Тритон и Саламандра

1.

      В тот день синоптики обещали грозовой шторм по всей области. Облака собирались уже с утра, сейчас было два часа дня, и ветер начал раскачивать верхушки сосен, перебегая с одной на другую, как невидимая белка. Женщина в бордовом платье стояла на высоком берегу и всматривалась в озеро. Она помнила, каким оно было в дни ее детства: светлая поверхность, обрамленная зеленью травы и желтым песком, облака, медленно плывущие к берегу, где застыли вековые деревья. Это было озеро-зеркало, и его загадка мучила не одно пытливое сердце. Жители деревни, с самого начала не одобрявшие карьера, рассказывали теперь свою собственную, новую легенду: о захороненном в том месте человеке: по одним словам, это был святой старец, по другим выходило – страшный разбойник и грешник, но сходились все в одном: копать здесь было ошибкой. Ждали наказания, но свершилось чудо: за месяц большой карьер заполнился водой из подземного источника, и возникло это озеро. На следующее лето у кромки воды выросла низкая пастушья сумка, кое-где камыш; новое место отдыха стали осваивать жители города, приезжавшие по проложенной для грузовиков дороге кто на машинах, кто на велосипедах, а кто-то приходил пешком. Песчаный пляж пересекали тени сосен, охраняющих место, в их кронах замирал ветер, а по стволам медленно стекала пахучая золотистая смола, которую так трудно смыть с ладони. Произошло рождение озера будто по заказу высшей силы, и спустя несколько лет казалось, что оно было тут всегда, а что до старца, так это местная легенда, которую даже в краеведческом музее города не подтвердили, а значит, никакой могилы тут не было никогда. Но едва наступали сумерки, пляж пустел, все торопились поскорее уйти отсюда, и не потому, что вдоль дороги не было ни единого фонаря, а словно некий дух приказывал купальщикам уходить. Над озером плыла луна, и только влюблённые парочки стояли на высоком берегу, зачарованные странным зрелищем путешествия отражённого лунного диска по водной поверхности. Кто-то дал ему название: Озеро двух лун, и оно прижилось в среде влюбленных, которых сюда манило таинственное очарование. А город жил своей жизнью: одновременно с началом карьерных работ на этой окраине копали котлован и возводили стены Дома культуры в центре, а на другом конце города с многовековой историей становился известным стадион, где количество забитых голов в ворота не уравновешивалось числом пробитых голов фанатов, которым накладывал швы хирург городской больницы. В огромном районе болотца перемежались рощами, переходящими в лес, на севере сосновый, на юге – лиственный. Железная дорога делила город на две неравные части, это были два разных мира: в меньшей северной части никаких предприятий не было, лишь район частных домов да поселок городского типа. Но стоило перейти переезд у станции, и город давал работу, развлечения, опять же покупки, так как в поселке был всего лишь один магазин, да ещё чахлый рынок, где весной можно было купить пучок редиски, а к первому сентября букет для школьника. Всё это предстояло узнать детям рождения середины семидесятых, появившимся на свет в местной гинекологической больнице, расположенной тут же, в меньшей части города, в лесу неподалеку от станции. Ближний посёлок, в километре от озера, состоял из десятка пятиэтажек, школы, почты и аптеки, да ещё рынка. Здесь люди жили десятилетиями, все знали соседей по дому, но сторонились дружить с обитателями дома напротив, что было бы довольно странно, если не учитывать тягу человека к созданию невидимых границ: чем плотнее заселённость, тем больше обособление. На ночь задёргивались шторы, запирались двери, включались телевизоры у трезвенников, доставалась водка у пьющих, ножи у шпаны, которой было много, особенно по ночам. Дневные люди перекидывались в свои сущности, это были: домашние тираны, кухонные диссиденты, интеллигенты, гулящие, пишущие доносы или стихи, читающие книги, вяжущие носки на продажу, считающие деньги, слушающие Высоцкого и ненавидящие коммунистов и начальников. Были гордящиеся историей Отечества, о которой имели довольно смутные понятия, а также выполняющие план производства и читающие местную газету с чувством обманутых ожиданий. Все это для стоящей на высоком берегу женщины было прошлым, и с ним следовало навсегда распрощаться, чтобы можно было дальше жить спокойно, не мучаясь воспоминаниями.

       Сзади послышался сигнал клаксона, но Сонгала лишь махнула рукой, не оборачиваясь. Казалось, еще немного, и она навсегда освободится от того, что притягивает сюда, от чар этого места, но сигнал снова настойчиво повторился и, оглянувшись наконец, она успела увидеть – нет, не машину с водителем, а прежде всего линию дождя, наступающую из леса, как войско Чингисхана на Русь – успела подумать, и бросилась бежать, но дождь налетел, как радостный родственник, обнял, зацеловал, и закружился мир вокруг и она захотела вспомнить все, может быть, в последний раз, прежде чем похоронить все воспоминания. Дождь задержал ее на минуту, спасшую ей жизнь, в течение которой грузовик на дороге врезался в иномарку и столкнул ее по касательной с обрыва. Машина несколько раз перевернулась при падении, потом замерла на песке в нелепом положении жука, перевернутого на спинку; водитель выбрался, но далеко отбежать не успел: раздался взрыв, пламя и дым в секунды сделали из автомобиля факел, а водителя швырнуло на землю. Когда приехала полиция и скорая, от недавнего ливня остались лишь мокрая земля да посвежевший воздух. Водителя увезли в больницу, протокол составили быстро, со свидетельницы сняли показания. Она отказалась от того, чтобы ее подвезли, сказав, что вызвала такси, на что полицейский ответил недоверчивым взглядом. Основания для скепсиса были: это вам не столица, тут приложения не действуют. Сонгала не стала говорить, что рядом, в поселке, у нее много знакомых и старых друзей… вернее, было много лет назад, и что есть старая квартира, где они с мамой жили когда-то. Она хотела остаться одна, чтобы понять важное для себя: стоит ли отказываться от прошлого, и почему грузовик, столкнувший машину с берега, исчез, не оставив следов, и чего хочет от нее призрак озера, человек, утонувший тут много лет назад.

