Принц из-за моря

глава 1

Конец августа 613 года. Турнакум (совр. Турне) Нейстрия.

Турнакум был древним римским фортом на крайнем севере Галлии, захваченным еще дедом Хлодвига, легендарным Меровеем, в честь которого и называли свой род длинноволосые короли. Он стал первым городом, который отвоевали франки, а потому тут не осталось почти ничего от старого римского наследия. Германцы побогаче построили привычные длинные дома с кровлями, крытыми тесом и соломой. А беднота слепила лачуги, которые прижались друг к другу, словно пчелиные соты. Город был деревянным, точно таким же, как селения фризов, саксов и данов, только намного больше. Тут не осталось терм и базилик, и даже местную церковь построили из дерева, а потому она нещадно продувалась всеми ветрами.

Одетый, как римлянин, доместик из Бургундии коротко поклонился королю Хлотарю. На нем было длинное цветное платье почти до пят и плащ-палудаментум, что как бы подчеркивало торжественность ситуации. Этот плащ надевали нечасто, ведь он длиной до земли, и в обычной жизни знать предпочитала более короткий сагум. Он был куда удобней.

Хлотарь принял его по-простому, сидя на коновязи старого дворца своей матери. Король оказался зрелым мужчиной двадцати девяти лет, но выглядел он существенно моложе из-за того, что прямо сейчас с азартным хрустом грыз спелое яблоко. Крепкие белоснежные зубы крошили тугую плоть дара местной земли, а доместик чувствовал себя униженным. Те вести, что он привез, были достойны куда большего, чем прием на дворе, где между кучек конских яблок бегали куры и свиньи. Доместик гадливо оглядывался, опасаясь испачкать нарядную одежду. Его опасения оказались не напрасны, и зацепить краем длинного плаща жидкую грязь он все-таки умудрился. Десяток лейдов[1] с лицами отпетых душегубов стояли рядом со своим повелителем и с детской непосредственностью оценивали богатый наряд вельможи. В этих местах такой красивой одежды даже у короля не было. Доместик вспотел, глядя в оловянные глаза этих людей. Им же человека убить, что курицу зарезать. Стоило Хлотарю только мигнуть… Слуги у королей франков были под стать им самим.

– Эй, Дагоберт! – крикнул Хлотарь. – Посмотри, какой нарядный дяденька к нам приехал.

Пятилетний принц, единственный сын короля, побежал к отцу, бросив мучить поросенка, которого только что с упоением таскал за хвост. Наложниц у Хлотаря не было. Он был большой чудак и безумно любил свою жену Бертетруду, а люди поговаривали, что и она любила его. Свою будущую вторую жену Сихильду король приметит только через пару лет. Вот такое неслыханное дело творилось в этом глухом углу, где малолетний король выглядел хуже, чем сын зажиточного горожанина где-нибудь в Орлеане. Впрочем, длинные волосенки, лежащие ниже лопаток, настраивали на серьезный лад. Перед доместиком стоял не юный горожанин, а настоящий король франков, на чумазой рожице которого было написано нескрываемое любопытство. Он еще не видел дяденьку, не носившего штанов, так как рос в окружении отцовских лейдов. А они как раз штаны носили. Тут, на берегу Шельды, без штанов было бы весьма холодно зимой, и Дагоберт это понимал. Он рос очень неглупым мальчиком.

– Мой король шлет привет и наилучшие пожелания своему брату, – начал торжественную речь доместик. – Он посылал тебе весть, чтобы ты забрал свое имущество и людей из герцогства Дентелен, потому что считает эту землю принадлежащей ему по праву.

– А если не уберу, то что? – насмешливо спросил Хлотарь, бросая наземь огрызок яблока и вытирая губы нечистым рукавом. – Раз уж мой племянник решил нарушить клятву, то что будет дальше?

– В противном случае мой король наводнит твою землю своими воинами! – торжественно заявил доместик. – Он приведет сюда армии двух королевств.

– Смотри, Дагоберт, на этого дядю, – сказал Хлотарь. – Такой красивый, и такой смешной.

– Не понимаю, что смешного я сейчас сказал? – побагровел доместик. – Король с армией уже стоит в Орлеане. Вас всех ждет война.

– Да ни черта меня не ждет, – равнодушно махнул рукой Хлотарь. – Ты откуда ко мне приехал?

– Из Орлеана и приехал, – ответил растерянный придворный.

– И долго ты меня искал? – насмешливо спросил его король.

– Почти месяц, – смущенно ответил тот. – Я сначала в Руан поехал, но мне сказали, что вы здесь.

– Вот видишь, сынок, – показал король пальцем на доместика. – А этот красивый дядя ничего не знает.

– Чего я не знаю? – спросил чиновник, который почувствовал, как земля уходит из-под ног.

– Умер твой король, – сплюнул Хлотарь, – гонец ко мне из Орлеана прискакал, а за ним герцоги и графы. Договариваться хотят. А ты со мной договариваться хочешь?

– Что? – чиновник напоминал рыбу, выброшенную на берег. Но он собрался с силами и мужественно проблеял: – Но королева Брунгильда… Но юный король Сигиберт… И отчего умер мой король? Ведь ему двадцать шесть лет всего!.. Было…

– Рассказываю по порядку, – терпеливо сказал Хлотарь. – Король твой помер в Орлеане от кровавого поноса, который римляне дизентерией называют. А на юного короля Сигиберта и на совсем не юную королеву Брунгильду мне плевать. Им конец, доместик. Особенно старухе, я ее на куски порежу. Ты думаешь, я не помню, кто приказал моего отца убить? Ну что, присягу мне давать будешь? Нет? Ну, как хочешь! Мне ждать некогда, а дураки не требуются, даже такие нарядные. И отпустить тебя я не могу, ты же болтать станешь. – И он дал команду лейдам: – Зарубить его!

Король развернулся и пошел в свои покои, не обращая внимания на вопли бургундского чиновника, с которого сдирали нарядную одежду. Испачкать кровью такую красоту для лейдов короля было сродни кощунству. Хлотарь не врал, у него и правда, сейчас много дел. Он уже битый час договаривался с Пипином из Ландена, герцогами Арнульфом и Ромарихом, патрицием Варнахаром, назначенным недавно майордомом Бургундии, и Радоном, сыном камерария[2] Австразии. Переговоры шли сложно, и знать продавливала свои условия, которые сильно ограничивали власть короля.

– Да черт с тобой! – бросил в сердцах Хлотарь. – Дам я тебе эту клятву! Доволен?

Варнахар был доволен: ведь он останется майордомом Бургундии до конца дней своих, и король не сможет сместить его[3]. Арнульф[4] тоже был удовлетворен: его назначат епископом Меца. Оставалось не так много, выучить, как там все эти церковные службы проводятся. Ну, да это дело нехитрое, он справится. Радон становился майордомом Австразии, но ему обещание не смещать с должности король дать отказался под тем предлогом, что еще не знает его в деле.

– И графами должны назначаться только уроженцы своих округов! – это был последний пункт договоренности, и Хлотарь нехотя согласился[5].

– Все? – спросил он и, получив положительный ответ, сказал: – Тогда пошли пить, стол уже накрыли. Вы еще свое обещание должны выполнить…

Два месяца спустя. 10 октября 613 года. Окрестности г. Дурокаталауни (совр. Шалон-сюр-Марн). Австразия.

Две армии расположились в полумиле одна от другой. Между ними раскинулся огромный луг, где и должно будет все случиться. Вороны привыкли к тому, что если толпы людей стоят друг напротив друга, то скоро будет много еды. Они кружили над полем, хриплым карканьем выражая свое нетерпение. Пора бы уж людям начать. Птицы были голодны. Птицы хотели клевать теплое мясо и блестящие глаза. Но люди все никак не хотели убивать тех, кто стоял напротив, и в криках воронов слышалась нешуточная обида. Воинов собралось довольно много, и бой был бы жарким, если бы он случился. Но, он не случился…

Одиннадцатилетний король Сигиберт II, которого Брунгильда поставила командовать армией, сделав таким образом совершеннолетним мужем, растерянно смотрел по сторонам. Он чувствовал, что все идет не так, как планировали. Бабка нарушила все мыслимые обычаи, назначив его единственным правителем и лишив доли троих его братьев. Она не хотела дробить наследство Теодориха, но было уже слишком поздно. Измена пропитала королевство, словно яд пропитывал тело умирающего. Этим ядом были гонцы с загадочными посланиями. Этим ядом стали аристократы Австразии и бургундские фароны, что вдруг зачастили в гости туда, куда совсем недавно и не думали ехать. Этим ядом было то, что майордом Варнахар только делал вид, что собирает армию в лесах Тюрингии. Все уже рухнуло, и королева Брунгильда пыталась наладить оборону из далекого Вормса, что спрятался на границе со славянами. Она обо всем догадалась и приговорила Варнахара к смерти, но это только ускорило развязку, ведь тот совсем не хотел умирать. И все новых и новых аристократов он тайно приводил под знамена нового короля.

Все уже закончилось, и тот договор, что заключила знать обоих королевств с Хлотарем, лишил старую Брунгильду войска. Аристократы сами выбрали себе государя, который будет уважать их права, а не мучить бессудными казнями и конфискациями. Брунгильда, которая правила единолично, подобно римским императорам, заигралась. Она так и не поняла, что старый мир умер, а в новом мире народилась молодая сила, что тоже претендовала на власть. Именно здесь, на этом поле незаметно для окружающих окончательно умерла эпоха поздней античности и зародилось раннее средневековье. Именно с этого времени римские чиновники, графы, постепенно начали становиться наследственными сеньорами, родовая община все больше и больше теряла свою власть и земли, а разница между рабом, колоном и свободным крестьянином-общинником начнет постепенно стираться, пока не исчезнет совсем. Именно король Хлотарь передаст церкви все права на образование и науку, окончательно похоронив этим шагом античное наследие. Именно его указ о том, что королевские свиньи не могут пастись в чужом лесу, впервые ограничит власть монарха. Вот из таких, порой незначительных, а то и просто смехотворных изменений зарождался новый мир.

И для того, чтобы мир изменился, снова потребовалась невинная кровь. По-другому, видимо, мир меняться не хочет. Но в этот раз крови было совсем немного. Столь эпохальное событие, завершившее полторы тысячи лет истории, удовлетворилось скромной жертвой. Двое мальчишек и старуха. Даже удивительно, до чего бог, вращающий колесо истории, оказался милосерден на этот раз. Ведь когда это колесо повернулось снова, то он уже не был так добр. И тогда запылали костры инквизиции в Голландии, и заработала на полную мощь гильотина во Франции, реками крови расчищая дорогу делающему первые шаги капитализму.

А пока два войска выстроились друг напротив друга, ожидая условного сигнала. И он прозвучал. Войско Сигиберта II развернулось и попятилось назад. Не все бойцы понимали, что происходит, и командиры объясняли им это на ходу. Ошалевшие воины, не посвященные в тонкие материи высокой политики, изумленно чесали бороды, внезапно узнав две вещи. Первая: они теперь служат новому королю, которого вскоре, по старому обычаю, поставят на щит. И второе: они останутся живы, потому что драться со своими же братьями им теперь не придется.

Войско Нейстрии отдавливало бургундскую армию к городку Шалон, что в Шампани, и там они стали одним лагерем, теперь уже не опасаясь удара в спину. Знать поскакала в ставку короля Сигиберта, стараясь выслужиться перед новым повелителем, и уже через час трое перепуганных мальчишек стояли подле дальнего родственника, в глазах которого они читали свой приговор.

– А четвертого где потеряли? – вопрос хлестнул плетью по бургундцам, втянувшим головы в плечи. Принц Хильдеберт сбежал. Дядьки, что на мече поклялись в верности юному королю, скрылись, увезя мальчишку с собой.

– Понятно, – в ярости прошипел Хлотарь. – Если сбежит, будем еще одного Гундовальда[6] ждать. Найти и привести ко мне!

Лейды поклонились, и во все провинции необъятной страны поскакали гонцы, которые несли ее жителям обещание награды за помощь и немыслимые кары, если мальчишка будет укрыт от правосудия короля. – Ингобад! – вперед шагнул граф из Нейстрии, преданно глядя на своего государя. – Возьми младшего, Меровея, и увези отсюда. Он у тебя жить будет. Меровей крестник мой, позаботься о нем.

Ингобад поклонился, а плачущего пятилетнего мальчика оторвали от братьев и вывели из зала.

– А с нами что будешь делать? – одиннадцатилетний Сигиберт II, отрада сердца многомудрой бабушки Брунгильды, шагнул вперед и гордо выпятил грудь. Он пробыл королем всего-то два месяца. Его младший брат Корб прятался за спину Сигиберта.

– А вас придется убить, дружок, – поморщился Хлотарь. – Мне жаль, но это необходимо.

