Буря

1

Я хорошо помню тот день. Человеческая память добра, ведь с течением времени картинки прошлого тускнеют, но именно тот день до сих пор заставляет мое тело холодеть от ужаса и мотать головой, чтобы поскорее начать думать о другом.

Стояло жаркое начало августа.

Закончился девятый класс.

Каникулы.

Я вся состояла из безмятежности и детского счастья.

Когда я открыла глаза в тот день, комнату заливало солнце. Простыня, которой накрывалась по ночам, сбилась в ногах. Родители ушли на работу. Впереди был целый день свободы.

Я повертелась в кровати и сладко потянулась.

Зазвонил домофон – это подруга Лена зашла вытащить меня погулять. Открыв ей, я убежала умываться.

Дверь в коридоре хлопнула, и я услышала:

– Ты еще дрыхнешь, что ли?

– Ага. Подожди, зубы почищу и пойдем. Поставь чайник пока.

Когда я вошла в кухню, Лена уже деловито нарезала колбасу. Две кружки с горячим чаем стояли на столе. Тогда мы любили пить чай сладким, и обе клали по три ложки сахара. Наскоро перекусив, мы быстро обулись и выбежали из квартиры.

А на улице – свобода! Тем летом мы обошли весь город – не осталось ни одного закоулочка, ни одной подворотни, где не отметились бы подошвы наших потрепанных конверсов.

И всегда во время прогулок мы забегали к нашим мальчикам, как мы их называли. Мой папа был директором спортивного стадиона, и мы с Леной любили посидеть на трибунах с гамбургерами и колой, глядя на тренировки. Так и подружились с парнями, которые занимались в футбольной секции. Мы прибегали к ним на тренировки, ждали окончания, о чем-то шутили, немного болтали и после вместе шли гулять.

В тот день мы тоже пришли на стадион с гамбургерами и колой, дождались окончания тренировки наших мальчиков и сыграли с ними в футбол. Я разодрала себе коленку, но была счастлива и беззаботна.

А потом, уставшие и раскрасневшиеся, мы добрели до набережной и просидели там до вечера, рассматривая водную гладь, покой которой нарушали только редкие утки. Один из наших мальчиков как-то смешно пошутил, и вот тогда-то, громко и от души рассмеявшись, я почувствовала что-то странное в животе, но отмахнулась: наверняка от смеха что-то.

Неприятные покалывания скоро переросли в боль, но я все так же легкомысленно решила, что нужно просто полежать, поэтому попрощалась с друзьями и осторожно, чуть горбясь, чтобы притупить боль, направилась домой.

Когда я добралась до квартиры, боль стала такой осязаемой, что я покрылась холодным потом и с облегчением опустилась на диван в зале. Чтобы лежать было веселее, включила телевизор и стала смотреть первый попавшийся канал.

Зазвонил домофон. Это папа пришел с работы. Я открыла ему дверь, сильно горбясь, потому что не могла разогнуться из-за боли.

– Что такое? – испугался он.

– Живот болит.

Я вернулась на диван. Папа встал напротив, загородив телевизор.

– Давно болит?

– Часа два.

– Опять дрянь всякую ела?

Я нехотя кивнула.

– Таблетку пила уже?

– Нет.

Папа сходил на кухню и вернулся с таблеткой и стаканом воды.

– Держи, выпей, должно помочь. Я сейчас на рыбалку уеду. Мама не знаю где, но скоро должна прийти уже, наверно.

Я запила таблетку и устроилась на диване так, чтобы меньше ощущать боль. Но поза, в которой мне было удобно, вдруг перестала приносить облегчение, и, как бы я ни старалась подтянуть ноги, чтобы ослабить боль, все было бесполезно, резь не проходила. Вдруг я поняла, что за последние два часа она усилилась. Это не было похоже на то, что я когда-либо чувствовала раньше.

В глубине квартиры слышались торопливые папины шаги. Он чем-то гремел на кухне, собираясь на рыбалку. Вечернее солнце мягко заливало комнату. С улицы через распахнутое окно доносился детский визг. А мне все еще было больно. Вдруг стало страшно.

– Я поехал! – донеслось из коридора.

– Папа! Пап!

Тот вошел в зал, одетый в свою рыбацкую одежду.

– Что?

– Не проходит.

Папа помолчал, глядя на меня.

– Еще таблетку дать? – наконец сказал он.

Я пожала плечами.

– Или скорую? Тебе очень больно?

– Я не знаю… Не проходит, – повторила я.

Папа вздохнул, вышел в коридор и вызвал скорую.

– Да, боли в животе… Да, таблетку давали… Шестнадцать лет… Спасибо, ждем.

От этого простого разговора мне стало еще страшнее. Ладошки и стопы похолодели и вспотели. Я чувствовала, что что-то не так. Мне еще никогда не вызывали скорую, и я боялась, что меня заберут в больницу. Никогда не любила ночевать где-то вне дома, даже в лагеря не ездила. А в больнице лежала только один раз, в детстве. Мне делали операцию, когда случился заворот кишок. Но мне тогда было девять месяцев, и я ничего не помнила.

Пока скорая ехала, папа смотрел вместе со мной телевизор и говорил, что наверняка у меня ничего серьезного, что мне сейчас поставят укольчик и все пройдет. От этих слов и от бодрого голоса отца становилось легче, тревога отступала.

Но вот дикий писк домофона раздался в квартире. Папа пошел открывать. Затаив дыхание я слушала, как он говорит:

– Здравствуйте. Вот сюда…

Молодой уставший мужчина и пухлая женщина с растрепанными волосами вошли в комнату, мне стало еще неспокойнее. Их приход словно окрасил светлый, яркий, солнечный день в серые тона и сделал происходящее по-настоящему страшным.

Врач попросил меня лечь прямо и расслабить живот. Для меня это было тяжело и больно, но я справилась.

– Что ела сегодня? – спросил он, нажимая на живот.

– Бутерброды утром. И гамбургеры с колой потом еще.

Врач кивнул. Ему стало все понятно. Он вздохнул, открыл свой чемоданчик и достал шприц.

– Сейчас сделаем укол, в течение получаса все должно пройти. Аллергии нет никакой?

Папа покачал головой.

Через некоторое время скорая уехала и я, ободренная тем, что ничего серьезного со мной не случилось и что меня не увезли в больницу, стала радостно смотреть телевизор, ожидая, когда боль стихнет.

– Так, ну я поехал тогда, – сказал папа бодро. – Мама скоро должна прийти.

Я кивнула, но потом вдруг испугалась, что живот не пройдет и нужно будет снова вызывать скорую, а папы не будет рядом.

– Не уезжай, пожалуйста, – попросила я.

– Так все ведь хорошо, чего ты боишься?

– Ну пожалуйста!

Папа посмотрел на меня, вздохнул и поставил удочки в угол. Затем подтащил ближе к дивану кресло и сел рядом с моей головой. Рука его теперь лежала на моей макушке и ласково гладила меня.

Мы вместе смотрели сериал. Папа смеялся, а я торопила минутную стрелку, чтобы лекарство поскорее подействовало и боль утихла. Но, когда прошли обещанные полчаса, легче не стало, и даже следующий час не принес облегчения.

От боли я заплакала.

– Что, Вер, не легче? – забеспокоился папа.

Звонок домофона в этот раз показался мне особенно резким, что-то внутри отозвалось на него сильной режущей болью. Папа ушел открывать маме, а когда вернулся, нашел меня скрутившейся в комочек и тихонько постанывающей. Вдруг я почувствовала нежную ладонь на щеке – это обеспокоенная мама села рядом на диван.

– Три часа уже не проходит… – переговаривались родители, – надо снова звонить…

Вызвали скорую.

Приехал тот же самый врач и, по-прежнему уверенный, что дело в гамбургерах и бутербродах, сделал мне еще один укол. В первое мгновение будто и правда стало легче, и я смогла разогнуться. Родители, успокоенные этим, ушли на кухню, а я уткнулась в телефон. Лена спрашивала, пойду ли я завтра в кино. Когда я решила написать «да», в животе будто что-то взорвалось. Я подтянула к себе колени, чтобы хоть немного унять боль. Не в силах ни о чем думать, бросила телефон на пол и позвала родителей.

– Поехали в дежурную больницу, – сказал папа серьезно, и ужас сковал меня.

Согнувшись пополам, я вышла вслед за родителями и села в машину. Ни на секунду боль не замолкала, как я ни пыталась устроиться на сиденье. Круглая холодная луна летела за нами, как привязанная. Во всем теле ощущалась (я хочу оставить это слово) дрожь. Вдруг мне вспомнилось, как я счастлива была утром, как тепло светило солнце, сколько мы смеялись с Леной и нашими мальчиками. Как возможно, что теперь родители везут меня в дежурную больницу со страшными болями в животе? Почему счастливый день не уберег меня от ужаса ночи?

В пустом коридоре больницы тускло светили лампы. Сонная медсестра попросила нас подождать и ушла. Не отнимая рук от живота, я добралась до кресел и опустилась в одно из них.

Долго никто не приходил за нами. Мама сидела рядом и гладила меня по колену, а папа стоял напротив и вглядывался в мое лицо, ожидая, видимо, что я улыбнусь и скажу, что все прошло.

