Добро не оставляйте на потом

Пролог

Гора походила на шатер, за входом в который, в уходящих глубоко под землю холодных темных пещерах, таились самые богатые во всей Южной Азии залежи сапфиров, пиритов и рубинов.

Снаружи шахты солнце обжигало красную землю, испещренную следами самых разных размеров. Испарения, исходившие от гвоздичных деревьев и глинистой почвы, висели такой густой дымкой, что невозможно было разглядеть дорогу. Торговцы драгоценными камнями собрались неподалеку, в деревне Карур, в ожидании добычи, как вдруг что-то заставило их обратить взгляды к горе. Они услышали рев слона, пугающий звук, полный тоски, похожий на низкий голос трубы во мраке. Когда массивная голова животного появилась у входа в шахту, рев усилился и эхом разнесся по холмам.

Глаза старой слонихи были затянуты белой пленкой. По всему телу виднелись бордовые полосы запекшейся крови – следы от ударов цепей. Передние и задние ноги были связаны толстыми пеньковыми веревками с железными скобами, которые впивались в мягкую серую шкуру. Слониха тащила за собой огромный поддон, доверху заваленный горной породой, в которой было изрядно необработанных рубинов.

Махаут[1] был худощавым, цвета корицы. Он распластался на спине слонихи, железные удила, прикрепленные к цепям, врезались в рот животного. Слониха потрясла головой, пытаясь ослабить удила. Но погонщик лишь натянул их сильнее.

Слониха остановилась. Голова ее уже была за пределами шахты, но туловище все еще оставалось внутри.

– Jao![2] – закричал махаут, застряв между деревянными подпорками у входа. Слониха не двинулась с места. Махаут пригнулся и хлестнул ее провисшей цепью. – Jao!

Животное не шелохнулось.

Впервые за свою долгую жизнь слониха не подчинилась приказу. Она не согнулась под ударами цепи, вместо этого вскинула голову и задрала хобот, словно искала выход.

Слониха вспомнила луг с душистой травой на берегу реки Амаравати. Воспоминание придало ей сил, и она вытащила поддон из шахты на свет.

1

Матильда Роффо закрыла глаза и попыталась вспомнить, что же было дальше. Что-то произошло с погонщиком, вот и все, что она знала. Увы, подробности любимой дедушкиной сказки ускользнули от нее вместе с остальной несущественной информацией, которую она уже не могла удержать в памяти. Старость – это коробка с сюрпризами, и не самыми приятными. Почему же она не записала историю о слонихе? Столько раз собиралась, но так и не нашла времени. Почему она всегда все откладывала? Кто может знать концовку? Нино! Она позвонит брату в Америку. Хотя на его память тоже никакой надежды. Ну и кто расскажет о слонихе, когда ее не станет? Ведь сила семьи в таких историях.

Дед Матильды, Пьетро Кабрелли, тосканец по происхождению, был огранщиком и ювелиром. Он создавал богослужебную утварь для Ватикана из самых дорогих металлов и камней, хотя ими и не владел. Кабрелли работал за комиссию, назначенную покупателем. Его жена, Нетта, не скрывала своего недовольства: «С таким же успехом ты мог бы подметать улицы Рима, платили бы тебе столько же».

Каждый день после школы Матильда приходила к деду в мастерскую. Она садилась на подоконник, пристраивала ноги на батарее и молча наблюдала за ним. Кабрелли работал с газовой горелкой, припаивая детали золотых изделий, или занимался разметкой, резкой и полировкой камней перед их установкой в оправу. На нем был кожаный фартук, на шее висела лупа, за ухом торчал карандаш, а из заднего кармана – молоточек для чеканки. Первой мелодией, которую услышала Матильда, было жужжание шлифовального круга – высокий звук, похожий на скрипичный штрих detaché[3]. Кабрелли полировал осколок размером не больше ее ногтя, прижимая его к шероховатой поверхности. Чтобы внучка не скучала, он научил ее рассматривать драгоценные камни через лупу. Матильда приходила в восторг всякий раз, когда свет, попадая на грани, создавал эффект радужного калейдоскопа. Девочка с удовольствием проводила время в мастерской, но у нее имелись там и свои обязанности. Когда Кабрелли принимался за пайку, она должна была открывать окна, а по окончании работы – закрывать.

На стене мастерской висела карта мира, на которой Кабрелли обвел кружками самые богатые месторождения рубинов. Он показывал внучке места в Южной Америке, Китае и Африке, но его палец неизменно возвращался к Индии, где кружков было больше всего. Кабрелли работал с рубинами, потому что Святая Римская церковь отдавала предпочтение красному цвету. Он был уверен, что его творения отмечены искрой божественного. Инкрустируя сосуд, в котором хранились Святые Дары, он будто вселял в него веру и само время.

Матильда ухватилась за край церковной скамьи, зажмурилась и наклонилась вперед, вдыхая запахи воска и ладана, которые, казалось, пробудили ее память. Вместо того чтобы молиться в тишине после раздачи Святого причастия и перед заключительным благословением, она отыскала на жестком диске своего мозга сведения о том времени, когда ее родители, бабушка с дедушкой и младший брат жили в одном доме и каждое воскресенье ходили вместе вот в эту самую церковь.

В сознании Матильды медленно всплывали обрывки дедушкиных рассказов об Индии. Шахтеры жевали медовые соты, чтобы не заснуть во время долгой работы в темноте. Рубины «голубиная кровь» имели цвет спелого винограда – темно-красный с фиолетовым оттенком. По лазурному небу плыли розовые облака.

Вечером, после ужина, родители уходили на прогулку, а дедушка рассказывал детям сказку на ночь. Пьетро Кабрелли раскладывал на полу подушки, изображавшие гору, и деревянные кубики – горную породу. Он доставал из кармана носовой платок и прижимал его ко лбу, как будто вокруг стояла изнуряющая жара. Словно театральный актер, он исполнял все роли, меняя голос под каждого персонажа. Кабрелли даже становился слоном – расхаживал по комнате, раскачивая руку взад-вперед, имитируя хобот.

– Матильда! – прошептала Ида Касичьяро и легонько толкнула подругу.

Матильда открыла глаза.

– Ты заснула.

– Просто задумалась, – прошептала Матильда в ответ.

– Ты заснула.

Спорить с Идой было бесполезно. Подруги сидели рядом на ежедневной мессе, последовательность их действий была так же неизменна, как изображение геральдических лилий на церковном гранитном полу. Они встали, склонили головы и, пока священник чертил в воздухе воображаемый крест, перекрестились. Обе преклонили колени в тот момент, когда в церкви Сан-Паолино раздался колокольный звон «Господи, помилуй!» – тот самый, что во времена их детства собирал женщин на утреннюю службу.

В Виареджо не нуждались в часах, чтобы узнавать время, там жили по колокольному звону и по расписанию местного пекаря. Когда дон Скарелли начинал мессу, Умберто Эннико доставал из печи противни с корнетто[4]. К концу службы булочки остывали, и Умберто смазывал их абрикосовой глазурью, чтобы прихожане могли угоститься по дороге домой.

– Давай выпьем кофе, – предложила Ида, накидывая на голову платок и завязывая его под подбородком.

– Не сегодня.

– Но у тебя же день рождения.

– Прости, Ида. Анина должна прийти.

– Ну тогда в другой раз. – Ида отклонила назад голову и внимательно посмотрела на подругу сквозь бифокальные очки. – Обещаешь?

– Обещаю.

Ида полезла в карман и протянула Матильде небольшой сверток, перевязанный ленточкой.

– Это еще зачем?

– Пустяки, не заводись. – Ида спрятала руки в рукава шерстяного полупальто, словно священник, готовый произнести проповедь. – Давай, открывай.

– Что это? – Матильда встряхнула белый пластиковый флакон с капсулами.

– Пробиотики. Они изменят твою жизнь.

– Мне нравится моя жизнь.

– С пробиотиками она понравится тебе еще больше. Если мне не веришь, спроси своего доктора. В наше время здоровое пищеварение – самое главное.

– Зачем ты на меня тратишься?

– На тебя невозможно потратиться. У тебя все есть.

– Ида, если к восьмидесяти одному году у тебя нет всего, чего ты хочешь, то, вероятно, уже не будет.

Ида быстро расцеловала подругу в обе щеки, затем повернулась и медленно пошла вверх по крутой, мощенной булыжником улице к своему дому. Розовый платок соскользнул с ее головы, и седые волосы растрепались на ветру. Семейство Метрионе – Касичьяро были людьми трудолюбивыми, крепкими, все они когда-то работали на шелковой фабрике, считавшейся в те времена огромным бизнесом. Матильда вспомнила, как ее подруга, у которой тогда были темные волосы, с легкостью взбегала по склону после долгой смены. «Когда же мы успели постареть?» – удивилась Матильда.

2

Городок Виареджо располагался на Лигурийском побережье на границе с Il Tirreno Mare[5], к югу от Генуэзского залива и к северу от побережья Амальфи. Виллы карамельного цвета с видом на море прятались в тени высоких тонкоствольных сосен, увенчанных пышными куполами зеленой хвои. Пляж Виареджо растянулся вдоль западного побережья Италии подобно нити изумрудов.

Когда Матильда поднималась по шатким ступенькам на дощатую набережную, в воздухе еще стояли запахи древесного угля и серы. Карнавал[6] официально завершился ночью, когда фейерверк превратился в пепел и рассеялся в черном небе. Последние туристы покинули пляж еще до восхода солнца. Розовое колесо обозрения стояло неподвижно. Карусельные лошадки застыли в воздухе. Слышно было лишь хлопанье брезента над опустевшими прилавками.

Стоя на безлюдной набережной, Матильда облокотилась на парапет и наблюдала, как завитки дыма от заброшенных кострищ устремлялись в небеса, словно приношение. Затянутое облаками небо плавно переходило в размытый горизонт и сливалось с серебристым морем. Она услышала рев туманной сирены и увидела вдалеке роскошный круизный лайнер, за которым шлейфом расходились пенные волны. Элегантный корабль бесшумно проплыл мимо, растянув над водой рассветный флаг. Всю жизнь Матильда считала, что увидеть большой корабль – к удаче. Она не могла вспомнить, откуда взялась эта примета, просто всегда ее знала.

Возвращайся, подумала Матильда, когда белоснежный корабль с бордовым корпусом и темно-синей отделкой взял курс на юг. Слишком поздно – корабль уже спешил в теплые края. Матильде надоела зима, и она с нетерпением ждала прогулок вдоль пляжа в солнечную погоду. Ее грела мысль, что совсем скоро бирюзовые волны снова заплещут под безоблачным весенним небом.

Утром после мессы Матильда обычно заходила в магазин, купить продукты на день, а после обеда совершала длинную прогулку, чтобы поразмышлять. Из таких ритуалов и состояла заключительная глава ее жизни, после того как она ушла на пенсию с должности бухгалтера их семейного ювелирного магазина. Наконец она нашла время, чтобы привести в порядок дом: ей не хотелось оставлять детям кипы бумаг и горы старой мебели. Как могла, она пыталась подготовить их к неизбежному.

Вероятно, ей чудом удалось избежать встречи с болезнью, косившей жителей Бергамо на севере, – вирус, убивающий стариков, определенно знал ее адрес. Она спокойно относилась к ситуации, ведь выбора у нее не было. Судьба словно шаровой таран: ты не знаешь, когда последует разрушительный удар, но собственный опыт подсказывает, что это непременно произойдет.

Она не избавилась от привычки практиковать «испытание совести»[7], привитой монахинями еще в детстве. Матильда вспоминала обиды, причиненные ей, и те, что причинила сама. Тосканцы, хотя и жили сегодняшним днем, никогда не забывали о прошлом. А если бы и забыли, каждый уголок родного городка хранил напоминания. Она знала Виареджо и его жителей как свои пять пальцев и в каком-то смысле была с ними единым целым.

С окончанием карнавального веселья и началом Великого поста в городке воцарялось совсем другое настроение. На сорок дней наступала пора духовных размышлений, воздержания и покаяния. В детстве ей казалось, что Великий пост тянется целую вечность. Она никак не могла дождаться Пасхи – дня, приносящего облегчение. «Нельзя испытать радость пасхального воскресенья, не пережив мук Страстной пятницы, – напоминала им мать. – Без креста – нет венца», – добавляла она на диалекте, понятном лишь ее детям.

Воскресение Господне приносило городку искупление, а детям – свободу. Со статуй святых снимали темную ткань[8]. Алтарь вновь украшали миртом и маргаритками. Пустой бульон – основное блюдо во время поста – сменяла сладкая выпечка. Когда на Страстной неделе мама замешивала тесто для пасхального хлеба, ароматы сливочного масла, апельсиновой цедры и меда уже поднимали настроение. Вкус мягкого яичного хлеба, плетеные буханки которого подавались горячими и поливались медом, означал, что жертвоприношение завершилось, по крайней мере, до следующего года. Матильда хорошо помнила один Pranzo di Pasqua[9], на котором присутствовали все члены семьи. Папа тогда соорудил длиннющий стол из деревянных дверей, чтобы все смогли уместиться. Мама накрыла стол желтой скатертью и украсила корзиночками со свежими плетенками.

«Мы – одна семья, одно целое», – произнес отец, поднимая бокал. Вслед за ним свои бокалы подняли ее дяди, тети, братья и сестры.

В жизни Матильды случалось немало счастливых моментов, но то первое после войны пасхальное воскресенье было особенным. Матильда не сомневалась, что если когда-нибудь память окончательно ей изменит, она все равно будет помнить, как вся семья разговлялась в саду под ярким солнцем. В молодости Матильда гналась за временем, чтобы получить желаемое. Теперь – чтобы это время удержать.

Она шла по променаду, деревянные рейки скрипели под ногами. Дойдя до середины, Матильда обернулась и посмотрела на широкую серую дорожку. Почему-то в детстве она казалась ей бесконечной.

В ее памяти всплыла летняя вечерняя прогулка вдоль пляжа, когда она была девочкой и шла рядом с коляской брата. Нино родился в сорок девятом году (как и положено бухгалтеру, она всегда помнила цифры). Война закончилась. На матери было платье из абрикосовой органзы, а на отце – соломенная шляпа с широкой лентой из малинового шелка. Матильда приложила руку к сердцу, и перед ее мысленным взором складывались детали картинки. Вскоре вокруг уже собрались призраки, раскрасив унылый дощатый настил. Она представила себе мужчин в светлых костюмах карамельных оттенков и нарядных женщин в шляпках с павлиньими перьями. Ее мать задумчиво вертела полотняный зонтик, выгоревший добела. Матильда присела на скамейку передохнуть, закрыла глаза и отчетливо услышала родной голос. Доменика Кабрелли любила море и привила эту любовь дочери. Всякий раз, прогуливаясь вдоль воды под коралловым солнцем, Матильда ощущала тепло материнского присутствия.

Почему же она так легко возвращалась в детство и при этом с трудом могла вспомнить, что ела накануне на ужин? Может быть, пробиотики Иды помогут? Надо спросить у врача. В последний раз, когда муж привел ее на прием, ей сделали тест на проверку памяти. Не было ни одного вопроса о прошлом, врача и медсестру интересовало исключительно «здесь и сейчас». Кто нынешний премьер-министр Италии? Какой сегодня день недели? Сколько вам лет? Матильде очень хотелось ответить: «Да какая разница?» – но она понимала, что с врачом лучше не ссориться. Он заверил ее, что видения и сны о прошлом – это нормально, тем не менее к состоянию ее мозга они не имеют никакого отношения. «В человеческом мозге прошлое и настоящее между собой не связаны», – объяснил он. Матильда, однако, в этом сомневалась.