Дождь давно утих, промытый воздух был прохладным, краски ярче. Уходя, она оглянулась. Тонкая луна забросила блестящую сеть в водоем, где с некоторых пор не водилась рыба, не квакали лягушки, а вода была чистой и ничем незамутненной. Кроме призраков, плавающих в этом озере, кроме воспоминаний, амулетов и сожалений тут ничего не было. Тому свидетель старая сосна на обрыве, бор наверху за дорогой, помнящий ее, и как она прощалась много лет назад со своими иллюзиями, любовью и верой в доброту и благородство. Не стоит заходить в поселок, время упущено, в их квартире, проданной Вадимом, живут чужие люди, соседи сидят по домам, единственная подруга переехала в другой район.

Что же все-таки означала авария? Приветствие от Гранатового человека или предупреждение? Она почувствовала озноб, и ускорила шаги. Наверное, не стоило приезжать сюда, что за странная блажь на нее нашла? Как теперь избавиться от призраков прошлого? Столько лет прожить спокойно и разом разбудить воспоминания – для чего?

–– Девушка, вас подвезти?

Рядом остановился внедорожник. Мгновенно оценив водителя: не маньяк, не озабоченный, скорее всего, местный интеллигент, Сонгала решилась:

– А вы куда едете? Мне на станцию.

– Садитесь.

Только теперь, в тепле салона, она почувствовала, как замерзла. Достала из сумочки мобильный телефон и посмотрела в зеркало. На нее глянула моложавая стильная женщина, глянула строго и чуть-чуть враждебно. Стекло затуманилось, она вздохнула, положила мобильник обратно. Он пискнул, разряжаясь. Она досадливо чертыхнулась.

–– Что-то случилось? – спросил водитель.

–– Подзарядку забыла дома.

–– А где ваш дом?

–– Далековато. Вы же не в объезд поедете? Хотя мне все равно, могу и с другой станции уехать.

– В объезд, там на развилке ремонтные работы идут. А я смотрю, вы в наших краях давно не были? Но знаете их.

– Я тут выросла, но последние двадцать лет живу в столице.

–– И как вам малая родина?

–– Да особых перемен не заметила.

Они бы еще могли поговорить, но показалась станция, и Сонгала попросила остановиться. Водитель с сожалением высадил женщину у железнодорожного моста. Он смотрел, как стройная фигурка поднимается по ступенькам, и слегка влажное платье обнимает ее бедра, а сумочку она так небрежно прижимает к боку, что становится понятно многое, чего с ходу словами не выразишь. Одна из тех многих, что упорхнули из области в столицу, и теперь презирают родной город, где учились и росли. Чего ж не на своем Мерседесе, красавица? Он вздохнул и тронулся в обратный путь. Ради этой незнакомки он сделал приличный крюк, но познакомится не удалось. Интересно, она успеет до обещанного шторма, который идет на столицу?

      Сонгала оказалась дома спустя полтора часа. Она сделала себе глинтвейн, чтобы согреться. Позвонил Мигель, но она быстро закруглила разговор, сказав, что заболевает, нужно лечиться. Он посоветовал принять горячую ванну, она только усмехнулась. С небес грянуло, будто непогода только и ждала, когда она окажется дома. Буря, подобно сварливой свекрови, впавшей в маразм, разошлась не на шутку. Стекла заволокло потоками воды, дом ежеминутно сотрясался от грохота. А у нее замигала лампа. Это было очень досадно. Перед отъездом на дачу Сонгала решила привести проводку в порядок и вызвала электрика. Вчера он приходил, что-то делал. И вот вам результат! Если сантехник завтра так же хорошо починит кран, то она с ума сойдет.

Однако стоило закончить работу, иначе ей не выплатят зарплату, которую и без того задерживает издательство. Зря она затеяла эту поездку за город. Глупая сентиментальность, вот что подвигло ее. За прошедшие годы все утихло, отстоялось, как ил на дне озера, казалось забытым и навсегда похороненным, но два дня назад она проснулась от острого, как укол в сердце, чувства одиночества. А всему виной был амулет для двоих, к ней самой имеющий не совсем прямое, но безусловное отношение. Луна, луна… Накануне она, совершая вечернюю прогулку, увидела молодой месяц – тонкий, как серп среднерусской жницы с подвешенным на луче посланием, гласившим: «Ничто не забывается. Но все можно простить и исправить». Улыбнувшись, луна скрылась в зеленом платье молодой липы, мигнув на прощанье: живи дальше, хватит жалеть о прошлом. Она могла бы возразить – не знаю, как. Но она знала, только вот то, что раньше помогало, теперь не срабатывало. Книги не открывали своих тайных глубин, стихи не трогали струн души, дружба показала корыстное лицо. Оставались воспоминания, но прошлое трогать всегда больно, будто сдираешь повязку с засохшей раны – она снова начинает кровоточить. Жизнь не переделаешь, не перепишешь. Если только у тебя нет палочки, способной превращать воду в вино, тыкву в карету, башмак – в хрустальную туфельку. Это шептала ночами депрессия, наваливаясь, как домовой дух, не давая дышать, мешая жить, подсовывая снотворные таблетки, антидепрессанты и Интернет. Не помогали вялые мечты о новом путешествии – на Канары денег не хватало, да и была она уже в марте на Тенерифе. Египет отпадал. Европа задыхалась от жары. Так что лето лучше всего провести на подмосковной даче.

