Нэнэй
Целую ночь мела метель, а под утро стало холодать. Свистела печная труба, хлопала железная крыша, скрипела росшая у дома старая береза. Хаят-апай, окончательно проснувшись, взглянула в окно. Хотя и ничего не было видно, она почувствовала, что непогода прекратилась. На душе у нее было тревожно. Не давал покоя сон, будто внук Тагир вернулся из армии и говорит с порога:
− Нэнэй1, у тебя в доме холодно, я буду жить в бане.
– Ишь что надумал! – возразила она ему и проснулась.
«К чему бы это?» – подумала старушка, нехотя оставляя постель. Поднялась, щелкнула выключателем: света не было. Видимо, боясь замыкания из-за бурана, его отключили электрики. Она зажгла старую керосиновую лампу, растопила печь. Затем взяла ведро, долго терла его тряпкой и вышла доить корову.
Когда совсем рассвело, Хаят-апай, накормив скотину и птицу, взяла лопату и приступила к уборке снега. Ближе к полудню напротив дома остановился военкоматский «Уазик». Из него неспеша вышли капитан и женщина в черном меховом полушубке, в разноцветном платке.
– Бог в помощь! – издалека приветствовал капитан старую женщину, стараясь казаться веселым. – Вот тебе и январь, столько снега навалил! Здоровья желаю, Хаят-апай! С новым годом!
– Здравствуй, Хамит, с новым годом! – улыбнулась хозяйка, прислоняя лопату к забору. – Нынче почти каждый день метет. Какими судьбами? Редко появляешься в деревне…
– К тебе, Хаят-апай, к тебе…
Капитан осторожно открыл калитку, помог спутнице пройти во двор. Почувствовав неладное, Хаят-апай вздрогнула:
– Что-нибудь с Тагиром? Он жив?
– Жив, жив… – поспешил успокоить старушку капитан. – Только…
– Что с ним? – упавшим голосом проговорила Хаят-апай, хватаясь за сердце.
– Не волнуйтесь, бабушка, – вступила в разговор женщина, приехавшая с капитаном. – Ваш внук жив и здоров… – Она подошла к женщине, ласково взяла ее под локоть. – Только… он… попал в плен…
Хаят-апай резко вырвала руку.
– Какой плен? Он что, в Чечне? Ведь он служил под Оренбургом? – Oна растерянно обвела взглядом гостей. – Ты, Хамит, обещал, что его не пошлют в Чечню…
– Я тоже так думал, Хаят-апай, – начал оправдываться Хамит. – Кто же знал, что его часть отправят туда?
– И когда он… попал в плен? – старушка никак не могла поверить в случившееся. – Может, ошибка? Откуда узнали?
– К сожалению, это факт… – вздохнула женщина. – Я из комитета защиты семей военнослужащих. Лидия Степановна Золотарева, – представилась она. – Из Чечни нам передали список военнослужащих, попавших в плен. Из Башкирии трое. Вернее, было четверо. Один погиб, был тяжело ранен.
– Хамит, – хозяйка растерянно повернулась к офицеру, – ты же заверил меня, что мой внук туда не попадет…
– Хаят-апай, не ищите виноватых. Я отговаривал его, он ведь единственный кормилец, по закону освобождается от службы. Нет, заупрямился: хочу, дескать, как настоящий мужчина, отдать свой долг Родине, – с горячностью пояснил Хамит. – Поехал, называется…
– Когда же он успел попасть в плен? Его же призвали только в прошлом году, в конце октября, – недоумевала старушка.
– На днях, аккурат первого января… – ледяным голосом ответила Лидия Степановна, пытаясь вновь взять старушку под руку. – Их, необученных, только что принявших присягу, бросили штурмовать Грозный…
– Моего первого мужа тоже в сорок первом под Москвой без оружия повели в атаку. Там и погиб, – вдруг задумчиво произнесла хозяйка.
– Хаят-апай, у Лидии Степановны два года назад единственный сын в Чечне погиб, – дрогнувшим голосом сообщил Хамит, осторожно поглядывая на женщин. − Он охранял военный склад.
Возникла гнетущая пауза. Хаят-апай сухонькими пальцами сжимала концы платка. Золотарева едва сдерживала слезы.
– Пойдемте в дом, – как-то обреченно пригласила хозяйка. – Там поговорим, за чашкой чая…
– Хаят-апай, может, не стоит? Лидии Степановне сегодня еще в Уфу надо вернуться, – робко возразил Хамит.
– Если не хочешь, можешь не заходить, – отрезала старая женщина, направляясь к двери.
– Мы бы потом покушали, в районе… – стушевался капитан.
– Где ты видел, чтобы у нас путника отпустили голодным?! Вижу, ты в райцентре начал забывать обычаи своего народа? – с укором произнесла хозяйка.
– Скажешь тоже, Хаят-апай… – пробурчал Хамит, стряхивая снег с сапог, и направился за женщинами в дом.
Пока хозяйка накрывала стол, гостья с интересом рассматривала висевшие на стене фотографии.
– Это ваш внук? – спросила она, показывая на снимок, где мальчишка гордо стоял, прижимая к себе велосипед.
– Да, – ответил Хамит вместо Хаят-апай. – Ему здесь четырнадцать лет. Это я, как вернулся после окончания военного училища, подарил Тагирке велосипед. Он мне племянником двоюродным приходится…
– Красивый рисунок… – продолжила гостья, останавливая взгляд на полотне, нарисованном маслом.
– Тагир рисовал, еще в девятом классе учился, – с гордостью прокомментировала Хаят-апай, расставляя тарелки. – Потом, перед армией, все перерисовал… Садитесь к столу… Хамит, возьми из шкафа графин с вишневой наливкой…
За чаем беседа вначале шла о погоде, о приближающейся весне, о развале колхозов… И только когда уже завершили трапезу, Хаят-апай задала гостям неотвратимый вопрос:
– Как спасти Тагира? Ведь вы, я надеюсь, сюда приехали не только сообщить мне страшную весть, – заговорила она, складывая чашки на середине стола. Было заметно, что самообладание вот-вот оставит женщину, но усилием воли она держала себя в руках.
– Мы позвонили вице-президенту Чечни, – ответила Лидия Степановна, с нескрываемым уважением наблюдая за поведением старушки. Она была до глубины души тронута тем, как мужественно приняла эта женщина тяжелое известие. – Он обещал отпустить парней, но только если за ними приедут матери…
Хаят-апай молча вскинула вопросительный взгляд на Золотареву. «Вот это выдержка! – отметила про себя Лидия Степновна. – Железная воля!».
– Он сообщил, что, если они сейчас отпустят пленных, их как изменников Родины могут расстрелять свои же. К сожалению, он прав: у нас такой бардак, если и не расстреляют, снова пошлют в пекло… – объяснила она ситуацию.
– Конечно, чеченцы хотят на пленных политику делать… – вмешался в разговор Хамит.
– Не знаю, чего они хотят, мне наплевать, – зло выговорила гостья. – Нам надо своих детей вызволять…
– Я поеду, – спокойно произнесла Хаят-апай. – Куда и к кому обращаться?
Городская дама и Хамит удивленно переглянулись.
– Хаят-апай, тебе семьдесят с лишним лет, об этом не может быть и речи! Там война… – растерялся капитан.
– Лучше пошлите какую-нибудь родственницу. Мужчин нельзя, сами понимаете, – поддержала Хамита гостья. – Все координаты дадим.
– Мне некого посылать! Мы с Тагиром одни, – упрямо ответила старушка. – Сказано, сама поеду, значит, так и будет! Куда и когда ехать?
Лидия Степановна еще раз с ног до головы обвела взглядом хозяйку. Перед ней стояла небольшого роста, худенькая, с азиатсками чертами лица, с выбившими из-под платка седыми прядками селянка и смотрела укоризненно. У нее были усталые, но очень ясные глаза…
Хамит тем временем что-то пытался говорить, но, гостья и хозяйка, молча изучающие друг друга словно и не замечали его.
– Хорошо, – вдруг согласилась Лидия Степановна. – Езжайте!..
