Когда цветет полынь…или Побег в никуда

Мы бежали ночью, после отбоя: я, Данис и Зухра. Накануне побега уже решили было, по какому пути будем уходить, но в последний момент Данис изменил маршрут. Выбор был невелик. Всего три варианта. Первый, самый ненадежный – добраться до райцентра, сесть в автобус или на попутку. Для этого нам необходимо было до утра преодолеть тридцать километров пешком и купить билет к девятичасовому автобусу. Побег обнаружили бы уже в семь утра, после подъема. Если даже допустить, что дежурная воспитательница тогда не заметит наше отсутствие, то в семь тридцать, во время построения и переклички, выявила бы обязательно. Еще минут тридцать-сорок на разборки, и директор помчался бы в милицию, чтоб вернуть нас в этот ненавистный детский дом без шума и гама.

Поэтому планировали отправиться по реке. Пароход «Сергей Алымов» как раз прибывал на пристань в восемь утра. Расстояние всего восемь километров, и мы спокойно добрались бы до его отплытия. Была еще одна весомая причина, почему хотели смыться именно на этом пароходе. На нем матросом служил наш детдомовец с редким именем Миньян, но все его называли Миша. Мы не сомневались, что он поможет нам благополучно добраться до города. В прошлом году Миша приезжал на велосипеде в детский дом с большой сумкой, набитой конфетами, угощал всех ребят. Побыл часок с нами и поехал обратно. Мы тогда удивлялись: как это он на велике сможет догнать свой пароход? Оказывается, может, даже очень просто. До следующей остановки судно делало большой крюк по реке и прибывало к пристани «Героевка» лишь к пятнадцати часам. Это от райцентра всего десять километров. А от нашего детского дома, если ехать по прямой дороге через две деревни, получается где – то пятнадцать с гаком. Так что наши преследователи могли бы дважды пройти это расстояние. Вызвали бы милицию и запросто, за шкирку сняли с парохода. Даже наш Миша не смог бы помочь. О такой опасности предупредили Даниса старшеклассники. Посоветовали выбрать третий путь, длинный, но более безопасный. Они же собрали нам хлеб на дорогу, обделяя себя во время обеда и ужина. Те, у кого в заначке хранились деньги, тоже отдали нам. В итоге у нас набралось целых шесть рублей сорок копеек!

Теперь нам предстояло бежать в соседнюю республику, преодолеть около семидесяти километров и добраться до пристани « Саховка» и там ждать прибытия нашего парохода. Уже потом на нем доплыть до пристани «Камбарка» и сесть на поезд.

Вообще-то я не собирался убегать из детского дома. Мне было всего двенадцать лет, окончил пять классов. Дружил с Данисом, который на три года старше меня. Он отличный пацан, только ему трудно было с учебой. Два раза его оставляли на второй год, и к своим пятнадцати он одолел лишь седьмой. Но это не означало, что он недоразвитый, тупой или вовсе больной, как пытались иногда представить его воспитатели. Когда я не справлялся с домашней работой по математике, то всегда обращался к нему, и он решал ее за считанные минуты. Данис, как и я, любил музыку и рисование. А еще он обладал настоящим актерским талантом. Мог изображать любого. Умел прикидываться директором, Сталиным, Гитлером, Хрущевым, попугаем, собакой, даже червяком. Как он здорово «рисовал» с натуры воспитателей! Особенно, когда они проходили мимо директора или обедали на кухне, спрятавшись за ширмой. Пацаны укатывались со смеху.

В этом году он должен был учиться вместе с Зухрой в восьмом классе. Сколько помню, они всегда ругались. Мне даже не приходило в голову, что в отрочестве любовь бывает именно такой. Не знаю, как объяснить, то ли они принимали меня за младшего брата, то ли за надежного друга, оба, не стесняясь, демонстративно выделяли меня среди остальных детей. Это частенько мешало мне при общении с другими мальчиками, вызывало зависть. Но, не зная сути, почти все воспитанники детского дома думали, что я родной или названый брат (вообще-то для детдомовца это одно и то же) Зухры. Когда им надоедало ругаться, они писали друг другу письма. Здесь я исполнял роль почтальона.

Но однажды, когда я таскал из колодца воду в прачечную, дежурившая в тот вечер воспитательница по кличке Бульдог застукала потерявшего осторожность Даниса в момент передачи любимой записки. Вездесущая страж нравственности дождалась, когда парень отойдет от девушки, подошла тихонько, вырвала из рук Зухры клочок бумаги и передала ее директору. Уже через полчаса по детскому дому было объявлено общее построение. Директор вывел влюбленных из строя и начал во всеуслышание читать письмо, добавляя свои комментарии. По мнению этого педагога, весь ужас состоял в том, что мальчишка, предлагая девочке дружбу, посмел еще добавить в послание стихи собственного сочинения. Высмеивал его директор жестко, безжалостно.

– Поэт нашелся, понимаешь, Лермонтов, а то и Есенин! – ехидничал он, размахивая листочком перед носом Даниса. – Учится на одни двойки, а пытается писать любовное письмо стихами!

– Допуская в одном слове десять ошибок, – вставила Бульдог, поддерживая слова своего патрона.

– Вот именно, вот именно! Развели тут, понимаешь, дом терпимости, – директор не выбирал выражения. – Я вас упеку, куда следует! Я вам покажу!

Все воспитанники и даже воспитательницы стояли хмурые и подавленные. Только Бульдог сияла, как начищенный медный самовар.

Директор подошел к сникшей, униженной, не находившей себе места Зухре и, тыча пальцем ей в лоб, начал обвинять ее в разврате, потере девичьей чести. Затем прицепился к ее «неподобающей советской школьнице» прическе, «как у Гитлера», с челочкой на лбу. Послал одну воспитательницу за ножницами и оттяпал у нее челку до корней. Потом вспомнил о коммунистической партии, которая дала приют таким неблагодарным скотам, как эти двое.

– Если бы не партия, – брызгал он слюной, тряся указательным пальцем перед носом побледневшей от оскорблений девочки, – ты бы на помойках скиталась, проституткой стала! Или работала от зари до темна! Как все дети рабочих капиталистических стран. Они с малых лет начинают батрачить, работают на плантациях сахарного тростника, на фабриках за кусок хлеба. А вы, дармоеды, вместо благодарности в адрес партии за то, что она одевает, обувает вас, предоставляет вам прекрасные хоромы, кормит до отвала, чем же ей отвечаете? Вот именно, черной неблагодарностью!

Во дает, подумал я возмущенно, как будто мы не работаем. Кто же тогда валит лес, пилит и колет дрова, заготавливает сено, пашет на плантациях мака, пасет коров, чистит свинарник, выращивает птиц? Пушкин, что ли? Если не мы, кто же сажает гектарами картошку, капусту и другие овощи? Кого после уроков отправляют выкапывать примерзшую к земле свеклу для колхозных коров? Разве он сам убирает снег, моет полы, таскает воду, а по ночам дежурит у печки? Может, этот кривоногий нанимает чертей, чтобы разгружать целую баржу угля для колхозной котельной? Кто, как не мы, в выходной день ворочает, наряду с колхозниками, тонны зерна на складах? Еще упрекает, гад!

Было видно, что директор пошел в разнос, теперь, пока не выдохнется, не сможет остановиться. Продолжит преподавать «обнаглевшим от хорошей жизни ублюдкам» урок социалистической морали и общежития.

– Вы все с жиру беситесь! Нарушаете дисциплину. Пытаетесь совершать то, чего ни в коем случае не должен делать советский воспитанник детского дома. А именно – писать любовные записки, развратничать. Тем самым внедрять в умы наших детей капиталистические ценности. Пионер, особенно комсомолец должен быть примером для других. Он должен повышать обороноспособность великой страны и трудиться ради подъема благосостояния народа! Разве партия создала детские дома, чтобы вы тут разводили шуры-муры? Чтобы социалистический храм детства стал рассадником буржуазной морали и разнузданной вседозволенности? В то время, когда мы, назло капиталистам, строим коммунизм?

Он снова вспомнил о Зухре, подошел к ней и продолжил урок, чтобы закрепить сказанное.

– Отвечай! Чего голову опустила? Почему нарушаешь дисциплину? Говори, неблагодарная тварь! Все ждут твоего ответа! Подними голову, тебе говорю!