Он не был безрассудно жесток, как его отец Хильперик, выкалывавший глаза за малейшую провинность, но обстоятельства требовали принятия непростых решений. Если оставить в живых законного короля и даже остричь его, сослав в монастырь, то рано или поздно он выйдет оттуда. Такое потом случится еще не раз. Хлотарь не мог об этом знать, но, будучи умным человеком, не слишком верил в оковы монашества. В конце концов, Гундовальд отращивал волосы раза три, пока смерть не утихомирила его неуемную жажду власти. Хлотарь не мог позволить себе подобной ошибки, да и воспитание хитроумной матери диктовало единственно верную тактику.

– Вывести и зарезать! – дал команду он. – Не мучить, пусть умрут быстро!

Лейды схватили мальчиков, а Сигиберт высокомерно поднял голову и ушел, не проронив ни слезинки. Бабушка гордилась бы им.

Двумя неделями позже. Арелат (совр. Арль). Бургундия.

Имперский корабль отчалил от берега. Витоальд с тоской прощался с родной стороной, крепко держа за руку коротко стриженного мальчишку. Тот смотрел на море удивленными глазенками, он никогда его не видел. Рыжеватые волосы были неровно обрезаны, но он не роптал. Дядька Витоальд сказал, что так нужно, а ведь он единственный, кто остался верен клятве. Когда лейды короля Хлотаря схватили братьев, дядька не растерялся, взял его в охапку и оттащил на конюшню, где забросал сеном.

– Заройся поглубже, мой король[7], – прошептал он. – Во дворце измена. Если тебя найдут, то убьют. Ни звука и ни шагу отсюда. Я приду за тобой.

– Не уходи, дядька! – заплакал мальчишка. – Мне страшно!

– Мы уйдем ночью, мой король. Я знаю, где твоя бабка прячет ларец с золотом. Нам понадобятся деньги.

Витоальд сдержал свое слово, и они ушли на юг, пересаживаясь с одного коня на другого. Они скакали вместе, ведь юный король был еще мал и весил меньше перышка. К вечеру он уставал так, что даже не мог есть, но дядька оказался неумолим, и уже через пару недель они очутились в Арелате, в монастыре святого Иоанна.

– Святой Мартин! – всплеснула руками мать-настоятельница, младшая дочь знатнейшего бургундского рода, когда услышала злые вести. – Страсть-то какая! Королей поубивали, грешники! Идите в мою келью, вас сейчас накормят!

– Не боишься, матушка? – испытующе посмотрел на нее Витоальд. – Ведь спросить с тебя могут за это доброе дело.

– Я боюсь только Отца небесного, – перекрестилась аббатиса. – И только ему отвечу на Страшном Суде за свои поступки. А убьет меня нечестивый король Хлотарь, так, значит, мученицей попаду в царствие небесное. От его матери, Фредегонды, этой ведьмы проклятой, ничего доброго родиться не могло. Сатана ее в аду по правую руку от себя посадил. Истинная дьяволица была, помилуй меня, господи!

Матушка снова перекрестилась, а юный король Хильдеберт так и заснул с краюхой хлеба в руке, едва откусив от нее кусок. Мальчик безумно устал за эти дни. Витоальд устал тоже, но ему не было и тридцати, он был крепок как дуб, а потому еще держался.

– Нам уходить нужно, мать, – почтительно сказал он, аккуратно отламывая кусок хлеба и макая его в вино. – Убьют молодого короля, если поймают, как пить дать, убьют.

– Он волосы даст остричь? – пристально посмотрела на него монахиня. – Сам понимать должен, пока волосы длинные, он король. На него, как на дикого зверя, охотиться будут. Хлотарь за него золота отсыплет без счета.

– Поговорю с ним, – кивнул Витоальд. – Острижем.

– Завтра корабль уйдет в Равенну, уплывете на нем. Там свой человек, он болтать не станет, – решительно заявила настоятельница. – Я сказала ему, что ты мой родственник дальний, свободного человека убил, а теперь в бега уходишь вместе с сыном. Сказала, что нет у тебя двести солидов, чтобы виру выплатить.

– Век будем Бога за тебя молить, матушка, – склонил голову Витоальд. – Спаси тебя святой Мартин и Дева Мария за доброту твою!

– Храни вас милосердный господь! – перекрестила его настоятельница. – Я тоже за здоровье короля молиться буду.

Четырнадцать лет спустя. Февраль 627 года. Ратисбона (совр. Регенсбург). Бавария.

– Ну, вот так вот все и было, – Гарибальд налил себе еще настойки. – Не нашли его нигде. Как в воду канул мальчишка. Может, помер уже, а может, осел где-нибудь, и брунгильдино золотишко проедает. Они, по слухам, немало его уволокли с собой.

– Интересные ты истории рассказываешь, брат, – ответил ему Самослав. – Да только поеду я, дел много.

– Что ж ты вечно в делах каких-то, – разочарованно ответил баварский герцог. – Ни выпить с тобой как следует, ни поговорить. Как неродной прямо!

– Не мы такие, жизнь такая! – ответил ему князь. – Прости, мне и правда ехать надо.

глава 2

Февраль 627 года. Новгород. Словения.

Новгород встретил Самослава умиротворяющей тишиной. Звенящий мороз, который царил по всей Европе, загнал людей в дома, где они и сидели, глядя на жаркий огонь, пляшущий в очаге. У германцев, которые обитали на запад от Новгорода, свою лепту в обогрев жилища вносили лошади и свиньи, делившие кров со своими хозяевами. К духу «длинного дома» князю было не привыкать. Дым, запах еды, скотины и навоза – вот верный знак того, что ты в гостях у сакса, франка, бавара или алемана. Эти люди платили дань новгородскому князю, а потому тот останавливался на постой у них не чинясь. Родовичи уже вовсю играли в шахматы, шашки и в подкидного дурака, а потому зимовка теперь шла куда веселей, чем раньше.

Новгород тоже сковал ледяной плен, и недостроенные стены заснули до наступления тепла. Класть раствор в такой мороз решительно невозможно. Еще года полтора-два, и каменный пояс будет готов, но за эти два года сюда не должны прийти франки, а это стало весьма непростой задачей. Хлотарь отнюдь не был дураком и держал свою страну крепко, несмотря на своеволие знати. Все города на побережье превратились в военные лагеря. Подняли стены, укрепили ворота и даже очистили рвы, которые давным-давно затянуло илом от лени и спокойной жизни. Всех торговцев-данов стали резать на месте, не без основания подозревая в них лазутчиков. Небольшие отряды всадников патрулировали берега, а наказание за уклонение от призыва стало таким, что взвыли все. Так запад королевства избежал участи Руана, ведь франки все еще были очень сильны, а даны, напротив, только-только входили в силу. Они регулярно набегали мелкими шайками, грабя предместья городов и отдаленные монастыри, но повторить успех ярла Эйнара не получилось больше ни у кого.

Глупый пьяный разговор заронил в душу князя робкую надежду. Он читал про мятеж Гундовальда, епископ Григорий Турский подробнейше описал его в своей «Истории франков». Это была какая-то невообразимая, дурно пахнущая смесь из предательства, грабежей, убийств, лжи и богохульства, впрочем, как и все, что было связано с Меровингами. Несчастный мальчишка, которого мать привела к порогу короля, был уверен, что дед Хлотаря II, носивший то же имя, и есть его родной отец. Старый король ни за что на свете не вспомнил бы бабу, с которой спал больше недели назад, но в припадке доброты гнать его не стал и оставил юного Гундовальда при дворе, приказав остричь ему волосы. Ублюдком больше, ублюдком меньше, ему было все равно, Хлотарь I забыл о нем в тот же момент. Много позже парень потребовал свою часть наследства, но получил ожидаемый отказ. Его снова остригли и выслали из страны, приказав не попадаться больше на глаза. И вновь непонятная доброта наследников Хлотаря спасла его. Это было тем более удивительно, что никакой добротой дети старого живодера не отличались. Наоборот, все четверо его сыновей были под стать ему и выросли отъявленными лжецами, убийцами и разбойниками, выделяясь гнусностью своих деяний даже в то нелегкое время. Разграбить казну после смерти отца – пожалуйста! Задушить надоевшую жену – нет проблем! Послать убийц к родному брату – запросто! И все это умножалось на неописуемую жадность, пьянство и совершенно дремучее суеверие. По крайней мере, их самые лютые враги годами могли жить на территории какой-нибудь церкви, открыто насмехаясь над королями. Те просто боялись мести бога, которого считали кем-то вроде германского Водана, но куда более могущественного. Поначалу сыновей у старого короля было пятеро, но старшего сына он приказал задушить и сжечь за измену вместе с женой и дочерьми, к вящей радости остальных братьев, разделивших его наследство. Впрочем, невестку и внучек душить не стали, и они погибли в пламени. Вот такой вот была семейка, в ряды которой так рвался попасть несчастный юноша.

Изгнанный Гундовальд каким-то немыслимым чудом, в лютый мороз, смог перевалить через Альпы, попав в Италию, а потом уплыл в Константинополь, где был обласкан тамошней разведкой. В столице частенько собиралась беглая варварская знать, живущая на подачки императоров, или проедавшая честно уворованное с Родины. Там они и жили годами, а их держали про запас, словно нож в рукаве убийцы.

Прошло несколько лет, и Гундовальд, договорившись с одним из герцогов франков, торжественно прибыл в Марсель, везя с собой на расходы пятьдесят тысяч солидов. Константинопольские евнухи очень хотели склонить франков к столконовению с лангобардами, и в Галлии закрутилась кровавая карусель гражданской войны. Впрочем, наивного бедолагу сначала ограбили, потом предали, а потом зверски убили. Но за пару лет, что Гундовальд правил в своем куске Галлии, Константинополь изрядно потрепал тогдашнего бургундского короля Гунтрамна, а на небосклоне ярко взошла звезда королевы Брунгильды. В то время она еще не была злобной властолюбивой старухой, а напротив, пленяла окружающих зрелой красотой и недюжинным умом. Именно она, а точнее, ее безвольный сын, и пошли в поход на лангобардов, оттянув их силы от имперских владений. Вот такие вот долгоиграющие интриги длиной в десятилетия способны были проворачивать лишенные плотских радостей чиновники из столицы мира. И это внушало немалое уважение!

– Ну а мы чем хуже? – говорил себе под нос князь Самослав, покусывая длинный ус, превратившийся в ледяную сосульку. И сам себе ответил: – Ничем мы не хуже, и даже гениталии имеем в комплекте. Такие многоходовочки разыграем, что небу станет жарко! И толковый паренек, по характеру подходящий, у нас имеется. И волосы у него, что надо, до самой задницы скоро дорастут. Он, правда, помоложе короля Хильдеберта будет, но да ладно, как-нибудь переживем! Он на редкость здоровый малый, а свидетельства о рождении тут еще не придумали.

– Боярина Звонимира вызовите ко мне! – скомандовал князь, бросив поводья стражнику.

Апрель 627 года. Новгород. Словения.

Весна – дрянное время, Самослав не любил весну. Холодная непролазная грязь превращала любое селение в остров, когда и не выйти никуда, и никуда не пойти. Реки, речушки и самые поганые ручейки превращались в неодолимую преграду, разделяя людей на долгие недели. Поневоле сидишь в своей деревне, видя одни и те же, надоевшие до зубовного скрежета лица. Работы у родовичей еще нет, а земляные ямы, где весь хранит жито, начинают показывать дно, заставляя потуже затягивать пояса. Слишком длинная зима всегда означала голод, вечный спутник этой жизни.

Местный климат не нравился князю. Непривычно длинная зима почти без разбега переходила в короткое прохладное лето, когда родовичам нужно горбатиться в поле от зари до зари, благодаря богов за то, что дали посеяться вовремя. Пока зреет жито, идет заготовка сена, а как только сено уляжется в огромные стога, то наступает жатва. Все нужно успеть сделать вовремя, убрав до последнего зерна, молясь, чтобы не зарядили холодные дожди, губящие надежду на сытую зиму.

Дети с малых лет собирали в лесу ягоды, а за ними – грибы, что лезли из-под жухлой листвы. Они потом на грубой нити будут бусами сушиться над очагом. Горсть сухих лисичек и щепоть соли давали вкус опостылевшему вареву из овощей и зерна, которым питалось все простонародье от Атлантики до Волги. Словенские земли исключением не были, разве что в случае неурожая голодали тут меньше, чем в Галлии или в имперских землях. Сильно помогала рыба да яйца от мелкой, с кулак размером птицы, да проклятущий кабан, которого родовичи били безжалостно, а он и не думал уходить от человеческого жилья, привыкнув лакомиться на полях селян. На озерах водилась тьма птицы, а в глухих углах еще и зверь оставался, на которого охотились с немудреным коротким луком. И множество жизней спасала соль. Та самая соль, которую князь продавал по сходной цене или вовсе раздавал бесплатно в голодный год. Тогда только рыбой и спасались.

Но, раз человек зиму прожил, значит, еще год боги ему отмерили. И весна, которая радовала прирастающим днем и нежными зелеными листиками, ласкала солнышком изможденные за зиму лица. Нелегко было выжить в это время, да и боги словно испытывали людей, регулярно посылая то великую сушь ранней весной, то холодные проливные дожди прямо к жатве.

