвет. Брат выглядит… зелёным. Грудь поднимается и опускается. Эмрика вдруг начинает рвать. Я отпрыгиваю назад. Он крепко сжимает моё запястье, словно кандалы.

– Нужно было работать сообща! Из-за тебя я упустил мариленя! Корал… это был последний!

– Нет, не последний. – Я отворачиваюсь к морю. Марилень – великолепная зелёная дымка – уплывает всё дальше и дальше от побережья. Он скачет в воде, и рога подпрыгивают вверх-вниз.

Сегодня был последний день охоты.

Марилени ушли.

Глава 2

– Что нам теперь делать? – Эмрик хрипит. Перед тем как восход солнца расколет горизонт, появляется красная полоса света. Я поворачиваюсь к брату. Его ладони прижаты к камню, лабиринт вен проступает на тыльной стороне кистей.

– Нужно идти, Эмрик, – шепчу я.

Он ворчит. Пытается встать. Спотыкается. Пробует снова. Красный горизонт исчезает за тёмными волосами. Он собирается наорать на меня? Отчитать?

Глаза брата стекленеют.

Эмрик пахнет серой. Пахнет погибелью.

«Ты в порядке?» – спрашиваю я мысленно, по-прежнему не раскрывая рта. Камень, на котором я стою, острый как зубы. Он кусает подошву моего сапога. Но я не могу пошевелиться. Вся моя бравада уплыла с мариленем. Я заставляю свой взгляд задержаться на Эмрике. После каждой охоты мы получаем увечья. Истекаем кровью. Это ожидаемо. Нельзя сразиться со взрослым мариленем и уйти невредимым.

Вот только в этот раз Эмрика шатает как-то иначе. Он мертвенно-бледен, истекает кровью.

– Корал… – Голос ослабевает. Брат кажется растерянным. Затем проводит пальцами по шее и поднимает ладонь. Посередине торчит крошечный чёрный шип, покрытый кровью.

Мне вдруг становится нехорошо.

– Нужно отвести тебя домой, – говорю я, хватая его за руку, прежде чем он снова покачнётся и упадёт лицом на острые камни. Эмрик не спорит. Он знает о действии яда мариленя не меньше моего. Первый день бредишь, на второй мечешься в лихорадке, затем впадаешь в кому на неделю. После чего всё кончено. Я кладу его руку себе на плечо, и мы вместе идём обратно неровной походкой. Эмрик становится тяжелее, голова наклоняется ко мне. – Держись! – кричу я поверх ужаса, пульсирующего в ушах. Он истекает кровью. Я проседаю под весом брата. Его кровь стекает по моей разорванной рубашке. Весь мир отмечен его кровью – от пляжа до крыльца дома. Усиливающаяся дневная жара покалывает мои ладони, даже когда я вваливаюсь с Эмриком в тень. – Папа! Мама!

Крыльцо расплывается, и я падаю на колени. Выходит мама, затем тут же спешит внутрь, крича. Несколько мгновений спустя отец помогает ей.

Папа резко спрашивает:

– Что ты наделала?

Я вдруг чувствую себя такой маленькой.

– Я?.. Папа, он укололся.

Мама заключает лицо Эмрика в ладони, пытаясь привести его в чувства. Она в панике, кричит папе, чтобы он всё исправил.

Папа рявкает:

– Живее! Достань противоядие для брата, пока аптека не закрылась.

Он не даёт мне денег. Я и не прошу.

Лишь бегу в город со всех ног.

Наступает день, и воздух наполняется запахом солёной воды и рыбы, усугубляемым приливом и всё ещё назревающим штормом. Я сворачиваю с проспекта в старейшую часть жилых кварталов. Домами, высеченными в камне, вырезанными в труднопроходимой местности, представлен район съёмщиков на острове Солония. Здесь живут шесть тысяч человек, которые подвергаются воздействию температуры, с лёгкостью достигающей сотен градусов. Они спасаются татуировками, нанесёнными песочными чернилами и желе скайи, защищающими их от солнца. Земельщики держат все лучшие теплоотталкивающие и солнцезащитные средства под землёй, даже когда в них не нуждаются. Отчего антиземельщицкие настроения в умах съёмщиков растут, словно водоросли.

Тесные улочки, затемнённые навесами и солнцезащитными ставнями, расплываются передо мной, как жидкая акварель. Я вынуждена притормозить, как только из рушащихся конструкций показываются, словно колени и локти, сломанные канализационные трубы и обтёсанные камни. Что я скажу в аптеке? Мы не погасили долг. Когда мы пришли в прошлый раз, владелец лавки выставил нас за дверь. Но без лекарства всего через неделю Эмрика не будет в живых.

Я снова ускоряю шаг. Вдалеке слышны крики.

Передо мной возникает испуганное лицо.

– Извините, – выпаливаю я, уворачиваясь, чтобы избежать столкновения. Четверо больных. Семья. Кутаются в изношенный коричневый платок. Скорее всего, у них никогда не было дома. В этих краях это не редкость. Постройки страдают от наводнений и нашествия разных существ. Не будь у нас разрешения на охоту, нас постигла бы та же участь.

К тому моменту, когда моя ладонь опускается на прилавок аптеки, я не могу говорить. Каждый вдох растекается по венам огнём. Владелец лавки качает лысой головой в татуировках.

– Чем занималась? Поубивала сегодня всех в океане?

– Мне нужен антидот от яда мариленя, – хриплю я. Вкус солёной воды продолжает щипать горло. – Скорее. Прошу. Это срочно. Мой брат… – Я пробую заговорить снова, но могу лишь смотреть на аптекаря. Голова работает неправильно. Я это знаю. Тревога растёт. Живот будто набили ватой, и я ничего не могу с этим поделать.

– Серебро принесла? – спрашивает он.

– Да, – говорю я прежде, чем успеваю себя остановить. По моему лицу пробегает нервная судорога. Надеюсь, торговец не заметил.

Он что-то ворчит и исчезает за грязными занавесками.

В углу раскалённой лавки горит дешёвый воск. Водяные часы отсчитывают секунды. Костяшки моих пальцев выступают, словно хребты. Окровавленные рукава белой рубашки испачкались в жире с прилавка.

Торговец наконец возвращается, тяжело дыша, и высыпает лекарство на прилавок дождём из упаковки медного цвета.

– Три серебреника.

Я сглатываю. Сморщенные от воды пальцы сжимают нагретый прилавок.

– Забыла. Вообще-то прямо сейчас их у меня нет. Выронила по пути сюда. Я бежала. Наверное, они…

– Нет серебра – нет лекарства, – заявляет владелец лавки. – Вы уже и так изрядно мне задолжали!

– Прошу, – умоляю я. Знаю, что звучу отчаянно. Загнанной в угол. Но противоядие нужно мне сегодня. С этим ничего не поделаешь. У меня осталось меньше часа, после чего бред Эмрика станет неконтролируемым. Он может кому-нибудь навредить. Может навредить себе.

Моя мольба полностью меняет его манеру держаться.

– Корал Охотник, – говорит он с усмешкой, адресованной имени моей семьи, подкасте съёмщиков. – Может, твои друзья земельщики пустят тебя в свои аптеки?

Будь на моём месте Эмрик, он бы перепрыгнул через прилавок и намылил мерзавцу шею. Он уже так делал, когда мы приходили за лекарством для Лирии.

Я лишь говорю:

– Я заплачу вдвое больше. Только дайте мне антидот.

– За два месяца не принесли ни гроша, а теперь собираешься заплатить вдвойне?

– Нам нужно оплачивать лечение сестры каждую неделю! Вы же знаете! Все это знают, – кричу я. Звук отдаётся в голове эхом. Перед глазами всё становится серым. Если я не раздобуду лекарство, отец вышвырнет меня за порог. Но на это мне плевать. Меня волнует Эмрик. Он будет думать, где я. Почему не прихожу на помощь.

– Продаётесь земельщикам и не получаете за это ни гроша? – отзывается кто-то снаружи магазина. – Какая трагедия.

Татуировки в виде колючих лоз начинаются на лбах и исчезают на шеях. Я понимаю, что эти люди из уличной банды, по красным повязкам у них на руках: они принимают ставки на гонку славы. Главарь гримасничает, обнажая в перекошенном рту острые зубы.

Эти смутьяны пытаются вывести нас из себя каждый божий день. Они ненавидят нас за то, что мы Охотники. Думают, что мы продаёмся высшей касте земельщиков, хотя на деле мы начинали как простые стражники для рыбаков-съёмщиков в первые дни существования поселения.

Как будто они не устраивают стычки с другими съёмщиками, чтобы поддержать возниц гонки славы, которые им больше всего по душе. И во имя чего? Еды? Денег? Да, мы делаем то же. Но, по крайней мере, не ставим на смерти других. Моя кровь кипит. Люди гибнут на арене. Растоптанные. Истерзанные. Пронзённые колесницами. Разорванные на части мариленями.

На арене умирают насильственной смертью.

Конечно, для большинства турнир – шанс всей жизни.

Гибель на арене – привилегия избранных. Она дарует бессмертие.

Что явно говорит съёмщикам: слава этого мира не про вашу честь.

Казалось бы, объединись народ, и преследованиям уличными бандами пришёл бы конец.

Мама говорит, что такова человеческая природа – бороться за господство и процветать за счёт страдания других. Я же думаю, что дело в деньгах.

В конце концов, что мы действительно знаем о том, что такое быть людьми?

Сострадание явно не здесь сделало первый вдох.

Сострадание пришло сюда умирать.

– Дам серебреник за совет, – продолжает главарь шайки. – Скажи, какой марилень самый быстрый в этом году. На которого нам поставить в гонке славы?

Я могу лишь смотреть на него, моргая, наполовину страшась отказа аптекаря и наполовину кипя оттого, что негодяи вклинились в наш разговор. И тут другой из банды добавляет:

– Братец нам бы сказал. – У этого парня густой загар, лицо покрыто шрамами. Он встречается со мной взглядом, провоцируя меня на встречный выпад.

– Кстати, где он? – спрашивает главарь, серебро поблёскивает в грязных ладонях. – Ах да… слышал, он мёртв. Какая жалость, а? Всегда давал нам наводку. Да приглядит за ним водяная лошадь, да преодолеет он океан звёзд…

– ЗАМОЛЧИТЕ! Он не умер! – взрываюсь я, испугавшись молитвы за усопших. Но моя непохожесть в глазах съёмщиков мгновенно усиливается. Я говорю совсем как земельщица: неопровержимое доказательство того, где я имела привилегию учиться. Я поворачиваюсь к аптекарю: – Он не умер. Прошу.

– Что за дела, а? – перебивает меня смутьян. – Перестанете охотиться, не будет мариленей. Без них не будет турнира. А если не будет турнира, – он ухмыляется, – не будет славы, которая не достаётся съёмщикам. И тогда твой брат не умрёт.

В этот раз меня не остановить.

– Вы вините нас? Думаете, нам позволили бы заниматься чем-то другим? Если мы не будем выполнять эту работу, они найдут другую семью. Мы такие же съёмщики, как и вы, что бы вы там себе ни думали.

Главарь сверлит меня взглядом.

– Выбор есть всегда.

– Земельщики, навязывающие нам обязанности, – это не выбор. А знаете, что есть выбор? – Шайка перестаёт ухмыляться, заслышав мой тон. По лицу главаря пробегает вспышка гнева, но я не иду на попятный, когда завелась. – Принятие ставок и поддержка насилия одного удовольствия ради.

Отвечают мне отнюдь не мерзавцы. А тот, у кого больше власти над моей жизнью, чем я осознавала до сих пор.

– Прочь из моей лавки. – Аптекарь кладёт массивные ладони на прилавок, заслоняя медные пакетики.

Слишком поздно я говорю:

– Пожалуйста…

– Возомнила себя земельщицей? – Он сплёвывает. – Говоришь с нами свысока?

– Вам я не сказала ни слова!

– Это-то и отличает нас от вас, Охотников, засевших у себя в четырёх стенах. Снаружи мы все едины. А теперь прочь, и не вздумай вернуться.

Шум моря, бьющегося об известняковый утёс, слышен даже здесь, на проспекте. Мимо со свистом проносятся люди, дети снуют туда-сюда, а лоточники продают пушистые еловые ягоды, мясистые опаловые фрукты и шипящих омаров. Рыбные тушки лежат параллельными рядами на льду, сверкая. На лицах у каждой одинаковое выражение изумления и усталости.

Какофония. Хаос.

Солония.

И я в самом её сердце, окружённая незнакомцами и начинающая привлекать к себе внимание. Сперва приглушённый шёпот, затем осмелевшие взгляды и тычущие пальцы.

У меня кружится голова. Нельзя возвращаться домой без противоядия. Думай. Эмрик рассчитывает на меня. Что, если я заявлюсь в лавку какого-нибудь земельщика? Притворюсь, что совет Офира отпускает нам бесплатные лекарства, потому что они не могут потерять такого охотника, как Эмрик?

Может сработать.

Должно сработать.

А если нет?

Меня посадят.

Тогда им придётся вылечить Эмрика Охотника…

– Корал!

Чьи-то ладони хватают меня за руку и увлекают за собой. Я отлетаю в сторону и врезаюсь во вход лавки морепродуктов, вырубленный в скале. В следующий миг мимо проносится полоса бело-серой чешуи. Она заслоняет мир на несколько мгновений. Затем козерог с его массивным хвостом скачет дальше по улице, и люди начинают вылезать из укрытий.

В Солонии есть пять козерогов – гигантских амфибий, наполовину козлов, наполовину рыб. В каждом углу острова по одному такому. Кто-нибудь из них всегда патрулирует проспект, следя, чтобы жители океана не совались в чужие владения. Этим зверем управлял не менее крепкий стражник с таким большим посохом, что тот царапал землю, возвышаясь над всяким зданием. Один толчок пары мощных рогов отбросил бы человека в сторону. Вместо копыт, присущих настоящим горным козлам, у этих созданий имеются когти, способные расцарапать, разрезать и разрыть что угодно. Плавники в конце туловища переходят в пару конечностей. Они крепкие, как валуны, и достигают ста метров в ширину, поэтому козероги передвигаются как по воде, так и по суше.

Я стою, прижавшись к колонне боком, и оставляю на ней кровавый отпечаток ладони. Адреналин убывает, вокруг руки сжимаются тиски. Пробуждаются защитные инстинкты.

– Отлетела бы на соседний остров, задень он тебя! Неужели ещё не наигралась со смертью, ныряя в море, словно это шуточки? – произносит голос.

– Крейн, – хриплю я лучшей подруге. – Я едва тебя не убила.

– В своих мечтах. – Крейн поплотнее натягивает шарф на лицо. Ткань облепляет выступающие контуры, оставляя открытыми лишь глаза. – Надеюсь, Эмрик жив, потому что…

– Да, жив! Кто пустил слух?

– На базе все сплетничают. Думала, найду тебя в аптеке. – Крейн держит меня на расстоянии вытянутой руки. – Разве можно их в этом винить? Взгляни на себя. – Я так и делаю. Рубашка заляпана слизью и кровью. Всклокоченные волосы, наполовину распущенные, прилипли к щеке. Крейн протягивает медную полоску упаковки с лекарством. – Кретин всё зудел, что не даст тебе антидот. Так что я его, конечно, купила.

Сердце бешено бьётся в грудной клетке.

