Иван Крылов – Superstar. Феномен русского баснописца

• …уж брать, так брать,
• А то и когти что́ марать.

Басня «Воронёнок»

Многие годы жизнеописания Крылова начинались с чуда – необъяснимого зарождения любви к театру и поэзии в душе мальчика, в силу обстоятельств обреченного на прозябание в бедности и безвестности. Чудо служило отправной точкой для метафизической концепции всей его жизни, сформулированной, в частности, Я. К. Гротом:

Талант, драгоценнейший дар природы, есть печать высшего отличия человека в толпе обыкновенных смертных. Самый блестящий пример тому – Крылов. При рождении он не получил от судьбы ничего, кроме таланта; в жизни не приобрел ни богатства, ни высокого сана. Но его почтили царь, и народ, и весь образованный мир. Счастие, которого он, по-видимому, не искал, само отличило его53.

Такая – ультраромантическая – интерпретация жизненного пути поэта как избранника судеб восходит к автобиографическому нарративу самого Крылова в зрелые годы. Описывая обстановку своего детства, он намеренно сгущал краски.

Однако с исследовательской точки зрения задаваться вопросом о механике чуда бессмысленно. Плодотворнее иная постановка задачи: комплексный анализ жизненных стратегий, в разные периоды рационально избираемых Крыловым, – служебных, карьерных и, в особенности, стратегий «монетизации» его дарований54.

1

Карьера Крылова-отца. – Тверь второй половины 1770‑х годов

Происхождение Ивана Крылова обычно описывается формулой «из штаб-офицерских детей»55, которая означает, что он был сыном человека, выслужившего потомственное дворянство. Его отец Андрей Прохорович, неимущий и неродовитый обер-офицерский сын, обученный лишь читать и писать, в 1752 году в возрасте четырнадцати лет вступил рядовым в Оренбургский драгунский полк. Следующие двадцать два года он прослужит в разных крепостях Оренбургской губернии. Не имея ни связей, ни влиятельных покровителей, без поддержки которых в то время невозможно было сделать карьеру, он получил первый офицерский чин, а с ним и дворянство, только в 1764 году. А не позднее 1765 года Андрей Крылов женился на Марии Алексеевне N – видимо, местной уроженке56. Ей было около пятнадцати лет, она происходила из небогатой семьи, однако владела грамотой.

Будущий баснописец, как гласили прижизненные биографии, появился на свет 2 февраля 1768 года в Москве. Сам он не опровергал, но и не подтверждал эту версию, хотя, несомненно, сознавал, что она как минимум не вполне точна. Согласно новейшему исследованию, он родился не раньше 2 января 1769 года, когда Оренбургский драгунский полк, где служил его отец, выступил из Троицкой крепости (ныне город Троицк Челябинской области), направляясь через Оренбург и Самару в Астрахань57. Путь занял пять с половиной месяцев. Если верна дата 2 февраля (а проверить ее на сегодня не представляется возможным), то местом рождения сына подпоручика Крылова мог стать Оренбург или одна из почтовых станций и небольших крепостей, существовавших в тех местах.

Благоприобретенное дворянство позволило Крыловым владеть дворовыми58, но недвижимыми имениями, главной опорой дворянской жизни, они не располагали. Основной источник средств для семьи составляло жалованье Андрея Прохоровича, который в 1772‑м, на двадцатом году службы, достиг всего лишь капитанского чина.

Возможность наконец проявить себя Крылов-старший получил в пугачевщину. Его жена и сын оказались в осажденном восставшими Оренбурге, который страдал от голода и подвергался обстрелам59, а сам он ожидал нападения в стратегически важном пункте – Яицком городке. Будучи вторым лицом после коменданта, подполковника И. Д. Симонова, капитан Крылов сыграл ключевую роль в обороне этой маленькой крепости, которая длилась с 30 декабря 1773 по 16 апреля 1774 года. После снятия осады он во главе отряда ловил разбежавшихся пугачевцев, а затем участвовал в работе Яицкой секретной комиссии, которая вела над ними следствие.

Начальство, впрочем, его не замечало: за оборону Яицкого городка императрица наградила Симонова, а не Крылова. Однако он все-таки нашел себе «милостивца» в лице легендарного антагониста Пугачева, бывшего старшины Яицкого казачьего войска, а с 1774 года войскового атамана Мартемьяна Бородина, который ранее тоже состоял при Симонове. Через Бородина он подал прошение начальнику Оренбургской секретной комиссии П. С. Потемкину, пытаясь обратить его внимание на свои заслуги. Тщетно. Ничего не добившись, оскорбленный Андрей Прохорович в марте 1775 года подает в отставку «для определения к статским делам»; к тому же в мае умирает Бородин. Напоследок Крылов решился еще раз, теперь уже напрямую, писать к Потемкину, напоминая ему о себе и почтительно именуя «меценатом». Но было поздно: хотя Потемкин и направил в Военную коллегию отношение с похвальным отзывом, там, учитывая, что Крылов уже не состоял в военной службе, не сочли возможным его награждать60.

И все же отставка оказалась верным шагом. По общему правилу, при переходе с военной на статскую службу А. П. Крылов получил следующий чин – из капитанов стал коллежским асессором, то есть достиг VIII класса, но главное – ему досталось хорошее место. Благодаря тому, что в это время формировался административный штат только что созданного Тверского наместничества, он смог перебраться в Тверь и в 1776 году стать председателем 2‑го (гражданского) департамента губернского магистрата – судебной инстанции, ведавшей незначительными делами лиц недворянского звания. Эта должность предполагала чин более высокого – VII класса61; соответственно, и жалованье было выше, чем то, на которое он мог бы рассчитывать по своему чину коллежского асессора. Теперь его верный доход составлял 360 рублей в год.

Таким образом, карьера Крылова-старшего совершила резкий поворот к лучшему. Вероятно, этим он был обязан еще одному участнику подавления Пугачевского бунта – Т. И. Тутолмину, с 31 августа 1776 года правителю наместничества при наместнике Я. Е. Сиверсе.

Повезло и его сыну. Ивану Крылову было около семи лет, когда из далекой, полуазиатской Оренбургской губернии он попал в город, лежащий на большом тракте между Петербургом и Москвой. Здесь не раз останавливалась проездом сама Екатерина II. Она любила Тверь и сделала ее своего рода экспериментальной площадкой, где реализовывались идеальные представления эпохи Просвещения о городской цивилизации. После страшного пожара 1763 года город отстраивался по высочайше утвержденному регулярному плану, приобретая европейский облик, на что из казны были отпущены огромные средства. Отсюда началась реализация Губернской реформы. Обширному Тверскому наместничеству, учрежденному 25 ноября 1775 года, надлежало стать образцом по части административного устройства, а сама Тверь получила как бы полустоличный статус.

Весьма возможно, что Андрей Прохорович смотрел на пребывание в этом городе не как на венец своей карьеры, а как на ее очередную – и не последнюю – ступень. Не случайно младшему сыну, рожденному уже в Твери, он дает аристократическое имя Лев62, за которым маячит надежда на будущее – большое, славное и, скорее всего, столичное. Казалось, что до этого будущего семье оставался только шаг.

Тверское дворянство было многочисленно и тесно связано с Петербургом; в городе действовало несколько учебных заведений для разных сословий. Скажем, духовная семинария располагала библиотекой, где имелись, в частности, переводы сочинений Монтескье, Фенелона, книги по русской и европейской истории. В учебной программе важное место занимала поэзия; преподаватели и семинаристы сочиняли оды, хвалебные стихи и канты по случаю тех или иных событий в жизни города и своей alma mater, а сборники этих произведений в 1770‑х годах печатались в новиковской типографии в Москве. Действовал при семинарии и школьный театр, популярный среди горожан, где давались драматические представления («разговоры», «диспуты») нравоучительного и сатирического содержания63.

В высшем тверском обществе также не брезговали театральными затеями. К примеру, в домашнем представлении комедии Вольтера «Нескромный» (возможно, в русском переводе), состоявшемся 1 ноября 1776 года, среди актеров-любителей было несколько крупных чиновников – коллег Андрея Прохоровича64. В числе приглашенных зрителей, весьма вероятно, находилось и семейство Крыловых, так что эта «благородная комедия» могла стать первым театральным впечатлением Ивана.

Не чужда была Тверь и литературе. Когда в 1777 году Н. И. Новиков приступил к изданию серьезного морально-философского журнала «Утренний свет», в Твери у него сразу же нашлись читатели. Прямой связью тут служило семейство Муравьевых: сын, молодой поэт Михаил Никитич, приятельствовал с Новиковым в Петербурге, а отец Никита Артамонович, третий человек в наместничестве, председатель Казенной палаты и «поручик» (помощник) правителя Тутолмина, помогал вербовать в Твери подписчиков65. Охотно читали в городе и начавший выходить в 1778 году журнал «Санкт-Петербургский вестник», в литературном отделе которого сотрудничали лучшие поэты того времени – Державин, Капнист, Хемницер, Княжнин.

Словом, будущего баснописца, как давно признано его биографами, окружало отнюдь не «темное царство»66. Без преувеличения можно сказать, что из Твери был виден Петербург; там весьма естественным было зарождение дерзкой мечты о карьере в столице, причем о карьере необычной – не служебной, а литературной.

Впрочем, даже для амбициозного юноши это был далеко не очевидный выбор. Изначально Ивану Крылову была предначертана совсем другая стезя. По его собственному утверждению, он был записан в службу еще при жизни отца, в 1777 году – подканцеляристом в Калязинский нижний земской суд67. Андрей Прохорович, сам поднявшийся из рядовых, таким способом, очевидно, пытался заложить основы будущей карьеры сына. Отдав многие годы военной службе, он в итоге столкнулся с обидами и несправедливостью; неудивительно, что будущее Ивана он связывал со статским поприщем. Восьмилетний мальчик, разумеется, Твери не покидал, но его небольшое жалованье все-таки служило подспорьем семье.

А между тем он как сын одного из видных чиновников имел возможность наблюдать разнообразные праздники и церемонии, которые любили устраивать и наместник Сиверс, и правитель наместничества Тутолмин. Впоследствии, сам занимая посты наместника в других местах, Тутолмин прославится поистине царской пышностью и тем, что окружит себя чем-то вроде двора из местных чиновников68. В Твери он, очевидно, вел не менее роскошный образ жизни. В результате даже крупные пожалования от щедрот императрицы не могли покрыть его долгов, и уже в 1781 году Сиверс констатирует, что «расстройство дел» Тутолмина «заставляет его желать другого места, не столь видного и дорогого, как Тверь»69.

В орбиту этого великолепного вельможи был вовлечен и А. П. Крылов с семейством, причем весьма плотно. Его служба протекала под пристальным надзором Тутолмина, который тщательно, не брезгуя вникать в подробности, следил за деятельностью судебных учреждений70. По всей видимости, правитель наместничества был доволен коллежским асессором Крыловым, свидетельством чему – особая милость к его сыну. Иван, по его позднейшим воспоминаниям, имел возможность пользоваться уроками гувернера-француза, жившего в доме Тутолмина71; сын правителя был ему почти ровесником.

2

Покровители юноши Крылова. – Ролевые модели. – Шнор и Брейткопф

Неожиданная смерть далеко не старого, сорокалетнего отца 17 марта 1778 года стала переломным событием в судьбе будущего поэта. Если семья и имела какие-то далеко идущие планы, то они пошли прахом. С потерей жалованья Андрея Прохоровича исчез даже тот невеликий достаток, которым жена и дети пользовались при нем. Ивану, между тем, шел только десятый год, а его брату Льву – третий. Прошение вдовы на высочайшее имя о назначении пенсии за мужа удовлетворено не было72, и старший сын поневоле оказался кормильцем73. Уже через три месяца, 15 июня, мальчик, числившийся подканцеляристом в Калязине, был принят на ту же должность во 2‑й департамент Тверского губернского магистрата, который ранее возглавлял его отец74. Для начальства, то есть Тутолмина (Сиверс в эти месяцы отсутствовал), это был действенный способ поддержать бедствующее семейство – никакой системы пенсионного обеспечения, тем более для вдов чиновников, напомним, еще не существовало. Точный размер жалованья Ивана неизвестен75, но в то время заработок подканцеляриста мог составлять до 100 рублей в год.

В этот ли момент или чуть позже, однако номинальная служба Крылова-младшего все-таки превратилась в реальную, и это явно шло вразрез с его интересами и устремлениями. В передаче Ф. В. Булгарина сохранился рассказ баснописца о том, что «повытчик его» (непосредственный начальник, чиновник, ведавший делопроизводством) «был человек грубый и сердитый, и не только журил его за пустые и бесполезные занятия, т. е. за чтение, но, застав за книгою, иногда бивал его по голове и по плечам, а сверх того жаловался отцу»76. Не все детали здесь точны. Разумеется, при жизни Андрея Прохоровича Иван в своем калязинском «повытье» не появлялся, да и поднять руку на сына председателя губернского магистрата никто бы не посмел; но осиротевшему мальчику действительно могло каким-то образом доставаться от сердитого начальника.

К счастью, у Ивана имелись покровители. Он был вхож в дом не только Тутолмина, но и советника наместнического правления Н. П. Львова – бывшего казанского губернского прокурора, еще одного человека, чья биография была связана с пугачевщиной. Согласно довольно путаным воспоминаниям его внучатой племянницы Е. Н. Львовой77, юный Крылов и там пользовался какими-то домашними уроками. Средний сын Львова Александр был на два года старше, что позволяло им учиться вместе. Связь с этим семейством отразилась и в позднейшем юмористическом рассказе самого баснописца о том, как его неуклюжесть однажды привела в отчаяние учителя танцев, занимавшегося с детьми советника78. Возможно, именно у Львовых он приобщился и к музыке, получив первые навыки игры на скрипке.

Однако смерть отца принесла мальчику не только сиротство, бедность и зависимость от чужих щедрот. Как ни странно, она дала ему свободу выбора. Можно не сомневаться, что, будь Крылов-старший жив, он распорядился бы судьбой сына по своему разумению, и уделом Ивана надолго, если не навсегда, стала бы канцелярская служба. Теперь же, подрастая, он мог сам строить планы на дальнейшую жизнь. И здесь вдохновляющим оказался, по-видимому, пример нескольких необычных для провинциальной элиты людей, занятых не только службой.