Она подошла и порывисто обняла Хаят-апай. Оторопевший Хамит с минуту смотрел, как, прижавшись друг к другу, тихо плачут уже немолодые, познавшие в жизни полную чашу горести женщины, а потом, опомнившись, на цыпочках, тихонько, словно боясь разбудить спящего ребенка, направился к двери…
Через час, объяснив, как доехать до Назрани и куда обратиться по приезду, они попрощались с Хаят-апай
Когда гости уехали, Хаят-апай машинально, словно полусонная, убрала со стола посуду, подкинула дров в печку, принесла воды из колодца и устало опустилась на диван. Потом, вспомнив что-то важное, соскочила и лихорадочно начала собирать с пола половики. Вынесла их на улицу, поваляла на снегу. Хотела занести снова в дом, но, передумав, повесила на забор. Она то принималась колоть дрова, то подливала воды овцам. Затем, отбросив другие дела, женщина включила домашнюю самодельную мельницу, благо дали свет, и стала дробить зерно для птицы. Но уже минут через десять выключила аппарат, кинулась мыть полы. Она металась, словно птица в клетке, не зная, как выбраться из горьких дум.
Наконец, уставшая и опустошенная, не раздеваясь, легла на диван и закрыла глаза. Старый кот, словно почуяв состояние хозяйки, тихонько запрыгнул к ней и мурлыча начал тереться об руку.
– Где же наш Тагир? – с тоской промолвила женщина, поглаживая кота по спине. – Не обижают ли его? Он же у нас такой ранимый…
Через минуту-другую она с трудом поднялась и подошла к картине, висевшей на стене.
– Всевышний, не дай погибнуть моему внуку, – прошептала она, проведя рукой по шершавому холсту. – Он ведь у меня единственный… Я же все эти годы жила только ради него… Ты все можешь, Ходаем2! Сделай так, чтобы я смогла привезти его домой… Тогда я смогу умереть спокойно. Видишь, он у меня талантливый, даже русской женщине его рисунок понравился. Он еще нарисует много красивых картин… Спаси его, прошу тебя…Слышишь меня? Спаси…
Она еще раз погладила картину, пододвинула стул и, опустившись на него, молча уставилась на полотно.
Эту картину Тагир начал рисовать, когда учился еще в девятом классе.
– Что ты делаешь? – с удивлением спросила она однажды, увидев, как мальчишка уже третий день после уроков не отходит от стола.
– Рисую… – ответил он, не поднимая головы.
− Что же ты рисуешь? – Хаят-апай подошла и присмотрелась к рисунку. – Кто это на коне, важный такой?
– Чингис-хан!.. – в голосе внука женщина почувствовала восхищение.
– А эти? Что за люди?
Тагир отложил работу и резко повернулся к бабушке.
– Знаешь, нэнэй, недавно я услышал одну легенду, – возбужденно заговорил мальчишка. – Давным-давно Чингис-хан окружил одну крепость и попытался ее захватить. Но жители оказали ему небывалое сопротивление. Проходит неделя, вторая, третья, а он никак не может войти в этот город. А там закончилась вода, начался голод. Когда возник пожар, защитники крепости обратились к Чингиз-хану с просьбой пощадить хотя бы женщин и детей.
«Хорошо! Пусть уходят! – распорядился царь царей. – Я разрешаю им взять самое дорогое для них, столько, сколько они смогут унести».
Так вот, открываются ворота горящей крепости, и перед изумленными монголами появляются женщины, несущие на своих плечах раненых отцов, мужей, братьев, сыновей.
Враги схватились за оружие, но Чингис-хан, потрясенный мужеством помилованных женщин, приказал своим воинам отпустить их с миром. Видишь, нэнэй, каким был Чингис-хан! Великим и справедливым!
– Сынок, завоевывая чужие города, подвергая их огню, убивая людей, разве можно быть великим?! – возмутилась Хаят-апай.
Мальчишку словно ужалила пчела.
– Ничего ты не понимаешь, нэнэй! Чингис-хан – это великий полководец, как Александр Македонский, как Наполеон…
– Но они, как ты говоришь, свое величие приобрели огнем и мечом. Но разве, угнетая других, отбирая их земли, города, можно возвеличиться? Вот ты говоришь – Наполеон. Не он ли бежал из России, бросив свое войско? Кстати, мой прадед воевал с этим Наполеоном, гнал его до Парижа…
– Да ну тебя, нэнэй, ты совсем отсталый человек! Кто же тогда великий? Защитники крепости что ли? – Мальчик с иронией посмотрел на бабушку.
– Хорошо, хорошо, – снисходительно улыбнулась Хаят-апай, стараясь успокоить внука. – Я окончила всего семь классов, может, чего и не понимаю… Но мне кажется, женщины, вынесшие на плечах своих мужчин-воинов, совершили больший подвиг, чем этот Чингис-хан…
– Во сказанула! – воскликнул Тагир, пряча картину под стол, – тоже мне, нашла сравнение! Историю делают личности, а не простой народ…
– Пусть будет так! – в знак примирения она потрепала его волосы. − Помой руки и давай за стол, ужинать будем, художник…
Прошло три года. Однажды Хаят-апай увидела, как Тагир закрепляет на стене полотно. Она деликатно подошла и с удивлением обнаружила, что он совершенно изменил тему картины. На переднем плане были нарисованы измученные женщины со сверкающими глазами. На заднем, у горящей крепости, на коне восседал Чингис-хан. Властелин с восхищением и в то же время с ужасом смотрел на изможденных, оборванных женщин, гордо несущих свою бесценную ношу.
…Хаят-апай еще немного постояла у работы Тагира, погладила лица женщин, словно спящего внука, и грустно вздохнула: «Потерпи, сынок, я тебя обязательно найду»…
Вечером забежала соседка Фатима.
– Хаят-апай, это правда, что люди говорят-та? – с порога выпалила она.
– Что же они говорят? – спокойно спросила хозяйка, продолжая крутить сепаратор.
– Будто бы Тагир в плен попал и ты едешь его выручать… Значит, правда? – Фатима скинула калоши, прошла в дом. – Чего молчишь, Хаят-апай? Когда уезжаешь?
– Вот продам овец, корову, соберу немного денег. Думаю, денька через три, числа седьмого…
Фатима, уже успевшая расположиться на диване, подскочила как ошпаренная.
– Ты что, очумела, старая? Продавать корову! Привезешь Тагира, чем его кормить-та будешь, соломой, что ли? Пенсию по три месяца не дают. Одни слезы – не деньги. Вышла нынче на пенсию, думала, хоть увижу их, до сих пор ни одного рубля не получила… В колхозе не платят, за работу зерно выдают, а денег нет. Вот, скажи мне, как простому народу жить-та?
Хаят-апай остановила сепаратор, повернулась к соседке.
– Ты что, Фатима, сюда жаловаться пришла, что ли? Я ведь не партком, не профсоюз, тем более не президент… Говори, зачем пришла, у меня нет времени с тобой лясы точить…
Фатима словно не заметила сердитого тона в голосе старушки.
– Корову оставь мне, я за ней присмотрю… К твоему приезду масло приготовлю, потом съездим в город, вместе продадим, – продолжила Фатима как ни в чем не бывало.
Хаят-апай отошла от стола и принялась разбирать сепаратор.
– Овец твоих дядя Карим купит, он каждый день в город мясо возит на продажу… – тараторила соседка.
– Кур, гусей тоже бы … – успела вставить Хаят-апай. – У меня не хватит денег… Корову жалко, но…
– За корову я тебе, так и быть, дам денег-та. Временно. Вернешься, отдашь как-нибудь… – Фатима добродушно махнула рукой, засмеялась: – Вдруг убьют тебя там, в Чечне, тебе же жалко будет, что корову мне бесплатно оставила…
– Типун тебе на язык! – Хаят-апай впервые за этот день улыбнулась. – Вернусь! Назло тебе вернусь! Смотри у меня, не жадничай, корми мою красавицу хорошо! Она в феврале отелиться должна. Присматривай как положено, не то… знаешь меня… – она шутливо пригрозила указательным пальцем. – Все равно денег сколько надо не соберу. Туда доехать хватит, а как обратно… Помоги, Аллах!
– Да ладно тебе, старая, ты же наши обычаи знаешь, в беде односельчане не оставят-та. Помогут и в этот раз… – добродушно успокоила соседка. – Ты лучше налей-ка мне своей настойки, что-то голова разболелась.
– Смотри, засосет тебя эта бутылка… – проворчала хозяйка, доставая из шкафа графин.
– Точно, точно! Болит окаянная, видимо, погода меняется. Вот потрогай, какая горячая, как самовар, – Фатима взяла руку Хаят-апай и поднесла ко лбу. – Чуешь, горит?