Наконец медсестра позвала нас в единственный кабинет, где горел свет. За столом сидел врач. Тогда он показался мне совсем взрослым мужчиной, но позже я поняла, что ему, наверно, и тридцати не было.

– Что у вас? – отрывисто и даже грубо спросил он.

Я стала бессвязно рассказывать обо всем, что сегодня случилось.

– Боль какого характера? – перебил врач.

Измотанная своими страданиями и суровостью врача, я не сумела сдержать дрожание губ и расплакалась.

– И чем твои слезы помогут?! Давай на кушетку, подними кофту, приспусти штаны. Не реви! Взяла себя в руки и начала отвечать на мои вопросы, поняла?

Я кивнула. Врач начал трогать мой живот, и я вся сжалась от боли.

– Здесь больно? И здесь? Живот как доска… Операции были когда-то? Что это за шрам?

– Были, – тихо подала голос мама. – Заворот кишок в девять месяцев, резали.

Врач вздохнул, велел подниматься, потом сел за стол, потер глаза и крикнул медсестре:

– Рентген и УЗИ брюшной полости! Поживее!

Кое-как поднявшись, я медленно пошла за медсестрой. Врач шел следом. Когда мучения обследований закончились и я вышла к родителям, не желая уже ничего, кроме спокойствия и сна, врач начал объяснять, как та давняя операция повлияла на мое нынешнее состояние.

Он долго говорил с родителями, но я почти ничего не помню из этого.

Наконец, он сказал:

– Мы ее оставим, прокапаем. Если в ближайшие пару часов не отпустит, нужна будет операция.

Дрожь в теле усилилась. Я увидела испуганные лица родителей и если бы не была вымотана болью, то точно расплакалась бы. Это уже не простуда и не легкое отравление. Я и правда могла лишиться жизни. И это осознание словно парализовало меня. Хотя я могла идти за медсестрой в палату, укладываться на кровать, наблюдать, как мне ставят капельницу, отвечать на вопросы врача и родителей, внутри душа будто застыла, заледенела. Все мышцы напряглись, слух обострился, словно я была в темном лесу и в любой момент на меня мог наброситься медведь.

Родители уехали домой, чтобы собрать для меня вещи, я осталась одна.

Часы на стене показывали два часа ночи.

Наступала самая долгая и страшная пора ночи, окончания которой каждый страдающий человек ждет так сильно, словно с первыми лучами солнца придет и облегчение. Дрожа от страха, не в силах совладать с ознобом, я лежала, внимательно прислушиваясь к себе в надежде, что боль вот-вот начнет утихать.

Операция…

Холодное острое бело-зеленое слово, от которого пахнет спиртом. Она не могла случиться со мной, казалось мне. Ведь я была так счастлива сегодня.

2:15.

2:30.

2:40.

Хотелось спать, но боль не утихала, мешая мне даже на секунду забыться сном. Видимо, все же я задремала, потому что вздрогнула, когда открыла глаза и увидела перед собой врача. Я не заметила, как он пришел.

4:10.

Врач, все тот же молодой и грубый, еще раз пощупал мой живот.

– Не легче? Вижу, что нет. – А затем, без всякого промедления, будто выстрелил: – Надо оперировать. Сейчас попрошу твоих родителей подписать согласие, и поедем в операционную. Медсестра тебя подготовит.

Измученная болью, я смогла только кивнуть. Глубоко в груди стояли слезы, но сил выплакать их у меня не было. Руки похолодели и вспотели от страха, когда в палату вошел хмурый сонный анестезиолог и начал спрашивать меня об аллергиях.

Неужели это все правда?

«Господи, как же я была счастлива утром…»

– Я вас на хрен всех уволю, ясно вам! Вы какого черта с нее украшения не сняли перед операцией! Второй раз из-за какой-нибудь сережки вы ее будете резать?! Где вас понабрали!..

Я узнала голос моего врача. В закрытые глаза бил яркий свет. Пошевелиться или что-то сказать я не могла. Вдруг в затуманенное сознание проникло страшное предположение: операция вот-вот начнется, а я в сознании. Истерика забилась в груди, но, как я ни старалась, власти над своими руками и ногами у меня не было.

Очень скоро я снова провалилась в сон.

Я открыла глаза, и первое, что почувствовала, – невозможность сглотнуть и сделать вдох. В груди снова забилась истерика, а руки и ноги похолодели. Рука потянулась к горлу, но оказалось, что меня привязали. Потеряв весь разум от ужаса, я стала мычать. Прибежала медсестра.

– Это что такое! – возмутилась она.

Я мычала и глазами указывала на трубку.

– Убирать нельзя, – сказала медсестра, – ты без нее дышать не сможешь.

Все еще в ужасе, я продолжала мычать.

– Ладно, давай попробуем.

Она подошла ко мне, и я почувствовала, как из горла постепенно уходит неудобство. Но сделать вдох не смогла. Глаза мои расширились от ужаса, я снова замычала. Медсестра тут же вернула трубку в горло.

– Я же говорю, рано тебе ее убирать. Спи пока. Еще наркоз действует.

2

Из двух дней в реанимации я запомнила только белую стену напротив моей кровати, пиканье приборов и слабость во всем теле. Все, что я могла, – это проснуться, медленно моргнуть три или четыре раза, бездумно глядя на стену, а затем уснуть снова.

Дополнялась эта слабость страхом перед моим врачом. Когда он приходил проверить показатели и расспросить меня о самочувствии, мне казалось, что душа сжимается, как ребенок в углу, боясь, что снова обидят. «Вот бы он сказал хоть что-то доброе, вот бы улыбнулся!» – думала я.

Но врач только что-то писал на планшете около кровати, оглядывал меня быстро и уходил.

Как в дурмане, я помню момент, когда меня везли из реанимации в палату. Несмотря на боль во всем теле, я провалилась в сон.

На следующее утро врач пришел, чтобы снова осмотреть меня, и сказал:

– Старайся перекатываться с бока на бок, чтобы не было застоя в брюшной области. Пока что есть риск повторной операции.

«Повторной? Эта боль, этот ужас могут повториться? Я еле пережила, а оно может снова?» – подумала я.

В груди у меня заверещала истерика. Напряглись икры, а затем твердым и вытянутым по струнке стало все тело.

«Только не снова…»

Вдруг в палату вошла мама. Ее лицо лучилось здоровьем после прогулки на свежем воздухе и выделялось среди серости клиники и болезненных лиц пациентов.

– Девочка моя! Хорошая моя! – тихо сказала мама, садясь на стул около кровати и осторожно беря меня за руку. – Как ты? Болит?

По-прежнему погруженная в первобытный страх за свою жизнь, я была словно парализована, все мое тело было напряжено, а челюсти сжаты так, что болели зубы, поэтому я не смогла ничего ответить и только кивнула.

– Еду́ тебе пока никакую нельзя, – продолжила мама. – Что тебе принести, Верунь? Айпад, чтобы ты сериалы смотрела? Книгу? Наушники?

Все мое внимание было сосредоточено на теле. Как строгий тюремный наблюдатель, я следила за всеми движениями внутри себя, чтобы при малейшей боли позвать медсестру. Казалось, что тогда я могла ощущать даже шевеления кишечника и то, как старые клетки сменяются новыми.

– Ничего не надо, – наконец ответила я.

Мама помолчала. Мне хотелось, чтобы она ушла и не отвлекала меня от слежки за своим состоянием. Именно тогда я впервые поняла, что родители не всемогущи. И если раньше я болела легко, в полной уверенности, что мама с папой меня вылечат и защитят, то в тот период поняла, что родители не всегда смогут мне помочь и от смерти меня не спасут.

– Врач приходил уже? – спросила мама.

– Да.

– Что сказал? Я с ним еще не говорила.

– Все нормально.

– Малышка моя… – Мама наклонилась к моей руке и поцеловала костяшки пальцев.

Я заплакала.

– Что, моя малышка, что? Больно? Врача?

Я покачала головой и отвернулась к окну. Слезы текли по щекам и мочили подушку, нос забился соплями. Мама сидела со мной до тех пор, пока я не уснула.

Даже во сне разум чутко следил за ощущениями в теле. Сон стал некрепким, прерывистым. Секунда за секундой я жила, прислушиваясь к себе и боясь, что вот сейчас, сейчас вновь ощущу ту боль, тот холод, трубку в горле… Конечно, из-за такого настроя выздоровление мое шло крайне медленно.

Мама приходила ко мне каждый день в обед и сидела около кровати. Обычно я всегда спала в это время и вот однажды сквозь сон услышала, как две мои соседки-старушки посмеялись:

– Что ж вы ходите-то? Она вон, спит! Зачем вы тут время просиживаете, какой толк?

Мама им ничего не ответила и все равно продолжила каждый день приходить в обед – единственное время, когда она могла уйти с работы и прийти ко мне. А по выходным она проводила со мной целый день, пока окончание часов посещения не вынуждало ее уйти.

Во время своих визитов мама болтала обо всем на свете, стараясь хоть как-то повеселить меня и растормошить, но, погруженная в свои страхи, собеседником я была ужасным и часто просто кивала, даже не вслушиваясь в ее слова.