Прежде всего назовем М. И. Веревкина. Крылова-старшего он мог знать еще со времен пугачевщины. Заведуя походной канцелярией генерал-аншефа П. И. Панина, который в августе 1774 года возглавил правительственные войска, Веревкин занимался составлением «генерального обо всем бунте описания»79 и едва ли прошел мимо такого яркого эпизода, как успешная оборона Яицкого городка.

Уступая А. П. Крылову в выслуге лет, Веревкин сильно опередил его в чинах. Его формулярный список включал и должность асессора только что созданного Московского университета, и директорство в им же основанной Казанской гимназии, где одним из учеников был Державин. Ненадолго появившись в Твери в 1776 году, он вновь приехал туда в 1778‑м, в год смерти Андрея Прохоровича, и занял должность председателя палаты гражданского суда. Вскоре из коллежских советников он был произведен в статские, став особой V класса.

При впечатляющей карьере Веревкин славился и как человек светский, артистичный рассказчик, производивший большое впечатление на слушателей80, среди которых мог находиться и подросток Иван Крылов. Но главное – он, единственный в тогдашней Твери, был настоящим и даже известным автором: статья о нем, пусть совсем короткая, имелась уже в новиковском «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772). Комедия Веревкина «Так и должно» шла на профессиональной сцене, включая придворную, и именно он сочинил пьесы, представление которых стало важной частью торжеств при открытии сначала Тверского, а затем Новгородского наместничеств, в январе и декабре 1776 года соответственно.

При этом, в отличие от большинства даже более именитых сочинителей, Веревкин мог похвастаться особым вниманием и материальной поддержкой самой императрицы. Свыше десяти лет, не состоя ни в какой службе, он занимался только переводами, получая за это 750 рублей в год из средств Кабинета. Мало того: все, что он переводил, печаталось на счет Екатерины II в его пользу. В 1776 году Веревкин был официально определен к статским делам, но выплата дополнительного «литературного» пособия продолжилась, хотя его и уменьшили до 450 рублей – что, заметим, значительно превышало официальный доход А. П. Крылова.

Веревкин прожил в Твери недолго: в сентябре 1781 года он вышел в отставку и покинул город. Все сказанное, однако, позволяет предполагать, что именно он стал той ролевой моделью, на которую в той или иной мере ориентировался Иван Крылов.

Еще одним человеком, чья деятельность могла оказать влияние на формирование интересов юноши, был В. А. Приклонский – директор Дворянского училища, открытого в Твери в июне 1779 года при деятельном участии правителя наместничества. Любитель литературы, чьи прозаические переводы публиковались на страницах «Утреннего света», он в первую очередь был энтузиастом педагогики и много занимался нравственным и культурным развитием своих воспитанников.

22 ноября того же 1779 года Приклонский сообщал своему шурину Я. И. Булгакову важную для всего тверского общества новость:

Вчерась открылся у нас в училище театр, и я получил себе публичную благодарность как от начальника, так и от всея публики, коея было (разумея все благородных) 130 персон. Дети мои, без хвастовства сказать, играли очень хорошо, и что удивительнее, что все актеры мои такие, которые от роду ни театра не видывали, ни комедии не читывали. Между актерами был сын губернаторский и Лисанька81.

Лисанька – это девятилетняя дочь самого Приклонского Елизавета, а «сын губернаторский» – не кто иной, как Алексей Тутолмин82, вместе с которым какое-то время слушал уроки Иван Крылов. Выходил ли на сцену сам Иван, неизвестно (сведений о его учебе в Дворянском училище нет), но в этом театре он даже как зритель мог получить некоторое понятие о драматургии и театральном искусстве. В отличие от архаичных действ в семинарии, здесь давали пьесы известных современных авторов. Первой стала переделанная «на русские нравы» знаменитая в то время комедия Г. Э. Лессинга «Минна фон Барнхельм, или Солдатское счастье»83.

С Приклонским как директором Дворянского училища оказалось связано еще одно важное начинание – попытка развить в Твери издательское дело и книжную торговлю.

Вчерась получили мы из Сената указ о заведении при училище типографии, на обыкновенных правах, но не зависящей ни от кого, т. е. ни от Университета, ни от Академии. Сказывают, что наместник берет в содержатели оныя Шнора, —

писал он Булгакову 8 ноября 1779 года84.

Речь идет о сенатском указе от 3 октября того же года, из которого следовало, что Сиверс выступил с инициативой открытия в Твери вольной (то есть частной) типографии:

<…> он, г. Сиверс, заведение сие почитает за весьма полезное как для казны, в рассуждении обнародования указов, так и для публики и вновь заведенного в Твери благородного училища и для имеющихся в том наместничестве 5-ти разных семинарий, в недавном времени заводимых85.

Иоганн Карл Шнор, к которому обратился наместник, незадолго до этого, в 1776 году, в партнерстве с И. Я. Вейтбрехтом основал и успешно эксплуатировал типографию в Петербурге. Он выдвинул ряд условий: власти будут платить ему за печатание указов; ему будет позволено «печатать и продавать календари»86, «русские книги» и «Тверской вестник наподобие Рижского Интелигенца»87, то есть региональную газету (первую в России!). Кроме того, он хотел завести книжную лавку для продажи изданий на разных языках. Однако экспансия в провинцию была делом рискованным: в Твери не было ни оборудования, ни материалов, ни опытных работников. И типографщик потребовал государственной поддержки – 1500 рублей беспроцентной ссуды на пять лет и бесплатное помещение в городе на тот же срок.

В истории тверского просвещения собственная типография и книжная лавка должны были открыть новую страницу. Местные переводчики, проповедники, писатели и стихотворцы получили бы возможность издавать свои произведения; газета проникала бы как в дворянские, так и в купеческие дома, а за ней последовала бы словесность – так количество читателей выросло бы не в одной Тверской, но и в прилегающих губерниях. Со временем можно было бы задуматься и о журнале, подобном, например, «Санкт-Петербургскому вестнику», который издавался иждивением книгопродавца Вейтбрехта и печатался в их общей со Шнором типографии. Правительственные указы, новости, «разные мелкие сочинения для полезного и приятного чтения», стихи, критика и рецензии на новые книги – все, чем наполнялся «Санкт-Петербургский вестник», было бы востребовано и в Твери. Газете и журналу понадобились бы постоянные сотрудники, типографии – корректоры… Тверь получила бы шанс превратиться в один из центров развития литературы, а просвещенные тверитяне – возможность найти приложение своим талантам. Среди них, весьма возможно, был бы Иван Крылов.

Впрочем, Приклонский радовался преждевременно: всему этому не суждено было сбыться88. Сенат, дозволив создание в Твери вольной типографии, в ссуде отказал. Однако сенатская «привилегия» даже в таком виде выглядела заманчиво. Шнор попытался ассоциироваться с другим петербургским коллегой – начинающим типографщиком Бернгардом Теодором Брейткопфом, сыном известнейшего европейского нотоиздателя. Расчет тут был на финансовую поддержку Брейткопфа-старшего. Сам же этот альянс строился, скорее всего, не без ведома Сиверса, который лично знал молодого Брейткопфа и сдавал ему в аренду свою бумажную фабрику. Однако дела у того шли не блестяще – и хотя Шнор выкупил его долги, в марте 1782 года сын по совету отца все-таки прервал эти деловые отношения89. Заводить же типографию в Твери на свой страх и риск Шнор не решился.

3

Переезд в Петербург. – Новые покровители. – Первый опус

В середине 1781 года наместником вместо Сиверса стал Я. А. Брюс, но до Твери он добрался нескоро. Всю первую половину 1782 года его замещал П. С. Потемкин, тот самый «меценат», который в свое время хлопотал за А. П. Крылова перед Военной коллегией. У вдовы и детей, таким образом, появился в Твери еще один «милостивец», однако их будущее от этого не стало выглядеть менее удручающим. Ивана в лучшем случае ожидала судьба мелкого чиновника, Льву предстояло расти в бедности. И Мария Алексеевна отважилась на решительный шаг – бросить незавидную службу старшего сына и искать счастья в Петербурге.

Пойти на это можно было лишь в надежде на нового, теперь уже столичного покровителя. Им стал бригадир С. И. Маврин, знавший и ценивший А. П. Крылова по секретной комиссии по расследованию действий пугачевцев, которая работала в Яицком городке во второй половине 1774 года90. В мае 1782 года Маврин занял должность вице-губернатора и председателя Санкт-Петербургской губернской казенной палаты. А 27 июля того же года тринадцатилетний подканцелярист Иван Крылов, испросив в своем присутствии отпуск на двадцать девять дней, отправился в Петербург.

Из отпуска он не вернулся: фактически это был побег со службы. Но пока правителем наместничества оставался Тутолмин, начальство смотрело на происходящее сквозь пальцы. Ивана хватились только спустя девять месяцев, в начале апреля 1783 года, когда Тутолмин уже был назначен губернатором в Екатеринослав. Беглецу грозило принудительное возвращение в Тверь91 и взыскание, от чего он был избавлен, по-видимому, благодаря заступничеству Маврина. Историю с самовольным отъездом удалось замять, и настолько успешно, что указом Тверского наместнического правления от 23 августа Иван Крылов был даже награжден «за беспорочную службу» чином канцеляриста92. В сентябре того же 1783 года он был официально определен в возглавляемую Мавриным Санкт-Петербургскую казенную палату и уже в ноябре на новом месте получил свой первый классный чин – причем не XIV, а сразу XIII класса, став провинциальным секретарем.

Весьма скромное для столицы жалованье – 90 рублей ассигнациями в год93 – первый точно известный нам денежный доход будущего баснописца. При этом на его попечении находились мать и брат; не забудем, что петербургская жизнь была дороже тверской, так что молодому человеку волей-неволей пришлось думать о дополнительном заработке. Его источником могло бы стать, например, переписывание чужих рукописей или нот, но он выбрал другой путь, куда более рискованный, зато в случае успеха суливший и деньги, и славу.

Первая попытка Крылова заработать на своем сочинении традиционно датируется 1784 годом94. Эту историю излагают два автора – М. Е. Лобанов, хорошо знавший обоих ее действующих лиц, и Е. А. Карлгоф, которая расспрашивала уже пожилого баснописца. Их версии в целом совпадают: юный Крылов, написав комическую оперу «Кофейница», явился к уже известному нам Брейткопфу, издателю и композитору-любителю, с просьбой положить ее на музыку, то есть пригласил его в соавторы. Брейткопф же почему-то решил выкупить рукопись никому не известного сочинителя и предложил за нее 60 рублей, но Крылов предпочел взять плату книгами – произведениями Мольера, Расина и Буало на ту же сумму. Хода «Кофейнице» щедрый издатель, однако, так и не дал. Много лет спустя, в 1810‑х годах, когда они оказались коллегами по Публичной библиотеке, Брейткопф вернул баснописцу его рукопись95.

Многое в этом рассказе вызывает сомнения – и неимоверный гонорар, составлявший две трети годового жалованья молодого автора, и его стоический отказ от денег ради книг, и рафинированный подбор французских классиков. Удивляет и проницательность Брейткопфа, сразу распознавшего будущий великий талант, и то, что позднее он так легко расстался с рукописью, которую в свое время приобрел и которая теперь, когда Крылов прославился, уже представляла коллекционную ценность.

Учитывая, что баснописцу было свойственно использовать рассказы о своем прошлом как инструмент формирования персонального мифа, заметим, что в реальности все могло происходить совсем иначе. Получил ли пятнадцатилетний сочинитель вообще хоть что-нибудь за свой труд? Неизвестно. Возможно, он просто оставил «Кофейницу» издателю под обещание превратить ее в оперу и ушел несолоно хлебавши. В этом случае возвращение рукописи выглядит как запоздалая попытка Брейткопфа загладить нанесенную им обиду. Крылов же, самолюбивый и амбициозный, историю своей юношеской неудачи превращает в рассказ о феноменальном успехе, который якобы сопутствовал ему с первых же шагов на литературном поприще.

Несомненно здесь одно – у Брейткопфа Крылов действительно побывал. Но почему из всех петербургских композиторов он выбрал именно его? Похоже, что двери этого дома открылись перед юношей по чьей-то рекомендации. Тут стоит вспомнить о Шноре и его намерениях завести, в партнерстве с Брейткопфом, типографию в Твери. Шнор в наибольшей степени подходит на роль человека, который оказал Крылову услугу из услуг – стал для него связующим звеном между тверским обществом, где его знали, и неведомым культурным миром столицы. В таком случае он должен был числить Шнора среди первейших своих благодетелей. Косвенное подтверждение этому можно усмотреть в факте, до сих пор не получавшем интерпретации: шестьдесят лет спустя Крылов подарит книгу своих басен некоему Петру Андреевичу Шнору (вероятно, родственнику издателя), а вскоре этот человек будет и в числе приглашенных на похороны баснописца96.

4

Театр и знакомство с Дмитревским. – Соймонов. – Конфликт с Княжниным. – Фиаско

Что касается служебных перспектив, которые открывались перед молодым Крыловым в Петербурге, то их трудно было назвать радужными. Маврин уже в декабре 1783 года покинул свой пост, перейдя в Военную коллегию. Возможно, он и в новом качестве продолжал поддерживать семейство Крыловых: во всяком случае, в 1786 году младший из братьев, десятилетний Лев, оказался записан фурьером в лейб-гвардии Измайловский полк97. Ивану же, оставшемуся в Казенной палате, предстояли годы унылых, однообразных занятий и мучительно медленного продвижения по службе при заведомо скудном жалованье – в точности как в Твери.

Совсем другое будущее сулил ему театр, «средоточие литературной жизни» тех лет98. На этом поприще он мог рассчитывать на быстрый и яркий взлет, а гонорары плодовитого драматурга, чьи произведения с успехом шли на сцене, существенно превышали жалованье мелкого чиновника. Неудача с комической оперой не обескуражила молодого человека, и он принялся за более масштабное сочинение.

В канонической версии биографии Крылова – она, напомним, базируется на его собственных рассказах, записанных современниками, – фигурирует трагедия в стихах «Клеопатра». В 1785 или 1786 году он якобы явился с нею к знаменитому актеру и театральному деятелю И. А. Дмитревскому – так же, как до этого являлся с «Кофейницей» к Брейткопфу. Эта вторая попытка литературного дебюта оказалась едва ли не более неудачной, чем первая: сведущий в драматургии Дмитревский «Клеопатру» отверг. Однако в процессе ее досконального разбора критик и автор сдружились, чему не помешала 35-летняя разница в возрасте. Провал, следовательно, вновь оборачивается признанием, которое еще неумелый сочинитель получает как бы авансом99.