А вот княгиня Людмила весну любила. Любила больше, чем зиму, когда муж уходил в полюдье, и намного больше, чем лето, когда он шел в какой-нибудь поход. Весной он принадлежал только ей и ее детям, которые отца не видели месяцами.

Она вскакивала с петухами, по заведенной с малых лет привычке, готовила ему еду, а потом ныряла вновь под меховое одеяло, прижимаясь к мерно поднимающейся груди.

– М-м-м, – замычал Самослав просыпаясь. – Пристаешь? Вот прямо так сразу? Без завтрака?

– Я непраздна, – смущено шепнула она ему в ухо.

– О, как! – поднялся на локте муж, проснувшись в тот же миг. – Надо гонцов послать, посмотреть, не идут ли франки! Это ж верная примета! Как ты беременна, жди осаду.

– Шутишь, да? – она обхватила его руками. – Рад?

– Конечно, рад, – кивнул он. – Иди ко мне! Но гонца все равно пошлю. На всякий случай.

Недолгие супружеские радости были прерваны ворвавшимися в спальню детьми, которые бесцеремонно залезли на кровать, наперебой рассказывая что-то свое, очень и очень важное. Впрочем, дочь говорила еще плохо, зато мигом ввинтилась между родителями и замерла там, совершенно счастливая.

Вылезать из постели князю не хотелось совсем, но выбора не оставалось. В это утро он ждал делегацию каменщиков. Нужно планировать строительство Братиславы, ведь ее будущий макет уже стоял в его покоях, притягивая взгляды гостей. Хейно, сын служанки Батильды, оказался необыкновенно талантливым резчиком.

– Если сына родишь, – сказал Самослав жене, поднимаясь с постели, – Святослав в Сиротскую сотню пойдет учиться. Сразу, как восемь лет исполнится. Нечего ему под беличьим одеялом расти.

– Богиня, помоги мне! – побледнела Людмила. – Да зачем это? Может, не надо, Само? Он же малыш совсем!

– Надо, – хмуро ответил он, затягивая пояс. – Иначе конец ему. Не удержит власть, когда я помру. Все, что я делал, прахом пойдет.

– Девочка, пусть будет девочка! Молю тебя, Мокошь! – по щекам Людмилы ручьем потекли слезы. – Даже у рабынь детей не отнимают! Сын в Сотню пойдет, дочь в Баварию уедет! К чему нам власть эта, золото это проклятое, когда не можем просто счастливы быть? За что мне это? – И она зарыдала, прижав к себе притихших детей.

Месяцем позже. Жупанство Любуша. Словения.

Князь Самослав объезжал свои новые владения в словацких землях. Огромный край жил так, как жили еще совсем недавно и хорутане. Растили жито и просо на месте сведенных лесов, ставили силки на зайца и куницу и за милую душу наворачивали тухлую рыбу. С солью тут было совсем нездорово. Даже бортничали здесь все еще по-старому, варварски разоряя пчелиные ульи. Голодные глаза родовичей и восковая кожица малых детишек были настолько пронзительны, что князь не стал брать дань зерном, заменив ее на мех. Это стало бы ошибкой, ведь даже если десятину забрать от выращенного зерна, то, почитай, семья месячного запаса еды лишится. А с учетом того, что снег тут лежал чуть не до мая месяца, то месяц этот могли пережить далеко не все. Именно так тут при аварах и происходило.

Вместо того чтобы брать дань, князь сделал ровно наоборот. Он за серебро выкупил у крепких весей зерно из запасов, а в словацкие земли поехали санные поезда, груженные ячменем и полбой. Все сделали ровно так, как и в Моравии пару лет назад. Сотни жизней это зерно сохранило, и вернется оно потом сторицей, когда дети, пережившие зиму, получат шанс родить своих детей, чтобы те родили своих. Странное это было полюдье, где князь раздавал зерно по мешку на семью, а потом судил суд по своему писаному закону. Он поначалу ошибся и поручил раздать зерно местным жупанам. Кончилось все ожидаемо, и после недолгого следствия виновные в воровстве украсили собой капища Мораны, которая была официальной богиней Тайного Приказа. Впрочем, некоторые из словацкой знати оказались умнее остальных и почтительно встречали дорогих гостей из столицы, без пререканий предъявляя для обыска собственные закрома. Уж больно мешки приметные оказались, тут и ребенок не спутает.

В общем и целом зиму должны были пройти нормально. Самые глупые висели на кольях, превратившись в промерзший насквозь кусок мяса, а самый хитрый из всех, жупан Любуш, ехал рядом с князем, стремя в стремя. Они вели небезынтересный разговор.

– А скажи мне, почтенный Любуш, что люди говорят о новой власти? – задал князь наивный до невозможности вопрос. И одновременно тот вопрос был необыкновенно сложным.

– До того рады, что просто сил нет, княже, – с готовностью ответил жупан. – Богам благодарственные жертвы ежедень приносят.

Его глаза светились собачьей преданностью и как бы спрашивали: ну что, молодец я? Ведь, как надо ответил! Похвали меня, новый хозяин! Только что язык наружу не вывалил свежеиспеченный жупан, чтобы совсем на собаку не стать похожим.

– Еще раз спрашиваю, – ровно спросил его Самослав. – Вопрос был с подвохом, и ты с ответом не угадал. Впредь тебе урок. Если узнаю, что врать мне пытаешься, то жупаном тебе не бывать. Ни тебе, ни детям твоим, ни внукам.

– Боятся люди, – тут же сориентировался Любуш. Он был весьма неглуп, но рабские привычки вытравить оказалось непросто. Хочет высокое начальство правду слышать, ну пусть слушает. У него, Любуша, этой самой правды столько, что хоть лопатой грузи. – Не понимают они тебя. А люди всегда боятся того, чего не понимают.

– Я же зерно им дал, – удивился князь.

– Из-за этого они тебя еще больше бояться стали, – пожал плечами Любуш. – Что это за новый хан такой, что не берет, а дает? Как бы кровью заплакать не пришлось за то зерно проклятое.

– Вот так? – задумался Само. – А если сказать, что то зерно в долг дадено?

– Так гораздо лучше будет, – уверенно кивнул жупан. – А еще лучше с резами[8]. Скажем, третью часть. А потом мы резы до десятой доли снизим, и они тебе ноги целовать будут.

– Ну, будь по-твоему, – согласился князь. – Успокаивай родовичей, как умеешь. Что там с камнем?

– Рубим понемногу, – поморщился жупан. – Непросто это оказалось, даже соль твоя не помогает. Говорят люди, что не против обров эта крепость строиться будет, а чтобы земли наши в рабстве держать. Обров побили, так к чему тут такая твердыня? Чай, у нас не ромейские земли, богатств никаких нет.

– Тьфу ты, пропасть! – не выдержал князь. – Ну и чудной у вас народ! Нигде такого не бывало, как-то попроще всегда обходилось. Ну и чего они хотят?

– Сами по себе жить хотят, – невесело усмехнулся Любуш. – Чтобы господ всадников не было, и чтобы дел твоих многоумных тоже не было. Пусть все будет по старине, как раньше было, до обров. Пусть голодно, но зато ты сам себе хозяин. Перестала земля родить, поднялся и ушел куда глаза глядят. Хоть за Карпаты, на восход, как дулебы и радимичи сделали, хоть на юг, как сербы с хорватами, хоть на север дальний, где поморяне нынешние обосновались. Там совсем холодно, куда хуже, чем у нас, и ничего, живут как-то.

– Не будет больше такой жизни, Любуш, – покачал головой князь. – Земли пустой все меньше становится, а значит, и свободы прежней не будет. Вам такая роскошь точно не светит. Я по теплу на север войско двину, вислян примучивать. За вислянами очередь настанет ополян, мазовшан, куявов, лендзян и поморян. К морю по Висле выйти хочу. Отсюда до моря и трех недель пути нет.

– Да зачем тебе это, княже? – непритворно удивился Любуш. – Племена сильные, многолюдные. Там везде болота да леса. Войска положишь без счета, а зачем?

– Путь торговый по Висле пойдет, – туманно объяснил князь. – Тебе большего пока знать не нужно. Знай только, что земли эти богаты будут. И ты будешь богат, если по моей воле ходить будешь. Тут, вот прямо тут, центр моих земель будет. Так что никуда твой народ не денется. Уйти он, может быть, и сумеет, да только землю с собой ему не унести. Привыкайте.

– Привыкнем, – хмыкнул жупан. – Только и делаем, что привыкаем. С господами всадниками к нищете привыкли и к твоему богатству как-нибудь привыкнем. Если только доживем до него, княже, до богатства этого.

Жупан давно уже откланялся, а Самослав все смотрел в одну точку, переваривая сказанное им. Надо останавливаться! Не нужны больше новые земли. У него этой земли столько, что девать некуда. И народ собрался разный. И бавары, и лангобарды, и словен без счета, и даже племена кочевников. Двигаться теперь нужно аккуратно, принимая под крыло только тех, кто просится сам. Иначе в клочья разорвет молодую державу, сшитую на живую нитку. Ведь она вся на нем одном держится. А насчет ляхов прав жупан. Покорить те земли ой как непросто будет, да и зачем они? Торговый путь пробить до Балтики? Так для этого не нужно племена завоевывать. Пусть живут, как жили. Соль, железо им продавать – все по полной цене, да еще и чужих купцов не пускать туда. И пошлины с них тоже полные брать, не как со своих. Небольшие фактории в тех землях ставить, за крепким частоколом. Ну а для непонятливых – короткие, точечные карательные походы. Не станет он эти земли присоединять, надо сыну что-нибудь оставить.

глава 3

Ноябрь 627 года. Провинция Армения первая. Империя.

Патрикий Александр читал донесение из столицы. Евнухи из его ведомства, умирающие от зависти к успехам доместика Стефана, нарыли кое-что интересное. Первый же купеческий караван, который пришел через Фракию, принес новости, которые переполошили всю его канцелярию. Оказывается, пропавший наследник короля Теодориха Бургундского жив и здоров. Он вначале прятался со своим слугой в землях мораван, а потом, когда слуга умер, его за немалую мзду, под видом сына от наложницы спрятал у себя один из мелких аварских ханов. Этот самый хан, напившись допьяна, похвалился об этом купцам из Санса. Те своими глазами того парня видели, и золото из королевской казны видели тоже. Тот юноша на короля Теодориха оказался весьма похож. В этом поклялся уважаемый купец из Бургундии, который того короля хорошо помнил. Парень этот, хоть и вырос в дикой глуши, на латыни и на языке франков говорит свободно. И это оказалось последней каплей, которая убедила патрикия в правдивости этого рассказа. И впрямь, откуда мальчишка из аварского кочевья мог знать эти языки? Он мог их знать только в одном случае, если разговаривал на них со своим слугой. А ведь протоасикрит прекрасно помнил ту историю. Это было довольно давно, но беглых королей ищут нечасто. Тот как сквозь землю провалился, высадившись с корабля в Равенне, и постепенно о нем позабыли. Видимо, верный слуга провел его через всю Италию, раздираемую войнами и грабежами, перевалил через Альпы, а потом прошел через глухие леса в Моравию, где и жил в полной неизвестности, пока не умер.

Патрикий глубоко задумался. История просто невероятная, достойная мифов дотла разоренной склавинами Греции. Но, чем черт не шутит? С Гундовальдом ведь все неплохо получилось! Так почему бы не повторить? Надо напомнить о себе государю, как только представится удобный случай. Ведь его собственная звезда стала тускнеть на фоне побед ничтожного выскочки, обласканного Августой. Того засыпали наградами с головы до ног, и даже сам патрикий был вынужден публично объявить ему свое благоволение. У него не осталось выхода, ведь операцию с архонтом Самославом доместик провел просто блестяще. Сам император хохотал до слез, когда читал донесение брата. Надо же! Поставить на кон пятьдесят тысяч солидов и выиграть! На редкость отчаянный парень этот Стефан. А Благочестивая Августа, чтоб ее черти драли в аду раскаленными крючьями, ходит теперь довольная, как кошка, укравшая еду с хозяйского стола.

А может быть, все это просто запредельное, отчаянное вранье? Вдруг это какой-то хитрый ход, смысла которого никто пока не может понять? Чутье патрикия Александра било тревогу, но сделать он ничего не мог. Доместик Стефан вышел из этой игры победителем, а значит, он пока неприкасаем.

Протоасикрит склонился над листом папируса. Пусть этого Хильдеберта вытащат в Константинополь. Ему уже должно быть чуть больше двадцати лет. Его точный возраст в архивах не сохранился. По законам франков он совершеннолетний, и имеет право на трон. Пусть обещают ему всё что угодно, но он должен быть в столице, чтобы превратиться в верного слугу Империи. А вдруг удастся посадить его на престол, и он доведет до конца то, что не смог сделать неудачник Гундовальд: вернет Италию, захваченную лангобардами пятьдесят лет назад. Тогда имя патрикия Александра останется в веках, как имена Велизария и Нарсеса.