– Три серебреника, Крейн. Я не могу его принять, – говорю я, крепче сжимая лекарство, пока целлофановая обёртка не становится второй кожей, пока кровь не начинает сочиться из ладоней.

– Нет, можешь. Сейчас оно мне по карману. Дражайший папочка прислал вчера вечером свою ежемесячную любовь.

– Постой, что ты делала на базе так рано?

Крейн выгибает бровь под плотно прилегающим шарфом.

– Мне казалось, противоядие требуется Эмрику срочно.

Я бегу домой, даже не попрощавшись.

Глава 3

Воздух в прихожей трепещет с безмолвием притаившегося хищника. Жаль, Эмрик сейчас не здесь. Он спит, замотанный в марлю. Введение противоядия было мучительно медленным. К моему возвращению брат начал бредить. Папа решил отметить, как долго меня не было, вместо того чтобы порадоваться тому, что у нас вообще есть антидот.

У меня такое чувство, что на моей коже не осталось живого места от синяков, но у нас нет обезболивающих. Ломота скачет по всему телу, закручиваясь спиралью то тут, то там.

Никто не говорит.

Мне отчаянно хочется пропустить эту ночь и проснуться, когда все проблемы рассосутся сами собой.

Обстановка в крошечной прихожей убогая, как и во всём остальном доме, за исключением одной из моих синих глиняных ваз в углу. Поставленные в неё терновые цветы увядают. В нише в стене кувшин с водой, в котором плавают две морские звёздочки. Их мерцание то ослабевает, то становится ярче при каждом глотке. Это единственный источник света. Ни одну из стеклянных ламп, которые мастерит Эмрик, не зажгли этой ночью. У нас траур.

Я пережёвываю каждый кусочек пищи так, словно ем в последний раз.

С этим чувством я познакомилась, когда мне исполнилось восемь.

Я чавкаю слишком громко. Провожу стальной ложкой по столу, чтобы замаскировать звук.

Папа бросает на меня строгий взгляд.

Я замираю.

Вновь воцаряется тишина. Она закипает.

Боль резко пронзает ладонь. Рука соскальзывает. Я хватаю ложку, но лишь рву бумажную тарелку пополам, рассыпая драгоценный фиолетовый рис. Ложка бесцеремонно падает на пол.

– Там был всего один… – начинаю я и осекаюсь. У мамы на лице выражение то ли жалости, то ли разочарования. – Даже до того, как я вмешалась, только один. Из-за шторма. – Боль продолжает пульсировать в пальцах, волдыри покалывают, грозя лопнуть. – Я отпустила его не специально. – Я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. – Его челюсть лежала на плече Эмрика. Зверь был здоровенным. Я не могла… не хотела, чтобы Эмрика ранило ещё сильнее, – заканчиваю я вяло.

Мама смотрит в пространство между нами. По её лицу непонятно, о чём она думает. Когда я вернулась, Лирия опять кашляла, и мама была слишком занята заботой о ней, так что мне пришлось заняться Эмриком.

– Лила, – говорит папа. – Что тот фармацевт сказал нам на прошлой неделе?

Мамина грудь вздымается и опускается. Она заправляет каштановую прядь назад. Волосы, как всегда, разделены пробором посередине, что зрительно вытягивает круглое лицо. Татуировки колечками повторяют линию роста волос и заканчиваются на висках. Она ничего не говорит. Ей и не нужно. Мы с Эмриком попросили у аптекаря месячную отсрочку перед тем, как он пойдёт к судье-съёмщику. Вот только он был непреклонен.

– Сказал, что подумает, – вру я. – Деньги Крейн его задобрили.

Лирия кашляет в своей комнате.

Землевластитель знает: Лирия слишком больна, чтобы охотиться. Имя, не связанное с охотой, лишает её права на ежегодные лекарства, которые мы с Эмриком получаем в начале сезона охоты. Жаловаться не на что. Нам и так перепадает больше, чем большинству съёмщиков.

Я с трудом проглатываю пережёванную еду.

– Да, будто нам больше нечего делать. Унижаемся перед выходцами из опаловых трущоб. – Холодный взгляд папы обрамлён суровым худым лицом. Я знаю, кого он видит перед собой: безрассудную девчонку, рискнувшую благополучием семьи.

Мне не следовало упускать мариленя. Нужно было увести его от Эмрика и пополнить стойла.

– Варман, она не хотела… – начинает мама, но папа её обрывает.

– Скажи ей, что сказала мне этим утром.

Именно от его тона, обычно предшествующего тому, что он кидается на маму с кулаками, мой страх перекипает в ярость. Если папа думает, что может обратиться так к ней ещё раз, то он ошибается.

Затем заговаривает мать:

– Медик сказал, что способность Лирии дышать на воздухе слабеет. То же происходит с людьми в окрестностях Кар Атиша. Он не знает, почему она болеет здесь, так далеко. – Кар Атиш – город-остров к востоку от нас. Там ведётся добыча заргинина и серебра. Вот откуда берутся (прежде всего для земельщиков) деньги и солнцезащитные средства. У жителей Кар Атиша остекленевшие глаза. Ни один пришлый не хочет оставаться на острове с улицами, покрытыми копотью, дольше нескольких часов. По крайней мере так поговаривают. – Нужно изменить схему лечения. Придётся платить больше.

Папа встревает:

– Больше? Двести семьдесят серебреников – это не просто «больше», это смертный приговор для всех нас!

Я перевожу взгляд с отца на мать, пытаясь представить, как мы спасём Лирию, если у нас не будет мариленей на продажу в этом году.

Я жду опровержения.

Но не получаю его.

С поднимающейся внутри тошнотой спрашиваю:

– Что нам делать?

– Ты, – говорит отец, – выставишь свою кандидатуру на рынке невест и выбьешь нам вознаграждение, чтобы мы первым делом погасили долг.

Два года назад я кормила мариленя, и он боднул меня. Я ударилась о землю, как камень, швырнутый об утёс. На несколько мгновений, пока цвета сливались друг с другом, я не могла двигаться, не могла думать. Лишь смутно понимала, что произошло нечто ужасное.

Сейчас я чувствую то же самое.

Мать наклоняется ко мне, кладя ладонь на мою руку.

Я выдавливаю из себя одно слово:

– Нет.

Папа говорит:

– Я не спрашиваю.

– А ты хоть раз спросил, чего мы хотим? – кричу я, поднимаясь. Стол сдвигается, остатки ужина рассыпаются по полу.

– Корал! – одёргивает меня мама.

– А что, ты поступишь по-своему, даже если сестра из-за этого умрёт? – говорит папа. – Когда мы не сможем заплатить и за такую мелочь, как проклятые обезболивающие? Аптекарь придёт за деньгами через неделю. У нас не осталось ни гроша! Если он потащит нас к судье, если мы потеряем конюшню, то окажемся на улице.

Это удар под дых. Может, в этом доме голые стены и он даже не подключён к центральному водоснабжению, что не годится для обслуживания стойл, но здесь мы в безопасности. От сурового солнца и жестокого океана. От существ, которые убили бы нас прежде, чем мы бы сделали вдох.

– Речь не об этом.

Папин взгляд становится жёстче, голос опускается ещё ниже.

– Именно об этом, если не сделаешь, что тебе велят.

– А что сделал ты? – По лицу стекают горячие слёзы обиды, но я их не смахиваю – руки слишком дрожат. – Чем занимаешься ты, пока мы с Эмриком снова и снова рискуем жизнями в море? Ты хоть раз что-нибудь сделал, папа?

Он заносит руку для удара, и мать встаёт между нами.

– Варман, нет! Она дитя! Не ведает, что говорит.

Не представляю, сколько мужества ей на это потребовалось. Моя мать – сломленная женщина. Папа винит её во всём: когда нам не хватает еды, когда Лирия кашляет так сильно, что мы боимся, что это конец, когда буйствует марилень. Во всём. Она старается отнекиваться и всё отрицает, но мы-то знаем. Мы видим её склонённую голову, поникшие плечи. Как она соглашается с любыми требованиями отца, никогда не повышая голоса.

И всё же сейчас она перечит уничтожившему её человеку, чтобы защитить меня. Вероятно, именно эта деталь – лицо матери, посмевшей ему возразить, – приводит отца в чувства.

Его глаза наливаются кровью. На лбу пульсирует вена.

Я хочу, чтобы он ушёл.

Должно быть, отец прочитал это по моему лицу, потому что бросает мне в ответ:

– Марш в свою комнату! Живо!

Пойди я в самом деле к себе, непременно бы что-нибудь поломала. Так что вместо этого я заглядываю к Лирии.

На ней одна из моих старых рубашек и юбка из лоскутов, сшитая для неё мамой. Я сажусь на край матраса, принадлежавшего прежде мне. Уставшие мышцы кричат от облегчения: я наконец-то присела и не двигаюсь.

– И как только ты сохранила причёску? – Лирия надувает губы. Большие глазёнки, обрамлённые короткой чёлкой, широко раскрыты. Она ещё слишком мала для татуировок. – Я думала, ты чуть не умерла.

– Умирание взял на себя наш очень храбрый братец.

Лирия хихикает, даже не догадываясь, насколько это близко к правде, но поворачивается на бок, пытаясь сдержать кашель.

– Я нарисовала новую картину, – говорит она тихим голосом, чтобы скрыть осиплость. – Крейн вчера принесла мне новые краски.

– Она здесь? – Я тянусь к взятому с рук столику, в котором Лирия хранит рисунки. Мы с Эмриком спасли его с чёрного рынка. На нём стоит один из синих горшков, которые я мастерю. Он украшен ракушками – Лирия их обожает. Папа собирался выбросить стол в океан, когда сообразил, где мы его раздобыли, но оставил его для удобства Лирии.

Для съёмщиков безопасность, которую дарует нам дом, – мечта. Пускай он и представлен бункером с четырьмя комнатами размером со спичечный коробок и стенами с острыми, как кости, краями. А ещё он угроза от совета Офира, который правит всеми десятью островами. Это напоминание о выпавшей на нашу долю работе. О нашем хрупком положении в великом устройстве вещей.

Папе нравится делать вид, что эта убогая роскошь не достигается ценой того, что наша семья вынуждена вечно охотиться. Как и нашим собратьям-съёмщикам, считающим нас предателями. Имя «Охотник» всегда делало своего обладателя одиноким в этом мире.

Лирия сворачивается рядом со мной калачиком, одной рукой обнимая меня за талию, и кладёт голову мне на плечо.

Она делала так малышкой: до того как заболела. Мы с Эмриком тайком выводили её ночью на улицу. На пляже мы разговаривали, бегали и смеялись, наблюдая за красно-жёлтыми звёздами Огненного Корабля, мерцавшими в небе, словно огоньки свечей. Ночь – это время, когда остров Солония подвержен прихотям амфибий вроде мариленей, поэтому после заката действуют ограничения. Но ещё ночь – это время, когда мы можем дышать и позволять ветру самозабвенно осыпать нашу кожу поцелуями.

Я пролистываю рисунки.

– Ты нарисовала святилище?

За официальной границей города, в конце песчаной косы, находится реликвия прошлого Офира: эмпирейское святилище. Сверкающий чёрный гигант, святилище, – одно из чудес света. Оно расположено на том самом месте, где потерпело крушение тысячу лет назад, перевозя мореплавателей, наших эмпирейских старейшин. Сферическая конструкция, собранная деталь за деталью из обломков корабля историками и рабочими, теперь частично музей. Какой бы метод ни приводил подлинник в движение, он сгинул вместе с мудростью эмпирейских старейшин.

Меня поражает, какое странное это явление – случай. Что, если бы святилище потерпело крушение в каком-нибудь другом месте? Прямо в океане? Посреди голодных рапторов?

Появилась бы я тогда на свет?

Эта мысль отрезвляет.

Я улыбаюсь Лирии.

– Красиво.

– Ты единственная, кто догадался! – восклицает она, садясь прямее. В глазах сияет восторг. – Эмрик решил, что это странное облако.

Мы вместе хихикаем над тонким наблюдением брата.

Следующий рисунок – набросок арены. Или то, как Лирия её себе представляет, ведь сестрёнка вообще-то ни разу не была на гонке славы.

– Думаешь, я попаду туда в этот раз?

Четыре года назад, когда проходил последний турнир, ей было всего три, она тяжело болела и была слишком слаба.

– Надеюсь, да.

Гонка славы – единственное крупное событие на острове. Оно включает в себя столько всего: празднования, парады, гуляния. Помимо ставок и убийств, разумеется. Десять земельщиков рискуют жизнями, управляя колесницами, запряжёнными беспощадными мариленями, которые держат будущее возниц в своих челюстях. И один из этих земельщиков становится чемпионом, получая столько золота, сколько ему до конца дней не истратить.

Подобная победа способна изменить судьбу семьи на несколько поколений вперёд.

Каково было бы жить в особняке под землёй? Ни в чём не нуждаться?

Не сражаться в океане?

– А как же съёмщики? – спрашивает Лирия, немедленно возвращая меня обратно на поверхность.

Я пожимаю плечами.

– Мы наблюдаем за гонкой.

Съёмщики не участвуют в турнире – это одно из негласных правил, которые не подвергают сомнению и уж тем более не нарушают. Помню, как однажды видела на базе потрёпанный исторический манифест о гонке славы. В нём нигде не говорилось, что съёмщикам запрещено участвовать. И всё же это делают только земельщики.

– Очень жаль. Ты так хорошо заботишься о мариленях. Ты бы выиграла, если бы участвовала, – говорит Лирия с искренностью ребёнка, которого всю жизнь оберегали от солнца. Я вздыхаю и перехожу к следующему рисунку. Сердце подскакивает к горлу. – Он не закончен, – пищит сестрёнка и тянет руку за наброском.

Я уворачиваюсь, чтобы она его не выхватила.

– Что это?

Автопортрет, судя по чёлке изображённой девочки. Она плавает под толщей воды. Глаза закрыты.

Лирия смотрит на меня в ответ большими глазами.

– Что происходит, когда умираешь?

– Не знаю.

– Думаешь, я умру?

– Что? Нет. Дети не умирают. Старики – да.

– Но я болею.

– Ну, ты можешь заболеть, это верно. Но не умрёшь, пока тебе не исполнится сто лет. Разве я не рассказывала тебе про Горькоцвету? Ей сто лет. – Откуда она этого нахваталась? Рёбра сжимаются с каждым вдохом.

Лирия пожимает плечами. Напряжение позади глаз нарастает.

– Ладно, – говорит она. Затем добавляет, совершенно беспечно: – Ты знала, что новый цвет можно получить, смешав пигменты?

– Нет! – Я изображаю удивление на лице. – Серьёзно?

– Да, можно получить любой цвет, если у тебя есть три основных. – Пока она говорит, я изучаю её слабые руки, впалые щёки, медленное дыхание.

Затем приходит мама. Когда она где-либо появляется, её присутствие можно почувствовать мгновенно. Она… тёплая. Тёплая не как шероховатый воздух, который царапает кожу за порогом, а как костёр у моря холодными ночами.

Она даёт Лирии снотворное, хотя та выпрашивает «ещё пару минуток».

Мы укладываем Лирию в постель, и мама зовет меня выйти.

В тихом коридоре она стоит перед зеркалом и расчёсывает волосы. Её голова доходит мне только до подбородка. Всего несколько лет назад я бегала за ней вприпрыжку, собирая ракушки на пляже, едва доставая ей до пояса.