Папа был очень занят, управляя спортивным стадионом, поэтому приходил ко мне всегда за полчаса до окончания часов посещения. Он появлялся в палате с неизменной бодрой улыбкой, высокий, сильный, харизматичный. Отвешивал комплименты старушкам соседкам, садился на стул около кровати и обдавал меня запахом своего одеколона. Первый его вопрос неизменно был:

– Болит что-то?

Я качала головой, и тогда он начинал травить байки, чтобы развеселить меня.

А когда я оставалась одна и в палате гасили свет, перед сном в голове жужжали, как надоедливые летние комары, мысли о будущем. Жизнь представлялась долгой, лишенной радостей путешествия (а если приступ случится в другой стране или в месте, которое будет далеко от больницы?), лишенной радости еды («строго-настрого я тебе запрещаю есть что-либо, что не прописано в этом списке, ты поняла меня?»), лишенной беззаботности из-за вечного страха боли и смерти. Ноша казалась невыносимой, и я впадала в истерику, давилась слезами, а потом все-таки засыпала ближе к утру, когда рассветные лучи ненадолго дарили успокоение.

А еще успокоение дарили визиты моего врача Сергея Андреевича. Я долго боялась его, помня ту грубость в ночь операции. А он, подпитывая мой страх, так себя и вел: обрывал на полуслове, осматривал, гаркал на медсестру, давая ей какие-то указания, и уходил. Но, видимо, мой изможденный вид и впалые глаза с мольбой о поддержке все-таки пробили брешь в его заматерелой душе.

Было так. Он в очередной раз рассказывал мне о моей болезни, давал указания и советы, когда я спросила:

– Это еще раз может случиться?

– Может.

– Когда?

– Я тут тебе что, на кофейной гуще гадаю? В любой момент. Абсолютно в любой. Через неделю, через год, черед пять лет или через пятьдесят. А может, и не случится никогда. У всех организм разный. Если будешь следить за питанием и заниматься физической активностью, шансов, что приступ никогда не повторится, больше.

«В любой момент…

В любой…

Вся жизнь с угрозой…

И ничто не защитит…»

Плакать перед Сергеем Андреевичем я себе больше не позволяла, поэтому стиснула челюсти что есть силы и кивнула, глядя на белое одеяло. Вдруг он положил свою большую теплую ладонь на мою руку, сжатую в кулак, и ободряюще пожал. Это длилось мгновение, а потом Сергей Андреевич встал и быстро ушел. Пораженная, я смотрела ему вслед. Он, может, и не догадывался, но то мгновение человеческого участия было равносильно по важности тому, когда он спасал мне жизнь на операционном столе.

Постепенно я начала осознавать, в каком неоплатном долгу перед Сергеем Андреевичем. Если бы он был врачом менее талантливым, то отправил бы меня домой, вколов еще обезболивающего, как фельдшер на скорой. И тогда, на операционном столе… Медсестра сказала, что такие случаи, как у меня, одни из самых сложных, с самым непредсказуемым исходом.

Страх перед Сергеем Андреевичем постепенно сменился чувством благодарности и большого уважения. Я поняла: пока я в больнице рядом с ним, то останусь в живых.

Видимо, ему было искренне жалко меня, потому что с момента, когда он пожал мне руку, он стал говорить со мной бодро, вселяя веру в выздоровление, хотя с другими оставался грубым.

Однажды он вошел в палату не в своей обычной униформе, а в джинсах и свитере, поверх которого был накинут белый халат. Он, как и обычно, расспросил меня о самочувствии, проверил все показатели и ушел.

Я только вечером поняла, что он приходил проведать меня в свой выходной.

Через неделю в больнице меня особенно глубоко поглотил страх снова столкнуться с болью и операцией. Вся жизнь виделась мне темной, как вечер октября, сырой, полной ужаса и тревожного ожидания боли. Слезы не лились, как всегда бывает при настоящем ужасе. Я словно одеревенела. Родители в тот день не пришли ко мне: мама уехала на день в командировку, а папа из-за работы пропустил приемные часы.

В палате нас осталось два человека. И старушка, моя соседка, спала, иногда постанывая во сне.

Середина августа выдалась дождливой и холодной. Небо было затянуто тучами, моросил дождь, а сквозь деревянные окна задувал ветер. В палате было холодно. Тускло светили лампы, отражаясь в окнах.

Вдруг, как всегда быстро, вошел Сергей Андреевич. Скованная страхом, я едва могла открыть рот, чтобы поздороваться с ним, и почти не слышала, о чем он спрашивает меня. Потеряв терпение, он пощелкал пальцами около моего носа, и я вздрогнула.

– В руки себя возьми. Мне надо тебя осмотреть, – сказал он.

Я кивнула и дело пошло быстрее. Сделав записи на планшете около моей кровати, Сергей Андреевич в этот раз не ушел, а внимательно на меня посмотрел и сказал:

– В карты умеешь играть?

Я удивилась.

– Умею, – ответила, – в дурака.

– Жди.

Он вышел из палаты и вернулся минут через десять со старенькой, потрепанной и в некоторых местах пожелтевшей колодой.

– Давай, пока спокойно, сыграем. Раздавай.

Я кивнула и отсчитала по шесть карт каждому, хотя руки еще плохо меня слушались после внутренней истерики.

Сначала я проиграла, потому что тревожные мысли никак не желали отпускать меня, но усилием воли все же заставила себя сосредоточиться на игре, и во второй партии мы сыграли вничью. Иногда в палате мигала тусклая лампочка и постанывала во сне старушка на соседней койке, но мы не обращали внимания на это, молча выкладывая одну карту за другой. Иногда Сергея Андреевича вызывали к пациентам, но нечасто. Дежурство и правда выдалось спокойным. За всю игру я ни разу не улыбнулась, как и за все время, прошедшее с операции, но на душе будто тучи разошлись.

Однако стоило Сергею Андреевичу собрать карты и уйти, как все спокойствие, которое я успела обрести, испарилось. Чувствуя, как в теле появляется уже знакомая нервная дрожь, я укуталась в одеяло и легла, глядя в потолок.

Засыпая, думала о Сергее Андреевиче, о его серьезных умных глазах, и сон мой оказался крепче, чем обычно.

В следующее свое дежурство Сергей Андреевич принес шахматы.

– Я не умею, – сказала я.

– Значит, учись.

Он разложил доску на подоконнике и расставил фигуры, затем подтащил два стула. Укутавшись в одеяло, я устроилась на одном из них. От окна неприятно сквозило, и пальцы мерзли, поэтому после каждого хода я прятала их под одеяло.

Поняла я, как играть, нескоро. Сначала Сергей Андреевич пытался терпеливо объяснять, но скоро вспыльчивость начала брать над ним верх, и он гаркал на меня каждый раз, когда я забывала, как ходит слон или конь.

– Я сейчас уйду, – сказал он, вконец потеряв терпения. – Вернусь через два часа. Чтобы выучила, как ходит каждая фигура, поняла меня?

Я кивнула. Необходимость сосредоточиться на чем-то новом отвлекла меня от чуткого наблюдения за своим состоянием. Погрузившись в правила игры и попробовав разыграть партию сама с собой, я не заметила, как пролетело время. Но Сергей Андреевич так и не зашел. Наверно, какая-то срочная операция. Я оставила шахматы на подоконнике, сделав первый ход, вернулась в кровать и задремала. Посреди ночи проснулась в поту от кошмара и, пытаясь успокоиться, начала обводить глазами палату. Из коридора и от фонарей на улице тускло лился свет, позволяя легко разглядеть все предметы. Большой сугроб на соседней койке, ходящий вверх и вниз, – мирно спящая старушка. Я перевела взгляд на подоконник. Шахматная доска так и стояла, но что-то на ней изменилось. Я осторожно встала с постели, ноги тряслись после пережитого кошмара. Подошла к подоконнику. Так и есть, черная пешка стояла не на исходной позиции! Сергей Андреевич, видимо, заходил. Почувствовав, как ослаб узел в животе, я чуть глубже и спокойнее вдохнула, сделала следующий шаг конем и, вернувшись в кровать, тут же крепко заснула. Так мы и разыгрывали одну партию несколько дней.

А однажды Сергей Андреевич зашел в палату и велел мне идти за ним. Мы спустились к запасному выходу. Сквозь прямоугольник дверного проема виднелись березы и слышался шум листвы.

– Давай иди, – сказал Сергей Андреевич, закуривая.

Я ничего не поняла:

– Куда?

– Гуляй. Движение – жизнь. Тебе вообще надо больше шевелиться.

– Мм… Ладно, а вы?

– А я покурить вышел, пока все спокойно. Иди, иди давай. – Он махнул рукой, отгоняя от меня сигаретный дым. – Не дыши никотином.

– Мне что, просто ходить?

– Можешь просто, можешь быстрым шагом, можешь деревья рассматривать. Главное, чтобы пять кругов по во-о-от этому периметру, – он очертил рукой больничный парк, – навернула.