Войдя в раж и не дождавшись чистосердечного раскаяния, он несколько раз влепил девочке оплеуху. Потом, немного успокоившись, приказал воспиткам групп три дня подряд не пускать ее и Даниса на обед. «Чтобы эти бездельники и наглые нарушители социалистической морали и этических норм советских людей почувствовали цену драгоценного хлеба, выращенного мозолистыми руками наших колхозников», – подытожил он свое решение. Кроме того, повелел воспитательницам проследить, чтобы распутники перед сном в течение недели по пять раз ежедневно читали вслух «Моральный кодекс строителя коммунизма». Только тогда он усталой походкой направился к двери, довольный проделанной им воспитательной работой.

Может, инцидент на этом был бы исчерпан, если бы не возмутительная выходка Бульдога. Как только отошел директор, она подошла к Зухре и, шлепая по ее попе, изрекла презрительно:

– Это место девочке надо беречь смолоду, а не предлагать дебильным двоечникам…

Зухра дернулась как ужаленная, залилась краской, и по ее щекам потекли слезы. В этот момент в меня словно запрыгнул сам дьявол, я выскочил из строя и закричал не своим голосом:

– Почему же ты сама не бережешь свою задницу? Подставляешь директору под деревом и кричишь: «Как хорошо мне с тобой, Мурад Шакирович!»

Зал вздрогнул и замер в полном оцепенении. Мой крик, ей-богу, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Кажись, не простой, а атомной! Наступила гнетущая тишина. Слышно было, как по стеклу бьется не ко времени залетевшая оса, как на улице истошно кричат вылупившиеся весной подросшие грачи, требуя еды. Директор, уже дошедший до лестницы, встал как вкопанный в проеме двери. Воспитательницы с явным любопытством поворачивали головы то в сторону Бульдога, то на директора и с нетерпением ждали развязки.

…Это было неделю тому назад, первого июня. В честь Международного дня защиты детей и завершения учебного года школа организовала концерт и демонстрацию фильма «Дерсу Узала». Я должен был быть там, но Коза, воспитательница нашей группы, за отсутствие на моей рубашке лишь одной пуговицы наказала меня отстранением от обеда и дежурством на кухне. Еще исхлестала веником крапивы, пока мои руки и ноги не покрылись пузырями. Я сильно расстроился. Концерт, черт с ним, подумал я, потеря небольшая, все равно поют и танцуют одни и те же. И волдыри к вечеру исчезнут, переживу как-нибудь. Но не пускать на фильм из-за пуговки – это было верхом несправедливости. Нашла, к чему придраться. Подумаешь, нет пуговицы! Остальные же еще держатся, откуда мне знать, когда она оторвалась? Может, ее забыли пришить на фабрике? Не зря ребята обзывают эту воспитку Козой, упрямая, как вострушка. Куда денешься, надо идти. Если убегу, она с радостью отлупит меня еще раз и оставит без ужина.

В обязанности дежурного входило приготовление дров на ужин, а также на завтрак и обед следующего дня. Проклиная воспитку за незаслуженное наказание, я побрел на дровяник, с завистью провожая взглядом идущих на праздник строй детдомовцев.

У склада дров я обнаружил много расколотых кем-то поленьев и, обрадовавшись, поспешил их отнести на кухню в надежде успеть присоединиться к ребятам. Но оказалось, что эти дрова были приготовлены вчера для прачечной, и мне под крики прачки пришлось их перетаскивать в хозблок и складывать в ряд. Делать нечего, решил я, надо взяться за топор. Кто летом колол старые, оставшиеся после зимы чурки, тот бы меня, наверное, понял. Ох, нелегкая же досталась мне работенка! Через несколько часов с трудом закончив работу, я минут пять покрутился возле кухни, надеясь, что повариха отблагодарит меня за хороший труд. Но сегодня дежурила не тетя Эмма, бывшая партизанка, справедливая и добрая женщина, а жадная Салима. А от нее доброта сбежала еще в детстве. Даже наша кошка Мурка в дни ее дежурства старается кухню обходить стороной. Зато повариха вечером, как обычно нагрузив две большие сумки продуктами, еле передвигая ноги и что-то бормоча себе под нос, потащится к себе домой. А потом, после отбоя, Данис поставит пацанам очередной спектакль, покажет, как трудно тучной женщине нести нагруженные доверху тяжеленные сумки. И мы будем хохотать. Но это будет после, а сейчас мой желудок просит, чтобы я что-то пожевал. Остаться без обеда и почти три часа махать тяжелым колуном, да еще перетаскать полтора куба дров – это, скажу вам, не бабушкины сказки слушать! Что поделаешь, раз невозможно получить по-хорошему, решил я, надо добывать по-плохому. Однако у Салимы не только выцыганить, но и стащить что-либо было невозможно. Здесь необходима, так сказать, особая тактика. Поэтому я, долго не думая, сбегал в мусорку, куда выбрасывают из медпункта разные пустые склянки, подобрал небольшую посуду с пробкой, а в гараже налил туда бензина. Созревший в моей неглупой голове гениальный план экс…про…приации у экспро…при…атора (фу, черт, всегда забываю, хотя после одного фильма, где герой произносил эти слова, я целую неделю повторял их про себя) был готов, и теперь можно было приступить к его реализации. Когда Салима велела мне добавить в печку дрова и убраться восвояси, я незаметно вынул из кармана адский пузырек и вместе с поленьями кинул его в топку. Через двадцать секунд, как я и предполагал, кастрюли вместе с плитой подпрыгнули как ужаленные, а за ними и сама повариха. «Бензина, кажись, лишку плеснул», – пронеслось у меня в голове. «Что это было? – завопила она, вытирая вспотевшее лицо подолом. – Что ты кинул в печку?». «Ничего, вы же видели, дрова!»,– сказал я ей, не моргнув глазом. «Что же тогда бахнуло?», – спросила она, боязливо отступая от печки. «Наверное, молния ударила», – изрек я ангельским голосом. При этом делая шаг поближе к плите, где на всю кухню источали приятный аромат булькающие и шипящие на большой сковороде, соблазнительные для моего голодного желудка котлеты. Разумеется, предназначенные для воспитателей, и самой Салимы. «Ты что, полоумный? Какая молния, глянь, небо чистое!» – вскипела как пузатый чайник, повариха. Я посмотрел. Действительно, сегодня безоблачное небо. Пришлось прикинуться дурачком: шмыгнуть носом и пожать плечами. Она еще раз вытерла подолом лицо, а потом приказала: «Взгляни, что с печкой!». Я, изображая на лице испуг, осторожно открыл дверцу голландки. «Кирпич, кажись, лопнул», – успокоил я женщину после осмотра. Услышал облегченный вздох поварихи: «Так бы сказал! А то «молния ударила…». В твою башку она ударила! Отойди, сама посмотрю, ты можешь идти!».

Как только она присела у печки, я шагнул назад и незаметно, молниеносным движением руки прихватил со сковороды котлету. Теперь необходимо было подобру – поздорову слинять с места преступления. При этом не забывая соблюсти нормы приличия.

– Спасибо, тетя Салима! До свидания! – крикнул я, устремляясь в сторону двери.

Горячая котлета, спрятанная в кармане, жгла мою ногу, поэтому я бежал вниз к реке, как угорелый, моля Бога, чтобы никто случайно не встретился на моем пути и не остановил. Там, внизу, у реки, находились плантации капусты, а кругом росли трехсотлетние ивы, посаженные еще предками купца Горюнова, бывшего хозяина этой усадьбы. Внутренние слои стволов деревьев со временем сгнили и осыпались, образовав приличные пустоты. В одном из них, у дальнего забора, примыкающего к реке и пустырю, в прошлом году мы с моим одноклассником Сашкой соорудили своего рода домик. Я не заметил, как добрался до дерева. Убедившись, что никто за мной не следит, быстро взобрался наверх и юркнул в проем.

Пахло сыростью и гнилью. Я выбросил наружу наглым образом занявшую мое коронное место большую зеленую лягушку и осторожно достал заветную котлету. Стараясь продлить удовольствие, начал есть, откусывая маленькими кусками. Котлета была настоящая, не та, которую иногда, на революционные праздники готовили нам из хлеба и небольшого куска мяса. Обалденно вкусно! Сколько бы я ни тянул, но котлета исчезла, оставив во мне чувство голода и желание продолжить трапезу. Облизав напоследок пальцы, я решил слезть с дерева, чтобы собрать дикий щавель и молодые поросли борщевика. Надо было чем-то обмануть живот до ужина. Только высунулся из норы, между деревьями заметил директора, торопливо шагающего в мою сторону. Все, пронеслось у меня в голове, влип с потрохами! Видимо, повариха усекла пропажу и пожаловалась директору. Теперь жди неприятностей. На ужин уж точно не пустят. Еще отлупят, как следует.