Мы похожи, как большинство матерей с дочерями. Вот только мамины полные губы, большие глаза и мягкое округлое лицо делают её миловидной. Смотришь на неё и думаешь о доме и безопасности. Я скорее что-то вроде сумбурной второсортной копии, изо всех сил пытающейся соответствовать.

Я задаюсь вопросом, о чём она хочет поговорить. Я снова забыла помыть посуду? Но нет – мы вчера отфильтровали немного воды. Сегодня вечером её не будет. Мы вынуждены экономить воду для нашей единственной мариленихи. Хотя какое применение мы можем найти для неё сейчас, мне неведомо. У нас нет самца, с которым её можно было бы свести. И она в любом случае специфичный экземпляр. Ни один земельщик не хочет купить её для гонки славы. Думают, что её сглазили.

– Больше не разговаривай так с отцом, – говорит мама. Я потрясена и уже собираюсь возразить, но меня останавливает пустота в её голосе. Мамина усталость давит на меня. Она гладит меня по волосам, абсолютно чёрным по сравнению с их с Лирией бронзовыми. – Ты и так уже делаешь многое. Вы оба с Эмриком. – Она удерживает мой взгляд своим. – Земельщики видят, как мы приручаем мариленей, а всё, что выглядит как власть в руках съёмщика, обжигает их кровь. Но остерегаться следует страхов и зависти нам подобных. Край отщепенцев – опасное место для жизни, всегда помни об этом. – Я раньше думала, что родители преувеличивают то, как люди нас воспринимают. Но стоило мне пойти в школу, и это стало ясно, как морские кристаллы. Там нам не место. Только здесь, друг с другом. – Помнишь, о чём ты мечтала больше всего?

Несмотря на тьму, наступающую на меня со всех сторон, я бормочу:

– Летать.

Мой тон вызывает улыбку и на лице матери.

– Ты не дашь отцу и малейшего повода выместить на тебе свой гнев снова. Поняла? И пообещай мне сегодня, что никогда не прервёшь свой полёт.

Она может говорить обиняками сколько угодно, но решение отца не идёт у меня из головы. Сегодня я видела, что с нами сделает нехватка денег. Не успей Крейн вовремя…

– Как мы оплатим новое лечение Лирии, мама? Как выберемся из долговой ямы?

– Я не позволю, чтобы одна дочь пожертвовала собой ради другой. – Она переходит к гневной решимости. Я никогда прежде не видела её такой. Дальние родственники и друзья рассказывали мне, что мама раньше смеялась и выражала своё мнение столь открыто, что это всех раздражало, а папа смотрел на неё так, словно она была для него целым светом, и был по уши влюблён.

Теперь это звучит как мифические истории об эмпирейских старейшинах.

Сколько себя помню, она всегда прощала отца. Он думает, что мы не знаем. Вот только сложно не заметить синяки на теле матери, когда обнимаешь её и она вздрагивает от боли.

Как вдруг до меня доходит, что мама делала все эти годы.

Я держу язык за зубами.

Именно тихие страдания матери определяют моё решение. Я ни за что не отправлюсь на рынок невест совета, но и не стану просто сидеть сложа руки, как папа.

Вопреки усилиям отца, я так и не научилась сдаваться.

Глава 4

Я ухожу из дома до того, как Эмрик проснётся. Может, он и слабее физически, но наверняка пришёл в себя достаточно, чтобы взвиться, если узнает, что я собралась на чёрный рынок базы. Официально это заброшенный склад. Так что, конечно, торговцы-съёмщики могут хранить там товары в течение недолгого времени и грызться друг с другом, никому не мешая. Однако, как и всякое явление, на которое земельщики закрывают глаза, это место немногим больше, чем центр незаконной торговли и криминальное гнездо. А ещё пристанище мятежников.

Так что нужно убедиться, что Эмрик не идёт за мной.

Я прошмыгиваю в укрытую брезентом сеть кварталов съёмщиков. Испещрённый ручейками воды и слоями мёртвых жуков белёсый переулок ведёт дальше в район, от которого родители велят детям держаться подальше. Стены натурального чёрного цвета разрисованы грубыми граффити, выцветшими символами банды отступников «Ковчег свободы» и смолой, оставшейся с графенофильтрующих заводов.

Вот только опаловые трущобы, как их называют земельщики, мне никак не обойти. Здесь живёт Крейн. Вернее, отец-земельщик бросил её здесь, когда она появилась на свет, а её мать-съёмщица умерла при родах. По его словам, обязанность отца – выплачивать ежемесячное пособие в обмен на её согласие никогда его не искать.

Истёртая, покрытая коркой дорога приводит к камням, торчащим над водосточными трубами то тут, то там. Воздух наполняют ужасные резкие запахи. Дома здесь – голые пещеры, даже без решётчатых ставен, как в других кварталах.

Одна из соседок Крейн окликает меня.

– Не видела моего сына? Он ушёл в лавку на углу.

Этот вопрос поражает меня, словно удар. Как всегда.

Её сын – съёмщик, который однажды просто исчез. Вероятно, его бросили в океан правоохранители-земельщики за то, что он сделал. Может, плохо отозвался о совете и на него донесли. Или сделали козлом отпущения. И нам не следует это обсуждать. Если мы не хотим быть следующими.

Охотники играют в игру со смертью. Но мы всегда возвращаемся с края пропасти. Я ни разу не теряла близкого человека. Никогда не знала, каково это – смотреть в пустоту и пытаться вспомнить, как всё было раньше.

– Прости, Ремида, – говорю я старушке в сотый раз. – Нет.

– Он скоро вернётся… – Она скрывается за жестяным листом, служащим дверью.

Мне бы следовало что-то сказать. Утешить её. Случись подобное с нами и останься мама одна, мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь проявил участие.

Но тут я замечаю плакат, приклеенный к двери Крейн.

Это приглашение от «Ковчега свободы» с одной фразой, напечатанной жирным шрифтом:

«ДОЛОЙ БОГОВ, ДОЛОЙ ЗЕМЕЛЬЩИКОВ».

Уж поверьте: Крейн всюду найдёт друзей, даже среди мятежников. Я срываю лозунг с двери, прежде чем в неё постучать.

Крейн отвечает с помятым лицом. Волосы собраны на макушке, отчего брови с острыми краями кажутся более угловатыми, чем обычно. Татуировка в форме буквы «С» покрывает большую часть правой стороны лица. Она, наверное, только что встала с постели, но в ушах у неё уже поблёскивают камушки.

Зевая, Крейн произносит:

– Чего тебе надо посреди ночи?

Я протискиваюсь мимо неё.

Тесные стены комнаты вытесаны из островной зазубренной чёрной породы. Здесь ничего нет, не считая плоского валуна, который мы выудили из моря. Крейн использует его в качестве стола. Прямо сейчас на нём стоит глиняная миска, до краёв наполненная апельсинами в сиропе. Я беру ломтик, позолоченный липкой патокой. Такое кушанье – роскошь.

– Слуга отца-земельщика сказал, что тот пребывал в хорошем расположении духа. Даже предложил подкинуть ещё один билет на арену, если надо.

– Гонка славы в самом деле поднимает всем настроение, а? Даже твоему отцу-земельщику, предпочитающему сохранять анонимность, – замечаю я.

– На очереди новость о твоём старике, который наконец-то займётся делом и перестанет обвинять тётушку Лилу в своём скудоумии.

Какой бы мрачной ни была шутка, я смеюсь.

– К слову об этом, я иду на базу. Нам нужны деньги.

На чёрном рынке базы можно найти что угодно. В частности того, кто займёт вам денег. Даже запасы медикаментов – их всегда можно пронести контрабандой на борт парома до острова Чандрабад, где медицинский центр университета породил целый мир нелегальных препаратов.

Чтобы попасть туда, я должна пройти через Террафорт, не вызывая подозрений, и мне нужно, чтобы Крейн прикрыла меня.

На лицо подруги падают не знакомые мне тени.

– Ты не обязана ничего делать.

– Аптекарь сказал, что взыщет долг через неделю. Не думаю, что земельщик оставил тебе столько серебра, что ты можешь погасить нашу задолженность и позаботиться о себе.

– Недалёк тот день, когда Варману придётся решать проблемы самому. Или когда Эмрик начнёт лучше думать головой. Но этого не произойдёт, если ты не перестанешь подтирать за ними.

Я уязвлена. В отличие от некоторых, у меня нет благодетеля, который, несмотря на совершённые ошибки, следит за тем, чтобы я была сыта, не проработав за всю жизнь и дня, или расплачивается с фармацевтами.

– Неважно, чья это вина, – огрызаюсь я. – Беда в том, что мама с Лирией будут страдать.

– Если продолжишь жить ради всех, кроме себя, никогда не покинешь остров.

Паточная сладость апельсина во рту превращается в песок. Я пришла сюда за помощью Крейн, не нравоучениями.

Так ли легко покинуть мир, в котором только вода да десять участков земли на тысячи миль во всех направлениях? Есть только два способа выбраться отсюда: выйти замуж, как сказал папа, или сбежать.

Учитывая то, что происходит с мамой, я скорее прыгну в кишащий рапторами океан, чем стану чьей-то женой. А побег? Ха. Этот способ вообще не в счёт.

На меня откроют охоту.

И, скажем, мне удастся сбежать: как я буду жить без мамы с Лирией? Мамы, жизнь которой вращается вокруг нас, которая терпит нашего никудышного отца ради нас. И Лирии, младшенькой, которая напоминает нам каждый день, что мы всё ещё люди и способны любить.

Как Эмрик будет без меня? Посмотрите, что случилось вчера.

– Корал, – раздаётся пронзительный голос Агаты, попечительницы Крейн. Она стоит в дверях, голова и лицо замотаны шарфом, хотя она в помещении. Должно быть, Агата заметила повисшее между мной и Крейн напряжение, поэтому пытается сменить тему. – Ты пойдёшь регистрироваться на гонку славы позже, дитя?

– Я здесь как раз для этого, Агата, – вру я с улыбкой. Регистрация – последнее, о чём я думаю, но я скажу что угодно, чтобы вытащить Крейн на улицу. Я поворачиваюсь к ней. – Ну же, присоединяйся. А не то я пойду одна. – Пусть теперь скажет «нет». Сейчас посмотрим, как Агата воспримет её отказ. Наверное, решит, что мы поссорились, что лишь вызовет у неё подозрение, что Крейн вместо этого проводит время с мятежниками. А это никому не нужно.

Крейн ещё не открыла рот, а её хмурый взгляд уже говорит то, что мне нужно знать.

– Ладно, иду.

Солония сужается посередине, к юго-западу от нашего жилища. Западная сторона острова представляет собой отвесную скалу, возвышающуюся изолированным пиком. Внутри находится лощина, которую земельщики превратили в свой дом, Террафорт.

Вход в Террафорт наполовину уходит под землю. По обе стороны большие башни, увенчанные сиренами, чтобы приглядывать за океаном. Откидная дверь, выполненная целиком и полностью из заргинина и дважды упрочнённая, поднята, словно навес. Приди однажды Панталасса взыскать свой долг с человечества за то, что оно всё ещё не покинуло сушу, дверь выдержала бы её силу, защитив всё, что внутри.

Вход ведёт на площадь с высокими сводами. На острове нет такого места, где бы вы не ощущали на себе всевидящий взор вершины, хотя Террафорт на девяносто процентов расположен под землёй; уровень за уровнем вырублены в грунте, давая кров всему населению земельщиков Солонии.

Съёмщики, оказывающие услуги и приторговывающие, несут свои товары под землю.

Террафорт как обычно заставляет меня почувствовать себя маленькой. Я больше не вижу небо, каким бы жестоким оно ни было без скайи. Обзор на внешний мир открывается только с западной стороны: панорамное окно с толстым защитным стеклом, предназначение которого – пропускать свет в сумерках. В то время как жилища съёмщиков незатейливы, просты и убоги, те, что предназначены земельщикам, кажутся мягче, более подходящими для людей.

Площадь переполнена в ожидании регистрации на гонку славы. Я замечаю туристов и претендентов на участие в состязании с других островов. И всюду, куда ни глянь, возница-фаворит этого года ухмыляется с глянцевых рекламных плакатов.

Дориан Акаян – сын именитого земельщика, потомок одного из основателей острова.

Одетый в серебристо-малиновую куртку, он выглядит так, словно тонет в собственном тщеславии, как будто он спас этот мир, а мы, все остальные, здесь гости.

Впервые за долгое время не хочется думать о нём плохо, но, полагаю, родившемуся земельщиком веры нет.

Я слишком увлечена испепелением рекламного плаката взглядом, когда оказываюсь в толчее земельщиков. Не могу не заметить, как сильно отличаются от нас те, кто живёт и умирает под поверхностью. Они сияют независимо от цвета кожи. Кости у них либо слишком острые, либо чересчур гладкие, что свидетельствует об отсутствии повреждений от пребывания на солнце. Нет признаков сломанных и затем неправильно сросшихся костей, кое-как зашитых после ранения глаз, и никаких татуировок. Вместо этого у них терпкие духи, нанесённые поверх ярких туник и платьев, распущенные волосы, шёлковые ленты и украшения из бисера. Море лиц расхаживает с высоко поднятыми подбородками. А как же: чудовищные создания не прокрадываются в Террафорт и не сжирают целые семьи. Никто не пикирует и не улетает, крепко ухватив жертву когтями. Сборище посмеивается. Их не заботит, преграждают ли они кому-нибудь путь. Съёмщики уступают им дорогу, даже если тащат тележку, нагруженную товаром.

Так мы сохраняем мир.

Никто не желает повторения первых войн. Уже сейчас лекарства Лирии стоят слишком дорого, но никто из нас не дожил бы до болезни, вернись сообщество к истокам: измученным людям, борющимся с голодом и изоляцией, которые в одном шаге от завершения истории человечества на этом острове ещё до того, как она началась.

Площадь – отдельный остров. Улицы расходятся во всех направлениях, вдоль выстроились магазины и трактиры. Скрип колёс тележек в городе внизу гремит у нас под ногами, почти заглушая шипение паровых турбин в задней части площади. В разрежённом воздухе витают конфликтующие запахи морепродуктов и выпечки.

Снаружи съёмщики и земельщики находятся в такой непосредственной близости только во время гонки славы. Вот почему стражники (в металлических масках с широкими забралами и чёрной униформе) сливаются с тенями в каждом переулке. Несколько туннелей ведут с площади в подземелье. У входов возвышаются тесные постройки, в которых живут торговцы-съёмщики.

– Хорош таращиться, – говорит Крейн. Она берёт меня под руку и, отказываясь извиняться перед земельщиками, в которых врезается, тащит меня через площадь.

Серебристый уличный указатель рядом со стеной-окном мерцает над Агорской площадью узорчатыми лампочками. Вдоль задней части террасы, окружённые высокими колоннадами, выстроились в ряд мастерские, ремесленные, лавки старьёвщиков, продуктовые киоски. Год назад, когда жизнь казалась более сносной, мы с Крейн объединили наши сбережения, чтобы купить небольшую торговую точку. Сделка была выгодной, потому что предыдущая владелица, земельщица, покончила с собой и помещение никто не хотел брать.

Предприятие рискованное. Крейн продаёт наши товары – синие гончарные изделия и стеклянные лампы – в лавке. Мы с Эмриком берём на себя управление только в базарные дни, когда у детей земельщиков каникулы и публику легче надуть. Притворяемся, что помогаем подруге. Это приносит не больше пятнадцати железных в месяц или около того. Но нам с Эмриком больше некуда девать вещи, которые мы мастерим. Даже если в итоге это пустая трата времени и денег… Дело хорошо помогает отвлечься, и нам не приходится сидеть в четырёх стенах с папой.