Оставляя в стороне крайне запутанную историю самой «Клеопатры»100, отметим, что во второй половине 1780‑х годов между Крыловым и Дмитревским действительно сложились дружеские отношения, которые затем переросли в коммерческое партнерство. Дмитревский ввел молодого человека в театральный мир Петербурга – но кто ввел его к самому Дмитревскому101? Крыловский миф изображает их знакомство как инициативу дерзкого и уверенного в себе юноши, однако и тут свою роль мог сыграть посредник – возможно, тот же типографщик Шнор. Во всяком случае, в 1783 году именно у него вышло первое издание комедии Фонвизина «Недоросль», премьера которой состоялась в бенефис Дмитревского 14 сентября 1782-го.

Театральные знакомства оказались для Ивана Крылова полезными еще в одном отношении – позволили ему найти себе уже не просто высокопоставленного покровителя, а настоящего патрона. Им стал П. А. Соймонов, член Комитета для управления зрелищами и музыкой. В его ведении находились придворные театры, именно в это время ставшие доступными широкой публике. Кроме того, он как статс-секретарь императрицы управлял Экспедицией по Колывано-Воскресенским горным заводам Кабинета ее величества. С этим явно связан переход Крылова весной 1787 года на службу в Горную экспедицию102. Ни в чине, ни, скорее всего, в жалованье он не выигрывал, но к тому времени служба уже и не рассматривалась им в качестве основного занятия. Театральное дело в Петербурге переживало подъем, требовались новые пьесы, новые авторы, и Соймонов поощрял драматические опыты подчиненных – в сущности, своих клиентов. Годом позже под его начало поступит еще один молодой драматург, Александр Клушин103, ближайший друг Крылова этих лет: он займет место в Комиссии о дорогах в государстве, членом которой также был Соймонов.

Однако работа для театра у Крылова не задалась. Так, за выполненный по поручению патрона перевод французской комической оперы L’ Infante de Zamora (либретто Н.‑Э. Фрамери на музыку Дж. Паизиелло) он рассчитывал получить 250 рублей104, но единственным вознаграждением стал бесплатный доступ в театр. Перевод же сцены не увидел, как и оригинальная комическая опера Крылова «Бешеная семья», к которой уже была сочинена музыка105.

В попытке избавиться от складывающейся на глазах репутации неудачника юноша идет ва-банк – пытается обратить на себя внимание, атакуя общепризнанный литературный авторитет. В конце 1787 – начале 1788 года он пишет комедию «Проказники», где жестоко высмеивает знаменитого драматурга Я. Б. Княжнина. В такой стратегии не было ничего необычного; начинающие авторы и до, и после Крылова применяли ее, сражаясь за место под солнцем106. Ту же логику литературной борьбы видят здесь М. А. и Я. А. Гордины, интерпретируя «Проказников» в контексте затяжного конфликта между Княжниным и его друзьями, с одной стороны, и писателями круга Н. П. Николева – с другой107. Специфика этой эскапады, однако, состояла в том, что в комедии была чувствительно задета семейная жизнь Княжнина и особенно его супруга.

«Проказники» едва не стали первым успехом Крылова. Он, вероятно, рассчитывал, что события будут развиваться по канонам литературной войны: публика узнает, в кого метит комедия, и станет со смехом обсуждать выходку молодого автора, со стороны Княжнина последует ответ в виде эпиграммы, сатиры или даже целой комедии, направленной против обидчика; все это сделает имя Ивана Крылова известным, и сам он как публичный оппонент Княжнина наконец займет достойное место в петербургском литературном сообществе. Комедия уже была одобрена к постановке на императорской сцене, однако Княжнин отреагировал совершенно иначе – переведя конфликт из литературной плоскости в административную. Он пожаловался Соймонову, и тот не только запретил «Проказников», но и по-начальнически наказал Крылова, лишив его недавно полученной маленькой привилегии.

Достоинство молодого человека было уязвлено: за ним не признали прав писателя и обошлись с ним как с проштрафившимся мелким чиновником. Служить под началом Соймонова стало невыносимо; в мае 1788 года Крылов подал прошение об отставке из Горной экспедиции – и был еще раз наказан все в той же административной логике. Его не только не произвели в чин губернского секретаря (XII класс), на который он имел право по выслуге лет, но и внесли в аттестат, выданный при увольнении, нарочито туманную формулировку:

Кабинета его императорского величества из горной экспедиции бывшему во оной провинциальному секретарю Ивану Крылову в том, что он, Крылов, в сию экспедицию в число канцелярских служителей [sic!] вступил 1‑го числа мая 1787 года, а сего месяца 6‑го числа по прошению его за болезнию от дел уволен108.

Крылов, напомним, определился к Соймонову вовсе не канцелярским служителем, а провинциальным секретарем, то есть уже в классном чине, полученном в ноябре 1783 года. Из текста аттестата же напрашивается вывод, что чин получен только при отставке. Это лишало строптивого юношу четырех с половиной лет выслуги. С таким аттестатом на новом месте службы ему пришлось бы начинать все сначала.

Таким образом, он был возвращен в то же состояние социального ничтожества, из которого только начал выбираться. Его ответом стали крайне дерзкие памфлеты в форме писем к Княжнину и Соймонову, написанные во второй половине 1788 – начале 1789 года109. В них он намекал даже на готовность отстаивать свою честь с оружием в руках, как подобает дворянину. Вряд ли они были доставлены адресатам, зато читались в обществе.

В сущности, в том, как с ним поступили, по русским меркам не было ничего особенно унизительного, но Крылов резко поднимает ставки. Он разыгрывает свою ситуацию в декорациях истории оскорбления, которое в 1726 году шевалье Ги-Огюст де Роган-Шабо нанес 32-летнему Вольтеру – тогда уже известному писателю. Конфликт начался с того, что на пренебрежительный вопрос Рогана: «Что это за юнец тут ораторствует?» – Вольтер ответил: «Тот, кто не влачит тяжесть великого имени, но заставляет уважать то имя, которое носит»110. Спесивый аристократ, обидевшись, приказал слугам отколотить автора «Генриады» палками, как какого-то простолюдина. На это показательное унижение Вольтер ответил вызовом на дуэль, но Роган не дал ему возможности восстановить свою честь. Вместо поединка он добился, чтобы его противника заключили в Бастилию. Все закончилось скорым освобождением писателя и его отъездом в Англию, но именно эта история стала импульсом к превращению Вольтера в самого яркого критика сословного неравенства, чьи памфлеты в предреволюционной Европе стали символом борьбы за человеческое достоинство.

Рассказ о столкновении с шевалье де Роганом был опубликован в 1786 году в книге аббата Дюверне «Жизнь Вольтера», вышедшей в Женеве. Можно не сомневаться, что вскоре ее читали в Петербурге, и особенно в кругу русских поклонников Вольтера, если не как мыслителя, то как писателя. К ним принадлежал, в частности, и Княжнин, переводчик «Генриады». Письма-памфлеты Крылова были рассчитаны на внимание людей, которые в неравной борьбе двадцатилетнего штаб-офицерского сына и начинающего драматурга с сильными мира сего должны были увидеть отблеск великого конфликта, составлявшего нерв эпохи111.

Судя по тому, что эти тексты распространялись в списках, у Крылова нашлись сочувствующие, однако на его судьбу это никак не повлияло. Сильные, одним щелчком сбросив его вниз по служебной лестнице, больше не обращали на него внимания.

Иван Крылов разом потерял все: и патрона, и выслугу, и небольшой, но верный заработок чиновника, и всякую надежду на карьеру драматурга. Между тем примерно в это время умерла его мать112; Лев, еще подросток, не мог содержать себя сам, так что заботы о нем легли на старшего брата. В итоге вся эта история оказалась для Крылова настолько травматичной, что даже много лет спустя, рассказывая ее, он подправлял сюжет так, чтобы предстать жертвой чужой несправедливости. В его освещении «Проказники» оказывались местью талантливого юноши за ранее нанесенное ему оскорбление, причем в роли обидчика выступал даже не сам Княжнин, а его жена – что задним числом должно было оправдывать нападки на нее113.

Наиболее полно эту версию излагает Н. И. Греч. Мастерски выстроенный диалог и афористичность финальной реплики наводят на мысль о том, что сам баснописец пересказал ему весь давнишний эпизод уже в виде готового анекдота:

«Что вы получили, – спросила однажды эта барыня у Крылова, – за ваши переводы?» – «Мне дали свободный вход в партер». – «А сколько раз вы пользовались этим правом?» – «Да раз пять». – «Дешево же! Нашелся писатель за пять рублей!»114

Молодой человек, судя по формулировке «за болезнию», планировал не просто уйти от Соймонова в другое ведомство, а – по крайней мере на какое-то время – вообще отказаться от службы, продолжая заниматься литературой115. Это был весьма смелый, если не безрассудный шаг, учитывая, что для него оставались открытыми лишь те сферы, куда не распространялось влияние его врагов. Конечно, его мог вдохновлять пример Н. И. Новикова: тот тоже оставил службу и, посвятив себя журналистской и издательской деятельности, прославился и совершил на этом поле настоящую революцию. Однако Новиков вышел в отставку двадцати пяти лет в чине поручика, вполне достойном для дворянина; к тому же его состояния в принципе хватало для того, чтобы, не служа, жить безбедно. Возможности девятнадцатилетнего отставного провинциального секретаря Ивана Крылова были несопоставимо скромнее, а значит, и риск – больше.

5

Рахманинов и его типография. – Карты. – Первые опыты журнального дела

Отвергая традиционные для дворянина его времени жизненные сценарии, основанные на службе и/или вельможном покровительстве, молодой Крылов уже в это время нащупывает иную стратегию, конечная цель которой – обретение независимости. Ее описание, с поправкой на особенности поэтического высказывания, находим в написанном чуть позднее послании «К другу моему А. И. К<лушину>»:

По-видимому, через посредство Дмитревского Крылов сближается с И. Г. Рахманиновым117. Гвардейский офицер, секунд-ротмистр Конного полка, состоятельный и увлеченный идеями Просвещения, в особенности философией Вольтера, он был центром небольшого кружка писателей и переводчиков. К ним присоединился и Клушин, также почитатель Вольтера. В 1788 году Рахманинов завел собственную типографию118, развернул целую издательскую программу и начал выпускать еженедельный журнал «Утренние часы». В мае там наконец появилась первая публикация Крылова – подборка из трех басен («Стыдливый игрок», «Судьба игроков» и «Павлин и Соловей»).

Судя по направлению его сатиры, юноша к этому времени свел знакомство отнюдь не только с писателями и актерами. В умелых руках неплохим источником дохода служили карты. Будут годы, когда Крылову придется жить одной игрой, но покамест его карьера на этом поприще только начиналась. Состоятельных партнеров он мог находить среди офицеров-измайловцев, сослуживцев брата Льва, и конногвардейцев, сослуживцев Рахманинова119; многие офицеры обоих полков принадлежали к богатейшим аристократическим семействам. Впрочем, в наибольшей степени его занимала все-таки литература.

28 ноября 1788 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» выходит объявление о подписке на некое «ежемесячное издание» сатирического характера под названием «Почта духов». Анонимность диктовалась как законами жанра, так и тем, что имя Ивана Крылова на тот момент ничего не говорило публике. Подписчиков у «Почты духов» ожидаемо набралось немного, всего 79 человек – наименьшее количество среди изданий 1780‑х – начала 1790‑х годов120, и вырученная сумма не дотягивала до 400 рублей (по 5 рублей с подписчика). «Почта духов» печаталась у Рахманинова и, скорее всего, на его счет121. С учетом типографских расходов и того, что тираж, в расчете на розничную продажу, превышал количество выписанных экземпляров, можно не сомневаться, что журнал был либо бесприбыльным, либо, что вероятнее, убыточным. Впрочем, для Рахманинова, который не ставил перед собой коммерческих целей, это значения не имело. Когда он в конце 1788 года примерно на полгода уехал из столицы, многие технические хлопоты, очевидно, легли на самого автора122, и это послужило для него школой издательского и типографского дела.

Начав выходить, как и планировалось, в январе 1789 года, «Почта духов» печаталась с большими задержками. По расчетам И. М. Полонской, девятый, сентябрьский номер за 1789 год должен был увидеть свет в конце мая – июне 1790-го123, однако этому помешали драматические события, связанные с выходом в мае радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» и политическим преследованием автора и книгопродавцев. Для Рахманинова, лично знакомого с Радищевым, это стало сигналом опасности; он начал сворачивать деятельность в Петербурге и к 1791 году полностью перевез типографию в свое тамбовское имение Казинку. Как следствие, уже в августе 1790 года Крылову пришлось печатать свою «Оду … на заключение мира России со Швециею» у Шнора.

Вынужденное прекращение сотрудничества с Рахманиновым, который нес практически все расходы по общей деятельности, подтолкнуло Крылова и его друзей к тому, чтобы самостоятельно выйти на коммерческое поле. В конце 1791 года он вместе с Клушиным, Дмитревским и П. А. Плавильщиковым, еще одним известным актером и драматургом, становится пайщиком товарищества, имеющего целью содержать типографию, книжную лавку и выпускать журнал.

6

Товарищество на паях. – Коммерческие неудачи. – Крылов покидает Петербург

«Законы, на которых основано заведение типографии и книжной лавки»124, подписанные 8 декабря 1791 года, были одновременно и уставом общества, и договором между пайщиками. Каждый из них обязывался внести в капитал предприятия по 250 рублей. В заведенной тогда же «Книге приходной на 1792 год» значилось:

В декабре [1791 года] под числом 15‑м Иван Дмитревской положил двести пятьдесят рублей; под числом 20‑м Петр Плавильщиков положил двести пятьдесят рублей; Иван Крылов положил пятьдесят рублей; 1792 год, генварь, число 1‑е, Александр Клушин положил двадцать пять рублей; число 27‑е, Иван Крылов положил двести рублей; февраля 16-го, Александр Клушин положил сорок рублей.

Дмитревский и Плавильщиков были достаточно состоятельны, чтобы без особенных затруднений сделать необходимый взнос. Первый еще в 1787 году вышел в отставку и жил на солидный пенсион в 2000 рублей в год. Второй по должности инспектора русской труппы получал 1200 рублей, пользуясь казенной квартирой с дровами (то есть отоплением); к этому надо добавить бенефисы, которые полагались ему как актеру, и авторское вознаграждение за пьесы. Скажем, 4 ноября 1791 года ему были выплачены 300 рублей за трагедию «Рюрик» (поставленную под названием «Всеслав»)125.