Господи, помоги! А вдруг все получится? Протоасикрит даже зажмурился от сладостных грез. Императорские евнухи были мастера стравливать варварские народы. Они это делали блестяще и уже не первое столетие. Так почему бы не попробовать снова?

Начало декабря 627 года. Недалеко от развалин Ниневии (совр. Мосул, Ирак).

Армия императора шла уже целый месяц, сбивая ноги в кровь на крутых горных тропах. Позади них оставались разоренные земли, где невозможно теперь найти ни зернышка. Огромная армия хотела есть каждый день. С Ираклием остались лишь армяне, даны и наемники с Кавказа, иберы и абасги[9]. Из сорока тысяч хазар не осталось никого. Конники не любят горные кручи, особенно те, где в тебя летят подлые стрелы и камни. Воины устали до предела, подгоняемые персидской армией, что шла за ними по пятам, и лишь только император дал команду, все повалились на каменистую землю без сил.

– Государь, воинам отдых надо дать, – стратилат[10] Ваган почтительно склонил голову перед императором. – Да и место для битвы тут просто отличное.

– Ты прав, – император задумчиво повел взглядом по сторонам. – Дальше не пойдем. Мы дадим бой тут, прямо у Львиного логова.

– Да, тут львов хватает, – согласился стратилат. – В этих местах хорошая охота.

– Нет, Ваган, – покачал головой Ираклий. – Помнишь, в книге Бытия написано: «Из сей земли вышел Ассур и построил Ниневию, Реховофир, Калах и Ресен между Ниневиею и между Калахом; это город великий»?

– Э-э…, – многозначительно промычал Ваган. Он не помнил. Он был воином из знатнейшего армянского рода, а не священником. Стратилат на всякий случай уточнил. – Эти развалины – великий город, что ли? Да тут от силы человек сто живет.

– Этот город давно разрушен, – пояснил Ираклий. – Царь Синаххериб из Библии жил тут когда-то.

– Надо же! – Ваган изобразил на лице почтительный интерес. – Я, государь, пойду прослежу, как лагерь обустраивают. Не приведи господь, персы нападут, пока наши воины, как лягушки на песке, разлеглись.

Ираклий качнул головой, отпуская его, и Ваган, легко вскочив на коня, поскакал делать то, что умел делать лучше всего – готовиться к битве. Тысячи людей со стоном и кряхтением поднялись на ноги, и уже через четверть часа они копали рвы, рубили деревья и ставили палатки. Август даст отдых своему войску.

Армия понемногу приходила в себя после тяжелейшего марша. Целая неделя безделья! Давно такого не было. Двадцать пять тысяч человек собрались в одном месте, ожидая врага. Во все стороны уходили разъезды конницы, по три-пять сотен, чтобы не дать персам напасть на войско врасплох. Вскоре один из отрядов вернулся, принеся вести.

– Государь! – Ваган блеснул улыбкой на покрытом пылью лице, подняв в руке отрубленную голову. – Посмотри-ка!

Перед императорским шатром стояло два десятка хмурых пленников, один из которых выделялся роскошью одежд. Поясов и оружия не было ни на ком. Персы стояли, понурив головы, они ничего хорошего от ромеев не ждали.

– Передовой отряд! – похвалился Ваган. – Почти всех порубили, а эти сдались. Вон тот, самый нарядный, оруженосец Рахзада. Говорит, вся армия в дне пути прямо за нами. Но их меньше раза в два. Они по разоренным землям за нами шли, воинов и коней потеряли просто без счета. Голод у них. А еще они подкрепление ждут. Три тысячи отборных бойцов с обозами. Жратву им везут. Нам бы раньше успеть.

– Поднимай всех, – скомандовал император. – В ту долину пойдем, что мы с тобой присмотрели.

День спустя. 12 декабря 627 года. Там же.

Оба войска выстроились друг напротив друга. Центр заняла тяжелая пехота, по бокам от нее – пехота легкая, а на флангах стала конница. Полководец Рахзад выехал вперед, красуясь перед собственным войском. Щит, доспехи, шлем, ножны меча, конская упряжь и даже седло были украшены золотом и камнями. Хорошую деревню можно было купить на то золото вместе с жителями, и даны завистливо смотрели на скачущее перед ними богатство, мечтая, как бы снять это все с тела хвастливого дурака, превратившего себя в мишень для целого войска.

– Я его хочу! – почти простонал Сигурд, толкая локтем Хакона, который ответил ему одобрительным ворчанием. Тут все хотели этого парня.

– Ожерелье на шее фунтов пять весит, – вздохнул ярл. – Достанется же кому-то.

– Не достанется, – сплюнул Сигурд. – Он нашего конунга на бой зовет.

Август Ираклий, одетый куда менее роскошно, выехал вперед, опустив копье. Лишь пурпурный плащ, недоступный никому из смертных, говорил о его власти. Он был закован в железо почти сплошь, и даже лицо его закрывало забрало, сплетенное из железных жил. Многие из персов снаряжены куда богаче, чем он. Полководцы долго не разговаривали. Рахзад, даром, что разодет в золото, воином оказался отменным. Он погнал коня в галоп, подняв над головой копье. Всадники сблизились и обменялись ударами. Пластины доспехов, сделанные лучшими мастерами, не подвели. Сухой стук древка о древко разносился далеко, но крики воинов заглушали их.

– А!!! Смотри! – заорал Сигурд. – Наш конунг Ираклий ранил его!

Разрезная юбка персидского доспеха пропустила жало копья, и Рахзад взвыл. По его ноге потекла густая кровь, заливая сухую землю под копытами его коня.

– Недолго осталось, – со знанием дела сказал Хакон, видя, как слабеет Рахзад. И он оказался прав. Следующий удар в шею стал последним.

Из рядов персов с визгом выскочил еще один всадник, тоже одетый невероятно богато, но и он погиб быстро, разрубленный тяжелым фальшионом, подаренным императору послом из далекого Новгорода. Пластины доспеха жалобно звякнули и полетели на землю, залитые кровью. Войско ромеев орало в восторге, и эти крики не затихли, когда государь сразил и третьего всадника, который оказался хитрее остальных. Он ударил копьем в забрало, ранив Ираклия в губу.

– Ваша царственность, достаточно! – подскакал Ваган. – Дайте и нам кого-нибудь убить.

– Да! – повел Ираклий налитыми кровью глазами. Он устал безумно, а его грудь разрывалась в одышке. – Я немного передохну. Начинайте!

– То-о-ор! – заорал Хакон, и даны, сомкнув щиты, пошли вперед, ускоряя шаг. Первый удар копейной пехоты был страшен, и уже через несколько минут скандинавы рубились на трупах персов. Множество копий застряло в телах, было сломано и порублено мечами.

Сигурд, раскрутив топор, шел по рядам персов, словно какая-то кровавая мельница. Их удары отскакивали от него, а он хохотал, круша тела как глиняные горшки. Ему хватало одного удара, а доспехи никого не спасали. Удар дана превращал кости в крошево, отбрасывая врага, словно поломанную куклу. Огромный топор в его руках порхал, как прутик. Он рубил, колол острием и стаскивал всадников с коней крюком на обухе. Персидский центр был смят.

А император Ираклий рубился в самой гуще, окруженный охраной. Не раз и не два он получал удары, но крепкий доспех спасал его. Забрало шлема держало даже удары меча, и гвардия едва успевала прорываться за государем, который пришел в боевое неистовство. Очень скоро персы, вожди которых были изрублены, побежали. Их было вдвое меньше, они устали, они были голодны, и им безумно надоела эта война. Армия Хострова II Победоносного побежала. Побежала так, как не бежала никогда, бросая обозы, коней, роскошное оружие и тела товарищей, увешанные золотом. Все это достанется победителю.

Дасдагерд, резиденция персидского шаха. Недалеко от современного Багдада.

Не прошло и месяца, как армия персов перестала существовать. Шахиншах Хосров, навьючив верблюдов золотом и собственным гаремом, сбежал в Ктесифон, в город, который ненавидел всей душой. Нестерпимое многолюдство угнетало его. Мыслимо ли, почти четыреста тысяч человек жили на небольшом пятачке земли. А вот Дасдагерд он любил и обустраивал его с великим тщанием, превратив в одно из красивейших мест на земле.

– Глянь, Сигурд! – Хакон ткнул пальцем на высоченную голенастую птицу. – Если это курица, то какие у нее яйца должны быть!

– О! – с детской непосредственностью тыкал пальцем Сигурд. – Полосатая кошка! А здоровая какая!

Они забрели в зоопарк шахиншаха, где было собрано множество диковинных животных. И если туранские тигры, львы, страусы и дикие ослы водились в персидских землях в изобилии, то бенгальских тигров везли из далекой Индии, и были они редкостью великой.

А из дворца тащили знамена и штандарты с римскими орлами. Тут хранились даже те, что персы взяли в битве при Каррах семьсот лет назад. Великой древностью веяло от них, и войско потрясенно молчало, когда их бережно складывали в телеги, обматывая полотном. Их понесут в триумфе. Еще никогда, ни один император не наносил персам столь позорного поражения.

А из дворца в великом множестве вытаскивали ковры и шелковые занавеси, одежды и специи, драгоценные деревья алоэ и серебряные слитки, забытые в суматохе. Горы этого добра росли каждую минуту, а Ваган негромко сказал:

– Государь! Нам это все не утащить!

– Сжечь все, что не влезет в обоз! – около рта Ираклия залегла горькая складка. Тут лежали десятки тысяч солидов, но Ваган был прав. Войску не унести этого всего.

– Ухх! – помотал головой стратилат. – Ну, сжечь так сжечь! А зверье куда девать?

– Воинам в котел! – ответил Ираклий и усмехнулся. – Твои горцы нечасто павлинов едят, правда?

– Мои горцы даже курицу нечасто едят, – улыбнулся Ваган. – Баранину только если. Но раз нет барана, сгодится и павлин. Парни, все зверье в котел!

– И львов? – раздался удивленный голос из толпы. – Мы львов есть не хотим! Мясо – дерьмо! Жилистое и воняет!

– Да? – сказал Ваган после недолгого раздумья. – Тогда львов просто убейте.

Февраль 628 года. Ктесифон. Персия.

Хосров II Победоносный, «страшный охотник, лев Востока, от одного рычания которого содрогались дальние народы, а ближние от вида его таяли, как воск», прятался в дворцовом саду, среди цветущих кустов. Он сидел тут уже два дня и очень хотел кушать. Он никогда в жизни не был голоден, и вот теперь узнал это чувство, такое обычное для его подданных.

Последние месяцы его правления стали форменным кошмаром. Он приказал разрушить дамбы в Междуречье, и сотни тысяч людей погибли, лишившись урожая. Он отдал на откуп все недоимки, даже те, что были прощены казной тридцать лет назад. Он с маниакальным упорством собирал золото и серебро, чтобы нанять на него новую армию, но его бросили все. Четыреста тысяч кошелей золота и серебра[11] он собрал в своем дворце, опустошив ради этого всю Персию, но деньги не спасли его. Они его погубили. Плети откупщиков мучили крестьян, и теперь все проклинали своего шахиншаха. А еще его самого погубил первенец Кавад Шируйе, которого он обошел, назначив наследником Марданшаха, сына от любимой жены Ширин.

Шируйе подкупил воинов и знать, обещая золото налево и направо, и шахиншах бежал, брошенный всеми. Он прятался в собственном саду, словно последний трус, и страдал от голода. Хосров очень давно не был в Ктесифоне, с тех пор как четверть века назад гадалка предсказала ему смерть в этом городе. Он не был тут так давно, что даже дворцовые слуги не знали его лица. И вот теперь повелитель мира ждал, когда придет садовник, которому он дал кусок расшитого драгоценными камнями кушака, чтобы тот купил ему еды.

– Вот тут он прячется, добрый господин! – услышал шах плаксивый голос садовника. – Священным огнем клянусь, я не украл эти камни.

– Вот он! – услышал шах восторженный вопль. – Лови его!

Короткий бросок тучного шаха пересекли быстро и жестко. Его сбили с ног и связали. В сдобную физиономию повелителя мира влетел кулак какого-то ничтожества, который не стоил даже ногтя его мизинца. Хосров был совершенно раздавлен.

– В темницу его! – услышал он короткую команду. – Так молодой шах сказал.

Пять дней спустя.

– Ну что, отец, ты уже успел пожалеть о своем решении? – старший сын, Шируйе, смотрел на шаха со змеиной улыбкой на тонких губах.

Он упивался этим моментом. Его грозный когда-то отец сидел в углу каморки без окон, в которой ощутимо воняло мочой и дерьмом. Всклокоченные волосы и борода шаха напоминали воронье гнездо, а затравленный взгляд молил сына о пощаде. Сюда приходили многие. Те, кого он возвысил за тридцать восемь лет царствования, плевали в него, били и крыли последними словами. Даже борода, его гордость, потеряла половину своей густоты. Ей тоже пришлось туго.

– Ты не смеешь! – придушенно просипел шах. – Я твой повелитель!