Я сидел и думал, как же мне без большого ущерба для себя увернуться от проблем. Мысли, словно тараканы, ошпаренные кипятком, неслись в разные стороны, но выхода из этого положения я не находил. Внизу послышались шаги, и директор произнес: «Чего прячешься, иди сюда!». Не голос, а чистый мед. Во, гад, еще прикидывается ласковым. Эх, вздохнул я горестно, надо было хоть две котлеты стащить, все равно от порки не уйти. Собрав в кулак всю свою волю и обреченно решив будь, что будет, начал медленно поднимать голову.

– Я не прячусь, – послышался внезапно женский, до боли знакомый, противный напев. – Подошла, а тебя нет. Помоги перелезть через забор.

Удивленно повернув голову в сторону, откуда доносился голос, я увидел Бульдога, стоящую за забором. Значит, они задумали взять меня в клещи, решил я. Но что-то было не так. Директор подошел к забору, оторвал доску и протянул воспитательнице руку.

– Никого не встретил? – спросила Бульдог, протискиваясь в образовавшийся проем.

– Нет, не бойся, – ответил директор, обнимая ее. – Давно я тебя не тискал, соскучился…

Вот в чем дело! Тут до меня дошло, что этим двоим не до меня, и я, облегченно вздохнув, поспешил спрятаться в дупле. Господи,– подумал я, – кажись, ты на самом деле существуешь! Сидел, как мышь в норе, радуясь, что повариха не заметила пропажу. Вскоре до моих ушей дошли сдавленные крики «ой», «ай», а затем и совсем откровенные: «Как хорошо мне с тобой, Мурад Шакирович!» В ответ директор повторял негромко: «Не кричи, молчи!», «Тихо! Тихо!». Вот это да, подумал я, у нее муж фронтовик, танкист, имеет орден Славы, бригадир трактористов, а она с этим кривоногим якшается.

Вскоре все стихло. Я осторожно поднял голову и посмотрел вниз. Директор натягивал штаны, а Бульдог расчесывала волосы. Я снова нырнул в свое убежище.

Вскоре они ушли, откуда появились. Бульдог пошла в обход, через хозяйственный двор, а директор – прямиком к своему дому. Конечно, мне очень хотелось поведать ребятам об этом случае. Но детский дом учит не только драться, не предавать, не ябедничать, иногда даже хитрить, но и уметь держать язык за зубами. Поэтому решил закрыть рот на замок и никому не рассказывать. Мало ли что, ведь недаром говорят, будто бы даже у стен имеются уши. Но, видать, всему есть предел. Подлая выходка Бульдога вывела меня из равновесия.

… Все испуганно смотрели на директора. А он после секундного замешательства, как нашкодивший кот, вобрал голову в плечи и продолжил свой путь, будто не услышал моего крика. Лишь только за ним закрылась дверь, Бульдог с визгом: «Ах ты, лилипут уродливый», бросилась на меня и, схватив мое ухо одной рукой, другой начала бить по лицу. В это время с криком: «Не смей его бить!», мне на помощь прибежала Зухра и вцепилась в длинные волосы воспитательницы. Бульдог, отпустив мое ухо, немедленно развернулась и наотмашь ударила девочку по лицу. Данис этого уже не смог стерпеть, долго не думая, отбросил женщину в сторону ребят. Кто-то из мальчишек успел подставить подножку, и Бульдог с грохотом упала на пол.

Обычно детдомовцы лежачих врагов никогда не бьют. Но, как говорится, у каждого правила есть исключение. Строй распался и снова сомкнулся вокруг лежащей воспитательницы. В ход пошли ноги – каждый мальчишка хотел отомстить ей за персональные обиды. Это продолжалось минуты три-четыре в полной тишине зала. Лишь слышно было, как босые ноги мальчишек шлепают по жирному телу Бульдога. Воспитательницы, сбившись в кучу, молча, с блеском в глазах глядели на происходящее с каким-то радостным восторгом, как обычно дети смотрят бесплатное кино в колхозном клубе, и не думали заступаться за пассию директора. Через мгновенье все было кончено. Круг разомкнулся. Только тогда воспитки, не вымолвив ни слова, подошли к Бульдогу, помогли ей встать и увели ее, визжавшую как поросенок и изрыгающую проклятия в наш адрес, на третий этаж, в пустующий кабинет завуча.

Мы разошлись по комнатам. Возбуждение было настолько велико, что никто не хотел спать. Из комнаты в комнату бродили ходоки, обсуждая ситуацию. В конце концов, самые старшие, восьмиклассники, около двух часов ночи собрали всех воспитанников, кроме малышей. Решили быстро. Если директор попытается отправить Даниса и Зухру в колонию, то тогда – восстать. Как это сделали дети Андреевского детского дома, который потом расформировали и пятерых воспитанников определили к нам. Это решение поддержали даже девочки. Только тогда мы разбрелись по комнатам спать.

День начался как обычно: физзарядка, построение, перекличка, утренний туалет, завтрак. Дежурные приступили к своим обязанностям. Кто-то мыл полы, другие пошли готовить дрова для кухни и бани, некоторые подметали территорию. Но были и отклонения от распорядка дня. Почему-то никого не повели на прополку мака. Поэтому большинство детдомовцев остались без определенных занятий, и они, в случае чего, были готовы поднять бузу. От воспитателей, которые чувствовали боевое настроение детей и старались лишний раз не выходить из педкабинета, девочки узнали, что директор утром уехал в район. К обеду появился завуч в обычном своем пьяном состоянии. Его прислали к нам полгода назад, и мы редко его видели. Говорили, что ему необходимо доработать до пенсии несколько месяцев, поэтому он чаще находился дома, чем на работе. Вскоре завуч направился к завхозу, чтобы отметить отъезд директора, и больше не появлялся. Но перед исчезновением успел сообщить Данису, что его обязательно посадят в тюрьму. Директор, мол, только что позвонил ему и сообщил, что завтра привезет милиционеров для ареста преступника, поднявшего руку на воспитательницу. Врал, конечно. В детском доме отродясь не было телефона. Но не зря же директор поехал в район, значит, что-то готовит против нас.

Вот тогда и решил Данис бежать из опостылевшего детского дома к старшему брату, который жил в Красноярске. Не захотел, чтобы остальные воспитанники пострадали из-за него. Зухра закатила истерику. «Я тут не останусь! Уйду с тобой. Больше не хочу унижений! С тобой или без тебя – я все равно покину этот детский дом! Утоплюсь, повешусь, но уйду!» – заявила она решительно. В этот момент я вдруг понял, что, оставшись здесь, я потеряю людей, которые стали для меня самыми дорогими и близкими. Ведь я уже лишился своих родителей. Знал горечь утраты и как пахнет сырая земля, когда ее копают для могилы. Теперь у меня на этой планете не было людей ближе, чем эти двое. Разлука с ними грозила мне стать еще одной невыносимой и несправедливой утратой. Я был настолько потрясен, испуган перспективой остаться в одиночестве, что не заметил, как мои щеки стали мокрыми.

Недаром говорят, что чужое горе может понять лишь тот, кто его сам пережил.

– Ты хочешь с нами? – спросила Зухра, обнимая меня. – Мы тебя не оставим, так ведь, Данис?

– Раз беру тебя, не бросим же его, – ответил мой друг. – Доедем до Красноярска, и брат устроит вас в хороший детский дом. А я пойду работать. Будем вместе.

Хорошо, когда у тебя есть близкий человек! Если их двое, то вдвойне приятно! Я запомнил эту мысль на всю оставшуюся жизнь.

Мы торопились до восхода солнца как можно дальше отойти от детского дома. Попрощавшись с пацанами, побежали к реке. Вот забор, дальше – свобода. Невыносимо едко пахло полынью. Здесь всегда: и летом, и зимой – нас сопровождал запах этой травы. От нее ни скрыться, ни спрятаться, особенно в июне и июле, когда она цвела. Тогда казалась, что сам воздух целиком состоит из полыни. Вокруг детского дома ее видимо-невидимо. Старая ночная няня как-то на полном серьезе говорила, что до открытия детского дома здесь полыни и в помине не было. Но когда появились сироты, словно саранча, усадьбу оккупировала эта трава. Сколько с ней ни боролись, она только разрасталась. Летом ею подметали улицу, а зимой заранее приготовленными вениками выметали мусор из комнат. Врачиха, так мы кликали нашу медсестру, утверждала, что полынь дезинфицирует помещение, убивает микробы. Мы тоже об этом слышали, но все равно старались саботировать ее указания, подметая комнаты обычным веником. Невыносимо каждый день терпеть запах этой травы.