Что касается двух других пайщиков, то им внести свои доли оказалось труднее. Крылов, уже более трех лет находясь в отставке, не имел постоянного дохода, и можно только догадываться, как в его распоряжении оказалась сумма, почти в три раза превышавшая то годовое жалованье, которое он некогда получал.

Но если Крылов, хоть и в два приема, все-таки справился с 250-рублевым взносом, то Клушин, скорее всего, так и не смог полностью выплатить свой пай. Принадлежа к древнему, но обедневшему роду, он располагал очень незначительными средствами: его жалованье в Комиссии о дорогах составляло 300 рублей в год126. О том, что Клушин в это время серьезно нуждался в деньгах, говорит тот факт, что в 1791 году он и его брат даже продали свои доли в родовой вотчине127.

Судя по «Законам…», само товарищество, созданное четырьмя пайщиками, оставалось безымянным, однако на него можно распространить название учрежденного ими предприятия – «Типография И. Крылова с товарищи»128. Выдвижение на первый план имени самого молодого (двадцатидвухлетнего) и нечиновного из четверки, вероятнее всего, связано с тем, что Крылову как человеку энергичному, знакомому с типографским производством и, главное, не обремененному службой, предстояло управлять общим делом.

Коммерческая сторона деятельности товарищества была продумана детально. Кроме денежного пая, члены вносили и такой нематериальный, но весьма значимый капитал, как литературный труд. Они обязывались печатать свои сочинения только в собственной типографии и продавать только в собственной лавке. При этом типографские услуги пайщики-авторы должны были оплачивать на общих основаниях. Еще одним важным ресурсом был авторитет, которым обладали в театральной среде Дмитревский и Плавильщиков. Несомненно, благодаря им типография сразу стала получать заказы Театральной дирекции на печатание афиш129, что приносило стабильный доход.

Что касается книжной лавки, то она в соответствии с «Законами…» обладала частичной самостоятельностью; предполагалось, что наряду с продукцией собственной типографии она будет торговать и чужими изданиями. В Петербурге того времени, где существовало несколько десятков книжных лавок130, ей предстояло выдерживать нешуточную конкуренцию.

Планировалось, что типография и лавка образуют «два капитала, один другого подкрепляющие». 80% доходов лавки надлежало передавать в доход товарищества, при этом она сама должна была зарабатывать на содержание сидельца, а книги других типографий получать путем обмена, что дополнительно расширяло сбыт продукции «Крылова с товарищи».

В юридическом отношении содержание частной типографии не представляло для пайщиков проблемы. Двое из них, состоявшие в «актерском звании», относились к городскому сословию почетных (именитых) граждан, а двое других были дворянами. И тем и другим закон разрешал владеть производственными предприятиями, в том числе типографиями. Сложнее обстояло дело с лавкой. Установив в «Законах…», что она существует «на основании городского права», пайщики обязаны были учитывать ограничения, наложенные законодательством на торговые заведения, в частности то, что содержание лавок вне собственных домов позволялось только купечеству. Между тем никто из пайщиков не владел в столице недвижимостью и купцов среди них не было, так что само существование их книжной лавки, располагавшейся в арендованном помещении, оказывалось не вполне законно131.

Это затруднение удалось преодолеть, выписав в Петербург младшего брата одного из пайщиков. 3 августа 1792 года двадцатичетырехлетний сын московского купца Василий Плавильщиков записался в столице в третью гильдию132, что давало ему право заниматься «мелочной», то есть розничной торговлей. В ноябре он уже принимал активное участие в организационных и хозяйственных делах типографии и книжной лавки133. При этом «Книга приходная на 1792 год» не содержит информации о его вступлении в число пайщиков; это, по-видимому, произошло позднее.

Масштабы предприятия были невелики. Для сравнения: товарищество «Типографическая компания», созданное Н. И. Новиковым и его единомышленниками в 1784 году, имело первоначальный капитал в размере 57 500 рублей, причем взносы пайщиков составляли от 3 до 10 тысяч134.

Львиная доля расходов первого года пришлась, вероятно, на приобретение оборудования и материалов. Возможно, некоторую помощь здесь оказал опытный Рахманинов: о том, что он «содействовал нам к заведению типографии», Крылов позднее упоминал в разговоре с его племянником С. П. Жихаревым135. Однако о прямой передаче типографии Рахманинова товариществу говорить нет оснований: по авторитетному утверждению И. М. Полонской, «в этих двух типографиях не было ни одного общего шрифта»136. «Содействие» могло выразиться, в частности, в том, что «по наследству» от Рахманинова перешли некоторые деловые связи и потенциальные заказчики137.

Типография и книжная лавка расположились в цокольном этаже недавно отстроенного огромного дома И. И. Бецкого на Миллионной улице. Там же на счет товарищества были арендованы и жилые комнаты. Очевидно, что ни Плавильщикову, располагавшему казенной квартирой, ни пожилому, семейному Дмитревскому они не были нужны; в них были заинтересованы наименее обеспеченные пайщики – неразлучные друзья Крылов и Клушин. «Члены, живущие там, пользуясь квартирою, больше и заняты присмотром и ведением книг по типографии», – говорилось в «Законах…».

Основной груз обязанностей, включая хозяйственные записи, принял на себя Крылов. Именно его рукой заполнена «Книга приходная на 1792 год». Ее освидетельствование другими пайщиками прекратилось в августе того же года, что говорит, видимо, о том, что счетоводству своего товарища они вполне доверяли.

Для функционирования типографии и книжной лавки требовались не только помещение и оборудование, но и персонал, в том числе фактор (руководитель технической части), корректор, квалифицированные рабочие – наборщик и печатник, а также сиделец в лавке. Ограниченность средств заставляла пайщиков экономить, и работу, не требующую профессиональных навыков, они брали на себя. Пункт 2 «Законов…» гласил:

Каждый должен стараться, по возможности, исполнять все то, что может относиться к должности фактора, корректора и тому подобных, и все таковые труды разделить между собою, и если бы случилось кому что-то сделать и за другого, в том никакого расчета не делать, ибо сие общество основывается на законах истинного дружества.

Эта формулировка привела историка книги и книжного дела И. Е. Баренбаума к выводу о том, что «Крылов с товарищи» – «не коммерческое предприятие, а своеобразная трудовая артель, идейно-дружеское объединение в духе тех, что организовывал Новиков»138. Между тем «Законы…» не оставляют сомнений, что товарищество мыслилось именно как коммерческое, хотя это не исключает, конечно, дружескую основу объединения.

Записи о приходе новой типографии за последнюю декаду января 1792 года свидетельствуют: ее первой продукцией стали афиши для трех спектаклей, что принесло 21 рубль. Еще одним источником выручки послужило печатание билетов для Кронштадтского клуба – офицерского собрания, особенно активно действовавшего в зимние месяцы139. Книжная лавка в первый месяц своего существования прихода не имела.

В течение года товарищество развернуло и издательскую деятельность. Первое объявление о продаже книг, вышедших из «Типографии Крылова с товарищи», появилось в «Санкт-Петербургских ведомостях» 1 июня 1792 года. Среди ее продукции были не только сочинения для театра, в том числе написанные или переведенные самими пайщиками, но и книги, отвечавшие интересам сравнительно широкой публики и потому сулившие быстрый сбыт и прибыль. Так, в 1792 году увидели свет тексты комических опер «Диянино древо, или Торжествующая любовь» и «Редкая вещь»140 Л. Да Понте в переводе Дмитревского, комедия Плавильщикова «Бобыль», перевод мелодрамы Ж.‑Ж. Руссо «Пигмалион», а также первая часть романа Ж.‑Б. Луве де Кувре «Приключения шевалье де Фобласа» (в переводе А. И. Леванды при участии Крылова141) и справочник Н. П. Осипова «Любопытный домоводец, или Собрание разных опытов и открытий, относящихся к хозяйству городскому и деревенскому». Кроме того, с февраля 1792 года товарищество выпускало ежемесячный журнал «Зритель», собравший 170 подписчиков в обеих столицах и провинциальных городах142.

Согласно «Книге приходной на 1792 год», общий приход к 1 декабря 1792 года составил 2734 рубля 95 копеек. Около трети этой суммы принесла подписка на «Зритель»143, остальное сложилось из типографских работ и продажи книг и журналов в розницу. К сожалению, подсчитать размеры чистой прибыли по итогам года невозможно: нет сведений о расходах на аренду помещений в доме Бецкого, закупку оборудования, бумаги и других материалов, оплату труда наемных работников. Учитывая, что по «Законам…» товарищества выплате пайщикам подлежало 90% полученной прибыли и лишь 10% оставались «для подкрепления заведения», не исключено, что вложения окупились уже в первый год. Деятельности «Крылова с товарищи» на этом этапе не помешали ни подозрительность правительства в отношении книгоиздателей и книгопродавцев, которая привела к аресту Новикова в апреле 1792 года, ни даже обыск, устроенный в их типографии в мае144.

Если финансовый результат первого года обнадеживал, то уже следующий год показал, что не только развивать достигнутый успех, но даже просто поддерживать все затеянные предприятия нелегко. Если в 1792 году под маркой «Типографии Крылова с товарищи» было выпущено девять наименований книг, то в 1793‑м – только шесть, включая продолжение «Приключений шевалье де Фобласа».

С начала 1793 года журнал «Зритель» изменил название на «Санкт-Петербургский Меркурий». В этом можно увидеть как попытку издателей, Крылова и Клушина, привлечь публику новинкой, так и некое проявление осторожности. Отказываясь от названия, которое вызывало ассоциации с английской сатирической прессой (The Spectator Дж. Аддисона и Р. Стила) и журналами Новикова («Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек»), они соотносили свое издание с солидным, в первую очередь литературным журналом Mercure de France. Сатирической прозы в «Санкт-Петербургском Меркурии» действительно стало меньше. При этом и число подписчиков сократилось, по сравнению со «Зрителем», почти на четверть, составив 134 человека. Издатели, несмотря на падение курса ассигнационного рубля145 и общую дороговизну, сохранили для подписчиков прежнюю цену журнала – 5 рублей без пересылки, но так удалось выручить только 670 рублей, то есть на 180 рублей меньше, чем годом ранее за «Зритель».

В июле 1793 года Плавильщиков-старший покинул Петербург, решив продолжать карьеру в Москве. Хотя его отъезд не обязательно был сопряжен с изъятием пая – «Законы…» предусматривали в таких случаях передачу управления доверенному лицу (им мог стать Василий Плавильщиков), – структура товарищества и его деятельность начали постепенно меняться.

Вопреки «Законам…», печатание журнала, а также некоторых сочинений пайщиков пришлось перенести в другую типографию. 1 июня между издателями «Санкт-Петербургского Меркурия» и Академией наук была заключена сделка, весьма выгодная для первых146. Академия обязывалась напечатать в своей типографии за казенный счет пять номеров журнала за 1793 год (с августовского по декабрьский). В обмен на это товарищество предоставило для публикации в продолжающемся сборнике «Российский Феатр» семь драматических произведений Крылова и Клушина, ранее не печатавшихся, включая пресловутых «Проказников»147. Клушинские комедии, впрочем, с успехом шли на сцене, так что их публикация в принципе могла бы представлять для товарищества коммерческий интерес, но верх взяли другие соображения.

Тираж пяти номеров «Санкт-Петербургского Меркурия» должен был составить 584 экземпляра (чуть меньше, чем стандартный «полузавод» – 600 экземпляров), включая четыре на высококачественной голландской бумаге – скорее всего, для самих пайщиков товарищества. Издатели «Меркурия», со своей стороны, обязывались получить цензурное разрешение и держать вторую корректуру.

Решающую роль в выработке условий сотрудничества сыграла президент Академии наук Е. Р. Дашкова. Ее пространной резолюцией и руководствовалась канцелярия Академии в своих отношениях с Крыловым и Клушиным.

Все это, однако, лишь отсрочило конец «Санкт-Петербургского Меркурия». В советской исследовательской традиции было принято связывать угасание журнальной активности товарищества и последующий отъезд Клушина и Крылова из Петербурга со скандалом вокруг публикации тираноборческой трагедии Княжнина «Вадим Новгородский». В декабре 1793 года отдельное издание «Вадима», вышедшее в июне, было сожжено, и текст трагедии вырезан из XXXIX тома «Российского Феатра», причем частично пострадала и напечатанная там же ранняя трагедия Крылова «Филомела»148, а в начале следующего года Дашкова была отстранена от академических дел. Однако никаких документальных подтверждений того, что случайное соседство с «Вадимом» ставилось Крылову в вину, не существует. Подозрения вряд ли могли коснуться издателей «Меркурия» еще и потому, что намеки на неблагонадежность «Вадима» впервые прозвучали именно в клушинской рецензии, опубликованной еще в августе, в третьем номере журнала.

Таким образом, нет оснований считать, что упадок «Санкт-Петербургского Меркурия» имел прямые политические причины. Академическая типография благополучно продолжала выполнять свои обязательства перед его издателями до апреля 1794 года, когда был выпущен последний, декабрьский номер за минувший год149. И все же в лице Дашковой товарищество потеряло поддержку, которая помогала справиться с трудностями, нараставшими в течение 1793 года. Типография получала мало заказов, текущие номера журнала наполнялись явно с большим трудом, что вызывало систематические задержки. Кроме того, товарищество, судя по всему, столкнулось с недостатком оборотных средств. Отведенных на это десяти процентов прибыли не хватало для поддержания деятельности всех предприятий.

При таких обстоятельствах Крылов и Клушин не решились объявлять об издании журнала на следующий, 1794 год. Осенью 1793‑го Клушин, игравший в «Меркурии» роль ведущего автора, подал прошение об отпуске на пять лет с жалованьем «для продолжения обучения в Геттингенском университете»150. Его отъезд был намечен на февраль 1794 года. В связи с этим он дал Василию Плавильщикову доверенность на получение в Академической типографии двух последних номеров журнала151. Ему же, вероятно, Клушин поручил и управление своим паем.