На другом конце города другой человек, перед тем как заснуть, размышлял об отпуске. Он собирался в родную деревню под Тулой, где родился, рос, учился, дружил и враждовал, был очарован, дрался из-за девчонки, познал измену и предательство, разочаровался, перестроил дом, насадил плодовых деревьев, удил рыбу – и все это не замечая, как стремительно года уносятся прочь. В ночь грозы он спал, устав от жаркого дня и душного вечера, не слыша раскатов грома и барабанной дроби ливня по стеклу и жестяному уличному подоконнику.

А его мать не спала. Одетая в халат с драконами, с ногами в теплых мягких тапочках, почесывая вымытую голову сквозь полотенце, через которое назойливо пробивался жасминовый аромат, мешавший сосредоточиться, пожилая женщина, разложившая карты под настольной лампой, чутко прислушивалась к дыханию, доносившемуся из соседней комнатушки, и чуть не пропустила то, от чего у нее едва не остановилось сердце. Этой ночью сложилась комбинация из четырех фигур: во-первых, самой этой женщины, тайком гадавшей на любимого сына – это была дама пик. Между ней и им, бубновым валетом, легла бубновая дама, что побудило мать чуть позже предпринять немедленные меры по отвращению нежелательного влияния на взрослого сына, которого какая-нибудь фифа могла увести в иную жизнь, где маме нет места. Этот сын, раньше ни сном ни духом не помышлявший об уходе от матери благодаря ее усилиям не вполне этического свойства, в последнее время стал заговаривать о своей холостяцкой жизни гораздо чаще, чем прежде. Она не допустит! Гроза полоснула ночное небо лезвием молнии в тот момент, когда рука с четвертой картой замерла над тремя, готовая покрыть их торжеством неосуществления, не-встречей, минованием друг друга на завтрашнем пути. Но то ли взметнувшаяся от ветра занавеска сдвинула карты, или по другой причине, по которой провидение вносит изменения в собственные планы, но внезапно женщине с несогласием во взоре вдруг показалось, что бубновая дама стала ярко-рыжей, пламенной шатенкой, а бубновый валет, став крестовым королем, приобрел ту недостающую нижнюю половину, которая управляет миром людей и, поднятый ветром, лег рубашкой кверху. Мерзавец какой, даже его громкое дыхание стало тише, будто прислушивался. Догадывается ли он, как она его оберегает? После работы сидит в Интернете, рисует, лепит фигурки, захламил всю комнату. Пусть так будет и дальше. Он поэт, художник и тайный сластолюбец. Первые две ипостаси признавали все, третью мать, как ей казалось, держала под контролем втайне от сына. Выпавшая угроза, а именно бубновая дама, должна была исчезнуть из его жизни, об этом мать постаралась, она и выпадет, огненным хвостом сказочной птицы чиркнув по глазам всех, кто посмотрит на нее, но роль свою сыграет. Четвертой фигурой, червонной дамой, была та, что уснула в половине шестого, когда метро открылось, чтобы впустить первых пассажиров. Червонная дама, да пожалуйста! Сколько угодно! Таких у него пруд пруди, не страшно! И мать-ворожея бросила карту на короля.

2.

Было утро пятницы. Еще накануне вечером чрезвычайное положение в метрополитене отменили, и можно было немного расслабиться. Охранник один работал второй день подряд и надеялся, что после обеда его сменят, наконец, или пришлют нового напарника взамен так некстати заболевшего товарища. Он зевнул, прикрыв рот широкой ладонью, и обвёл взглядом просторный вестибюль. В высокие окна струился бледный солнечный свет – отражённый от окон стоящего через дорогу дома, он падал на пол бледными квадратами, влажными от недавней уборки бесшумной машиной. Охраннику хотелось на воздух, домой, на рыбалку, или в пыльный гараж, где пахнет бензином, а снаружи раздаются приветственные голоса мужиков и стук железок. А тут скучновато. Офисный планктон уже проплыл по направлению к центру, его скоро сменят едущие на дачу пенсионеры: с тележками – женщины, мужчины с рюкзаками на натруженных плечах. А пока – затишье. Кассирши о чем-то вяло переговаривались, посматривая на него, их лица были нечеткими, текучими из-за отблесков на чистом стекле, и он повернулся в сторону выхода, где светило неяркое, будто не выспавшееся солнце. Двери показались раскладной книжкой с картинками: площадка со скамейками, небо с пушистым облачком, напомнившим о перышке, присевшим на щеку спящей жены, на него даже захотелось подуть. Отогнав приятные воспоминания, дежурный повернулся к эскалатору и тут увидел человека крепкого сложения, лет сорока трех, весом, как он автоматически определил, примерно восемьдесят шесть кило.

Пассажир поправил сумку на плече, где звякнули инструменты, покосился на охранника, решавшего, стоит ли проверять этого рабочего на предмет взрывчатки, но время было раннее, да и мужчина не вызывал опасений: на нем была спецодежда с логотипом фирмы, и лицо внушало симпатию. Таких, как он в каждом доме по десятку, они по-соседски помогут починить авто, не откажутся дать в долг небольшую сумму, починят проводку, выбьют дверь ногой, если в квартире, от которой потерян ключ, плачет ребенок. Свой, в общем, тип. Но тут страж порядка опомнился. А как же вчерашнее задержание на новой ветке? Тоже под видом работника фирмы, а оказалось – с наркотой. Ещё не поздно было рабочего окликнуть, но тут через турникет золотой рыбкой проплыла девушка в полупрозрачной кофточке и мини-юбке. Рост все сто восемьдесят пять с каблуками, рыжие волосы, южный загар, сквозь кофточку не видно бретелек. Походка, сбивающая с ног мужиков, чуть-чуть неуверенная, острые коленки, сумочка через плечо, взгляд как у кошечки, чуть в сторону. И что девчонка в такую рань в метро делала? Если от бойфренда, то могла бы и на такси, если просто к себе домой, то откуда, интересно? Он смотрел на её спину, на тонкие ноги, уносящие утреннюю красотку к выходу, вместе с аурой порочности и невинности, с ароматом безумных духов, веянием крыл неведомых ангелов и демонов, напрочь забыв о подозрительном пассажире.