С замиранием сердца я перелез через забор. Рубикон пройден, назад дороги нет, впереди новая жизнь. Мы на свободе! Но радоваться еще рано, надо спешить. Хотя в июне ночи в наших краях более – менее светлые, но выползший с вечера туман тормозил движение. Раздевшись и подняв вещи над головой, мы благополучно переплыли речку и бегом бросились в сторону леса. Остановились, когда достигли кромки чащи. Наконец туман остался позади. Дорогу мы знали – раньше не раз ходили в этот лес собирать ежевику и малину. Успокоив сердца, тронулись в путь.

Мы шли и шли. Наступило утро. Мне казалось, что пробивающиеся сквозь листья солнечные лучи весело подмигивали мне, радуясь вместе со мной. Оказывается, это такое блаженство – быть свободным человеком! Усталости я не испытывал. Как собачка – то выбегал вперед, сбивая ритм шага Даниса, то старался протиснуться между ним и Зухрой. Я был на седьмом небе от счастья! Мои спутники испытывали, видимо, те же чувства, улыбались и подбадривали меня. Но дорога и напряжение последних дней сделали свое дело. Постепенно ноги стали ватными, веревки маленького мешка с вещами на спине начали резать плечи.

То ли мои друзья заметили мое состояние, то ли тоже устали, но после полудня решили остановиться на отдых. Выбрали место подальше от населенных пунктов, у небольшой речки. Из съестных запасов у нас было всего с десяток маленьких кусков хлеба да штук десять картофелин, которых сумели вытащить со склада подруги Зухры, дежурившие вчера на кухне. Но разве может отсутствие еды расстроить детдомовца, рожденного после кровавой войны, привыкшего везде находить подножный корм для пропитания?! Пока мы с Данисом вытаскивали из речки один за другим баклю, пескарей и ершей, Зухра собрала разные травы и корешки дикого лука, почистила картошку. На первое сварили уху, на второе пожарили на углях жирных красноперок, пойманных мной в последний момент, возле сваленного дерева. После завтрака, заменившего нам обед, Данис соорудил небольшой шалашик, и мы легли спать.

Проснулся, когда уже вечерело. Где-то рядом крякала утка, заливался трелью соловей, стрекотал кузнечик, и пахло полынью. Никогда не думал, что на свободе эта набившая оскомину горькая трава может источать такой приятный аромат. Я поднял голову и увидел Даниса и Зухру, сидящих у костра. От огня в мою сторону тянуло аппетитным запахом, знакомым с далекого детства. Вспомнил, когда еще был маленьким, я просыпался и смотрел, как у печки мама возится со своими чугунками. А дом уже заполнен ароматом пшенной каши с мясцом, свежеиспеченного хлеба или шаньги… «Что, проснулся?» – послышался мне приятный голос матери. «Вставай, засоня, будем ужинать». Почему ужин, разве не утро? Нет, это не голос моей матери, хотя такой же ласковый и нежный. Увидев, что я проснулся, меня позвала Зухра. Но я никак не мог подняться и подойти к ним – уставшие руки и ноги будто одеревенели во время сна. Девочка подбежала ко мне и помогла встать, приговаривая:

– Какой же ты молодец, вставай, вот так, на ноженьки… Это у тебя от усталости… Сейчас дойдешь до костра, и все пройдет. Пойдем, пойдем, мы с Данисом утку поймали!

Усталости как не было.

– Деревенскую?

Вот почему от костра пахло таким знакомым запахом! Осенью, когда выпадал снег, мама всегда готовила жаркое из утятины. Да, это было в той далекой, прошлой жизни. И казалось, что никогда уже не повторится.

– Скажешь тоже… Дикую! – гордо заявила она. – Приманку проглотила, и мы ее сцапали! – артистично изобразила она, какая ловкая у них получилась охота. – Тебя ждали, когда проснешься. Ух, как вкусно пахнет! Пойдем скорее…

Наверное, этот ужин был самым вкусным в моей новой жизни! Это не ежедневные кислые щи без мяса и не тушеная на комбижире квашеная капуста или надоевшая до тошноты, сваренная на воде, пригоревшая кукурузная каша. Утка, пусть небольшая, облепленная глиной и запеченная на углях и уха из пескарей и ершей разогнали невеселые мысли о завтрашнем дне. После ужина мы собрали свежую траву, сделали лежанки. О! Какое же это было наслаждение – после казенных коек, пахнущих мочой и клопами матрасов впервые упасть на мягкую луговую постель!

На небе начали зажигаться звезды. Стихли крики птиц, уступая место соловью у реки. Подул теплый, влажный ветерок. Мы, словно пьяные от свободы и сытости, лежали на сене, высунув головы из шалаша, зачарованно смотрели на звездное небо. А оно было сказочно красивым! На черном его бархате мелькали большие и маленькие звезды, вспыхивали на мгновенье падающие на землю осколки метеоритов.

– Вот бы улететь, как Гагарин, в космос! – воскликнул я, зажигаясь, как эти далекие звезды. – Сесть бы на космический корабль и перенестись на далекую планету…

– Где нет директора и воспитателей, – засмеялась Зухра. Потом повернула голову в сторону Даниса и добавила шаловливо: – И отсутствует школа… Не то он останется еще на один год в восьмом классе.

– Не-е-е, не останусь, – возразил Данис вполне серьезным тоном. – Я тебя ждал, чтобы вместе уехать… Кстати, ты ведь тоже, кажется, сидела два года в одном классе.

– Когда меня привезли в детский дом, я сильно болела и не хотела жить, не то, чтобы учиться. Так что это не считается, понял, двоечник?

– Понял, понял, – засмеялся Данис, – не надо меня щипать. Я тебя ждал…

Он достал из кармана бычок и начал чиркать спичкой, ворча недовольно: «Вот, зараза, не зажигается, отсырела, что ли?» Сломав две спички, он обратился ко мне: «Малыш, посмотри, может, твои сухие?». Я уже собрался было изобразить из себя обиженного за «Малыша» и в отместку ответить отрицательно, но вмешалась Зухра. Она забрала из рук парня коробку и чиркнула спичкой.

Пока Данис курил, я обдумывал ход, как ему ответить тем же «камнем», который он бросил в меня. Хотя в этой детдомовской кличке ничего обидного не было. Ведь каждый воспитанник имел кроме имени и прозвище. Кого-то обзывали Ослом, кого-то Сорокой, а одного из мальчишек – Мужиком. Даниса же звали Чердаком. Был у нас и свой Гиммлер. Обычно фашистские прозвища давали тем, у кого отцы вернулись из плена. До третьего класса меня обзывали «Уткой» за болтливость. Привык и не обижался. Я и впрямь был говорливым, всегда кому-то что-то рассказывал, спорил и из-за этого постоянно имел с кем-то конфликт. «Малышом» первый раз обозвал меня бывший завуч. Он тоже пробыл у нас недолго. Однажды поссорился с директором, когда в пионерской комнате отмечали День Победы. Врезал ему между глаз и отчалил по-тихому. Он и нарек меня этим прозвищем во время утреннего построения. Я ростом не вышел, мои сверстники были уже чуть ли не на голову выше меня. Во время построений по группам я всегда уныло стоял замыкающим. И вот впервые появился этот завуч, огляделся и обратился ко мне:

– Ты, малыш, как тут оказался? Заблудился? Топай в свою группу, к маленьким…

Все засмеялись, а после, будто договорились, сначала пацаны, а затем и девчонки начали обзывать меня «Малышом». Я обижался, не желал быть таковым, хотел быть большим и сильным. Раза два пришлось даже подраться, доказывая свою правоту, но ничего уже сделать не смог. Прозвище прилепилось ко мне как репей. Потом привык.

Данис все еще пытался, обжигая губы и пальцы, выжать из окурка последнее. Мне стало жаль парня. Я встал, медленно достал из мешочка портсигар, а из него пачку папирос и протянул ему со словами: «На, не мучайся, обожжешь губы и не сможешь целоваться!». Камнем не стал кидаться, а вот немножечко уколоть его за живое попытался.

– Откуда? – обрадовался Данис, соскакивая с лежанки, и, не обращая никакого внимания на мой язвительный тон, прижал меня к груди. – Спасибо тебе! Малыш ты мой родной! Ты настоящий брат! Где достал?

– Нашел, – соврал я, наслаждаясь произведенным эффектом и уже сожалея, что зря обижался на него. «Малыш» вместе с «ты мой родной» очень даже звучит приятно. Тем более: «Ты настоящий брат!», это вообще здорово!