Она пересекла бульвар и подошла к зданию, где когда-то находился их семейный магазин-мастерская, теперь здесь был магазин одежды. Она почувствовала гордость, увидев, что на здании все еще сохранилась надпись «Ювелирный магазин Кабрелли», хотя буквы и выцвели. Прошло двадцать лет с тех пор, как магазин переехал в Лукку, небольшой оживленный город всего в нескольких милях от Виареджо.

Прикрывая ладонью глаза, Матильда заглянула внутрь через широкое витринное стекло. Она заметила, что дверь в подсобное помещение открыта. Комнатка, где стоял станок, на котором дед обрабатывал драгоценные камни, теперь была заставлена стойками с одеждой.

Владельцы местных магазинчиков убирали с фасадов карнавальные украшения, снимали венки, мишуру и гирлянды разноцветных лампочек, а один мужчина, балансируя на шаткой лестнице, отцеплял красные, белые и зеленые флажки, развешенные вдоль маршрута, по которому проходил парад. Бакалейщик смел конфетти в сточную канаву и приветственно кивнул, когда она проходила мимо.

Подставив под струю ладони, Матильда отпила ледяной воды, стекающей с гор в древние цистерны. Краны питьевого фонтанчика торчали прямо из рук скульптурных ангелов, чьи лица истерлись от времени. Вода была насыщена ценными минералами и укрепляла силы. Вытирая руки носовым платком, который она всегда держала в кармане, Матильда подумала о матери. Доменика Кабрелли не только приучила своих детей пить полезную воду, но и обучала Матильду счету, когда по дороге в школу они проходили мимо вереницы фонтанчиков. Так Виареджо стал ее первым учебником.

Матильда открыла сумочку, чтобы расплатиться с торговцем фруктами, который выбрал для нее с прилавка шесть крепких золотистых яблок и аккуратно уложил в бумажный пакет.

– Как идут дела? – спросила Матильда, передавая ему деньги. – Buona festa?[10]

– С прежними временами не сравнить, – ответил он с сожалением.

На виа Фиренце Матильда прошла мимо шестерых мужчин, которые складывали, словно простыню, огромную полосатую палатку. Выкрашенные яркой краской дома, стоявшие вдоль улицы и прижатые друг к другу, будто книги на полке, принадлежали двоюродным братьям и сестрам Кабрелли. Матильда определяла жилища родственников по цвету входной двери: rosa[11] – у Мамачи, giallo[12] – у Бьяджетти, verde[13] – у Грегорио. Цвет служил и сигналом к отступлению. В доме с porta azzurra[14] Матильду не ждали, поскольку между семьями Кабрелли и Ничини существовала давняя вражда, зародившаяся задолго до ее рождения. Вражда не прекратилась и после того, как Ничини переехали в Ливорно, оставив в прошлом дом с голубой дверью. Матильда помнила, как в детстве летом стояла у подножия холма и свистела, зазывая братьев и сестер на пляж. Входные двери тут же распахивались, образуя разноцветную ленту, и дети бежали вниз, с радостью откликаясь на ее призыв.

Шутки ради Матильда сунула в рот два пальца и попыталась свистнуть. Громкая трель привлекла внимание мужчин, складывавших палатку, но ни одна дверь не распахнулась. К сожалению, ее братья и сестры тоже переехали в Лукку. Матильда и Олимпио теперь были старожилами городка – последние, кто остался в Виареджо из семей Кабрелли и Роффо.

В кармане Матильды зажужжал телефон. Она остановилась, чтобы прочесть сообщение. С днем рождения, Матильда! Мы чудесно провели время, спасибо.

Она ответила невестке: Спасибо. Было весело. Но мало!

Матильда искренне любила Патрицию. Та часто выступала в роли миротворца и убеждала Нино не ругаться с сестрой: в конце концов, они были самыми родными друг другу людьми. Во время их последнего приезда Матильда ни разу не поссорилась с братом.

Можешь спросить Нино, помнит ли он дедушкину историю про слониху? – написала Матильда.

Патриция прислала в ответ подмигивающий смайлик.

Матильда терпеть не могла смайлики. Скоро люди вообще перестанут пользоваться словами, их заменят эти пучеглазые головки.

Она остановилась у ворот местного общественного сада, разбитого сто лет назад семьей Бонкурсо. Спустя десятилетия участок так и числился за ними, хотя после Первой мировой войны никого из членов семьи в живых не осталось. Пожелтевший сад был покрыт слоем жидкой грязи. Несколько многолетних растений укрыли мешковиной, чтобы защитить от холодов. Одинокая белая пергола в центре напоминала застрявшую в слякоти свадебную карету.

Матильда вспомнила свой первый поцелуй под перголой. Было лето, она стояла с закрытыми глазами и вдыхала аромат виноградных гроздьев, свисавших с арки. Рокко Тибурци решил, что это знак, и, воспользовавшись моментом, поцеловал ее. Матильде было четырнадцать, и она думала, что ничего более прекрасного с ней никогда уже не случится. Домой она буквально летела, а когда пришла, бабушка Нетта отругала ее за то, что она забыла мешок каштанов, за которым ее посылали. Чувства нежности и стыда еще долго оставались крепко связанными в ее сердце, пока она не осознала, что это сочетание мешает ей любить по-настоящему.

Каштановые деревья, выстроившиеся вдоль задней стены сада, по-прежнему приносили много плодов. Во время урожая соседи собирали целые мешки, но Матильда давно решила не забирать свою долю. После войны не хватало продуктов, и каштаны клали везде: в пасту, в начинки, в тесто. Она тогда наелась их досыта и пообещала себе, что когда вырастет и станет хозяйкой на кухне, не съест ни одного. Матильду удивляла нынешняя популярность итальянских блюд с каштанами, и она в очередной раз убеждалась, что люди быстро забывают о пережитых лишениях.

Матильда и ее муж Олимпио жили на верхнем этаже виллы Кабрелли, расположенной на изгибе аллеи Джозуэ Кардуччи[15]. Семейство Роффо было уже третьим поколением, жившим в фамильном доме. После того как родители Матильды умерли, а взрослые дети разъехались, они с Олимпио перестроили дом и заняли мансарду. «Мы наконец-то добрались до вершины, – шутил Олимпио, – но для этого нам пришлось расстаться со всеми, кого мы любим».

Для Матильды каждый уголок дома был наполнен воспоминаниями. К сожалению, теперь поколения разделяли не просто ступеньки между этажами. Ее дети уехали сразу, как только обзавелись семьями. Дочь теперь жила в соседней Лукке, а сын – дальше по побережью. Долгие годы эти расстояния казались пустяшными, но не теперь. Матильда жалела, что все они не остались под одной крышей.

Городок их менялся по мере того, как сменялись его жители. Большинство соседних домов с видом на море переделывали под апартаменты, поскольку владельцы умирали, а наследники, не желавшие расставаться с фамильным гнездом, быстро понимали, что летняя аренда приносит отличный доход. Виллу Кабрелли тоже разделили на апартаменты для сдачи в аренду, но не столько из-за финансовых нужд, просто стареющей чете Роффо трудно было следить за таким огромным пространством. Реконструкция включала установку первого в здании лифта – Олимпио уверял, что однажды он им понадобится. И оказался прав. Перестраивая дом, когда тебе шестьдесят, стоит подумать о том времени, когда тебе будет восемьдесят. Этот возраст оказался не за горами.

Поднявшись на вершину холма, Матильда полезла в сумочку за ключом. Цвет arancione[16] означал, что она дома. Оранжевая дверь не менялась со времен ее детства.

– Синьора! У меня для вас кое-что есть. – Джусто Фильоло, седовласый сосед Матильды, помахал из-за калитки и вышел к ней. – Дочка съездила в Пьетрасанту[17]. – Он протянул Матильде большой треугольник пармезана, завернутый в вощеную бумагу. – Есть еще, если захочешь.

Матильда взяла сыр и подняла в руке, словно гантель.

– Такой огромный. Ты себе точно оставил?

– Sì, sì[18], – усмехнулся Джусто. – Она привезла столько, что хватит до следующего карнавала.

– Благодарю, синьор. Угощайся яблоками. – Матильда открыла бумажный пакет.

– Я возьму одно.

– Бери больше. У меня их достаточно.

– Мне хватит одного. Buon compleanno[19]. – Джусто улыбнулся.

Это было в духе семейства Фильоло – вручить ей на день рождения большущий кусок сыра. Когда-то родители ее соседа владели здесь самым популярным рестораном, куда все горожане ходили отмечать семейные праздники. Мать отлично готовила, отец был прекрасным управляющим. Все дети работали в ресторане, и их симпатичная внешность помогала привлекать клиентов. Сестер Джусто Фильоло давно не было в живых, но Матильда помнила их блестящие черные волосы, стройные фигуры и покрытые ярко-красным лаком ногти.

– Как собираешься отметить день рождения? – спросил Джусто.

– С большим смирением. Моя задача – дожить до завтрашнего утра. И до послезавтрашнего, если Бог даст.

– Пусть Господь благословит тебя и даст тебе то, в чем ты истинно нуждаешься. – Сосед перекрестился. – Кабрелли всегда были бойцами. Все будет хорошо.

Матильда вытащила из сумки газету:

– Вот, возьми.

– Может, оставишь себе?

– Новостей там больше нет, одни некрологи. Мне не нужны напоминания о том, что меня ждет.

– Ты еще ребенок, Матильда. – Джусто было девяносто три. – У тебя все только начинается.

Кожура с последнего яблока соскользнула в раковину, словно золотистая лента. Взяв специальный нож, Матильда нарезала яблочную мякоть тонкими ломтиками, выложила тесто на противень и покрыла его аккуратным слоем яблок. Сверху раскидала кусочки сливочного масла и посыпала начинку сахаром. Припорошив все корицей, Матильда подтянула четыре уголка теста к центру, соорудив конверт, как учила ее мать. Наконец штрудель di mele[20] отправился в духовку.

Матильда покормила своих питомцев. Дворняга Беппе быстро поел и уснул под диваном. «Ты как твой хозяин. Поел. Поспал. Поел», – усмехнулась она. Кошка Ардженто расхаживала по книжному стеллажу в гостиной, исполняя свой ежедневный цирковой номер. «Ах ты! – Матильда погрозила ей пальцем. – Совсем с ума сошла! Стара ты уже для такой высоты». Кошка проигнорировала ее, как, впрочем, и всегда. Ардженто вообще вела себя так, словно это Роффо жили в ее доме, а не наоборот.

Матильда сняла фартук и решила прибраться в гостиной.

Четыре стильные серые кушетки вокруг журнального столика образовывали прямоугольное пространство, где вполне хватало места для всех членов семьи, когда они приезжали в гости. Рядом с книгами на полках пристроились винтажный фотоаппарат «Лейка», примитивистская фигурка и стеклянные баночки, наполненные ракушками, которые в детстве собирали внуки. Матильда прошлась перьевой метелкой по книгам.

Закончив уборку, Матильда вытащила пожелтевший клочок бумаги из стоящей на столе вазы Каподимонте[21], потом сняла с крючка под лестницей небольшую картину, за которой скрывалась металлическая дверца встроенного в стену сейфа. Приникнув к сейфу ухом, которым слышала лучше, Матильда сверилась с последовательностью цифр на бумажке и, словно опытный медвежатник, покрутила циферблат. Послышался щелчок, и дверца сейфа распахнулась. Матильда сунула руку внутрь и достала большую бархатную шкатулку. Не закрывая сейф, она направилась на кухню и по пути поставила шкатулку на стол.

Штрудель был готов, Матильда вынула его из духовки остывать. От горячей золотистой корочки шел пар. Матильда открыла блокнот, лежавший на столешнице, и записала список ингредиентов и последовательность действий. Ее дочь Николина собирала семейные рецепты. Сама Матильда никогда рецептами не пользовалась, она готовила блюда так, как учили ее бабушка и мать: используй лучшие продукты, ничего не отмеряй и не взвешивай, полагайся на чутье.

Матильда открутила верхнюю часть гейзерной кофеварки и заполнила нижнюю колбу водой. Насыпала в фильтр свежесмолотый кофе, выпуклой стороной ложки разровняла его, затем аккуратно прикрутила верхушку обратно. Поставила кофеварку на плиту и зажгла конфорку.

Когда кухня наполнилась землистым утренним ароматом, Матильда поняла, что просыпала кофе на расстеленный под раковиной коврик. Чертыхнувшись, она нагнулась и скатала его, словно сигару, вынесла коврик на террасу, вытряхнула и повесила на перила.

Матильда поежилась от холода, плотнее закуталась в кофту, не застегивая ее, и скрестила руки на груди. На побережье шумел прибой. Резкий ветер, дувший над вершинами Апуанских Альп и со свистом проносившийся над Панией-делла-Кроче[22], практически гарантировал, что до весны будет еще как минимум один шторм. Матильда не могла припомнить более суровой тосканской зимы, чем та, которую они только что пережили. Она еще раз встряхнула коврик, прежде чем сложить его.

Матильда уже собиралась вернуться в дом, как вдруг услышала в небе пронзительный крик. Она подняла голову и увидела жирную чайку, летевшую сквозь туман прямо на нее.

– Кыш! – крикнула Матильда и махнула в сторону птицы ковриком.

Но, вместо того чтобы улететь, чайка приблизилась настолько, что острый кончик ее крючковатого желтого клюва задел женщине щеку.

– Беппе! – крикнула Матильда собаке.

Пес выскочил в открытую дверь и с лаем бросился на птицу. Кошка тоже выскользнула на террасу, с любопытством наблюдая за суматохой. Чайка спикировала вниз, чтобы подразнить кошку, та выгнула спину и зашипела.

– Ардженто! Быстро в дом! – Матильда сгребла кошку в охапку, накрыв ковриком. – Беппе! Andiamo![23]

Собака шмыгнула обратно внутрь. Матильда плотно закрыла раздвижную дверь. Она оставила кошку на стуле, освободив ее из коврика, пес кружился у ее ног, высунув язык.

Матильда сунула руку под блузку и достала носовой платок, спрятанный на груди под бретелькой лифчика, осторожно вытерла пот со лба и приложила руку к колотящемуся сердцу. Выглянула в стеклянную дверь, обвела глазами небо, но чайки уже не было видно. Она ощутила дурноту и присела, чтобы перевести дух.

Многовато впечатлений для старушки, сказала себе Матильда. «Да и для вас тоже», – пробормотала она, обращаясь к своим питомцам.

3

– Nonna?[24] – Раздавшийся из домофона голос ее внучки Анины эхом разнесся по квартире и заставил Матильду вздрогнуть. – Это я. У меня есть ключ.

Выходя из лифта и входя в квартиру, Анина разговаривала по мобильному телефону. Беззвучно произнеся «Ciao, Nonna», она сложила губы в воздушном поцелуе, протянула бабушке пакет со свежими фруктами и жестом дала понять, что ей нужно закончить разговор. Она сняла пальто, бросила его на спинку стула и опустилась на диван, не прерывая беседы.

Двадцатипятилетняя Анина Тицци была невероятно хороша. Фамильный рот Кабрелли, прямой нос, смуглый цвет лица, стройная фигура. Густые каштановые волосы, как когда-то у Матильды, но глаза, тоже широко расставленные, были не карими, а зелеными и достались ей от отца, Джорджио Тицци, уроженца Сестри-Леванте[25].

Анина была одета в белые джинсы, рваные от бедер до щиколоток. Голые ноги в прорехах были видны почти полностью, так что ее бабушка удивилась, стоило ли эти джинсы вообще надевать. Пупок тоже был выставлен напоказ – укороченный бледно-голубой свитер едва доставал до талии. Матильда поразилась, как Анина не закоченела.