– Ничего у тебя не горит, хватит придуриваться, иди домой, не мешайся, завтра займемся делами… – посуровела хозяйка, отбирая графин у соседки, которая уже успела повторно наполнить стакан.
– Иду, иду, милая, – притворно-любезно защебетала Фатима и, опрокинув стакан, осторожно поставила его на стол, утерла губы ладошкой. Уже у дверей остановилась и каким-то не своим голосом проговорила:
– Как я хочу, Господи, чтобы ты, старая скряга, вернулась со своим Тагиром!
– Вернусь, не беспокойся, и Тагира привезу! – почти выкрикнула ей вслед Хаят-апай. – Ты только корову корми…
Она подошла к окну и посмотрела, как, немного сутулясь и размахивая руками, уходила Фатима. «Точь-в-точь как ее мать, – подумала женщина, закрывая занавеску. – Идет, разговаривает сама с собой…»
… С этой семьей у нее всегда были особые отношения. С Закией, матерью Фатимы, они росли как родные сестры, хотя Хаят была на пять лет моложе. В тридцать седьмом Закия вышла замуж и до начала сорок первого родила троих детей. Правда, последний ребенок появился, когда ее муж уже ушел на фронт. Хаят-апай успела прожить в замужестве всего два месяца. Их мужья прислали домой лишь по одному письму. Больше известий от них не было. Оба сложили головы под Москвой. Хаят практически переехала жить к своей подруге – помогала ей растить детей. Все пайки, которые она зарабатывала в колхозе, делила с семьей Закии. Благо отец Хаят был инвалидом, его не взяли на фронт, и он продолжал работать директором школы. Мать, будучи фельдшером, выхаживала раненых, поступающих c фронта в деревенскую больницу, приспособленную под госпиталь.
Уже в конце войны, в марте сорок пятого, точнее – шестнадцатого числа, они с Закией на складе просеивали зерно для весенне-полевых работ. Только собрались домой, прибежала кладовщица и шепотом сообщила, что у околицы стоят люди «из органов» и проверяют всех, кто возвращается c фермы и складов.
– Осмотрите свои карманы, чтобы ни одного зернышка не было! – предупредила она.
Хаят пощупала карманы телогрейки, достала оттуда случайно попавшие штук восемь зернышек, бросила в кучу.
– Пошли, Закия! – сказала она. – Наверное, твои ребятишки заждались нас…
Вместе подруги вышли из склада, и вскоре к ним присоединились еще несколько женщин.
Кладовщица сказала правду: у моста их встретила группа мужчин в шинелях. Они молча, профессионально стали обыскивать колхозниц.
Фатима спокойно подошла к одному из них и язвительно спросила:
– Как думаешь, обыскивать женщин труднее, чем воевать на фронте?
Он угрюмо посмотрел на нее и прохрипел:
– Договоришься у меня! Где сегодня работала?
– На складе, зерно перебирала, – устало ответила она.
– И с собой, конечно, прихватила…
– Откуда? Мы не воруем, – смело отчеканила Хаят, глядя ему в лицо.
– Сейчас проверим, – сказал тот и заставил ее снять валенки. Прошелся по голеням и засунул руку в карман фуфайки.
– А это что? Говоришь, не воруешь?.. – победно воскликнул он, вытаскивая расшитый платочек с завернутой в него горстью зерна.
Хаят от неожиданности потеряла дар речи.
– Чего молчишь? – с нескрываемой издевкой энкавэдэшник посмотрел на девушку. – Ишь, какая честная! А вот и попалась…
– Это не мой платочек! – отчаянно закричала Хаят. – Товарищи, клянусь, у меня нет такого платочка…
– Чей же он тогда? – допытывался подошедший офицер. Он развернул платочек, осмотрел содержимое и многозначительно усмехнулся. – Да, подруга, лет на пять потянет, может, и больше… лет, эдак на десять. А ведь такая смелая и честная казалась…
Хаят с ужасом уставилась на платочек и никак не могла понять, откуда он, кому принадлежит… Она, как затравленный зверек, попыталась найти поддержку у своих односельчанок.
– Девочки, скажите, что это не мой платочек!
Но женщины молчали, опустив взоры в землю. Только Закия на секунду подняла глаза, взглянула на Хаят и поспешно втянула голову в плечи. Этого было достаточно. Хаят вспомнила этот злополучный платочек. Его вышивала Закия, чтобы отправить мужу на фронт, но так как от него не было вестей, она решила сохранить подарок до его возвращения.
– Закия, скажи им, что это не мой платочек, – умоляла Хаят. Потом подбежала к ней и силой притянула ее к себе. Женщины застыли как вкопанные и минуту смотрели друг на друга, не отрывая глаз. То, что Хаят увидела в глазах подруги, повергло ее в шок. После чего она повернулась к проверяющим и обреченным голосом промолвила:
– Что ж, забирайте меня. Это мой платочек, я завернула туда зерно…
Суд был скорым. Уже через неделю ее посадили в теплушку и отправили на девять лет валить лес.
Вернулась Хаят-апай в свою родную Байгужу в пятьдесят третьем – через восемь лет по амнистии, после смерти Сталина. И мать, и отец, пока она была в лагерях, умерли. По приезду в ее старый дом потянулись люди. Вскоре пришла и Закия. Она упала перед ней на колени и зарыдала:
– Прости меня, Хаят, ради детей моих, прости, – сквозь слезы выдавила она, протягивая к ней руки. – Это я подсунула тебе платочек… Испугалась… Хотела детям кашу сварить… Не поверила… Думала, не будут обыскивать… Прости меня, прости, если можешь…
Хаят не проронила ни слова. Соседки подняли Закию и почти волоком вынесли за порог. Даже с улицы был слышен ее надрывающийся плач:
– Хаят, подружка, прости же ты меня… Подвела я тебя-а-а… Ведь ради детей я горсточку утаила-а-а…
Прошли годы. Хотя Хаят уже давно простила подругу, но оборванную лагерем дружбу они не возобновили. А вот дети Закии, которых она любила, стали прибегать к ней как к близкой родне. Когда старшая дочь – Фатима – вышла замуж за соседа Хаят-апай, они вовсе стали своими.
… Старушка проводила взглядом соседку. Не успела она отойти от окна, как вздрогнула от стука в дверь.
– Мир вашему дому! – услышала она веселый голос бывшего председателя колхоза, ныне фермера Хуснуллы. − Млжно?
– Ты уже вошел, – неласково встретила хозяйка мужчину. – Чего топчешься, заходи, разоритель колхоза…
Хуснулла будто не услышал последних слов хозяйки. Аккуратно поставил у порога валенки, прошел к дивану.
– Говорят, ты в Чечню собралась? – неуверенно начал он. – Там ведь война, да и чеченцы народ злой, чуть что – голову снимают с плеч.
– И у нас полным-полно недобрых людей! – выпалила Хаят-апай. – Ты, к примеру. Такой колхоз развалил!
На этот раз Хуснуллу словно передернуло.
– Зря упрекаешь, апай… Не я развалил колхоз. Политика нынче такая…
– Ты мне про политику не рассказывай, каждый день телевизор смотрю… – перебила его женщина, – хотя… все равно от этих колхозов толку не было. Вот я всю жизнь дояркой, потом завфермой была. И что я заработала? Этот диван? Да, еще пары три галош… За гроши людей заставляли работать, как в старые времена, как при… как его?
– При феодализме? – поспешил с подсказкой фермер.
– Во-во, при нем… Но я не об этом. Ты мог хотя бы за счет зарплаты людям живность раздать, а уж потом разгонять колхоз…
– Не я принимал решение, Хаят-апай, не я… Приехали, описали и в счет уплаты налогов все распродали, – махнул рукой Хуснулла. – Я виноват, что ли, если солярка в три раза дороже молока? А мясо, сама видишь, в магазинах все импортное. «Ножки Буша» в два раза дешевле наших кур. Как тут работать? Поэтому и пошел фермерствовать. Думал, на предпринимательскую тощую копейку у начальства аппетиты поменьше… Какое там! Обдирают, как липку. Что там говорить, все равно им на «лапу» суем…
– Садись за стол, чайку попьем, – сменила тему разговора хозяйка. – Хорошо, что начал ферму восстанавливать. Село без фермы пропадет.