Мне не хотелось при Зухре рассказывать ему, что на прошлой неделе на прополке мака я эту пачку с портсигаром стащил у хромого бригадира нашего отделения колхоза. Человека жестокого, постоянно поднимающего руку на любого, будь то колхозница или ребенок. Случилось это в тот момент, когда он, отругав старого механизатора последними словами, ушел, забыв свою куртку на земле. Проходя мимо, я увидел выпавший портсигар, а остальное уже было делом техники. Я спрятал его в заветном дупле и хотел потом отдать Данису, но как-то забыл. Вспомнил лишь перед побегом, когда пошел доставать спрятанные в этом тайнике перочинный нож и крючки для ловли рыб. Потом все так закрутилось, что совсем запамятовал об этом.

Маленькая радость друга подняла настроение и нам. Мы начали считать падающие звезды и загадывать желания. Я мечтал завтра поймать большую щуку, чтобы досыта накормить друзей. Данис – сыскать много, много денег нам на дорогу. Зухра захотела найти новую рубашку для Даниса.

– У тебя совсем износилась, – объяснила она свое желание. – Стыдно будет предстать перед своим братом в такой рубашке. Я права? Эй, чего молчишь?

Данис долго не отвечал. Наконец, собравшись с духом, выпалил, словно выстрелил:

– Нет у меня брата. Я вас обманул. Сколько раз пытался сказать, не смог. Он погиб. Служил в Красноярске, попал под гусеницы танка… Обманул я вас…

– Ты шутишь? Скажи, что пошутил, – Зухра отказывалась верить в услышанное.

– Нет. Не шучу. Я виноват перед вами, не думал, что вы тоже захотите бежать… Хотел только один… Потом не смог вам отказать…

Наступила гробовая тишина.

– Куда же мы теперь? – шепотом промолвила Зухра.

– Не знаю, – ответил Данис, тоже переходя на шепот.

Я оторопел, уж чего, чего, но такого поворота судьбы не ожидал. Значит, бежать нам было некуда. Приехали, называется!

Звезды все мигали и падали, все мигали и падали… Я лежал и снова начал думать о галактических путешествиях. Вот был бы у нас космический корабль! Мы бы сейчас улетели на самую далекую планету, где нас никто не смог бы найти и вернуть в этот детский дом. Пусть даже мы никогда, никогда уже не возвратимся на Землю. Увидеть туманность Андромеды, взглянуть на диски Сатурна. Что, если на самом деле на Марсе живут люди? А на Венере? Какие они? Такие же злые, как наш директор и воспитатели? Не может же вся Вселенная состоять из таких людей?!

Мои межпланетные путешествия прервались с первыми всхлипами. – Данис, что с тобой? – выдохнула Зухра, пытаясь поднять его голову.– Что с тобой?

Всхлип перешел в рыдание.

– Почему у меня всегда.... всегда…. всегда… – пытался говорить наш друг.

Слезы душили его. Я был потрясен. Чтобы Данис плакал?!

– Не надо… Не плачь… Ты не виноват, – старалась успокоить его наша подруга. – Перестань! Малыш, принеси воды, скорее…

Я налил из котелка воду и подал Зухре. Данис не стал сопротивляться. Слышно было, как его зубы стучат по алюминиевой кружке. Но вода не успокоила его. Отбросив посуду, он заговорил, словно пытаясь выговорить накопившееся:

– Зачем они меня родили? Для чего? Чтобы я скитался по детским домам? Это у меня уже четвертый. Вначале детский приемник, потом интернат, где били, били… Потом детдом, похожий на концлагерь. Когда меня, обгоревшего, привезли сюда, я был счастлив… Здесь хоть дети друг друга не гнобили…

Зухра нашла отброшенную Данисом кружку и налила воды.

– Успокойся, Данис, попей водички, – предложила она ему.

– Нет, – оттолкнул он ее руку и продолжил, стараясь унять рыдание: – Зачем же они произвели меня на свет? Если не могли…

– Ш-ш-ш, Данис, перестань… – Зухра провела рукой по его лицу. – Мы все родились под несчастливой звездой. И ты, и я, и Малыш. Как осиротела, я еще не встречала добрых людей, кроме тебя и Малыша.

– А я встречал! – воскликнул я, обрадовавшись, что могу вставить слово, чтобы отвлечь Даниса. – Однажды мы с Сашей шли из школы. Было очень холодно, и нас на лошади догнал один мужик из какой-то деревни. Посадил в свои сани, довез до детского дома и подарил нам по пять копеек. Мы потом на эти деньги купили у одной бабушки по полстакана семечек. Хороший был мужик!

– Я тоже ни на кого не натыкался, – подтвердил Данис, пропуская мой рассказ мимо ушей.

– А Макаренко, Дзержинский? Читал, что они были хорошими, детские коммуны создавали, – не согласился я.

– Их я тоже не встречал, – ответил Данис почти спокойным голосом. – Может, и были… Раз пишут…

– Данис, – после некоторой паузы робко заговорила Зухра, – у тебя есть еще родные?

– Не знаю… Мой брат родился еще до войны, – Данис встал и подбросил в еле тепливший костер несколько веток. – Отец наш вернулся в конце войны. Потом я появился. После побега из плена он воевал в партизанском отряде. Помню, мне было четыре годика, а может, чуть больше, отец закреплял на мою рубашку свои ордена и медали. Они были тяжелые, воротник рубашки свисал до груди. Родители смеялись, а я плакал. Однажды утром мама нашла его повешенным в сарае. Она не выдержала потерю отца. Выпила что-то и умерла. Их похоронили вместе. Я не знал, почему они покончили с собой. Два года тому назад я отправил письмо в сельский совет с просьбой разыскать родственников, а если нет таковых, сообщить мне, почему умерли мои родители. Ответ пришел быстро. Секретарь сельсовета сообщил, что мой отец работал в сельпо директором и во время ревизии нашли крупную недостачу. Ему грозила тюрьма и позор. Уже потом органы выяснили, что отец не был повинен, воровали бухгалтер и заведующий складом. Про родственников в письме ничего не было сказано… Я не поверил. Если мои родители не были замешаны в воровстве, зачем же они покончили с собой? Испугались? Не верю. Отец был закаленным человеком, так легко не сдался бы, будь он невиновен… А секретарь сельсовета, скорее всего, пожалел меня, не стал писать правду. Да, на войне он был героем, а дома… Погубил и себя, и маму. Так я оказался в детском приемнике, а брата отправили в детский дом. Потом я успел побывать еще в двух детских учреждениях. Первый, который называли интернатом, куда я попал после детского приемника, расформировали, а второй сгорел с двадцатью тремя воспитанниками. Я выбрался из огня, но маленько обгорел. Брат после окончания школы оказался в строительном училище, а затем – в армии. Там и погиб…

– А у меня мама умерла от водки, – вдруг призналась Зухра. – Она была очень красивая!

– Ты тоже! – произнес Данис. – Так ведь, Малыш? Как артистка!

– Не-е-е… Она была как принцесса! Светлые волосы, зеленые глаза… Всегда пахла духами… Я жила с бабушкой. Мама – с мужчиной. С генералом. У него еще была другая жена. Он приходил и уходил. Они познакомились на фронте. Мама ездила на войну с концертом. После войны они продолжали встречаться, и в итоге появилась я. Он очень любил меня, но, как потом рассказывала бабушка, мама при людях не разрешала мне называть его папой. Дома – да, но на улице – нет. Я была крошечная, но все же помню, как бабушка ворчала, говорила, разве можно при живом отце сиротой расти. Мы тогда жили в Ленинграде. Потом папу арестовали. Больше я его не видела. Мама поначалу плакала, а потом начала пить…

Чем больше я слушал откровения моих друзей, тем сильнее чувствовал небывалый дискомфорт. В детском доме все, что связано с прошлой жизнью, было под негласным запретом. Здесь никто и никогда не рассказывал о том, кто были его родители, как он жил, что стало с его близкими. Строжайшее табу! Маленький человек, попавший в сиротское учреждение, превращался в казенного, напрочь забывшего прошлую жизнь. Или почти забывшего. Когда меня привезли в детский дом, воспитанники находились в школе. Дежурная воспитательница завела меня в комнату и оставила одного. Такая тоска взяла, сижу, реву. Услышав плач, зашла девочка старших классов. Она взяла бумагу, карандаш и начала на листке рисовать маленьких человечков. Я перестал плакать. Тогда она, показывая на рисунок, сказала:

– Смотри, сколько здесь детей. Много. Если ты будешь слабым, они тебя растопчут. Постоянно будут обижать. Забудь, что у тебя были родные: мать, отец, бабушка, дедушка. Никогда не рассказывай о них. Никому. Чем скорее ты забудешь о них, тем легче будет тебе жить в детском доме. Понял?