Крейн поднимает ставень, пока я отвечаю на хаотичные вопросы коллег-мастеров и рабочих о гонке славы, словно это я занимаюсь её организацией. Честно говоря, прочитав на базе кое-какие архивные документы, ныне незаконные, и будучи Охотником, я действительно знаю о турнире больше любого из них.

– Уверена? – спрашивает Крейн снова. – Ты давненько здесь не была, Корал. Сейчас всё иначе.

– На базе вечно возникают проблемы, тем более у Охотников.

– Да, но, – она отводит взгляд, – ты становишься всё более и более узнаваемой. И склонна выходить из себя, когда речь заходит о мятежниках.

– Я имею дело с мариленями. Думаю, я знаю, как себя вести в атмосфере враждебности.

Как только моё присутствие на Агорской площади замечают, Крейн берёт управление лавкой на себя.

Я выскальзываю через заднюю дверь и шагаю на террасу. Требуется несколько минут, чтобы подцепить пальцами едва заметную трещинку в конце. Я открываю потайную дверь и захожу на базу.

По всему пространству разбросаны картонные коробки, узловатые морские травы и высохшие ползучие растения. В углу сидит, тихо переговариваясь, пара людей. Мои шаги громко слышны в пустоте, и они настороженно на меня смотрят. Я поднимаю руки, показывая, что пришла с миром.

– Нин базаар, – говорю я на диалекте местных съёмщиков, что означает «чёрный рынок».

Они жестом разрешают мне пройти и возвращаются к своему разговору.

На полу валяются пустые стеклянные бутылки и консервные банки. Обломки колесниц, мачт и блестящего металла прислонены к стенам на случай, если на вход наткнётся кто-нибудь из стражников. Но за пыльной занавеской, развевающейся в углу, в конце короткого переулка, чёрный рынок Солонии благополучно существует прямо во владениях земельщиков.

Именно здесь прячутся мятежники «Ковчега свободы». Мне было всё равно, пока Крейн не начала к ним прислушиваться и мне не пришлось прийти и вытащить её отсюда. Повстанцам не по душе, что я лезу в их дела. После того случая наши с Эмриком визиты на базу стали особенно редкими.

В воздухе витает густой дым, и в темноте слышатся приглушённые голоса. По спине пробегает ощущение, что за мной наблюдают. Я смотрю прямо. Не верчу головой. Не глазею по сторонам. Здесь все друг друга знают. Так что лучше не отсвечивать и не создавать проблем. Как только вас занесут в чёрный список базы, можете попрощаться с деньгами, репутацией и любой помощью, на которую рассчитывали. И если вы из тех, кто живёт за счёт ежедневных сделок, собирайте барахло и прыгайте в океан. Даже солнце не причиняет такой боли, как голодный желудок.

По одну сторону выложены блоки заргинина. Морской металл получил новую жизнь: остатки, смешанные со строительными материалами, создают защиту от солнца. Земельщикам она не нужна, ведь у себя они в безопасности, но съёмщики готовы отдать что угодно (даже за незаконно добытый товар с примесями). Часть расплачивается металлом, некоторые едой, а кто-то – почкой.

Здесь есть и другие товары, недоступные нам. Кувшины с чистейшей скайей, одежда из морского шёлка и серебряные украшения. Перцы чили, овощи, чечевица: растительная пища, контрабандой вывезенная из теплиц торговцев-земельщиков. Я не умираю с голоду, во всяком случае пока, но от этого зрелища у меня текут слюнки. Растения, произрастающие на острове, в лучшем случае представляют собой бесполезные кустарники, а в худшем – ядовитые шипы.

И тут я вижу вот что: в углу проходит собрание «Ковчега свободы».

«Ковчег свободы» начинал как ответвление сообщества торговцев, которое обратилось к совету с петицией о предоставлении места на большом базаре. Затем перерос в политическое движение, но по причине отсутствия единого лидера распался на всевозможные фракции. Одни призывали к социальным реформам, другие – к кровопролитию. В конечном счёте «Ковчег» уменьшился до того, чем является сейчас: недовольных камнеметателей и утративших веру ораторов. Беспокойных, непокорных и неспособных по-настоящему бросить вызов статус-кво. Но даже так, стоит им чересчур осмелеть и начать выражать свою позицию публично, репрессии, проводимые земельщиками, безжалостны. И обрушиваются они не только на тех, кто продолжает называть себя ковчевниками, но и на всякого съёмщика.

Я наблюдаю за ними, с интересом прислушиваясь к человеку, стоящему на возвышении. На людях одинаковые маски и серебряные нарукавные цепочки. Знак принадлежности к группе, которого я прежде не замечала.

Нет, они не прячутся. Они процветают.

Крейн это имела в виду?

Я оглядываюсь по сторонам. Лучше бы я этого не делала. Даже в темноте никто не кажется огорчённым таким вопиющим зрелищем.

– Корал, – произносит Горькоцвета. – Что ты здесь делаешь?

Это ненастоящее имя старухи. Просто она любит есть горькую морскую траву. Однако, будучи поставщиком заргинина по подпольным каналам, она куда опаснее имени, на которое отзывается. Вероятно, она даже не помнит, как её назвали при рождении; ходят слухи, что ей за сто лет.

– Откуда их столько? – Я указываю на «Ковчег свободы». – И какую лапшу развешивают на уши в этот раз? Очередная чушь о поиске подводных городов, если земельщики не поделятся с нами землёй?

– Земельщики раскапывают почву, чтобы жить под ней, так почему Атлантида не может существовать? – говорит Горькоцвета, используя название, которое ковчевники нанесли баллончиками с краской на известняковые арки, когда проталкивали эту идею пять лет назад.

– Мы оставили богов в старом мире. Так же следовало поступить и со сказками.

– Сколько яда. – Горькоцвета покровительственно улыбается. – Они лишь пытаются выжить, ты же знаешь.

– Нет, это я пытаюсь выжить. Они же создают проблемы, собираясь таким образом. У нас нет ресурсов заново отстраиваться после выступлений бесящихся с жиру.

– Тебя научили этому в твоей школе для земельщиков? – Старуха машет рукой. Цвет от почерневших пальцев просачивается по тёмно-коричневым рукам вверх, сливаясь с татуировками. Издержки профессии, резко контрастирующие с пышными белыми волосами на макушке.

Я сглатываю.

– Они правы.

Горькоцвета пренебрежительно усмехается.

– Почему ты ещё здесь?

– Мне нужен…

– Так ты не в курсе? – Морщины становятся более заметными: она прищуривается, глядя на меня.

– В курсе чего? – спрашиваю я, улыбаясь ей. – Как поживаешь, Цвета? Вот. – Я протягиваю ей коробку горькой травы. – Ты их любишь, я знаю. – Лицо старухи на миг смягчается. – Мне нужен заём. Срочно.

– Я так и думала. – Горькоцвета кладёт коробку и тащит меня в заднюю часть своей захламлённой лавки.

– Что ты делаешь? – Моя рука находит перочинный нож, который я всегда ношу с собой, тем более на базу.

– Убери-ка его, пока не поранилась, деточка, – Горькоцвета фыркает и пододвигает табурет. Она садится, суставы громко хрустят. – Тебе и без того хватает неприятностей. – Её тон резко останавливает меня. – Ты повздорила с ковчевниками?

– С кем?

– Уличная банда, которая принимает ставки на северной стороне проспекта. Эти парни из «Ковчега».

– Не понимаю, о чём ты. – Как вдруг вспоминаю.

«Выбор есть всегда».

Горькоцвета качает головой, видя, что до меня дошло.

– Мы не то чтобы ругались. Уличная болтовня вряд ли может загнать меня в угол, Цвета. – Несмотря на показную невозмутимость, сердце бешено стучит в груди.

Слышны отдалённые крики и улюлюкание «Ковчега свободы».

Горькоцвета молчит какое-то время, прежде чем ответить. Воздух в маленьком помещении превращается в пронзительный плач в ушах, перекрывая шум снаружи.

– Они пришли, когда закончили наверху, – произносит Цвета тихо. – Наговорили вранья с три короба. – Я не спрашиваю, как она поняла, что они лгали, но сомневаюсь, что это имеет значение. Сомневаюсь, что хоть что-то имеет значение; вот какая мысль начинает пронимать меня до мозга костей. И всё же следующие слова старухи режут меня без ножа. – Тебе отказано в любых сделках. Ты в чёрном списке базы.

Глава 5

Я, спотыкаясь, возвращаюсь домой, ещё не придя в себя после клинка, который Горькоцвета так любезно всадила мне в живот. Руки по бокам дрожат. Крейн предлагала пойти со мной, но мне не хотелось подвергать её тому, что сейчас произойдёт.

Настроение в тёмной прихожей изначально не было праздничным, но то, что мать читает на моём лице, заставляет её крепче сжать щётку, которую она держит в руке.

– Ты бледна, – говорит мама. – Поешь.

Эмрик прислоняется к стене, прижимая подвязанную руку к груди. Его волосы – распутанный клубок сухих ползучих растений.

Я силюсь подобрать слова, но загнана в угол.

В прихожую входит папа, одетый на манер земельщиков, словно куда-то собрался (что невозможно). Четыре года назад он сказал, что я достаточно взрослая, чтобы охотиться, и на этом всё. С той поры не проработал и дня, не считая показов выдрессированных мариленей Землевластителю.

Отец замечает меня.

– Может, хватит тянуть волынку?

Он слышал, что произошло? Второй раз за два дня по моей вине нам грозит голод в этом году. По крайней мере тем из нас, кто выживет.

Уныние охватывает каждого из них, и в моей груди разливается боль.

Помощи на базе нам не получить. Месячная субсидия от Землевластителя на время погасит долг, но создаст другой в совете. А потом – ничего. На Солонии нужно работать и вносить вклад в жизнь сообщества. Если этого не делать, у вас не будет ресурсов. Мы станем должниками во второй раз. Вероятность того, что совет отнимет у нас имя и изберёт новых Охотников, как никогда высока. Каждая дверь захлопывается, прилетая мне в лоб, под барабанную дробь.

В углу слышится голос матери, призывающий меня осуществить мечту.

Тогда я говорю кое-что не подумав, но это наш последний шанс. Единственный, за который я могу ухватиться.

– Я участвую в гонке славы. Выиграю и заработаю нам золота.

Папа – единственный, на чьём лице не отражается изумление; он просто пощипывает переносицу. Лирия судорожно вздыхает, прикрывая рот ладонями, и начинает кашлять. Маме требуется несколько минут, чтобы унять приступ.

– И как ты собираешься на неё хотя бы попасть? Не делай глупостей. – Папины брови опускаются, словно я отрастила плавники вместо волос. – И какие тебе гонки с мариленями, – усмехается он. – Один едва не убил Эмрика.

– Ты про зверя, который не убил Эмрика, потому что я его спасла?

– Да ладно тебе, папа… – начинает Эмрик, но его обрывает мама.

– Эмрик, помолчи. – Затем мать говорит мне: – Отец хочет сказать, что не стоит вести себя безрассудно. Съёмщики никогда не были возницами.

– Если она окажется на арене, то умрёт, – говорит папа. – Ей там не место. Чудовищные существа и… и земельщики. Думаете, люди рискнут поставить на съёмщицу? Нет, она утащит нас вниз, как… – Он тяжело вздыхает и замолкает.

Проходит напряжённая, тошнотворная секунда, прежде чем отец удаляется.

Мамино лицо становится старейшей историей в мире: она слишком устала, чтобы спорить. Она поворачивается к Лирии:

– Пойдём, ситара, пора пить лекарства.

Лирия оглядывается на меня на пороге комнаты, глаза полны благоговения и страха.

После чего мы с Эмриком остаёмся одни.

– Мне сказать тебе, что это плохая мысль, – спрашивает Эмрик, – или ты и сама знаешь?

– У тебя есть идея получше?

– Эм, угу, а если серьёзно?

– Я вполне серьёзна.

– До сих пор ни один съёмщик не осмеливался пересечь эту черту. И тебе не удастся.

– Мне плевать! Нам нужно что-то сделать. Так это работает!

– Вот именно: нам! Ты не обязана рисковать жизнью. Должен быть другой выход. – Шрам у него под глазом будто подрагивает: змея, разделяющая ручей надвое.

Я смотрю на него не моргая, как сделал бы папа, будь он здесь.

– Например? Умереть с голоду? Забыл, что случилось в прошлый раз?

Эмрик вздрагивает. Вспышку в его глазах невозможно не заметить. Он помнит события восьмилетней давности не менее отчётливо, чем я.

Два мариленя обезумели в неволе.

А когда океанические олени теряют разум, никакая сила в мире их не удержит.

Тот, что был покрупнее, коричнево-зелёный, бился рогами в дверь стойла, и укреплённое дерево разлетелось вдребезги, как стекло. С пеной у рта и изогнутыми резцами, которые в итоге убили нашего конюшенного, он ринулся на другую дверь и выпустил второго зверя. Они схлестнулись в поединке и разгромили стойла.

Они убили мариленей помельче (включая собственный приплод) и нескольких подсобчих.

Папа с Эмриком были тяжело ранены. Я сломала ноги в тех местах, которыми застряла в заборе, проткнув их колючей проволокой. Кровь была повсюду, в таком количестве, что мне долгие месяцы мерещился её запах. Звери промчались по Солонии, затаптывая всякого, кто оказался достаточно глуп, чтобы не воспринять их всерьёз. Они вернулись в море, оставляя за собой тела и кровь, наша скудная удача волочилась за ними.

Лечение наряду с ремонтом конюшни и дома истратило наши сбережения.

Мы месяцами выживали на водорослях и воде. Можно было видеть кости на моих запястьях, выступавшие сквозь кожу, которая стала цвета сметаны. Мы были не в состоянии охотиться, чтобы отбить потери.

Эмрик сердито на меня глядит.

– Ты сейчас роешь нам могилу, чтобы доказать свою правоту. Съёмщика ни за что не допустят к турниру, даже если останутся свободные места. – Его слова жалят и застают меня врасплох. Мы с Эмриком постоянно пререкаемся, это не ново. Дело в язвительности.

Из-за неё мои сомнения улетучиваются. Голос повышается прежде, чем я понимаю, что происходит.

– Если не хочешь помогать – не надо. Просто не мешай мне поступить по-своему.

Пока мы не принялись ссориться как в детстве, я выбегаю из комнаты с громким звоном в ушах.

Несусь вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз, внутри закручивается ощущение, что я вот-вот упаду.

На лестничной площадке меня вдруг сражает свет, и я спотыкаюсь, хватаясь за перила.

Отсюда виден край утёса.

«Мальчишки-земельщики смеялись надо мной, пока я пряталась под землёй, истекая кровью, умирая от страха».

Дыхание тяжелеет: я силюсь стряхнуть воспоминание. Теперь, когда меня не запугивают ни папа, ни Эмрик, сила моего заявления обрушивается на меня, словно разбивающаяся волна.

Зачем я это сказала? Я не могу участвовать в гонке славы.

Эмрик прав – меня не допустят.

Сама мысль попытаться попасть на турнир, будучи съёмщицей, кажется унизительной.