– Конечно! – усмехнулся сын. – Смотри, что я смею, повелитель!

В камеру втолкнули Марданшаха, избитого и оборванного.

– Любуйся! – заорал Шируйе. – Это твоя вина! Это ты его убил!

– Нет!!! – заплакал шах, когда его любимцу выкололи глаза и отрезали уши. – Не-е-е-т! – рыдал он, когда Марданшах упал перед ним с перерезанным горлом.

– Ты думаешь, это все, старая сволочь? – прошипел Шируйе, поставив ногу на голову мертвого брата. Сафьян сапога измарался в крови, но принца это совершенно не беспокоило. – Это не все! Еще двадцать твоих ублюдков ждут своей очереди, и ты увидишь смерть каждого из них!

Когда через несколько часов в камеру, скользкую от крови, зашли убийцы, они увидели вместо своего шаха, повелителя мира, седого старика с трясущейся головой и безумным взглядом. Он не хотел жить, и даже стрелы, которые вошли в его тело, он принял как избавление.

Лев Востока умер, передав власть над миром императору Ираклию. Но это было ненадолго, и об этом очень хорошо знал один необычный человек, который прямо сейчас проповедовал новую веру в песках Аравии. Ему было ведомо многое.

глава 4

Март 628 года. Константинополь.

Добрята шел по коридору Большого Дворца, вызывая удивление встречных непривычным, диковатым видом. Тут, в столице мира, беглая варварская знать изо всех сил пыталась стать еще большими ромеями, чем сами ромеи, вызывая усмешки у понимающих людей. Они стригли волосы в скобку, а их жены делали укладки из кос. Они надевали на себя далматики и талары, носить которые не умели. Их грубые манеры обсуждались патрикиями и сенаторами, да и простые служащие могли за спиной отпустить колкость-другую, чтобы поднять себе самооценку. Добрята не стал следовать традициям, и его волосы, густой гривой упавшие на спину, стали вызовом местному болоту. Он не стал надевать одежду знатных ромеев, потому что выглядел в ней на редкость нелепо, и носил, по обычаю франков, штаны, подвязанные веревками к поясу, чулки, перевитые лентами, и зеленый плащ с красной полосой. Дополнял картину нож в роскошных ножнах, длиной в локоть, без которого свободный муж не мог даже выйти из дому. Лишение оружия – немыслимый позор для воина. В общем, Добрята стал эталонным франком. Захочешь найти лучшего и не сыщешь. На улицах на него смотрели с презрением, как на варвара, но, подойдя поближе, умолкали, невольно сглатывая набежавшую слюну. Крепкий парень, щеки которого едва начали обрастать нежным пухом молодой бородки, буквально придавливал прохожего свинцовым взглядом пожившего человека. Человека, который не раз видел смерть, и который сам не раз дарил ее другим. Несостоявшийся насмешник, который хотел было пошутить на его счет, быстро вспоминал, что у него есть дела поважнее, и ретировался.

Молодой король стал событием месяца в определенных кругах, смутив множество знатных дам, которые просто обмирали при виде этого сгустка животной силы, чувствуя неотчетливое, но весьма приятное томление где-то внизу. Как это обычно и бывает, за показной скромностью уважаемой матроны порой таился такой вулкан страстей, что Добрята только диву давался. Жизнь в целомудренном на вид Константинополе била ключом, нужно было знать лишь, где и когда. А тут объявилось очень много желающих, готовых показать ему изнанку великого города.

Добрята принял новую судьбу, не раздумывая, ведь сам князь тогда сказал ему:

– За то, что ты сделал, парень, белый плащ твой. Можешь остаться в Новгороде, мы тебя всему научим. Лет через десять станешь жупаном или трибуном тагмы. Можешь остаться в степи, заменишь Онура после его смерти. В любом случае ты будешь знатен и богат, а любая невеста из лучшего рода будет твоей, только покажи пальцем.

– Но у тебя есть предложение, княже, – посмотрел Добрята ему прямо в глаза. – Я ведь не ошибся?

– Есть, – серьезно кивнул князь. – И если у тебя получится, то награда будет небывалой. А если не получится, то все, что я тебе перечислил, уже твое. Выбирай!

– Я, пожалуй, рискну, – кивнул парень.

Терять ему было все равно нечего. Безродный сирота, который жил чужой жизнью, не хотел лишаться того, к чему уже привык. Власть, золото и страх людей пьянили его больше, чем самое крепкое вино, и он не хотел отказываться от этого чувства. Тут, в новгородских землях, все ходили в хомуте, словно волы. Рука князя была тяжела, а большого боярина Горана еще никто не смог подкупить, запугать или разжалобить. Пёс государя не знал сомнений и страха, зато люди вокруг тряслись от мысли, что попадут когда-нибудь в застенок Тайного Приказа. И вроде бы порядок был вокруг, и жизнь была неплоха, да только скучно тут было Добряте. Не хватало того самого чувства, от которого в жилах кровь кипит, словно жидкий огонь. Ощутив его единожды, Добрята понял, что именно это и есть то единственное, ради чего стоит жить. И он согласился не раздумывая.

– Сиятельный! Вы слышите меня? – участливый голос одного из кастратов, которыми был просто наводнен императорский дворец, вывел Добряту из задумчивости. Он ненавидел эту мерзкую породу, их слащавые улыбки и лесть.

– А? – спросил он. – Слышу! Чего тебе надо?

– Патрикий Александр просит вас к себе, – с придыханием сказал евнух, вызывающий у Добряты глубочайшее отвращение одним своим видом. – Соблаговолите пройти за мной. Я провожу вас.

Добрята собрался с духом. Тот, кто позвал его на встречу, был очень опасен, но от него зависело многое. Собственно, именно этой встречи и ждал Добрята, ведя разгульную жизнь варвара, дорвавшегося до удовольствий огромного города. Именно этот человек прислал ему приглашение вместе с купеческим обозом, который шел обратно в Новгород, загруженный товарами из столицы.

Евнух вел его бесконечными коридорами, пересекая один зал за другим. Мозаики, слоновая кость, бесценные ковры и парча сменяли друг друга. Тут этого всего было столько, что у Добряты разбегались глаза. Рожденный в нищете, он и представить не мог себе подобного богатства. Теперь-то он понимал кагана, стремившегося разграбить этот город. Одно это обессмертило бы его имя. А ведь уже сейчас оно стало покрываться дымкой забвения. Каган и каган… И, глядя на это, Добрята решил, что у него тоже будет свой дворец. Может, не такой большой и красивый, но свой собственный. И ради этого он готов рискнуть всем, даже жизнью. Жизнь обычного человека не стоит ничего, так почему бы не рискнуть, когда ставка так высока?

– Нам сюда, сиятельный Хильдеберт, – скроил умильную физиономию евнух, подведя его к высоченной резной двери. – Патрикий Александр ждет вас.

Евнух царапнул дверь, не смея постучать и, не дождавшись ответа, с поклоном отворил ее. Огромная створка открылась без малейшего скрипа, и Добрята вошел в помещение, размерами напомнившее ему казарму в Сиротской сотне. Здоровая была комната и очень нарядная. Изукрашенные мозаиками стены притянули внимание парня, для которого это все еще было каким-то непонятным волшебством. Парчовые занавеси спадали мягкими складками, защищая собой сидевших здесь от промозглого холода улицы. На полу кабинета лежал толстый ковер, в котором сразу же утонули его ноги, обутые в мягкие кожаные туфли. Тяжелые драпировки, высоченные светильники из бронзы и резная мебель стоили дорого, очень дорого. Намного больше, чем видел обычный горожанин за всю свою жизнь. Напротив двери стоял резной стол, окруженный тлеющими жаровнями, от которых во все стороны шло приятное тепло.

– Сиятельный Хильдебрант! Прошу вас! – из-за стола встал высокий нескладный мужчина с круглым лицом, на котором выделялись острые, проницательные глаза.

Латынь патрикия Александра отличалась от диалекта бургундцев, которым владел Добрята. Так говорили в римской Италии. Патрикий тоже был евнухом, в этом не оставалось ни малейших сомнений. Перепутать эти существа с обычным человеком совершенно невозможно. Особенно когда они открывали рот и начинали говорить. Его лицо было тщательно выбрито, в отличие от бородатых сенаторов, подражавших своему повелителю. Волосы патрикия, слегка тронутые серебряными нитями первой седины, вились локонами, постриженные по местной моде, челкой надо лбом. Изысканная ткань длиннейшего одеяния заткана изображениями львов, так любимыми знатью. Добрята отметил с легким оттенком зависти, что даже пестрота одежд не производила впечатления безвкусицы. Напротив, глядя на сидевшего перед ним человека, не оставалось ни малейших сомнений в том, кто он, и какое место занимает в этом дворце. Патрикий источал власть, и Добрята почувствовал ее ауру, как и тогда, когда говорил с великим каганом.

– Я Хильдеберт, – насупился Добрята, заметив ошибку. – Советую запомнить мое имя.

– О, простите меня, сиятельный, – патрикий расплылся в улыбке, которая резко контрастировала с его холодным изучающим взглядом. – У вас, франков, такие трудные имена. Еще раз прошу прощения!

– Не ошибайся так впредь! – Добрята без приглашения сел на стул с высокой спинкой, вытянув вперед ноги. – Я убивал и за меньшее. У тебя есть вино?

– Конечно, – патрикий даже обрадовался, но в его глазах промелькнула тень. Что это было? Опасение? Сомнение? Впрочем, тень исчезла тут же, не оставив и следа. – Сейчас принесут.

– Вино хочу, – пояснил очевидное Добрята. – Тут хорошее вино. Я люблю вино. Оно лучше, чем кумыс. От кумыса у меня пучит брюхо так, что в юрте глаза режет.

Патрикий позвонил в колокольчик, а слуге, который просунул голову в дверь, приказал:

– Кувшин вина из Газы и кубок.

– Слушаюсь, сиятельный патрикий! – голова слуги исчезла.

– Я так рад, что вы нашлись, сиятельный Хильдеберт, – сладким голосом начал было патрикий.

– Раз уж я все-таки нашелся, то король Хильдеберт, – поправил его Добрята. – Всех потомков Меровея называют королями.

– Откуда вы знаете это? – прищурился патрикий Александр. – Ведь вы были так малы, когда вас увезли из Галлии.

– Дядька Витоальд талдычил мне об этом целыми днями, – поморщился Добрята. – Я тогда и рад был бы это забыть, да он не давал. Ну, не смешно ли, мы жили в землянке, я ходил в рваных обносках и босиком, а он звал меня королем.

– Но у вас же было золото! – удивился патрикий. – Почему вы не потратили его малую часть, чтобы купить себе достойную одежду?

– Да его там и в руках не держал никто, золота этого, – поморщился Добрята. – Это же земли вендов! А на торг тащить страшно, зарежут еще или того хуже, пятки подпалят, вызнают все и в Галлию отвезут, чтобы дядюшку Хлотаря порадовать. Сам подумай, откуда возьмется золото у чумазого лесовика? Мы его совсем мало потратили. Негде там его тратить, да и опасно очень. А нарядную одежду в тех землях могут вместе со шкурой снять. Там, знаешь ли, люди на редкость простые живут и с чужаками не слишком церемонятся. В голодный год можешь и на капище оказаться, чтобы их богов умилостивить. Так что лучше быть как все, патрикий, и не злить своим богатством людей, у которых дети умирают от голода.

– Да-а, теперь я, кажется, понимаю, как вам удалось выжить, – задумчиво посмотрел на него Александр. – У вас очень интересная фибула[12], король Хильдеберт. Работа похожа на испанскую. Откуда она у вас?

– Из бабкиного ларца, – хмыкнул Добрята. – Откуда же еще?

– Королева Брунгильда родилась в Толедо, – понимающе произнес патрикий. – Я читал ее письма. Великая была женщина. Какой была ваша прабабушка, король Хильдеберт?

– Я ее почти не помню, – Добрята отхлебнул из кубка. – Только то, что дядька рассказывал. Я тогда совсем мальцом был. Да и она все равно меня знать не хотела, все с братом Сигибертом носилась. Одного его королем сделала против всех обычаев. А там и моя немалая доля в землях была.

– А сколько вам лет, король? – неожиданно спросил его Александр. – Если честно, я думал, вы будете постарше.

– Двадцать скоро стукнет, – удивленно посмотрел на него Добрята. – Судя по вашим шлюхам, достаточно. Они довольны.

– Не сомневаюсь, король, не сомневаюсь, – задумчиво произнес патрикий. – А как вам удалось сбежать? Вас же искали все кому не лень. Награда, которую объявил король Хлотарь за вашу голову, была просто огромна.

– Монашка какая-то помогла, – вновь отхлебнул из кубка Добрята. Вино было на редкость крепким, но вкусным и сладким. Он еще не пил такого.

– Настоятельница монастыря святой Радегунды? – словно невзначай спросил его патрикий.

