Библиотека выживания. 50 лучших книг

Frédéric Beigbeder

Bibliothéque de survie

© Editions de L'Observatoire/Humensis, 2021

© Браиловская Э. Я., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Омега-Л», 2023

Виктору Лютро

«Я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать ее?»

Франц Кафка, из письма к Оскару Поллаку, 1904

«Быть свободной!.. Я произношу это слово вслух, чтобы оно, такое красивое, но потерявшее свое первородство, вновь ожило, обрело полет и присущий ему зеленый отсвет крыла дикой птицы и леса…»

Колетт, «Преграда», 1913

«Тот, кто написал до вас, сделал это для вас».

Уго Пратт, «Разговор с Эдди Деволдером», 1990

Наставление по литературной некорректности

Мы живем в XXI веке уже двадцать один год, однако литература XXI века все еще не отличается от литературы XX века. В 1921 году французская литература переживала тотальную революцию. Новые романы начала XX века не имели ничего общего с романами XIX века. Пруст и Селин за три десятилетия изменили все. Дадаизм и сюрреализм вывели из моды классическую поэзию. В 2021 году мы далеки от подобных изменений. Никаких новых форм, потрясающих изобретений, синтаксических переворотов, авангардных ниспровержений и бурных клокотаний, свойственных 1921-м году. В каком направлении движется современный роман? Кто великие писатели нового века?

При таком положении наш краткий очерк литературы нового века призван ответить на вопрос: писатели XXI века будут теми же, что и в XX веке, за вычетом умерших? Отбор происходит уже сейчас. Мы ощущаем, как по-прежнему лидируют Уэльбек и Жоффре. У нас Модиано и Кундера остаются великими мастерами, а в Америке Брет Истон Эллис потерял свою корону. Как выясняется, Арагон не ошибался, будущее действительно за женщинами: в этой книге на очень хорошем месте блистают Мэгги Нельсон и Дебора Леви, Виржини Депант и Ясмина Реза, и прославляются молодые писательницы София Ауин, Бландин Ринкель, Мари-Эв Тюо и Эмма Беккер, потому что критики тоже делают ставки. Мы становимся участниками скачек на звание преемников больших писателей. Я делаю крупную ставку на Джонатана Литтелла как на постлитературного экспериментатора своего поколения. Сколастик Мукасонга с легкостью утверждается, используя тему геноцида в Руанде, Филипп Лансон, Рисс и Валери Манто обладают мастерством изящно описывать катастрофы. Современный роман колеблется между силой реализма и заигрыванием со Злом. Кристоф Тизон предлагает «спин-офф» Лолиты, Симон Либерати смело выступает против дьявольской красоты убийства Шэрон Тейт, Сильвен Тессон – наш Блез Сандрар, но не такой мифоман, Венсан Равалек со звучанием своей постджианской музыки остается лучшим современным автором коротких рассказов…

Мне захотелось сделать набросок панорамы и показать, что французская литература не мертва, она даже стремится мутировать, как коронавирус, чтобы безвозвратно не исчезнуть в грядущем мире.

Данный труд представляет собой обзор пятидесяти лучших книг, произвольно выбранных французским гетеросексуальным белым мужчиной старше пятидесяти лет, который, что еще усугубляет его положение, родился в Нёйи-сюр-Сен. На стартовой решетке гонки, не обходящейся без жертв, себя я квалифицирую последним. Почему предпочитаемые мной романы порой оказываются оскорбительными, обидными или шокирующими? Потому что я могу себе это позволить. Мои вкусы сродни стремлению буржуа водиться со всяким сбродом. Во Франции, с момента судебного процесса по обвинению в оскорблении общественной и религиозной морали над Бодлером и Флобером в 1857 году (проигранного первым и выигранного вторым), литературную свободу мы ставим превыше всего.

Цель книги, которую вы держите в руках, состоит в том, чтобы сказать, что литература не должна быть подслащенной, очищенной или рафинированной. Лучшие книги зачастую бывают похотливыми, отталкивающими, заплеванными, непристойными; они эксплуатируют наше нездоровое любопытство, выставляют напоказ то, что общество хотело бы замаскировать, раскрывают темную сторону нашей человеческой природы; они производят прекрасное из порочного, исследуют пределы, переходят все границы, нарушают запреты. А главное: они лезут в то, что их не касается.

Хорошая книга – та, которая не поучает.

Я никогда не думал, что мои первые два эссе о литературе, опубликованные в 2001 и 2011 годах, будут носить прозорливые названия: «Лучшие книги XX века. Инвентаризация перед распродажей» и «Конец света. Первые итоги». Я начал работу над этой книгой, когда полиция стояла на страже перед книжными магазинами, закрытыми правительством Франции. Уверяю вас, что я предпочел бы ошибиться, но в 2020 году и в самом деле наступил конец моего мира. Я считал себя пессимистом из эстетических соображений, однако ничего не мог поделать с тем, что предчувствовал будущее. Десять и двадцать лет назад я описывал литературу, находящуюся под угрозой смерти: теперь эта угроза стала официальной, с марта по ноябрь, когда подобную деятельность государство сочло несущественной. «Библиотека выживания. 50 лучших книг» – это боевое руководство, опубликованное в 2021 году, в мире, где биополитическая система запретила продажу книг; термин принадлежит не мне, а Мишелю Фуко. Так он называет контроль государства над нашими телами (в книге «Надзирать и наказывать», 1975). В 2021 году Матье Лен в своей «Инфантилизации» предлагает более занятное выражение: «государство-няня». Здесь считаю необходимым предостеречь моего читателя еще до того, как новым биополитическим указом наша няня объявит вне закона любую культурную деятельность, кроме прогулки со своей собакой в радиусе ста метров вокруг ближайшего полицейского участка.

Необходимо смотреть правде в глаза: закрытие книжных магазинов французским министерством здравоохранения стало кульминацией процесса уничтожения литературы, начавшегося задолго до этого. Прежняя мания цензуры достигла высшего предела. Она вытекает из культуры отмены, порожденной американской политкорректностью, в свою очередь инициированной в 1990-х годах.