– Тебе на всех плевать, верно? – Эмрик догоняет меня, но не выходит на крыльцо, наполовину сливаясь с тенями. Наверное, снова забыл надеть скайю. – Если кто в этом доме и должен участвовать в гонке, так это я.

Он не шутит. Потрясающе.

Эмрик искренне полагает, что должен отправиться на турнир вместо меня, даже если съёмщики на арену не допускаются, и у него сломана рука, и искривлён нос, из-за которого часть лица, где нет шрамов и татуировок, превратилась в сплошной синяк.

– Иди внутрь, пока марилень до тебя не добрался, Эмрик.

Брат кричит мне вслед:

– Тебе плевать, что сделают с нами, да?

– Возможно, ты в кои-то веки спасёшь себя сам, – отзываюсь я, не оборачиваясь и сжимая ладони в кулаки, чтобы пальцы не дрожали. Мы с Эмриком всегда были мишенью для мальчишек-земельщиков в школе и для радикальных съёмщиков на улице. Мы не вписываемся ни в то, ни в другое сообщество, и мои действия лишь усугубят наше положение.

Но останавливаться нельзя. Не сейчас.

Эмрик или Лирия. Если меня заставят выбирать между близкими, я всегда выберу Лирию.

Справа шумит океан. Ниже известняковых краёв вода белая от пены. Это подтверждает, что марилени ушли. Конечно, аквапыри, горгоны и рапторы всё ещё подстерегают добычу, но они держатся у кромки. Как правило. Этим вечером туристы прибудут со всего Офира. Хлынут в постоялые дворы и гостиницы нескончаемым потоком.

Гонка славы спустя столько лет больше, чем просто турнир. Это чтимая земельщиками традиция.

И я планирую её нарушить.

Но не доставлю папе с Эмриком удовольствия видеть, как иду на попятный.

На бронзовой табличке над воротами значатся владельцы конюшни:

«ОХОТНИКИ СОЛОНИИ».

Охотники Солонии. Будто есть другие. Однако нам запрещено запрашивать свыше определённой суммы, и нам недоступна роскошь уверенности в том, что дело всей нашей жизни не вырвут у нас из рук, реши так совет. По закону только нашей семье разрешено охотиться, и только мы носим имя «Охотники». И всё же на других островах имеются свои конюшни, работающие на совет. Их владельцы не охотятся, но выращивают молодняк, который совет поставляет им из наших стойл, когда те заполняются до предела. А что, если им тоже позволят охотиться? Нам нельзя расслабляться ни на секунду.

Я прохожу по пустой конюшне. Раньше покупателям вход сюда был закрыт. Но папа и мама с разрешения Землевластителя коренным образом изменили этот порядок. За отдельную плату можно познакомиться с мариленем и прокатиться на нём перед покупкой. Придя на торжественное начало продаж по новой схеме, Землевластитель широко улыбнулась, взъерошив мне волосы, и сказала:

– Нововведение во благо государства. Марилени – необычайно важная часть нашей традиции, верно?

Теперь, в очередной раз, в стойлах слишком тихо, слишком холодно. Обычно подсобчие бегали бы туда-сюда с посохами в руках, готовые разогнать существ, которые больше всего на свете любят драться, доказывая своё превосходство.

Марилени – необычайно грозные животные. На их дрессировку уходят годы. И для начала их нужно обеспечить достаточным количеством пищи, чтобы они поняли, что по крайней мере не умрут с голоду. Ещё они подвержены перемене настроения, нетерпимы к излишним прикосновениям и предпочитают одиночество. Мариленей дрессируют, когда они это позволят. Вот почему гонка славы проходит лишь раз в четыре года.

Меня преследует эхо моих шагов. Я скучаю по мариленям.

Они прекрасны, пускай и могут неожиданно взвиться. Не успеешь вдохнуть, как когти вопьются в тебя, и не успеешь сообразить, в чём дело, как в горло вонзятся клыки. Такова странная природа этого мира; жестокость подкрадывается незаметно. То, что океан не может сделать с собой, он обрушивает на нас, захватчиков. Возможно, именно это случилось с Эмриком, ведь он отказывается видеть, что мы мчимся навстречу своей погибели. Брат вырос достаточно беспечным, чтобы полагать, что мы выкарабкаемся просто так.

Я не допущу, чтобы то же случилось со мной.

Конюшня оттёрта дочиста. Здесь пахнет так, как не должно. Двери обволакивает резкость отбеливателя и химикатов. Чего-то медного.

Бром Уорден, парень с прилизанными волосами, которого я знаю по школе, был нашим последним клиентом. Он купил трёх мариленей: всё не мог решить, какой ему нравится больше. Мы провозились с ним целую неделю. Он неловко расхаживал по конюшне, бормоча что-то себе под нос и задавая мне одни и те же вопросы, прежде чем сдаться. Интересно, каково это – быть избалованным выбором? И я жалею, что он купил их всех; останься у нас пара самцов, пускай и хворых, наше положение сейчас не было бы столь ужасным.

Тихое сопение нарушает тишину. Постукивание по каменному полу. Затем опять тишина. Я дрожу.

На цыпочках подхожу к задней части конюшни. В стойле в конце содержится последняя особь. Она словно высечена из великолепной свирепости, профиль чёткий, как ромб. Даже ядовитый воротниковый плавник вокруг шеи, к счастью, пока сложенный, обладает геометрической точностью. Рога представлены всего двумя отростками. Однако они столь же величественны, как у всякого её сородича. Но, если поставить самку рядом с другими, можно увидеть разницу: она глубокого золотисто-закопчённого цвета, похожего на металл, мерцающий под тёмным океаном, и только бирюзовые края чешуи говорят о том, что та у неё есть. Она родилась в неволе, поэтому, в отличие от морских мариленей, у неё нет второго слоя-плёнки, но в то же время, в противоположность другим рождённым на суше, данный ей при рождении цвет так и не уступил зелёному по мере её взросления.

Её не купили, даже когда кому-то срочно потребовался марилень.

Все видят, что она сильная, но её инаковость ставит людей в тупик. Даже крошечное сомнение порождает страх. «Навлечёт неудачу», – говорят они.

Когтистая лапа лежит на прутьях двери. Марилениха смотрит на задние ворота, на клочок неба. Это не просто взгляд, а устремление.

Океан бьётся об известняк снаружи. Даже если я рискну вывести её, она никогда не покидала конюшни. Я не могу выиграть гонку славы на колеснице, запряжённой ненадёжным животным. Она может взбеситься. Меня раздавит ещё до начала первого состязания.

Мои надежды рушатся, прежде чем обретают форму.

Вдалеке трубит раковина. В Солонии полдень.

Регистрация на сто пятидесятую гонку славы официально начнётся через час.

Я уже собираюсь уйти, когда марилениха всхрапывает. Мир в пустоте раскалывается и поглощает целый океан. Она – это всё, что здесь есть. Самка толкает прутья двери, удерживающей её внутри. Золотистая шкура переливается штормовыми бликами, но к месту меня приковывают именно глаза. Вытянутые и миндалевидные. Из-за белёсой мембраны, скрывающей большие зрачки, они кажутся пустыми – призрачными. Бездна свободного падения. Голод. Она щёлкает клыками. Достаточно острыми, чтобы разорвать мир на части.

Она ждёт.

Бездна начинает меня пугать.

И тысяча океанов шепчут мне на ухо: «Да».

Я та, кто растит оленят в этой конюшне, и я ещё в детстве научилась оценивать силу мариленей. Всегда знала, какого нужно подгонять во время гонки, на которого ставить и кто из возниц вылетит из колесницы до начала финального состязания.

Я подхожу к ней.

Вывожу её из конюшни. Посох, пристёгнутый к моему поясу за спиной, бросается в глаза. Она сильна, как всякий зверь, которого мы когда-либо продавали, и возвышается надо мной метра на полтора. И всё же эта самка ниже большинства мариленей.

Она ко мне, конечно, привыкла. Я растила её сама. Кормила собственными руками. Это не то же самое, как если бы я готовила её к гонке колесниц, но сытый марилень идёт на контакт охотнее, чем тот, на которого не прекращается охота.

Меня поражает, что мы так и не дали ей имя. Всё равно наши питомцы всегда уходили в чужие руки.

– Привет, – тихо говорю я. – Как тебя зовут?

Самка отступает назад, но не угрожающе, а чтобы внимательно посмотреть на меня снова. Я неуверенно тяну к ней руку, стараясь не отводить взгляда. На суше марилени дышат через капилляры по всему телу, и не бывает такого, что им не хватает воздуха. А это значит, что, если один из них выйдет из себя и озвереет, вы труп.

Море зовёт этих созданий, их кровь всё такая же зелёная.

И марилениха вдруг чует висящий в воздухе аромат соли. Она оголяет клыки, из горла вырывается низкое рычание.

Я делаю шаг назад, но продолжаю говорить с ней, маня идти за мной. Она действительно мне доверяет. В противном случае уже проткнула бы меня своими рогами.

– Гелиос? – Я почти смеюсь. Приведи я на регистрацию мариленя по кличке Гелиос, меня бы оштрафовали за то, что прерываю турнир несвоевременной шуткой. – Нет, – говорю я ей. – Не Солнце. Мы ведь не Солнце, верно?

Она поднимает голову. Такое тёмное золото, приглушённая яркость: не опасность палящего солнца, а новая, восходящая красота. Золотисто-зелёные пятна, скрытые под чёрными камешками чешуи, выглядят как проблески надежды.

– Златошторм, – говорю я. – Ты Златошторм Солонии.

– Какая красивая.

Я ловлю воздух ртом.

Обрамлённая темнотой ворот конюшни сестрёнка глядит на меня, наклонив голову вбок, словно в том, что она бродит здесь, нет ничего такого.

Я замираю. Если Златошторм испугается её появления… нет.

– Лирия, нет, – исступлённо шепчу я. – Стой где стоишь.

Она останавливается, неуверенно топчась на пороге.

Я слежу за тем, чтобы не делать резких движений, и медленно направляюсь к сестре. Только когда мы возвращаемся в конюшню, на значительно более безопасное расстояние, я перевожу дыхание.

Лирия смотрит на меня, взгляд тускнеет.

– Ты правда собираешься участвовать в гонке?

– Не сделать это было бы бесстыдством, ведь теперь у меня есть марилень.

– Бесстыдство – оставлять меня наедине с нашим братцем. – Сестрёнка надувает губы и теребит подол юбки. Я не могу удержаться от смеха. Присутствие Лирии в конюшне не менее странное зрелище, чем Террафорт над землёй.

– И как только мама тебя отпустила?

– Она и не отпускала.

Я пристально гляжу на сестру.

– Лирия!

– Ты ведёшь себя глупо! Эмрик всегда вёл себя глупо! Так почему мне нельзя? – Она заходится в таком сильном кашле, что я забываю обо всём и опускаюсь на колени.

– Ты в порядке? – Я притягиваю её к себе, и она цепляется за меня, хрипя. С ней невозможно спорить. Невозможно ругаться. Я говорю ей: – Если беспокоишься обо мне, не стоит. Я сильная, и если на этом острове кто и возница, так это я.

– Знаю. – Лирия отстраняется, лицо покрыто пятнами. – Пообещай, что не дашь мариленихе тебя ранить.

– Обещаю. С нами всё будет хорошо.

Она нежно меня обнимает. От неё пахнет лекарствами. Лекарствами, которые нужны ей, чтобы жить. Я сдерживаю дрожь и крепче прижимаю её к себе, сосредоточиваясь на другом запахе: масле морских водорослей, которым мама смазывает наши волосы.

Я отвожу сестрёнку домой через заднюю дверь и укладываю в кровать.

– Ты победишь, Корал, – говорит мне она, закрывая глаза. – Я знаю.

По крайней мере Лирия по-прежнему в меня верит.

Смаргивая слёзы, я возвращаюсь в конюшню.

Раньше я ещё могла отступить, но только не теперь, когда сестрёнка возлагает на меня надежды.

Я вывожу Златошторм на пляж, за конюшню, так, чтобы мы не мозолили глаза домашним. Нет смысла раздражать папу. Мы идём, хотя я чувствую, что мариленихе не терпится побежать к самому океану, будь выбор за ней. Убедившись, что она не устроит мне неприятности, я сажусь на неё верхом.

Земля уходит из-под рогов. Чёрный океан бешено плещется на краю мира рядом со мной. Разум крепко цепляется за ощущение чешуи, впивающейся в сухожилия. Жестокий ветер режет глаза, словно острые нити, пока я не начинаю яростно моргать.

Златошторм борется с ненасытностью своей природы. Шип на спине передо мной упирается мне в живот. Я сажусь поудобнее и подгоняю марилениху перейти на лёгкий галоп. Это прыжок веры, основанный на одной лишь азартной ставке, что она мне доверяет.

И она ускоряется.

Златошторм устремляется молниеносным порывом подобно змее, ускользающей от хищника в глубокой воде. На чудесный, зачарованный миг я оказываюсь в небе: расправив крылья, лечу по воздуху, и прыжок веры превращается в растущую надежду, озарённую светом тысячи солнц. Я смогу. У меня получится победить.

Столь же стремительно я опускаюсь обратно на землю.

– Достаточно, – шепчу я, отстраняясь от рогов. – А не то опоздаем.

Глава 6

Белое солнце жарит вовсю, расцвечивая проспект. Однако возбуждение, вызванное гонкой славы, горит ярче. Выкрики и смех разрывают воздух могучими клыками морских зверей.

Со зданий свисают плакаты, на время скрывающие трущобы острова. Лица чемпионов прошлых лет насмехаются над всеми, как бы говоря: «Там, внизу, вам самое место, смотрите на нас снизу вверх». Сегодня проходит грандиозный фестиваль, который плавно перетечёт в ночь.

Если бы не горгоны и аквапыри, грозящие выбраться на сушу, возможно, мы могли бы вести ночной образ жизни, спасаясь от жары. Вот только невидимый глазу вред солнца вынести куда проще, чем когти, разрывающие плоть.

Я крепче сжимаю привязь Златошторм из медной проволоки. Это такая часть сбруи, которая обхватывает тело мариленя и не даёт ему раскрыть воротниковый плавник. Здесь, в толпе, это особенно важно. Златошторм начинает нервничать. Клыки обнажены, взгляд сосредоточен.

Оклик за моей спиной мгновенно переходит в рукопашную. Неудивительно, что турнирные болельщики уже дерутся. В отличие от уличных банд, принимающих ставки, есть те, чью жестокость не спрогнозировать. Вражда некоторых тянется уже тридцать лет. Тогда кое-кто из фанатов, расстроенных тем, что возница соперников шёл впереди, швырнул металлические банки на трассу, и претендент получил сотрясение мозга.

Толпа вокруг потасовки растёт и увядает синхронно с силой ударов. Чем безжалостнее бой, тем больший ажиотаж вызывает у публики.

Мимо меня пробегает ребёнок с надувным мариленем на верёвочке и сразу же спотыкается, взвизгивая, когда понимает, что рядом с ним настоящий зверь. Друзья несутся за ним, с головы до пят в брызгах краски, и зазывают всех поглазеть на драку, а затем – на мариленя. Это не первый раз, когда на меня показывают пальцами. И не последний. Один из детей подбрасывает в воздух пригоршню зелёного порошка, и я уворачиваюсь от облака, закрывая рукой ноздри Златошторм. Она возмущённо всхрапывает, но гордо вышагивает рядом, словно ей к такому не привыкать.

Наверное, ей надоело находиться взаперти.