      А тот вышел, вдохнул свежий воздух и остановился, пытаясь сориентироваться: солнце светило прямо в лицо, и все показалось оранжевым, как в какой-то старой детской песенке. Или это от рыжей девчонки, обогнавшей его, той что он заприметил еще в поезде? Огненной саламандрой она ворвалась в вагон, убегая от кого-то, растерянного, размазанного движением поезда в серо-белый силуэт, оставшийся позади, села в углу, опустила на глаза темные очки со лба, отгородилась от взглядов. Ну и пусть бы тихо сидела, так нет, полезла в сумку, копалась, искала что-то, а взгляды пассажиров то исподтишка ползли к ней, как змеи на запах молока, то метались, как воробьи, по вагону, присаживались на красивую головку, на тонкие лодыжки, чтобы через миг упорхнуть с запечатленным образом, как воробей с крошкой. И не только мужчины, но и женщины поглядывали, будто невзначай. Слишком яркая, и впрямь огненная саламандра, мифическое измышление Плиния-старшего, маленький дракон огненного цвета, или нет, думал он, стараясь не глядеть на девушку, – жар-птица. Он мог бы, если захотел, обволочь ее своими тайными представлениями, он иногда грешил этим. А почему? Потому что нельзя быть красивой такой, и при этом ездить в метро. Но ему было лень тратить энергию с утра пораньше. Да и в форме он – за каким хреном он ее надел, да еще с таким логотипом! В форме – как в коконе, даже чувствуешь себя по другому, будто ты не человек, а функция. Зато ни разу не досматривали, ни при входе, ни на выходе. Ладно, надо думать о работе. Куда идти-то хоть? Мама, может, ты поможешь? Твоя сила охраняет меня, я знаю. Наверняка пошептала что-нибудь вслед сыну, или подсунула какой-нибудь оберег от сглаза. Хотя кто может его сглазить-то? Лучшая ее уловка, он понял только сейчас – то, что убедила надеть эту униформу. В ней становишься невидимым, никто не обращает внимания. Так что мама, не ревнуй.

Перед ним расстилалась вымощенная тротуарной плиткой широкая дорожка, уходящая куда-то вдаль, где никаких построек не наблюдалось, если не считать небольшой церкви. Площадка перед метро обсажена каштанами, скамейки чистые, у каждой второй – пустая урна и у каждой пятой – рекламная тумба. У них в районе, подумал человек, такие урны с утра опорожняют охотники за пластиковой тарой, которые выбрасывают ненужный им мусор на землю, чтобы чуть позже, а то и к середине дня его убрали гастарбайтеры. А на рекламных тумбах то усики пририсуют поп-звезде, то что покруче. А тут – явно неплохой, тихий и чистый уголок. Лёгкий ветерок, как котёнок, играл со смятой бумажкой, катая её под каштаном, чьи салатовые листья казались вырезанными из нежной ткани. Он осмотрелся. Что у нас позади? А позади у нас район с многоэтажками. Вон и указанные ориентиры: две башни точечной застройки, протыкающие небеса; показалось, они качаются, но это была оптическая иллюзия. Он не пытался, как это делают неуравновешенные люди, найти глазами нужное окно, в этом не было нужды. Он придёт, она откроет дверь, он сделает своё дело и уйдёт. Не станет разводить её на лишние деньги – не в его правилах. Да и на фирме с этим строго – вмиг вылетишь, если будут жалобы. Но почему-то ему тревожно, он, такой невозмутимый, сегодня явно не в своей тарелке. Погода солнечная, ещё не жарко после вчерашнего ливня, и тут, недалеко от реки, даже слышно пение птиц, а не только карканье ворон, заполонивших город. Хорошо, что заказ на утро, можно успеть зайти в гости к Александру, который где-то тут живёт и будет рад пообщаться. Летом все подолгу не встречаются, он сам уезжает на два месяца, и это последний день помпы, как шутят на службе. Он натолкнулся на взгляд рекламного доктора на тумбе у скамьи и с трудом оторвался от гипнотического взора; реклама средства от артрита («Мы вам поможем!») ещё какое-то время преследовала его, как навязчивый мотив, всплывший в памяти одновременно с рекламой. Да, он устал. Пришло время отдохнуть от города, суеты вокруг пустоты. Мама останется с её аллергией в городе, и будет любоваться фотографиями многолетних цветов. Чем же себя занять на полчаса? Он поглядел на небо, достал из кармашка ручку, пару листков, начал писать на них, поглядывая на небо. Так прошло двадцать минут, пока он не решил, что уже пора идти, иначе опоздает к назначенному времени. Скорее отделаться от заказчицы – дамы с капризным голосом, как её обрисовала диспетчер Марина, и вперёд, к отпуску, в родную деревню, к саламандре своей, соседке Зинаиде, которая ранним майским утром была замечена им купающейся обнажённой.

Курящий у дверей метро охранник проводил мужчину безразличным взглядом.

3.