– Уже шестьдесят дойных… – похвастался фермер, обрадованный похвалой, – скоро индюшатник организую, рыболовством займусь…
– Занимайся, занимайся… У тебя и отец был на все руки мастер, жаль, рано ушел. Сколько тебе нынче лет?
– Тридцать четыре… – отчеканил Хуснулла, не понимая, к чему об этом спросила хозяйка.
– Уже тридцать четыре?! – всплеснула руками женщина голосом, не предвещающим ничего хорошего.
Хуснулла, предчувствуя недоброе, залпом хлебнул горячего чая, поперхнулся и поспешил поставить чашку на стол.
– Тогда зачем морочишь голову Айгуль? – ледяным голосом продолжила Хаят-апай, не отрывая взгляда от лица гостя. – Она девочка цельная, хорошая, в деревне таких можно на пальцах одной руки посчитать. А ты что с ней творишь? Жизнь ей губишь…
Не ожидавший такого поворота, Хуснулла растерялся, лихорадочно стал размешивать ложкой остывший чай.
– Чего молчишь? – Хаят-апай встала со своего места, пересела поближе к Хуснулле. – Тебе других девок было мало? Айгуль как убитая ходит. С ее матерью, Фатимой, я не разговаривала, видимо, она еще не догадывается… Чего язык проглотил? – повысила голос хозяйка.
– Я очень ее люблю, Хаят-апай, женюсь хоть сегодня, – после небольшой паузы Хуснулла наконец обрел дар речи. – Но она не хочет со мной встречаться…
– А ты как думал?! Соблазнил девочку, а сам продолжаешь бегать к этой вертихвостке Лилии. Она уже дважды была замужем… Скоро и тебя окрутит…
– Я уже к ней не хожу… – как нашкодивший ученик промямлил Хуснулла.
– Не хожу… – передразнила его старушка. – Вот что я тебе по-нашему, по-сельски скажу: хватит вдовцом оставаться. Свою жену с того света не вернешь, а живые должны быть среди живых! Понял?
Хаят-апай встала и положила руку на плечо гостя.
– Сыну твоему уже пять лет, ему нужно материнское тепло. Лучше, чем Айгуль, жены не найдешь!
– Вы правы, апай, но…
– Чего «но»? –в голосе женщины снова послышался металл.
– Она не желает со мной говорить… – Хуснулла со вздохом переставил чашку с чаем.
– И не будет говорить! Она тебе не Лилия, ходить и распространять на всю деревню, что ты обещал купить ей шубу… Сейчас же марш домой, принарядись, позови с собой Сабира и еще кого-нибудь из солидных родственников, и идите сватать девочку…
Увидев, как Хуснулла оторопел от ее решительных советов, ласковым голосом добавила:
– Понял? Сегодня же! Хоть с легкой душой уеду в Чечню.
– А не выгонит? – Хуснулла с надеждой посмотрел на женщину.
– Выгонит, завтра снова иди. Или укради ее, как крали невест в старые добрые времена наши предки. Будь мужчиной, в конце концов! Негоже тебе ходить вокруг ее дома как шелудивому коту. Думаешь, я не знаю, зачем ты зашел ко мне? Ждешь, небось, не выйдет ли Айгуль на улицу? Иди, не сиди тут истуканом…
– Спасибо тебе, Хаят-апай!
Хуснулла поднялся, облегченно вздохнул, обнял ее худые плечи.
– Умная ты женщина… Кстати, я тут собрал немного денег, доллары, возьми на дорогу, пригодятся…
Он достал из кармана несколько купюр и положил на стол. Не обращая внимания на протестующий жест старушки, он торопливо чмокнул ее в щеку, направился к двери и запрыгал на одной ноге, пытаясь другой попасть в валенок.
– Не отказывайся, Хаят-апай, мы же с тобой родственники… Троюродные… Зачем они нужны, родственники, если не могут помочь в трудную минуту?..
– Ты так не говори, сынок, родственники бывают разные… Иногда даже хуже чужих. Я правильно поняла – ты сейчас за сватами? Хорошая у тебя будет жена, и сына твоего она не обидит…
Уже у дверей Хуснулла вытащил из кармана сложенный листок и протянул старушке:
– Возьми, Хаят-апай, адрес Альфии, моей племянницы. Вдруг пригодится. Она живет в Грозном, замужем за чеченцем. Он там большую должность занимает.
– Это та Альфия, что бывала у меня с отцом? Фу, ты, забыла его имя.… Кажется, Салим…
– Да, да, она… – подтвердил Хуснулла кивком головы. – Салим-агай мне ведь приходится дядей со стороны покойной жены.
– Знаю… – Хаят-апай махнула рукой. – Иди! Не позорь семью, сосватай девочку…
Через три часа в дом влетела взъерошенная Фатима и прямо с порога запричитала:
– Хаят-апай, пойдемте к нам скорее, ради бога, пойдем… Не знаю, что делать-та…
– Случилось что? – старушка притворилась незнайкой. – Садись, отдышись…
– Как можно сидеть-та, у нас там такое! – выпалила она. – Хуснулла, Сабир-агай, Рашит-агай пришли…. Сватают Айгуль. Как быть-та? Она же у меня еще маленькая.
– Ну уж и маленькая! – не согласилась Хаят-апай. – Ей девятнадцать! Медучилище заканчивает . Тебе сколько было, когда замуж выскочила?
– Э-э-э… – хитро протянула Фатима, – в мои семнадцать я намного старше была-та, чем она! Одевайся побыстрее, старая, придешь сама, я побежала…
Она уже закрыла было за собой дверь, но плутовато придержалась за ручку:
– Налей-ка своей настойки, Хаят-апай, не то сердце сейчас остановится! – захныкала Фатима, не переступая порога.
– Я тебе такой настойки налью! – рассердилась Хаят-апай, хватаясь за кочергу. – Век будешь помнить!.. Опозорить хочешь свою дочь?
Последние слова Фатима уже не услышала: махом захлопнула дверь и побежала домой.
Женщина прислонила к печке кочергу и облегченно опустилась на стул.
– Вот так вот… – прошептала она и прерывисто вздохнула. – Теперь пора ехать за Тагиром…
Последние дни перед отъездом были хлопотными. Хоть и с трудом, но удалось продать овец, гусей. Приходили односельчане и кто как мог старались помочь ей собраться в дорогу. Несмотря на то, что в Байгуже уже давно никто не получал зарплату, каждый нес в дом Хаят-апай припрятанные запасы. Перед отъездом она посчитала деньги и ахнула.
– Фатима, у меня столько денег за всю жизнь не было! Триста пятьдесят тысяч рублей! – взволнованно сообщила она соседке.
– Эх ты, старая! – остудила ее Фатима. – Тебе этих денег только на дорогу туда и обратно хватит-та. Нынешние рубли не чета советским. Недавно дочери туфли покупала, простые такие, а выложила пять с лишним тысяч рублей… Так что сильно не радуйся, что много собрала… На дорогу побольше еды припаси, экономнее будет.
– Я как-нибудь выдержу. Тагиру надо бы взять кумыс, баурсак, корот… Он это очень любит.
– Не суетись, Хаят-апай. Все положила в твой рюкзак.
– Мед не забыла?
– Не забыла. Мой муженек смастерил из медной трубки футляр для курая, смотри, вот сюда стоймя поставила. Даже если кто наступит, не сломается, – наставляла Фатима, показывая пожилой женщине, что где лежит. − Еду для тебя собрала в пакет, на неделю хватит. Поднять сможешь-та?
– Ничего, подниму! Я, между прочим, не дряхлая еще, – обиделась Хаят-апай.
– Сказала тоже! Забыла, что восьмой десяток разменяла? И в такую трудную дорогу собираешься… – разозлилась Фатима. – Лучше бы я поехала.
– Что это ты сегодня злющая? – с иронией спросила Хаят-апай. – Вчера, поди, перебрала со сватами?
Фатима будто не слышала намеков соседки, продолжала знакомить ее с содержимым рюкзака и пакета.
– Деньги я разделила на четыре части, – деловито поясняла она, ныряя в поклажу. – Зашила их в твою куртку, свитер, в нижнее белье, а те, что в дороге пригодятся, положила в рюкзак, вот сюда. Поняла?
– Ладно, пора поправить здоровье, – засмеялась Хаят-апай, видя, как лоб Фатимы покрылся испариной. – Открой комод, возьми наливочку, я тоже пригублю.