Анина закрутила волосы в пучок, продолжая разговор. Ее помолвочное кольцо – платиновое, с бриллиантом изумрудной огранки[26] – сверкало на свету. По мнению Матильды, только кольцо и добавляло нотку утонченности образу молодой женщины, которая просто обязана была быть элегантной. В конце концов, Анина выросла не в самой простой семье – Кабрелли слыли мастерами высшего класса.

Матильда отнесла фрукты на кухню. На стойке зажужжал ее мобильный. Она включила громкую связь.

– Pronto, – поприветствовала она мужа.

– Что выбрала Анина? – поинтересовался Олимпио.

– Ничего. Пока ничего. Она говорит по телефону. Когда молодые приходят к старикам, они полагают, что нам больше нечем заняться, кроме как целый день сидеть и смотреть на часы в ожидании смерти.

Олимпио рассмеялся.

– Скажи ей, чтобы положила трубку. Просто выдохни и расслабься.

– Я не могу.

– Знаю. Я за пятьдесят три года ни разу не видел, чтобы ты как следует расслабилась.

– Когда будешь дома?

– Как обычно. Помолись за меня. Я встречаюсь с банкирами.

– Убеди их, пусти в ход свое обаяние.

– Sì. Sì. Пусть они почувствуют свою значимость. А ты проделай то же самое с Аниной.

Матильда поставила на поднос тарелки, положила серебряные приборы и льняные салфетки. Штрудель di mele поместила в центр, подложив под него лопатку.

– Ты все еще разговариваешь? – Матильда укоризненно взглянула на внучку, ставя поднос на стол. Она провела рукой по мраморной столешнице.

Когда двадцать лет назад ее родители умерли с разницей в пять месяцев, они оставили после себя четыре этажа мебели и всякого хлама. Этот обеденный стол имел свою историю. Его подумывали продать, когда после войны не хватало денег и не на что было содержать мастерскую. Но покупателей не нашлось – в трудные времена люди меньше всего нуждались в антикварной мебели.

Матильда понятия не имела, что делать с родительским скарбом, пока синьора Чилиберти, гадалка, жившая на виа Кастанья, не посоветовала ей сохранить только один предмет, который будет напоминать о матери. Все остальное можно выбросить, заявила она. Сбросив с себя груз вины, Матильда избавилась и от громоздкого наследства без какой-либо помощи брата. Нино присутствовал на похоронах, оплакивал мать вместе со всеми и сразу уехал, предоставив сестре улаживать оставшиеся дела, включая мытье посуды после поминок. Когда речь шла о доме и семье, итальянские женщины самостоятельно решали все важные вопросы – от рождения до смерти.

Матильда поставила шкатулку с украшениями туда, где должна была сидеть внучка.

– Анина?

Анина с улыбкой обернулась. Она жестом попросила подождать еще минутку и продолжала говорить по телефону.

– Анина. Положи трубку, – приказала Матильда.

– Ciao. Ciao. Мне надо идти. – Анина отключилась. – Прости, Nonna. Когда Паоло хочет поговорить, приходится бросать все дела. – Анина уселась за стол. – В последнее время он только этого и хочет.

– Я приготовила твой любимый… – начала Матильда.

У Анины зазвонил телефон.

– Прости. – Она потянулась, чтобы ответить.

– Дай сюда! – Матильда протянула руку.

Анина отдала ей звонящий телефон. Матильда бросила его в сейф и закрыла дверцу.

– Невежливо приходить к бабушке и без конца болтать по телефону.

– Верни мой телефон, пожалуйста. – Анина пребывала в недоумении.

– Позже.

– Ты его там оставишь?

– Sì. – Матильда налила кофе. – Перезвонишь позже.

– Nonna, что случилось? – Анина прищурилась, разглядывая лицо Матильды. – У тебя на щеке кровь.

– Где? – Матильда встала и посмотрела в зеркало. Внучка была права. На щеке виднелась узкая багровая полоска. – У меня все это время шла кровь?

– Наверное, порезалась. Ты разве не почувствовала?

– Нет. Хотя подожди. Это, видимо, из-за небольшой стычки с чайкой перед твоим приходом.

– Ты о чем?

– Я ждала тебя на террасе. Ни с того ни с сего налетела чайка. Я и не думала, что она меня задела.

– Очевидно, задела.

– А может, это не она. Может, я просто поцарапалась.

– И не заметила?

Анина переживала за бабушку, хотя мать и уверяла ее, что Матильда переживет их всех. Это вполне могло быть правдой, ведь Матильда, казалось, не старела. Словно вулканизированная резина, она с годами становилась только крепче. Падая, всегда поднималась. Матильда единственная из всех знакомых Анине очень пожилых женщин не сгорбилась. Спину она всегда держала прямо, как на плацу. Стиля придерживалась классического: шерстяные юбки и кашемировые свитера. К ним прилагались изящная брошь или цепочка с кулоном. Матильда одевалась как состоятельная женщина, работающая в большом городе, хотя сейчас, выйдя на пенсию, стала домохозяйкой и жила у моря.

– Перестань пялиться. – Матильда поднесла руку к лицу и кончиками пальцев нащупала порез. Он был не толще нитки и проходил от верхней части скулы до уха.

– Если на тебя напала птица, то в порез могли попасть всякие микробы. Птицы переносят болезни, к тому же это плохая примета.

– Не беспокойся. Это мне не повезло, а не тебе.

Анина открыла шкатулку. Содержимое сверкало, словно леденцы.

– Я помню ее. Когда я была маленькой, ты разрешала мне играть с украшениями.

– Это на меня не похоже.

– Ну хорошо, ты разрешала помогать тебе их чистить. Помнишь?

– А вот это уже ближе к истине. Заставлять маленьких лодырей работать, чтобы они не шалили.

– Ты самые обычные домашние дела превращала в веселье.

– Неужели со мной было весело? – усмехнулась Матильда.

– Иногда. – Анина закрыла шкатулку и взглянула на Матильду.

– В чем дело?

– У тебя есть мазь, или перекись, или еще что-то? Я не успокоюсь, пока ты не приложишь что-нибудь к этой ране.

– Madonne[27]. – Матильда отодвинула стул от стола и направилась в гостевую ванную. – Это всего лишь царапина.

– Это рана, – крикнула ей вслед Анина. – Я бы погуглила, но ты украла мой телефон.

Матильда открыла аптечку, хранившуюся под раковиной. Она тщательно вымыла руки и нанесла на порез тонкий слой антисептика. Прижала сверху марлевую салфетку, чтобы лекарство впиталось.

– Все, я вылечилась. – Матильда вернулась к столу.

– Grazie mille[28]. – Анина осторожно вынула из шкатулки отсеки и разложила их на столе. – Так что там с птицей? Как именно это случилось?

– А какая разница? Мы же не можем заявить на нее в полицию.

– Птица была одна или целая стая?

– Одна. Я понимаю, к чему ты клонишь. В этом видится какой-то знак. Боюсь, я не знаю, какой именно. Мать разбиралась в приметах. Она всегда говорила, что если птица садится на окно и заглядывает в дом, то кто-то в этом доме умрет.

– А что бы она сказала о птице, которая без всякой причины средь бела дня нападает на невинную женщину?

– Понятия не имею.

– Можно спросить у strega[29], – предложила Анина.

– Ни одной из тех, кого я знала в этом городе, нет в живых, – призналась Матильда.

– Мама может знать кого-нибудь в Лукке.

– Мы не будем обзванивать Лукку в поисках ведьмы.

– Я просто предложила. – Анина достала из шкатулки кольцо и примерила его.

– Все это ерунда, – заверила ее Матильда, хотя сама уверенности не чувствовала. Вот что самое отвратительное в старости: когда нуждаешься в советах, тебе уже некому позвонить. – Кофе остывает. Как насчет штруделя di mele?

– Я не могу.

– Это же твой любимый.

Анина похлопала себя по плоскому упругому животу:

– Мне нужно влезть в свадебное платье.

– Ты собираешься надеть одно из этих?.. – Матильда не смогла скрыть разочарования.

– У меня не будет огромной юбки. Не хочу выглядеть как bombolone[30] в день своей свадьбы.

– И вместо этого наденешь что-то облегающее, как у ведущей телевикторины, и все будет вываливаться наружу.

– Ничего у меня вываливаться не будет. Есть масса способов этого избежать. – Анина поднесла к свету платиновую брошь с бантом из крошечных синих сапфиров.

– У священника найдется что сказать по этому поводу.

– Он уже сказал. Мы с Паоло ходили на подготовительную встречу. Я показала дону Винченцо фотографию платья. Он счел его прекрасным.

– Существуют правила. В церкви невеста должна находиться с покрытыми головой и руками. И никакой груди.

– Но у меня есть грудь.

– Скромность. Оставаться покрытой – это признак самоуважения. Сохранять что-то только для себя и своего мужа.

– Не понимаю, о чем ты.

– Слишком поздно тебе объяснять.

– А это важно?

– Наверное, нет. – Матильда улыбнулась. Большинство вещей, которые были важны для нее, для других ровным счетом ничего не значили. У Матильды не было права выражать недовольство, но она помнила времена, когда слушали старших. – Анина, надевай что хочешь. Главное, чтобы ты была счастлива.

По крайней мере, Анина собиралась венчаться в церкви. Большинство знакомых Матильды женили внуков в городском парке или на пляже без единого упоминания о Боге. Все, что они получали, – босоногую невесту, солнечные ожоги и теплое просекко в бумажном стаканчике.

– Ты помнишь, какой сегодня день?

– День, когда ты попросила меня прийти и выбрать украшение для свадьбы. – Анина положила брошь обратно в бархатный мешочек. – Семейная традиция Кабрелли. Твоя бабушка подарила украшение тебе, чтобы ты надела его в день свадьбы, твоя мать – моей матери, теперь очередь за тобой.

– А еще у меня день рождения.

– Нет. – Анина положила руки на стол и на мгновение задумалась. – Точно! Прости, пожалуйста! Buon compleanno! – Она встала и поцеловала Матильду в здоровую щеку. – Я не совсем забыла. Вчера еще помнила, просто утром вылетело из головы. Я должна была привезти тебе подарок!

– Так ты привезла. Фрукты, кстати, надо съедать сразу. Идеальный подарок для восьмидесятиоднолетней женщины, если, конечно, я не умру, прежде чем они испортятся.

– Прости, Nonna. У меня всегда все наперекосяк, когда дело касается тебя.

– Неправда. Мне просто хотелось бы видеть тебя чаще, но это не упрек.

– Когда кто-то говорит «это не упрек», это всегда упрек.

– Ты поэтому редко ко мне приходишь? Я чересчур придирчива?

– Ну да. – Анина попыталась сдержать улыбку. – Честно? Я просто ужасно занята.

– Чем?

– Подготовкой к свадьбе. – Внучка всплеснула руками, изображая отчаяние.

– В твои годы я уже вела отцовские счета.

– Я собираюсь подменить Орсолу, когда она уйдет в декрет.

– Прекрасно. Когда не будешь занята с клиентами, старайся проводить больше времени с дедом в мастерской. Настоящая работа именно там. Учись у него ремеслу, развивай свои творческие способности.

– Давай посмотрим, как я справлюсь с обязанностями Орсолы, а потом уже поговорим о моих творческих способностях.

– У тебя будет хорошая возможность, не упускай ее. Тебе стоит подумать о карьере.

– Сначала я хочу заняться нашим с Паоло домом. Научиться печь штрудель, покрасить стены. Вырастить сад.

– У тебя должно быть какое-то дело, кроме выращивания руколы. В жизни всякое случается, вдруг придется содержать семью. Для этого понадобятся деньги.

– Меня не волнуют деньги, – отмахнулась Анина. – Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? Я надеялась, мы просто хорошо проведем время.

В тот же момент Анине стало стыдно. Конечно, бабушка старалась. Готовилась к этому особому визиту и планировала его до деталей. Она потянулась к Матильде и нежно погладила ее по руке.

– Спасибо, что ты все это для меня делаешь. Я не знаю, что выбрать. Поможешь мне? – Анина принялась рассматривать маленький золотой церковный медальон.

– Это чудотворный медальон.

– Он твой?

– Он принадлежал моей матери. Раньше я знала его значение. Сейчас не могу вспомнить. Вспомню, когда будет уже неважно. Все-таки старость – это отвратительно.

– Должно же быть что-то хорошее в старости.

– Рукава[31], – немного подумав, сказала Матильда.

Анина засмеялась.

Матильда взяла в руки другой медальон, святой Лючии:

– А вот с ним связана целая история. Он тоже принадлежал матери.

– Расскажи как-нибудь.

Анина достала из шкатулки маленький мешочек. На ладонь ей выпал рубин огранки Перуцци[32] весом в один карат, похожий на крошечную красную каплю.

– Ух ты!

– Это рубин Сперанцы. Дед утверждал, что его друг из Венеции – лучший огранщик в Италии. Если хочешь, можешь сделать что-нибудь из этого камня.

Анина положила рубин обратно в мешочек.

– Я уже и так намучилась с дизайном кольца для помолвки. Давай оставим его для кого-нибудь, у кого больше фантазии.

Матильда вытащила подставку с тремя кольцами и сняла с нее широкое золотое, напоминающее гладкий обруч.

– Это обручальное кольцо бабушки, Нетты Кабрелли.

Анина попробовала надеть кольцо на палец.

– Не лезет, застревает на косточке.

– Если хочешь, Nonno[33] подгонит его под твой размер. Тут достаточно золота. Она была меньше тебя, но мне казалась великаншей, и далеко не всегда доброй[34]. У меня на тумбочке стоит ее фотография.

– Я видела. Она немного пугает. Люди на таких старых карточках всегда выглядят мрачновато.

– Потому что им приходилось долго сидеть не шевелясь, пока фотограф сделает снимок. Хотя Нетта Кабрелли была сурова по другим причинам.

– А это что? – спросила Анина. Она держала в руках старинные часы, прямоугольный золотой корпус был окантован зеленым авантюрином.

– Где ты их нашла?

– На дне шкатулки.

Цифры 12, 3, 6 и 9 на бледно-голубом перламутровом циферблате были инкрустированы камнями багетной[35] огранки. Золотую булавку, которой заканчивалась цепочка, украшало ажурное тиснение.

– Я думала, что храню их в банковской ячейке.

– Это ценная вещь?

– Только для меня.

– Такая филигрань[36] отлично бы смотрелась татуировкой на щиколотке.

– У тебя есть татуировка? – изумилась Матильда.

– Мама просила тебе не говорить.

– Где?

– Сердечко на бедре.

– У тебя уже есть одно в груди.

– На бедре очень симпатичное. – Анина не выпускала часы из рук. – Nonna, я хочу это. Можно?

– Выбери что-нибудь другое.

– Ты же сказала, я могу взять, что понравится.

Матильда протянула Анине изящное кольцо – россыпь рубиновых бусин-бриолетов[37] в оправе из желтого золота:

– Оно будет прекрасно смотреться с бриллиантом. Твой дедушка сделал его на мой сороковой день рождения.

Анина надела кольцо на средний палец правой руки.

– Оно потрясающее, но это чересчур. – Она вернула кольцо в шкатулку и снова взяла часы. – Почему циферблат перевернут?

– Чтобы мама могла определять время.

– А почему ей понадобилось определять время вверх ногами?

– Потому что обе ее руки часто были заняты. Она прикалывала часы к груди на форменном платье. Она же была медсестрой.

– А я знала об этом? Что-то не припомню. Ты никогда о ней не рассказывала. Почему?

– Я рассказывала. – Матильда сложила руки на коленях. – Просто ты меня не слушала. Вы, дети, слишком заняты своими телефонами.

– С тобой все в порядке? Ты бледная. Хочешь, давай перенесем. Мы можем этим заняться в другой день.