Тем не менее вывод И. М. Полонской: «К середине 1793 г. Крылов, Клушин, Плавильщиков и Дмитревский приняли <…> решение о ликвидации литературно-издательского объединения»152 – представляется слишком радикальным. Прекращение журнала само по себе еще не означало ликвидации всего товарищества. Однако дальнейшее открытое участие в его деятельности Крылова как «титульного» пайщика в самом начале 1794 года действительно стало рискованным. В январе была опечатана типография Рахманинова в Казинке и начато следствие по поводу выпуска им неподцензурных изданий, в том числе полного собрания сочинений Вольтера в русском переводе. Практически весь предшествующий год Рахманинов провел в Петербурге153, несомненно, общаясь с Крыловым, а в Казинке приступили к печатанию второго издания «Почты духов». Тираж этой книги был изъят полицией вместе с сочинениями Вольтера. Тесные контакты с Рахманиновым грозили обернуться неприятностями политического характера и для самого Крылова, и для типографии товарищества, в названии которой фигурировало его имя. Очевидно, следствием этого и стал отъезд Крылова из столицы154, в связи с чем завершение «Санкт-Петербургского Меркурия» легло на одного из сотрудников журнала, переводчика И. И. Мартынова.

Позднее Крылов избегал разговоров о своих юношеских неудачах. Почти сорок лет спустя, в 1831 году, на вопрос, отчего он так сетовал на фортуну в стихотворении «К счастию», напечатанном в последнем номере «Меркурия», он отвечал намеренно невнятно:

Ах, мой милый, со мною был случай, о котором теперь смешно говорить; но тогда… я скорбел и не раз плакал, как дитя… Журналу не повезло; полиция, и еще одно обстоятельство… да кто не был молод и не делал на своем веку проказ…155

Переломный момент зафиксирован той же Полонской: «С 21 марта 1794 г. в стандартной форме книгопродавческих объявлений от типографии „Крылов с товарищи“ <…> исчезает упоминание о Крылове»156.

Деятельность товарищества, впрочем, не прекратилась. Если за первые месяцы 1794‑го под прежней маркой вышло две книги, то за оставшуюся часть года – десять. На их титульных листах нет указания на место печатания, но по шрифтам эти издания определяются как продукция бывшей «Типографии Крылова с товарищи»157. Их выпустил Плавильщиков-младший, никуда из Петербурга не уезжавший158. Как принято считать, «Типография Крылова с товарищи» весной 1794 года была «передана» ему159, что, однако, оставляет в стороне важный вопрос о собственности и о дальнейшем существовании паевого товарищества.

Между тем как раз с апреля 1794 года в газетных объявлениях возникает типография с уникальным описательным наименованием – «в новом доме его высокопревосходительства Ивана Ивановича Бецкого, что у Летнего сада». Это, несомненно, бывшая «Типография Крылова с товарищи», которая находилась на прежнем месте, но утратила и имя «титульного» пайщика, и марку как таковую. Будь Василий Плавильщиков к этому времени единственным ее владельцем, она называлась бы «типографией Плавильщикова» (что и произошло позднее), однако в течение следующих двух с половиной лет она функционировала как безымянная. Это, видимо, и является косвенным доказательством того, что прежние собственники оставались в своих правах, но по разным причинам не хотели связывать с типографией свои имена.

Покидая Петербург в первой половине 1794 года, Крылов, скорее всего, тоже доверил Плавильщикову управление своей долей. Так можно было рассчитывать на получение дохода, впрочем, вряд ли значительного. Тем не менее он не стал искать новой службы, а решил переждать сложные времена в провинции.

7

Игрок. – Клиент князя Голицына. – Правитель канцелярии. – От карт к литературе

Информации о том, где и как Крылов провел следующие два-три года, крайне мало. Известно лишь, что ему предоставляли кров богатые знакомцы, которых, в свою очередь, связывали друг с другом приятельские отношения. Из Петербурга он выехал предположительно вместе с капитан-поручиком Преображенского полка В. Е. Татищевым, направлявшимся в Клинский уезд Московской губернии для вступления во владение великолепной усадьбой Болдино, которая досталась ему по семейному разделу160. Там Крылов прожил несколько месяцев, а в следующем, 1795 году пользовался гостеприимством супругов И. И. и Е. И. Бенкендорф161 в Москве и подмосковном имении Виноградово.

К этому же году относится список обративших на себя внимание градоначальства московских карточных игроков, где фигурирует некий «подпоручик Иван Крылов»162. Хотя чин подпоручика по Табели о рангах действительно соответствовал чину провинциального секретаря, в котором Крылов состоял в то время, его использование нехарактерно для человека, никогда не служившего по военной части. Это не позволяет с полной уверенностью отождествлять московского игрока с будущим баснописцем, но, видимо, тогда для него и начался период, о котором его приятель Н. И. Гнедич позднее выразится так: «Лет двадцать Крылов ездил на промыслы картежные»163.

В августе 1795 года пятеро наиболее скомпрометировавших себя игроков были по высочайшему распоряжению высланы из Москвы в отдаленные губернии под надзор. Остальные никак не пострадали, но, возможно, отъезд Крылова из Первопрестольной был связан с этим демонстративным разгоном игрецкого сообщества164. В письме к Елизавете Бенкендорф от 26 ноября 1795 года он, жалуясь на «старые и еще вновь приключившиеся <…> несчастья и потери», резюмирует: «До сих пор все предприятия мои опровергались, и, кажется, счастье старалось на всяком моем шагу запнуть меня»165. В течение следующего года местопребывание Крылова неизвестно; жил он, по-видимому, в основном карточной игрой.

По версии М. А. и Я. А. Гординых, весной 1797 года, в дни коронации Павла I, он поднес новому самодержцу свою «Клеопатру» и удостоился весьма милостивого приема166. Рукопись крыловской трагедии действительно имелась в библиотеке Павла, позднее уничтоженной пожаром, однако все остальное не выдерживает критики.

Гипотеза Гординых основывается на не вполне корректном прочтении конспективной дневниковой записи Погодина о беседе с Крыловым от 27 октября 1831 года, где речь шла, в частности, о Дмитревском. Скорее всего, именно он, а вовсе не Крылов, обозначен инициалами «И. А.» в диалоге с Павлом I: «У Крылова. О прост<оте> Дмитрев<ского> (Павел встрет<ил> и сказ<ал> Здр<авствуй,> И<ван> А<фанасьевич>. Здр<авствуйте и> вы). – Он подав<ал> ему трагед<ию> Клеопатра»167. Ответная реплика без этикетного «ваше императорское величество» была бы уместна лишь в диалоге равных, в обращении же к царю ее можно извинить только «простотой» пожилого актера. Представить на его месте Крылова невозможно. Дмитревский был на двадцать лет старше Павла, император знал его еще с тех пор, как в раннем отрочестве начал посещать театр; это делает правдоподобным обращение к нему по имени-отчеству. Крылов же, напротив, был на пятнадцать лет моложе, находился в мелком чине и не имел доступа ко двору – все это практически исключает личное знакомство. «Клеопатра» (очевидно, ее новая, улучшенная версия) могла попасть в библиотеку Павла именно через Дмитревского, причем в любое время. В приведенном диалоге нет ничего, что позволяло бы связать его с коронацией.

Предположение о том, что Крылов еще в екатерининские времена принадлежал к «партии наследника» и потому был лично известен великому князю, превращает бездомного, неимущего, преследуемого неудачами молодого литератора в политического оппозиционера, который при смене царствования мог рассчитывать на карьерный взлет. В действительности же в жизни Крылова с восшествием на престол Павла не изменилось ровным счетом ничего. Новый император освободил от наказания тех, кто при Екатерине пострадал от политических обвинений, включая Новикова, Радищева и Рахманинова. При этом он не только сохранил, но и усилил строгости в области цензуры и книгопечатания, введенные в последние екатерининские годы, в том числе подтвердил запрет 16 сентября 1796 года на деятельность вольных типографий. Дух нового царствования, определившийся уже в первые дни, не сулил Крылову как писателю-сатирику ничего хорошего, и он почел за благо не возвращаться к прежней деятельности.

О том, где он находился в первой половине 1797 года, данных нет, и только в августе он обнаруживается в Петербурге168. Его приезд мог быть связан с необходимостью завершить коммерческие дела. В истории типографии, когда-то носившей его имя, начался новый период. Управлявшему ей Василию Плавильщикову пришлось пойти на хитрость: в конце 1796 года он заключил с Санкт-Петербургским губернским правлением договор, согласно которому типография, фактически оставаясь частной, официально именовалась «Типографией Губернского правления»169. Предприятие к этому времени значительно усовершенствовалось, обзаведясь девятнадцатью новыми шрифтами, в том числе иностранными170. Немалые вложения в развитие дела почти наверняка произвел сам Плавильщиков, и это дало ему права старшего компаньона. Доли остальных неизбежно уменьшились, дальнейшее владение паями для них теряло смысл. Возможно, именно летом 1797 года продал ему свой пай и Крылов171.

Теперь в Петербурге его ничто не удерживало. В своем желании оказаться подальше от этого опасного места Крылов был не одинок. Тогда же в столице проездом побывал другой бывший член товарищества – Клушин. Смерть Екатерины застала его живущим в Ревеле. Не получив от нового императора разрешения выехать за границу, он решил не возвращаться на службу и направлялся в провинцию – в Орел, где его на несколько лет приютит брат. Крылову же, в отличие от него, податься было некуда.

К счастью, он нашел себе патрона. 48-летний князь Сергей Федорович Голицын – на тот момент командир Преображенского полка, генерал от инфантерии, снискавший славу в недавних русско-турецких войнах, богач, женатый на племяннице Потемкина. Человек военный до мозга костей, но просвещенный, он, что немаловажно, обладал «неимоверным <…> благородством души» и спокойной, «веселой, ласково-покровительственной» манерой обращения172. Он был на двадцать лет старше Крылова, и в социальном отношении их разделяла едва ли не бездна, однако ум, вкус и специфический демократизм большого барина позволили Голицыну оценить молодого человека.

Их знакомство состоялось, вероятно, еще в екатерининские времена. Посредником мог выступить кто-то из гвардейских приятелей Крылова, например преображенец Татищев или А. М. Тургенев – конногвардеец, младший сослуживец Рахманинова и друг Василия Плавильщикова.

Н. М. Еропкина, со второй половины 1830‑х годов жившая в доме Тургенева в качестве гувернантки и знавшая Крылова как его старого приятеля, рассказывала об этом так:

В молодости Александр Михайлович Тургенев помог Крылову определиться учителем в семью кн. Голицына. Крылов до получения этого места бедствовал, и оказанная протекция явилась своего рода благодеянием <…> Вероятно поэтому Крылов <…> говорил иногда: «Благодетель мой Александр Михайлович»173.

Дом Голицыных действительно был полон детей, у которых имелись свои наставники, Крылов же до поры оставался лишь гостем. В домочадца он превратился в результате неожиданных перемен в жизни князя. 10 августа 1797 года император, недовольный выучкой полка, отстранил Голицына от командования и отправил в отставку. Вскоре опальный князь с многочисленным семейством покинул Петербург, увозя с собой Крылова.

С осени 1797 года будущий баснописец сопутствовал Голицыну везде – в Москве, в саратовском поместье Зубриловка, в краткосрочной поездке в Петербург на рубеже 1798 и 1799 годов, в имении Казацкое Киевской губернии, которое превратилось для князя в место ссылки.

В эти годы Крылов, по-видимому, находился в полной материальной зависимости от своего патрона. Одной из считаных возможностей добыть какие-то средства для него стала постановка в Москве в начале 1800 года переведенной им комической оперы «Сонный порошок»174. Получение гонорара даже позволило ему около Рождества 1799 года послать брату 100 рублей175. Но это был едва ли не единственный заработок за несколько лет.

Тем не менее между положением Крылова в домах Татищева и Бенкендорфов, с одной стороны, и Голицына – с другой были существенные различия. В первом случае он жил на хлебах у хозяев, не имея шансов как-либо отблагодарить их за гостеприимство. Несмотря на приятельские отношения, это должно было его тяготить. Бенкендорфы тогда не имели детей, Татищев вообще не был женат – соответственно, Крылов не мог проявить себя даже на педагогическом поприще. У Голицына же ему представилась такая возможность, что и позволило задержаться в этом доме надолго. По свидетельству Ф. Ф. Вигеля, который в начале 1799 года сам оказался в Казацком в качестве воспитанника Голицыных, Крылов занимался с детьми русским языком.

Биографы нередко оценивают его положение при Голицыне как приниженное. Основанием для такой интерпретации служит, в частности, рассуждение П. А. Вяземского:

В доме князя Сергея Федоровича Голицына, барина умного, но все-таки барина, и к тому же, по жене, племянника князя Потемкина, Крылов, по тогдашним понятиям, не мог пользоваться правом личного человеческого равенства с членами аристократического семейства. Он не был в семействе, а был при семействе. Он был учитель, чиновник, клиент, но в этой среде не был свой брат, хотя, может быть, и, вероятно, так и было, пользовался благоволением, а пожалуй, и некоторым сочувствием хозяев176.

Однако Вяземский не наблюдал все это непосредственно – Вигель же как очевидец утверждает, что Крылов находился в доме как «приятный собеседник и весьма умный человек», то есть скорее компаньон. Перечисляя обитателей Казацкого, он отделяет Крылова от тех, кто был специально нанят для образования детей, – от гувернера и учителя математики, относя его к «почетным членам» усадебного общества наряду с литератором П. И. Сумароковым, женатым на двоюродной сестре хозяина.

По словам Вигеля, Крылов предложил князю заниматься с его сыновьями «от скуки». Но едва ли эта причина была основной. Воспитание детей Голицына было поручено французам – между тем молодые русские дворяне, не знающие родного языка и презирающие отечество, были, напомним, излюбленной мишенью крыловской сатиры177. Весьма вероятно поэтому, что свою деятельность в семье патрона он рассматривал как некоторую миссию. Не случайно «он не довольствовался одним русским языком, а к наставлениям своим примешивал много нравственных поучений и объяснений разных предметов из других наук»178.

О том, что Голицыны (во всяком случае – молодое поколение) принимали его всерьез, свидетельствует история нашумевшей дуэли между А. П. Кушелевым и Н. Н. Бахметевым в 1803 году, где одним из секундантов был двадцатилетний сын князя Сергей. Крылов, по-видимому, сыграл в организации поединка известную роль; во всяком случае, его участие запомнилось другому секунданту – И. А. Яковлеву179. Фигурантами дела об этой дуэли были представители генералитета и знатных фамилий; присутствие рядом с ними Крылова объяснимо лишь безусловным доверием и уважением к нему со стороны С. С. Голицына.