– Ну и противная же ты старуха! – проворчала Фатима, проворно открывая дверцу комода. – Могла бы уже с утра предложить-та. Нет, помучать ей надобно бедную женщину…
– Этой «бедной женщине» пора бы уже забыть о рюмке да почаще брать в руки Коран, – съехидничала хозяйка. – Куда мне столько наливаешь, я же сказала, только пригублю, в чай добавлю…
– Жизнь-та какая, Хаят-апай! – блаженно потягиваясь, пропела Фатима, с наслаждением опустошив стакан. – И какая праведная ты, старушка, словно икона. Все тебе не так!
Хозяйка не обиделась, осторожно перелила свою чарку настойки в графин.
– Э-э-э… – проговорила она, поставив чашку на стол. – Какая же я праведная? Просто к старости ворчливая стала. У меня, наверное, грехов не меньше твоих, ведь я тоже была молодая, красивая…
– А мне кажется, ты всегда была такая… – искренне выпалила Фатима, наливая себе еще настойки.
– Какая такая? – Хаят-апай с удивлением уставилась на соседку.
– Ну, каменная… Нет, железобетонная! – обрадованно, что нашла нужное слово, воскликнула Фатима.
– Глупая ты, соседушка, – улыбнулась старушка. – Вот доживешь до моего возраста и тоже станешь, как ты говоришь, праведной.
– Я-та? – Фатима хлопнула себя рукой по бедру. – Не смеши, старая!.. Я уж точно в рай не попаду и с тобой там не встречусь. Давай хоть здесь поживем дружно.
Она лукаво подмигнула соседке и, многозначительно посмотрев на пустой стакан, осторожно потянулась за графином.
– Хорошая у тебя настойка, мягкая…
– Ладно, не подхалимничай! – оборвала ее хозяйка. – Поставь графин на место! Нельзя шутить с этим зельем. Сама не балуйся и мужа зажми, он у тебя как восковой. Даст Аллах, внуки, внучки пойдут – живи и радуйся!.. А я не знаю, найду ли своего Тагира, вернусь ли сама… Не знаю…
– Тю-тю-тю… Раскиселилась… Ты о чем это, Хаят-апай? Брось нехорошие мысли в огонь. Перед дорогой грех думать о плохом… Мы еще на свадьбе Тагира погуляем, соседушка!
Фатима оживилась и озорно, словно помолодевшая, выпалила сокровенное.
– Вон моя младшенькая, Алия, подрастает, уже семнадцать ей, вдруг сойдутся? Что скажешь-та?
Хаят-апай поискала в мыслях достойный ответ на дерзкий вопрос, но, взглянув на счастливые, добрые глаза Фатимы, передумала.
– Кто знает… – неопределенно протянула она, – я бы не стала возражать. Алия была бы славной женой моему внуку…
Фатима, приготовившаяся услышать от соседки колкий ответ, оторопела от услышанного. Хотела было сказать что-то хорошее в адрес Тагира и Хаят-апай, но в нахлынувшей теплоте желанной материнской радости слова запутались, и смогла вымолвить первое, что пришло в голову: «Лишь бы ты нашла его там, в Чечне… И сама бы вернулась на своих ногах»…
На следующий день рано утром Фатима с мужем Анфисом и Хуснуллой отвезли ее на станцию, посадили в поезд. И поехала Хаят-апай на Кавказ. Туда, где шла война и где в плену находился ее внук Тагир.
Назрань встретила Хаят-апай мокрым снегом. Выйдя из обшарпанного здания вокзала, где дважды проверяли паспорта, она с тоской и отчаянием огляделась вокруг. Было темно. Ее окружили человек пять мужчин, начали наперебой предлагать такси. Она легонько отстранила одного рукой и, прошагав мимо метров десять, остановилась. Надо было найти комендатуру города. Увидев стоящую неподалеку женщину, подошла к ней.
– Скажи, уважаемая, как пройти к комендатуре?
Женщина мельком взглянула на Хаят-апай.
– Тут недалеко, по этой улице. Но я не советовала бы вам идти сейчас… Могут ограбить. Подождите до утра… Ночью вас все равно туда не пустят.
Старушка хотела спросить у нее еще о дороге до Грозного, но та повернулась и пошла в сторону вокзала. Оглядев небольшую, неосвещенную площадь, женщина решила вернуться на вокзал. На скамейках, на полу спали военные. Поискав взглядом свободное место и не найдя ничего подходящего, она примостилась рядом с входной дверью. Но долго сидеть здесь не смогла. Прохожие то и дело задевали ее своими чемоданами. Получив очередной удар сапогом, она поднялась и, пройдя по рядам, увидела свободное место. Вернувшийся со стаканом человек в военной форме недовольно посмотрел на нее, но, ничего не сказав, сел на свой вещмешок и принялся прихлебывать чай. Хаят-апай тоже захотелось попить, но уставшее тело требовало отдыха. Она задремала и увидела сон, будто Тагир во дворе мастерит теплицу. Солнце светит, на крыльце лежит кот, петух пытается выдернуть из его хвоста клок шерсти, но тот открывает глаза и лапой скидывает нахала на землю. Петух не унимается, снова взбирается на крыльцо.
– Уйди от кота! – кричит Хаят-апай, размахивая палкой, – не отстанешь, в суп попадешь сегодня…
– Лучше вместо этого ленивого кота ты бы собаку держала, – вдруг человечьим языком говорит петух. – Он бы твою авоську охранял…
В это время женщина почувствовала, как кто-то тихонько пытается разнять ее пальцы, сжимающие тряпичную сумку с продуктами, установленную между коленями.
Она открыла глаза: перед ней торчал небритый, грязный, с длинными волосами мужчина. Увидев, что старушка проснулась, он не сдвинулся с места и как ни в чем не бывало смотрел на нее.
– Нет ли у тебя пожрать, бабка? – спросил он, оголяя беззубый рот. – От твоей сумки вкусно пахнет…
– Руки убери! – строго сказала женщина, сильнее прижимая к себе котомку. Она присмотрелась к попрошайке и содрогнулась: он был однорукий, без обеих ног и сидел на самодельной тележке.
Женщина достала хлеб, яйцо и протянула мужчине.
– Там еще мясо есть… – ничуть не стесняясь, осклабился бродяга, засовывая подаяние в замасленную сумку.
Хаят-апай снова открыла свою провизию и вытащила копченую курицу, купленную на какой-то станции. Попрошайка, не отрывая взгляда, проследил, как женщина отломила кусок, и, получив свою долю, поднес к носу, жадно вынюхал ее и недовольно пробурчал:
– Могла бы целиком отдать… На пиво подкинь, бабуся…
От такой наглости путница несколько растерялась. И уже хотела было достать бумажник, но в ситуацию вмешался немолодой омоновец.
– Ну-ка, пошел отсюда! – сурово сказал он, ногой отпихивая тележку подальше от бабушки. – Сейчас по хребту получишь…
– Чё пинаешься! – огрызнулся убогий, однако быстро-быстро начал крутить колеса своей тележки. – Угрожает еще, козел…
– Поговори у меня! – пригрозил милиционер, оскорбленный тем, что его обозвали.
Инвалид еще что-то пробурчал и поехал между рядами давно не видавших краски деревянных скамеек, выкрикивая: «Эй, убери костыли, не видишь, что ли…»
Мужчина повернулся к Хаят-апай и дружелюбно посоветовал:
– Не спи, бабка, тут тебя в два счета без вещей оставят. Рюкзак сними со спины, поставь между ног или держи на коленях. Привязать к одной руке не забудь. А то вырвут, не успеешь опомниться… Здесь все голодные…
– Жалко ведь… – виновато проговорила женщина, стягивая с плеч рюкзак – Тем более инвалид…
– Э-э-э… Ты, бабушка, будто с луны свалилась. − Омоновец удивленно посмотрел на женщину. − Откуда приехала? В гости, что ли? Не время нынче на Кавказе по гостям ездить …
– Из Башкирии я, – устало ответила женщина, поправляя платок. – За внуком приехала…
Из Башкирии? А мы из Челябинска. Земляки, значит. Что, внук не хочет служить? – поинтересовался мужчина.
Почему не хочет? В плен он попал… – выпалила Хаят-апай, разозлившись на милиционера.
– Не повезло парню… – как-то буднично сказал мужчина, присаживаясь рядом.
В это время подошел другой омоновец, неся в руках два стакана.