– Слишком поздно.

– Почему? – Анина огляделась. – Ты куда-то уезжаешь?

Если бы, подумала Матильда. Сердце ее билось учащенно. Беспокойство росло, подогреваемое охватившим ее отчаянием. Будущее представлялось удивительно ясно. Она умрет, дети соберутся вокруг этого самого стола. Дочь Николина примется разбирать содержимое шкатулки. Сын Маттео сядет в сторонке, а когда сестра закончит, еще раз все перетряхнет. В лучшем случае ее дети будут знать историю всех этих предметов лишь отрывочно. Без фактов это просто украшения, хранить которые нет особого смысла. Детям ничего не останется, как все продать тому, кто больше заплатит. Камни вынут из оправ, золото взвесят и переплавят. Нетронутые украшения позже выставят на одном из тех сайтов, куда регулярно заходят состоятельные люди, которым больше нечем заняться, кроме как пополнять свои коллекции. Матильду затошнило.

– Nonna, ты в порядке? Я серьезно. Ты ужасно выглядишь. – Анина встала и пошла на кухню.

Матильда воспользовалась моментом, чтобы собраться с мыслями. Когда хозяйка дома стареет, ее последняя задача – осознать, что же она оставит после себя. Именно мать определяет миссию семьи, и если она терпит неудачу, это отражается на всех. Матильда догадывалась: она не пришла бы в восторг от того, что будут делать дети после ее смерти, но ей некого было винить, кроме себя. Она слишком легко сдалась. Она не открыла им правду, сочла историю семьи не такой уж и важной. Не отвезла детей туда, где родилась, и не рассказала им о судьбе своего отца. Отпуск в Черногории оказался важнее поездки в Шотландию. Конечно, у нее, Матильды, были на то свои причины. Она мало знала об отце, но это ее не оправдывает. Детям и внукам все же стоит узнать некоторые факты, пока она не забыла их окончательно или не умерла скоропостижно. Можно было это понять и без свалившейся с неба птицы.

Анина вернулась со стаканом воды:

– Nonna, попей.

Матильда сделала несколько маленьких глотков.

– Grazie.

Анина взяла в руки часы Доменики Кабрелли и поднесла их к уху.

– Их давно не заводили, – призналась Матильда.

Анина внимательно рассмотрела часы. Авантюрин отличался от других драгоценных камней в шкатулке, цвет его не был теплым, как у индийских пурпурных рубинов, украшавших кольцо, подаренное Матильде на день рождения. Он не был мягким, как у золотистых кораллов с острова Капри. Камень не отражал свет, как бриллиант. Он был темно-зеленый, мрачный, и добыли его явно не в Италии, а в какой-то далекой стране, где сезон дождей, питающих густые корни высоких деревьев, сменялся месяцами палящего солнца. В филигранном узоре тиснения тоже не угадывался итальянский стиль. Часы бросались в глаза своей чужеземной красотой и в коллекцию никак не вписывались.

– Похоже, Bisnonna[38] носила антикварную вещь. Это точно девятнадцатый век.

– Откуда ты знаешь?

– Nonno научил меня определять. – Анина перевернула часы и показала Матильде. – На золоте видно клеймо. Есть и другие подсказки. Часы не швейцарские, ни циферблат, ни механизм, а итальянцы обычно их использовали. Не немецкие и не французские. Откуда они вообще взялись?

Матильда не ответила.

– Смотри. Тут гравировка. Вот буква J, потом амперсанд[39], а потом D. Кто такой J?

– Я не готова их отдать.

Анина положила часы обратно в шкатулку.

– Я всегда хочу того, чего мне не дают.

Матильда подперла подбородок рукой, как она часто делала, когда ей требовалось подумать. Пальцы коснулись пореза на щеке. Жжение было слабым, но ощутимым.

За окнами тишину поздней зимы раскололи раскаты грома, следом вспыхнула молния.

– Ой-ой! – Анина повернулась к дверям, выходившим на террасу. – Шторм начался!

Сильный дождь забарабанил по полу террасы, словно град серебряных стрел.

– Окна в спальне! – воскликнула Матильда.

– Я закрою! – Анина вскочила и помчалась вверх по лестнице.

На всякий случай Матильда выдернула вилки электроприборов. Беппе залаял от испуга и забегал по кругу. Матильда достала с полки аварийный светильник.

– Порядок. – Запыхавшаяся Анина вернулась в комнату. – Все закрыла. Ты, наверное, единственная, кто зимой оставляет окна открытыми.

– Мама приучила меня открывать окна по утрам, чтобы выпускать злых духов. А закрывать их я забываю.

– Твоя мать была strega?

– Не думаю.

– Тогда откуда она все это знала?

– Доменика Кабрелли была одной из тех, кого считали знахарками. Здравый смысл не мешал ей признавать существование духов. Науку она тоже уважала. Соседи первым делом бежали к ней, а не к врачу.

Беппе запрыгнул к Матильде на колени.

– Я хотела бы узнать о ней побольше.

– Моя мать родилась в этом доме, а девяносто три года спустя в нем умерла. Она прожила в Виареджо всю свою жизнь, за исключением того периода, когда только начала работать медсестрой и ей пришлось уехать на какое-то время.

– Почему она уехала?

– Смотри, как море бушует. Тот самый шторм, который обещали.

– Nonna, я хочу знать, почему моя прабабушка уезжала из этого города. Я выхожу замуж. Мои дети должны знать о своих предках.

Полоса оранжевого света над горизонтом освещала бурлящие волны. У Лигурийского моря тоже была своя история. Совсем скоро Анине предстояло узнать, куда оно привело Доменику Кабрелли, прежде чем унести ее прочь вместе с ее возлюбленным и их тайной.

4

Доменика Кабрелли сложила ладони рупором, повернулась в сторону дюн и прокричала: «Силь-ви-о-о!» Объем легких у одиннадцатилетней девочки был как у оперной певицы. Пляж полностью принадлежал ей, вокруг не было ни души. Оттенок синего неба напоминал фрески Тьеполо, на горизонте плыли лохматые облака цвета фламинго – верный признак приближающегося дождя. А пока море мирно колыхалось под полуденным солнцем, накатывая на берег легкие волны. Девочка потерла живот, слегка нывший от голода. В нетерпении Доменика вновь позвала Сильвио. У них уйма дел. Куда он запропастился?

Девочка внимательно оглядела гребни дюн, словно генерал перед битвой. Она скрестила руки на груди поверх чистого, выглаженного фартука, который ее мать не раз штопала и латала заплатками из мешковины или из обрезков с шелковой фабрики Лукки. Большинство местных девочек носили такие же. Квадратный вырез, две широкие лямки, застегнутые сзади на пуговицы. Пришитые спереди карманы были достаточно глубокими, чтобы вместить линейку, маленькие ножницы, моток ниток с иголкой, и достаточно широкими, чтобы положить в них пяльцы и прочие принадлежности. Синьорина Кабрелли всегда оставляла в карманах место для ракушек и мелких камешков, уверенная, что они ей непременно пригодятся.

Доменика была босиком, как и все итальянские дети летом. Кожа ступней огрубела от постоянного хождения по дощатому настилу с ведрами воды. Но сейчас под ногами у нее лежал белый песок, мягкий, словно персидский ковер. Темно-каштановые волосы были аккуратно заплетены и уложены короной на макушке, хотя несколько завитков выбились из кос. Их подхватывал морской бриз, и она то и дело смахивала мешающие пряди. Хлопковая нижняя рубашка и панталоны, надетые под льняное платье, достались ей от кузины, но на этом благотворительность заканчивалась. В мочках ушей поблескивали золотые серьги-кольца, сделанные ее отцом, учеником ювелира. Золотая сетка была настолько тонкой, что разглядеть серьги можно было, лишь подойдя вплотную.

На вершине песчаного холма наконец появился Сильвио Биртолини. Черноволосый мальчик был ее ровесником, но на пару дюймов ниже, как и большинство мальчишек в школе. Она помахала ему рукой: «Быстрее!»

Сильвио соскользнул с насыпи и со всех ног бросился к Доменике, вздымая пятками песок.

– Достал?

Из заднего кармана штанов Сильвио вытащил тугой бумажный свиток, перевязанный ленточкой. Он протянул его Доменике, не сводя с нее преданных глаз и робко надеясь на похвалу. Девочка развязала ленточку и развернула свиток. Глаза густого черного цвета забегали по карте Виареджо, словно она и впрямь находила там нужную ей информацию.

– Тебя кто-нибудь видел? – спросила она, не отрывая взгляда от тонких линий, нанесенных черными чернилами на бежевое поле.

– Нет.

– Хорошо, – кивнула она. – Если мы хотим найти клад, никто не должен знать, что мы его ищем.

– Ясно. – По правде говоря, рядом с Доменикой Кабрелли Сильвио никогда не мог отличить фантазию от реальности. Существовал ли клад на самом деле? Кто именно были эти «никто»? Сильвио не имел ни малейшего представления.

Доменика скрутила карту и навела ее, словно указку, на холм в дальнем конце пляжа.

– За мной! – Загребая ногами песок, она двинулась в направлении Пинета-ди-Поненте[40]. – Судьба всего сущего в наших руках.

– Как такое может быть? – Сильвио поплелся следом.

– Очень даже может.

– Но при чем здесь судьба всего сущего? Ты же не Создатель. – Им рассказывали про волю Божью, когда готовили к таинству конфирмации. Сильвио заметил, что в повседневной жизни Доменика часто вдохновлялась на поступки, прямо противоположные любому из догматов, которым их учили в школе.

– Разве дон Фернандо не говорил нам, что мы имеем право крестить того, кто нуждается в таинстве, если рядом нет священника?

– Да, но это не делает тебя священником.

– Он разрешил нам крестить некрещеных. В нас достаточно святости, чтобы это делать! Таинство – это внешний знак внутренней благодати. У каждого внутри есть благодать. Даже у меня. И даже у тебя.

– Я бы не стал никого крестить. Я бы побежал за священником. Монахини учили нас всегда звать священника. Иначе придется все делать заново.

– Слушай благочестивых монахинь из Сан-Паолино, но не верь всему, что они говорят.

– Кто это сказал?

– Папа. Я не собиралась подслушивать, просто услышала, как он разговаривал с мамой, а значит, это правда.

У Сильвио не было отца, потому он ничего не мог возразить. Порой он жалел, что не может произнести «мой папа сказал», просто чтобы бросить вызов своей самоуверенной подруге.

– Когда родители шепчутся, я стараюсь оказаться поблизости, чтобы слышать, о чем они говорят. Я подсматриваю, когда они делят деньги, и прислушиваюсь, когда обсуждают священника. Всегда остаюсь дома, когда у нас гости, и держусь возле папы, когда он разговаривает с заказчиками в мастерской. Гости всегда приносят лимоны или помидоры, а еще разные сплетни из Лукки. Ты не поверишь, чего они только не рассказывают. Например, один мужчина, который привозит свиные ножки из Лацио[41], знает, куда идут деньги из ящиков для бедных в Сан-Себастьяно[42]. Еще есть синьора Вануччи, которая дает маме сахар, если у нее остается лишний, а вообще она выискивает клиентов. У этой синьоры полно сплетен.

– Сваха, что ли?

– Она самая. Женит глупых косолапых мужчин на женщинах, которые уже вышли из возраста невест и ни от кого другого не получат предложения руки и сердца. Но я бы об этом не знала, если бы не слушала ее истории. Она сказала маме, что будь она молодой, не стала бы свахой. Она попытала бы счастья в поиске зарытых сокровищ. Вот так я узнала о награбленном с Капри. – Доменика описала картой круг в воздухе. – Синьора Вануччи считает, что в этой истории есть доля правды. Мне этого вполне достаточно.

– А если мы его не найдем?

– Найдем.

– А ты не боишься, что кто-то уже до него добрался?

– Любой, кто находит клад, хвастается этим.

Сильвио поразился, откуда Доменика знает все наверняка.

– Я ни слова не слышал о кладе, так, может… – он принялся рассуждать вслух.

– Потому что его не нашли! Вот тебе и доказательство! – От нетерпения Доменика никак не могла подобрать слова, чтобы объяснить другу всю срочность своей затеи. – Когда перед войной пираты украли с Капри жемчуг и бриллианты, они сначала отправились на Сардинию, чтобы спрятать их. Потом на Искью. Потом на Эльбу. Они останавливались на Устике[43]. Потом Корсика. Наконец они вышли на берег прямо здесь, на этом пляже. Тут они и спрятали драгоценности. Это точно. В Виареджо многие видели, как пираты сновали туда-сюда. Потом они ушли, вернулись на свой корабль, чтобы плыть в Грецию и украсть еще больше, но все были убиты у берегов Мальты в кровавой битве, и таких ужасов местные жители еще не видали! Резали глотки! Вышибали мозги! Священнику отрубили обе руки!

– Я понял, понял. – Сильвио вытер пот со лба рукавом.

– Но сокровища уцелели! Потому что они здесь. Спрятаны в Виареджо, а это лучшее место, чтобы спрятать то, что не должен найти никто, кроме тех, кто спрятал. Потому что у нас есть дюны, леса, каналы, мраморные горы! Тропы, тропинки и тайные дороги, ведущие к гротам! Не забывай, сам Наполеон отправил сюда свою сестру, и никто об этом не знал!

– Принцессу Боргезе из Тосканы. Мой прадедушка ухаживал за ее лошадью.

– Ладно, значит, местные знали. Неважно, – отмахнулась Доменика. – По закону, если на пропавшие сокровища никто не заявит прав в течение трех лет, тот, кто найдет эти сокровища на итальянской земле, станет их полноправным владельцем. Это можем быть мы. Это будем мы!

– Но этот пляж тянется на многие мили. Здесь сотни бухт. – Сильвио не скрывал отчаяния. – У дюн две стороны, как и у гор. Они могли закопать клад где угодно. А что, если они скрылись в лесу или в Апуанах? Что, если оставили сокровища там? Как мы узнаем, где копать? Это невозможно.

Доменика остановилась, чтобы обдумать варианты. Ступни ее утопали в мокром песке у кромки воды. Начинался прилив, волны с плеском набегали на берег, заполняя оставленные вокруг следы. Она уже по щиколотку погрузилась в прохладный песок, так что глаза ее оказались на одном уровне с глазами Сильвио. От висевшей в воздухе морской влаги его вьющиеся волосы стали еще кудрявее, отчего он казался чуть выше ее. Доменика не могла такого допустить и хорошенько выпрямилась.

– Ты хочешь найти зарытые сокровища или нет? Если нет, я могу сделать это сама. И если я найду клад одна, мне не придется делить его с тобой.

– Я не хочу пропустить праздник в церкви Сантиссима Аннунциата[44], – заныл Сильвио. – Там будут раздавать bombolini.

– Только и всего? Пончик для тебя важнее, чем жизнь в богатстве? – Доменика попыталась удержать равновесие, положив руку ему на плечо, но ноги ее засосало во влажный песок, как две резиновые пробки. Сильвио резко дернул ее, чтобы высвободить, но вместо этого оба свалились и захохотали.

– Карта! – Доменика изо всех сил старалась не замочить пергаментный свиток.

Сильвио выхватил у нее карту и вскочил на ноги.

– Я держу ее!

– Воришка! – Позади них с вершины песчаного холма раздался крик. Обернувшись, дети увидели синьора Анибалли, городского библиотекаря, в своем неизменном помятом жилете и шерстяных брюках. – Верни мне карту! Subito![45]

Доменика вырвала карту из рук Сильвио и бросилась бежать. Тот помчался следом.

– Ты же сказал, что тебя никто не видел! – задыхаясь, воскликнула Доменика, когда Сильвио поравнялся с ней.