– Не знаю я, какой там был монастырь, – пожал парень могучими плечами. – Это в Арелате было. Помню только, что тетка эта покойную королеву Фредегонду костерила почем зря. Прислужницей Сатаны ее называла и еще по-всякому. Это она нас морем отправила. Мы в Равенне сошли с корабля, потом двинулись через горы, а потом прибились к вендам и в лесах долго жили, пока дядька Витоальд не помер. Он на охоте сильно простудился, а как кровью харкать начал, договорился с ханом Онуром. Дядька золота ему дал, а тот меня назвал своим сыном от наложницы. У хана свои сыновья на войне погибли, а меня сыном ему за честь было назвать. Род мой великий, патрикий, не чета его роду. Дядька Витоальд тогда еще говорил, что хоть у диких авар, но я все равно королем стану.

– А можно задать нескромный вопрос, король? – спросил вдруг патрикий. – Я позабыл за давностью лет имя вашей почтенной матери. Кажется, ее звали Эрменберга?

– Какая еще, к демонам, Эрменберга? – изумился Добрята. – При чем тут эта испанская корова? Да отец с ней даже спать не стал! Подержал немного во дворце, приданое отнял и выгнал взашей. Так мне дядька Витоальд рассказывал. А вот мою мать он любил! Понял? Она ему четырех крепких сыновей родила. Минна ее звали. Она целыми ночами ревела, когда отец хотел взять за себя эту готскую суку! Та – королевская дочь, а моя мать – наложница простая. Обидно ей было! Бабка не разрешала отцу жен брать, все боялась, что они, как тетка Билихильда[13], ее слушаться не станут. Дура старая, все мало ей власти было! Я, если честно, дядюшку Хлотаря очень даже понимаю. Кому охота бабе подчиняться.

– Спасибо, король Хильдеберт, за то, что уделили мне время, – расплылся в улыбке патрикий. – Я счастлив был познакомиться с вами. Скажите, а не хотите ли вы вернуться домой?

– Куда-а??? В кочевье? – Добрята даже поперхнулся, залив темно-багровыми каплями вина дорогущий ковер. – Да ни за то! Мне и тут нравится. Тут такие бабы, просто ух! Хотя… Кому я это рассказываю! Тебе, патрикий, это точно без надобности.

– Нет, не в кочевье, король, – терпеливо сказал Александр, который слегка поморщился, видя урон, нанесенный бесценному ковру. – В столицу Бургундии, в Шалон–на-Соне. Ваш истинный дом там.

– Нашел дурака, – фыркнул Добрята, снова прикладываясь к кубку. – Да дядюшка Хлотарь меня на собственных кишках повесит. – Или как бабку, конями на куски порвет. Нет! Не поеду я туда, и не проси!

– А если у вас самого будет возможность повесить короля Хлотаря на собственных кишках? Тогда поедете? – сощурил глаза патрикий, а его лицо стало непривычно жестким, разом потеряв ту мерзкую слащавую улыбку, которая с самого начала разговора так бесила Добряту.

– Тогда я туда по морю пешком пойду! – Добрята буквально выплюнул свой ответ, а его свирепый взгляд убийцы продрал евнуха до костей. – Я ему всё припомню! И как он моих братьев зарезал. И то, что мать моя без следа сгинула. Так купцы мне сказали. И как я от страха трясся, когда зимой голодные волки нашу избу окружали и выли всю ночь. И как я потом жареную волчатину с толчеными желудями жрал. И то, что дядька Витоальд у меня на руках помер. Он простыл, когда в лютый мороз силки проверял. Заботился, чтобы я с голоду не подох. Я дядюшку казнить не буду, патрикий. Я у него каждый день по куску мяса отрезать стану. Сам, вот этим вот ножом! Отрежу кусок и прижгу каленым железом. Отрежу и прижгу… Он у меня год подыхать будет, старая сволочь! А потом выблядки его умрут, один за другим. Я долго их мучениям радоваться буду. Говори, патрикий, как мне в Галлию попасть?

– А как бы вы сами хотели туда попасть, король? – лукаво улыбнулся патрикий. – Представьте, что вы можете все. Что вы сделаете?

– Возьму четыре тысячи всадников и разорю половину Австразии, – не задумываясь, ответил Добрята. – А потом куплю за добычу бургундскую знать и заберу то, что мне принадлежит по праву. Братец Дагоберт, как я от купцов слышал, только бабами и охотой интересуется. Все скучает, зажравшийся кусок дерьма. Ну, так я его развлеку. Эх! Жаль только, денег у меня нет на такой поход.

Молодой варвар ушел, а протоасикрит обдумывал этот разговор, вспоминая каждую деталь, каждую мелочь. Да, парень – неотесанный мужлан, как и все германцы. Да, он показался поначалу самозванцем, который хотел бы прожить до конца своих дней на деньги императорской казны, но он им не был. В этом патрикий совершенно уверен, и с каждой минутой эта уверенность крепла. Ну, откуда, скажите на милость, паренек из аварского кочевья мог знать, что Эрменберга уехала к отцу девственной. О таких вещах не судачат на всех углах. А если и судачат, то не через пятнадцать лет, и не в аварской юрте. Откуда он мог знать имя наложницы Теодориха? Ведь его с огромным трудом нашли в старых архивах. Парень не знал некоторых деталей, так он был тогда очень мал и не мог их знать. Он выглядит довольно молодо, но его точный возраст никому не ведом. Он был то ли вторым, то ли третьим сыном Теодориха, и никому нет никакого дела до даты его рождения. Все похоже на то, что этот громила с тяжелым взглядом убийцы и есть пропавший король. И если у патрикия еще оставались какие-то сомнения, то после последнего вопроса они исчезли совершенно. Ну, какой, скажите на милость, самозванец по доброй воле поедет в Галлию, на верную смерть? Все они хотят сидеть в Константинополе, получая пенсию от щедрот императора и рассказывая, как сильно они мечтают попасть на родину. Этот парень не таков. Его гнусная семейка, захватившая имперскую провинцию полторы сотни лет назад, порождала только таких королей, как он сам. Неотесанных, воинственных и свирепых, словно дикие звери. И спаси, господи, бессмертную душу юного короля Хильдеберта, если он попадет живым в руки своего далекого дяди. Тогда он позавидует покойным братьям.

Да, это дело могло выгореть. И в нем не будет участвовать надоедливый, словно муха, доместик Стефан. Он и так обласкан императрицей, хватит с него. Патрикий позвонил в колокольчик, а когда в дверь с самым почтительным видом зашел слуга, приказал:

– Готовьте корабль, завтра я отплываю в Трапезунд.

глава 5

Июнь 628 года. Земли племени вислян (совр. южная Польша).

Чем дальше шел разговор, тем сильнее Само убеждался в том, что завоевательные войны надо временно прекратить. Пьянка с владыками словен, окопавшихся в верхнем течении Вислы, шла уже третий день, и это надо было заканчивать. Самое скверное, что толку от этого общения нет почти никакого. Места эти оказались редкостной глушью, где и народ жил исключительно простой и незамутненный. Висляне пребывали в каком-то своем мирке, не тревожимые почти никем. Авары до этих мест добирались так давно и ушли так быстро, что здешние ляхи даже испугаться толком не успели. За прошедшие годы страх окончательно притупился, и висляне стали считать себя непобедимыми воинами, как и все мелкие народцы, на которые никто не нападает ввиду полнейшей ненадобности. И впрямь, лезть в эти земли с войной стало бы неописуемой глупостью. Сотни мелких деревушек, усеявших берега Вислы и ее притоков, окружены густейшими лесами и непроходимыми болотами. Искать в этих дебрях людей, знавших родные места, как свои пять пальцев, делом было заведомо гиблым. Будешь вместо правильной войны ловить стрелы и дротики, которые перед этим заботливо воткнут в хорошо подгнивший труп. Можно, конечно, вернуться сюда зимой, конным рейдом пройдя по льду рек, и разорить мелкие селения, но зачем? Война – это деньги, и деньги очень большие. Потому-то впервые за все время в совещаниях военных принял участие глава Денежного Приказа боярин Збыслав. Его вердикт был однозначен. Поход регулярного войска в ляшские земли будет заведомо убыточен. Даже ожидаемый полон и будущая дань не покроет затрат. А про добычу и говорить нечего – нет ее там. И потом, после того похода, обозленные ляхи начнут убивать купцов и грабить грузы. Можно, конечно, повторить карательный рейд, но стоит ли оно того? Не стоит.

Самослав интуитивно и сам догадывался об этом, но для Деметрия и трибунов пехотных тагм, превратившихся в драгунские, это стало полнейшим откровением. Тут к войне относились иначе, почти как к священнодействию, где проявляется мужество, где зарабатывается авторитет и получается добыча. А тут щуплый парень разложил им по-простому, чего для казны это священнодействие будет стоить. Потому-то и поехал князь Самослав в гости, чтобы договориться, взяв с собой конную полусотню в тяжелой броне, на случай, если в головы вислян невзначай прокрадутся дурные мысли.

Встречу назначили у священного дуба, где все владыки принесли жертвы. Самослав подарил каждому по хорошему шлему и по ножу с клеймом Лотара, и теперь те сидели, разглядывая переливы металла, словно завороженные. Жизнь тут была небогатая, железо все еще считалось ценностью необыкновенной, а кузнецы считались местными колдунами, окруженные страхом и почетом.

Также князь взял с собой бочонок настойки, на которую возлагал немалые надежды. Куда большие, чем на подарки и серьезные разговоры. Впрочем, настойка не помогла, и разговор не задался.

– Не надобно нам тут чужаков, – уставился пьяным взором один из местных вождей. – Мы про тебя, владыка Самослав, слышали. Силен ты, говорят, но и мы тут не пальцем деланные. Любому отпор дадим!

– Да! Да! – закивали лохматыми головами остальные. – Не надобно нам тут факториев твоих. Сами у себя разберемся. Купцы пусть приходят, а селиться в наших землях не позволим никому!

– А если нападет на вас кто? – бросил пробный шар князь, уже заведомо зная ответ. – Я помог бы, по-соседски.

– Да нас тут… Да мы их … О-го-го! – понеслась со всех сторон пьяная похвальба.

На этом они и расстались, а князь повернул назад. Он допускал, что эти переговоры ни к чему не приведут, а потому в землях голеншичей готовили здоровенные лодки, которые потом волоком перетащат к мелким притокам Вислы, благо было до них миль десять, не больше. За эти лодки казна заплатит чистым серебром, а на него потом будет куплен товар, произведенный на княжеских же мануфактурах. Экономика молодого государства работала, как часы, перекачивая потоки серебра туда и обратно с немалой прибылью. Впрочем, тоненькие ручейки его текли мимо, оседая в кошелях пронырливых торговцев, добирающихся и до этой глухомани, или иноземных купцов, посещающих Новгород.

Князь ехал домой, жалея потраченного времени и нескольких ведер настойки. Путь на север был ему нужен, как воздух, ведь ворота Константинополя теперь открыты для купцов из Новгорода. Но ввязываться ради этого в бессмысленную дорогостоящую войну! Увольте!

– Я, княже, вот что думаю, – Збыслав повернул к государю опухшее от длительных переговоров лицо. – Может, Вышату к поморянам послать? У него неплохо получается с тамошними владыками договариваться.

– Хорошая мысль! – протянул Само. – Они же на побережье живут. Пусть тогда они сами янтарь добывают и нам продают.

– А если напрямую захотят продавать? – задумался Збыслав.

– Не пропустим, – уверенно сказал князь. – Будут нам по твердой цене его сдавать. А умничать станут – конфискуем. Нужен нам тот камень, Збыслав. Марк из Константинополя в каждом письме про него спрашивает. Так что это дело мы до конца доведем. Сам понимаешь, взялся за гуж…

– Не говори, что не дюж! – с готовностью продолжил Збых, который присказки государя выучил наизусть.

– Не угадал, – покачал головой Самослав и познакомил его с новой мудростью. – Взялся за гуж, обосрался и стой. А на ляхов мы аварскую молодежь пустим. Она все равно нам бесплатно обходится. Пусть слегка поучат их жизни, а то расслабились в глухомани своей. Не люблю я дерзких дураков. Дурак – он тихим должен быть и почтительным. На то он и дурак.

От земель ляхов до новой столицы было десять дней пути. Строящаяся Братислава встретила их суетливым гомоном и шумом. Сотни людей возводили острог в месте, где когда-то стояла словенская деревушка на пять дворов. Теперь же там бывшие рабы рода Уар тесали лесины, острили частокол и смолили бревна, которые вкопают в землю. Крепость будет пристанищем для первой тагмы, которой командовал Добран, и он же надзирал за строительством, спеша возвести к зиме укрепления и казармы. Острог находился чуть в стороне, за стенами будущего города, но уже сейчас словацкая знать, которая поставляла камень на стройку, с тоской осознала, что новый владыка может похуже обров оказаться. Те перезимовали и ушли. А эти селятся навсегда, а значит, о вольнице придется забыть. Не даст князь у себя под носом забаловать, размещая в новых землях своих вояк с вислыми усами и бритыми затылками.