      Человек на лестничной площадке звонил в дверь квартиры на первом этаже уже третий раз коротким, деликатной длины звонком. Он терпеливо ждал, когда ему откроют. Сонгала, ещё в тумане сна, который не хотелось забывать, с трудом осваивала реальность. Она натянула халат, запахнула его, скрепила поясом, сунула ноги в тапочки, потянула тело из комнаты в коридор, тапком зацепила греческий коврик у двери, приникла к глазку, стукнувшись лбом о дверь. Стоящий на лестнице сделал шаг назад, чтобы его могли получше разглядеть. Наконец она вспомнила, кто должен прийти и подняла руку к замку. В ванной облегчённо вздохнул кран, уронил ржавую каплю; в ответ рыгнула утробным звуком голодная обезвоженная труба, в изогнутом чреве которой обрастал гнилью клок спутанных волос, кусок целлофана, обрывок бумаги и кусочек мыла. Так и есть, это он: по-простому – сантехник, а по мифологическим понятиям – Нептун городских морей, измельчавший, сосланный сюда проснувшимся Хроносом за некую провинность. У неё уже три дня очень сильно, так что пришлось отключить горячую воду, протекает кран, и даже холодная вода окрашена окислами железа, словно кровью труб. Сантехник должен установить новый смеситель, о его приходе томятся отложенные деньги – предатели, меняющие хозяев и кошельки. Он оставит следы своей обуви, невидимые отпечатки пальцев, запах то ли мазута, то ли солярки, и трудового пота. Его глаза осмотрят её ванну, трубу водопроводную, скользнут по импортной плитке, прежде чем остановятся на хозяйке. Придав взору убедительность кобры, качающейся перед тем, как плюнуть ядом, он повысит стоимость работы на двадцать процентов, аргументируя возросший тариф сложностью работы. На самом деле виноваты экономические санкции, курс доллара и прочие вещи. Так поступил тот самый электрик, чей цвет лица казался неподходящим для позавчерашней дождливости, слишком смуглым. Когда же она наотрез отказалась, он улыбнулся, но как-то не очень добро, и ответил: дело хозяйское, но сделаю вам все равно хорошо. А уходя, оставил на столе коробочку с восточными сладостями. Похоже, подарок от фирмы? Заработавшись, Сонгала, налив под утро чаю, машинально отведала что-то похожее на рахат-лукум, после чего работать не смогла, уснув через час, который провела, пытаясь сосредоточиться. Она увидела яркий сон, он еще кружился в голове, смешиваясь с реальностью и вызывая недоумение. Она снова слышала голос цыганки, хриплый, насмешливый: первый, кто придёт, сказала цыганка, упокоит твоего друга, вернет твою подругу, и накажет тебя. Цыганка взмахнула павловским платком необъятной величины, повернулась, взметнув ворох юбок, на ее ушах зазвенели тонкие серьги, ветер понёс звон по улице, в направлении главной столичной площади, куда направлялась толпа – одни спины, ни лиц, ни голосов. Только звон, а в просвете, ведущем прямо в небо, ступенькой в которое казалась зубчатая кромка Кремлёвской стены, висел тонкий серп молодой луны. Обманный сон, один из многих, которые не сбываются никогда. Так подумала Сонгала, когда в проёме открытой, наконец, двери увидела мастера труб: нечто крепкое, среднего роста, одетое в форму. Она провела его в ванную комнату, он наследил ботинками, позвенел инструментарием в холщёвой сумке, провёл взглядом по стене ванной, но, вопреки ожиданиям, не поднял цену. Но почему уклончивость взгляда, как у палача с проснувшейся совестью? Что за странный, вызывающий смутные опасения субъект? В кармашке его комбинезона торчит авторучка и прощупывается взглядом пачка чего-то бумажного, неужели денег? С этих вымогателей кровных, непосильным трудом заработанных наших деревянных, станется. Наверное, все миллионеры – с клиента по денежке, да на загородный домик. Так и есть – он предлагает лучший вариант смесителя, более дорогой.

Толщина пальцев ничего не скажет о мастерстве их обладателя. Эти пятиотростковые приспособления способны не только творить закрутку гаек, но и ставить чудесные пломбы… на зубы, если их обладатель – стоматолог. Третьего дня Сонгале поставил пломбу разговорчивый специалист платной клиники, взял столько же, сколько с неё сдерут сообща эти два бандита – сантехник и электрик. Но что же делать – надо уезжать, а протечка чревата – накапает столько по счётчику, что век не расплатишься. А этот смеситель немецкий, стоит взять. Она согласно кивнула, и мастер нагнулся к сумке, чтобы извлечь гаечный ключ. Ручка выпала из кармашка, упала на пол, за ней последовала небольшая пачка бумаги. Сантехник поднял и оглядел очень недешёвый паркер на предмет трещин в корпусе и целостность золотого пера, затем стал подбирать рассыпанные листочки. Сонгала присела, чтобы помочь бедняге. Их лица оказались вровень, и когда глаза встретились, мир сузился до размеров узкой трубы, куда её всё быстрее затягивала центростремительная сила.

Известное дело: в другой мир просто так не попадёшь, нужно пройти некие ворота, совершить определённый ритуал, чем-то пожертвовать, может быть, даже ритуально умереть и воскреснуть. Одному это не обычно под силу, и нужно прибегнуть к посторонней помощи. Но есть такие, кто, не спрашивая вас, хватает чужую душу и швыряет её в прошлое или в другое измерение.