Тут я должен сделать признание, которое разочарует моих поклонников: я политкорректен. Мне представляется абсолютно необходимым не допускать публикации сексистских, расистских или гомофобных текстов. Если на званом обеде я услышу, как один из гостей обзывает кого-то «грязной шлюхой», «грязным негром» или «грязным педиком», я запущу в него стулом – поскольку опасаюсь, что слабыми ударами своих кулаков не добьюсь никакого результата. В 80-е годы я начал свою карьеру литературного обозревателя в журнале Globe. В 2000 году я выступил против рекламного расизма в романе «99 франков». Я снял фильм, где говорилось про однополый брак, еще до легализации этого института во Франции («Любовь живет три года», 2011 год). Я написал роман и сделал по нему фильм, чтобы бороться с сексизмом, расизмом, трансфобией и педофилией в мире моды (роман «Помогите прощению» – в 2007 году, фильм «Идеаль» – в 2016 году). Я даже был юмористом в утренней передаче радиостанции France Inter в течение трех сезонов, то есть доказательство моего конформизма не вызывает сомнений. Но сегодня я вынужден признать, что политкорректность разрушает свободу слова множеством способов, каждый из которых выглядит весьма благообразно. Общей чертой между санитарным кризисом и культурой отмены является сверхчувствительность. Мы вступили в изнеженную эпоху. И уже не просто не соглашаемся быть больными, но и отказываемся быть раздосадованными. Каждый из нас готов на время стать сыщиком: на улице, если увидит прохожего без маски, и в Twitter, если кто-то напишет фразу, которая нам не понравится. Мы критикуем полицейское государство, хотя проблема в нас самих: гражданах-полицейских. Почему все вдруг стали такими обидчивыми?

Борьба с дискриминацией приводит к тому, что мы дисквалифицируем книги из-за пола их автора, его судимости, даты его рождения, его социального происхождения или цвета кожи. В конечном итоге мы требуем запретить произведения, автор которых не является примерным гражданином, или чья биография не соответствует предмету, о котором он говорит, и выбрасываем лишнее из рукописи, содержащей отрывки, способные оскорбить то или иное меньшинство. Одни требуют, чтобы мы перестали приглашать в СМИ авторов, с которыми они не согласны; другие хвастаются, что больше не читают произведений, написанных лицами мужского пола. Идея политкорректности изначально была благородной, но у нее был один изъян: она предполагала, что у литературы есть миссия, состоящая в том, чтобы возвышать сознание, указывать путь к лучшему миру, говорить о хорошем, не увлекаясь плохим, наставлять народные массы и вести их к совершенному счастью.

Однако роль литературы совсем не в этом. Как написал Филипп Соллерс в своей последней книге: «Литература служит не для того, чтобы говорить о хорошем. Она будоражит» («Секретный агент», 2021). В Нидерландах социальные сети раскритиковали голландскую переводчицу американской поэтессы Аманды Горман за то, что она белая. Перед лицом столь масштабной и злобной полемики Марика Лукас Рейневелд вынуждена была отказаться от участия в этом проекте. Итак, мы входим в мир, где переводить чернокожих должны только чернокожие. Это отрицание открытости. Я всегда считал, что литература служит именно для того, чтобы узнавать то, чего не знаешь. Переводчица ничего не «присваивала»: она пыталась поставить себя на место другой женщины. Единственное, что от нее требовалось, это обладать талантом. Писатель, который говорит о том, в чем он не разбирается, может быть не менее блистательным, чем писатель, который говорит о том, в чем он разбирается. Литература должна позволять творцам воображать себе такую жизнь, которая отличается от их собственной. Все дело в любознательности. Панург говорит Пантагрюэлю, что он голоден, на тринадцати языках, включая греческий, латынь, баскский и три языка, выдуманных самим Рабле. Литература – это жажда общения с чем-то посторонним, чужим. Это желание объять весь мир. Если препятствовать писателям говорить о жизни других и на их языке, то с таким же успехом можно было бы немедленно закрыть границы, запретить поездки и окончательно отделить людей друг от друга. Ой, извините, именно это сейчас и происходит.

У одних произведений исправляют названия (роман «Десять негритят» Агаты Кристи переименован в «Их было десять»), другие произведения требуют полностью изъять из книжных магазинов (дневники Мацнеффа). «Спящую красавицу» обвиняют в пропаганде изнасилований, «Унесенных ветром» считают расистским романом, как и «Книгу джунглей» Киплинга. «Кармен» критикуют за инсценировку феминицида, но что делать с Бернаром-Мари Кольтесом и его «Битвой негра с собаками» (1980)? Стоит ли переименовать эту пьесу в «Битву пострадавших от расизма с семейством псовых»? А что сказать про «Как заниматься любовью с негром, не выбиваясь из сил» Дани Лаферьера (1985), первый гиперпровокационный роман члена Французской Академии гаитянского происхождения, рассказывающий о безудержной сексуальной жизни молодого чернокожего, который спит с белыми девушками в Монреале под звуки джаза, чтобы отомстить за рабовладельчество? Изымаем из книжных магазинов или нет?

Издатель Брюса Вагнера попросил его вырезать слово «толстый» (fat). Он описывал тучного человека и выбрал это прилагательное. Ему посоветовали написать «крупный» или «с лишним весом», но не «толстый». Брюс покинул его издательство и опубликовал свою последнюю книгу прямо в интернете. В Соединенных Штатах студенты филологического факультета, шокированные «Великим Гэтсби», призывают сделать trigger warnings (предупреждение о том, что материал может провоцировать болезненные переживания или вызывать воспоминания о пережитой травме), чтобы заранее известить чувствительных читателей о том, что Том Бьюкенен жестоко преследует свою жену Дейзи.

Филипп Мюрэ был прав: «Со времен „Империи Добра" добро ухудшилось».

В 2020 году я встретился с двумя репортерами The New York Times – Норимицу Ониши и Констаном Меэ, которые стремились очистить французскую литературную среду: такая борьба заслуживает похвал, тут есть над чем поработать. Они упрекали членов жюри премии «Ренодо» за то, что они старые и на 90 % – мужчины. Я ответил им, что сделаю все возможное, чтобы ускорить смерть моих пожилых коллег, дабы заменить их женщинами. К тому же они не понимали, почему члены жюри избираются пожизненно, а не обновляются ежегодно, как это происходит с британской Букеровской премией и американской Пулитцеровский премией. Я сказал, что не несу ответственности за устав, высеченный в камне столетие назад, и что давление издателей, силовые игры, привязанности и перебранки, городские обеды, оказание любезностей и интимные связи в любых ситуациях, как ни странно, привели к лучшему списку удостоенных награды, чем квоты, паритет, прозрачность и «книги для хорошего самочувствия» (feel good books) англосаксонских премий. И даже как политкорректный писатель, я отмечаю, что так называемая исковерканная вселенная, в которой я вращаюсь в течение тридцати лет, дает возможность для зарождения более свободных, новаторских, провокационных и изобретательных книг, чем диктатура конформизма, с ее обратной дискриминацией и запоздалым чувством вины. Хотим ли мы, чтобы французские литературные премии равнялись на систему «Оскара» в Соединенных Штатах, где отныне при подаче заявки в категорию «лучший фильм» картины должны соответствовать таким требованиям, чтобы 30 % персонажей были афроамериканского, арабского, латиноамериканского, азиатского, индейского происхождения, представителями ЛГБТ, женщинами или людьми с особенностями физического или ментального развития?