Так у нас и вошло с ним в привычку. Когда у Сергея Андреевича выдавалась свободная минутка, он заходил за мной, и мы шли на улицу. Сам со мной он никогда не гулял, только курил, иногда говорил с другими врачами, а я наворачивала круги по больничному парку. Меньше пяти кругов сделать было нельзя. Мысли мои все еще были беспокойные и тревожные, я боялась повторной операции, и только бодрый окрик Сергея Андреевича: «Чего ты плетешься, как одноногая. Нормальный шаг держи!» – выдирал меня из сетей собственного мозга и возвращал в реальность. Тогда, чтобы спастись от переживаний, я начинала смотреть на Сергея Андреевича. И однажды заметила, что одна светленькая медсестра часто стояла рядом с ним и как-то по-особенному смеялась. Каждый раз, когда я замечала ее, все мои тревоги тускнели и что-то вроде ярости вспыхивало в груди. С чем было связано это чувство, я себя не спрашивала, но от этого боль в сердце меньше не становилась.

Обычно Сергей Андреевич стоял на крыльце у входа все время, что я гуляла, но иногда он убегал на вызов, и я уже сама, честно держа слово, проходила оговоренное расстояние; иногда к моим прогулкам присоединялась мама, а иногда и Лена. Она тоже забегала ко мне почти каждый день, как и наши мальчики. Но сначала их присутствие и бодрый дух только досаждали и мешали прислушиваться к себе. Зато когда я пошла на поправку, оптимизм и молодость друзей помогали мне набираться сил.

3

А тем временем настал день выписки. Вечером накануне Сергей Андреевич еще раз осмотрел меня, проверил все результаты анализов и строгим голосом, серьезно глядя в глаза, долго говорил о том, что физкультура должна присутствовать в каждом моем дне, что нужно много гулять, плавать и бегать, что никакого сладкого мне первые полгода нельзя и желательно вообще забыть про него, что болезненные ощущения будут сохраняться еще несколько месяцев, что если вдруг какие-то боли покажутся мне ненормальными, то надо срочно ехать сюда, к нему, и не стесняться, не ждать, когда пройдет. Я кивала, слушала и холодела. Сама мысль выйти из больницы и лишиться врачебного наблюдения приводила меня в такой ужас, что, казалось, все внутри меня, даже самая маленькая клеточка, застывало: «А если что-то случится? И снова будет боль… Эта ужасная боль… А Сергея Андреевича не будет рядом».

Он продолжал что-то говорить, а я смотрела на его суровое лицо, большой лоб, на котором из-за молодости еще не было глубоких морщин, хотя с возрастом они обещали появиться, сжатые челюсти и уверенный взгляд.

«Сколько ума в этом лице, сколько силы! И я никогда больше не увижу его. Как только выйду из больницы, Сергей Андреевич забудет меня, я в этом не сомневаюсь. Заботы о других пациентах поглотят его. И будет он смеяться с красивой медсестрой, а я буду одна», – с тоской подумала я.

Когда Сергей Андреевич закончил давать рекомендации и вышел из палаты, я завернулась в одеяло, сжалась на кровати и тихонечко, но горько заплакала.

На следующее утро родители встретили меня у ворот больницы шутками и с радостью. Я приподняла уголки губ с огромным трудом, будто они были каменные, и слабо улыбнулась.

Дома первым делом встала напротив большого зеркала в коридоре. «Что со мной стало?» – поразилась я.

Месяц ужаса превратил меня в едва живое существо и будто испарил из меня всю жизнь. Я похудела так, что джинсы, которые раньше сидели идеально, теперь висели; глаза впали и потускнели, а под ними залегли тени; уголки губ были направлены вниз, будто к каждому из них была привязана маленькая гирька.

«И такой видел меня Сергей Андреевич? Какое я чудище…»

Я смотрела на себя и смотрела. Родители молчали.

– Ничего, отъешься, – бодро сказал папа наконец.

Я сгорбилась. Не отъемся, потому что мне почти ничего нельзя. Только овощи на пару́ да курицу. На таком не потолстеешь.

Вспомнила, как мы забегали с Леной утром за гамбургерами, а потом сидели на набережной с мороженым. Какое это было счастье!

Сил стоять перед родителями больше не осталось, и я, соврав, что хочу спать, ушла к себе. В комнате скинула с себя одежду, забралась под одеяло и свернулась калачиком – единственное положение, в котором могла пережить панику, охватывающую меня при мысли о жизни, в которой в любую секунду боль снова может вернуться.

Раз за разом я представляла, как иду по набережной, а меня вдруг пронзает болью. Или еду с классом в лес жарить сосиски, и меня пронзает болью. Или путешествую по другой стране, и меня пронзает болью.

Жизнь тогда представлялась долгой, мучительной и безрадостной.

После выписки я стала ненавидеть утро и поздний вечер. Утро – потому что открывала глаза и все страхи набрасывались на меня, как голодные звери. Приходилось снова заставлять себя вставать с кровати и весь день бояться, а не случится ли сегодня приступа. А позднего вечера боялась из-за того, что оставалась одна наедине со своими беспокойными мыслями. Родители засыпали, а я ложилась в кровать, чувствуя, как начинается внутренняя дрожь и как холодеет все тело. После больницы я провела без сна две ночи, боясь, что если сейчас засну, то в теле что-то случится и проснусь я уже от боли.

Но бессонные ночи сводили меня с ума и делали мир каким-то нереальным, как страшный сон. Тогда я стала выматывать себя физически, чтобы у тела не было шанса остаться бодрым. Серьезные физические нагрузки мне были строго-настрого запрещены, но долгая ходьба и плавание – нет. Я вставала обычно в шесть утра, вместе с родителями. Их будничные сборы на работу успокаивали меня. Вместе с ними я выходила из квартиры.

Прогулка моя тогда занимала и три, и пять часов без остановки. Я обходила весь город быстрым шагом, только бы не оставаться наедине со своими мыслями. Наушники в тот период я не снимала. Музыка заглушала все «а если» в голове и любые воспоминания о Сергее Андреевиче. Утром я включала что-то динамичное, чтобы быстро идти, а ночью слушала классику. Спать с наушниками было не очень удобно, но я приноровилась.

Родители говорили мне больше гулять с друзьями, общаться с Леной. И я пыталась. Но первое время общение с друзьями только напоминало о том, какие они счастливые: они не прислушивались к себе каждую секунду, им не нужно было бояться, что в любое мгновение их скрутит боль. И если все же я гнала зависть, то отвлечься даже на секунду от ощущений в теле не могла и из-за этого пропускала мимо ушей все, что говорили друзья. Вечные попытки делать вид, что внешний мир интересует меня, стали раздражать, поэтому я начала избегать общения.

Но Лена не сдавалась. Раньше она прибегала ко мне каждый день в больницу, а теперь постоянно звала на прогулку или вылазку с нашими мальчиками, чтобы я отвлеклась, при этом все мои отказы сносила терпеливо и раз за разом пробовала снова. Может быть, ей и удалось бы вытянуть меня из хандры, но Ленин отец был военным, и в конце августа выяснилось, что его переводят на новое место службы. Семья уезжала, конечно, вместе с ним. Погруженная в себя, я не ощутила сильного огорчения из-за переезда близкой подруги. Даже обрадовалась, что наконец никто не будет дергать меня и доставать из моей раковины.

К началу осени мой страх снова оказаться на операционном столе, не подкрепленный никакой реальностью, стал ослабевать, но все еще не отпускал меня до конца. И хотя ко мне постепенно стали возвращаться интерес к жизни и аппетит, сон улучшился и перестал быть беспокойным, я все еще жила вполноги. Старалась быть потише и поневидимее. Мне почему-то казалось, что так беды, которые могут случиться со мной, потеряют меня из виду и пролетят мимо.

Поскольку после девятого класса и экзаменов нас распределяли по профилям, новый учебный год начался для меня с новыми людьми. Я никогда особенно близко не общалась с ребятами из параллели, поэтому мало кого знала. Но раньше меня это не волновало, ведь мы с Леной обе собирались на физмат, но теперь, когда она уехала, собственное одиночество окрасилось в новые цвета.

Первого сентября я вошла в класс, ни на кого не глядя, и быстро села за первую попавшуюся свободную парту. Галдеж в кабинете раздражал меня тем, что мешал чутко отслеживать ощущения в теле. Вдруг в класс с шумом и смехом ввалились два парня. Я знала их. Петя и Марк. На любой вечеринке в центре вихря впечатлений всегда стояли они. Петя мне нравился больше. Он был спокойнее Марка, носил рубашки, брюки и выглядел поинтеллигентнее. Марк же постоянно был то с пирсингом в носу, то в рваных джинсах, то весь мятый. От него исходила энергия человека, который не может и дня провести без того, чтобы не набедокурить.

Как только парни вошли, их тут же все громко поприветствовали, и они быстро нашли себе компанию.

Я решилась оглядеть класс. Все общались по группам. Неожиданно я поняла, что все они друг с другом более или менее знакомы, а вот я, проведя август в больнице и страхе, пропустила встречи, которые ребята устраивали, чтобы лучше узнать друг друга. Стало неуютно, чувство тревоги усилилось. Я с тоской подумала о Лене. Мы переписывались и созванивались, но этого все равно не хватало, чтобы унять вой одиночества.

Из школы я вернулась подавленная и сразу легла в кровать, чтобы забыться во сне.

В выходные наша классная руководительница хотела организовать шашлыки на природе. Родители убеждали меня поехать, но от одной мысли, что я буду так далеко от цивилизации и от больницы, у меня в панике забилось сердце, а ноги похолодели и затряслись. Я наотрез отказалась.