Известное замечание Вигеля об «умном, искусном, смелом раболепстве» Крылова с хозяевами Казацкого180 указывает скорее на мастерскую театрализацию бытового поведения, к которой Крылов часто и охотно прибегал181. В доме Голицыных лицедейство было одним из любимых развлечений182, и здесь он находился в своей стихии. Для усадебного театра в Казацком он сочинил одноактную комедию «Пирог»183 и свой шедевр – «шутотрагедию» «Трумф (Подщипа)», в которой сам исполнил заглавную роль.

Юношеская гордость и амбиции, казалось, канули в Лету, и Крылов нашел себе патрона – почти идеального. Конечно, Голицын, с удовольствием эксплуатируя его комическое дарование, не позволял забывать о том, что он всего лишь клиент, всецело зависящий от щедрот своего покровителя. Тем не менее это было лучшее, на что Крылов в тот момент мог рассчитывать, и потому он готов был всюду следовать за князем, даже в случае его возвращения на службу. Когда в конце 1798 – начале 1799 года Голицын, которого Павел ненадолго извлек из отставки, получил назначение командиром корпуса и прибыл в Петербург, Крылов тоже начал собирать свои документы. 4 января 1799 года Берг-коллегия выдала ему копию потерянного аттестата о службе в Горной экспедиции184. Формально он мог претендовать лишь на какую-нибудь незначительную должность, доступную мелкому штатскому чиновнику, фактически же рассчитывал занять при князе положение «частного секретаря»185, то есть неофициального помощника, в отличие от адъютантов, которые полагались генералу для ведения служебных дел. Однако очередной приступ царского гнева разрушил эти планы и заставил Голицыных, а с ними и Крылова снова выехать из столицы.

Опала закончилась с воцарением Александра I. Возвратив князя из ссылки, молодой император в июне 1801 года назначил его лифляндским, эстляндским и курляндским военным губернатором. Крылов последовал за ним в Ригу. Чтобы освободить для него место, Голицын уволил прежнего «секретаря по части гражданских дел», то есть правителя генерал-губернаторской канцелярии, Ивана Нагеля, а 2 октября обратился в Сенат с ходатайством о том, чтобы не только принять отставного провинциального секретаря Крылова «паки в службу» и назначить на эту вакансию, но и произвести в титулярные советники.

Судя по адрес-календарям тех лет, в остзейских губерниях провинциальный секретарь мог претендовать лишь на очень скромное место где-нибудь в уезде. Даже самый последний из чиновников губернского уровня имел более высокий чин, а уволенный правитель канцелярии был коллежским асессором (VIII класс). Крылову же, чтобы превратиться хотя бы в титулярного советника (IX класс), нужно было перепрыгнуть целых две ступени Табели о рангах, преодоление которых обычным порядком заняло бы девять лет действительной службы. Сенат 11 октября согласился определить его к должности, а в «награждении чином» отказал на том основании, что он «в настоящем [чине] положенных лет не выслужил»186. Свою роль тут явно сыграла «мина замедленного действия» – аттестат о службе в Горной экспедиции, некогда выданный Соймоновым. Из него сенатские чиновники сделали вывод, что Крылов был произведен в провинциальные секретари только в 1788 году. Доказывание реальных обстоятельств заняло почти год, и лишь 31 декабря следующего, 1802 года он наконец получит выслуженный давным-давно чин губернского секретаря.

По милости патрона Крылову досталась высокая должность, но без жалованья. По штату генерал-губернатору на тот момент вообще не полагался секретарь по гражданским делам, и потому предшественник поэта довольствовался выплатой «корабельного дохода» – малой части сборов с судов, заходящих в рижский порт, которая по традиции полагалась некоторым русским чиновникам187. Очевидно, средства, которыми Крылов располагал при начале службы в Риге, были скромны: в конце 1801 года он смог послать брату всего 50 рублей.

Но чуда не произошло: правителем канцелярии генерал-губернатора Крылов пробыл от силы несколько месяцев. Как позднее рассказывала М. П. Сумарокова, родственница Голицыных, воспитывавшаяся в их доме,

когда обнаружилась его неспособность к такой должности <…> на место его был назначен <…> бывший при князе сведущий чиновник Сергеев, а Крылов еще несколько времени оставался в доме только как собеседник188.

А. С. Сергеев, человек в полковничьем чине, куда более соответствующем месту, возглавлял канцелярию Голицына уже в мае 1802 года, когда Ригу посетил Александр I189.

Отставка не была должным образом оформлена, и Крылов продолжал числиться в службе190. Как отмечалось выше, в конце того же 1802 года он даже получит следующий чин. А между тем, освободившись от канцелярии, он жил в Риге в свое удовольствие191. Голицын, по-видимому, представил его императору в числе своих домочадцев, причем с довольно иронической характеристикой. Ответная реплика Александра дошла до нас в позднейшем пересказе Плетнева:

Государь тогда произнес многозначительные слова: «Мне не жаль денег, которые проигрывает Крылов; а жаль будет, если он проиграет талант свой»192.

Лобанов, впрочем, рисует его вполне удачливым игроком:

…жизнь в Риге нашего Ивана Андреевича была периодом его забав всякого рода и разгульной жизни. Тогда преимущественно любил он сидеть на пирах и играть в карты и, по собственному его рассказу, был в значительном (до 70 000 руб.) выигрыше193.

Оставим эту сумму на совести баснописца, но нельзя не признать, что в городе было достаточно богачей, среди которых человек, близкий к генерал-губернатору, легко мог находить карточных партнеров.

Благополучное существование Крылова в Риге закончилось осенью 1803 года, когда что-то заставило его покинуть столицу Лифляндии. Скорее всего, он сделал это по требованию Голицына, поскольку недовольство рижского общества тем, что любимец генерал-губернатора ведет слишком крупную игру, не могло не сказываться на репутации самого князя и на отношении к русской администрации вообще194.

Голицын, в отличие от Соймонова, не стал прямо вредить своему протеже, но все-таки его проучил. На прощание он выдал Крылову вместо обычного аттестата о службе странный документ, описывающий его чиновничьи добродетели в выражениях до такой степени лестных, что это невольно наводит на мысль о весьма едкой иронии:

Отдавая справедливость прилежанию и трудам служившего при мне секретарем губернского секретаря Крылова, сопрягающего с расторопностию, с каковою он выполнил все на него возложенные дела, как хорошее познание должности, так и отличное поведение, долгом почитаю засвидетельствовать сим, что достоинства его заслуживают внимания. Рига. Сентября 26‑го дня 1803 года195.

После отъезда из Риги отношения с Голицыным, некогда столь тесные, сошли на нет. Сумарокова, по-прежнему жившая в этом доме, отмечала, что у своего прежнего патрона Крылов более не появлялся. Его не было даже на многолюдном праздновании серебряной свадьбы князя и княгини 5 июля 1805 года196.

Из Лифляндии он направился в Петербург, но пробыл там очень недолго. 12 октября 1803 года произошла упомянутая выше дуэль Кушелева и Бахметева, и он, вероятно, предпочел покинуть столицу в связи с участием в этой скандальной истории. Еще одна причина могла крыться опять-таки в картах – на сей раз в серьезном проигрыше. Иначе трудно объяснить, почему, имея средства, Крылов не поселился если не в Петербурге, то хотя бы в Москве, где непременно свел бы знакомство с литераторами и людьми театра. Между тем в источниках, происходящих из этой среды, упоминания о нем не встречаются вплоть до осени 1805 года197.

Крылов снова оказался в том положении, в котором пребывал до того, как его приютил Голицын, и карты опять стали для него единственным источником дохода. Об этом втором «темном» периоде его жизни нет решительно никаких сведений: ни где он находился в течение двух лет, ни с кем общался, неизвестно. Однако позднее в Петербурге он приятельствовал с довольно неожиданным персонажем – откупщиком С. М. Мартыновым, который некогда нажил большое состояние игрой198. Позволим себе предположить, что их знакомство восходит как раз к эпохе, когда оба подвизались на одном поприще в провинции. Мартынов был на десять лет моложе, но свою впечатляющую карьеру начал рано и вполне мог быть для Крылова вдохновляющим примером, а в свое время, возможно, и товарищем по картежному промыслу.

Но каковы бы ни были его успехи в качестве игрока, в эти годы Крылов, по-видимому, возвращается к старой мечте – сделаться знаменитым писателем и издателем. Атмосфера нового царствования: ослабление цензуры, возвращение опальных, снятие запрета на деятельность вольных типографий – вселяла надежды, однако опыт говорил ему, что для жизни в столице и будущих проектов понадобятся немалые деньги. Их-то Крылов и добывал за карточными столами. Характерно, что, уже заняв одно из виднейших мест в литературно-театральном кругу столицы, он еще долго будет «подрабатывать» таким способом, но исключительно вне Петербурга.

Образ Крылова – баснописца, моралиста и завсегдатая аристократических салонов – настолько не вязался с образом картежного хищника, промышляющего по ярмаркам, что на этой почве возник анекдот. М. П. Погодин запишет его со слов Гнедича 23 октября 1831 года:

– Чей это портрет? – Крылова. – Какого Крылова? – Да это первый наш литератор, Иван Андреевич. – Что вы! Он, кажется, пишет только мелом на зеленом столе199.

Комический эффект здесь рождается из абсурдности: в то время всякому образованному человеку уже было известно, что Иван Андреевич Крылов – не кто иной как «первый наш литератор», и только немногие представляли себе иную сторону его личности.

По-видимому, именно в те годы, когда он пользовался милостями Голицына, его воззрения на литературу и собственные стратегии на этом поле претерпели серьезную трансформацию200. Результатом этого скрытого от посторонних глаз процесса стало внезапное, поражавшее многих современников появление в середине 1800‑х годов практически нового драматурга и поэта, мало чем напоминавшего прежнего Ивана Крылова. В 1805 году он работает над комедией «Модная лавка» и пишет басни «Дуб и Трость», «Разборчивая Невеста», «Старик и трое Молодых» – первые образцы того жанра, который со временем станет основой его благополучия и славы.

8

Возвращение в столицу. – Типография Императорского театра

С начала 1806 года Крылов поселяется в Петербурге. На тот момент он уже, очевидно, располагал средствами, позволявшими вести образ жизни comme il faut. Первый известный его адрес – съемная квартира в большом доходном доме Гонаропуло (Попова) у Синего моста, где его соседом был глава Театральной дирекции князь А. А. Шаховской201. Приятельским отношениям с ним Крылов был обязан стремительным возвращением в театральный мир.

Постановки в июле 1806 года «Модной лавки», а в декабре – комической оперы «Илья Богатырь», написанной по заказу Театральной дирекции, несомненно, принесли ему не только славу, но и некоторый доход, однако это были лишь разовые заработки. Деньги, между тем, быстро обесценивались202, и Крылов вложил средства, которыми пока располагал, в дело. Так поступали расчетливые игроки, желавшие сохранить и преумножить свой выигрыш, в частности Мартынов, который в результате превратился в крупного откупщика. Крылов же рискнул вернуться к коммерческому опыту 1790‑х годов и вошел в число пайщиков новой типографии.

Об этой компании сохранилось меньше сведений, чем о «Типографии Крылова с товарищи». Положение старшего партнера в ней занимал А. Н. Оленин – статс-секретарь Александра I, человек высокообразованный и в то время достаточно богатый. Он предоставил для типографии помещение в своем доме на набережной Фонтанки, у Обухова моста. Вторым партнером стал Крылов, третьим – В. Ф. Рыкалов203, один из ведущих столичных актеров, который, по некоторым сведениям, владел бумажной фабрикой, что приходилось весьма кстати для общего предприятия204. Номинальным содержателем был А. И. Ермолаев – палеограф, рисовальщик, знаток древностей, многолетний помощник и домочадец Оленина205.

Книжную лавку пайщики заводить не стали. Первоначально они еще продавали при типографии книги, выпущенные другими издателями, но далее сосредоточились на собственной продукции.

Предприятие получило название «Типография Императорского театра». Между тем в Петербурге уже существовала принадлежавшая Василию Плавильщикову Театральная типография – бывшая «Типография Крылова с товарищи», которая с 1797 года именовалась «Типографией Губернского правления», а в 1804‑м снова сменила название вследствие заключения контракта с Театральной дирекцией. За ней было закреплено право печатания от имени Дирекции афиш и театральных билетов – так называемая афишная монополия (привилегия), сулившая верный доход от казенных заказов206. Однако с начала 1807 года, еще до истечения договора с Плавильщиковым, Дирекция передала предприятию Оленина, Крылова и Рыкалова и эту монополию, и право использовать название Императорского театра207. 26 октября 1806 года Ермолаев подписал соответствующий контракт со стороны типографии; поручителем перед Дирекцией выступил Оленин208.

Размежевание с Плавильщиковым произошло, по-видимому, мирно. Любопытно, что уже весной 1807 года в Типографии Императорского театра увидела свет трагедия В. А. Озерова «Димитрий Донской». Книга была напечатана шрифтами Театральной типографии; лишь на титульном листе, набранном другим шрифтом, стояло указание на Типографию Императорского театра209. По-видимому, Оленин, Крылов и Рыкалов для своего издательского дебюта выкупили у Плавильщикова практически готовую книгу.

Фактическим управляющим Типографией Императорского театра с самого ее открытия стал энергичный и предприимчивый Рыкалов. Так, именно с ним в марте 1807 года вел переговоры С. П. Жихарев, желавший напечатать свою поэму «Октябрьская ночь, или Барды». Он записал разговор, свидетельствовавший как о профессионализме Рыкалова, так и о том, что типография поначалу была несколько стеснена в средствах:

Договорившись в цене за набор, печать и бумагу, я отдал ему свой манускрипт и просил поручить корректуру хорошему корректору. «Вот этим я уже не могу служить вам, – сказал мне Василий Федотович, – корректор у меня для первых оттисков есть, но хорошим его назвать не могу: последнюю корректуру потрудитесь держать сами; хорошие корректоры у нас в Петербурге – редкость». Это меня удивило; я объяснил Рыкалову, что у нас, в Москве, во всех типографиях есть корректоры отличные <…> «Дело другое, – продолжал Рыкалов, – в Москве университет и множество студентов и грамотных людей, не имеющих занятий: они рады работать почти за ничто. <…> здесь, батюшка, грамотными людьми без денег не очень разживешься, и кто будет считать на дешевизну труда другого, тот очень ошибется в своих расчетах»210.