Часть бывших рабов была послана рубить камень, а другая часть – распахала землю, чтобы кормить зерном остальных. В следующем году сюда прибудут каменщики из Новгорода, и работа закипит уже по-настоящему. Княжеский замок велено за три года сложить, даже если у трудившихся тут людей пупы развяжутся.

Две стряпухи, оторвавшиеся от работы, приставив ладонь ко лбу, смотрели на кавалькаду всадников, скачущих к стройке. Воины были в своих землях, а потому бронь и шеломы сняли, подставив легкому ветерку разгоряченные лица. Чудной вид их до сих пор удивлял непривычных людей.

– Ишь ты, – заметила одна из них, пожилая и на редкость некрасивая тетка, – морды бритые. И головы тоже бритые вкруг, и бока, и затылок. Не по-людски как-то.

– Сама удивляюсь, – сказала другая стряпуха. Она была помоложе первой, но рано состарилась от непосильной работы. Обе они сдружились в дороге, когда шли сюда. Та, что была некрасива, удивилась тогда, услышав ее имя, когда старосты выкликали их по спискам. Вздрогнула она тогда даже. Видно, имя это ей кого-то близкого напомнило.

– У Берислава моего густая борода была, – горестно вздохнула та, что моложе. – Всадник, что впереди скачет, ну просто вылитый Берислав. Аж сердце зашлось!

– Пойдем, Милица, стряпать, – потянула ее за рукав вторая. – Староста заругает, если увидит, что не работаем. Скоро мужики на обед пойдут, а у нас не готово ничего. Пойдем, родная, пойдем. Вечером поболтаем с тобой.

Все работы закончились сильно засветло. Лето близилось к солнцевороту, а потому день был длинным, куда длиннее, чем выдержит на работе человек. Бывшие невольники, поужинав, полезли в свои лачуги, чтобы прикорнуть до утра, когда старосты снова погонят их на работы. Люди пока не понимали, кто они теперь и надолго ли тут. Рабская жизнь делает слово «завтра» ненужным. Нет у раба «завтра». Есть только «сегодня», а о том, что случится потом, позаботится хозяин. Быстро такое въедается в кровь, отупляя человека, превращая его в бездумную скотину, живущую по привычке и понукаемую к труду кнутом. Вроде бы тут не обижали и не чинили препятствий. Не хочешь здесь жить – уходи на все четыре стороны. Но кормили сытно, обещая после окончания стройки дать землю и инструмент. И остались почти все, потому что некуда им было идти, не ждал этих людей никто. А житье в лесной веси ничуть не лучше, и там уж точно нет стряпух, созывающих трижды в день за скромный, но сытный стол.

А двум теткам не спалось. Они сидели на берегу Дуная, разговаривая о чем-то своем, бабском. Могучая река, что несла мимо них свои воды, всегда спокойна и безразлична. Ей не было дела до двух несчастных женщин. Да и никому на всем белом свете не было. Не сложилась у них жизнь, так можно хоть излить горюшко близкой душе. Глядишь, и легче станет…

Июль 628 года. Диводурум (совр. Мец). Австразия.

Столица восточного королевства процветала. Сорокалетняя усобица, которая выжгла пламенем войны половину Галлии, не затронула эти места. Буйные орды германцев, что приводил из-за Рейна в свои походы против братьев воинственный Сигиберт I, муж тогда еще молодой и красивой Брунгильды, не смели грабить его окрестности. Да и сам город пережил всего лишь два штурма – сначала его взяли гунны Аттилы, а потом франки. Хоть и повезло римскому Диводуруму, и тут остался гигантский акведук и самый роскошный театр Галлии, но прежних размеров он не достиг и ютился в малой части своих старых границ. Акведук воду больше не подавал, а театр разбирали на камень все кому не лень, потому что не понимали, а зачем он вообще нужен, этот театр. Да и служители церкви, которые сноровисто захватили местные бани, превратив их в храм святого Петра, не одобряли бесовских игрищ. Римляне строили на совесть, и все это простоит до двадцать первого века, но пока город все больше дичал, теряя с каждым годом свое римское наследие. И его уже редко называли старым именем, превращая в варварский Мец.

Майордом Пипин, самый могущественный человек Австразии, был сильно встревожен. В воздухе запахло новой войной, да еще какой! Не бывало такого, чтобы король франков нашелся в далеком Константинополе, и это не закончилось кровавой резней длиной в несколько лет. А этот девятнадцатилетний шалопай, король Дагоберт, снова укатил на охоту со своими лейдами. Или загулял со шлюхами… Или, как часто бывало, совместил два этих поистине королевских занятия. Пипин спешно прискакал к епископу Арнульфу, ему срочно нужен был совет.

Большой деревянный дом выглядел таким же грубым и основательным, как и его хозяин. Дуб потолочных балок закопчен дымом очага, а стол, сделанный из досок толщиной в ладонь, выдержал бы на себе упряжку волов. В вырезанные в столешнице углубления служанка бросила кусок хлеба и мяса с подливой, густо приправленного специями. Тут на еде не экономили, а тарелок еще не знали. Та же служанка мясо ела пару раз в год, да и то, если после господ останется. Перед Пипином, словно по мановению ока появился кувшин и кубок, из которого он сделал молодецкий глоток. Епископ был сегодня рассеян, а мысли его витали далеко. Он и не ел почти, макая хлеб в вино не по одному разу, забывая при этом донести его до рта.

– Уйду я скоро, – мрачно сказал Арнульф, слегка пригубив из кубка. – Устал.

– Ты чего это раскис? – удивился Пипин, низкорослый, могучий, почти квадратный франк. Окладистая борода лопатой покоилась на груди и была расчесана так, что волосок лежал к волоску. Они давно дружили, а их огромные владения за Маасом располагались совсем рядом. Даже будущая свадьба их детей уже считалась делом решенным. – И куда это ты собрался?

– В дальний монастырь уйду, грехи замаливать, – пояснил Арнульф. – Живу тут, словно не епископ я, а герцог, как раньше. Надоело, не хочу больше.

– Ну, дела…, – протянул Пипин. – К богу поближе решил стать. А мы тут без тебя, значит, крутись как хочешь… Да ты слышал хоть, что творится-то сейчас? Купцы с Большого торга прибыли, гудят, как пчелы.

– А чего случилось? – поднял тяжелый взгляд Арнульф. – Вроде спокойно все в наших землях.

– Мальчишку Хильдеберта помнишь? Сына Теодориха? Того, что сбежал?

– Помню, конечно, – кивнул епископ. – Хоть за него грех на душу не приняли.

– Да? – сжал губы Пипин. – Сейчас, святой отец, грехов столько будет, что замаешься отпускать. Жив он!

– Кто жив? – не понял епископ. – Ты о ком говоришь-то?

– Хильдеберт жив! – торжественно сказал Пипин. – Люди так говорят!

– Врут! – презрительно скривился Арнульф. – Сгинул он давно.

– Да вот тебе крест! – осенил себя крестным знамением Пипин. – Весть из Константинополя пришла. Там он! Его ромеи пригрели, как Гундовальда тогда. Он на нашего королька как две капли воды похож. Пьет, как лошадь, и бабам юбки задирает.

– Тогда да, он это, – качнул головой Арнульф, в глазах которого исчезла пелена грусти. Епископ снова был собран и деловит. – Вот если бы сказали, что он в церковь ходит и причащается каждое воскресенье, то я бы не поверил. Ну и чего ты так насупился? Он же пока за морем сидит, у ромеев. Думаешь, придет сюда? Если не дурак, то не придет. Король Хлотарь прикажет его на колесе изломать и птицам скормить. Думаю, Пипин, не о чем нам волноваться.

– Этот мальчишка – Хильдеберт! – припечатал Пипин. – Не понимаешь, что ли? Уже слухи всякие пошли. Чернь волнуется.

– Ах, вот ты о чем! – задумался епископ, который тут же все понял. Человек он был многоопытный. – Скверно! Ну, надо же, совпадение какое неприятное!

Король Парижа Хильдеберт I, живший сто лет назад, в династии Меровингов считался белой вороной. Пьяница, ненасытный грабитель, жадный до чужого добра, человек, убивший родных племянников из-за наследства, по совершенно необъяснимой причине остался в народной памяти, как добрый король. Да и при Хильдеберте II жизнь была относительно сносной. Единственный сын Брунгильды не интересовался ничем, кроме ловли рыбы, и жить своим подданным не особенно мешал. Потому-то для обитателя тогдашней Галлии фраза «как во времена короля Хильдеберта» означала ту благословенную эпоху, когда куры неслись трижды в день, а зерна было столько, что его не только на подати хватало, но иногда и на то, чтобы поесть досыта. Неужели кто-то решил сыграть на этом? И Пипин, который угадал мысли своего старого друга, утвердительно кивнул.

– Чернь шепчется, – сказал герцог, – что вернется добрый король, и жизнь станет лучше. Графы не будут обижать простолюдинов, налоги уменьшат втрое, а оспа больше не придет в эти земли. Странные люди ходят и смущают умы.

– А может, когда он вернется, все потаскухи нашего короля снова станут невинными?! – возмутился епископ. – Я проповедь произнесу на воскресной службе! Я прокляну этих болтунов! А всем, кто им верит, пообещаю после смерти адское пламя!

– Вот-вот! – Пипин опрокинул в себя еще один кубок. – Давай, святой отец, помогай нам! Пугай их как следует. А то, как бы беды не вышло. Ишь! В отшельники он собрался! Не ко времени, Арнульф, твоя затея. Совсем не ко времени.

глава 6

Солнышко ушло за горизонт, а великий Дунай был спокоен, словно стоячий пруд. Видно, он тоже устал, а воды его текли медленно и лениво, едва заметной рябью напоминая, что это все же могучая река, а не озеро. Изредка тишину нарушал юркий голавль, который лакомился жуком, упавшим с ветки, или беспечной мошкой, подлетевшей слишком близко к безмятежной коварной глади. Лагерь крепко спал, а две стряпухи все еще болтали о своем, о женском, благо накопилось у них в душе за долгие годы столько, что и не вымолвить. Но только лишь теплый летний вечер уступил место ночи, разговор принял совсем другой оборот.

Милица очнулась от того, что ей на голову лилась вода. Голова болела, а руки были стянуты крепко-накрепко. Затылок саднил, видно, туда пришелся удар. Она хотела закричать, но смогла издать только придушенное мычание. В рот ее крепко забили кляп, вытолкнуть который она не смогла, он был перевязан тряпкой. Неизвестный душегуб постарался на совесть. Милица ничего не могла понять. Она вроде бы болтала за жизнь с подругой Станой, с которой сдружилась недавно. Судьбы у них оказались схожи: они обе потеряли и детей, и мужей… Да что же это? Милица со стоном открыла глаза, в которые свет луны плеснул новую порцию боли. Стана? Почему она воду льет? Почему не развяжет?

– Очнулась? – подруга произнесла это таким тоном, что сомнений никаких не осталось. Это именно она ее ударила, и она связала. И голос ее был какой-то другой, жесткий, скрипучий, сочащийся ненавистью.

– М-м-м, – промычала Милица, с испугом глядя на подругу, словно не узнавая ее.

– А ведь я сразу поняла, что это ты, – как-то устало сказала Стана. – Как только староста имя твое назвал. Я нескольких Милиц встречала за эти годы, и все мимо. Боги дадут мне месть свершить перед смертью. Что смотришь, дура? Не понимаешь ничего? А я тебе сейчас всё расскажу. Не Стана я, а Чеслава. Тот воин, что скакал на коне, сын твой, Самослав. Ты у собственного сына рабыня. Откуда знаю? Так муженек мой непутевый девку от приблудной бабенки нагулял, и та у нас в семье прислугой жила. Муж мой владыкой был, не родович простой. Самослав твой сговорился на дочери его от наложницы жениться, а моими лапушками побрезговал, ту девку за себя взял. Польстился на морду смазливую, сволочь. Так что зятек он мой, подруга. Все я знаю о тебе. Мужа твоего Бериславом звали, сыновья – Само, Ратко и Никша. Сын твой моим дочерям жизнь изломал, посмешищем сделал. Муж мой не стерпел обиды и войной на него пошел. Да только побил его твой сын, и мужа моего, Буривоя, на кол посадил. Я же тебе рассказывала про него, да только кто это сделал, не говорила. С тех пор словно кто проклял семью мою. Одну дочь в могилу к знатному обрину сунули, чтобы она ему после смерти служила. Ей на моих глазах шею свернули. Вторая дочь в родах померла. Понесла незнамо от кого. Наверное, от всадника какого-то. Много их было… Третья дочь прошлой зимой в худой одеже кизяк собирала, обморозилась и сгорела у меня на руках. Второго зятя обры в поход угнали для всяких надобностей, он там и пропал без следа. Одна я теперь осталась. Не берут меня к себе боги, а я и не знала почему. Жить-то мне незачем больше. Не знала, пока тебя не встретила. Так-то вот…

Чеслава сидела, опустив плечи. Взгляд пожилой, на редкость некрасивой женщины потух, как будто путь ее пришел к концу. Она рассеянно смотрела на воду, озаряемую светом луны, и больше ничего не говорила, видно, ушла в себя, вспоминая что-то. Милица лежала, пытаясь крикнуть что-то через кляп. Ее сын жив, да еще и князем стал? Она слышала, что князя Самославом зовут, да мало ли их на свете? В ее глазах появилась мольба, а по щекам потекли слезы. Она порывалась что-то сказать, но кляп не давал, прочно закрывая путь множеству вопросов, что накопились в ней.