– От коллектива отбиваться нельзя, – сказал папа.

Я помотала головой, скованная страхом настолько, что открыть рот казалось невозможным.

– Ну ведь нельзя всю жизнь так и просидеть с головой в песке!

Я упрямо покачала головой.

– Страус! – разочарованно сказал папа.

Я обняла себя и опустила голову, чтобы папа не увидел, как увлажнились мои глаза. Сама все понимала, но мне было так страшно…

Я осталась дома. На сердце было тяжело от размышлений о том, какая жизнь меня ждет, если продолжу прятаться от мира. Но внутренних сил быть заметной и яркой я в себе не находила и постепенно окончательно закопала себя под лавиной страхов и тревог.

В школе все перемены я продолжала проводить одна. Сидела в дальнем конце коридора и листала картинки в «Пинтересте».

Мои толковые ответы у доски на алгебре и физике подняли мой статус в глазах одноклассников, теперь все относились ко мне с уважением, хотя и не стремились узнать ближе.

Однажды на физкультуре случилось то, что встряхнуло мой устоявшийся мир. Марка и его манеру общения с людьми можно сравнить с ребенком, который дергает собаку за хвост не со зла, а просто ради интереса, чтобы посмотреть, после какого раза собака зарычит. Видимо, изучив уже всех в классе, Марк заинтересовался, что я за фрукт, и на физкультуре, пока еще не пришел преподаватель, он спросил:

– Вер, а как ты к Пете относишься?

Петя, стоявший рядом, покраснел, а я опешила. Мысль о Пете вообще никогда не посещала меня. Я так и ответила.

– Да? Жаль, – сказал Марк, – а он вот сказал, что ты красивая. – И вгляделся в мое лицо, выискивая любую эмоцию, которую можно было бы раскрутить (и этим как-нибудь повеселить себя).

Мне стало жаль Петю. Он, весь красный, как редис, страдал больше всех. Я могла только представить, как вспотели его ладони и бухало в груди сердце.

После операции я научилась хорошо владеть собой, поэтому, скрыв свою взволнованность, только улыбнулась и отвела взгляд. Провокации Марка остались без ответа.

Лишенный возможности раскрутить шутку, Марк потерял ко мне интерес.

А я, когда урок начался, отпросилась в туалет и там стала рассматривать себя в зеркало.

«Красивая… – думала я. – Ведь почему-то он именно с этим словом ко мне подошел. Может, хотел посмеяться? Хотя… До операции я несколько раз ходила погулять с Вовой, а потом он часто писал мне сообщения. Ведь нравилась, значит».

После операции… Вспомнить страшно. Изможденное существо. Единственное, что радовало тогда, – это плоский живот. Раньше он у меня был выпирающий внизу, будто к нему привязали теннисный сдувшийся мячик, а теперь совсем ровный. Но и грудь поменьше стала. Нам с мамой даже пришлось заново мне все лифчики покупать. Зато щеки стали не такими круглыми, и скулы немного виднелись. Только вот нос… Картошка картошкой – как был, так и остался.

«Красивая… – продолжала размышлять я, оглядывая себя в зеркале. – Может, и правда? Тетя Ксюша тоже всегда делает мне комплименты. Я думала, что она из вежливости, а если нет? А если бы Сергей Андреевич увидел меня такой, а не той, больной и исхудавшей, он бы запомнил меня навсегда? Да что толку…»

Я вздохнула и вернулась в спортивный зал. Больше Марк не пытался приставать ко мне с шутками.

Чувствуя, что все больше погружаюсь в яму одиночества и страха, я пошла к школьному психологу. Папа утром, когда узнал, фыркнул: «Ерундой занимаешься, просто возьми себя в руки». Но я чувствовала, что со мной происходит что-то странное, с чем у меня не получается справиться самостоятельно, поэтому вместо урока по литературе постучала в дверь каморки около лестницы.

– Да-да?

Я просунула голову в кабинет, в нос сразу ударил запах кофе.

– Можно?

– Да, да.

Я неловко вошла и остановилась посередине.

– Минутку, – сказала молодая рыжеволосая женщина, не отрываясь от компьютера, – сейчас закончу. Садись пока.

Я устроилась на краешке дивана и огляделась. Кабинет как кабинет. Игрушки какие-то детские. Желтая краска на стенах.

– Так, все, слушаю тебя.

Я повернула голову и столкнулась с вопросительным, доброжелательным взглядом.

Не зная, с чего начать, я рассказала психологу про операцию. А когда дошла до описания своих страшных больничных будней, полных ужаса и боли, то расплакалась, сама от себя не ожидая.

– И после этого вся жизнь… – я всхлипнула. – Вся жизнь перекосилась. Будто наизнанку вывернули. Я всегда, – снова всхлип, – была другой! Веселой, общительной, у меня впереди была вся жизнь.

– А сейчас? – спросила психолог, доставая из стола упаковку бумажных платочков.

– Мне очень страшно. Я будто забилась в дальний угол комнаты и плачу. И коленки у меня дрожат. Какую жизнь я тогда смогу построить?

– Вера, в каком ты классе?

– В десятом.

– Скоро выпускаться уже, значит. – Психолог подумала немного. – Конечно, в идеале тебе бы индивидуальную терапию. У меня, к сожалению, нет возможности работать с каждым учеником один на один на постоянной основе.

Я покачала головой:

– Родители мне не дадут денег. Папа считает, что мне нужно просто взять себя в руки, что я себя слишком распустила.

– Нет, Вер, вот тут ты должна очень четко понять, что ты не слабая и не распустила себя. Ты пережила тяжелое потрясение. Угроза смерти – не шутка для психики. И то, что ты продолжаешь вставать по утрам, ходить в школу или пытаться исправить свое состояние, заслуживает уважения. Если нет возможности посещать сеансы, то хочу тебе просто посоветовать идти в страх. Но разумно. Тебе нужно увидеть, что нет ничего страшного и непоправимого в ситуациях, которые тебя пугают. И подумать, что именно тебя волнует. Смерть? Но чаще всего мы боимся умереть тогда, когда чувствуем, что чего-то важного не сделали в жизни. Подумай, что ты ждешь от себя, что давно хотела сделать. И предприми шаги в этом направлении. Тогда тревога начнет отступать.

Я кивнула и, заплаканная, вышла в коридор. Было над чем подумать, но единственное, что я чувствовала, – это тоска по беззаботности, которую ощущала в тот самый день перед операцией. Как сладко я тогда потягивалась в кровати, как прекрасно было думать о будущем! А сейчас впереди виделись мрак и трудности, которые становились еще чернее и непреодолимее из-за моего внутреннего настроя.

Дома в тот вечер я взяла лист бумаги и расписала свои самые большие страхи. На белом фоне синей ручкой бешеными большими буквами было написано: «УМЕРЕТЬ В ОДИНОЧЕСТВЕ» и «ПРОЖИТЬ ЖИЗНЬ БЕЗ СМЫСЛА».

Несколько часов я сидела, глядя на эти фразы, а потом разорвала лист бумаги и выкинула его. Из глаз тут же полились слезы. Я чувствовала себя несчастной, обреченной и не знала, что делать.

«Ладно, буду просто просыпаться и просто ходить в школу. А там посмотрим», – решила я.

Так ровной прямой серой линией протек десятый класс и начался одиннадцатый.

4

Золотой осени не было. И хотя сентябрь простоял теплый, когда деревья стали желтеть, начались проливные дожди. По серому, блеклому окну тоскливо стекали капли, и казалось, что этим каплям никогда не будет конца.

«Тоска… Во всем тоска. Везде тоска. И на всю жизнь тоска», – думала я, глядя в окно.

Просыпаться по утрам становилось все сложнее, и часто я пропускала первый урок потому, что мысль о том, что нужно встать с кровати и вновь столкнуться с жизнью, угнетала меня. Любому, кто заглянул бы в мои глаза, стало бы неуютно, сыро, холодно и страшно. Жизнь без близких друзей, увлекательных хобби и вдохновляющих целей не приносила удовольствия. А изменить положение дел у меня не было сил. Я всегда была слабой по духу, как говорил папа.

С Леной мы продолжали переписываться, но ее жизнь шла семимильными шагами. Она даже уже целовалась, а я только и могла, что слушать о ее приключениях, потому что рассказывать самой мне было нечего.

В тот день я тоже с трудом отодрала себя от кровати и прошла на кухню. Родители завтракали. Мама пила кофе, глядя в стенку, а папа что-то читал в телефоне. Они редко говорили.

Я, как обычно, спросила:

– Мам, можно в школу не пойти?

Родители уже особо и не реагировали на этот вопрос.

Мама отпила из кружки и сказала:

– Верунь, я отвечала тебе «нет» столько раз, что ответить сейчас «да» было бы просто непоследовательно.

Я села за стол, чтобы позавтракать. Папа опустил телефон и посмотрел на меня. Видимо, мой усталый вид и унылый взгляд вывели его из себя.

– Ну что это! – сказал он. – Тебе семнадцать лет, а энергии нет. Я на тебя смотрю, а ты уже будто две жизни прожила и от всего устала. Ну что это, Вер? Ты как дальше собираешься существовать? В школу не хочешь… А чего тебе вообще хочется-то, Вер?