Мой ответ конечно же не был опубликован в американской газете.

Вопрос об отделении личности художника от его творчества разрешил Пруст в сборнике эссе «Против Сент-Бёва». Он призывает не судить о романе по жизни его автора. Пруст довольно четко отвечает на аргумент, выдвигаемый стендап-комиком Бланш Гарден («Странно, что отделение автора от его произведений применяется только к художникам, мы не говорим о булочнике: конечно, он насилует детей в пекарне, зато он делает необыкновенные багеты»): клиент булочника может продолжать есть его багет, потому что арестовывать преступника – это дело полиции, а не потребителя круассанов. Пруст четко различает «социальное я» и «внутреннее я». Если «социальное я» насилует детей в пекарне, то его должны судить органы юстиции, но читателю не нужно знать ничего, кроме «внутреннего я». Читатель просто хочет прочитать хорошую книгу, а хорошие книги порой написаны монстрами. В данной «Библиотеке выживания» я много рассказываю о жизни писателей (я скорее критик в духе Сент-Бёва), но с юридической точки зрения я полностью на стороне Пруста. Необходимо отделять произведения от криминальной жизни их подозрительных авторов.

Полиция и судебное ведомство должны обеспечивать соблюдение закона. А литературные критики должны поддерживать любые таланты, независимо от того, кому талант принадлежит, святому или психопату.

На мой взгляд, суть проблемы в том, что политкорректоры хотят подновить мир, придав ему положительную окраску. В качестве политкорректного писателя я полностью согласен с таким замыслом: действительно досадно, что мир столь аморален. Но разве не это создает его красоту? Мир заключает в себе не только добро. Он не хорош и не плох, он просто существует. Жизнь порой вызывает отвращение, она бывает несовершенной, несправедливой, тягостной, ужасной, но внезапно появляется просвет, переполняющий нас радостью. Был один поэт, который это понимал, – Бодлер. Он все представил в сжатом виде, назвав свой сборник стихотворений «Цветы зла», а не «Рододендроны добра». Цветок произрастает на месте, где лежат груды трупов, он распускается, подпитываясь сточными водами, его лепестки сияют, быть может, как раз для того, чтобы заставить нас позабыть о мерзости его перегнойной почвы. Величайший сборник французской поэзии стал первым произведением, подвергшимся цензуре политкорректности. То же самое произошло с книгой «Чистое и порочное» Колетт, которую я ставлю на первое место в своем списке. Постоянная борьба между чистым и порочным происходит в каждом из нас. Она и представляет собой главную тему литературы. Чистое никогда не победит порочное, надеяться на это – значит питаться иллюзиями. Стремление к чистоте нас возвышает, зато принятие порочности нас утешает. Жан Кокто сжал эту дилемму до магической формулы: «Величие Колетт проистекает из того факта, что неспособность разделять добро и зло привела ее в состояние невинности». Практически все лучшие писатели были распутными. Пора прекратить требовать от деятелей искусства быть совершенными. Это противоречит их профессии. Я хотел бы быть правильным человеком, но у меня редко получается. Вот о чем стоит рассказывать. Наша роль состоит не в том, чтобы наставлять массы на путь истинный, а в том, чтобы блестяще описывать наши слабости. Как пишет Жан Жене в «Богоматери цветов» в 1944 году: «моя глубинная склонность к бесчеловечности».

В нижеследующей «Библиотеке» вы обнаружите троих выживших после нападения на издание Charlie Hebdo, множество свихнувшихся на почве секса, один из которых вспорол живот беременной женщине, отъявленных наркоманов, открытых лесбиянок, высокомерных содомитов, один из которых утверждает, что «грех – это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни», гетеросексуальных феминисток, мизантропов, гордящихся своим человеконенавистничеством, одного коллаборациониста и нескольких нимфоманок, евреев-антисемитов, как минимум трех безнаказанных садистов, добрую половину нераскаявшихся обывателей, одну жертву педофила, которая принимает себя за Лолиту, смешную поездку в Освенцим, несколько кровавых терактов, ужасное землетрясение, десяток декадентов, один из которых провел два года в тюрьме, двух самоубийц, двух инвалидов войны, получивших лицевое ранение, двух бывших проституток и двух весьма процветающих стриптизерш. А победительницей моего хит-парада является женщина, бросившая мужа ради своего 17-летнего пасынка.

Woke-культура (на французский переводится как «культура ouin-ouin») борется с расовой, социальной, религиозной и гендерной дискриминацией. Как политкорректный писатель, я выступаю против любых форм расизма, но я также понимаю, что роль романов состоит не в том, чтобы исправлять несправедливость. На самом деле у романов нет никакой миссии. Цель литературы заключается не в силе духа и даже не в заглаживании социальных дисбалансов. Сенсационная новость: у литературы нет иного смысла, кроме как быть красивой и доставлять удовольствие читателю. К стилю писателя следует применять британское правило never explain, never complain («никогда ничего не объясняй и никогда не жалуйся»). В хорошей художественной литературе автор ничего не растолковывает и не занимается нытьем на протяжении всей книги. Стоит ли американизировать культуру поведения французов? Под попыткой The New York Times дисквалифицировать жюри премии «Ренодо» скрывается гораздо более принципиальная война между возмущенными людьми, которые хотят придать искусству нравственный характер, и эрудитами, которые все еще полагают, что о вкусах не спорят. С одной стороны, произведения оцениваются по физическим, юридическим и ЛГБТ критериям, с другой – лауреаты премии выбираются исходя из самых причудливых прихотей и непреодолимой субъективности. Два лагеря, выступающие друг против друга, легко сводятся к противостоянию чистого и порочного. Какой лагерь выберете вы? Вот в чем вопрос, и от ответа отныне зависит будущее литературы. Готов поспорить, что Колетт предпочла бы порочность чистоте, но ее больше нет, чтобы это подтвердить. Самым прекрасным персонажем «Волшебной горы» Томаса Манна является женщина, Клавдия Шоша, которая заявляет: «Мы считаем, что нравственность не в добродетели, но скорее в обратном […] когда мы грешим, когда отдаемся опасности, тому, что нам вредно, что пожирает нас».