Сонгала очутилась на дне бассейна. Вода была холодной и тёмной, и со дна водоёма размером десять на четыре метра было видно, что поверхность морщится от дождя и ветра, и свет фонаря рисует беглые узоры, и что там стоит человек с сигаретой в зубах, который через несколько секунд бросит окурок в воду. Она сидит на дне, держась за скобу и, когда убийца уйдёт, оттолкнётся ногами и всплывёт, и посмотрит на свои белеющие в темноте руки, и вспомнит озеро двух лун – верхней и водной луны – близнеца верхней, и поймёт их связь, и то, о чём верхняя луна предупреждала её. Луна сказала: не верь, если хочешь остаться живой. Твоя кровавая жертва принята, ты посвящена. Я – воздух, моя сестра – вода, ты принадлежишь нам. Но бойся водных посланцев, – сказала воздушная луна. А водная луна возразила: – Нет, бойся тех, кого сама создашь.

Странный сантехник отвёл взор, и её вышвырнуло из той реальности, которая была давно забыта и похоронена. В руке осталось несколько чуть влажных листков, она разжала пальцы, но листки не отклеивались, и она сунула их в карман халата. Рабочий не заметил кражи, также занятый засовыванием того, что походило на блокнот без скрепок в карман рубашки, оказавшейся под униформой – удивительно приятного зеленоватого цвета, с мелкими перламутровыми пуговицами. Потом он прошел на кухню, повозился там, проверяя соединения труб пол раковиной, снова вернулся в ванную и приступил к работе, не обращая на нее никакого внимания.

Сонгала оставила мастера возиться с краном. На кухне она включила электрический чайник и, сунув в рот кусочек восточной сладости, бездумно уставилась в окно. День обещал быть просто великолепным, машин было мало, но на Окружной, если присмотреться, они шли потоком. У начальства, как известно, выходные начинаются с пятницы. А такие как этот рабочий трудятся и по субботам. Она прислушалась. Из ванной доносились рабочие звуки: звяканье, скрип, урчание крана, потом журчание воды, успокоившее его, как жена усмиряет злость голодного работяги-мужа лаской голоса и борщом. Она прошла в комнату, села за свой стол, разлепила листки и вгляделась в рукописный, слегка влажный текст, на котором буквы начали расплываться. То, что она увидела, мало удивляло, она привыкла к совпадениям. Это были стихи, по крайней мере на одном из них, и она прочла их, решив, что за такие деньги, что сейчас отдаст этому грабителю, имеет полное и безоговорочное право составить мнение о стиле. Сонгала имела к писательству прямое отношение. Первое стихотворение о какой-то саламандре с огненным хвостом, носило немного эротический характер. Так-так. В ней заговорили: знаток поэзии, редактор и рецензент. Но разбираться со слабыми виршами времени не было. То, что она прочитала на втором листке, оказалось не стихами, а заклинанием, в этом не было сомнения. То ли отворот, то ли отвод глаз. И почерк другой. Интересно. Но это даже читать опасно, можно саму себя заговорить. Сонгала зевнула. У нее немного кружилась голова и громко стучало сердце – последствия внезапного пробуждения. Скорей бы это трудяга ушел.

Когда звуки в ванной стихли, она решила посмотреть на новый смеситель. Однако в ванной комнатке её ждал сюрприз. Там на полу лежало то, что можно было назвать ящерицей или тритоном, но по размерам это был скорее крокодил, который при виде женщины взмахнул хвостом и изогнулся. Она смотрела на него, пытаясь понять: это игры воображения или то, что оставил ей сантехник? Может, это послание высшей силы, играющей с нами, как с детьми?

– Привет, – сказала она растерянно.

– Привет, – ответило существо.

Кран был открыт, из него текла вода. Сонгала, перегнувшись через тритона, правой рукой закрыла кран, в то время как левой пыталась запахнуть халат, под которым у нее ничего не было. Что же делать с этим чудовищем? Может, предложить угощение?

– Рыбу будете? – спросила Сонгала. Тритон двинул хвостом, но ничего не ответил. Что же с ним делать? Ввоз экзотических животных в страну запрещён, и ей придётся обосновывать появление этого монстра. Что он такое? Это подарок поэта, а значит, просто поэтический приём. Может, метафора? Фу-уу, нет. Символ? Нет, увы. Олицетворение? Возможно. А точнее всего, пожалуй, воплощение. Если исключить сон, который она видит, уснув за столом.

– Только она мороженая, – честно предупредила Сонгала. Она уже испытывала к земноводному странное влечение.

– Не надо, – сказал тритон. – Иди лучше ко мне.

Если бы вода вдруг приняла форму человека и поднялась из ванны, Сонгала не удивилась бы больше. Она знала магические свойства водной стихии, которая могла погрузить вас в себя, свести с ума, а могла охранять, прятать и даже любить, лаская ваше тело. Но чтобы человек, минуту назад простой сантехник, превратился в монстра, в земноводное – такого вода еще не проделывала. А чтобы он при этом ещё и сделал наглое предложение?

– Я не могу, – сказала Сонгала, поражённая в самое сердце.

– Но почему?

Она промолчала, не дала объяснений. Она чувствовала зов из прошлого, где остались все её тайны, все обиды и разочарования, казалось, давно похороненные. Она не хотела вспоминать. И давать объяснения тоже. Глаза существа были полуприкрыты веками, и в них проявилось разочарование. Они стали медленно тускнеть.

– Я ожидал другого, – донесся до неё усталый голос. – Тогда прощай.

– Ты уйдёшь? – спросила она растерянно.

– Я умру на закате, как и полагается нам, отвергнутым чудовищам.

– Дело твоё.