Конечно, я не сразу осмыслил, что хотела сказать эта не по годам мудрая девочка. Понадобились месяцы, пока на горьком опыте не усвоил ее урок выживания в сиротской среде.

Теперь же, слушая моих друзей, я недоумевал, зачем вспоминать то, что приносит боль и унижение? Даже вдалеке я не мог выйти за рамки неписаных законов детского дома.

– Что было потом? – спросил Данис, подавая разгоревшемуся костру дрова.

Мой друг не испытывал тех противоречивых чувств, что я. Теперь он хотел знать о прошлой жизни своей подруги все больше и больше.

– Вскоре ее уволили с работы и велели освободить квартиру. Она заселилась к нам с бабушкой. Потом решили уехать в Уфу, на свою родину. Купили дом на окраине города. Мама продолжала пить. Однажды зимой ее нашли соседи у себя в сарае мертвой. Замерзла, не дойдя до дома всего десять метров… Потом мы жили с бабушкой, пока и она не умерла… В десять лет осталась одна. Так я очутилась в детском доме.

Думал, что Зухра сейчас заплачет, но она не проронила ни слезинки. Где-то далеко-далеко залаяла собака, ей ответила другая, и снова наступила тишина.

– Бабушка у меня была очень добрая и порядочная, – продолжила Зухра через минуту. – Умирая, все сокрушалась, что меня не с кем оставить. Но когда она навсегда закрыла глаза, нашлись десятки родственников. Перед днем отправки меня в детский дом они прибежали и начали делить наши вещи. Я сидела на подоконнике и закрывала уши, чтобы не слышать, как они ругаются между собой, будто дворняжки. Очень бранили бабушку, что она перед смертью оформила дом на меня и передала документы властям, чтобы я потом, когда вырасту, могла вернуть его обратно. «Ведь обманут сироту власти, отберут дом, – плакалась какая-та женщина и добавляла: –Оставила бы мне, у меня сын скоро женится. Зачем отдавать свое государству? Видать, к концу жизни старушка совсем тронулась». К вечеру в доме ничего уже не осталось, унесли все, даже мои игрушки и одежду. Когда одна родственница начала засовывать в мешок мои пальто и ботинки, я не выдержала, напомнила ей, что это мои вещи. Она, ничуть не смутившись, заявила, что мне в детском доме дадут новую одежду, а эти пригодятся ее дочери. Но самое интересное – никто из них не пригласил меня переночевать у себя! Сегодня я бы их так турнула, не пустила бы даже на порог. Мерзкие людишки. Вот почему бабушка говорила, что у нее нет родственников. Она их знала. Ночь я провела одна в пустом доме, сидя на полу, пока утром не подошла женщина, инспектор из отдела образования.

– Твой отец тебя искал? – спросил Данис осторожно.

– Он не мог меня искать. Бабушка рассказывала, что он умер в тюрьме, не дожив всего четыре месяца до смерти Сталина.

– За что же его в тюрьму? Он же был генералом! – удивился я.

– Не знаю. Бабушку тоже мучил этот вопрос. Даже писала его жене, но получила в ответ бранное письмо. Бабушка, со слов моей мамы, предполагала, что кто-то из близких к отцу людей написал донос, может статься, его жена…

Зухра встала, стряхнула с платья траву, постояла, глядя на звезды, и вдруг каким-то чужим, решительным голосом выдохнула:

– Ни за что не вернусь в этот мерзкий детский дом! Ни за что! Хватит унижений! Поеду куда угодно, но не вернусь!

Как только стало известно, что нам некуда бежать, я начал переживать, вдруг мои друзья в конце концов захотят повернуть обратно. Категорическое заявление Зухры воодушевило меня.

– Я тоже не хочу возвращаться! – сообщил я, обрадовавшись. – Поедем в Красноярск, посмотрим, а потом попросимся в какой-нибудь детский дом.

– Они отправят нас обратно, – невесело вставил Данис.

– А мы не скажем, откуда сбежали… Имена себе придумаем другие…

Меня поддержала Зухра.

– Я согласна. Куда угодно, только не обратно…

– Решено! – почти по-взрослому изрек Данис, разрезая кулаком воздух.– Правильно, Малыш, поедем в Красноярск… Как я вас люблю!

Он порывисто обнял меня, а Зухра подошла и притиснулась к нам. Мы, связанные одной судьбой, крепко прижавшись друг к другу, стояли в незнакомом ночном лесу при догорающем костре, по-детски веруя, что обязательно отыщем свое счастье на этой земле. На небе мерцали миллионы звезд, и мы надеялись, что среди них есть и наши. Ведь не зря говорят, что когда рождается человек, то на небесах одновременно загорается и его звезда – звезда счастья.

Проснулся я в хорошем настроении, как будто и не было вчерашних волнений. Рядом, свернувшись калачиком, спал Данис. Зухра возилась у костра. Увидев меня, она улыбнулась.

– Иди, умывайся, завтракать будем. Данис еще спит?

– Поспишь тут с вами, – послышался недовольный голос из шалаша. – Полежать бы еще минут шестьсот на перине…

– Чего захотел! Может, тебе завтрак в постель подавать? – отозвалась девушка. – Марш умываться!

Утро выдалось солнечное и теплое. Закусив остатками вчерашнего ужина, мы убрали все улики нашего пребывания. Разобрали шалаш, залили костер и тронулись в путь. Мы уже не обсуждали, куда нам идти. Раз решили, значит двигаемся по прежнему маршруту. Делай, что должен, будь, что будет.

Лес заканчивался. Не теряя из виду речушку, которая должна нас вывести на Ольховку, затем на Акбирды, откуда пойдет дорога на пристань, мы свернули на кукурузное поле. Хотя стебли еще небольшие, доросли всего до нашего пупка (и в случае чего, не спрячешься), но мы упрямо шли по нему. Заканчивалось одно поле, отдыхали минут десять в посадке, а затем шли дальше. Через четыре часа ходьбы по кукурузному полю даже Зухра не выдержала, начала ворчать: «Они, что, зимой силос будут жевать, что ли?». – «Самого Хрущева кормить бы каждый день этим сырым кукурузным хлебом!» – поддержал ее Данис, видимо, вспомнив детдомовский хлеб. Мне тоже надоели эти однотипные поля. Хотел пить и есть. Поэтому сказал: «Я бы сейчас слопал целую буханку, пусть даже кукурузного сырого хлеба».

– Хорошо, – согласилась Зухра, – дойдем до посадки, поедим. У меня еще есть несколько кусочков.

Ноги, исхлестанные листьями кукурузы, начали гореть, когда мы дошли до посадки. Устало упал под тополь. Кушать уже не хотелось, только пить. А мы еще на той посадке опустошили фляжку. Зухра демонстративно достала из своего рюкзака бутылку воды. Пробка из бумаги промокла, но сохранила больше половины жидкости. Немного покопавшись в волшебном мешке, она извлекла кусочки хлеба и три печеные картофелины, завернутые в тряпочку.

– Утром, когда вы спали, на углях испекла, – объяснила она, увидев наши удивленные взгляды.

– Я думал, мы вчера всю картошку съели, – растянулся в довольной улыбке Данис.

– У нас их было девять штук, я только одну использовала для ухи. Так что мы вечером сможем сварить еще, если наловите рыб.

Я был готов расцеловать нашу повариху, но вместо меня это сделал Данис. Он обнял ее за плечо и хотел уже чмокнуть в щеку, но та отстранилась от него со словами: «Ты что, люди смотрят!».

– Видел вчера, как вы целовались, – выпалил я, введя их обоих в краску.

Хотя, по правде говоря, это он попытался ее поцеловать, но она успела отпрянуть от него.

Данис показал мне кулак, а Зухра поспешила сунуть мне в руки картошку со словами: «Держи, шпион!».

Немного подкрепившись, мы тронулись в путь. Местность начала меняться. Равнина постепенно исчезла, уступив изрытым вешними водами оврагам. Пришлось прижаться к пойме реки. Там паслось стадо коров. Пастуха не было видно. Может, подумали мы, где-то спит или сбежал домой к жене. Осторожно обходя буренушек, подошли к летнему лагерю. Пастух действительно отсутствовал.