Не то чтобы это имело значение, выйди она из себя.

Протиснуться через узкие просмолённые улочки района Крейн – непростая задача. Люди таращатся. Златошторм артачится. Даже в тени тесных каменных зданий, где ей приходится поворачивать голову из стороны в сторону, чтобы рога не задевали стены, марилениха мерцает, как шелковистые чернила. Мы добираемся до задней двери Крейн, которая выходит в небольшой дворик. Крейн на кухне, шумно и неряшливо готовит праздничный ужин.

Она открывает дверь, одетая в рубашку с зелёным воротником и длинную, до пола, юбку в складку. Выглядит как земельщица (не считая полоски теста на щеке).

– Гонка славы так меня взбудоражила, что мне мерещится целый марилень у тебя за спиной?

– Я оставлю её во дворе, чтобы папе не пришло в голову отпустить её мне назло. А потом пойду зарегистрируюсь для участия в турнире.

Губы Крейн сжимаются в тонкую линию. Она говорит прямо:

– Что ж, тогда нужно прикинуть, как сделать так, чтобы ты действительно прошла.

У арены четыре входа. Один для Землевластителя, один для возниц, один для зрителей и один, ведущий в сводчатую галерею, которая выходит прямо на трассу. Галерея – место, где желающие принять участие в гонке собираются перед регистрацией.

Из сотен претендентов двадцать имён попадают в список допущенных за неделю до события. Любому, кто желает отказаться, разрешается это сделать, и тогда его заменяют кем-нибудь другим. Из этих двадцати случайным образом выбираются десять финалистов. Если вы не претендент-наследник вроде Дориана Акаяна, чья кандидатура утверждена заранее, то узнаете, допущены ли вы к гонке, из официального объявления этим утром.

Конечно, были попытки проникнуть на гонку обманом, но немногочисленные (в любом случае ни одна из них не увенчалась успехом и ни в одной из них не был замешан кто-либо из съёмщиков). К тому же позор, который влечёт за собой подрывная деятельность, отбивает у земельщиков всякое желание рисковать подобным образом. Станете всеобщим изгоем, если только вы не коронованный чемпион, и вас навеки окрестят человеком, попытавшимся «поступить по-съёмщицки».

Я уже изгой-съёмщик.

У входа стоят четыре стражника «Геликс стратис» (вооружённой службы безопасности, следящей за порядком на гонке славы) в сине-бордовой униформе.

Один из стражников замечает меня. Моё лицо наполовину скрыто шарфом униформы прислужников, раздобытой для меня Крейн.

– Откуда идёшь? Остальные давно внутри.

Я вдруг теряю дар речи.

Люди каждый день делают выбор, который, как они думают, никак не повлияет на их жизнь. Но, если посмотрите направо, а не налево, как знать, кого встретите, а с кем разминётесь. Если выберете маршрут в стороне от проспекта, избежите козерога, но, вполне возможно, угодите в клешни аквапыря. Выбор может обозначить поворот в судьбе, который не удастся переиграть.

В данный момент у меня есть выбор. Я могу отступить и оставить всё как есть, тогда мне не придётся встретить смерть на арене.

Вернусь домой и буду наблюдать за распадом семьи. Только этому не бывать.

– Отец претендента хотел получить подтверждение для мариленя, которого он возьмёт на турнир, если его выберут. Конфликт вышел из-под контроля.

Стражник немедленно делает шаг назад, в то время как остальные позади него хмурятся в унисон. Ладони тянутся к электрошокерам, словно стражники готовятся отразить атаку табуна мариленей.

– Вон тот, – говорю я для пущей убедительности, указывая на первого кандидата, которого вижу: надутого Брома Уордена в углу.

Стражники переводят взгляд на земельщика за дверью, затем обратно на меня. Если они решат позвать его сюда, чтобы убедиться в правдивости моих слов, всё кончено. Что бы я ни сказала, как бы ни умоляла, меня посадят в тюрьму за попытку одурачить земельщика. Мне уже не сбежать отсюда.

Затем тот, что впереди, кивает.

– Ладно, проходи поживее.

Сдерживая удивление, я спешу внутрь.

Галерея переполнена: раздосадованные подсобчие ходят туда-сюда, медики что-то бормочут себе под нос, качая головами, а съёмщики (некоторые из них явно делают ставки) пробираются сквозь толпу, прислушиваясь к аргументам за и против конкретных возниц.

Я слышу, как люди толпятся на арене, несмотря на предстоящую проверку оборудования и сидячих мест.

Вокруг, как всегда, полнейший хаос.

Это почти транс, дикий гул восторга, скрывающий подспудную нервозность, волнами распространяющийся по всему пространству.

Я ощущаю вне поля зрения как минимум одного «Геликс стратис», следящего за моими движениями. Спешу к зоне прислужников в задней части галереи. Большинство съёмщиков, выполняющих обязанности, перемещаются по площадке, проверяя, удобно ли устроились земельщики и всё ли идёт как надо. Две прислужницы пока не при делах, до оглашения списка. Точнее, две были бы не при делах, присутствуй здесь девушка, которую Крейн заперла у себя дома. Её место заняла я.

В противоположном конце помещения на возвышении стоит украшенный ящик. Его охраняет ещё пара «Геликс стратис». Внутри двадцать имён, но уже через несколько минут десять из них будут случайным образом удалены на глазах у всех.

Ящик после этого отправится дальше, и Землевластитель проведёт небольшую церемонию. Имена произнесут одно за другим, объявляя возниц. Никто не знает, как такое случилось, но со временем десятое место в очерёдности, судя по всему, постигло проклятье. За шесть столетий гонки славы лишь трое возниц, которых выбрали последними, одержали победу.

Слышится восторженный вопль, достаточно громкий даже на фоне суматохи кричащих и празднующих претендентов. Прислужники-съёмщики проходят по помещению, чтобы ещё раз всё проверить перед самым началом.

– До регистрации семь минут, – говорит прислужница-съёмщица рядом со мной. – Готова?

– Серьёзно? – шепчу я. – Да у меня поджилки трясутся.

– Возьми себя в руки, – велит Крейн, замаскированная таким же шарфом, как у меня. – А то ещё выпустишь ящик из дрожащих пальцев.

– Спасибо, ты очень помогла.

И всё же она права. Я останавливаю эмоции силой воли, не давая им завладеть телом. Пытаюсь размеренно дышать. Успех моего плана целиком зависит от того, вынесем ли мы с Крейн ящик безо всяких происшествий, подкладывая вместо одной из карточек внутри моё имя. Нельзя, чтобы кто-нибудь решил, что мы не дотягиваем до уровня, а не то нас заменят.

Хотя особенность земельщиков состоит в том, что они считают себя неуязвимыми. Натяните шарфы на лица съёмщиков, и вот мы для них уже скорее безликая масса, чем отдельные личности.

Я открываю рот, убеждая Крейн, что в порядке… Вот только её взгляд мрачнеет. Что я сделала не так? К нам кто-то идёт?

Она заговаривает голосом под стать охватившей её хмурости.

– Наверняка не все такие, как он. Жаль, мы не можем убрать его имя.

О нет. Он уже здесь? Нет, пожалуйста, только не…

В двойные двери широким шагом входит Дориан Акаян. На нём безупречно чёрные брюки и рубашка с начищенными запонками – изысканная картинка. Каждая деталь отобрана за её лаконичность и внушительность. Если бы мрамор высекли острейшим из лезвий, в результате получился бы Дориан.

Надеюсь, что он споткнётся.

Хочу быть на его месте.

Желаю знать, даже сейчас, почему он просто исчез.

Словно услышав мои мысли, Дориан смотрит прямо на меня. Огненные волосы ниспадают вокруг лица волнами. Два года прошло, а он так и не научился зачёсывать их назад. Я стою неподвижно, ничем не выдавая волнения, и он отворачивается. Конечно, он не узнаёт меня в таком виде. Но странное разочарование продолжает полыхать у меня в груди.

Интересно, его гордость ещё уязвляет мысль, что он возница потому, что я сохранила секрет? Мне известно о пятне на этом солнце.

Крейн продолжает бормотать ругательства, адресованные вероятному чемпиону. Не останови я её тогда, она бы нашла Дориана и протащила бы его по проспекту.

– Знаешь, я бы предпочла, чтобы мы не зацикливались на нём, – говорю я.

Крейн фыркает, но, к счастью, замолкает.

Звенят водяные часы. Пришло время убрать десять имён из общей кучи. Прислужники и подсобчие, пробирающиеся по галерее, выстраиваются у стен, и атмосфера мгновенно меняется. Становится официальной.

Сначала выходит Дориан, встаёт особняком. Он наследник – автоматически допускается к участию. Собравшиеся, включая «Геликс стратис», радостно его приветствуют. Толпа выкрикивает имя. Его подхватывают даже прислужники-съёмщики. Судя по всему, Дориан – любимчик целого мира.

Мы с Крейн переглядываемся.

И вскоре десять случайных карточек вынимают из ящика. Десять имён, одно из которых помечено золотым для Дориана, остаются внутри. Мы с Крейн начинаем подниматься. Между тем у меня такое чувство, что за мной наблюдают. Словно Дориан знает, что под шарфом я. Я смотрю на него, и…

Брр. Он действительно глядит на меня. Следит за мной.

Нет, он не знает: да и откуда?

Такая дурацкая, простейшая задача. Поднять ящик. Я никому не причиняю вреда. И всё же целая галерея сходится в одной точке: на мне. Словно каждый видел тот самый момент, когда я взяла его в руки. Ко мне направляется «Геликс стратис». Теперь с минуты на минуту…

«Хватит».

Я вдыхаю и выдыхаю через рот. Никто не загоняет меня в угол. Стражники стоят на прежних местах.

Я медленно разжимаю пальцы и берусь за ручку поудобнее, считая каждый вдох, как меня учила мама.

Крейн приподнимает бровь. «Ты в порядке?»

Я незаметно киваю.

Мы выносим ящик через боковую дверь на арену. Церемония проходит в круглом её конце, ровно в ста шагах от входа в галерею, где за длинным столом на временной платформе сидят Землевластитель, трое её государственных помощников и представитель комитета гонки. Теперь всё готово, и, как только ящик установят, они присоединятся к нам, смертным, на солнце.

Крейн делает шаг вверх, двигаясь под углом от меня. Так она загораживает меня от взглядов работников, всё ещё представляющих помеху.

Платформа в нескольких мгновениях от нас.

Не время мешкать. Мы ставим ящик на стол, и конверт с моим именем, скрученный трубочкой у меня под рукавом, царапает кожу, когда я вытаскиваю его. Все вокруг увлечены празднованием, и никто не замечает, как одна из карточек внутри заменяется моей.

Глава 7

Арена – величайшее сооружение десяти островов. Продолговатое здание, один конец которого представляет собой плоский квадрат, соединённый с башней Землевластителя, а другой – мягкий круг. Выполнено целиком из мерцающего белого мрамора, каждый блок тщательно отшлифован и сверкает при дневном свете. Должно быть, строители обладали способностью видеть будущее: как ещё можно начать нечто настолько колоссальное, не зная, каким будет результат?

Огромные склоны, служащие в качестве сидячих мест, огибают ипподром. Верхняя зона, откуда за гонкой можно наблюдать без необходимости прерываться, предназначена для земельщиков. Нижний сектор разделён на участки поменьше, чтобы фанаты не начали драку. Не то чтобы это кого-то останавливало.

Отец прислал Крейн билет в самую верхнюю часть нижней зоны.

Неслыханная щедрость.

Галерею расчистили от слуг и ящика с карточками, но земельщики продолжают шуметь, готовясь уйти отсюда и предстать в качестве возниц сто пятидесятой гонки славы. Теперь, когда я переоделась из униформы прислужницы, моё присутствие здесь качнуло чашу весов. Я слышу, как по толпе земельщиков пробегает недоверие. Пристальные взгляды, шёпот, хмурые лица и недоумение. Хорошо ещё никто не смеётся. Пока что.

Среди шума и нервных смешков на стенки моего разума тревожно давит тишина. Притворство, с которым я держалась, начинает сходить на нет.

Жаль, Крейн не могла остаться.

Теперь путь к спасению мне отрезан. Моё имя на одной из карточек, даже если я пойду на попятный. Изменит ли земельщикам свойственная им показная сдержанность, когда они увидят имя съёмщика вместо одного из своих?

Снаружи раздаётся сообщение из громкоговорителей, призывающее людей очистить ипподром, расположенный вокруг разделительной стенки, называемой хребтом. Толкотня приводит к тому, что звучит как минибунт. Довольно смело, учитывая, что Землевластитель наверняка уже здесь.

– Ты Охотник? – спрашивает кто-то.

Один из претендентов.

«Зачем он заговорил со мной? Он знает? Но откуда? Заподозри он что-то, непременно сказал бы что-нибудь раньше. Верно?»

– Да, – осторожно говорю я, сопротивляясь желанию проверить, по-прежнему ли «Геликс стратис» охраняют дверь.

– Меня зовут Иуда Перейра, – говорит юноша. – Я впервые в Солонии. Если время позволит, с удовольствием посетил бы вашу конюшню. – У него тёплый взгляд, пышные каштановые волосы и странно непримечательное для земельщика лицо.

Позади него девушка-земельщица смотрит на нас насупившись. Я знаю её по школе. Арлин Башир. Даже когда она хмурится, у неё самые выразительные черты из всех, что я видела: гранатово-чёрные глаза, губы, которые моя бабушка назвала бы «лепестками», и изогнутые брови.

– Конечно, – мямлю я.

Прежде чем Иуда говорит что-нибудь ещё, передние двери распахиваются снаружи. Дневной свет заливает галерею, приглушая искусственный и почти ослепляя меня.

Глаза привыкают к яркости, и в висках начинает стучать кровь.

Даже отсюда я вижу трассу, усыпанную серпантином, блёстками и цветными порошками, – неопровержимое доказательство гуляний, которые продолжались весь день. Пятнадцать минут назад моё внимание было так поглощено ящиком, что я пропустила всё остальное.

Я посетила регистрацию с другой стороны вместе с Крейн. Мы будем сидеть здесь, жуя опаловые фрукты и засахаренные еловые ягоды. Один за другим земельщики будут выходить с важным видом и устраивать целое представление из того, что прошли.

Первая, кого приглашают, – Арлин Башир. Её имя звучит из громкоговорителя, установленного прямо над дверьми. Она шагает под разрозненные аплодисменты, доносящиеся как отсюда, так и снаружи.

Я выдыхаю и пытаюсь унять дрожь.

Затем выходит следующий земельщик. Одетый во всё чёрное, словно пренебрегая собственным именем: Исидор Грей[1].

Третий.

Четвёртый.

– Пятый… – Двое парней-земельщиков в предвкушении непроизвольно шагают вверх… и останавливаются. Никто не называет имени ни того, ни другого. Никто не называет хоть чьё-то имя.

Я сталкивалась со смертью на суше и в море. Теряла контроль над ситуацией и совершала ошибки, которые могли стоить мне жизни. Марилени набрасывались на меня с ребристыми зубами и заострёнными рогами. Но я всё ещё здесь. Мои нервы – сталь. Страх, который я испытываю, тревога, закручивающаяся у меня в голове, – броня. Нужно в это верить.

– Что, если возникла путаница… – кричит одна из земельщиц, но её сомнения заглушает громкоговоритель.

– Корал Солонии.