На гребне холма показалась стайка мальчишек, выстроившихся в ряд, словно вороны на телеграфной проволоке. Анибалли показывал рукой вниз:

– Вон он! Негодник Биртолини. Хватайте его!

Войско Анибалли рассредоточилось по дюнам. Спустившись к самой кромке воды, мальчишки пустились в погоню за Доменикой и Сильвио. Тем временем Анибалли, обутый в кожаные шнурованные туфли, пытался спуститься с песчаного холма, однако ноги запутались в водорослях. Он упал и кубарем скатился прямо на берег. Чертыхаясь, Анибалли поднялся, отряхнул брюки, проверил, целы ли часы, лежавшие в кармане жилета, и побежал за мальчишками.

Доменика и Сильвио мчались по берегу, ватага гналась за ними. Сердце Доменики бешено колотилось. Казалось, оно вот-вот выпрыгнет, но девочка наслаждалась острым ощущением опасности, азартом погони. Она слышала, как выкрикивают ее имя, но не обращала внимания и бежала еще быстрее. Она представляла, что карта – это эстафетная палочка, держала ее высоко и неслась, сверкая пятками и размахивая руками. Ее платье, у которого мать давно собиралась выпустить подол, считая его слишком коротким, сейчас подходило как нельзя лучше. Она могла бежать очень быстро.

В спину им, перекрывая шум прибоя, сыпались насмешки. Доменика пропускала их мимо ушей, но Сильвио слышал обидные шуточки, и на него накатывал страх. Его сердце тоже колотилось, но совсем по другой причине. Эта шайка и раньше преследовала Сильвио. Но тогда он был один и беспокоиться приходилось только за себя. Он мог точно рассчитать, сколько времени понадобится хулиганам, чтобы потерять интерес к погоне, и знал, где можно переждать. Сейчас Доменика мешала ему, но он не мог ее бросить. Он не отставал от своей подруги, готовый ее защитить.

– Сюда! – Доменика свернула в сторону, оглядела пляж и начала карабкаться по песку к ступенькам, ведущим к променаду.

Сильвио остановился.

– Нет, сюда! – Он показал на насыпь, за которой открывался путь в сосновую рощу, где можно было спрятаться.

– Давай за мной! – Она снова бросилась бежать.

Сильвио послушался. Мальчишки, которые были крепче и быстрее, уже нагоняли их.

– Папина мастерская! Скорей! – Доменика тяжело дышала, когда Сильвио наконец догнал ее у подножия лестницы. Оба развернулись, чтобы оценить опасность, прежде чем подняться по ступенькам, и тут Доменика услышала сильный глухой удар.

Брызги крови взметнулись в воздух, словно красные жемчужины с разорванной нити.

Камень, которым целились в спину Сильвио, попал ему в лицо и разрезал кожу.

– Глаз! – закричал Сильвио, падая на землю.

Доменика опустилась на колени рядом с ним. Банда окружила их плотным кольцом и скандировала: «Il bastardo!»[46] От резких запахов чужого дыхания и пота, смешанных с запахом водорослей, Доменику затошнило.

– Хватит! – крикнула она.

Гвидо Мирони, самый высокий мальчишка с толстой шеей, выхватил у Доменики карту.

– Отойдите, ребята! – пропыхтел синьор Анибалли, расталкивая всех.

Мирони протянул ему карту.

– Grazie, Гвидо, grazie. – Анибалли разразился притворными благодарностями. – Молодец.

Доменика стояла на коленях рядом с Сильвио. Ее друг корчился от боли. Свернувшись, словно улитка в раковине, он прикрывал ладонью глаз, по пальцам текла кровь.

Доменика поднялась на ноги и схватила тот самый камень:

– А ну, отойдите, дайте посмотреть, что вы наделали.

– Мы с ним еще не закончили, – прошипел из-за спины библиотекаря Пулло. Это был самый маленький мальчишка в классе Доменики, который становился смелым только под прикрытием толпы.

– Довольно, мальчики. – Анибалли повысил голос. – Идите своей дорогой. Я сам разберусь.

Мальчишки начали неохотно расходиться.

Доменика слышала их грубые словечки и хихиканье, а значит, Сильвио тоже все слышал.

Доменика подняла глаза на Анибалли:

– Ему нужно к доктору Претуччи.

– Я его не поведу, – покачал головой библиотекарь.

Доменика тихо заговорила с Сильвио:

– Дай я посмотрю.

Сильвио замотал головой. Он умудрился еще плотнее свернуться в клубок, словно животное, чей инстинкт – маскироваться в случае опасности.

– Я не буду трогать. Мне просто нужно посмотреть, куда попал камень, – прошептала она.

Доменика осторожно отвела окровавленную руку Сильвио от лица. Кожа на лбу была содрана, обнажив глубокую рубиново-красную рану прямо над левой бровью. Сильвио зажмурил глаз, но из раны по лицу струилась кровь. Большим пальцем Доменика вытерла ему веко.

При виде крови на руке Доменики Анибалли поморщился.

– Открой глаз. – Обеими руками Доменика заслонила лицо Сильвио от солнца. – Ты сможешь.

Веко чуть приподнялось, но даже сквозь затенение солнце было слишком ярким, и Сильвио снова крепко зажмурился.

– Глаз они не задели. – Доменика сняла фартук, засунула содержимое карманов за пазуху, оставив розовые ракушки на песке. После чего сложила фартук в несколько слоев. – Вот. Приложи это к ране и сильно надави. Надо остановить кровь. – Она помогла Сильвио подняться. – А рану зашить.

– Нет! – закричал Сильвио.

– Она глубокая. Так что придется. Я тебя отведу.

Синьор Анибалли наблюдал, как Доменика помогла Сильвио подняться по ступенькам, и оба скрылись за гребнем песчаного холма. Он достал из нагрудного кармана жилета монокль и приложил к правому глазу. Потом развернул карту, которая, похоже, ничуть не пострадала после того, как мальчишка стащил ее из витринного шкафа в библиотеке. Принцесса Полина Бонапарт Боргезе поручила составить эту карту, когда ее брат Наполеон даровал их сестрице Элизе титул великой герцогини Тосканской. Анибалли решил, что отныне он будет запирать все шкафы.

Сворачивая карту, Анибалли разглядел на ней изъян. На пергаменте виднелась темно-бордовая точка размером не больше точки в конце предложения. Il bastardo все-таки оставил след на официальной карте Виареджо.

5

Молодой доктор взял пресс-папье и промокнул влажные чернила, проставив в журнале дату: 15 июля 1920 года. Доктору было около тридцати, но из-за залысин и очков с толстыми стеклами он казался старше. К счастью, Dottore[47] Армандо Претуччи находился в своем кабинете на виа Сан-Андреа, а не в больнице в Пьетрасанте, когда Доменика Кабрелли толкнула локтем дверь и помогла Сильвио Биртолини войти внутрь. Мальчика уже начало трясти от вида собственной крови, пропитавшей его рубашку и фартук Доменики.

– Не смотри. Раны на голове всегда сильно кровоточат. Это не страшно, – успокаивала его Доменика. – Dottore, у моего друга хлыщет кровь. Его нужно зашить.

Претуччи тут же взялся за дело. Он уложил Сильвио на смотровую кушетку, прижал к ране толстый кусок чистой марли и прикрыл глаза мальчика фланелевой тканью, прежде чем поднести лампу поближе к его лицу. Доменика забралась на стоящий рядом табурет, чтобы понаблюдать.

– Ты права насчет головы, – поддержал девочку Претуччи.

– Что она кровоточит сильнее всего? Я знаю. – Доменика пристально смотрела на рану Сильвио.

– Что произошло? – поинтересовался Претуччи, осторожно промокнув кровь, чтобы оценить глубину раны.

– В него попали камнем, – объяснила Доменика.

– Ты?

– Нет, что вы. Он мой друг.

– Значит, камень кинул враг?

– Мы не знаем, какой именно.

Доктор обратился к Сильвио:

– То есть враг у тебя не один?

– Их много, – прошептал Сильвио.

– Наконец-то пациент заговорил. Как тебя зовут?

– Сильвио Биртолини, Dottore. – Голос мальчика дрожал.

– Где работает твой отец?

Прежде чем Сильвио успел что-то произнести, Доменика выпалила:

– Его отец умер. Мать работает в церкви.

По одежде мальчика Претуччи вполне мог понять, что платили матери гроши.

– У тебя есть братья и сестры?

– Нет.

– Он один. Не считая меня, конечно. Мы дружим с пяти лет.

– Почти всю жизнь, – заметил Претуччи.

– Так и есть, Dottore. Я могу чем-то помочь? Принести чистой воды? – Доменика огляделась вокруг. – А чистые тряпки? Они у вас есть?

– Бинты в шкафчике чистые.

Претуччи сам стирал бинты и вывешивал их сушиться на солнце. Он не мог позволить себе помощницу. Он открыл амбулаторию в Виареджо, чтобы лечить местных корабельщиков, моряков и рабочих с шелковой фабрики. Большую часть времени посвящал общей практике, приходя к больным домой. Вернувшись после учебы в университете Пизы, он не уговаривал прийти к нему на прием ни одного пациента из Пьетрасанты или из Виареджо. В этом не было нужды, они всегда находили его сами.

В скромном кабинете Претуччи было чисто и пахло медицинским спиртом. Два деревянных стула, табурет и письменный стол освещались единственной лампой с белым эмалевым абажуром, висевшей над смотровой кушеткой. На столе стоял открытый стеклянный шкафчик, заполненный пузырьками, настойками, бинтами и инструментами – самыми современными.

К тому времени, как Доменика набрала воды из уличного питьевого фонтанчика, сняла с раны марлю и нашла жестяную кружку, чтобы напоить Сильвио, доктор собрал нужные инструменты, чтобы наложить швы. Мальчик неподвижно лежал на кушетке, закрыв глаза и сложив руки на животе. Он старался храбриться, но из уголков глаз беззвучно катились слезы, неровными полосами смывая с лица песок и запекшуюся кровь.

– Сильвио, не плачь.

– Пусть лучше плачет. Слезы вымывают всякий мусор. Плачь сколько хочешь, сынок. – Претуччи похлопал мальчика по плечу.

Доменика смочила чистый бинт в прохладной воде и принялась осторожно смывать грязь с лица Сильвио, начав с подбородка и продвигаясь к глазу. Претуччи следил за ее движениями. Доменика промокала влажной тканью кожу вокруг раны, очищая ее от песка. Она полоскала бинт в тазу с водой и повторяла процедуру до тех пор, пока рана не стала чистой. Когда она дотронулась до кожи возле глаза, Сильвио вздрогнул.

– Больно? – спросила Доменика.

– Немного, – прошептал Сильвио.

– Я постараюсь аккуратно. Тебе и правда досталось.

– Намочи марлю посильнее, чтобы промыть рану, – посоветовал ей Претуччи. Он поднес к свету хирургическую нить и отрезал от нее длинный кусок. Вдел нить в иглу сквозь крошечное ушко и завязал узелок. Затем вновь прикрыл глаза Сильвио фланелью и придвинул лампу поближе. – Отличная работа, синьорина.

– Grazie, Dottore. Ничего, если я дам пациенту попить? Мальчики от страха всегда хотят пить.

– На медицинском факультете меня этому не учили.

– Так мама говорит. – Доменика встала коленями на табурет. – Она строгая, но добрая. – Девочка подложила руку под шею Сильвио, слегка приподняла его голову и поднесла кружку к губам. Он медленно отхлебнул прохладной воды.

– Grazie, – прошептал Сильвио, напившись.

– Если хочешь, подержи своего друга за руку. У него рана в таком месте, что будет немного больно.

Доменика не держала Сильвио за руку с тех пор, как они были маленькими. Сейчас им было по одиннадцать – тот странный возраст, когда ты уже не ребенок, но еще не подросток, когда знаешь, что мир вот-вот изменится, но не находишь слов, чтобы это выразить. Доменика взяла Сильвио за руку. Он крепко сжал ее ладонь.

Доктор наклонился над пациентом и осторожно соединил края раны в самом ее начале. Гладкая кожа Сильвио напоминала золотистый бархат.

– Давайте я это сделаю? – предложила Доменика.

Претуччи изумленно улыбнулся. Уверенной рукой он начал зашивать рану стежками настолько мелкими, что нить была едва видна.

– Ты умеешь накладывать хирургические швы?

– Да, Dottore.

– Кто же тебя научил?

– Я зашивала руку отцу в мастерской, когда он сильно порезался. Рана была на правой руке, потому он не мог зашить ее сам, пришлось мне. А еще я вышиваю.

– Что ж, это хорошая практика.

– Еще бы. Папа не боялся, и мне было проще. Как будто подшиваешь подол. Стежки должны быть тугими и ровными, – объяснила она. – У меня действительно хорошо получается.

– Нет, Доменика, – прохрипел Сильвио, – пусть это сделает доктор.

С момента их появления в кабинете мальчик впервые о чем-то попросил. Претуччи улыбнулся.

– Тогда я закончу.

Доменика явно была разочарована.

– Ты мне уже очень помогла, – заверил ее Претуччи.

Похвала все же не могла заменить позволения зашить рану.

– Спасибо, – проворчала Доменика, вспомнив о хороших манерах.

Над кушеткой качнулась лампа. За окном сверкнула молния, следом послышались раскаты грома. Вскоре по стеклу забарабанил сильный дождь. Пока доктор заканчивал работу, Доменика не сводила глаз с его ловких рук.

Пьетро Кабрелли был худощав и стремителен, будто считал потерю времени грехом. Он носил тонкие усы по моде того времени, а одет был в костюм-тройку из коричневой саржи, единственный в его гардеробе. Вымокший под дождем, он вошел в кабинет врача вместе со своим двенадцатилетним сыном Альдо.

Кабрелли снял шляпу и положил ее на стул. Сын встряхнул мокрой головой, брызги полетели во все стороны. Доменика бросила на него недовольный взгляд. У ее брата ужасные манеры.

– Зачем ты его привел, папа? Он не умеет себя вести.

– Сейчас речь не о брате, а о тебе, Доменика. Я ведь предупреждал: никаких драк. – Кабрелли устал от общения с монахинями, умолявшими его приструнить дочь, у которой в школе сложилась стойкая репутация зачинщицы потасовок – так она пыталась добиться справедливости для детей, не способных себя защитить.

– В этот раз была не драка, папа. За нами гнались.

Кабрелли жестом велел дочери встать напротив, и это означало, что ей несдобровать. Разозлить отца было почти невозможно, но каким-то образом ей это удалось. Доменика послушно соскользнула с табурета и подошла к отцу. Она стояла перед ним, как подсудимый перед судьей.

– Прости, но произошло недоразумение, – дипломатично начала Доменика. – Я все объясню. – Она стряхнула капли с лацкана отцовского костюма.

– У тебя всегда недоразумение. И всегда оправдание. Я же сказал, больше никаких драк.

Альдо ехидно ухмыльнулся и ткнул пальцем между ребер висящей на стене модели скелета.

– Ты собираешься ее выпороть?

– Нет! – Сильвио попытался сесть на кушетке.

– Ложись и не двигайся, – приказал ему доктор. Не поднимая глаз, он обратился к Кабрелли: – Вообще-то я работаю, синьор.

– Простите, Dottore. Я пришел забрать домой дочь.

– И вы меня простите, синьор, но мне нужно, чтобы она осталась, – возразил Претуччи.

– Я вас не понимаю.

– Вы-то как раз должны понимать. Она зашила вам рану на руке, ведь так?

Кабрелли смутился.

– Хорошенько они его отделали. – Альдо подошел к смотровой кушетке и наблюдал, как доктор накладывает швы.