– Если поймаете одну из них, – вдруг предложила Зухра, показывая на стадо, – я смогу подоить. Напою парным молоком. Вон у шалаша ведро валяется…

Эта мысль нам пришлась как нельзя кстати. Подумаешь, словить неуклюжую рогатую для двух быстроногих мальчишек! Раз, два, и в дамки! Главное, чтобы пастух не появился… Для успокоения души еще раз обошли стадо и, убедившись в отсутствии охраны, направились к коровам. Пока Зухра отыскала подходящую пеструху, я сбегал и принес ей ведро. Успокоив животное, Зухра только взяла в руки ведро и присела, как вдруг я заметил приближающегося к нам здоровенного быка. Он шел спокойно, но постепенно убыстрял шаг. Обычно так охотятся кошки, когда слышат шорох мышей. Ждать больше было нельзя.

– Полундра! Шухер! – закричал я, судорожно ища пути отхода.

Метрах в пятидесяти увидел сиротливо стоящее дерево.

– Пастух? – с тревогой озираясь, спросила Зухра. – Далеко?

– Нет, бык! – закричал я не своим голосом, увидев, как животное, остановившись, начало издавать рыкающие звуки и нервно рыть копытом землю. Так они обычно поступают перед последним рывком. Зверя заметил и Данис, который к этому времени успел сбегать к летнему лагерю, а еще по пути проверил шалаш пастуха. Он попытался отогнать быка, но лишь сильнее разозлил его. Зверь, увидев палку в руках парня, взревел и ринулся вперед.

С криком «Бежим!» мы сиганули к единственному дереву в надежде избежать острых рогов животного. Первым неслась Зухра, затем – я, третьим – нет-нет да оглядываясь – Данис. За ним, сотрясая землю копытами, очень даже резво мчался бык. Расстояние между нами сокращалось с пугающей быстротой. Данис снял с плеча поклажу и бросил в морду быка. От неожиданности животное отпрянуло в сторону, а затем с грозным ревом снова устремилось за нами. Наверное, африканские обезьяны лопнули бы от зависти, увидев, как мы с Зухрой молниеносно оказались на вершине дерева. Данис не успевал, «рогатый демон» дышал ему прямо в затылок. Все, что он сумел, это прыгнуть, схватиться за толстую ветку и поднять ноги. Хозяин стада, уже достигший парня, протаранил воздух и грохнулся в речку.

– Так тебе и надо! – закричал я, восторженно следя, как племенной производитель телят безуспешно пытается взобраться по крутому берегу. – Не достанешь! Бе-бе-бе! Что, твои колеса буксуют? Прибавь газу!

Пока мы приходили в себя от потрясения, бык наконец выбрался из речки, подошел и, не обращая на нас никакого внимания, начал чесать спину о наше дерево. Мы думали, он скоро уйдет, но наш преследователь оказался упрямым и мстительным. Иногда делал вид, будто удаляется от нас, но как только Данис спускался на землю, бык возвращался галопом, с налитыми кровью глазами. День клонился к вечеру. После долгих колебаний приняли решение спрыгнуть и перемахнуть на другой берег речки. В то же время у нас не было гарантий, что он не погонится за нами. За речкой на несколько сот метров была голая степь. Если вздумает мстить, то запросто догонит. Пока думали и гадали, как обмануть, усыпить его бдительность, наконец-то судьба смилостивилась над нами: на горизонте верхом на лошади появился пастух. Услышав крики, он поспешил к нам. А наш мучитель, как только увидел его, поднял хвост и без оглядки поскакал прочь от нашего дерева.

Пастухом оказался изрядно подвыпивший дед. Он поведал нам, что ездил в село за провизией, а так как стерва – продавщица Клара, под видом обеда долго отсутствовала на работе, пришлось ему, старому фронтовику, два часа торчать у магазина. А когда эта Васина вертихвостка соизволила прийти, дед очень долго уговаривал ее продать ему, трудовому крестьянину, разумеется, в долг положенные для ночной вахты пол-литра согревающей жидкости.

– Смогли купить? – участливо спросила Зухра.

– А как же, красавица моя, даже две бутылочки! Пойдемте к моему шалашу, я вас кашей перловой угощу, надо только сварить. Как же этот Тимофей, будь он неладен, за детьми погнался? Раньше такого не вытворял. В следующий раз надо будет его в загоне оставить. Хотя коровы, будь они неладны, тогда реветь начнут… Ну да ладно, авось, в следующий раз не погонится… Пойдем, пойдем… Вы откуда будете, детушки, из Ермолаевки или из Янино?

– Из Янино, дед, – не моргнув глазом, соврал Данис и, чтоб он не задавал лишних вопросов, поспешил добавить: – В поход ходили да заблудились…

– К соленому роднику? Мы тоже молодыми были, ходили туда, – дед, вспомнив детство, тяжело вздохнул. – Да, были времена… До Янино, будь он неладен, далековато будет, уже скоро стемнеет… Может, переночуете? Шалаш у меня большой, уместимся… И мне веселее будет. Вот и хорошо. На фронте в маленькую землянку целый взвод впихивали… Поместимся!

Старик довел нас до шалаша, но в это время послышался шум мотора «газика». На вечернюю дойку приехали доярки. Поручив Зухре похозяйничать у костра, дед погнал коров. Пока мы, не слишком высовываясь, варили кашу, пастух вернулся с ведром молока.

– Коров доить некому, – сокрушался старик, доставая из сумки яства. – Народ убегает из колхоза, будь он неладен. Кто на целину, кто на Север… Женщин нет.

– Почему? – вежливо спросил Данис.

– Что в деревне хорошего? – дед налил себе из бутылки в стакан жидкости, посмотрел на Даниса. – Ты будешь?

Услышав испуганное «Что вы, нет!», воскликнул обрадованно:

– Правильно! Не надо! Употреблять эту гадость, будь она неладна, меня война научила… Вы ешьте кашу. Вон огурчики, на фронте один друг научил солить… О чем я говорил? Коров некому доить стало. Скоро сбегут и эти доярки, будь они неладны. Все хотят правдами и неправдами получить паспорт. Думают, получат документ, уедут в Казахстан и будут выращивать хлеб. Как будто у себя его нельзя жать. Все поля засеяли кукурузой, будь она неладна. Где это видано, чтобы в наших краях кукуруза созревала? Не-е-е… Товарища Сталина нам не хватает. Он бы навел порядок!

– Когда шли, видели, везде эта штука растет, – вставила слово Зухра, поддерживая разговор.

– Это еще куда ни шло. В голодные времена ели лебеду, слопаем и кукурузу, будь она неладна, народ у нас терпеливый. Так недавно Хрущев велел срезать огороды, запретил держать коз… Постановил, будь он неладен, иметь в личном хозяйстве всего одну корову и четырех овец. Тьфу! После войны-то наши мужики, кто вернулся с фронта, настрогали по пять – десять детей. Чем их кормить? Колхоз, будь он неладен, накормит? Уж он накормит! Держи карман шире! Мне вот за мою работу платят двенадцать рублей новыми деньгами, еще колхозная пенсия капает. Спасибо, конечно. Раньше совсем уж как крепостные, за палочки работали. Дояркам дают чуть поболее моего – восемнадцать. Попробуй, будь он неладен, поживи без личного хозяйства на эти деньги! У колхоза свои детки есть: со шляпами и на машинах. Каждый божий день им режут то барана, а то и бычка. Для них коммунизм уже построили. Остальные бегут. От безденежья, от голода, от, как его… крепостничества. Да, товарищ Сталин, скажу вам, навел бы порядок. Эти обещают коммунизм. Вот там уж точно, без вранья, говорят нам шляпы с галстуками, и вам, уважаемые колхозники, все будет бесплатно. И баранина, и штаны, и конфеты для ваших босых детишек… Но мой покойный дед заявлял, что на халяву бывает лишь соседская жена на сеновале, и то, когда ее муж на сенокосе.

Я пытался слушать веселый рассказ деда, он оказался чересчур словоохотливым, не похожим на наших деревенских мужиков, но меня раздражали его бесконечные «будь он неладен». И усталость брала свое, глаза слипались, голос его все отдалялся и отдалялся. Я не заметил, как уснул, прижавшись к лежащему в шалаше старому хомуту.

Утром проснулся от крика Зухры:

– Вставайте скорее, кто-то сюда едет!

Мы с Данисом выскочили из шалаша и посмотрели в сторону, куда указывала Зухра. Далеко, километрах в пяти от нас поднимался столб пыли.

– Где дед? – спросил Данис, ныряя обратно в шалаш. – Забирайте вещи, ничего не оставляйте…

– Деда нет, будь он неладен, – подражая старику, ответила Зухра. – Думала, пасет коров, но посмотрела, там его тоже не видно. Утром, когда доярки приезжали, он был… Вон его лошадь пасется. Видать, с доярками уехал, за согревающим… Или плохое задумал. Бежим!

Вскоре к шалашу подъехал мотоцикл с милиционером и стариком.