Дориан бросает взгляд в мою сторону. Удивление мелькает на его лице, смягчая мрамор. Реакция такая сильная, такая внезапная спустя годы притворства, будто мы не знакомы, что кровь приливает к моим щекам.

Иуда потрясённо смотрит на меня, но его брови опускаются ещё ниже, когда другой земельщик где-то в зале кричит:

– Что? – Голос замирает на полпути.

«Извините, – хочется сказать мне. – Для вас, люди, это просто игра на деньги и славу. Но для меня – вопрос жизни и смерти. Жизни моей сестры».

Земельщики не двигаются, когда я пробираюсь между ними. Их губы будто склеены. Я перемещаюсь среди статуй. Каждый мой шаг – катастрофа, ожидающая своего часа. Одно из изваяний может ожить и схватить меня за воротник. «Геликс стратис» могут выстрелить мне в голову.

Сердце выпрыгивает из груди.

Вдохни.

Выдохни.

Арлин и трое других возниц неподвижно стоят у платформы, уставившись на меня с неприкрытой ненавистью. Я слишком быстро занимаю место в конце очереди. Руки сцеплены в замок за спиной. Подбородок поднят, взгляд устремлён на платформу.

Землевластитель Айала Минос изучает меня. Если моё внезапное присутствие и беспокоит её, она этого не показывает. Её спокойная манера держаться вырезана изо льда. Бледно-серая ткань, вышитая серебром, покрывает голову. Под ней кристально-белые волосы блестят и обрамляют худое лицо, которое напоминает полупрозрачную бумагу, плотно прижатую к голубым венам. Землевластитель одета в традиционное сари, отделанное серебром и золотом, таким бледным, что его с равным успехом можно назвать белым. Перед столом лежит посох, увенчанный ярко-красным драгоценным камнем.

С минуту ничего не происходит.

Затем Землевластитель машет рукой, и представитель комитета продолжает озвучивать имена.

Как назло, шестым приглашают Дориана Акаяна.

Он встаёт рядом со мной. Я невольно бросаю на него взгляд, кладя палец на пульс на запястье, словно так смогу его скрыть. Дориан смотрит прямо на меня. На плакатах его глаза ярко-ореховые, но прямо сейчас они тёмно-карие.

Я быстро отвожу взгляд.

Не могу разобрать по его лицу, что он думает. Всё внутри сворачивается гниющими водорослями.

Дориан тренировался целую вечность.

Я помогла ему подготовиться к победе.

И как мне его теперь обойти?

Один за другим возницы выстраиваются в линию. Когда последние – Саран Минаги и Иуда Перейра – выходят вперёд, представитель комитета кладёт стопки карточек на стол. Он глядит прямо на меня.

Я мысленно готовлюсь к тому, что, как я знаю, последует.

– Как это понимать? – кричит один из государственных помощников-земельщиков. – Для чего ты здесь, Корал Охотник?

Они никогда не называют меня по имени без указания рода занятий. Так они напоминают, что съёмщики отождествляются с группой, к которой прикреплены. С профессией и островом, к которому привязаны. У нас нет отдельных фамилий. Это привилегия земельщиков. Их именам не нужно оправдывать их существование. Нашим – да.

Другой государственный помощник (съёмщик) снимает очки и говорит:

– Это какая-то выходка Охотников? – Он щурится на меня. – И где же тогда второй? Твой брат? Почему ты здесь одна?

Землевластитель смотрит на меня немигающим взглядом.

Где-то далеко океан успокоился. Осязаемая тишина разливается по всей арене. Ни шарканья обуви, ни детского смеха, ни споров мужчин. Все затаили дыхание.

– Здесь только я, помощник, для участия в гонке славы. Насколько я понимаю, это не командное состязание, так что брат не может ко мне присоединиться.

Один из возниц выругивается, изумлённый моей дерзостью.

Землевластитель по-прежнему безмятежно наблюдает за мной. Однако четверо мужчин испытывают замешательство. Они совещаются, бросая на меня сердитые взгляды, будто боятся, что я слишком расслаблюсь.

Я чувствую себя беззащитной. Мне кажется, что, если пошевелюсь, земля разверзнется у меня под ногами.

Некоторое время все молчат. Поднимается безжалостно поющий ветер. Мне хочется уйти. Просто исчезнуть. Это абсолютно не моя глубина. Они смотрят на меня так, словно я первый марилень, вышедший из океана, будто я возвещаю о жестокости этого мира.

– Ты съёмщица, – говорит государственный помощник-земельщик. Он глядит на меня, быстро моргая. Почти что вопрос.

– Верно.

За столом поднимается суматоха. Мужчины перешёптываются и хмурятся.

– Это неслыханно, – добавляет государственный помощник-съёмщик. Голос звучит неуверенно, но это странный вид неуверенности. Помощник сомневается, что хочет быть не уверен.

– Да, – вставляет другой помощник: земельщик. – Гонка славы, проводящаяся раз в четыре года, – историческая традиция. Ты посещала нашу школу, верно? – Он обращается ко мне напрямую. – И ты опытный Охотник. Вот промыслом и занимайся. Это само по себе честь. Зачем просишь большего?

Белое, покрытое шрамами лицо государственного помощника-съёмщика приобретает морозный оттенок красного. Должно быть, слова земельщика сильно его задели. Даже членство в совете не меняет нашего истинного места в мире. Он снова глядит на меня – не с теплотой, но определённо без прежнего едкого раздражения.

– Умеешь ездить верхом?

– Я выращиваю мариленей собственными руками, – говорю я. – Если кто на этом острове и умеет ездить на них верхом, так это я. – Я тут же сожалею о своём тоне, но некоторые посмеиваются, отчего у меня по венам ползут муравьи.

– Истинный дух гонки славы – воля к победе, – произносит Землевластитель. Почему-то её поддержка заставляет меня съёжиться. – Правила есть правила, – продолжает она. – Представитель, что говорится о регистрации в правилах?

Представитель комитета выпрямляется, заслышав обращение. Наверняка обычно он не участвует в процессе. Всякий старше семи лет, получивший хотя бы маломальское начальное образование, знает правила турнира наизусть.

– Регистрация считается открытой до тех пор, пока десять карточек не вернутся в комитет гонки либо пока не зайдёт солнце, в зависимости от того, что случится раньше.

– Именно.

Правила устарели, но они существуют – и они впервые мне на руку.

– Гоночный турнир проходит в три этапа за несколько дней. Десять возниц. Возрастом от шестнадцати до двадцати, – декламирую я. Они смотрят на меня, удивлённые тем, что я говорю, хотя ко мне не обращались. Я продолжаю: – Нигде не сказано, что участвовать могут только земельщики. У первой гонки славы даже не было письменных правил.

Если уж на то пошло, первый турнир не имел никакого отношения к восславлению.

Приплывшие на святилище – наши эмпирейские старейшины – основали здесь цивилизацию так давно, что прошлое превратилось в разрозненные мифы, истина утеряна в море.

Однако мы знаем, что эмпирейские старейшины были выдающимися людьми своего времени. Они покинули разрушенные родные края и прибыли на наши острова в надежде на лучшее будущее. Стали свидетелями великих войн за контроль над ресурсами, но также создали величайший дар для нашего задыхающегося мира – передовую медицину. А после наступили годы всемирного Возрождения, когда одна группа потомков упрочила накопленные знания. Эти люди стали земельщиками, которые первыми заявили права на безопасность пещер уединённой горы, позднее ставшей Террафортом.

Они вырубили места для жизни под землёй, открыли способы благоденствия, построили больше морских кораблей, хотя путешествовать по воде опасно. Это было время художников, архитекторов и инженеров – легенд золотого века, который больше не повторился.

А ещё они распределили роли между всеми остальными – съёмщиками.

Для поддержания мира на каждом из десяти пригодных для жизни островов был назначен Землевластитель. Военнопленных и преступников бросили в бой с мариленями в напоминание о жестокости этого мира и о том, что происходит, когда вы неспособны тягаться с его мощью. Один заключённый выжил. Он приручил мариленя и ездил на нём верхом. Длинные, отливающие серебром волосы развевались позади него. Позже его нарекли Первым Чемпионом. Своим мужеством он заслужил помилование.

В его честь и придумали гонку славы.

После первого, карательного, турнира приручить мариленя – всё равно что подчинить себе мир.

Эту историю рассказывают выборочно, тщательно очистив от идей вроде войн и борьбы. Однако непросто скрыть правду от Охотников, являющихся потомками Первого Чемпиона, который был одарённым укротителем мариленей и закончил свои дни, вынужденный охранять рыбаков и охотиться на мариленей.

Земельщики даже победу умеют обернуть поражением.

Помощник-съёмщик надевает очки обратно. Они съезжают с переносицы, и он, нахмурившись, их поправляет.

– Общественность её не поддержит. Это может быть опасно.

– Правила ясны, – произносит Землевластитель с подчёркнутой медлительностью. – Надо полагать, не общественность устанавливает правила, определяющие ход турнира.

– Разумеется нет, Землевластитель Минос, – бормочет представитель в мою пользу.

– Тогда оставьте девушку в покое, – говорит Землевластитель. – Её имя прозвучало. Какой смысл останавливаться на этом дольше необходимого?

И вот так я официально становлюсь возницей гонки славы.

Глава 8

Я не медлю ни секунды, после того как власть имущие спустились с платформы. Бегу со всех ног. Судя по тому, как Арлин, Саран и парочка других возниц сверлили меня взглядами, происходящее вряд ли забавляет их, как Землевластителя Минос.

Я почти пересекла галерею и направляюсь на улицу, где мне ничего не будет грозить, когда торопливые шаги заставляют меня оглянуться вполоборота. Прежде чем я успеваю что-либо увидеть, меня вжимают в ворота галереи. Спину пронзает острая боль. Стражники «Геликс стратис» уже разошлись. Не то чтобы от них был бы особый прок.

– Как ты смеешь? – кричит Бром Уорден. Глаза выпучены, уголки губ дрожат. – Ты заняла моё место! Отец мне этого не простит!

Он такого высокого мнения о себе, что мне почти смешно.

– Как я могла занять твоё место? Имена выбирают случайным образом.

Я вижу, как по ту сторону галереи собираются силуэты. Публика затаила дыхание. Не боясь того, что может случиться, а предвкушая зрелище.

Однако присутствие зрителей отрезвляет Брома. Мне хватает секунды, чтобы оттолкнуть его от себя.

– Мир не вертится вокруг тебя, клоун.

Я не оборачиваюсь, шагая в замкнутый проход, ведущий из галереи на улицу. Не успеваю я выйти, как Бром взрывается обескураживающей угрозой:

– Ты об этом пожалеешь.

Мы с Крейн прокрадываемся в мой дом. Лучше не пересекаться с папой до церемонии открытия. После он, конечно, почувствует себя униженным и наверняка отречётся от меня. Но так хотя бы не сможет помешать мне участвовать в турнире.

В темноте своей комнаты я торопливо достаю одежду с полки – длинной ниши, вырезанной в стене. Приходится тянуться, чтобы подцепить вещи, которые лежат в самом углу.

Не могу одеться на церемонию открытия как обычно. Земельщики наряжаются во всё лучшее (даже зрители, не говоря уже о возницах). Сомневаюсь, что у меня есть что-то хоть наполовину столь грандиозное, как их гардероб.

– Можешь одолжить одно из моих платьев поприличнее, – шепчет Крейн. – Ещё нужно раздобыть колесницу.

– Раздобыть что?

Я выпускаю из рук кожаные туфли. Они падают на холодный пол с глухим стуком.

В дверях стоит Эмрик, он держит свечу. Его рука подвязана, а шрам в тёплом свете кажется сырым, почти свежим.

– Какая неожиданная встреча, – говорит Крейн.

Эмрик смотрит на неё сердито.

– С чего вдруг? Я вообще-то здесь живу.

Крейн поднимает руки в знак капитуляции и, когда Эмрик отворачивается от неё, показывает ему язык. Эмрик никак на это не реагирует и обводит взглядом одежду, разбросанную по всему полу.

– Корал, – говорит брат, пытаясь сдержать гримасу, – ты правда прошла?

Какой смысл отрицать? Кажется, его гнев поутих за время моего отсутствия. И даже если он всё ещё зол, дело сделано.

– Я не откажусь от участия, – говорю я ему.

Эмрик оглядывается через плечо, словно собираясь кого-то позвать. Наверное, папу. Вместо этого кашляет Лирия, и замкнутые туннели дома доносят звук до нас.

Плечи Крейн поникают.

– А как же марилень? – спрашивает Эмрик.

– Я забрала золотистую.

– Ты, должно быть, шутишь, Корал, – говорит Эмрик. – Эта марилениха неуправляема. Ты погибнешь.

– Она не неуправляема, – возражаю я. – Просто устала находиться взаперти.

– Где она сейчас?

– Во дворе Крейн. Там полно места, и её никто не побеспокоит. Её не тренировали, и ей нужен свежий воздух. И она куда послушнее, чем ты думаешь.

Эмрик недоверчиво фыркает. Какое-то мгновение мы с братом просто стоим там, уставившись друг на друга. Будь я на его месте, возможно, тоже решила бы, что я сошла с ума. Вывела мариленя из стойла. Называю его послушным. Участвую в гонке славы. Но я знаю, что делаю. Чутьё спасало меня в океане бесчисленное множество раз, так почему не довериться ему на суше?

– Если хочешь помочь, – вмешивается Крейн, – сейчас самое подходящее время.

– Помочь? Зачем? – спрашивает он, опасно приближаясь к раздражённому тону, которым говорил, когда я выходила из дома.

– Чтобы, когда я совершу роковую ошибку, сказать: «А я предупреждал», – подкалываю его я.

– Так и будет, но этого вполне можно избежать! – Затем брат с досадой тихо закрывает за собой дверь. Мы стоим в похожей на склеп комнате втроём, единственный источник света – мерцание свечи. Эмрик хмурится. – И что это? Нас пригласили на похороны? – Он обводит беспорядок рукой, ладони потемнели за годы шрамов. Неудивительно, что он попытался пошутить. Появись я на церемонии, одетая как съёмщица, это не будет похоже на школу, где поддразнивания и нападения совершались втихую. На этот раз моё унижение увидят все. Брат странно на меня смотрит, будто знает, что дело не в одежде. Я не готова к такого рода пристальному вниманию.

– Пожалуйста, Эмрик, – говорю я. – Помоги мне.

Он выдыхает.

– Где мы найдём колесницу в столь короткий срок?

Крейн говорит:

– Знаете, что есть у Горькоцветы?

– Что?

– Мы её не возьмём.

Мы с Эмриком заговариваем одновременно. Затем глядим друг на друга.

Он произносит:

– Пожалуй, следует посвятить в свой грандиозный план того, чьей помощи ждёшь.

– Колесница Первого Чемпиона, – продолжает Крейн. – Представьте, как вытянутся физиономии земельщиков, когда они увидят Корал внутри серебряной повозки!

– Колесница пропала лет десять назад, – шиплю я. – Как ты себе это представляешь: я прикачу её на гонку, где вода бурлит из-за одного моего участия? – Пренебрежительные взгляды Арлин и Саран прожигают мою голову изнутри.

Кажется, мои слова переубедили Крейн. Эмрик говорит ей:

– Никогда не слышал ничего глупее, даже от тебя.

– Тогда где мы возьмём колесницу? – спрашивает Крейн.