Прямо Аленький цветочек! Сонгала вышла на ослабевших ногах из ванной комнаты, не закрыв плотно дверь – на это не было сил её задрожавших рук. Халат сполз с ее плеч, она рухнула на постель, раскинув руки; тапочки свалились на пол. Кружилась комната, где-то звучала музыка, прилетали и бились о потолок ноты, подобные залетевшим птицам, ищущим выхода, и каждый удар рождал звук: вскрик, стон, ноту отчаяния Ре, и ноту торжества Си. Их слияние перебил звук барабана, тревожный и полный ожидания, поднимающийся к невероятной луне. «Вдох – в такт, выдох – в такт, смотрит с небу лунный зрак, любопытствуя: куда плывёт ладья сия?" Она плыла по Нилу в кедровой ладье, рядом был он, великий Цезарь, он улыбнулся Клеопатре, которая смотрела воду с застывшим недалеко от них крокодилом, и думала о своей власти над воином, о том, что Рим ждет его деяний, а он оттягивает их, поражённый в своё римское сердце не красотой, но силой, живущей в ней. Женской силой, о Клеопатра. В ней, Сонгале, в тёмных глубинах естества, куда никакая наука не может проникнуть, зародился отзвук лунной музыки, засветился таинственный озёрный блеск, сливающийся со звуками музыки и барабанов. Она перестала быть собой, будто потаенное естество переросло ее тело, став кем-то иным, и тут же ощутила нападение. Это был невесть откуда возникший дух японской сказки, демон страстного обладания, лисица-кицунэ. Она сопротивлялась, уворачивалась, уклонялась от его прикосновений. И услышала:

Над телом своим теряешь последнюю власть.

Обуздать ли грозу, если молнию хочет метнуть?

(Рубоко Що Эротические танки Перевод со старояпонского Питера Энгра)

       «Я не могу», – ответила она искусителю, поднимаясь над своим телом амазонкой в броне сопротивления. Она подняла меч и обрушила его на демона. Он, лисица, увернулся от блеска меча, сделал мгновенный облёт её тела, свивая вокруг него сеть, разрубленную новым взмахом клинка, и амазонка торжествуя, улыбнулась, но тут же от демона истёк новый свет, окрашенный в пурпур, о, как она ненавидела этот цвет, свидетель её поражений, знак её вечного преследователя, защитника и мучителя! Упав на клинок, пурпур растворил его, и в руках амазонки остался только эфес, раскалившийся эфес, расплавленный, исчезающий. А потом защитная броня стекла с тела, оставив его обнажённым.

– Почему ты не можешь? – вкрадчиво спросил лис. – Вспомни :

В любовной истоме вишни в полном цвету.

Вместе с одеждой ты сбросила стыд.

–– Нет!

–– А твой халат, лежащий на полу – как мост между двумя мирами.

– Я тебя не успела ни узнать, ни полюбить. Кто ты? Что ты за создание? – крикнула амазонка.

Он засмеялся:

– Ты знаешь, знаешь, но не признаёшь меня. Да это и не нужно. Я прихожу к тебе всегда, хочешь ты этого или сопротивляешься. А теперь хватит. Замри, или умри, но оставь себя мне. Напомнить ли тебе, с какой нежностью входит в тебя… и как отразился в зелёной воде… молчание лотоса многозначительно, о женщина!

И он вонзил в амазонку алый клинок, и не кровь, а белый свет истёк из её образа, взлетела птица, поднялась высоко, прокричала жалобно и пропала из виду.

Послышалось шлёпанье шагов, и Сонгала вздрогнула, но не сделала попытки перевернуться, только напряглась. По её спине провели осторожным касанием, и она задрожала. Две руки просунулись плотно к двум отяжелевшим грудям и встряхнули женщину. Время остановилось. «У этой реки крутые пороги, сердец тяжёлые бьют барабаны. Руки, вёсла, бёдра, ноги лунным светом осиянны. Спазмы – и тело качнулось назад, разом слилось: невозможно-возможно. Мы одолели реки перекат. Выдох – и руки вдоль узкого ложа». И множество раз всё повторилось: и порог, и скат, и всё-всё, и грохот водопадов сменялся тихим журчанием, и несла её река, ни на минуту не прекращая движения, несла к океану. Луна всходила и уходила в этом круговороте, множась на тысячу лун, торжествующих лун, с мечами лучей, с отражениями, звонкими отражениями в воде океана внутри Сонгалы, который качал её на волнах и нёс на своей спине, а потом оставил на песчаном берегу и отхлынул, унося пену и тихо прощаясь, вытекая из неё, из её мира, её тела, сознания и памяти. Так отползает наполненный чужими соками осьминог, бросая высосанную жертву, пустую оболочку, так, облизываясь, отходит насытившийся волк, глядя на остатки своей трапезы, готовый вновь броситься на них, и ложится рядом и смотрит, торжествуя сытостью над бренностью. Но это передышка нескольких минут, вдруг понимает Сонгала и делает усилие, чтобы освободиться, потому что понимает, что пора остановиться, иначе она навсегда останется в этом океане, ведь он опять начинает наступать, и уже показались щупальца снова голодного морского спрута, и волк приближается, а в ней начинает оживать сила, движутся соки, бурлит кровь.

Когда Сонгала вынырнула из безвременья, оказалось, что уже далеко за полдень, что она сидит на измятой простыне, а все остальные постельные принадлежности сдвинуты в угол кровати, что она совершенно голая и абсолютное, бесконечное наслаждение тает в её теле сладкими воспоминаниями, и что мастер-поэт-тритон и кто там он ещё? застёгивает последнюю пуговку своей светло-зелёной рубашки и взгляд у него по-прежнему ускользающий. А потом он уходит, оставив на память свои вирши, сказав: это копии, почитайте, если вам интересно. – А как же кран? – А что кран? будет работать. – Ну, а если претензии? Куда позвонить? – Звоните на фирму.