Я молчала, а папа распалялся все больше и больше.

– Леш, хватит, – сказала мама, но тот отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи.

– Сколько можно уже, Вер?! Если не живешь толком, то учись хоть нормально в школе, – закончил он жестко и снова вернулся к телефону.

Завтракать расхотелось. Я молча выпила несколько стаканов воды и ушла к себе.

Училась я хорошо, потому что надеялась поступить в престижный институт, уехать в другой город и начать новую жизнь – оставить страхи в прошлом.

После школы я обычно сразу возвращалась домой, пила растворимый кофе, который обожала мама, садилась в огромное мягкое кресло у себя в комнате и готовилась к экзаменам. Иногда отвлекалась, чтобы погладить нашу кошку Мусю, а потом возвращалась к задачкам.

Когда приходили родители, мы садились ужинать, а вечером перед сном я смотрела сериал. Спать всегда ложилась в десять вечера, потому что делать особенно было нечего.

Но в тот день, после утренней выволочки, общаться с отцом за ужином не было желания, и я пошла прогуляться. Дождь по-прежнему лил. Холодные порывы ветра ударяли в лицо. От зонта не было никакого толка, ветер выворачивал его. Я забежала в первый попавшийся магазин. Проходить вглубь мне было неловко, ведь покупать я ничего не собиралась, поэтому тихо стояла около двери, пристально глядя на лужи.

Дождь не прекращался.

Тогда я обернулась в сторону приятного тепла и оглядела магазин. Небольшое подвальное помещение было заставлено стеллажами. А вещи на этих стеллажах располагались так, что найти логику казалось невозможным. Шляпа рядом с биноклем и там же советские граненые стаканы. Я подошла, чтобы рассмотреть антиквариат, и ощутила сладковатый, приятный запах старины. Толстая, как бочка, продавщица показалась в проходе.

– Вам чего?

– Ой, а можно просто посмотреть?

– Ну смотри. – Продавщица ушла, а потом через секунду, тяжело дыша, вернулась: – Если что заинтересует, спрашивай.

Я кивнула, и продавщица снова ушла. Медленно я обошла магазин по периметру, полистала книги, поразглядывала старые открытки и оказалась у прилавка. Здесь лежала прямоугольная коробочка с выступающей передней частью. Я потянулась, чтобы рассмотреть ее.

– Если разобьешь, заставлю платить, – деловито сказала продавщица, наблюдая за мной из своей каморки.

Я отдернула руку:

– Что это?

– Ну открой и посмотри. Осторожно только!

Я покрутила коробочку в руках и нашла кнопку. Коробка оказалась чехлом для старого фотоаппарата. Холод его корпуса обжег ладонь, и я тут же ощутила давление.

– Ого, тяжелый.

Продавщица ничего не ответила.

– Он пленочный, да?

– Ну уж не современный, если в старье лежит.

Я покрутила фотоаппарат в руках и осторожно положила его вместе с чехлом на прилавок.

– Возьмешь?

Я пожала плечами. Понятия не имела, что с ним делать. Даже пленку видела только один раз: нашла среди старых бабушкиных вещей.

«Да и зачем мне этот фотоаппарат? Куплю, а он будет так же валяться… И дорогой, наверно», – подумала я.

Хотя пленочные фотографии, которые одноклассницы выкладывали в свои профили, мне очень нравились своей притягательной энергией жизни. Вдруг я представила себя в компании подружек: мы на вечеринке, берем фотоаппарат, делаем селфи… Вспышка! И появляется чуть смазанное фото, полное задорной силы юности. Нарисованная картинка так захватила меня, что покупка фотоаппарата казалась первым решительным шагом к ней. Я провела пальцем по чехлу. Мне понравилась элегантность старого фотоаппарата. Он был изящно-черный и ладный в отличие от современных махин. И название «Смена» было так красиво написано, будто от руки, аккуратно, как в школьной тетради.

– Подскажите, а сколько?..

– Что? Фотоаппарат?

– Да.

– За пятьсот рублей забирай. Но ничего о сохранности и качестве сказать не могу.

– Хорошо.

– Ну смотри, я предупредила. Потом не приходи ругаться, сразу говорю: деньги не верну.

– Хорошо, хорошо.

Когда дождь перестал, я вышла из магазина. В нос ударил запах сырого асфальта. Было промозгло. Холодный ветер залетал под плащ и свитер и неприятно кусал живот.

Я вынула фотоаппарат из чехла и приложила его к глазам. Потом убрала. И снова поднесла. Мир через глаз прошлого выглядел немного размытым и желтоватым. Я убрала фотоаппарат в чехол, прижала к груди и быстро пошла домой.

В квартире было тепло. Судя по бряцанью ложек, родители, как и всегда в тишине, пили чай. Я прошла на кухню в плаще и показала им свою находку.

– Ну и зачем? – спросил папа.

– Здорово же, пленка… Пап, только мне надо, чтобы ты показал, как он работает.

– Ой нет. Я в свое время намучился. Я вот не понимаю, Вер, у тебя в телефоне камера в десять раз круче, чем у этого старья! Снимок сразу же появляется, проблем никаких, все за секунду! Ну зачем тебе эта головная боль?

– Ну хочется ей, – сказала мама, – пусть…

– Да пожалуйста, пожалуйста. Просто зачем?

– Так ты научишь? – спросила я.

– Давай сама. В Интернете все есть. Это не так сложно.

– Мам, а ты?

– Ой, я не умею, Верунь.

Весь вечер я провозилась со своей покупкой. Сначала долго оттирала чехол и корпус от старой пыли и грязи. Затем смотрела видеоинструкции к фотоаппарату. Расстояние до объекта, количество света…

«Неужели одноклассницы тоже во всем этом разбираются?» – удивилась я.

Почему-то казалось, что единственное отличие старого фотоаппарата от современного в том, что нужно проявить потом пленку. Кстати, о ней. В нашем городе пленок не продавали, пришлось заказывать ее из соседнего, и туда же потом нужно было бы по почте отправить на проявку. А это все долго…

Так толком ни в чем и не разобравшись, я отложила фотоаппарат и с разочарованием на него посмотрела. И зачем только я его купила? Все слишком сложно. Картинка с подружками уже начала меркнуть в моей голове, и, расстроившись, я пошла спать.

5

Утром я проснулась в самом темном настроении, какое только у меня было. Во время покупки фотоаппарата я обрела надежду, что все в моей жизни может измениться, что вихрь пугающих мыслей под действием фотокамеры замрет, как на снимке, и я смогу начать строить свою жизнь без оглядки на те страшные картинки, которые рисовало мне мое воображение. Но фотоаппарат не принес никакого облегчения, управиться с ним оказалось муторнее и сложнее, чем я представляла, и все надежды стали гаснуть, будто свечи одну за другой накрывали гасильником.

Не доев кашу за завтраком, я быстро собралась, наплела про контрольную, к которой нужно успеть подготовиться, и убежала в школу. Любое общение казалось сейчас непосильной ношей. Замкнувшись в себе, я шла быстрым шагом, никого и ничего не видя, пока в голове крутились картинки смерти в одиночестве одна страшней другой: «А если мое состояние парализованности перед жизнью никогда не пройдет? Если я такая на всю жизнь? Рано или поздно не станет родителей и что тогда будет со мной? Кому я буду нужна?»

Мир виделся серым и холодным. Вот я, старая, в полном одиночестве, лежу в пустой квартире, болею и не могу встать с кровати, и я никому не нужна. Ни одна живая душа не проявит участия, не скрасит последние дни. Я буду одна на всем свете.

«Господи, да что же это?!»

Не в силах справиться со своими мыслями, я остановилась. Глубокая внутренняя дрожь накрыла тело.

«В школу! В школу! – говорила я себе. – Там станет полегче, там люди…»

Вдруг сзади кто-то налетел, а затем меня оглушил громкий смех.

– Ой, извините!

Я обернулась и увидела Марка, Петю, Свету и Катю – одноклассников.

– А, Вер, привет! – весело сказали они.

Я с трудом выдавила из себя улыбку. После минут потери надежды – так я называла свои приступы страха – сложно возвращаться к людям.

Ребята шли в школу, и я осторожно пристроилась с ними. Они не возражали. Разговор был веселый. Ребята дружили и за пределами школы, поэтому говорили они о каких-то вечеринках и общих знакомых, которых я не знала, но мне было все равно. Главное – не одна, главное – заглушить страхи: «Ну поскорее бы уже прийти, поскорее бы начался урок! Тогда не останется шанса копаться в себе».

У порога школы Марк остановился покурить и жестом показал, чтобы мы его не ждали. Оставалось всего несколько минут до начала урока. Залетев в раздевалку, я быстро сбросила плащ, сменила ботинки на туфли и побежала в класс. Первый – алгебра. Опоздания жестоко наказывались. Сначала Михаил Николаевич, или МихНих, в упор стрелял из пулемета унижения, а потом весь урок заставлял стоять у доски. Обычно к одиннадцатому классу к таким мучениям уже вырабатывался иммунитет, но я все равно старалась избегать ситуаций, которые могли расшатать мою неустойчивую нервную систему.