– Ты был днем на пляже. – Глаза Доменики подозрительно сузились. – Ты гнался за нами вместе с остальными!

– Твой брат бросился за мальчишками, чтобы защитить тебя. Он пытался их обогнать и помочь тебе.

– Ты так сказал папе? Не смеши меня. Мне его помощь не нужна. – Доменика уперла руки в бока. – Да и бегаю я всегда быстрее Альдо.

– Неправда! – Альдо побагровел от возмущения.

– Вот закончу здесь – и докажу.

– Ты тощая, – заявил Альдо.

– А ты жирный.

– Дети!

– Папа, ты же видишь, как она мне грубит.

Маленькая смуглая женщина в черном хлопковом платке, промокшем от ливня, просунула голову в дверь и украдкой оглядела кабинет.

– Синьора Вьетро! – Доменика жестом подозвала ее. – Сильвио здесь.

Доктор отступил в сторону, чтобы женщина смогла увидеть мальчика. Мать Сильвио быстро, не издав ни звука, подошла к сыну. Она втиснулась между кушеткой и стеной, заняв пространство, пригодное разве что для метлы. Несколько секунд женщина всматривалась в лицо сына. Когда она осознала серьезность раны, озабоченность в ее взгляде сменилась отчаянием. Глаза наполнились слезами, но ни одна не пролилась. Она положила руку сыну на грудь, чувствуя, как от страха колотится его сердце.

– Я здесь, Сильвио, – тихо сказала она.

Претуччи продолжал зашивать рану.

– Я его мать. Что у него с глазом?

Претуччи ответил, не отрываясь:

– Глаз не задели. Повезло мальчишке.

Вряд ли ее сына можно было назвать везучим. Синьора Вьетро еще раз внимательно посмотрела, нет ли других травм. Мальчик лежал неподвижно, пока доктор орудовал иглой. Глаза Сильвио были прикрыты фланелью, так что она не могла увидеть в них ужаса, но она знала своего сына. Он сжал руки в кулаки. На лбу проступили капельки пота. Она накрыла ладонью кулак сына, кожа под ее пальцами была ледяной.

– Ты у меня храбрый. Осталось совсем чуть-чуть.

– Синьора, камень попал чуть выше брови. Останется шрам.

Мать прошептала на ухо Сильвио: «Прости меня».

– Синьора, это я виновата. – Доменика постучала себя кулаком в грудь, как учили монахини[48]. – Я очень виновата. Простите меня. Я попросила Сильвио взять для меня карту. Синьор Анибалли послал целую банду мальчишек, чтобы вернуть ее обратно. Они гнались за нами по пляжу.

– Нет, говори правду, – перебил сестру Альдо. – Он украл карту!

– Ничего он не крал. Он взял ее на время.

– Мы потом поговорим об этом, – тихо сказала сыну синьора Вьетро.

– Синьора, мне нужна была карта. Я попросила Сильвио ее принести. Я очень хотела найти пиратские сокровища с Капри.

– Поверить не могу! – всплеснул руками Кабрелли.

– Папа, я слышала об этом дома. У мамы была гостья, и она рассказала эту историю. Тот, кто найдет сокровища, получит их себе. Ведь столько лет прошло с тех пор, как их спрятали. Представляешь, как бы они пригодились. Они нам очень нужны. Я бы и церкви не стала ничего отдавать.

– Доменика! – погрозил ей отец.

– У них и так все есть. А нам бы не помешали лошадь и коляска. Нам везде приходится ходить пешком. Вот у вас есть коляска, Dottore?

– Нет.

– Вот видите! Вы бы тоже могли ею пользоваться.

Нетта Кабрелли заглянула в кабинет врача через окно. Шторм усиливался, с моря надвигались угольно-черные тучи. Придерживая соломенную шляпку, она протиснулась в дверь.

– Мама! – Альдо бросился к ней.

– Я пришла, как только узнала, – шепнула Нетта мужу. Темно-синие глаза синьоры Кабрелли покраснели от слез. Доменике стало стыдно из-за того, что она снова заставила мать плакать. Нетта обладала простой, ничем не приукрашенной красотой, как статуя Мадонны в Сан-Паолино, только с выражением материнского гнева на лице.

– Мама, поверь мне. – Альдо показал на смотровую кушетку: – Сильвио украл карту!

Вид лежащего мальчика заставил Нетту вздрогнуть.

– Тише, Альдо. Доменика, я хочу, чтобы вы с братом пошли домой. Сейчас же.

– Да, мама.

Когда дело касалось наказаний, Доменика больше боялась матери, чем отца. Мама умела дополнить назначенную священником епитимью такими ограничениями, которые перевоспитали бы любого ребенка. Для Нетты Кабрелли многократного чтения «Аве Мария» было недостаточно. Она превращала наказание в настоящее мучение. Никакого ужина. Никаких книг. Никаких игр на пляже или прогулок в роще. И самое страшное: у Доменики прибавлялось работы по дому. Ей приходилось таскать воду соседям, пока у нее не отваливались руки. Снова и снова отправляться за хворостом, пока в лесу не заканчивались деревья. В итоге наказание становилось куда тяжелее Великого поста. Но сейчас, несмотря на поведение дочери, Нетта обняла ее.

– Где твой фартук? – спросила она.

Доменика похлопала себя по платью. Про фартук она совсем забыла.

– Вот он! – взвизгнул Альдо, тыча пальцем в угол возле стола.

Чистый фартук, который Доменика надела утром, был абсолютно испорчен. Он валялся на полу, скомканный, пропитанный кровью Сильвио, которая уже засохла и потемнела.

– Я его только что латала и штопала. Теперь ты до конца года будешь ходить без фартука.

– Прости, мама.

– Ну а ты? – Нетта отвесила Альдо подзатыльник. – Что ты делал со взрослыми мальчишками на пляже?

– Синьор Анибалли велел нам поймать вора. – Альдо потер затылок.

– Сильвио. Ничего. Не украл. – Доменика заговорила с братом так, будто он плохо слышал. – Сильвио взял для меня карту на время. В библиотеках же выдают книги, карты, чертежи. Мы собирались ее вернуть.

– А мы хотели убедиться, что вы вернете то, что взяли на время, – передразнил ее Альдо.

– Да ты даже не знаешь, как читать карту, – огрызнулась Доменика. – У тебя мозгов как у ракушки.

Пьетро Кабрелли устал все это слушать.

– А ну, хватит!

Доменика следила за движениями Претуччи, пока тот завязывал узлы, закрепляя каждый шов.

– Мама, это была моя идея, а не Сильвио. Наказывайте меня, – сказала она, не отрывая глаз от рук доктора.

– Да, ты будешь наказана.

Сильвио опять попытался сесть:

– Синьора Кабрелли…

Претуччи осторожно коснулся его плеча:

– Ложись. Синьорина, покажите-ка маме и папе свое мастерство. Обрежьте нить и обработайте все, пожалуйста.

– Sì, Dottore. – Доменика вымыла руки в тазу, прежде чем забраться на табурет. Она аккуратно обрезала хирургическую нить ножницами. Затем, сбрызнув кусочек марли вяжущим средством, осторожно промокнула кожу вокруг швов.

Вера Вьетро не сводила глаз с сына.

– Что происходит? – спросила Нетта Кабрелли своего мужа и тут же обратилась к Претуччи: – Почему моя дочь вам помогает, Dottore?

– Потому что умеет. Ваша дочь мне ассистировала. Она набрала чистой воды, приготовила бинты и промыла рану. Она даже вызвалась наложить швы.

– Я в этом не сомневаюсь. – Нетта Кабрелли вздохнула. – Va bene, Dottore. Доменика, как закончишь, сразу возвращайся домой.

– Спасибо, мама.

– Отец останется здесь, пока доктор тебя не отпустит.

Нетта взяла сына за шиворот и вытолкнула его за дверь, не попрощавшись с синьорой Вьетро.

К этому времени кожа вокруг раны Сильвио слегка порозовела.

– Синьора Вьетро, видите? Рана уже заживает.

Доменика внимательно рассматривала искусную работу доктора. Стежки прилегали друг к другу так плотно, что ряд крошечных темных точек повторял изгиб густой черной брови Сильвио.

– Здорово, Dottore. – Доменика была впечатлена. Она повернулась к матери друга: – Синьора Вьетро, на ночь смазывайте швы оливковым маслом, и шрама почти не будет.

Был неплохой шанс, что у Сильвио не останется напоминания об этом ужасном дне, но Доменике не суждено было о нем забыть. Однако вспоминать она будет не приказ, отданный Анибалли местным хулиганам, не звук удара, когда камень угодил в лицо Сильвио, и даже не обидные выкрики мальчишек, а стыдное поведение родителей. Они так и не поздоровались с синьорой Вьетро, которая, насколько могла судить Доменика, была прекрасным человеком, не говоря уже о том, что она мать ее лучшего друга. Синьора хорошо относилась к Доменике, и родителям стоило отвечать ей взаимностью. Но они словно ее не замечали.

Возможно, мама забыла, что прошлой зимой синьора Вьетро сварила для них целую кастрюлю картофельного супа с кусочками копченой ветчины и заштопала их шерстяные чулки, поеденные молью. Неужели мама забыла, как синьора давала детям карандаши и бумагу, чтобы они могли срисовывать фрески в Сан-Паолино, пока сама она трудилась внутри, натирая скамьи лимонным воском к Страстной неделе? Возможно, если бы родители помнили, как добра была синьора Вьетро к их семье, то проявили бы к ней то же почтение, что и к другим семьям в их городке, – семьям с двумя родителями. Хотя синьора Монтаквило, например, была вдовой, к ее сыновьям в школе относились с уважением. Их приглашали на пикники и праздники, куда никогда не звали Сильвио, а родители Доменики принимали у себя семьи Греко, Де Реа, Нерино и Тибурци. Их детям разрешалось играть в саду Бонкурсо без всякого приглашения, так почему бы и Сильвио там не поиграть? Доменика не могла придумать для родителей ни одного веского оправдания. Возможно, они не поприветствовали синьору Вьетро должным образом, потому что на ней не было шляпки. Ее мать бывала очень щепетильна в отношении таких мелочей, как шляпка и перчатки.

Бедный Сильвио. Он изо всех сил старался быть незаметнее, чтобы избежать неприятностей, в то время как его мать жила так, словно и в самом деле невидима.

6

Нетта Кабрелли обмакнула тряпку в блестящую ваксу и принялась начищать носок ботинка своего мужа. Она энергично водила рукой взад-вперед по кожаной поверхности, пока не исчезли потертости. Воск заполнил трещины там, где кожа истончилась. Нетта поднесла ботинок к лампе – совсем недавно обувь отдавали в починку сапожнику Массимо, между верхом и подошвой он поставил прокладку из черной шершавой резины.

По словам Массимо, ему досталась отменная партия резины из Конго. Башмачники в Италии уже вовсю использовали прочный материал для туфель и ботинок. Зимой полоска резины защищала от протекания, кожа не портилась, и в результате пошитая вручную обувь служила дольше. Нетте хотелось, чтобы ее муж, подмастерье, выглядел как настоящий мастер, ведь он усердно трудился, чтобы им стать, и потому она особенно следила за его внешним видом. Мужчине тоже подобает иметь la bella figura[49], особенно если он единственный кормилец в семье.

Пьетро закрыл за собой дверь спальни.

– Смотри. Массимо починил твои ботинки, – сказала мужу Нетта.

– Va bene.

– Они теперь толще. Зимой ноги не будут мерзнуть. – Нетта принялась энергично полировать ботинок.

– Вообще-то чистить мою обувь должен Альдо. Мы договаривались.

– Он устал.

– Конечно, от всей этой беготни. Он не привык быстро двигаться.

– Его хотя бы можно поймать. – Нетта вздохнула. – Не то что Доменику, она же настоящая лиса.

– Ну, не знаю. Она скорее умная, чем хитрая.

– Слишком умная, – Нетта ухмыльнулась, – себе на беду.

– Ничего подобного.

– Дети в школе ее боятся.

– Она лидер.

– И кем она руководит? У нее же нет подруг. Девочки не зовут ее с ними играть. Ну так, говорю, пригласи их к нам в сад. Она ни в какую. Считает их глупышками. Они, дескать, слишком часто хихикают.

– Так и есть.

– В этом возрасте все девочки хихикают.

– Если уж они ей не нравятся, то не нравятся. Она вполне способна завести друзей.

– Только не тех! Жаль, я с самого начала не запретила ей общаться с Сильвио Биртолини.

– Это ничего бы не изменило. Она бы все равно с ним подружилась.

– Она подружилась с ним просто потому, что других друзей у него нет. Из жалости.

– Значит, она добрый человек.

– Ничего хорошего из него не выйдет. Общение с ним – это пятно на всю жизнь. Теперь он еще и ворует.

– По просьбе нашей дочери.

– Я-то это знаю. Но знают ли прихожанки в церкви? Боюсь, что нет.

– Значит, нам стоит объяснить, что произошло. Дети есть дети. Наша дочь услышала историю, увлеклась идеей о зарытом кладе. На самом деле все это совершенно безобидно.

– А чем мы заплатим за карту, которую они испортили? Анибалли утверждает, что она залита кровью.

– Я уже сказал, что все улажу. Библиотеке нужен ремонт. За несколько месяцев я там управлюсь.

– Пусть этот мальчишка Биртолини тебе поможет.

– Анибалли и близко его к библиотеке не подпустит.

– Да уж, это будет чудом, если ему позволят вернуться в школу. Теперь ты понимаешь, о чем я? Доменику не должны больше с ним видеть. Вспомни, из какой он семьи.

– Он в этом не виноват.

– Они не задаются вопросом, кто виноват, когда кидают камни.

– А не мешало бы, Нетта. Но они этого не делают. Они издеваются над мальчишкой, у которого нет отца.

– У него есть отец! Только у его отца жена и дети в Орвието[50]. Мальчик ему не нужен. Полагаю, его жене было что сказать по этому поводу.

– Это просто сплетни.

– Сплетни, которые вредят нашей дочери и ее доброму имени.

– Семейство Вьетро – хорошие люди. Ее отец был кузнецом в Пьетрасанте. А мать родом из Абруццо, из семьи честных фермеров. Одна ошибка перечеркнула десятилетия благочестивой жизни, – с сожалением отметил Кабрелли.

– Это больше чем ошибка. Не стоит ее жалеть. Это смертный грех.

– Грех, который не нам искупать. Все эти разговоры о Вере и Сильвио – пустая болтовня. Я не хочу, чтобы моя жена в них участвовала. Пропускай все мимо ушей.

– Да у меня и так забот хватает. Я с собственными детьми не справляюсь.

– Все дети бедокурят, – устало сказал Пьетро. – Я своих бить не собираюсь.

– Ты единственный из отцов, кто этого не делает, и вот результат! Доменика ничего не боится. Я отправляю ее в церковь, она причащается. Но страха Божьего в ней нет, он витает над ее головой и исчезает в облаках, словно дым. Он в нее не проникает. Она постоянно спорит с монахинями. Вопросы задает вежливо, но кто она такая, чтобы задавать вопросы? А если ей не понравится ответ, берегись! Будет спорить, пока урок не закончится.

– Нет ничего плохого в том, чтобы иметь собственное мнение. Это стоит поощрять, особенно если девочка способная.

– Мы должны ее наказать за участие в краже, иначе, если мы этого не сделаем, – Нетта вытерла слезы платком, – сможет ли она вырасти добропорядочной женщиной? Стать женой? Матерью? Она считает Виареджо своим королевством, где она устанавливает порядки. Ей бы родиться в семье Бонапартов. Такая же гордячка.

Кабрелли сел рядом с женой.