В издательской деятельности Типографии Императорского театра важное место занимали книги, соответствовавшие интересам ее владельцев. Это были прежде всего театральные новинки, в том числе драматургия Шаховского, Озерова, М. В. Крюковского, Н. И. Ильина, а также сочинения по русской истории и антиковедению. При этом собственные произведения, в отличие от «Типографии Крылова с товарищи», пайщики могли печатать там, где им было угодно. Так, Крылов в начале 1807 года выпустил первое издание «Модной лавки» у Плавильщикова, а «Урок дочкам» через несколько месяцев – у себя в Типографии Императорского театра. Издания его басен в течение всех тех лет, что он был совладельцем этой типографии, выходили в других местах.

Впрочем, в 1808 году басни Крылова неоднократно появлялись на страницах «Драматического вестника» – журнального проекта, который пайщики пытались развивать на базе своей типографии подобно журналам, некогда издававшимся Крыловым с товарищами. Несмотря на блистательный состав авторов (Шаховской, Крылов, Оленин, Державин, Дмитревский, Гнедич, С. Н. Марин и др.) и наличие прибавлений более широкой тематики, издание просуществовало менее года; вместо 104 номеров (по два номера в неделю) вышло только 93, причем со значительной задержкой. Подписная цена составляла 12 рублей в год; количество подписчиков неизвестно, но вряд ли оно было велико. Журнал, скорее всего, не только не принес дохода, но даже не окупился, что и стало одной из причин его прекращения – наряду с нехваткой материалов и эстетическими разногласиями между сотрудниками211.

Финансовая документация типографии не сохранилась, но исследователи сходятся в том, что предприятие оказалось в целом успешным. Основу его благополучия составляла афишная монополия. В 1811 году Рыкалов, официальный содержатель типографии с 1809 года, предложил идею платной подписки на афиши212 и по соглашению с Театральной дирекцией взял эту подписку на откуп, еще увеличив прибыль213.

Процветание типографии подорвала война 1812 года: с отъездом французской труппы из Петербурга и отменой многих спектаклей доходы от печатания афиш упали. Это привело к возникновению долга перед Дирекцией в сумме 4132 рубля, выплаты которого после смерти Рыкалова в начале 1813 года требовали от Оленина и Крылова. В сентябре 1817 года была даже предпринята попытка принудительного взыскания, итог которой подводил петербургский обер-полицмейстер И. С. Горголи в рапорте военному генерал-губернатору С. К. Вязмитинову:

…г. Оленин в поданном объяснении прописывает, что он претензию сию принимает на свой счет, якобы до Крылова нисколько она не принадлежит, относительно же платежа оных денег отозвался неимением, почему объявлено ему было об описи имения его, но он и на сие отозвался, что такового не имеет, а хотя и есть дом и в нем движимое имение, но оные принадлежат жене его, а поэтому означенные деньги предоставляет вычесть из получаемого им по службе жалованья214.

Следующий период в истории Типографии Императорского театра связан с А. Ф. Похорским215, который сделался ее содержателем по кончине Рыкалова. Под его руководством типография успешно функционировала вплоть до конца 1825 года, когда в ней было пять или шесть печатных станов и трудилось не менее 25 рабочих216.

Имя Оленина встречается в связанных с типографией документах вплоть до 1818 года. Затем, оказавшись на грани разорения217, он, по-видимому, продал свою долю Похорскому. Чтобы полностью сосредоточить собственность в своих руках, тот мог выкупить и крыловский пай, причем расплатиться не деньгами, а натурой – выпустив в 1816 и 1819 годах за свой счет два издания басен.

9

Оленин – новый патрон. – Как улучшить карьеру, не служа. – «Басни Ивана Крылова». – Императорская Публичная библиотека

Коммерческое партнерство, возникшее в первый же год жизни Крылова в Петербурге, убедительнее всего свидетельствует о доверии, которое питал к нему Оленин. Даже репутация игрока ничему не мешала. Крылов быстро вошел в ближайший оленинский круг218, и это открыло перед ним новую жизненную перспективу.

В их отношениях реализовался тот же сценарий дружбы-покровительства, что и некогда с Голицыным: Крылов становился другом дома, сближаясь не только с самим хозяином, но и с другими членами семьи. Оленины, как и Голицыны, жили на широкую ногу: у них всегда было многолюдно, дом наполняли дети и воспитанники, приживалы, домочадцы и гости. В обеих семьях любили веселиться, практиковали домашние спектакли, в которых блистал Крылов; у Олениных особенно привечали литераторов, ученых и художников. Оба культивировали патриотический настрой, близкий Крылову, и, что еще важнее, обладали широкими возможностями для оказания протекции. Оленин фактически гарантировал, что, захоти Крылов служить, его обязанности не будут ни утомительными, ни унизительными.

Но прежде всего он взялся за хотя бы номинальное приведение чиновного статуса и служебной карьеры поэта в пристойный вид.

В формулярах Крылова говорится, что 6 октября 1808 года он якобы поступил в санкт-петербургский Монетный департамент, где прослужил два года. Однако в адрес-календарях на 1809 и 1810 годы среди чиновников этого департамента его нет. Похоже, все ограничилось строчкой в формулярном списке, а в действительности баснописец в службу не определялся. Во всяком случае, к концу 1809‑го относится свидетельство о том, что он как ни в чем не бывало продолжал совершать «карточные путешествия» в провинцию219. Монетным департаментом в то время управлял А. М. Полторацкий, брат жены Оленина и литератор-любитель. Он, скорее всего, и поспособствовал протеже своего зятя.

Не служа, Крылов не получал и жалованья, но деньги определенно не были целью манипуляций с формулярным списком. Целью был чин. 31 декабря 1808 года он был произведен в титулярные советники, минуя чин коллежского секретаря, то есть перескочив через ступеньку Табели о рангах. Статс-секретарю Оленину, таким образом, с легкостью удалось то, чего в свое время тщетно добивался генерал-губернатор Голицын. Здесь кстати пришлось, что, уезжая из Риги, Крылов не озаботился тем, чтобы подать в отставку. С момента его производства в губернские секретари прошло шесть лет – два полных срока, необходимых для выслуги следующего чина, и производство в титулярные советники выглядело относительно правдоподобно. «Нарисованный» чин позволял сорокалетнему Крылову хотя бы отчасти наверстать отставание в карьере. С поддержкой Полторацкого и Оленина можно было уже в конце 1811 года рассчитывать и на следующий чин – коллежского асессора.

Однако в эту удачно налаженную механику вмешались непредвиденные обстоятельства. 23 сентября 1810 года главным начальником Монетного департамента при управляющем Полторацком был назначен энергичный и требовательный А. Ф. Дерябин220. Продолжать фиктивную службу у него на глазах стало невозможно, и уже 30 сентября Крылов был «по прошению» уволен.

Это смешало карты его покровителю Оленину. Если бы отставка из департамента произошла раньше, он, вероятно, постарался бы предусмотреть для Крылова место в Императорской Публичной библиотеке, реорганизацией которой в это время занимался. Будучи с 1809 года помощником директора библиотеки А. С. Строганова, он, по сути, руководил этим учреждением. Однако к моменту увольнения Крылова из Монетного департамента штат был уже сверстан. 14 октября 1810 года последовало его высочайшее утверждение, и места для Крылова там не оказалось.

Вряд ли это сильно его огорчило. Он был как никогда поглощен литературным трудом: к концу октября 1808 года было подано в цензуру, а в феврале 1809‑го вышло в свет первое отдельное издание басен. Небольшая книжка состояла наполовину из текстов, в разные годы опубликованных в журналах, наполовину – из совершенно новых. Крылов без опасений напечатал 1200 экземпляров за свой счет, поскольку уже успел убедиться, что его миниатюры принимаются слушателями и читателями на ура. «Басни Ивана Крылова» действительно стали сенсацией; в «Вестнике Европы» на них большой восторженной статьей отозвался Жуковский221. Осенью 1811 года, развивая успех, автор почти одновременно напечатает эту книжечку «вторым тиснением» и выпустит «сиквел» – «Новые басни Ивана Крылова».

С этого времени басенное творчество становится его визитной карточкой – и одновременно средством заработка, что в его положении было далеко не лишним. Жизнь в Петербурге в конце 1800‑х годов дорожала стремительнее, чем когда-либо: с 1806 по 1808 год ассигнационный рубль, основное платежное средство, упал на 27%, за год с 1808 по 1809 – сразу на 17%, а за следующий год – еще более чем на 25%. При этом коммерчески успешные издания, в отличие от карт, давали доход не только верный, но и респектабельный.

Но чем больше возрастала известность Крылова, тем заметнее становились последствия многолетнего пренебрежения карьерой. Исправить это могла только служба, и ждать удобного случая пришлось недолго. В конце сентября 1811 года Оленин после смерти Строганова занял пост директора Публичной библиотеки и, едва там открылась хорошая вакансия, немедленно предложил ее Крылову.

7 января 1812 года Иван Крылов был назначен помощником библиотекаря с годовым окладом 900 рублей222. А уже 23 февраля Александр I утвердил новый устав – «Начертание подробных правил для управления Императорскою Публичною Библиотекою», где впервые были определены квалификационные требования к библиотекарям и их помощникам, предписывавшие, чтобы кандидаты на эти должности

были свободного состояния, имели нужные сведения в библиографии, знали иностранные, предпочтительно же греческий и латинский, а иные отчасти и восточные языки, и притом были бы известны по их добропорядочному поведению, отличной к сему служению охоте и твердым правилам честности и бескорыстия223.

Вступи «Начертание…» в силу чуть раньше, это бы осложнило, а то и вовсе преградило Крылову путь в библиотеку. Но на тот момент выбор сотрудников зависел исключительно от личной воли директора. В представлении министру просвещения А. К. Разумовскому Оленин счел нужным сообщить только, что титулярный советник Крылов «известными талантами и отличными в Российской словесности познаниями может быть весьма полезным для Библиотеки»224. Его литературная репутация, следовательно, уже котировалась наравне с деловыми качествами.

Строганов и Оленин еще при разработке штата в 1810 году сознавали, что при галопирующей инфляции сотрудникам наверняка не будет хватать жалованья. Планировалось даже официально разрешить им совмещать службу в библиотеке и в других местах225, и хотя в итоге это в устав не вошло, дирекция смотрела на подобные маневры снисходительно. Скажем, Гнедич, в 1811 году заняв должность помощника библиотекаря, еще много лет продолжал служить в Департаменте народного просвещения. Понимая, что Крылов такой лазейкой пользоваться не станет, Оленин нашел другой способ его поддержать. Уже через месяц после определения в библиотеку, 10 февраля 1812 года, ему из средств Кабинета назначается пенсион, в полтора раза превосходящий его жалованье, – 1500 рублей в год226.

Из всех форм поощрения для литераторов: объявление высочайшего благоволения, награждение дорогим перстнем, издание сочинений за казенный счет, пожалование пенсиона – последняя была самой почетной. Момент, когда Крылов стараниями Оленина удостоился этого отличия, стал отправной точкой процесса, который уже в середине 1830‑х годов приведет его к совершенно эксклюзивному статусу.

Скорее всего, в это время он расстается с карточной игрой: служба сделала невозможными разъезды по провинциальным ярмаркам, которые он практиковал еще недавно. Кроме того, автору дидактических сочинений отнюдь не пристала репутация игрока.

Публичная библиотека оказалась для Крылова уникальным шансом, позволившим сочетать занятия литературой с социально нормативной карьерой – чинами, орденами, знаками беспорочной службы и т. п. Именно поэтому он, никогда не задерживавшийся на одном месте дольше трех лет, там провел без малого двадцать девять227.

10

Обретение респектабельности. – Домашняя экономия

Материальные выгоды своей новой службы Крылов ощутил не сразу. «Квартирные» деньги в сумме 250 рублей, назначенные ему при поступлении в библиотеку, фактически стали выплачиваться только в начале 1814 года228, и тогда он наконец избавился от очень существенных расходов на найм жилья. А переломным стал 1816 год. Если в феврале, посылая брату 200 рублей, он пишет, что «находится в хлопотах и нуждается», то в конце марта, отправляя еще 150 рублей, сообщает, что «надеется поправить свои обстоятельства», и даже спрашивает, какая сумма нужна для того, чтобы вывести Льва Андреевича из бедственного положения229. И в самом деле, 23 марта он получает должность библиотекаря, заведующего Русским отделением, с соответствующим повышением жалованья до 1200 рублей в год, а в июне230 переезжает в дом Публичной библиотеки на Большой Садовой, где ему была предоставлена казенная квартира с дровами. Той же весной в книжные лавки поступило и хорошо раскупалось первое полное собрание его басен.

В 1817 году Крылов становится членом Английского клуба, поскольку теперь может позволить себе ежегодный взнос, который тогда составлял 110 рублей231. В дальнейшем он неизменно вел жизнь человека «хорошего тона». Он был желанным гостем в аристократических гостиных и на званых обедах, посещал концерты и театр. Одежду и белье заказывал из хороших тканей, в которых знал толк232. Выкуривал в день от 35 до 50 «сигарок»233, что стоило дороже, чем курить трубку; любил кофе и был не прочь полакомиться устрицами. Бывали у него и крупные траты – как правило, при получении каких-то значительных выплат. Однажды он купил дорогую и модную мебель, ковры, фарфор, хрусталь и столовое серебро234. В другой раз приобрел картины и гравюры; впрочем, последними владел недолго и кому-то их «сбыл»235. Наконец, еще одна роскошная причуда – множество тропических растений в кадках, которыми он заставил свои комнаты, – закончилась гибелью этого «эдема», быстро наскучившего хозяину236.

Ил. 1. Жилая комната-кабинет Крылова. Гравюра К. О. Брожа по рис. А. Ф. Эйхена конца 1830‑х гг. (?).

Ил. 2. Оленин П. А. (?) Незаконченный портрет Крылова в домашней обстановке. Не ранее 1815–1821 гг.

Но то были случаи исключительные и именно поэтому оставшиеся в памяти современников. Повседневный же его обиход был экономным едва ли не до скупости. Дома он довольствовался самой незатейливой пищей и никого не приглашал к обеду; нанимал дешевую прислугу из простых женщин, не умевших толком поддерживать в доме чистоту и порядок; из трех его комнат одна не была обставлена и пустовала237. Он нередко ходил пешком, чтобы не платить извозчикам, а собственным экипажем и лошадьми обзавелся лишь когда этого потребовало его здоровье. Даже книги он, писатель, покупал редко, в свое удовольствие пользуясь фондами библиотеки, а письменного стола не имел вовсе.