В XXI веке мы должны вести решительную борьбу, ни в чем не уступая в отношении свободы художников, включая их право ошибаться и пачкаться ради того, чтобы из грязи делать золото. Премия «Ренодо» не предполагает никакой денежной составляющей и ничего не стоит французским налогоплательщикам. Члены жюри вручают приз кому хотят и ни перед кем не держат ответа. Литературная критика должна оставаться абсолютно антидемократическим искусством. Кажется, что это пустяк, но для будущего французской литературы крайне важно, чтобы искусство оставалось сферой, неподконтрольной Империи Добра. Подытожу свою точку зрения в одном предложении: я люблю моралистов, но ненавижу морализаторов. И мне интересно, почему у левых всегда возникает проблема со свободой. Почему самые большие гуманисты и прогрессисты в конечном итоге всегда требуют цензуры, сглаживания, запрета? Каким бы экологически ответственным альтерглобалистом я себя ни считал, по этому вопросу левые остаются для меня загадкой. Неужели нельзя занимать какую-либо позицию и при этом быть демократом?

В пьесе Эсхила «Эвмениды» богини мести по-древнегречески означают «милостивые», однако в латинской версии они становятся «фуриями». Что хотели нам сказать римляне, переделавшие греческие сандалии в сандалеты? То, что благорасположение сводит с ума, переходя в остервенение. И появляются доброжелательные богини со змеями, свернутыми в волосы, и с кровью, текущей из их глаз вместо слез. Послание ясно: следует с недоверием относиться к доброжелательности, потому что она всегда перерастает в манию безопасности. Это происходило в прошлом, воспроизводится сейчас и будет продолжаться в будущем, пока есть благородные спасители человечества, готовые навязать свою доброту всем тем, кого они назначат в качестве злонамеренных людей. Со времен античности доброжелательность является другой стороной авторитаризма. В конечном итоге закрытие книжных магазинов, театров, кинозалов и ночных клубов не является случайностью: в результате логического сдвига доброжелательность в области здравоохранения, эволюционировавшая в благонамеренность предохранительных мер, выливается в ненависть к свободе собираться, пожимать друг другу руки и танцевать, а также дискутировать и размышлять. Для правильного применения правил санитарной дистанции и гигиены всем вокруг полагается ходить в одном темпе, подчиняться телеканалу BFM, больше нет необходимости ни в обсуждениях, ни в культуре, ни в интеллекте – необходима одна только дисциплина. Когда дело доходит до спасения жизней, возможность сомневаться становится для нас непозволительной роскошью. Когда министр здравоохранения слышит слово «культура», он достает свой пистолет, а когда министр культуры слышит слово «здоровье», культура умолкает. Даже рестораны являются местами для разговоров, следовательно, их надо запретить.

Гигиенизм – это не гуманизм.

Чрезмерная осторожность – это пуританство. Неомаккартизм – это неоянсенизм.

Мы возвращаемся в начало XVII века, когда янсенисты Пор-Рояля поучали добродетели великолепный двор Людовика XIV. Мы сталкиваемся с возвращением протестантской морали, враждебной любой фантазии и любому удовольствию, сочтенными упадочническими. На практике мы переживаем новую версию религиозной войны между католиками (французами) и протестантами (американцами)… где Бог заменяется на Twitter.

Гигиена может быть не только физической (мойте руки и ни с кем не целуйтесь), но и ментальной (запрещается думать не так, как органы власти, любая неполиткорректность карается изгнанием из СМИ). Страх и обидчивость других людей приводят к тому, что мы соглашаемся на запреты и цензуру. И вот политически корректный писатель проявляет себя здесь как певец литературной некорректности. Или же в конечном итоге мои вкусы определились благодаря моему возрасту, моему социальному происхождению, белизне моей кожи и моей токсичной мужественности, а я этого даже не заметил?

Я не говорю, что мы должны разделять Прекрасное и Доброе. Как и все (в частности Платон), я бы предпочел, чтобы эти два понятия могли совпасть; порой так и происходит, но редко. Чарли Чаплин – пример художника, которому удалось создать Прекрасное с помощью Доброго. Мечту о платоновском совершенстве в литературе осуществить труднее, чем в кино. Чтобы избежать глупости, мы злоупотребляем сарказмом; чтобы уклониться от слащавости, мы добавляем соленость; из боязни показаться слабыми мы становимся циничными. Достаточно посмотреть на мой список – только Ален-Фурнье и Эрик Холдер сумели стать добрыми и прекрасными одновременно, в остальных больше Злого. Мольеру нужно высмеивать, Кундере – иронизировать, Уайльд культивирует высокомерие, Гюисманс и Достоевский – мизантропию, Фицджеральд – безысходность с примесью шика, Кафка – паранойю, а Рот уже в 2000 году описал американскую культуру отмены в своем романе «Людское клеймо».

А пока, в ожидании победы Доброго, я должен с досадой отметить, что на данный момент свобода является лучшей музой, чем нравственность, особенно когда главными врагами, которых нужно сразить, являются скука и уродство.

Фредерик Бегбедер,

1 марта 2021 года

Мой топ-50 лучших книг[1]