Брат продолжает хмуриться, морщинка между бровями такая же постоянная, как забавная проплешина на затылке, которую он скрывает, подстригая длинные волосы. Эмрик разрывается на части, я это вижу. Всё ещё немного злится, но теперь он меня не бросит. Брат думает. Щурится, как и я. Сколько бы мы ни ссорились, мы очень похожи. Вероятно, поэтому Эмрика злит и всё ещё огорчает, что мне первой пришла в голову идея поучаствовать в турнире. Он пытается справиться с переживанием, называя меня теперь глупой, хотя сам мечтает быть на моём месте.

Затем Эмрик говорит:

– Колесницу беру на себя.

С этими словами брат выходит, и порыв воздуха от двери задувает свечу, оставляя за собой струйку дыма, змеящуюся во внезапной темноте.

Церемония открытия проходит на арене. В этот раз мы собираемся в зале возниц на нижнем этаже башни Землевластителя. Снаружи доносятся приглушённые звуки грохочущей музыки. В отличие от галереи, здесь пусто, но достаточно просторно, чтобы вместить всех соревнующихся с их мариленями. Через зал протянулись десять выходов, ведущих прямиком на трассу. Пока что стартовые ворота закрыты.

За свою жизнь я побывала на трёх церемониях открытия. В центре сверкающего мероприятия – музыка и фейерверк. Возницы появляются лишь на несколько минут, но нас знакомят со стихией, которая вернётся на одном из этапов турнира. В прошлый раз участники оставляли за собой смоляной след, создавая замысловатые узоры, а во время первой гонки соревновались не только друг с другом, но и с фокесами, воспламенявшими гоночные полосы.

Земельщики (и отсутствие у них инстинкта самосохранения) могут быть смертельно опасны.

Подсобчие арены подготовили всех десятерых мариленей, надели на них стандартную медную привязь и расставили у ворот. Блестящая зелёная шкура других зверей мерцает, смешиваясь с различными красными, синими и фиолетовыми оттенками. Цвет Златошторм выделяет её среди остальных: тёмное золото, заключённое в шелковистые бирюзовые края чешуи. Она сияет, словно самоцвет, перед выходом, обозначенным цифрой «пять».

Позади неё медная колесница, которую раздобыл Эмрик, кажется выкрашенной в жидкую грязь. Впечатление усиливается, когда я вижу мариленя Дориана, стоящего рядом, запряжённого в золочёную колесницу. Огромного, переливающегося, серебристо-зелёного самца, которого я тотчас узнаю, хотя его увели из конюшни пять лет назад.

Это случилось за год до предыдущей гонки славы. Воспоминания о голодных днях были слишком свежи, и я отчаянно пыталась распродать мариленей всех до единого. Нам это было необходимо – в тот год мы угодили в порочный круг нескончаемых долгов.

Чувство вины и горе поглотили маму. Состояние Лирии начало ухудшаться. Она была такой маленькой, ладошки ещё более крошечные, чем у обычных малышей, глаза – две огромные серые жемчужины. Когда она улыбалась, будто загоралась новая звезда. Мне хотелось защитить её от беды даже тогда, когда я ещё не понимала, что она больна.

Мы два года сводили концы с концами, и я не знаю, что бы мы делали, выпади нам ещё один пустой год. Так что мы с Эмриком изо всех сил притворялись, что нашим стойлам нет равных. Один из нас всегда находился в конюшне – чтобы не пропустить ни одного земельщика. Мы научились манипулировать и очаровывать, разрешали детям земельщиков ездить верхом на самых норовистых мариленях, скрестив пальцы, чтобы всё обошлось.

В тот день мальчишки-земельщики безрассудно катались по пляжу. Но они заплатили, и у нас по-прежнему оставалось шесть зверей на продажу.

Я приглядывала за сорванцами у задних ворот, жуя один и тот же листик мяты часами, и надеялась, что один из них в итоге купит мариленя. Регулярный заработок – это хорошо, но продажи увеличивают наш лимит по кредиту в офисе Землевластителя.

Передние ворота с грохотом распахнулись, и в конюшню влетел как ошпаренный земельщик. За ним поспевал парнишка. Мужчина побагровел в лице, голося. Я инстинктивно отступила в тень в ту же секунду, когда узнала его. Соломон Акаян. По тому, как мальчик позади него склонил голову и ссутулил плечи, я поняла, что это, должно быть, его сын – Дориан. Рядом с нашим домом проходил небольшой фестиваль. Судя по всему, они пришли оттуда.

– Ты опозорил меня! – кричал Соломон. Он возвышался над сыном, его тень накрывала конюшню целиком, словно он великан. Каштановые волосы, зачёсанные назад, потрескивали от гнева. – Так вот как ты проводишь время? Якшаешься с отбросами? Так ты собираешься выиграть гонку славы? – Дориан был всего на два года старше меня. Он весь съёжился. Закрывая тело руками, ожидая физической расправы. Меня охватил страх за мальчишку-земельщика. – Наше имя – вот что главное в этом мире! – Соломон схватил Дориана за воротник. У меня скрутило живот. – Собираешься дать им повод усомниться в нашей семье?

Дориан машинально ответил:

– Нет, отец.

– Если ещё хоть раз застану тебя за этой дурацкой игрой с этим жалким сбродом вместо подготовки к турниру, – он притянул Дориана ближе, – я закачу настоящую вечеринку в твою честь. – То, как он понизил голос, заставило меня задержаться в тени. Я надеялась, что мне никогда в жизни не придётся разговаривать с этим человеком. – Вечеринку, на которую придут все. Ты сыграешь для них. И там будет яд. И произойдёт несчастный случай.

– Да, отец.

– Не возвращайся, пока не будешь готов сказать, что победишь в гонке!

Соломон в бешенстве умчался. Я всё ещё не смела дышать, не зная, что делать. В те времена я даже представить себе не могла, чтобы отец угрожал мне подобным образом.

Дориан упал на четвереньки.

Он заплакал.

Мне очень хотелось ему помочь.

Всё его тело сотрясалось, как у лихорадящего детёныша, пока он рыдал. Дориан достал из куртки музыкальный инструмент и ударил им по двери пустого стойла. Он стоял там несколько минут, продолжая реветь.

Затем поднялся, открыл дверь одного из стойл и выманил молодого мариленя с умными глазами. В те времена его серая шкура была темнее, сквозь неё просвечивал серебристо-зелёный оттенок чешуи, резко контрастировавший с ослепительно-белыми рогами. Большинство людей боятся, что марилени набросятся на них, искромсают на куски (и это благоразумно). Даже рождённые на суше наследуют от океанических родителей острую ненависть к людям.

Дикого мариленя можно обучить, но шанс, что он убьёт вас, гораздо, гораздо выше. Вот почему часть нашей работы – отпускать диких особей обратно и тренировать выведенных в неволе, чтобы те не зверели при виде людей. Дориан, по всей видимости, хорошо это понимал.

Я не сразу сообразила, что происходит. Наследник знатного земельщика, боящийся своего отца, захотел вернуть его расположение. Для этого он был готов пойти на крайность – украсть мариленя. Видимо, чтобы втайне научиться езде верхом и удивить отца.

Я вошла в стойло, готовясь поднять крик.

Дориан мгновенно овладел собой и сцепил руки за спиной в замок. Он притворился, что любуется зверем.

Вблизи я заметила землистые следы слёз под опухшими глазами.

Вместо того чтобы увести серебристого мариленя обратно, я протянула Дориану поводья.

– Этот самый сильный в помёте. Если совладаешь с ним – выиграешь гонку. И тогда, возможно, жизнь наладится…

Дориан наверняка понял, что я всё видела. Не знаю, стало ли ему стыдно, но вожжи он взял. Марилень спокойно пошёл за ним. Это было поразительно. У ворот Дориан оглянулся. Я думала, что он что-нибудь скажет, но он закрыл глаза, глубоко вдохнул и ушёл.

Но вернулся. Ещё и ещё раз.

А затем перестал приходить.

Я поступила глупо, по-детски, позволив ему увести мариленя не заплатив. Не знаю, о чём я думала. Мне не хотелось видеть, как Дориан плачет, такой одинокий и напуганный.

И этот миг сострадания стоил мне всего. Он и сейчас мне дорого обходится.

Потому что теперь мне предстоит превзойти Дориана. Вот только он готовился к этому моменту с тех пор, как сломал скрипку.

Я должна выиграть. Это единственный шанс спасти Лирию, спасти мою семью. Даже если так я уничтожу Дориана.

Я заставляю свои желеобразные ноги идти. В гуле зала мои шаги по камню не слышны, пока я пробираюсь сквозь хищную толпу, заполонившую всё вокруг. Меня окружают кожаные куртки и платья из тюля, украшенные стеклянными бусинами, камнями и серебряными цепочками. Шумит даже одежда земельщиков: она гремит и звякает. Я замечаю пышные каштановые волосы Иуды. Он одет довольно нейтрально: чёрный фрак с шёлковой сорочкой жокея в цветок поверх кожаных брюк. Его наряд не издаёт никаких запальчивых звуков. Но лишь океану известно, сколько стоит один только фрак.

Земельщики действительно рады находиться здесь, они рождены быть здесь. Как и Дориан Акаян, они к этому готовились.

Арлин преграждает мне дорогу. Смуглая кожа подсвечена синим и золотым, словно сияющий диско-шар. Наряд скрыт под сверкающими серебристыми блёстками. Она бросает на меня оценивающий взгляд.

Крейн в итоге посоветовала мне одеться в то, в чём мне будет удобнее всего: будто собираюсь на охоту. Чёрные брюки, белая рубашка. Она дополнила мой наряд двумя украшениями под золото, в тон моей мариленихе, – ремнём и парой браслетов (по одному на запястье).

– Ты не спрячешь под одеждой, кто ты, – говорит Арлин. Её голос как наждак.

Я тяжело сглатываю. У меня уходит целая вечность на то, чтобы ей ответить.

– И кто же? Съёмщица, которая вот-вот разоблачит бездарность возниц-земельщиков? – Я ухожу, не дожидаясь ответа.

– Привет, – неуверенно шепчу я, протягивая руку к Златошторм. Она щёлкает челюстью и хлещет хвостовым плавником. Я замираю как вкопанная. Однако затем Златошторм наклоняется в сторону и отводит от меня рога. Это была шалость, а не угроза. Знаю: с мариленями нужно быть осторожной. Смогу ли я когда-нибудь ослабить бдительность настолько, чтобы смотреть на неё так, как она на меня?

С доверием.

Я застываю.

Что я делаю? Златошторм не обучена, она не знает, чего ожидать на трассе.

Тащить колесницу – пустяк для любого зеленокровного мариленя. Златошторм может наводить ужас, если захочет, но ставить её против чудовищных зверюг, которых тренировали годами?

Они намного выше её.

Словно прочитав мои мысли, Златошторм поднимает голову и всхрапывает. Пасть разевается, на мгновение обнажая изогнутые красноватые клыки.

Шипы впиваются в мой позвоночник. Я крепче сжимаю поводья. Она вскидывает голову и закрывает рот. Моему сердцу требуется целая минута, чтобы успокоиться. Один взгляд вокруг, и я понимаю: Златошторм не единственная вся как на иголках.

«Здесь безопаснее, чем в море».

Снаружи доносится шум гуляний, барабаны грохочут, но нервная энергия, потрескивающая под принуждённым смехом и разговорами возниц, звучит громче. Они знают о моём присутствии, но игнорируют меня. Одно это говорит больше любых слов.

Я не виню Иуду Перейра за то, что он сторонится меня. Он преграждает мне дорогу, начинает извиняться, но затем видит, кто перед ним, и хмурится.

Только в школе я чувствовала себя настолько чужой. Словно пара сверкающих рогов на голове рыбы. Там мне хотя бы разъяснили что к чему и сказали, что делать и куда не ходить. Как мне усмирить крошечных насекомых, ползающих по венам? Что случится, если здесь я сделаю, скажу или потрогаю что-то не то?

Страх провала угрожающе вырисовывается в голове, но я гоню его прочь. Только победив, смогу посмотреть отцу в лицо снова. Проигрыш недопустим.

Интересно, что происходит дома, папа угомонился?

Эмрик уже на трибунах. Ему не было смысла возвращаться после того, как прикатил колесницу. Но это означает, что брат не поможет маме привести сюда Лирию. Надеюсь, это сделает Крейн.

При мысли о близких почва у меня под ногами крепнет.

И именно в этот момент входит Дориан.

Он одет в белую рубашку и чёрные брюки.

Но выглядит по-королевски. Его версия той же одежды, что на мне, – роскошный церемониальный наряд: складки рубашки расшиты чем-то похожим на настоящее серебро. Сапоги блестят ярче, чем полная луна в ясную ночь.

Он ни с кем не здоровается и направляется прямиком к своей колеснице. Волосы уложены вокруг короны из серебряных лепестков – фамильной эмблемы. Количества металла, в котором купаются Акаяны, хватит на покупку целого острова, если они захотят.

Все забираются в свои колесницы. Проходи гонка этой ночью, я бы непременно погибла. Я умею обращаться с мариленями; я сильная, но мне придётся не сомкнуть глаз следующие два дня, чтобы приучить своё тело к колеснице.

Залезаю в повозку, она раскачивается подо мной, и я в который раз понимаю, насколько безрассудна затея. Крепко зажмуриваюсь. Вспоминаю, зачем я здесь. Если выиграю, освобожу маму с Лирией из-под гнёта отца. Сестрёнка получит необходимую медицинскую помощь.

Подсобчие проверяют ремни на каждой колеснице, после чего отходят в сторону.

Каким будет вступление в этот раз? Мне остаётся только благодарить океан за то, что вокруг не полыхает пламя. У меня нет ни малейшего желания соревноваться с фокесами.

Массивные ворота распахиваются, и в дополнение к музыке и звуку раковины, сигнализирующему о начале действа, в каменный зал с мощным рёвом врывается вода.

Глава 9

Перед каждым выходом водопад.

Златошторм становится на дыбы, до того яростно мотая головой, что я вся съёживаюсь и тяну поводья на себя. Кто-то из мариленей вскрикивает, за ним другой.

«Нет, нет, нет».

Я затягиваю привязь посильнее, слегка дёргая Златошторм так, чтобы не испугать её ещё больше.

Марилень Дориана топает. Так близко – если он вырвется, то снесёт Златошторм, а вместе с ней и меня. Однако Дориан невозмутимо успокаивает зверя привязью и заставляет того сконцентрироваться на своём голосе. Марилень тут же суровеет и сосредоточивается. И где только Дориан этому научился? В каждом его движении сквозит уверенность – в том, как он наклоняется к питомцу, в том, как шевелятся его губы, когда он увещевающе бормочет.

Это глубоко доверительный момент.

«И чего я уставилась?» Я отворачиваюсь.

К счастью, неприятное удивление, вызванное водой, стихает. Мариленей приободряет аромат мокрого песка, наполняющий зал.

Музыка церемонии и толпа за водопадами постепенно замолкают. Должно быть, Землевластитель вошла в свою ложу высоко над ареной. Я представляю её себе: безмятежную и высокую, сияющую, как сверкающие серебристые волны; как все на трибунах поворачиваются к ней, словно созвездие Огненного Корабля, следующее за луной. Кем бы Землевластитель Минос ни была, она обладает властью, будто проистекающей из самой сути водной стихии.

1 Grey (произносится как фамилия персонажа) – в переводе с английского «серый».

Продолжить чтение