– Ты лишила ее ужина и чтения. Этого достаточно. С домашними делами она справляется, так ведь?

Нетта кивнула.

– Доменика усердно учится. Читает молитвы. Она послушна.

Нетта укоризненно взглянула на мужа.

– Ну хорошо, у нее есть проблемы с послушанием, – признал Пьетро. – Но она никогда не бунтует без причины. У нее есть моральные принципы.

– Только она понимает их по-своему. Ей не хватает благоразумия. – Нетта была в отчаянии.

– Я с ней поговорю.

– Сегодня же.

– К чему такая спешка, Нетта?

– Тот камень предназначался не для мальчишки Биртолини.

7

Позади церкви Сан-Паолино, вниз по каменной дорожке, рядом с садовым сараем находилась конюшня, в которой раньше содержались церковная коляска и лошадь. Как только у нового священника появился первый в Виареджо автомобиль, лошадь и коляска были проданы, а конюшня осталась пустой.

Синьора Вера Вьетро занималась уборкой в церкви и в доме приходского священника. Половина ее крошечного жалованья уходила на оплату аренды – синьора поселилась в той самой конюшне. Она переехала туда еще до рождения Сильвио и с помощью садовника сделала ее пригодной для жилья. Конюшня имела свое деревенское очарование. Боковую стену и черепичную кровлю оплетали густые зеленые лианы с оранжевыми цветами-граммофончиками, расцвечивая посеревшую от дождей и ветра древесину. В окнах не было стекол, только деревянные глухие ставни с щеколдами. Пол был выложен из сосновых обрезков, оставшихся после укладки новых полов в доме священника.

Из стены торчали железные крюки, на которых когда-то висели поводья, оголовья с уздой, седла и прочая утварь. Сейчас синьора Вьетро использовала их для леек, садовых инструментов и ведер. Материалами, оставшимися после ремонта храма, садовник укрепил строение – в ход пошли и плитка, и доски. Стены конюшни были выкрашены в тот же сливочно-желтый цвет, что и стены ризницы в Сан-Паолино, потому что после ремонта церкви осталась краска. При всей странности внешнего вида их жилище было теплым и сухим, к тому же у Сильвио Биртолини за всю его жизнь и не было другого дома.

Двери в конюшню были приоткрыты, и внутрь проникал свежий запах земли после дождя. Мать уже постирала белье. Штаны и рубашка Сильвио вместе с ее платьем висели на веревке, натянутой между двумя балками.

Сильвио подметал пол, зная, что матери будет приятно. Он чувствовал вину за то, что ей пришлось сегодня отлучиться с работы. Священнику не нравилось, когда ее вызывали в школу или когда она оставалась дома с заболевшим сыном. Мать никогда не давала Сильвио повода чувствовать себя обузой, но он все же испытывал подобное ощущение.

Мальчик всегда нуждался в надежном убежище. Ему удавалось сохранять в тайне место, где они с матерью жили, что не мешало детям из школы выдумывать о них всякие небылицы.

Одни распускали слух, что Сильвио живет в лесу с дикими кабанами, другие – что он спит в церковной усыпальнице прямо рядом с гробницами. Сильвио слышал, как Беатрис Бибба говорила девочкам в школе, что его мать вынуждена убирать церковь, потому что она носит на себе страшное клеймо, стереть которое можно лишь служением Господу. Очевидно, что мать убирала церковь просто потому, что им нужна была еда и крыша над головой. В отсутствие в семье отца, который мог бы их защитить, им не на кого было положиться. Дети продолжали сочинять истории, которые вполне годились для авантюрного романа с продолжением. Истории эти как нельзя лучше служили тому, чтобы Сильвио Биртолини знал свое место в качестве il bastardo.

– Хватит подметать, Сильвио. Отдыхай, – сказала мать, когда пришла домой, держа в руках небольшой сверток. – Вот, – она развернула полотняную салфетку и выложила горячий bombolone на маленькую тарелку, – твои любимые.

– Я не хочу есть, мама.

– Ешь, Сильвио. Они свежие. Их раздавали на празднике.

– Они совсем не такие, когда ешь их дома. Вкуснее, когда наиграешься, а потом берешь прямо с прилавка.

Мать снова завернула гостинец.

– Он не будет сладким, пока у тебя горькие мысли.

– У меня почти все мысли горькие. Чудо, что я вообще могу чувствовать сладость.

– Я тебя понимаю. – Она прижала ладонь к его лбу и осторожно коснулась марлевой повязки. – Как ты себя чувствуешь?

Сильвио отмахнулся от ее руки.

– Болит.

– Заживет. Вот увидишь, завтра утром уже станет лучше. Через несколько дней ты вообще об этом забудешь.

– Не забуду.

– Мы должны прощать.

– Я не могу.

– Даже если я пообещаю, что такое больше не повторится?

– Это будет повторяться до тех пор, пока я не вырасту и не покончу с этим. И то мне придется собрать свое собственное войско. Сейчас у меня никого нет. Есть только я. – Он попытался улыбнуться, отчего потянуло швы.

– И как им не стыдно было за вами гнаться! Будто звери. Их надо наказать за это.

– Не будет их никто наказывать. – Сильвио дотронулся до повязки.

– Доменика велела мне смазывать швы оливковым маслом, и тогда шрама не останется.

Сильвио закатил глаза:

– Тоже мне, возомнила себя доктором.

– Она хороший друг.

Сильвио не хотел произносить это вслух, чтобы не огорчать мать, но Доменика, по сути, и вправду была его единственным другом.

– Тяжело будет уезжать отсюда, – тихо сказала мать, оглядываясь вокруг.

– Священник хочет вернуть конюшню?

– Ты же знаешь, церкви всегда нужно больше места.

– Мама, а ты замечала, что наш священник живет в большом доме совсем один? Зачем ему столько комнат?

– Он важный человек.

– Мне нравится наш дом. Я хочу здесь остаться.

– Неважно, чего мы хотим. Я уже все решила. Мы должны уехать из Виареджо.

– Почему?

– Потому что у тебя все еще целы оба глаза. Они не успокоятся, пока тебе не станет так плохо, что ты не сможешь оправиться. Я знаю, как это бывает. Все будет только хуже, пока тебя не выживут совсем. Потом они найдут себе другую жертву. Так всегда и происходит.

– Куда мы поедем?

– Zia[51] Леонора нас приютит.

– О нет, мама!

– Не такая уж она плохая. Нам всего лишь придется выслушивать, где и как у нее болит, и делать ее любимые ромовые шарики. Мы справимся.

– И когда?

– Завтра, до восхода солнца. Дон Ксавье договорился с водителем, тот отвезет нас и посадит на поезд до Пармы. Он дал денег на дорогу и рекомендательное письмо, чтобы я смогла получить работу в церкви Сан-Агостино.

Сильвио хотел было возразить, что лучше остаться, но ему стало так жаль мать, что он передумал.

– Я буду скучать по Виареджо.

– После всего, что здесь было? Ты добрый мальчик. – Вера обняла сына и стояла так, пока он не высвободился. – Давай немного отдохнем. Завтра у нас трудный день.

Сама она взялась за домашние дела. Погладила одежду, сбрызнув ее лавандовой водой, прежде чем прижать горячий утюг к ткани. Собрала их скудные пожитки, которые поместились в холщовый мешок. Вера опустилась на колени и сдвинула один из камней, которыми был выложен очаг. Просунув руку в отверстие, она достала спрятанные там сбережения. Глаза Сильвио невольно расширились, когда он наблюдал, как мать пересчитывает лиры, сидя за столом. Она убрала деньги в маленькую кожаную сумочку, которую ей отдала Zia Леонора, сочтя ее бесполезной для себя, и положила сумочку поверх мешка с вещами. После чего окинула помещение взглядом, желая убедиться, что все осталось на своих местах.

Вера легла и, как всегда, мгновенно заснула – они с сыном часто шутили по этому поводу. Сильвио лежал на койке в другом углу и не спал. Ему никогда не удавалось заснуть сразу, потому что в темноте он обычно придумывал сценарии своей взрослой жизни. Варианты менялись в зависимости от настроения. То он становился солдатом в мифическом королевстве из сказок про страну Оз[52], то был моряком и сражался с пиратами, то ходил в контору в коричневом костюме, черных ботинках и шляпе. Больше всего ему нравилось фантазировать, как он получает должность на государственной службе и ему выдают форму и мотороллер. Он ставит его у своего дома с верхней террасой и терракотовыми цветочными горшками на лестнице. Когда он уставал, то мечтал о самой обычной жизни, в которой люди были к нему добры. Для более сказочных вариантов приходилось напрягать воображение.

Уехать из Виареджо – это не так уж и плохо, рассуждал он. Возможность начать новую жизнь нужна даже не столько ему, сколько матери. Ему всегда было обидно, когда прихожане словно не замечали ее, хотя именно она чистила скамьи, натирала полы и отмывала витражи. Задумывались ли они о том, кто скатывает восковые свечи и меняет подносы для пожертвований, чтобы их молитвы о самом сокровенном были услышаны до того, как догорит фитиль? Вера Вьетро терпела унижения, ведь тех грошей, которые она получала, хватало лишь на их жалкое жилище. Пренебрежительное отношение окружающих, казалось, ничуть не беспокоило ее саму, зато сильно беспокоило ее сына. Вера Вьетро так отчаянно старалась удержать их обоих на плаву, что не замечала, как с ней обращались, а если и замечала, то мирилась с этим ради сына.

Сильвио видел, как мать преисполнялась напрасной надеждой всякий раз, когда какой-нибудь ребенок, помимо стойкой и преданной Доменики Кабрелли, начинал относиться к нему по-дружески. Стоило любому мальчишке позвать Сильвио поиграть на улице, она решала, что сын наконец-то будет принят другими детьми. А уж она-то постарается укрепить зарождающуюся дружбу добрыми поступками. В знак благодарности вручит новому другу пирог или кастрюлю супа для его семьи, надеясь, что щедрость сделает дружбу прочнее. В такие моменты, когда казалось, что для ее мальчика все изменилось, синьора Вьетро верила, что худшее позади. Но, безусловно, она ошибалась. Узнав об обстоятельствах рождения Сильвио, родители тут же запрещали детям с ним общаться. Они считали, что мальчишке по фамилии Биртолини не место в приличных семьях.

Сильвио рос, и его уже не просто сторонились, а презирали. Презрение неминуемо вело к насмешкам и жестокости. Представление о нем невозможно было изменить, особенно крепко оно засело в головах тех, кто не переставал причинять ему боль. На свете существовал лишь один человек, способный переменить участь Сильвио, но он не собирался этого делать. Нежеланный для своего отца, мальчик стал нежеланным для целого мира. Но, несмотря ни на что, Сильвио не оставлял попыток в этот мир вписаться.

Каждый день своей жизни Сильвио Биртолини начинал заново. Утром, выходя из дома, он надеялся, что вот сегодня грех будет искуплен или, по крайней мере, забыт. Он изо всех сил старался соответствовать, быть хорошим товарищем, но так и не мог добиться расположения, даже если сам его проявлял. На его доброту никто не отвечал. Никто и не думал включать его в ряды друзей, хотя Сильвио ночи напролет придумывал, как с кем-нибудь подружиться и почувствовать дух товарищества в самом обыденном общении, что так естественно получалось у других ребят. Помимо этих переживаний, мучительно было видеть, как страдает мать. То, что его отвергли в школе и взрослые, и дети, стало для нее незаживающей раной. Сильвио ощущал свою беспомощность и расстраивался еще сильнее.

Единственной его отдушиной была библиотека, а теперь даже ее у него отняли. Раньше, если он вел себя тихо и соблюдал правила, ему разрешалось оставаться там столько, сколько он хотел, – чудо для мальчика, которому нигде не были рады. Сильвио и Доменика вместе часами сидели в библиотеке, зачитываясь книгами, которые приводили их в восторг, сколько бы раз они их ни перечитывали. Доменику вдохновляла смелость героев «Трех мушкетеров». Сильвио учился справляться с трудностями у персонажей романов Чарлза Диккенса – ни один другой писатель не описывал жизнь, столь ему знакомую. Истории о чужих тяготах помогали ему разобраться в своих собственных, правда, в отличие от него, вымышленные герои находились в безопасности на страницах книг. А Сильвио был вынужден жить в реальности, где у него не существовало никакой защиты.

Через несколько дней Сильвио исполнялось двенадцать, и ему не терпелось стать взрослым. Тогда он наконец-то сможет сам распоряжаться своей жизнью. Он замечал признаки того, что скоро все изменится, и готовился к своей новой роли, словно к церковным таинствам. Сильвио понимал, что в таких вопросах мать не сможет ему помочь, тут нужен отец. Что ж, он сам во всем разберется, читая книги.

Перед тем как утащить из библиотеки карту, Сильвио просидел там уйму времени, черпая сведения о своем теле из медицинского руководства «Здоровье мальчиков-подростков». Прочитанное его встревожило и взволновало настолько, что он чуть было не забыл про карту и встречу с Доменикой. Но он не мог подвести друга. Если бы только он остался в библиотеке, то избежал бы худшего в этот ужасный день.

Он жалел, что не успел дочитать. Но прочитал достаточно, чтобы понять, что к четырнадцати годам физически станет мужчиной, достигнет роста, веса и силы, благодаря которым никто не посмеет перейти ему дорогу. Вот тогда он сможет бросить школу, обучиться какому-нибудь ремеслу и получить работу, чтобы обеспечивать мать и себя. Удивительно, что в этот переломный период железы управляли его судьбой, а скоро им предстояло стать той главной силой, которая поможет забыть о мучениях, испытанных в детстве. В книге говорилось, что будет именно так. Возмужав, он заживет совсем другой жизнью. Уже по дороге в Парму он расстанется со своим жалким детством. Ему не придется больше никому ничего объяснять, терпеть ежедневные насмешки и прятаться в темноте от погони. Кроме верности Доменики, в этом прибрежном городке у него не было ничего. Кем бы он ни стал и чего бы ни достиг, в Виареджо он навсегда останется il bastardo.

8

Доменика лежала на своей койке у окна и глядела на ночное небо. Она начала было «испытание совести», но ей сразу стало скучно. Это духовное упражнение не нравилось ей почти так же, как ее самая нелюбимая домашняя работа – вытаскивать мелкие косточки из рыбы перед засолкой на зиму. Сколько бы она ни вынимала, костей все равно оставалось больше. С грехами выходило то же самое. Она вспоминала свои проступки, готовясь к исповеди, но всегда находилась пара-тройка грехов, в которых она могла бы покаяться. Что хорошего в том, чтобы снова и снова возвращаться к событиям, которые уже произошли, результаты которых нельзя изменить, а последствий невозможно избежать? Это казалось бессмысленным.

Сегодня у семьи Кабрелли был день позора. Ее братец вышел сухим из воды, да еще и выставил себя спасителем городской библиотеки, примкнув к хулиганам. Анибалли пообещал мальчишкам лимонад и печенье за возвращение карты. Просто возмутительно! Ну а ей, конечно же, досталось от матери. До воскресенья никаких ужинов. Посещать библиотеку запрещено на целый месяц. Это сродни смертному приговору, но ничего, она переживет. По крайней мере, у нее под кроватью лежат семь книг, ожидающих своего часа. А вот Сильвио вряд ли когда-нибудь пустят на порог библиотеки, так что книгами она с ним поделится. Хоть что-то она должна для него сделать, ведь это из-за нее у Сильвио на лбу останется шрам. Она чувствовала себя виноватой и уже попросила прощения у Господа. И все же, несмотря ни на что, сегодня был лучший день в ее жизни. Она помогала Dottore Претуччи и отлично справилась. Доменика нашла свое предназначение. Она станет медсестрой. Самый счастливый момент в жизни человека – это когда он понимает, для чего рожден. Лунный свет кружил Доменике голову.