– Про остальных детей ничего не знаю, – ответила Чеслава, которую привлек стон подруги. – Может, живы, а может, сгинули, как кровиночки мои. Ненавижу тебя, сука поганая! Ненавижу за то, что выродка этого на свет произвела. Жили до него так, как предки наши жили. Пусть небогато, пусть голодно иногда, зато по старым обычаям. А Само твой все с ног на голову поставил. Покарают нас боги за дела его!

– М-м-м! – Милица стала извиваться, пытаясь вытолкнуть кляп. Ей так много нужно было спросить! И даже то, что она была связана по рукам и ногам, беспокоило ее сейчас в последнюю очередь.

– Что? Узнать что-то хочешь? – издевательски спросила ее Чеслава. – Обойдешься! Я и так тебе это все рассказала, чтобы ты помучилась перед смертью. Вот оно вроде бы счастье, подруга! Рукой достать можно! Ан, нет! Не про тебя оно!

И Чеслава со всего размаху опустила большой камень на голову Милицы, которая приняла свою судьбу и крепко зажмурила глаза.

– Тут такое дело, владыка! – сотенный староста мял шапку перед жупаном Любушем, не зная, как и рассказать о дикой истории. – Тут две стряпухи поссорились, и одна другой камнем голову разбила. Кровищи – страсть! Хорошо, что мужик из их сотни мимо шел и спугнул ее.

– С чего бы это, Мирко? – поднял бровь Любуш. – Они ссорились раньше?

– Нет! – пожал плечами староста. – Стана с Милицей той не разлей вода были. В одной хижине жили даже.

– Как ты сказал, их зовут? – впился в него взглядом жупан.

– Милица и Стана, владыка, – немного растерянно ответил староста.

– Кто еще знает? – пробарабанил пальцами по столу Любуш, а лицо его приняло крайне задумчивое выражение.

– Да мужичок один, из моей сотни, – пояснил староста. – Пошел по нужде, а там это… Милица с разбитой головой лежит, и Стана в лес убегает. Я велел тому мужику молчать, как бы не вышло чего. Несчастная баба едва дышит!

– А ты, значит, спал на ходу, когда эстафету от большого боярина Горана зачитывали, – все так же задумчиво произнес Любуш. – Всех Милиц велено в Тайный Приказ представить. Урош!

В горницу вошел старший сын владыки – рослый, неразговорчивый парень.

– Ты, Мирко, к себе иди, – сказал Любуш. – Того мужика бери с собой. Мои сыновья с собаками и на конях скоро подойдут. Бабу ту изловить надо. Упущение это твое! И никому ни слова, ни одной живой душе! Иначе вылетишь из старост мигом. Понял?

– Слушаюсь, владыка! – старосту, как ветром сдуло.

– Бери братьев, коней и собак, – Любуш посмотрел из-под бровей на сына. – Сделаешь вот что…

Трибун первой тагмы Добран объезжал стройку. Он делал это регулярно, как только отпускали воинские заботы. Бывших рабов разбили на сотни, и они суетились, словно муравьи, стараясь поспеть к сроку. Хитромудрый жупан Любуш, в чьих землях строился город, сказал пришлому народу, что себе дома они сложат только после того, как поставят острог и казармы для воинов. И Добран не мог не признать, что это оказалось дельным решением. Бывшие рабы старались на совесть. Встречать зимние холода в шалашах из веток не хотелось никому. Он объезжал участок за участком, разговаривая со старостами, пока не доехал до семнадцатой сотни.

– А Мирко где? – удивленно спросил он незнакомого мужика, который распоряжался с самым деловым видом.

– А нет его больше, боярин, – переломился в пояснице новый староста. – Я теперь за него. Меня Ганьша звать.

– А что с ним случилось? – удивленно спросил Добран. Знакомый ему Мирко не болел и неделю назад был здоровее некуда.

– Да тут такое дело приключилось, – почесал затылок мужик. – Две стряпухи поссорились, и одна другой камнем голову разбила, чуть не до смерти. Ну, испугалась, знамо дело, и в бега подалась. Ее Мирко с парнями догнали, а она его самого и еще одного мужика из его сотни зарезала. Еле угомонили ее, боярин. Утопили эту ведьму в болоте, уж больно парни злы на нее были.

– Во, дела! – Добран даже рот раскрыл. – А что, та баба всегда такая бешеная была?

– Да я и не знал ее, боярин, – ответил новый староста. – Меня владыка из седьмой сотни перевел.

– Чудеса! – покачал головой Добран. – Ладно, леший с этими стряпухами. Что тут у нас со стройкой?

Июль 628 года. Земли Империи. Равеннский экзархат.

Пузатый хеландий[14] бросил концы в гавани Равенны через две недели после того, как отчалил из Константинополя. Путь был спокоен, и даже словенские пираты, что окопались на южной оконечности Пелопоннеса, не стали лезть, как только увидели баллисты и три десятка лучников на борту. Имперские чиновники учли все прошлые ошибки, и молодого короля сопровождала целая свита из ненавидимых им кастратов. Именно они готовили эту поездку, именно они день и ночь говорили ему, как и с кем себя вести, именно они сидели на сундуке с деньгами, которые выдали на расходы.

Равенна была неприступна. Каменный пояс, окружавший город, защищали кольца болот. Нечастое дело в солнечной Италии! Но именно это обстоятельство и позволило ромеям удержать за собой часть владений на Апеннинах лишних пару сотен лет. Прекрасная гавань, куда приходило зерно, делало осаду города занятием почти безнадежным, и герцоги лангобардов, разбивавшие раз за разом войска императоров, не могли захватить этот лакомый кусок. Удивительно, но Равенна оставалась одним из немногих городов, не знавших ужаса варварского разорения. Именно тут отсиживались императоры, когда готы, гунны и вандалы опустошали цветущие земли Италии. Здесь не строили помпезных дворцов из мрамора. Напротив, город был крепостью. Уютной, чистой и спокойной крепостью. Никаких особенных излишеств тут не водилось. Все здания здесь были выстроены из тесаного камня, с небольшими окнами, прорезанными в толстых стенах. Узкие улочки шли от городских ворот и порта к форуму, на котором стоял бывший дворец римских императоров, который теперь стал резиденцией местного экзарха.

Добрята с огромным облегчением покинул корабль. Деревянная лохань, которую мотало ветром и волнами из стороны в сторону, не вызывала в нем ни малейшего восторга. Он был сухопутным человеком до мозга костей. Небольшой по сравнению с Константинополем городок, оказался образцом порядка. Экзарх Исаак, который правил тут самовластно, почти как король, был воином из древнего армянского рода и держал власть железной рукой. Он вмешивался в дела соседних герцогов, стравливал их между собой, отводя беду от владений императора, и в целом, был правителем весьма дельным и толковым. Именно к нему и следовали евнухи – асикриты, ведь всю эту операцию патрикий готовил лично, тщательно оттачивая каждую деталь.

– Пойдемте за нами, ваше величество, – евнух с умильной улыбкой показал Добряте путь, как будто он заблудился бы тут. Ведь все улицы из гавани вели в центр города. Крепкие слуги потащили было сундуки с вещами и казной к телегам, но Добрята остановил их.

– Коня! Пусть приведут коня. Я не пойду пешком, как простолюдин.

– Конечно, сиятельный, – евнух даже не изменился в лице. – Сию минуту. Может, желаете носилки? Это больше подобает вашему статусу.

– Я воин, – непонимающе посмотрел на него Добрята. – Какие еще носилки?

Кавалькада всадников прискакала в порт через полчаса. Десяток готов, служивших местному экзарху, с интересом поглядывали на парня, особенно на его волосы. У них самих волосы едва достигали плеч и были тщательно расчесаны, как и их бороды. Готы служили катафрактариями в имперской армии, и конниками были отменными, в отличие от франков. Потому-то, когда незнакомый парень птицей взлетел в седло, не касаясь стремян, они одобрительно закивали головами. Добрята, погладил коня по морде, зашептал в ухо что-то ласковое, а когда тот успокоился, признав всадника, легонько сжал его бока коленями. Конь пошел вперед. Имущество и казну евнухи погрузили на телегу, которая потащилась вслед за ними.

Город был небольшим, и они добрались до места уже через четверть часа. Двухэтажное здание дворца, сложенное из песчаника, после константинопольских красот не впечатляло. Оно представляло из себя серый каменный прямоугольник под черепичной крышей, в котором зияли прорехи окон. Высокие двери казались скорее крепкими и надежными, чем красивыми, а сзади закрывались на толстый брус, вставленный в железные крюки, вбитые в стены. Все-таки Равенна – это глухая провинция, да еще и варварское пограничье, и это накладывало свой отпечаток на местную жизнь. Тут не было праздного плебса, жадного до бесплатных раздач еды, тут не было скачек, как не было и безумно дорогих праздников с выходами разряженных императорских схолариев. Небольшие каменные дома, стоявшие в Равенне с незапамятных времен, теснившиеся в пределах крепостных стен, крошечный рынок и казармы воинов. Вот и все, пожалуй. В городе жило не больше пяти тысяч человек, что по сравнению с римскими временами казалось просто смехотворным. Но это было давно, а сейчас нужно очень сильно постараться, чтобы даже такое количество горожан обеспечить работой. Тут ее давал порт и стоявшее войско, потому-то в городе еще сохранилось ремесло и торговля. Италия с давних пор рассыпалась на владения варварской знати и магнатов из старинных римских семей, которые превратили свои виллы в крепости и содержали собственные дружины. Такие виллы, дававшие защиту окрестным крестьянам, не нуждались почти ни в чем. Они все производили сами, а потому города приходили в запустение. Население из них разбегалось в деревни, чтобы хоть на земле иметь верный кусок хлеба.

Кавалькада всадников остановилась, и Добрята слез с коня. Слуга у входа с поклоном распахнул перед ним дверь дворца экзарха. Внутри все было не так просто, как снаружи. Тут еще сохранились старинные мозаики и статуи, наследие ушедших времен. Именно в этом дворце в 410 году недалекий император Гонорий, сын Феодосия Великого, кормил свою любимую курицу, когда ему сообщили, что готы взяли Рим. Впрочем, ему было плевать на это. Кормление курицы, к горю несчастных подданных, занимало этого недоумка куда больше.

– Король Хильдеберт! – экзарх Исаак, крепкий черноволосый мужчина лет тридцати пяти приветливо кивнул ему. – Прошу за стол. Королева уже ждет вас!

– Королева Теоделинда? – на всякий случай уточнил Добрята, а когда экзарх кивнул, решительно проследовал в обеденные покои.

– Это он? – услышал Добрята голос из сумрака, который с трудом развеивали масляные лампы. – Иди ко мне, мальчик, я посмотрю на тебя!

– Королева! Приветствую вас! – Добрята поклонился немолодой тетке, увешанной золотом и камнями. Она была одета по моде варваров, в длинное платье с узкими рукавами. Впрочем, на его стоимости это никак не сказалось. Платье пошили из константинопольского шелка, с вытканными яркими цветами. Ноги королевы были обуты в кожаные туфли, сплошь расшитые золотыми нитями и жемчугом. Впрочем, Добряте было плевать на тряпки, его глаза впились в массивное ожерелье на шее королевы. Продав его, можно было полгода содержать местный гарнизон.

– Так, значит, это тебе, мальчик, предстоит залить кровью половину Галлии?

Королеве, которая приходилась родной теткой герцогу баварскому Гарибальду, было около шестидесяти, и выглядела она довольно скверно. Жить ей, явно, оставалось совсем недолго. И как королева смогла проделать столь длинный путь из предместий Милана? Ведь именно там она и жила последние три года после того, как ее сумасшедшего сына свергли лангобардские герцоги.

– Я всего лишь хочу забрать то, что принадлежит мне по праву, королева, – упрямо посмотрел на нее Добрята. – Вам ли не знать, каково это – жить в изгнании.

– Все хотят взять свое, – проскрипела Теоделинда. – Но все время берут чужое. Ваша жадность ненасытна. Вы убиваете за власть и золото. Вы губите свои бессмертные души из-за призрачной мечты!

– Королева! – поморщился Исаак, который прервал ее брюзжание. – У нас была договоренность! Не забывайте об этом! Вы едете с молодым королем к римскому епископу, а император позаботится о вашем сыне. Он уплывет в Константинополь и не будет ни в чем нуждаться до конца дней своих. Не забывайте, он все еще законный король, а потому его убьют тут же, как только он высунет свой нос за ворота Равенны.