– Степаныч, в буфете только чай, – проинформировал он товарища. – Даже хлеба нет. Кусок мяса стоит тысячу рублей…
– Придется этим довольствоваться… – без энтузиазма подытожил омоновец, осторожно забирая у товарища стакан. – Фу ты, чай совсем никакой… разбавили холодной водой, что ли…
Хаят-апай посмотрела на них с сочувствием.
– Нехорошо голодать, – сказала она, открывая рюкзак. – Давайте я вас угощу…
Она разломила остаток курицы, достала хлеб, казылык (вяленая колбаса) … Мужчины переглянулись.
– Бабушка из Башкирии, наша соседка, – познакомил товарища старший омоновец. – Как-то неудобно вас объедать. Вам ведь еще…
– Ничего, не беспокойтесь… – перебила его женщина, – все равно продукты долго хранить невозможно. «Будет день, будет и еда», говорят у нас.
– Узнаю башкир, – радостно произнес уже ставший «своим» Степаныч. – У меня в Челябинске сосед родом из Башкирии, Гали его звать. Так он последним готов поделиться. Любит охотиться. Подстрелит зайца − обязательно угостит соседей…
– Вы не стесняйтесь, – засуетилась женщина, раскладывая на скамейке продукты. – Ешьте! Вы же мужчины, тем более на службе…
– Честно говоря, матушка, – признался обрадованный столь щедрому столу молодой милиционер, – уже четвертые сутки толком не ели. Отправить-то нас отправили, а денег не дали. Что взяли с собой, давно слопали. Эх, сейчас бы граммов сто для согрева… – мечтательно изрек он, отрезая колечко казылыка.
– Ничего, Володя, – успокоил его Степаныч. – Вернемся, даст Бог, домой, махнем ко мне на дачу, затопим баньку и примем на грудь по стаканчику напитка Людмилиного производства…
– Вы домой едете? – поинтересовалась Хаят-апай, поддерживая разговор.
– О-о-о… До дома нам еще далеко, – вздохнул Cтепаныч, – только разгрузились. Ждем своих, должны за нами приехать, уже вторые сутки тут торчим.
– Кстати, как вас величать? Меня зовут Валерий Степанович, а он Володя…
– Хаят-апай, – скромно ответила бабушка.
– Зачем «апайка», это же оскорбительно, наверное? – удивился Володя.
– Балда ты, Вовка, – засмеялся Валерий Степанович. – У башкир «апай» – это уважительное обращение к женщине, старшей по возрасту.
– Извините, не знал, – растерялся Володя. – Как же вы, Хаят-ап… апай, очутились здесь?
– У нее внук в плен попал, – ответил вместо нее старший омоновец. – Кстати, Хаят-апай, зачем же вы отправились в такой дальний и опасный путь? У него, у вашего внука, разве нет родителей?
По радио мужской голос сообщил о прибытии какого-то поезда. Когда стих голос диктора, женщина со вздохом ответила:
– Погибли его родители. Сын вез на «Запорожце» невестку и семидневного внука из роддома домой. Навстречу из-за поворота выскочил грузовик с пьяным водителем из соседней деревни. Сын погиб сразу. Когда я прибежала, невестка еще была жива, а внук спал на заднем сиденье в плетеной корзинке. Остался жив – ни одной царапинки, только вместе с корзиной соскользнул на пол. Это его и спасло. Невестка умерла на моих руках. Успела лишь сказать: «Мама, назови его Тагиром, вырасти, умоляю тебя, не отдавай в детдом». Ведь она сама была сиротой…
Воцарилась гробовая тишина. Было слышно, как храпит слева на скамейке какой-то офицер и хлопает входная дверь вокзала.
– Зачем же вы приехали? – Володя поставил стакан на пол. – Как вы в этой мясорубке найдете своего внука?
– Найду! – уверенно ответила Хаят-апай. – Мне бы только в Грозный попасть. Там живет женщина из нашей деревни, которая замужем за чеченцем. Найду ее, попрошу помочь.
Валерий Степанович нервно встал и наклонился к женщине.
– Уезжайте, Хаят-апай, домой! Вы не представляете, что творится в Грозном. Одни руины. И внука не найдете, и себя погубите…
– Эх, сынок, – покачала головой женщина, – я свое уже отжила, мне уже за семьдесят. Ничего я в этой жизни не боюсь… Я обещала невестке вырастить внука, женить, увидеть его детей… И я обязательно его найду!
В это время прибежал солдат в бушлате.
– Товарищ капитан, – обратился он к Валерию Степановичу. – бэтээры подошли, объявили погрузку.
– Хорошо, – кивнул он омоновцу, – сейчас будем.
Он подошел к Хаят-апай, приподнял и поцеловал ее в щеку. – Спасибо тебе, матушка, за хлеб-соль, – сказал он, крепко обнимая женщину. – Удачи! Даст Бог, найдете своего внука. Нам пора. Может, еще увидимся…
Он взял свой вещмешок, перекинул через плечо автомат и, не оглядываясь, направился к выходу, бросив на ходу: «Пошли, Князев!».
Володя проворно схватил ношу, виновато улыбнулся, кивнул головой и побежал за своим командиром, поправляя ремешок оружия.
Часа через два, уже под утро Хаят-апай тоже вышла на улицу. Было холодно, снова повалил мокрый снег…
«У нас, наверное, тоже прошел настоящий снег и стоит двадцатиградусный мороз, − подумала женщина, двигаясь по мокрому, грязному тротуару вдоль некрашеного, сломанного забора. – «Фатима, видимо, уже подоила корову, пропускает молоко через сепаратор…»
Мимо нее, разбрызгивая снег и грязь, с ревом проехали военные машины, полные людей в маскировочной одежде. Дрожала мелкой дрожью земля, с деревьев комками падал прилипший к сухим листьям снег. Вскоре оглохшая от шума моторов и задыхающаяся от запаха выхлопных газов Хаят-апай оказалась у здания комендатуры.
Пройти в комендатуру она не смогла. Уже на подступах к лестнице ее остановил военный.
– Ты куда, бабка? – развязно спросил он, направляя на нее дуло автомата. – Медленно сними рюкзак и положи на землю! Ух, как пахнет! Что несешь?
– Я к вашему начальнику, – не растерялась Хаят-апай, стягивая с плеча рюкзак. – Вот ему бумагу дали.
Подошли двое в военной форме.
– А чего ей надо? – рявкнул один из подошедших. Часовой отпрянул назад. – Покажи рюкзак! – Он взял бумажку, безразлично посмотрел и вернул ее женщине. – Подполковник Таранец отсюда отбыл, сегодня комендантом является полковник Хоменко. Ему сейчас не до тебя! – и повернулся к своему спутнику, который в это время, подобрав рюкзак старушки, уже по-хозяйски осматривал его содержимое.
– Что там?
– Да тут столько деликатесов! – воскликнул тот. – Мед, колбаса домашняя… – Он вытащил бутылку. – Это молоко?
– Кумыс, – недовольным голосом ответила Хаят-апай.
– Это что за хренотень? – удивился тот. – Кислушка, что ли? – Он достал нож и привычным движением открыл крышку бутылки. Втянул ноздрями запах. – Кислое молоко… Попьешь, товарищ прапорщик?
– Дай попробую, – он взял бутылку, поднес ко рту и не успел глотнуть, как все его лицо покрылось пеной, выбитой из бутылки.
Прапорщик вытер лицо платком и, не проронив ни слова, начал жадно пить содержимое бутылки.
– Вот это да! – крякнул он, выбрасывая пустую тару в кусты. – Зашибись после вчерашнего. Еще есть?
Молча, с ненавистью глядевшая на это безобразие женщина не выдержала:
– Я не поняла, вы защитники Родины или бандиты? – спросила она, стараясь казаться спокойной.
– Чего? – с угрозой выпрямился тот, который потрошил рюкзак. – Ты поговори у меня! Где твои документы? Из какого селения?
Хаят-апай достала из внутреннего кармана куртки паспорт и протянула прапорщику. Он несколько мгновений рассматривал документ, и лицо его вытянулось от удивления:
– Слышь, она не чеченка… Ты что, из Башкирии что ли, бабка? Зачем приехала?
– Бабки на базаре семечками торгуют. Я бабушка! Если бы ты прочитал бумагу, которую я тебе дала, ты бы понял, – с иронией проговорила Хаят-апай. – К внуку я приехала!