1) «Чистое и порочное» Колетт

2) «Неспешность» Милана Кундеры

3) «Мнимый больной» Мольера

4) «Волшебная гора» Томаса Манна

5) «Ночь нежна» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда

6) «Романы и рассказы» Жориса-Карла Гюисманса

7) «Мемуары» Симоны де Бовуар

8) Новеллы, рассказы и романы Франца Кафки

9) «Нет ничего подлиннее красоты» Оскара Уайльда

10) «Сборник рассказов, воспоминаний, эссе и писем» Филипа К. Дика

11) «Записки из подполья» Федора Достоевского

12) «Путешествие вокруг моей комнаты» Ксавье де Местра

13) «Автоморибундия» Рамона Гомеса де ла Серна

14) «Красота не сонная» Эрика Ольдера

15) «Шарлатан» Исаака Башевиса Зингера

16) «Лоскут» Филиппа Лансона

17) «Одна минута сорок девять секунд» Рисса

18) «Энциклопедия карикатуры» журнала The New Yorker

19) «Полное собрание сочинений» Раймона Русселя

20) «Траектория конфетти» Мари-Эв Тюо

21) «Парижский дух» Леона-Поля Фарга

22) «Жизнь под открытым небом» и «Доверься жизни» Сильвена Тессона

23) «D.V.» Дианы Вриланд

24) «Сентиментальные судьбы» Жака Шардона

25) Трилогия «Вернон Субутекс» Виржини Депант

26) «Романы и рассказы» Филипа Рота

27) «Новеллы» Венсана Равалека

28) «Заметки (Прозопоэма)» Артура Кравана

29) «Романы и рассказы» Ромена Гари

30) «Серж» Ясмины Реза

31) «Все движется вокруг меня» Дани Лаферьера

32) «Рапсодия забытых» Софии Ауин

33) «Записки» Ширли Гольдфарб

34) «Медленные дни, быстрая компания» Евы Бабиц

35) «Дом» Эммы Беккер

36) «Старая история. Новая версия» Джонатана Литтелла

37) «Калифорнийские девушки» и «Запад» Симона Либерати

38) «Нильская Богоматерь» Сколастик Мукасонга

39) «То, чего я не хочу знать» и «Стоимость жизни» Деборы Леви

40) «Сад мучений» и другие романы Октава Мирбо

41) «Зевать перед Богом: Дневник (1999–2010)» Инаки Уриарте

42) «Большой Мольн» Алена-Фурнье

43) «Красные части» Мэгги Нельсон

44) «Ты не так сильно изменился» Марка Ламброна

45) «Кортекс» Энн Скотт

46) «Кирпичи, из которых построены дома» Кейт Темпест

47) «Дневник Л.» Кристофа Тизона

48) «Борозда» Валери Манто

49) «Материнский эффект» Виржини Линхарт

50) «Тайное имя вещей» Бландин Ринкель

Номер 50. «Тайное имя вещей» Бландин Ринкель

(2019)

Вот история провинциалки, завоевывающей престижный парижский квартал Сен-Жермен-де-Пре: а может, Бландин Ринкель вообразила себя Люсьеном де Рюбампре? Нет ничего труднее, чем написать второй роман. Дважды не застанешь врасплох: автор уже начинает повторяться. Он напрягается, разочаровывается, обуржуазивается…

Исключение из такого правила зовут Бландин Ринкель. Ее вторая книга намного лучше первой («Отказ от претензий», 2017). «Тайное имя вещей» повествует о прибытии в Париж юной восемнадцатилетней жительницы Вандеи, ее радостном одиночестве, ее скрытой бедности, ее культурных комплексах, ее вежливой сексуальности, ее завороженности студенткой с оранжевыми губами из кампуса на улице Толбиак, ее смене имени, словом, о ее переходе во взрослую жизнь. На старую излюбленную тему Бальзака («восхождение» молодого карьериста в столице) ей удалось написать необычайно впечатляющий и оригинальный роман.

Бландин Ринкель еще и певица группы под названием «Катастрофа», хит которой озаглавлен «Вечеринка в моей киске» (Party in My Pussy): достаточный повод для беспокойства. Но ее стиль не скатывается до студенческого юмора. Она блестяще использует повествование от второго лица единственного числа, как это делает Джей Макинерни в романе «Яркие огни, большой город», чьим своеобразным женским эквивалентом является ее книга, написанная на другой стороне Атлантики тридцать лет спустя. Впрочем, возможно, я говорю невесть что и совсем не из той оперы.

Мы переносимся в 2010-е годы, когда переезд в Париж еще был приключением. Осеану сразу поражает беспрестанный гул «города зрителей», равнодушного и жестокого мира, где «испытывать голод – это способ скоротать время». Никто не описывает французскую столицу лучше, чем жительница деревни, которая постигает ее как инопланетянка. Она быстро осваивает искусство со скептическим видом курить сигареты на террасе кафе и мастерство скучать в конце ночи на кухнях маленьких холостяцких квартир. Со временем она поймет, что парижанин – это провинциал, имитирующий авторское кино.

Бландин Ринкель говорит о социальном детерминизме легко и изящно: она не стремится взять реванш. Это Эдуард Луи в более мягком, насмешливом, этнологическом выражении. Снобизм ее не возмущает: она изучает его и в конечном счете применяет его лучше других. Взрослеть – значит научиться лгать, пускать пыль в глаза, притворяться уверенным в себе. «Тайное имя вещей» – это не книга, а дешифрующее устройство. «Ты все время боишься, что тебя раскроют». Успокоим Осеану, простите, Бландин Ринкель: в университете быть раскрытым плохо, но в романе это высшее достоинство. Играть в мифомана с тем, чтобы далее наилучшим образом отбросить свое притворство: существует ли более точное и краткое изложение истории литературы?

Номер 49. «Материнский эффект» Виржини Линхарт

(2020)

В книге «Материнский эффект» проводится подробное описание семидесятых годов и исследуются последствия сексуального феминизма. «Последствие, последствие… Это я – последствие?» Так Виржини Линхарт могла бы выразиться с интонацией Арлетти (персонажу актрисы Арлетти в фильме «Северный отель» (1938) принадлежит самая знаменитая реплика французского кино: «Обстановка, обстановка! Это я – обстановка?» – Примеч. пер.). В повествовании Линхарт потрясающе описывается разрушение ее душевной чистоты, наивности ребенка, оказавшегося на территории яростных тварей. (Интересно, что мой автокорректор текста предложил «творение» вместо «тварь».) В 1970-х годах Виржини Линхарт воспитывалась взбалмошной и распущенной матерью-одиночкой и слышала, как та за стенкой своей спальни каждую ночь получала оргазм с разными любовниками. Она пережила деструктивное, хаотичное и травматичное детство. О том же самом поведала Жюстин Леви в романе «Свидание» в 1995 году. Такие книги позволено писать только женщинам. Если бы мужчина выступил с критикой освобождения женщины, он был бы немедленно подвергнут суду Линча (разрешение дано только Уэльбеку). Подводить итоги феминизма семидесятых – нелегкая задача. За равенство женщин и мужчин высказываются все, это уже даже не предмет для дискуссий. Между тем детальное изложение со стороны женщины-писательницы способно обнаружить побочный ущерб «Движения за освобождение женщин» (MLF): «бардак, царивший в семье, в которой я родилась». Свидетельства Виржини Линхарт носят двусмысленный характер, они порой шокирующие, порой ностальгические; она вспоминает о той сумбурной поре, полной импровизации и безумных экспериментов. Она забеременела от бывшего любовника своей матери. В конце концов мать сказала ей, что «он не хотел этого ребенка» и что ей следовало сделать аборт. Токсичные отношения между матерью и дочерью известны со времен Софокла, но еще более странно, когда мать девочки-подростка сама ведет себя как подросток. Конкуренция в соблазнении, депрессивный отец, мать-нимфоманка: нелегко расти в условиях греческой трагедии среди парижских интеллектуалов конца XX века[2]. Безрассудство родителей 1970-х оправдывалось тогдашним приоритетом свободы над безопасностью. Как справедливо заметил Арно Вивиан в радиопередаче «Маска и Перо» по поводу книги «Согласие» Ванессы Спрингоры (2020), сейчас эта иерархия изменила направление на противоположное. Мы ехали через Францию на дымящемся «фольксвагене жуке» без пристяжного ремня. В одно и то же десятилетие Мацнефф приставал к школьницам, а наши матери бросали наших отцов. Секс был повсеместным и неизбежным. Дети все видели. Период полной потери контроля над собой, начавшийся два десятилетия спустя после холокоста, легко понять, но трудно простить. В тот момент, когда китайская пневмония вынуждает нас изобретать новую жизнь, особенно важно прочитать эту историю, чтобы понять, какие дисфункции довели нас до коллективного самоубийства. Проблему можно охарактеризовать одним словом: эгоизм.