Сколько же авторы дарят книг своих по-пустому вельможам, знакомцам и даже друзьям, – комически сетовал он. – Вот Ж<уковский> раздарил свои сочинения всем девочкам при дворе, ведь, я чаю, тысяч на шесть. – Я ему говорил: «К чему это? Хотят читать, купят сами. Другое дело подарить мне: и я сам отдарю, а кроме того, знаешь, что не завожу у себя библиотеки: любить тебя люблю, а покупать книг твоих не стану»238.

Обретя службу, которой он дорожил, только в сорок три года, а казенную квартиру и прибавку жалованья – и того позже, в сорок семь, Крылов, несомненно, сразу принялся копить на старость или на случай болезни. Ему было чего опасаться: отец умер сорокалетним, и примерно в том же возрасте не стало матери, брат в письмах постоянно жаловался на разные недомогания и скончался, не дожив до сорока восьми лет. Крылов не мог быть уверен в том, что здоровье позволит ему прослужить долго; между тем любая немощь, которая вынудила бы его до поры выйти в отставку, всерьез угрожала его хрупкому благополучию.

О его бережливости свидетельствуют и ведение подробных расходных книжек, и то, что он избегал участия в публичной благотворительности. «Не делавший умышленно зла, честный в высокой степени, не чуждый даже тайных благодеяний и, в полном смысле слова, добрый человек», Крылов жил «только по расчетам холодного ума», утверждает Лобанов. И продолжает:

Его не так-то легко было подвинуть на одолжение или на помощь ближнему. Он всячески отклонялся от соучастия в судьбе того или другого. Всем желал счастия и добра, но в нем не было горячих порывов, чтобы доставить их своему ближнему239.

«Тайные благодеяния», видимо, распространялись лишь на людей, лично ему дорогих. Так, при жизни баснописца мало кто знал, что своему брату, полунищему армейскому офицеру, он посылал деньги много лет, вплоть до его смерти в 1824 году. Семейству Анны Оом (урожденной Фурман), бывшей воспитанницы Олениных, подарил мебель красного дерева взамен испорченной наводнением240; в 1835 году в числе других коллег и знакомых Гнедича пожертвовал некоторую сумму для сооружения памятника на его могиле241. Крылов поддерживал и семью внебрачной дочери, однако это была одна из самых «засекреченных» статей его расходов.

11

Превращение в баснописца. – Личный бренд. – От «кабинетских» изданий к коммерческим

Более двадцати лет, с ранней юности, главным предметом стремлений Ивана Крылова была карьера драматурга, и вот во второй половине 1800‑х годов к нему наконец-то пришел триумфальный успех. «Модная лавка» только в Петербурге выдержала за первый год рекордные восемнадцать представлений, «Илья Богатырь» и «Урок дочкам» также оказались популярны. Одновременно он сочинял басни, и в таком сосуществовании жанров не было ничего необычного до тех пор, пока Крылов считался драматургом par excellence. Но после премьеры «Урока», состоявшейся 18 июня 1807 года, он вопреки ожиданиям не взялся за новую работу для театра, а начатая еще до «Модной лавки» комедия «Лентяй» так и осталась незаконченной. Зато басни продолжали появляться одна за другой, причем сразу такие, которым предстояло стать классическими: «Пустынник и Медведь», «Ларчик», «Ворона и Лисица», «Парнас», «Волк и Ягненок», «Стрекоза и Муравей» и др.242 Выход в феврале 1809 года их отдельного издания окончательно превратил Крылова-драматурга в Крылова-баснописца.

Но в 1807–1808 годах он действительно стоял перед выбором. Проще всего было двигаться по наезженной колее, однако, продолжая писать для театра, он при всем своем таланте оказался бы лишь одной из звезд в целой плеяде одаренных комедиографов, включая Шаховского, Плавильщикова, Ильина, Ф. Ф. Кокошкина и др. В то же время редкостный успех его басен открывал перед ним возможность создать уникальную литературную нишу и тут же ее занять. Это было рискованное решение, но Крылов поставил на него – и выиграл.

Сделанный им выбор имел и рыночную проекцию. Басни превратились в ходкий товар, задачу продвижения которого автор решал блестяще. Публикуя их в журналах, артистически читая в столичных гостиных, он готовил почву для успешных продаж своих будущих книг.

Незаурядная деловая хватка Крылова выросла, видимо, из его коммерческого опыта и общения с предпринимателями, такими как Шнор, Василий Плавильщиков и Рыкалов. По сути, он первым из русских писателей создал успешный личный бренд. До «Басен Ивана Крылова» (1809) басни в России еще никогда не выходили отдельным изданием со столь лапидарным названием и четкой привязкой к имени автора243. Так, И. И. Дмитриев, готовя свои «Сочинения и переводы» в трех частях (М., 1803, 1805), не стал сводить басни в единый корпус, а распределил их по разным частям. На таком фоне компактное собрание двадцати трех басен Крылова выглядело особенно энергично и свежо.

Этот успех задел и обеспокоил Дмитриева, которому в описываемое время безраздельно принадлежал титул «русского Лафонтена»244. На следующий же год, в 1810‑м, он не только выпускает собственные басни под аналогичным названием, но и перечисляет на титульном листе все свои ученые регалии:

Басни Ивана Дмитриева, Императорской Российской академии действительного, Императорских университетов: Московского и Харьковского, Императорского Общества испытателей природы и С. Петербургского общества любителей наук, словесности и художеств почетного члена.

Красивый том в полтораста страниц с изящной гравюрой на авантитуле подчеркнуто контрастировал с тонкой, скромно изданной крыловской книжкой. Особую солидность ему придавали сразу два посвящения – императрице Елизавете Алексеевне и императрице-матери Марии Федоровне. Крылов же на ту пору не был вхож ко двору и не состоял ни в одном ученом или литературном обществе. Однако эти усилия Дмитриева не могли изменить ситуацию радикально: он практически перестал сочинять басни, между тем как его соперник только разворачивал свою деятельность.

Ил. 3–4. Титульные листы «Басен Ивана Крылова» (1809) и «Басен Ивана Дмитриева» (1810).

Уже в 1812 году Крылов счел, что пришло время свести написанные им к тому времени басни в единое собрание, подобное сверхпопулярным Fables de La Fontaine. Это была недвусмысленная заявка на статус классика, и соответствующий вес ей должна была придать государственная поддержка.

В конце ноября – начале декабря, на фоне ежедневных сообщений о беспорядочном бегстве французских войск и очередных победах русского оружия, Оленин ходатайствовал перед императором о печатании «нового и тщательного» издания басен Крылова «на счет Кабинета его величества в пользу сочинителя». Книга была задумана роскошной, а тираж – бо́льшим, чем обычно. В этот момент патриотическая «русская партия», частью которой был сам Оленин, находилась на пике своего влияния, и даже император, практически не читавший по-русски, уже слышал имя самого талантливого из ее поэтов, так что высочайшее соизволение не заставило себя ждать. Александр, как позднее вспоминал Оленин, «примолвил», что всегда готов «Крылову вспомоществовать, если он только будет продолжать хорошо писать»245. Уже 6 декабря Оленин сообщил его волю министру финансов, и к 3 марта 1813 года Кабинет одобрил предварительную смету246.

И в следующие тридцать лет издания басен Крылова будут финансироваться либо Кабинетом, либо частными издателями247. Здесь стоит вспомнить М. И. Веревкина – самого яркого литератора из крыловского детства. Он тоже получал солидный пенсион из средств Кабинета, а все им написанное печаталось в его пользу на личные средства императрицы. Однако стоило измениться настроению Екатерины, как Веревкин лишился своей привилегии, а с ней и возможности зарабатывать литературным трудом. Положение Крылова было иным: царская милость, явленная через посредство Кабинета, чем дальше, тем более уравновешивалась готовностью публики платить за его книги.

Согласно условиям своего «гранта», баснописец должен был стараться елико возможно сократить расходы – и действительно сумел сэкономить символические десять рублей. В итоге две тысячи экземпляров стоили казне 4090 рублей, из которых 2380 было потрачено на рисование, гравирование и печать иллюстраций, выполнявшихся под руководством Оленина248. Сколько заработает автор, зависело от того, по какой цене он сумеет сбыть тираж книготорговцам.

Отношения с ними складывались отнюдь не гладко. Поскольку подготовка роскошного издания затянулась, летом 1814 года петербургские купцы братья Глазуновы решили заработать на продаже комплекта из двух крыловских книг, вышедших еще в 1811‑м. Пытаясь выдать «Новые басни» и «второе тиснение» басен 1809 года, видимо, в свое время закупленные ими впрок, за якобы новое издание, они поместили в «Санкт-Петербургских ведомостях» объявление о продаже «Новых басен г. Крылова в 2 частях»249. Успех Крылова настолько разогрел спрос публики на любые басни, что в том же рекламном объявлении возникла еще одна несуществующая книга – «Басни И. И. Дмитриева». Под этим названием фигурировали свежеотпечатанные «Сочинения Дмитриева», куда помимо басен вошли самые разные тексты. Кто из баснописцев был популярнее у читателей, нетрудно судить по сопоставлению цен. Три томика Дмитриева «на лучшей бумаге и с виньетами» продавались всего за 3 рубля 50 копеек, а за две незатейливые крыловские книжечки Глазуновы просили целых 10 рублей – вдвое дороже, чем они стоили еще совсем недавно. Возмущенный Крылов немедленно опубликовал обращение к публике, где назвал происходящее «подлогом» со стороны «корыстолюбивых продавцов» и подчеркнул, что «непомерная цена наложена без ведома сочинителя»250.

Первые две части «Басен Ивана Крылова в трех частях» с посвящением императору появятся только в декабре 1815 года, третья – в январе 1816-го. Полным комплектом гравированных иллюстраций был снабжен отнюдь не весь тираж; в большинстве экземпляров имелся только фронтиспис. Соответственно, и цена варьировалась от двадцати пяти до восьми рублей. В издание вошло семьдесят басен, но пока оно готовилось, Крылов написал еще сорок четыре. Их он держал под спудом, выжидая удачного момента для публикации. И уже 5 апреля 1816 года свет увидели «Новые басни И. А. Крылова», выпущенные к Пасхе «иждивением содержателя Театральной типографии А. Похорского». На титульных листах двух небольших книжечек стояло: «Часть четвертая» и «Часть пятая», в знак того, что перед читателем – продолжение «Басен в трех частях». По объему они были почти вдвое меньше «кабинетского» издания, но ажиотаж, царивший вокруг басен Крылова, позволил выставить на них высокую цену – 8 рублей 50 копеек251.

К некоторым экземплярам части четвертой был приложен срочно изготовленный портрет автора. Лучший русский гравер Н. И. Уткин выполнил его с оригинала лучшего же рисовальщика О. А. Кипренского (оба художника были у Оленина домашними людьми). Судя по дате «13 марта 1816», выставленной Кипренским, мысль о портрете возникла уже после того, как текст обеих частей прошел цензуру252. При общей скромности издания портрет ярко высветил тот культурный статус, которого достиг к этому времени Крылов.

История следующего полного собрания басен демонстрирует еще более изощренную коммерческую стратегию. В марте 1819 года, вновь «иждивением содержателя Театральной типографии Александра Похорского», вышли «Басни И. А. Крылова в шести частях». Очевидно, предыдущие издания к этому времени разошлись, публика требовала нового и получила его за месяц до Пасхи – как раз ко времени покупки подарков. Обращает на себя внимание беспрецедентный для поэтических сборников тираж – 6000 экземпляров, втрое (!) больше «кабинетского». В обновленный корпус вошло 139 басен. К пяти частям, которые уже были знакомы читателям, Крылов добавил совершенно новую шестую.

Подготовкой этого издания он занялся еще в 1818 году. Тексты подавались в цензуру в два приема: первые пять частей получили одобрение 8 октября 1818 года, а шестая – 8 марта 1819-го. Из типографии книга была выпущена 11 марта253, то есть между цензурным разрешением последней части и выходом в свет прошло всего три дня. Очевидно, что произвести все издательские процедуры за такой срок попросту невозможно, а значит, пока цензор читал рукопись, книга, не дожидаясь формального разрешения, уже вовсю печаталась.

Возможно, в этот момент на события, связанные с Крыловым, начинает оказывать влияние еще одна важная фигура – С. С. Уваров, тогда попечитель Петербургского учебного округа. Если переиздание первых пяти частей дозволял строгий цензор И. О. Тимковский, то шестая часть, состоявшая из еще не печатавшихся басен, досталась внештатному сотруднику Цензурного комитета, профессору Петербургского университета Я. В. Толмачеву. То, что он рассматривал новую порцию басен не слишком тщательно, могло объясняться как раз влиянием Уварова, которому по должности подчинялись и университет, и столичный цензурный комитет.

Человек оленинского круга, Уваров с марта 1812 года числился помощником директора Публичной библиотеки с полномочиями замещать его во время отсутствия. Крылова он, разумеется, хорошо знал – как знал и о тех усилиях, которые Оленин прилагал для его «продвижения». Неудивительно, что и Уваров, со своей стороны, сделал то, что от него зависело, чтобы дать очередному изданию басен зеленый свет.

Однако сбыть шесть тысяч экземпляров было не самой тривиальной задачей. Требовалась эффективная реклама, и на третий день после выхода книги в Приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» появилось пространное уведомление, торжественно напечатанное на отдельном листе. Из него потрясенная публика узнала, что ее любимец прекращает писать басни, и нынешнее издание – последнее:

Автор, желая сим новым и последним изданием заключить достославное поприще свое в сем роде поэзии, собрал все свои басни, со времени последнего издания им сочиненные, как манускриптами у него находящиеся, так и в разных повременных листках отпечатанные254.

Эта классическая уловка должна была заставить активнее раскупать книгу. Через неделю в рекламную кампанию включился со своим «Сыном Отечества» Греч, коллега Крылова по Публичной библиотеке и поклонник его таланта. Извещая читателей о выходе «Басен И. А. Крылова в шести частях» и цитируя пассаж о «последнем издании», он писал:

Хотя мы не слишком верим стихотворцам, когда они закаиваются писать, но, зная, что г. Крылов шутит только в баснях, в самом деле испугались этого объявления. Именем всех любителей отечественной словесности просим любезного поэта отменить это намерение (если он в самом деле имел оное)255.