Прапорщик растерянно повертел в руках паспорт.
– И где же твой внук? Кто он такой?
Хаят-апай рассердилась, увидев, как второй засовывает в карман банку с медом.
– Тебе какое дело, кто он?! – закричала она в сердцах. – Генерал!
– Кто-о-о?
Воспользовавшись замешательством грабителей в погонах, она интуитивно взяла инициативу в свои руки. Повернулась к стоящему у ее рюкзака мужчине и отчеканила по-военному:
– Верни все на место! И мед не забудь!
Шум, поднятый Хаят-апай, привлек внимание двух офицеров, приближающихся к комендатуре.
– Отставить! – скомандовал один из них. – В чем дело? Доложите!
Мужчины в комуфляже встали по стойке «смирно».
– Проводим досмотр на предмет взрывчатки, товарищ полковник! – доложил один из них уверенным голосом.
– Кто такие? Почему нет знаков различия?
– Это не досмотр, а грабеж! – выпалила разгоряченная женщина. – Я же тебе сказала, положи мед в рюкзак! – закричала Хаят-апай, показывая офицерам на оттопыренные карманы грабителя.
– Отдай обратно! – с угрозой в голосе повторил спутник полковника. – Живо! Из какой части? Что за беспредел?
Затем произошло нечто невероятное: один из «проверяющих» повернулся к товарищу, достал из его кармана баночку меда, не торопясь поставил ее на землю, попутно что-то ему шепнул и… в мгновенье ока сиганул через кустарник. Второй последовал за ним, и оба скрылись за домом. Офицеры даже не успели отреагировать. Полковник попытался было крикнуть: «Стой!» и лихорадочно начал расстегивать кобуру пистолета, но, пока он шарил по ремню, грабителей и след простыл.
– Мерзавцы! – возмутился он. – Иван Григорьевич, – обратился он к спутнику, – попытайся узнать, кто они, из какой части…
– Слушаюсь! Нынче, Сергей Петрович, здесь проходит столько частей, что вряд ли найдем. Набирают в войска разную шваль…
Полковник промолчал, повернулся к женщине.
– Вы уж извините, мамаша, тут у нас кого только не встретишь.
Вдруг он, что-то вспомнив, повернулся к часовому, остановившему Хаят-апай.
– Кто были эти «вояки»?
– Не знаю, товарищ полковник. Когда я остановил эту женщину, они появились вон оттуда… – он показал рукой в сторону двухэтажного дома. – Я думал, они фээсбэшники, знаков различия не разглядел… Вижу их впервые…
Полковник перевел взгляд на старушку.
– Я вижу, гражданка, вы не из местных? Что вас сюда привело?
Хаят-апай торопливо начала рассказывать свою историю. Достала письмо председателя комитета защиты военнослужащих и их семей на имя коменданта города Назрани.
– Вам здесь никто не поможет, – устало заговорил Сергей Петрович, расстегивая ворот рубашки. – Бывшего коменданта убили четыре дня назад… Новый только приступил к обязанностям… В Грозный вам нельзя, убьют. Там идет война…
– Дайте мне пропуск, пожалуйста, я доберусь, – умоляюще посмотрела на полковника Хаят-апай. – Я должна вызволить внука!.
– Вы, мамаша, наверное, не понимаете. Сергей Петрович дело говорит, – вмешался в разговор спутник полковника. – Пропуска в Грозный не выдают. Туда посылают солдат воевать… Идите, езжайте обратно! И молите Бога, чтобы ваш внук остался жив…
– У меня есть немного денег… – женщина попыталась ухватиться за соломинку.
– Вот и хорошо, на обратную дорогу вам пригодятся, – подытожил разговор полковник и направился к комендатуре.
– Иди, мать, иди, – погладил ее по плечу второй военный, переходя на «ты». – Ты даже не представляешь, что тут происходит. Возвращайся в свою Башкирию! – И он поспешил за своим командиром.
Хаят-апай со слезами на глазах постояла минуту, собрала с земли свои вещи, уложила в рюкзак.
– Сынок, скажи, кто эти люди? – спросила она в отчаянии у часового.
– Не положено знать! – гаркнул он с важным видом. – Здесь не стойте, бабка, уходите…
– Я тебе не бабка, – огрызнулась Хаят-апай, надевая рюкзак на спину. – Я бабушка!
– Иди, иди, бабушка, нельзя тут посторонним! – смягчил тон служивый. – Потом оглянулся, посмотрел на дверь и полушепотом посоветовал:
– Иди, тетя, на автовокзал, там частники вмиг до Грозного довезут без пропуска. – Замолчал, снова посмотрел на дверь и продолжил скороговоркой: – Только садись с какой-нибудь пассажиркой, торгуйся, они много просят… – Затем еще раз оглянулся и нарочито строгим голосом крикнул:
– Иди, бабушка, не стой! Не положено!
Хаят-апай, уже было упавшая духом, обрадовалась, торопясь, достала из сумки кусочек казылыка и протянула солдату:
– Спасибо тебе, сынок, вот гостинец из Башкирии…
– Не надо, бабушка, – засмущался тот, тем не менее быстро спрятал гостинец в карман. – Вы уж извините за тех двоих: я думал, они фээсбэшники! До автовокзала тут недалеко, идите прямо…
– Спасибо тебе, солдатик, – еще раз поблагодарила его Хаят-апай. В ее душе снова зажглась надежда найти своего Тагира. И она, забыв про случившееся у дверей комендатуры, не обращая внимания на слякоть, чуть ли не бегом заспешила в указанном направлении.
Добравшись до автовокзала, такого же грязного, неприметного, как одноэтажный железнодорожный вокзал старой постройки, обессиленная Хаят-апай опустилась на мокрую сломанную скамейку. Достав из пакета хлеб и ломтик куриного мяса, оставшийся после трапезы с офицерами, принялась за еду. Снег прекратился, выглянуло солнце. Почуяв съестное, ее скамейку мигом окружила стайка воробьев. Вскоре к ним присоединились голуби и несколько белых ворон. Она раскрошила кусок хлеба и бросила на землю. Голодные птицы махом уничтожили корм и, чирикая, галдя, начали прыгать вокруг ног кормилицы. Тогда она, искрошив остаток, аккуратно положила рядом. Секунд десять птицы, щебеча, покружили рядом, а затем словно по команде набросились на еду. Они наступали на ее ноги, перепрыгивали через нее, ничуть не опасаясь присутствия человека. В окружении пернатых она немного расслабилась, вернулась мыслями к дому, где двор был полон живности.
В это время к ней подошла женщина и обратилась на незнакомом языке. Хаят-апай подняла голову и вопросительно взглянула на нее.
– Вы не из лагеря беженцев? – переспросила та по-русски.
– Нет, – ответила старушка, – я из Башкирии, хочу поехать в Грозный.
– Из Башкирии? – глаза у женщины округлились. – Я думала, вы чеченка из лагеря беженцев, хотела узнать… Люди бегут из Грозного, там ведь война, бомбежки, а вы в это пекло едете…
Незнакомка с сочувствием посмотрела на Хаят-апай:
– Вы чем-то похожи на нас, родственники здесь?
– Внук у меня в Грозном, – ответила она, бросая остатки еды птицам. – Как попасть туда, не знаю.
Говорят, земля не без добрых людей. Чеченка не стала больше задавать вопросов, сказала лишь «подождите, я сейчас…» и ушла в сторону машин, стоявших у автовокзала. Вскоре подошла с каким-то мужчиной лет шестидесяти.
– Он может довезти вас до Грозного, – объяснила женщина, – но о сумме договаривайтесь сами.
Таксист молча посмотрел на старушку.
– Сколько возьмешь до Грозного? – спросила Хаят-апай, вспомнив совет часового.
– Если найдешь еще одного пассажира, будет по пять тысяч, – сообщил шофер. – Если одна, то десять.
Чеченка возбужденно начала что-то говорить мужчине. Он долго отпирался, но наконец уступил:
– Мы только от чеченцев из лагеря берем по тысяче. За них на блокпостах не надо платить военным, – объяснил водитель, – с других не менее пяти тысяч. Это такса, меньше не могу. И учти, женщина, если федералы не будут тебя пропускать, ты сама им заплатишь. Договорились? Пойду, поищу кого-нибудь…
Старушка поблагодарила чеченку за помощь и осталась ждать таксиста. Прошло более часа, она уже потеряла было надежду, но наконец-то появился знакомый таксист с молодой женщиной.