В класс я забежала за секунду до того, как Михаил Николаевич закрыл дверь.

«Достаньте листочки и закройте учебники», – с порога сказал он.

Класс недовольно загудел. А я обрадовалась: «Контрольная! Прекрасно! Сорок минут без пугающих мыслей – только уравнения!»

Михаил Николаевич подошел к доске, чтобы написать для нас задачи, когда дверь резко открылась и в кабинет вошел Марк. Все затаили дыхание в предвкушении разборок.

– Причина опоздания? – спросил Михаил Николаевич.

Марк достал телефон и включил дисплей.

– Технически, – он нахально улыбнулся уголками губ, – я не опоздал. На часах без двух минут. У охранника часы спешат.

Одноклассники начали переговариваться, а Михаил Николаевич отвернулся от доски, положил мел… С раздражением я посмотрела на Марка. Он оттягивал минуты моего спокойствия своей бравадой!

– Опаздывая, вы в первую очередь демонстрируете свое неуважение ко мне. Если бы я оказался в таком затруднительном положении, то уже перевел бы часы, как на вахте, и жил по ним, – сказал Михаил Николаевич. – Более того, в школу каждый ученик обязан приходить минимум за пять минут до звонка, а не за две. Так уж повелось, и я считаю, что это правильно.

– Это негласное правило, а все, что не написано на бумаге, нормативным актом не является и к выполнению не обязательно.

Видимо, Марк собирался сдавать обществознание на ЕГЭ. Обычно так выпендривались те, кто начинал проходить раздел «Политика».

Следующие сорок минут Марк провел в коридоре. Михаил Николаевич дерзость не ценил ни в каком виде и искренне считал, что в детях ее надо искоренять любыми доступными способами.

Когда прозвенел звонок, я с тоской посмотрела на свой исписанный с двух сторон листочек – закончились мои сорок минут спокойствия, нужно было возвращаться в свою жизнь, в свои переживания. Сдав работу учителю, я вышла в коридор. Сразу же на глаза мне попался Марк, окруженный толпой одноклассников. Он порывисто жестикулировал и что-то говорил. Круг рядом с ним то и дело взрывался смехом. Не трудно было догадаться, что высмеивали они недавний урок. Наверняка Марк превратил этот досадный эпизод в забавную историю.

Я стояла и так долго смотрела на Марка и на окружающих его одноклассников, что мир словно стал выворачиваться наизнанку. Я моргнула. Смех со стороны Марка раздражал, так что я быстро ушла в тихий уголок.

Мимо меня прошла Тоня с подружками. Я тут же окликнула ее, потому что знала, что у нее точно есть пленочный фотоаппарат и, значит, она могла бы помочь разобраться с моим.

– Слушай, у тебя какой-то другой фотоаппарат, – сказала она, когда я достала свою «Смену» из рюкзака.

– Да?

– Угу. У тебя прямо механический, наверно. У меня-то мыльница из 90-х, она автоматическая. Я туда только пленку вставляю и больше ничего не делаю.

– А с механическими ты не умеешь обращаться?

– Не-а. Вообще понятия не имею, как там все работает.

Я расстроилась: «Что за бесполезная покупка!»

– Слушай, – задумчиво сказала Тоня, – а сходи к школьному фотографу. Мне кажется, он точно что-то в старых фотиках понимает.

– Ты думаешь?

– Ему лет за шестьдесят. Как-то же он учился фотографировать до изобретения нормальных фотиков.

– Да, спасибо.

Я убрала «Смену» в рюкзак с мыслью, что совершенно зря потратила пятьсот рублей.

6

В последние выходные октября родители затеяли уборку на даче. Уже наступали холода, зимой мы на даче не бывали, и, чтобы весной было приятно возвращаться, родители всегда в последний приезд устраивали Великую генеральную уборку.

Я вытирала пыль на полках, когда наткнулась на старый фотоальбом. В детстве я любила рассматривать фотографии из него. Забыв про тряпку, я уселась тут же на полу, поближе к слабенькому старому обогревателю. Подула на сухие холодные руки и открыла фотоальбом. На первых страницах было несколько снимков незнакомых мне людей и детей, а потом я увидела молодую кудрявую женщину с широченной улыбкой – бабушку. И еще много-много страниц было посвящено ее самым разным портретам: бабушка спит, бабушка с моим папой, еще маленьким, бабушка стоит около Кремля в дубленке и меховой шапке, бабушка выглядывает из-за ветвей березы. И мое любимое – совместное фото бабушки и деда: она сидит у него на коленях, а он держит ее лицо и страстно, как в советских фильмах, целует. Папе эта фотография почему-то не нравилась, он морщился, когда видел ее. А у меня становилось тепло на душе. «Что плохого в любви?» – всегда удивлялась я. Но мысль о любви в тот раз меня не захватила, потому что я вдруг осознала, что могу видеть целый момент прошлого, которого уже нигде нет. Бабушка умерла от рака три года назад, а дедушка не смог без нее и ушел мирно во сне в их кровати через месяц.

И вот, сидя у обогревателя на даче, я видела мгновение любви, хотя уже давно умерли люди на фото и те, кто наблюдал этот момент вживую. Вдруг вся фотография стала для меня какой-то другой. Я смотрела на нее, но видела большое чудо.

«Фотоаппарат сумел остановить мгновение и подарить его мне, мне, тому, кто живет спустя шестьдесят лет! – подумала я. – А как красиво смотрится пленочный черно-белый цвет, какой энергией дышит кадр!.. – Я открыла галерею в телефоне и посмотрела на последнее фото родителей, а затем снова на старое фото бабушки и дедушки. – Да, непередаваемая энергия от пленочного снимка». Мне вдруг показалось, что какой-то нежно-желтый и даже белый свет исходил от старой фотографии и не позволял мне отвести взгляд.

В комнату вошла мама и, увидев меня с фотоальбомом, отругала за лень. Я быстро вскочила, убрала фото бабушки и дедушки в карман и вернулась к уборке.

Дома, когда мы с родителями пили чай, уставшие после Великой генеральной уборки, мне пришло сообщение, что пленка, которую я заказала еще несколько недель назад, наконец доставлена. Я вернулась мыслями к моей «Смене», которая сейчас одиноко лежала в глубине шкафа. Слишком заворожили меня старые фото, чтобы вот так просто забыть о своей идее поснимать на пленку.

На следующий день я вышла из дома пораньше, чтобы успеть зайти перед школой на почту и забрать пленку. Погрузившись с головой в новое увлечение, я даже забыла про свою обычную апатичность и боязливость. Уже с утра на почте была очередь из старушек, и в школу я забежала, когда прозвенел звонок, а коридор опустел.

Запыхавшись, я залетела в раздевалку нашего класса и столкнулась с Петей. Он снимал куртку. Последнее время мы с ним часто сталкивались. И это были столкновения, которых я почему-то очень ждала. В такие моменты мы оба резко замирали. Он говорил: «Привет», – я кивала, и наши пути расходились. Но всякий раз я ощущала, что один только этот эпизод наполнял мой день смыслом. Не потому, что я была влюблена в Петю, – просто в эти моменты столкновения я ощущала, что кто-то по-настоящему замечает меня и пусть даже на долю секунды, но я жила, а не существовала.

До кабинета мы добежали вместе. Постучав, Петя открыл дверь и пропустил меня вперед. Стушевавшись от того, что все обратили на нас внимание, я втянула голову в плечи, пригнулась и прошмыгнула к своему месту. Даже когда пульс успокоился после бега, я все равно не смогла сосредоточиться на том, что говорил учитель. Петя зачем-то обернулся на несколько мгновений, и именно тогда я вдруг поняла, что у него голубые глаза. Я и раньше это знала, но в тот момент осознала так отчетливо, будто никогда раньше не видела голубого цвета, а только слышала о нем и верила на слово, что он существует, а теперь мне внезапно его показали. Это потрясло меня. Я чувствовала одновременно и смущение от того, что никогда не замечала красоту его глаз раньше, и от того, что вдруг заметила ее, смутно осознавая интимность такой наблюдательности. А еще думала о том, как вежливо он придержал дверь и пропустил меня вперед…

Погруженная в новые чувства, я не заметила, как пролетел урок, и вздрогнула от звонка, который, казалось, проник в самые уши и оглушил. Кое-как собравшись с мыслями, я убрала все вещи в рюкзак, достала фотоаппарат и направилась к каморке школьного фотографа. Постучала и, услышав отрывистое «да!», вошла.

В каморке пахло чем-то сладким, как в помещениях, где много старых вещей. В углу стоял огромный стол, на нем – огромный шумный компьютер. Пожилой мужчина с уставшим и поплывшим лицом оторвался от экрана и повернулся ко мне.

– Здравствуйте…

Он кивнул.

– А вы не могли бы мне показать, как фотографировать на пленочный фотоаппарат? Пожалуйста.

Мужчина отвернулся.

– В Интернете посмотри, – услышала я.

– Я смотрела. У меня не получается, я не понимаю просто…

– Ничем не могу помочь.

Мне стало обидно из-за его слов, и я ушла. Как только я оказалась в коридоре, мне захотелось плакать, но я глубоко вздохнула, прикусила губу и подумала: «Ну и ладно! Сама разберусь!»