– Ну, дед, «Будь ты неладен», где твои беглецы? – спросил участковый, называя его не именем, а неуважительно прозвищем.

– Где же им быть, голубчикам, дрыхнут в шалаше, будь они неладны. Я сразу догадался, что это те, о которых ты говорил вчера у магазина, – зачастил дед, следуя за милиционером.

Тот зашел на четвереньках в шалаш и потянул одеяло. «Подъем, выходи строиться!» – закричал он, но, увидев старый хомут и ведро с сумкой хозяина, воскликнул:

– Где они? Сбежали или их не было?

– Дык… были, были, честное партийное, я их вчера специально задержал. Врали, что они из Янино, а я там каждую собаку знаю, учетчиком до пенсии работал. Политинформатором был, – начал оправдываться старик.

– Чего же ты их с доярками на тракторе не привез? – раздраженно спросил участковый.

– Чаво? Не знаешь наших женщин, будь они неладны? Да, они меня… Дык недавно председателя чуть не побили…

– Да, дела… Может, они в лагере спрятались? – оживился участковый. – Тут, я смотрю, больше негде хорониться

– Не-е-е, – помотал головой бывший учетчик. – Там тоже негде…

Они, разговаривая, подошли к стойлу скота.

Участковый обошел летний лагерь и остановился у небольшого, закрытого на замок склада.

– Открой! – приказал он, рассматривая дощатое строение.

– Не открою, – поспешил отказаться старик. – Ключа у меня нет, доярки, будь они неладны, не оставляют. Там ихние ведра, бидоны, фляги, тряпки… На той неделе приезжал председатель, вскрыл склад и забрал две фляги и четыре ведра для Михайловского летнего лагеря. Бабы потом, когда он приехал на другой день, будь они неладны, на его голову три ведра молока опрокинули и хотели побить. Еле сбежал, ноги-то у него молодые, ревматизмом не болеют… Давеча потерялась одна фляга, дык, они меня чуть не утопили в бочке молока. Да ну их… будь они неладны!

Милиционер обошел склад, посмотрел в дырочки и в раздумье проговорил:

– Нет, далеко они не могли уйти…

– Смотри, смотри! – внезапно закричал дед. – Вон, за рекой, кто-то движется. Далеко… они?

– Отсюда не разберешь… И на лошадь похожа… Нет, кажется, они… А может, козы… Нет, они, – участковый подошел к своему мотоциклу. – Никуда они не денутся, все равно поймают, не мы, так другие. «Будь ты неладен», остаешься?

– Нет, я с тобой. Надо кое-что купить в магазине, – живо ответил старик, привычно не замечая издевательское обращение, и проворно занял место в коляске.

– Знаю я твое «кое-что», – засмеялся милиционер, ударяя ногой об стартер мотоцикла. – Может, эти были совсем не те, кого мы ищем. Тем более, говоришь, девочка с ними. Ты давно уже не живешь в Янино, мог не знать…

– Они, они, такие голодные, все мои запасы слопали, будь они неладны… А девочка, видать, будь она неладна, потом к ним примкнула.

Только когда стих шум мотора, Данис осторожно отодвинул выбитую им доску склада и высунул голову.

– Не нашел! – радостно воскликнул он голосом, будто играл в детском доме в прятки, а когда мы вышли из своего укрытия, добавил со злостью: – Еще прикидывался добрым, сволочь. Нес чепуху про порядки в колхозе, про коммунизм. Жаль, уехал, врезал бы я ему промеж глаз. Никакой он не фронтовик, не то рассказывал бы о войне, как другие, а шкура тыловая. Не жаловался бы на житье-бытье. Шкурник, прятался, наверное, когда другие воевали…

Мы подошли к шалашу, который вчера показался нам чем-то родным и близким. Меня охватила злость, с ненавистью глядя на постройку, предложил:

– Давайте сожжем все это!

– Не надо, – возразил Данис, – тогда они нас будут искать. Заметил, милиционер не до конца поверил этому предателю. Тем более они ищут других беглецов. Возьмем покушать и все.

– Не нужно мне от него ничего, – закричала Зухра не своим голосом, – пусть подавится! Лучше буду голодной, чем коснусь еды этого неладного старика. Брезгую…

– Хорошо, хорошо, – быстро согласился Данис, – пойдем скорее отсюда.

Два дня ускоренным шагом мы шли на запад, обходя населенные пункты. Ночевали в лесу или среди кустарников, питались подножным кормом. Речку мы уже давно потеряли из виду. Зухра даже сомневалась, правильно ли Данис ведет нас к пристани. На что тот неизменно говорил: «Правильно!». Наконец, не выдержав натиска подруги, после полудня он вышел на дорогу и, остановив груженную дровами подводу, спросил у мужика, как доехать до пристани «Саховка». Оказалось, мы от нее примерно в десяти-пятнадцати километрах. «Через три километра пройдете большую деревню Камышлы, а там – прямая дорога на Саховку», – объяснил мужик. Он с удивлением окинул Даниса взглядом, но не стал расспрашивать, почему тот оказался здесь один, поспешил продолжить путь.

Мы решили подойти поближе к деревне и заночевать в ближайшем лесу. Голод давал о себе знать: кружилась голова, тошнило от щавеля, борщовки и полуспелых лесных ягод. Водоемы на нашем пути больше не встречались, поэтому наш рацион был скуден. Особенно плохо было Зухре. Данис решил сходить в деревню, купить в магазине или у местных съестное. Несмотря на возражение подруги, он взял пустой вещмешок и вышел на дорогу. Вернулся через три часа усталый, но довольный.

– Потратил всего два рубля, – сообщил он радостно, – а купил вот что…

Он высыпал из рюкзака на свою замшевую куртку две баночки рыбных консервов, тушенку, деревенский круглый хлеб, кусок сала, пачку грузинского прессованного чая и штук десять сухарей.

– В магазине лишь рыбные консервы и чай, больше ничего не было. Остальное приобрел в доме у самой продавщицы, – похвастался он.

– Не интересовалась, откуда ты? – спросила Зухра, приступая к «сервировке стола».

– Нет, она спросила: «Ты с армянами коровник ремонтируешь?». Я, конечно, подтвердил. Тогда она попросила сообщить какому-то бригадиру Арсену, чтобы на следующей неделе он помог ей сложить печку. Обещала баньку затопить и все остальные прелести. Кстати, завтра у них праздник плуга – сабантуй намечается…

Утром я проснулся под звуки до боли знакомой мелодии тальянки. Было уже светло, солнце весело смотрело на меня с верхушек деревьев. Я соскочил с еловых веток, сослуживших нам матрасом, и пошел на звук. По дороге медленно шла подвода, на которой сидели человек шесть колхозников. Молодой парень играл задушевную песню, затронувшую самые затаенные струны в моей душе. Они уже скрылись за поворотом, а я все стоял и смотрел им вслед. Подошел Данис и, увидев мое лицо, озабоченно спросил:

– Что случилось?

Состояние было такое, открой я рот, обязательно из моих глаз потекли бы слезы. Поэтому, не ответив, повернулся и пошел к нашей стоянке.

Когда в полном молчании мы завершили завтрак, Зухра положила руку на мое плечо.

– Больно видеть тебя таким… Ты вспомнил своих родных? Твой отец играл на тальянке? – спросила она участливо.

– Не-е-ет… Сам играл, – ответил я, с трудом переводя дыхание.

– Ты? Играл? На тальянке? – Данис, опешив, посмотрел на меня. – Давно играешь?

– В той жизни играл, – я вдруг почувствовал потребность поделиться сокровенным.

– Ничего себе, никогда бы не подумал, – проговорил Данис.– Сколько было тебе лет?

– Около пяти… Однажды отец, он работал трактористом, положил на телегу несколько мешков зерна, большой медный тазик, взял оставшиеся от бабушки серебряные монеты и поехал в соседнюю мордовскую деревню к одному мастеру заказывать мне тальянку. Целый месяц, а то и больше я ждал с нетерпением, когда же возьму в руки этот инструмент. В конце концов заболел. Я бредил, температурил, разговаривал с этой тальянкой как с живым человеком. Тогда папа поехал к этому мастеру и два дня находился при нем, пока тот не завершил работу. Поверьте, как только отец дал мне в руки небольшую, специально сделанную для меня тальянку, я тотчас же выздоровел. И уже без чьей-либо помощи через месяц – другой выводил на ней национальные мелодии. Все соседки вечером приходили слушать, как я играю. Папа потом говорил маме, что Бог уберег, видимо, его на войне, чтобы он увидел наяву, как сын играет на тальянке.