– К вечеру довезу, – пообещал он, усаживая их в старенькую «копейку».
Транскавказская дорога была забита военными машинами, танками, бронетехникой. Водителя звали то ли Рамзаном, то ли Равшаном, Хаят-апай не расслышала. Он оказался молчуном, лишь изредка, объезжая колонны машин, что-то бурчал на своем языке. Соседка вообще не проронила ни слова, сидела в каком-то оцепенении, в ее глазах затаилась тревога. Дважды их останавливали военные, но, проверив документы лишь у водителя, пропускали дальше.
– Им я сказал, что едем до Самашек и что ты моя мать, а она – дочь, – объяснил он. – Дал по триста рублей, отпустили… – радостно сообщил он после очередной проверки.
– Сколько километров до Грозного? – спросила Хаят-апай, чтобы как-то прервать затянувшуюся паузу.
– Восемьдесят…
На перекрестке, где стрелка, написанная от руки, показывала направо, на Нестеровскую, а налево – на Самашки, водитель остановился напротив стоящих у обочины двух «шестерок», старых и разбитых, как сама дорога. Поговорив минут пять с земляками, он вернулся довольный.
– Сегодня нам повезло, – сообщил он радостно. – Федералы обменивают убитых… Повернем лучше на Сaмашки, оттуда дольше и длиннее, но надежнее…
Километров сорок ехали спокойно, водитель пристроился за двумя «Жигулями» и, когда на постах останавливали одного, они выскакивали все трое и, энергично жестикулируя, дружно начинали, объяснять военным причину поездки в Грозный.
После очередной остановки водитель вернулся расстроенным, кому-то посылал ругательства на своем языке.
– Не пускают? – настороженно спросила Хаят-апай.
Таксист то ли не расслышал, то ли был до того рассержен, что не счел нужным отвечать пожилой женщине, и продолжал бормотать свое.
– Завтра объявляется команда «стоп-машина», то есть «тихий час», – вместо водителя ответила соседка, до сих пор не проронившая ни слова.
Хаят-апай устремила на женщину непонимающий взгляд.
– Значит, по всей Ичкерии передвигаться на личных автомашинах не разрешается, – объяснила женщина, отвернувшись к окну. – Как я снова в лагерь доберусь?
Старушка хотя и не поняла, почему не будут ездить автомашины, но переспрашивать постеснялась.
Снова образовалась «пробка». На этот раз на мосту через речку Нетхой застрял «Урал», и десятка три солдат пытались вытолкать его на обочину, где на боку лежал сгоревший танк.
Хаят-апай, воспользовавшись остановкой, хотела открыть дверцу, но водитель грубо остановил ее.
– Не надо ходить! – сказал он. – Не надо ходить! Нельзя!
Только когда тронулись в путь, он обернулся и, словно заглаживая свою резкость, объяснил:
– Федералы с подозрением относятся к женщинам, возвращающимся в Грозный. Думают, все везут медикаменты… На днях поймали одну, вроде вас по возрасту, куда-то увезли…
За окном все чаще стали попадаться остовы обгоревших автомашин, бронетехники. Когда доехали до моста через речку под названием Геки, колонна машин снова остановилась. На этот раз проверяли документы. Трое милиционеров в касках и бронежилетах подошли к их машине. Водитель, как всегда, выскочил из салона, торопливо сунул офицеру документы. Они о чем-то потолковали, но, видимо, не договорились. Офицер открыл дверь и приказал: «Выходите! Приготовьте личные вещи к досмотру! А ты, – он обратился к водителю, – открой багажник!». Подошли еще двое в штатском и молча начали обыскивать «копейку», переворачивая все вверх дном. Даже обивку дверей заставили отвинтить.
При осмотре ручной клади пассажиров, перебрав содержимое рюкзака, один из штатских присвистнул от удивления.
– Вот это да! – восторженно произнес он, вертя в руках бутылку с кумысом. Затем достал казылык, понюхал и осторожно положил в мешок. Особый интерес у него вызвала медная трубка.
– Что это? – ткнул он на нее пальцем.
– Открой, увидишь! – спокойно предложила Хаят-апай, передавая другому проверяющему свой паспорт.
Но тот из соображений безопасности даже не взял неизвестный предмет в руки.
– Сами откройте, покажите, что там…
Женщина отвинтила головку футляра и извлекла курай.
– Ничего себе! – растерялся проверяющий. – Курай… Вы откуда будете, бабушка?
– Она из Башкирии, – подал голос напарник, рассматривая паспорт. – Как здесь очутилась?
Хаят-апай уже хотела рассказать о своем внуке, но ее опередила молодая чеченка.
– Эта женщина − свекровь моей сестры, – соврала она. – У нее внук десятилетний на мине подорвался…
– Понятно, – ответил тот, который проверял рюкзак. – Умеете играть на курае? Когда я учился у вас в нефтяном институте, любил слушать звуки курая…
– Что же ты, сынок, окончил нефтяной институт, а теперь сумки перетряхиваешь? Переучился, что ли? – задала вопрос старушка, недовольная обыском.
Cтоящий рядом водитель поспешно схватил женщину за рукав.
– У них работа такая, бабушка, – выдавил он из себя улыбку. – Пусть проверяют, мы честные люди.
– Если ты, старуха, будешь языком молоть, – прервал никчемный, на его взгляд, диалог проверяющий, – мы тебя живо в наручниках в твою Башкирию отправим! На, держи свой паспорт! – отрезал он и бросил документ в сторону Хаят-апай.
Она не успела его подхватить, и он шлепнулся в придорожное месиво.
Женщина резко подняла голову и уставилась на проверяющего. Потекли секунды, показавшиеся окружающим вечностью.
Водитель было уже нагнулся, чтобы достать из лужи документ, но Хаят-апай, не сводя глаз с военного, рукой остановила его. Дуэли глаз офицер не выдержал и уже хотел было отвернуться, но старушка, голосом, полным презрения, внятно и четко разделяя каждое слово, спросила:
– Что же ты, сынок, наш pоссийский паспорт в грязь втаптываешь? Ты же защитник Родины!
Никто, конечно, не ожидал таких слов от старой женщины, но после некоторого замешательства даже милиционеры в касках и бронежилетах, с устрашающим видом стоявшие в сторонке, бросились доставать документ из жижи…
… Двинулись дальше. Проехав километров пять, водитель обернулся и воскликнул:
– Ай да бабушка! Смелая! Видела бы ты их лица! – и он впервые за все время пути искренне и громко захохотал.
Недалеко от Грозного застряли наглухо. Перед блокпостом образовалась огромная очередь машин, в основном частных, с чеченскими номерами.
– В чем дело? – поинтересовался водитель, высунув голову через окно. – Проверяют?
– Нет, – ответил праздношатающийся водила. – Закрыли въезд…
– Перемирие кончилось, или как?
– Да пока тихо. Говорят, какой-то генерал или депутат должен уехать или приехать… Кто его знает? – проворчал тот, вглядываясь в сторону шлагбаума.
– Понятно: деньги подкинешь − пропустят, – согласился водитель такси.
– На них денег не напасешься, – огрызнулся другой, плюнул на разбитый асфальт и направился к своему «Москвичу».
Хаят-апай решила размять ноги, приоткрыла дверь.
– Можете постоять, – разрешил на этот раз водитель, тоже покидая салон автомобиля.
Попутчица подошла к Хаят-апай.
– Нефть все еще горит, – показала она на столбы черного дыма, поднимающиеся со стороны города. – Бомбят каждый день, – сдавленным голосом продолжила она. – Братик у меня ранен, на мине подорвался. Он с моим отцом остался, а мы в лагерь беженцев под Назрань уехали… Вот достала антибиотики, боюсь, как бы не обнаружили…
– Господи, что же происходит у вас? Люди убивают друг друга. Были бы враги, как фашисты во время войны, нет же, свои истребляют своих…
Чеченка потуже завязала платок, вздохнула.
– Этой войне не будет конца. Какими вырастут наши дети? В сорок четвертом году наших выселили из родных мест: кого в Казахстан, кого в Узбекистан, а кто-то сгинул на Колыме… Вернулись, думали заживем по-человечески, и снова лагеря для беженцев, война…
Женщина замолчала. Где-то рядом внезапно началась стрельба и так же внезапно прекратилась.