Номер 48. «Борозда» Валери Манто

(2018)

В 2015 году молодая женщина попусту теряет время в Стамбуле с возлюбленным-турком, который к ней больше не прикасается. Словом, читателю скорее захочется почитать лауреата премии «Ренодо» 2018 года, чем вырывать себе все коренные зубы у доктора Менгеле (лауреатом 2017 года стала книга «Исчезновение Йозефа Менгеле» Оливье Гёза. – Примеч. пер.). И все же книга «Борозда» Валери Манто излучает безумное очарование. Что порождает убийственный вопрос (в буквальном смысле слова): а может, существует литературная школа еженедельника Charlie Hebdo («Шарли Эбдо»)? Действительно, можно обнаружить много общего между вялым дендизмом Филиппа Лансона (специальный приз того же жюри, смотри ниже), холодным бунтом Рисса (также смотри ниже) и меланхолической праздностью Валери Манто, как и между Сиголен Винсон в романах «Искатели наслаждений» и «Клык Жоржа» или политической исповедью Коко «Нарисуй снова» (2021). Книга за книгой авторы «Шарли» разрабатывают посттравматический стиль, в котором чередуются приступы отчаяния и благодарности за то, что они живы. Рисунки Луза в комиксе «Неизгладимые» также выражают горькое чувство похмелья, связанное с карикатурой. Представьте себе кучку ошарашенных сатириков, каждое утро встающих на ноги после нокаута, безответственных балаболов, превратившихся в затерроризированные боксерские груши, но при этом оставшихся кроткими и безобидными. С тех пор, как после кровавой бани 7 января 2015 года они снова начали писать, их талант выиграл в чувствительности, но они постоянно боятся обжечься, как Бандини в романе «Спроси у пыли». Валери Манто, или ее рассказчица, похожая на нее, как две капли турецкой водки раки, бродит со своей печалью по Стамбулу; она носит траур по беззаботности задолго до нападения на клуб «Рейна». Это книга о легкости, утраченной на берегах Босфора. Она пьет виски по утрам, берет уроки йоги, ночует у девушки с бородатым мужчиной, который засыпает на полу, утром она с улыбкой перешагивает через его тело, лежащее перед дверью, как будто это труп. Стиль «Шарли» представляет собой миролюбивый ответ на пули: «Они называют это хаосом, мы называем это домом» (They call it chaos, we call it home). Рассказчица проводит расследование истории Гранта Динка, журналиста армянского происхождения, убитого в 2007 году националистом перед редакцией своей армяно-турецкой газеты «Акос» (что по-армянски означает «Борозда»). Эта смерть опосредованно помогает ей не так тяжело переживать то, что случилось в Париже. (Она уже отреагировала на убийство Жоржа Волински, Жана Кабю и остальных в книге «Спокойствие и тишина» в 2016 году.) Нужно сказать откровенно: произведения сотрудников «Шарли», написанные после 7 января, дают нам уроки красоты в соединении с простотой. Необязательно являться поклонником всего, что еженедельник выпускал раньше, но после известных событий остается лишь склонить голову перед подобным стоицизмом.

Те, кто тебя не убивают, делают тебя сильнее. Сбежавшие убийцы потерпели неудачу. Карикатуристов убили, но все те, кто выжил, стали писателями.

Номер 47. «Дневник Л.» Кристофа Тизона

(2019)

Сначала это казалось ложной хорошей идеей. Разумеется, «Лолита» Владимира Набокова – это исповедь педофила, который похищает и соблазняет двенадцатилетнюю девушку-подростка. Но зачем обвинять персонажа из романа 1950-х годов? И, главное, зачем переписывать заново столь блистательно безнравственный шедевр? Это значит натыкаться на два подводных камня: на сравнение – заведомо проигрышное – с одним из самых блестящих стилистов XX века и на искушение стерилизовать, лишить остроты или осовременить роман, который настолько скандален, что сегодня, по всей вероятности, он не нашел бы издателя. Кристофу Тизону захотелось дать голос Долорес Гейз, Лолите, ставшей современным мифом, убрав заглавную букву из ее имени. Он взялся за безумно сложную задачу – растворился в душе главной девочки-зажигалки XX века. «Дневник Л.» – это не переделка «Лолиты», а личный дневник молодой американки, ставшей объектом соблазнения, манипулирования, похищения со стороны взрослого мужчины, одержимого ее юностью и ее белыми носками. Проникновение во внутренний мир растерянной девочки-подростка, проявляющей себя то как простушка, то как плутовка, для Кристофа Тизона стало инструментом, позволившим ему написать продолжение истории о своем собственном детстве – его книга «Он меня любил» (2004) изобличила педофилию и инцест семидесятых годов задолго до романов «Невинность» Евы Ионеско (2017), «Согласие» Ванессы Спрингора (2020) и «Большая семья» Камиллы Кушнер (2021). Грубое описание скрытого воздействия Гумберта Гумберта (сведенного к сомнительному имени «Гум») и двусмысленность ситуаций, подобных тем, которые автор испытал с другом своих родителей, придают этой одиссее волнующую атмосферу достоверности. «Лолита» была не натуралистическим романом, а извращенной сказкой. В романе Набокова образ непреодолимого и разрушительного очарования витал в высших сферах ирреальности, близких Владу Дракуле.