А вечером папа вернулся домой в хорошем настроении, и, когда я за ужином робко заикнулась, что старые фотоаппараты трудно понять, он махнул рукой и сказал вальяжно:

– Тащи свою «Смену»! Сейчас научу!

Мы просидели под теплым треугольным светом торшера почти час. Папа научил меня вставлять пленку, а потом спокойно и терпеливо рассказывал про каждую деталь корпуса фотоаппарата, про то, как настраивать расстояние, определять степень освещения и много чего еще.

– Ну вот, – папа потянулся и взялся за кружку с остывшим чаем, – теперь нужно тренироваться, чтобы ты быстро и на автомате могла все эти настройки выставлять.

– Спасибо… Ой! А можно я сейчас тебя попробую сфоткать?

– Не получится. Света не хватит, кадр размазанным будет. Завтра днем лучше попробуй.

Наступления следующего дня я ждала так сильно, что долго не могла уснуть, а утром вскочила раньше будильника и с небывалой радостью засобиралась в школу.

Когда я ступила на привычную разбитую дорогу, которая вела к школе, и поднесла фотоаппарат к лицу, серая, унылая реальность с почти лысыми деревьями и тоскливо каркающими воронами вмиг преобразилась и стала чем-то удивительным, связанным с историей и со всеми людьми нашего столетия. Припоминая все, чему меня учил папа, я медленно, задерживая дыхание, настроила фотоаппарат, нажала на кнопку…

Громкий щелчок! Миг увековечен.

По телу пробежали мурашки, а подушечки пальцев приятно закололо. Я обернулась, улыбаясь сама не знаю кому. Вдруг я представила, как здорово на пленке будет выглядеть эта хрущевка, снятая вот так, снизу, с высоты моего роста. Я навела камеру и снова… Щелк! Вспышкой тепло моргнуло внутри, в груди и в животе. Я покрутилась вокруг себя, ища взглядом, что еще сфотографировать. Вдруг услышала девчачий визг и быстро обернулась. Из-за угла вышла компания моих одноклассников. Марк схватил милую блондиночку Катю и, видимо, пытался просунуть холодные руки ей под куртку. Катя смеялась и отбивалась. Остальные шли следом и о чем-то переговаривались. И Петя был среди них.

Я замерла. Помню, как все мое существо потянулось к ним, будто кто-то привязал к макушке веревку, но ноги остались на месте.

«Какие они прекрасные, молодые, смелые, яркие! – думала я. – Катя недавно была на какой-то классной вечеринке, а Петя сторис выкладывал о том, что выиграл региональную олимпиаду по физике. И какие они дружные, каким теплом веет от их компании. А я здесь стою одна. Только вороны эти каркают! И, наверно, так одна и простою всю жизнь». Я снова представила, как лежу в пустой квартире, родители уже умерли и никому я не нужна… Сердце забилось от страха, я прижала к груди фотоаппарат и усилием воли стала сосредотачиваться на его холодном корпусе. А потом навела объектив на ребят и быстро сделала снимок, забыв про настройки.

В раздевалку я вбежала промокшая от моросящего ноябрьского дождя. Трясясь от холода, повесила пальто, села на скамейку и подула на руки, чтобы отогреть их. Почти сразу же, громко и весело разговаривая, вошли ребята. Они поздоровались со мной, я улыбнулась и быстро наклонилась к ногам, чтобы стянуть ботинки и надеть кеды.

В раздевалке появилась еще одна наша одноклассница – Лиза Зимина, и ребята стали болтать с ней. Она пошутила, Марк и Петя подхватили шутку, и все громко рассмеялись. Я тоже не смогла сдержать улыбку. Лиза Зимина быстро переоделась и убежала. Я было поднялась и направилась к выходу, но его загородил Марк.

– Пропусти, пожалуйста, – попросила я.

Марк был таким высоким, что мой взгляд упирался ему в грудь. Поднять глаза выше я почему-то робела, чувствуя мучительную неуверенность в себе. Казалось, что мне, такой пугливой, делать нечего среди этих ребят, у которых обязательно впереди яркая и насыщенная жизнь. И все же я ждала, что Марк или Петя захотят поболтать со мной, как с Лизой Зиминой или как тогда, в десятом классе, на физкультуре. «Ну пожалуйста, пожалуйста! – думала я. – Скажи хоть что-нибудь смешное, пошути! Просто парочка шутливых реплик, чтобы все поулыбались, – мне больше не нужно!» Шутки – это своего рода сближающие вольности, словно пропуск на приватную вечеринку. Но Марк только отошел в сторону. Я проскользнула мимо.

7

За ужином в середине ноября родители завели разговор о поступлении.

– Надо с институтом определяться, Вер, – сказала мама. – Ты уже решила, на какой факультет хочешь? Надо, наверно, и репетиторов уже нанимать.

Я покачала головой. Ноги и руки сразу же стали твердыми и подтянулись к туловищу, сжались.

– И что ты тянешь, Вер? – продолжала мама. – Готовиться ведь нужно!

– Да с ней бесполезно говорить, – вставил папа. – Интереса к своей жизни в ней – ноль!

Я молчала.

– Слушай, Вер, ты же не хочешь провести жизнь, так и убегая от проблем? – продолжил папа. – Посмотри на меня! Ты думаешь, мне страшно не было? Да всем страшно! Но я себя переборол. Мы жили так плохо, что даже денег на зимние сапоги не было, а теперь смотри! Директор спортивного стадиона! Потому что себя преодолел! Надо побольше над собой работать, Вер, и все хорошо будет. Вот мама твоя струсила в свое время, не поехала никуда учиться…

– И что, несчастна? – Я посмотрела на маму.

– Да нет, – ответила она. – Встретила папу, тебя родила.

– Это, конечно, да, – сказал папа, подбирая слова, – но все-таки над собой надо работать, Вер. А ты пока страус. Такая умная девочка, такая замечательная. Ты можешь создать для себя просто феноменальное будущее. Я всегда смотрел на твои успехи и знал: моя дочка точно пойдет дальше меня. А ты!.. Вот что́ ты делаешь, скажи мне, пожалуйста!

Мыслей в голове у меня не было, а миру будто увеличили прозрачность. Я молчала, ни о чем не думала и чувствовала себя несчастной.

Уже в своей комнате, сбежав от родителей, я устало вздохнула и встала напротив стены, которая постепенно заполнялась пленочными фотографиями. Первую катушку, тридцать шесть кадров, я отфотографировала быстро. Настолько загадочным и новым казался процесс, что любой, даже самый простой элемент жизни я старалась запечатлеть: и чай в школьной столовой рядом с разломанным куском хлеба, и двух дворников-таджиков в шапках, натянутых на уши, и дворнягу у люка, и просто ветви берез, обрамляющие небо. Когда был сделан последний кадр, я с нетерпением ждала папиного возвращения с работы. И хотя пришел он уставший и раздраженный, все же показал мне, как сматывать пленку и доставать ее из фотоаппарата. Я быстро убежала в свою комнату, убрала катушку в конверт и осторожно, трепетно написала: «Студия проявки». А на следующее утро перед школой забежала на почту и даже доплатила за быструю доставку. Неделю ходила так, будто ожидала самого великого подарка в жизни, и постоянно проверяла электронную почту, на которую должны были прислать проявленные и отсканированные фотографии. И вот наконец на алгебре, на контрольной, экран мигнул, и я увидела начало сообщения: «Заказ №…» Сердце забилось, руки затряслись. Я не могла больше думать о косинусах и синусах. Геометрическая прогрессия была забыта.

Убедившись, что МихНик не обращает на меня внимания, я разблокировала телефон, открыла почту и перешла по ссылке. Вот загрузилась первая фотография… И еще… И еще…

«Господи! Чудо! Невероятно! Волшебство!»

Я подняла голову от телефона, чтобы совладать с чувствами, случайно столкнулась взглядом с Петей, широко улыбнулась ему и снова посмотрела на фотографии.

«Я схватила мгновения, поймала! И теперь кто-то через сто, через двести лет будет знать, как выглядела моя школа, будет видеть, как Марк и Катя дурачились, будет видеть хрущевки такими, какими их видели мы, люди начала двадцать первого века».

После школы я прибежала в фотоателье и попросила распечатать мне все кадры, а дома за ужином показала их родителям. Они с удовольствием и интересом разглядели каждый кадр, а потом я взяла у мамы иголки и прикрепила фотографии к стене. В тот вечер я впервые в жизни заснула не в слезах, не с тяжелыми мыслями о будущем и не в страхе, а с гордостью за то, что остановила мгновение.

С тех пор стена постепенно заполнялась фотографиями с самыми разными сюжетами: и целующаяся пара, и мужчина на прогулке с таксой, и забавная старушка в шубе, ждущая автобус. Словом, я фотографировала все, за что цеплялся глаз.

Моя стена, утяжеляясь фотографиями, будто становилась моей опорой. Стоило только мне встать напротив и начать рассматривать каждое фото, как все заботы уходили прочь.

Вот и тогда, после разговора о будущем с родителями, я подошла к стене, но так и не обрела желанного спокойствия. Вдруг фотографии, которыми я раньше любовалась, показались страшно примитивными, дилетантскими.