И закрывается тяжёлая дверь, и накатывает обида и горький смех и: что же это было? Как вечный вопрос недоумевающих женщин: как он мог уйти? И кто это на самом деле? Что за древнего бога впустил ты, мой коврик из Греции, Цербер, лежащий у порога? И как он узнал, в каком обличье явиться ко мне? Откуда, о боги? Неужели то, что погребено в недрах сознания, явственно для посвящённых, для видящих, для знающих о нас то, во что мы сами не верим?

А теперь скажи мне, о Клеопатра, какой огонь горел в тебе, зажигая сердца Цезаря, затем Антония, заставляющий рассказывать легенды о тебе, царица Нильской ночи? Мы знаем – ты и я, что женщина есть загадка, которую мужчина не в силах разгадать, ибо она связана с бесконечной бездной. Теперь бездна, побеждённая одним странным созданием, рыдает во мне – неужели я его никогда больше не увижу? Впору утопиться с ванной. Но я из тех, кого вода поддерживает. Тогда хотя бы окунуться в его воду… но ванна пустая и суха, как старый колодец.

Прости меня, водная стихия, за оскорбление тебя бранными словами. Вчера я назвала тебя прибежищем крокодилов, и вот возмездие поставило меня на место. Нельзя сказать, что прошлое – это другая, навсегда ушедшая реальность. Ещё вчера мне казалось, что одиночество, ставшее авангардом, способно вести за собой наши устремления, что оно оставляет воспоминания, как тела погибших на поле брани, пусть им клюют глаза вороны, нам нет до них дела. Ведь и нас кто-то забыл – думали мы, но оказалось – забвения нет, и память в самый точный момент поднимает своё копьё, чтобы приблизить к сердцу. Щит независимого одиночества – бумажный, и нет оружия против себя самого, ибо странную власть над нами имеют картины прошлого. И для женщины, стоящей у края, вода имеет огромное значение. Но теперь хватит!

Сонгала открыла окна и впустила весенний день. Налила чаю в любимую чашку, отпила. В открытой коробочке сладостей не хватало трех кусочков. Рабочий-тритон съел один, а когда, она и не заметила. Молодец, угостился на славу – во всех смыслах. Она засунула коробку на самую верхнюю полку шкафчика, чтобы не соблазняться экзотическим вкусом: там слишком много сахара. Как эротики у Рубоко Що. А ей надо работать.

Тут же раздался звонок мобильного, будто главный редактор ждала момента, когда удобно будет позвонить и осведомиться, готова ли рецензия. Работа была готова – не зря Сонгала просидела над ней допоздна. В издательстве начиналась спешка, многие хотели перед летним застоем в делах сделать побольше, и спокойно уйти в отпуск. Она пообещала прислать работу по электронной почте, что и проделала, не прерывая разговора, и напомнила, что уезжает за город, пожелала редактору хорошего лета и распрощалась. Теперь надо было запастись продуктами. Что там едят лягушки? Устриц давно нет в продаже, комаров в городе нет, хотя зачем ей комары – царевна-лягушка, помнится, пекла пироги. Отчего в теле такая воздушная лёгкость – после того, что несколько часов делал с ней сантехник-поэт, тритон, посланец водной стихии, полагается быть разбитой, но нет – её будто поднимает в воздух и вот-вот унесёт.

Сонгала принимает душ. Горячей водой она надеется смыть вновь вспыхнувшее желание. Да что это с ней? Она всегда контролировала себя, не опускалась до похоти. Ароматное, с сиреневым оттенком цвета и запаха мыло, пенящееся на плечах и бёдрах, смывает воспоминания о прикосновениях мужчины, доводящих до умопомрачения. Что такого он сделал с ней, что она столь резко перешла от неприязни к зависимости? Впрочем, это пройдет. Физическое влечение недолговечно, а о духовной близости говорить не приходится. Сантехник! А как же вирши его – он же явно не без таланта?

Закутанная в махровое полотенце Сонгала смотрит на пол и видит маленький прямоугольник. Это визитная карточка, на ней написано то, что заставляет её задуматься. Поэтическая студия «Шаги мастерства», телефон и сайт, но самое главное – имя: Александр, и фамилия, ничего не говорящая. Надо будет посмотреть, чем они там занимаются. Хоть какая-то зацепка у неё есть, и если совсем станет тяжко, она попробует разыскать этого Александра. Неужели она готова унизиться до того, чтобы звонить мужчине, который отымел её и даже не стал называть своё имя? И этот почти насильник забыл свою дорогую ручку, как это прикажете понимать? Плата за секс? Или он сам потерялся в лабиринте страсти? Не бывает столь коротких романов, но бывает то, что мужики игриво называют интрижкой. Странное чувство зависимости вызывает тревогу. Хватит мучиться наваждениями, она знает, кто прислал этого монстра. Это водяная луна, старая сводница. Водная стихия, прости-прощай, я иду к воздушной твоей сестре.

Сонгала выходит из подъезда с сумкой в руках, где перекатывается кошелёк, играя с мобильником, выскочившим из внутреннего кармашка, откуда свешивается лягушка на цепочке, хранительница ключей, с зелёными глазами и отломанной, но не потерянной лапкой – своеобразный оберег, амулет, купленный в переходе на Тверской. Нужно запастись продуктами, как это ни банально звучит, хотя после такого приключения следует пойти на исповедь и покаяться, или в полицию, чтобы написать заявление об изнасиловании или принуждению к половой связи. Но она сама спровоцировала это, разве не так? Зачем встречать мужчину в халате и тапках? Это верх неприличия, дурной тон и откровенное приглашение. А вообще работать ночью – большая ошибка, после ночной работы ведешь себя неадекватно. В общем, пошло оно куда подальше, ей было хорошо, а больше такое не повторится.