С помощью Тизона мы переходим от легковесности к мрачности, от мечты к кошмару, от фантазии к бунту, от поэзии к порнографии. Он мог бы довольствоваться «виктимизацией» Лолиты, но поступил более изощренно. Страница за страницей он показывает, как инфанта, то ли от лени, то ли по наивности, погружается в свою покорность как оцепеневшая, усыпленная сомнамбула и даже сообщница. Ну да, есть абзацы, которые вызывают желание выбросить книгу в окно розового кадиллака с откидным верхом, но за ними всегда следует проблеск света, романтичная компенсация или ванильное мороженое. Будем надеяться, что успех этого безумного проекта не побудит менее талантливых авторов к внесению поправок во все политически некорректные произведения прошлого: иначе получится, что Жюстина критикует презренный кнут Божественного маркиза, Гаргантюа наедается сыром тофу, Мадам Бовари хранит верность своему мужу, Бодлер чокается бокалами с минеральной водой или Леопольд Седар Сенгор говорит не о негритюде, а лишь о своей расовой принадлежности.

Номер 46. «Кирпичи, из которых построены дома» Кейт Темпест

(2016)

Мне понравилась эта книга, даже когда я ничего не знал об ее авторе, благодаря одной фразе: «Человечество, которое изливается вокруг них, напоминает липкий и многословный поток». Я прочел это как первый роман какой-то чокнутой англичанки, рассказывающей о проблемах кучки маргиналов, вроде тех, кто занимается трейнспоттингом (наблюдением за поездами). Я навел справки о Кейт Темпест только после того, как проследил за разочарованиями танцовщицы Бекки, торговки наркотиками Гарри и ее лучшего друга Леона. Именно тогда я узнал, что она слэм-поэтесса, участвовавшая в поэтических состязаниях в пабах юго-восточного Лондона, что она является некой смесью Дженис Джоплин и Пи Джей Харви и что она выпустила два альбома с песнями протеста, в том числе один под названием Let Them Eat Chaos («Пусть едят хаос», намек на слова Марии-Антуанетты «Пусть едят пирожные»…). Вряд ли я стал бы оценивать ее роман столь же простодушно, если бы знал, что в нем она переработала некоторые свои театральные монологи и стихи, прочитанные в Бальном зале Риволи, которые иногда транслируются в прямом эфире на BBC. Но я не собираюсь менять свое мнение под предлогом, что я наткнулся на рекламный щит панк-рэперши! Так же, как в 2003 году я опубликовал «Лихорадку, с которой невозможно договориться» Лолы Лафон, не зная, что она певица балканской рок-группы. Искусство ради Искусства мне надоело, но я все же пытаюсь судить о Книге по Книге.

Темпест (по-английски «буря») – это псевдоним? Уже одна фамилия резюмирует энергетику причудливых персонажей книги «Кирпичи, из которых построены дома», старающихся выжить в городе с самой высокой арендной платой в мире. Со времен «Одиссеи» и «Дон Кихота» в романах всегда рассказывается об одном и том же приключении: несколько неприспособленных людей отказываются подчиняться правилам общественного устройства, им это не удается, но они все же вырываются, затем возвращаются и ближе к концу умирают. «Кирпичи, из которых построены дома» – это Чарльз Диккенс под экстази.

Когда вы отказываетесь ходить на службу, жизненный выбор не слишком многообразен: вы начинаете с того, что разъезжаете на машине по вечеринкам, а заканчиваете тем, что продаете наркотики, чтобы покупать их для себя. Превращение в бродягу занимает несколько недель. Вы перестаете принимать душ, пьянствуете, чтобы быть похожим на Буковски, но становитесь лишь жалким горемыкой.

Стиль мисс Темпест лиричен и взъерошен. Мы воспринимаем его так, словно кто-то хлебнул порцию пива и отрыгнул нам в лицо. Ту жизнь, которую мы считаем комфортной, она отвергает. «Единственная тема разговора: ее зацикленность на себе». Эту историю рассказывали много раз, но она никогда не надоедает. Каждое поколение испытывает потребность ее написать. Мы знаем, чем она заканчивается. Кейт Темпест (в отличие от многих влиятельных музыкантов и поэтов) не умерла от передозировки в двадцать семь лет: так что в конце концов она станет министром.

Номер 45. «Кортекс» Энн Скотт

(2017)

Во время церемонии вручения премии «Оскар» в театре «Долби» взрывается огромная бомба. В романе «Кортекс» рассказывается о самом крупном теракте в истории шоу-бизнеса. Мы переворачиваем страницы сначала с любопытством, затем с мрачной зачарованностью, испытывая чувство стыда за свой вуайеризм, и в конце концов восхищаемся литературной смелостью. Прошло семь лет с тех пор, как Энн Скотт исчезла из виду (после романа «Как в безумной молодости», 2010). И возвращается с новой силой с апокалиптическим триллером, где она убивает (в прямом смысле слова) всех звезд Голливуда: Мерил Стрип оказывается со вспоротым животом на странице 73, Джулия Робертс сожжена заживо на странице 80, Аль Пачино обезображен на странице 82, Брэд Питт обезглавлен на странице 84. Полный список умерших звезд представлен на страницах 276, 277, 278 и 279. Уточняю для поклонников, что Дженнифер Лоуренс и Джессика Честейн сумели выбраться, в отличие от Леонардо Ди Каприо и Джорджа Клуни. Истреблены почти все американские знаменитости. На этот раз не в ходе исламистского теракта. Энн Скотт, судя по всему, старалась не подражать «Платформе» Уэльбека. Госпожа Скотт не так часто выпускает в свет книги, но когда она это делает, то всегда возникает – извините за простое определение – взрывной эффект.

Эта современница Виржини Депант беспокоится о будущем как своего рода реакционный панк. Вам придется мне объяснить, почему, если вы французский писатель, то паранойя воспринимается как нечто фашистское, а если вас зовут Джеймс Эллрой, то она является доказательством провидческого таланта. Когда-то она привнесла в литературу стиль гранж («Асфиксия», 1996), диджейскую культуру («Суперзвезды», 2000), а затем стала Морисом Дантеком противоположного пола («Худший из миров», 2004). «Кортекс» – ее самый амбициозный роман. Описание теракта на церемонии вручения премии «Оскар» просто сногсшибательно: образец такой храбрости редко встретишь в нашем французском литературном ландшафте. Ее издатель Мануэль Каркассон сделал странную ставку, опубликовав этот сенсационный роман между двумя турами президентских выборов, хотя он вполне заслуживал занять достойное место на открытии литературного сезона в сентябре. Сверхдокументированный и гиперреалистичный «Кортекс» – кровавый боевик, который, безусловно, можно проглотить в качестве пляжного чтения, но это еще и упражнение в стиле, фантазийное и натуралистическое, сенсорное и интроспективное. Фразы Энн Скотт удлиняются, она не торопится, скрупулезно разбирая ад, как художник современного суетного тщеславия. Этот провокационный триллер стал приятным сюрпризом весны 2017 года. Он потрясает и заставляет задуматься: бомбам стоит отдавать предпочтение, только когда они литературные и вымышленные. Остается лишь молиться о том, чтобы эта книга не стала пророческой.

Номер 44. «Ты не так сильно изменился» Марка Ламброна

(2013)

Для чего человеку нужна была бы жизнь, если бы не существовало книг, способных о ней вспомнить? Мы бы рождались, ели, умирали, как животные, без места погребения. Я всегда задавался вопросом, почему мои любимые произведения Марка Ламброна были написаны до 1995 года. Книга «Ты не так сильно изменился» недавно объяснила мне причину. «Мадридский экспромт», «Ночь масок», «Бальная тетрадь» и особенно «Око безмолвия» излучают легкость, надменность, а порой и фривольность, которые исчезли у него «17 июля 1995 года, незадолго до полудня, в палате больницы в Вильжюиф». В то утро его брат Филипп умер от СПИДа. Стиль Ламброна изменился за один день. Он больше не мог писать как раньше: избегал выставлять напоказ свою боль, вернее, кружил вокруг нее (в романах «Незнакомцы в ночи», «Лжецы» или «Сезон на Земле»). Отныне после смерти младшего брата в его личном пантеоне Патрик Модиано, похоже, заменил Поля Морана.

Марк Ламброн безбоязненно рассматривает таинство рода: кто они, эти настолько близкие нам незнакомцы? Среди современных книг о потере брата можно упомянуть «Брат предыдущего» Жана-Бертрана Понталиса (2006), «Оливье» Жерома Гарсена (2011) или «Со всеми моими симпатиями» Оливии де Ламбертери (2018). У Ламброна менее отрешенный тон, чем у его современников, поскольку он написал эти строки двадцать шесть лет назад, в состоянии шока от смерти младшего брата. Для чего нужны младшие братья? Не помню, чтобы я когда-нибудь читал такие тонкие, проницательные страницы о странной дружбе, которую не выбирают.

«Братья и сестры одной семьи – это территория недопонимания». Ламброн испытывает чувство вины за то, что был лучшим учеником и отсутствующим старшим братом, за то, что был на четыре года старше, а это слишком много. Он пытается понять, почему его младший брат сжег свои крылья: «… он был законодателем той легкой и жестокой моды, которая завершается свадьбой других». Я до сих пор помню, как с дрожью читал этот текст, мои глаза заволоклись слезами, мое сердце наполнилось благодарностью. Редко встретишь подобную надломленность, смешанную со стыдливостью.

Ламброн не только ломает свою броню, но и прерывает молчание о своей лионской юности: и это гораздо более трудная затея. «Ты не так сильно изменился» – не очередное поминание: их так много, что если каждый умерший удостоился бы книги, то библиотеки превратились бы в морги. Писать о смерти бесполезно, разве что с целью победить ее, преодолеть, сокрушить: именно жизнь воспламеняет книги, она придает им дыхание, энергию, веселость, печаль и бунт. Истина состоит в том, что литература есть не что иное, как взрыв гнева против забвения.

Номер 43. «Красные части» Мэгги Нельсон

(2007)

Начнем с того, что отдадим должное переводчице этого захватывающего повествования: Джулии Дек, писательнице, которая привлекла внимание своим первым романом «Вивиан Элизабет Фовиль», опубликованным в издательстве Editions de Minuit в 2012 году. Такой выбор со стороны издателя не лишен смысла; в этой книге Вивиан убила своего психоаналитика. Я не читал «Красные части» на языке оригинала (The Red Parts), но французская версия обладает мастерской строгостью стиля. Книгу «Красные части» с подзаголовком «Автобиография одного суда», как и документальный сериал «Хранители» на Netflix, нельзя пропустить. Мы уже знали, что такое binge watching (занятие, заключающееся в просмотре запоем десяти эпизодов сериала подряд), книга «Красные части» Мэгги Нельсон вводит новую асоциальную практику: binge reading (запойное чтение). Подарите эту книгу в жанре нон-фикшн тем друзьям, которых вы больше не хотите видеть, и вы избавитесь от них на неделю.

В 1969 году Джейн, тетю Мэгги Нельсон, задушили чулком, после чего ей дважды выстрелили в голову. Ей тогда было двадцать три года. Мэгги Нельсон родилась через четыре года после убийства, в 2000 году она начала писать книгу стихов, вдохновленную этим нераскрытым делом. Книга была уже закончена, когда в 2005 году был арестован новый подозреваемый, его ДНК совпала с ДНК, обнаруженной на месте преступления. «Красные части» – это «Хладнокровное убийство» в эпоху интернета и генетики, это Трумен Капоте в юбке со способностью тщательно переосмыслить шедевр Эллроя об убийстве его матери («Мои темные места», 1996). Одной лишь силы реальности недостаточно, чтобы объяснить успех такого произведения: гений мисс Нельсон заключается в ее искусстве «закручивания» сюжета. Вдруг обнаруживается убийца, мы присутствуем на его судебном процессе, читаем дневник погибшей… И это тоже подлинная литература: если берется за основу какое-то событие, не обязательно описывать его так, словно голос за кадром произносит: «Введите обвиняемого».

С самого начала повествования Мэгги Нельсон цитирует книгу Петера Хандке «Нет желаний – нет счастья», сравнивает коридор своей квартиры с американскими горками, чувствует себя виновной в нездоровом любопытстве и оправдывает себя: «Некоторые вещи несомненно заслуживают того, чтобы о них рассказать по той простой причине, что они произошли». Различие между писателем и полицейским в том, что писатель имеет право на все. Он может отсечь то, что ему надоедает, и задержаться на том, что его трогает. Он может вызвать в памяти свою печаль, свое горе, свой страх, свое детство, свое безумие, свой гнев. Такой же подход применил Эммануэль Каррер в «Противнике» (2000). В последние годы по обе стороны Атлантики происходит нечто невероятное: литература цепляется за реальность, чтобы не исчезнуть.