– Доменика, ты спишь? – шепотом спросил отец, стоя под арочным проемом.

– Нет, папа, я молюсь.

– Тогда продолжай, утром поговорим.

– Я уже закончила. – Доменика быстро перекрестилась и уселась в кровати. – Мама когда-нибудь будет снова со мной разговаривать?

– Надеюсь. – Пьетро сел на стул рядом с камином.

– Когда я стану матерью, я всегда буду разговаривать со своими детьми, что бы они ни натворили.

– Придет время, ты будешь поступать так, как сочтешь нужным, как сейчас твоя мать.

– Почему все на меня сердятся?

– Ты сильный человек, а толкнула слабого на плохой поступок.

– Сильвио вовсе не слабый. Он хороший товарищ. Он единственный из знакомых мне мальчишек не отстает от меня на тропах в лесу. Он сильный.

– Неважно, какой он. Это был твой план. Ты его надоумила! Доменика, в маленьком городке есть два способа навсегда испортить свою репутацию. Как только тебя застанут за попрошайничеством или воровством, ты на всю жизнь останешься попрошайкой или вором.

– Мы взяли карту из библиотеки на время!

– Синьор Анибалли сказал мне совсем другое. Сильвио украл карту. Он зашел в географический зал и без спроса стащил ее из витринного шкафа.

– Мы имеем право смотреть карты.

– Только с разрешения.

– Мы собирались ее вернуть. Анибалли вообще полдня спит за своим столом. Он даже не замечает, кто входит и выходит. Просто он хочет насолить Сильвио.

– Может, и так, но это не имеет значения. Анибалли не спал и видел, что Сильвио украл карту. Человек, который крадет буханку хлеба и съедает ее, никогда не сможет ее вернуть. И даже если он потом за нее заплатит, то все равно останется вором.

– Папа, это карта, а не хлеб. Синьор Анибалли получил свою карту обратно.

– И она оказалась испорчена.

– Ничего она не испорчена. Я точно знаю. Я держала ее в руках.

– Анибалли так сказал.

– Анибалли! – фыркнула Доменика. – Не буду говорить, кто он такой, а то у меня скоро конфирмация, и я не хочу, чтобы Святой Дух меня наказал молнией с неба.

– Вот и не надо.

– Скажи мне, а какое наказание понесет синьор Анибалли? За то, что солгал, что карта испорчена? За то, что превратил наших мальчишек в свору собак?

– Ты не можешь его в этом обвинять, – возразил в ответ Кабрелли.

– Почему нет? – Доменика закрыла глаза и постучала себя кулаком по груди. – Это моя величайшая вина. Я велела Сильвио взять карту. Простите меня, пресвятая Матерь Божия, святые апостолы Христовы, младенец Иисус и сам Господь за то, что я молюсь о справедливости. Пусть у Анибалли во рту будет горько, пока он не научится говорить правду. Аминь.

– Это несправедливо. У Анибалли есть обязанности. Он должен охранять книги и карты в библиотеке. Не вини его за свою ошибку. Послушай, ты ведь всегда зачинщица. Если в лесу случится пожар, именно тебя мы найдем с коробкой спичек. Тебе вечно что-то приходит в голову. Вот и сейчас все произошло из-за твоей безумной затеи. Ты не можешь указывать другим детям, как им поступать. Ты им не отец и не мать. Ты не карабинер. Не ты устанавливаешь порядки, и не тебе требовать их соблюдения.

– Жаль, что мы не богаты. Разве ты не хочешь стать богатым, папа?

Кабрелли вздохнул.

– Работа с драгоценными камнями избавляет от желания ими владеть.

– А я бы хотела ими владеть. Когда ты богат, никто не может указывать тебе, что делать. Как никто не указывает мэру или епископу.

– Твоя совесть говорит тебе, что следует делать, и неважно, богатый ты или бедный. Именно это беспокоит нас с мамой. Тебе не хватает благоразумия.

– Если мы берем в библиотеке книги, почему не можем взять карту? Разве все, что хранится в библиотеке, не принадлежит всем нам?

– Карта принадлежит государству. Ты сегодня могла серьезно пострадать. А у Сильвио останется шрам.

– Как у пирата.

– Пираты не святые угодники. Они воры. Я запрещаю тебе искать эти сокровища. Их не существует. Это выдумка, которую в нашей деревне не устают вспоминать всякий раз, когда надеются, что деньги их спасут. Жаль, что моя дочь поверила в эту чушь. Твой друг мог лишиться глаза. И ты, кстати, тоже. Мальчишке, который кинул камень, было все равно, в кого попадать, он просто пытался вас остановить.

– А где же наказание для него?

– Анибалли не знает, кто именно кинул камень.

– Анибалли был на холме. Оттуда весь пляж виден. Только архангел Михаил со своего облака увидел бы больше. Но это неважно, я знаю, кто это был.

– Ты видела?

– Нет. Но Гвидо Мирони подскочил ко мне первым и выхватил карту. Это был он.

– Ты не можешь его обвинять, если не уверена.

– Рана на лбу Сильвио была длинной и глубокой, а камень тяжелым, значит, мальчишка, который его кинул, стоял близко. И камень точно летел сверху, так что его кинул кто-то выше нас ростом. Это был Мирони. Он дразнит Сильвио в школе. Отбирает учебник и хлеб. Сильвио часто ходит голодным, потому что они крадут у него еду.

– А ты делишься с ним своей.

– Да, папа. Только маме не говори.

– В этом доме тебя никогда не накажут за доброту. Но это не снимает с тебя вины за кражу карты. Доменика, сегодня ангелы были на твоей стороне. Не знаю, как они поступят в следующий раз, когда ты возьмешь то, что тебе не принадлежит.

– Ангелы понимают разницу между «украсть» и «взять на время». Они на моей стороне. Уж поверь мне.

Кабрелли вздохнул.

– Не забудь помолиться.

– Я уже помолилась.

– Помолись еще. – Пьетро направился к двери.

– Папа, а почему Сильвио не носит фамилию матери? Она синьора Вьетро, а он Биртолини.

– Синьора Вьетро не могла выйти замуж за отца Сильвио, потому что у него уже есть жена.

Доменика задумалась.

– А Биртолини – это фамилия его отца?

– Нет. По итальянским законам для каждого месяца существует своя буква, и мать, не имеющая мужа, выбирает любую фамилию на эту букву. Для месяца, когда родился Сильвио, определена буква Б, и его мать просто выбрала фамилию из списка.

– Бедный Сильвио. Il bastardo, – тихо произнесла Доменика. – Папа, ты же говорил, что в Виареджо нельзя быть только попрошайкой и вором?

– Так и есть.

– Нет, не так. Нельзя быть еще и Il bastardo.

– Доменика!

– Сильвио ни в чем не виноват. Как можно его винить в том, чего он не делал? Почему на нем поставили это клеймо?

– Мы должны молиться за него.

– Отец у него от этого не появится.

Доменика была права, и Кабрелли это понимал. Il bastardo – не просто обидное прозвище. Это приговор для будущего. Сильвио не получит ни наследства, ни образования, кроме начальной школы.

Из соседней комнаты раздавался храп Альдо. Он был в том возрасте, когда больше походил на неуклюжего, вечно сопящего и портящего воздух медвежонка. Даже во сне он был неприятен Доменике. Она не могла дождаться, когда вырастет и уедет от него как можно дальше.

– Ты голодная?

– Нет, папа, – солгала Доменика.

– Мама сделает тебе утром фриттату[53].

– Откуда ты знаешь?

– Она подготовила яйца.

– Правда? – Доменика натянула на себя одеяло. Получается, что, как бы там ни было, мать не винила ее в произошедшем.

Кабрелли задул керосиновую лампу, и в воздухе разнесся сладковатый запах.

– Быстрее заснешь – быстрее поешь.

Доменика повернулась на бок. Услышав слабый щелчок и поняв, что дверь родительской спальни закрылась, она легла на спину, закинула руки за голову и уставилась в потолок. Быстро прочитала благодарственную молитву – за фриттату. Мама ее все-таки любит. Помолилась за отца, ведь он всегда любит ее, что бы она ни делала. За Альдо она тоже помолилась, потому что так нужно.

Ее глаза уже закрывались, когда в окне вдруг показалось лицо, словно изображение со старой фотографии, подсвеченное луной. Оторопевшая Доменика сползла с койки, не издав ни звука, и поспешно вскочила на ноги, намереваясь выбежать из комнаты, но все-таки обернулась. Форма головы казалась знакомой – круглая, как лесной орех, с заостренным подбородком. Черные кудри сливались с завитками кованой ограды у дома Фильоло через дорогу, из-за чего их владельца было трудно разглядеть. Мальчик шагнул в полосу света.

Доменика встала на колени на койке и открыла окно.

– Ты ужинала? – шепотом спросил Сильвио.

– Меня лишили ужина до воскресенья. Хотят заморить голодом.

– Вот.

Доменика развернула салфетку. Аромат ванили и сливочного масла наполнил воздух. Пончики были обильно посыпаны сахаром.

– Где ты их взял?

– Мама ходила на праздник.

Доменика откусила кусочек. Жевала она медленно, наслаждаясь сладостью маслянистого теста и тающего на языке сахара.

– Возьми один. – Она протянула пончики Сильвио.

– Я не могу.

– Почему?

– Швы болят, когда жую. Претуччи там, наверное, что-то затянул. – Сильвио оскалил зубы, как орангутанг, и задвигал челюстью. Доменика засмеялась.

За стеной Альдо громко захрапел и перевернулся на другой бок.

Доменика вылезла из окна и уселась на ступеньках рядом с Сильвио.

– Возвращайся в дом, а то тебе еще больше достанется, – заволновался он.

– Хуже уже не будет.

– Точно?

– Поверь. – Доменика доела первый bombolone, аккуратно собрала сахарные крошки с салфетки и облизала палец. – Ничего вкуснее в жизни не ела. Спасибо тебе.

– Prego. – Хотя Сильвио и был голоден, вид довольной подруги его очень обрадовал.

Подкрепившись и почувствовав прилив сил, Доменика изложила ему свой новый план.

– Нам не нужна эта дурацкая карта. Пусть Анибалли прячет ее в пыльной библиотеке. Мы и без нее найдем сокровища. Проложим путь через рощу. У меня предчувствие, что пираты зарыли их недалеко от каналов.

– Ты уверена?

– Это разумнее всего. Им же надо было быстрее скрыться. Так что завтра и начнем! Как солнце взойдет. Схожу за водой – и потом пойдем.

– Я не смогу помочь тебе искать сокровища.

– Ладно, давай не сейчас. Подождем, когда Анибалли успокоится. Пока он точит на нас зуб.

– Нет, я имею в виду, что меня здесь не будет. Завтра мы должны уехать из Виареджо.

– Куда уехать?

– К моей тете в Парму.

– Только не к ней! – Доменика вспомнила Zia Леонору с ее надменным видом. У нее был лоб без единой морщины и высокая прическа, как у аристократки. Она приезжала на побережье в августе. Синьора Вьетро суетилась вокруг нее как служанка. Дети прозвали ее Zia Regina[54]. – Она такая противная!

– Знаю. Но выбора у меня нет. Мне придется делать работу по дому и хорошо себя вести. Мама так говорит.

– Как ты вообще сможешь что-то делать, если мальчишки кидают в тебя камни?

– Может, у них в Парме нет камней. – Сильвио попытался улыбнуться.

– Кто же тебя там защитит? Мне совсем не нравится идея с Пармой. Но и этот город мне тоже не нравится. Не могу сказать о Виареджо ничего хорошего. Здесь ты чуть не лишился глаза.

– Не надо было мне оборачиваться. Послушался бы тебя, меня бы не задели.

– Камни везде найдутся, и тем более найдутся мальчишки, чтобы ими кидаться. – Доменика похлопала его по руке. Они с Сильвио еще посидели на ступеньках, наблюдая, как лунный свет то появлялся, то исчезал за облаками. – Слушай, Сильвио. Приедешь в Парму, не рассказывай им про свою фамилию.

– Они все равно узнают.

– Не узнают, если у тебя будет история получше.

– Какая история?

– Тебе надо рассказать о своем отце до того, как все решат, что у тебя его нет. Что-то вроде «Синьор Биртолини был выдающимся человеком, морским капитаном, который сражался с пиратами. Он спас сокровища, принадлежащие Святой Римской церкви, на корабле, который подожгли».

– Но это неправда.

– Какая разница! Это твоя история. Ты ее выдумаешь! Давай так: твой отец спрыгнул с корабля с бесценными реликвиями в маленькую рыбацкую лодку. Он сохранил эти реликвии, несмотря на ураганы, пожары и голод, и передал их в руки самого Папы, который собрался миропомазать его перед всеми кардиналами. И вдруг синьор Биртолини…

– …был убит ударом камня.

– Нет! Твой отец внезапно умер, потому что его укусила ядовитая рыба у берегов Неаполя, когда он спасал реликвии. Это важно. Синьор погиб, возвращая сокровища! Папа опустился на колени и поцеловал твоего умирающего отца, совершив над ним последний обряд. Елеосвящение. Кардиналы окружили его красным кольцом и плакали. И Папа плакал. Вместе они молились, когда ангелы пришли забрать душу твоего отца обратно к Богу.

– Тебе можно не ходить в библиотеку. И книги можно не читать. Ты сама как книга.

– Всегда имей историю наготове, иначе ее придумают за тебя. Ты должен их опередить. Обещаешь?

– Обещаю.

– По крайней мере, ты меня слушаешь. Здесь никому нет дела до того, что я думаю.

– По-моему, ты самый умный человек из всех, кого я знаю. У меня никогда не будет такого друга, как ты.

– Конечно, будет.

– Вряд ли. Ты странная, Доменика, ты не похожа на других. Но в этой твоей странности есть сила. Coraggio[55].

Доменика развернула салфетку и протянула Сильвио оставшийся bombolone. Он взял пончик и разделил его на две части, чтобы поделиться с ней.

– Откусывай по маленькому кусочку, чтобы не натягивать швы, – сказала она.

Сильвио последовал ее совету и съел бо́льшую часть. Она доела остальное. На салфетке не осталось ни одной крупинки сахара. Доменика аккуратно свернула ее и отдала Сильвио.

– Я и правда была голодной, – призналась она, залезая обратно в дом. Потом высунула голову наружу: – Спасибо.

– Доменика?

Она облокотилась на подоконник. Ее лицо, единственное лицо, которое он всегда высматривал и в школе, и в церкви, да и вообще везде, было так близко, что мальчик впервые в жизни почувствовал себя счастливым.

– Прежде чем взять карту, я нашел кое-что, что может тебе помочь.

– Оружие?

Он улыбнулся, швы тут же дали о себе знать.

– Нет. В зале с картами есть книга «Судовой журнал капитана Николы Форзамента». Пираты часто прятали сокровища в церквях.

– Хм, интересно.

– Вот и я говорю. – Сильвио стал спускаться вниз.

Он остановился на нижней ступеньке, вдруг развернулся и взбежал обратно наверх.

– Доменика?

Девочка прильнула к оконной раме.

– Что? – прошептала она.

Сильвио не ответил, взял ее лицо в ладони и поцеловал.

На удивление, губы Сильвио оказались мягче, чем bombolone.

– Ciao, Доменика. – Сильвио, похоже, сам был ошеломлен своим поступком. – Мне пора.

Он спустился вниз на улицу, обернулся, поднял на нее глаза и улыбнулся, прикрывая рукой ту часть лица, куда попал камень.

– Когда-нибудь я вернусь за тобой, – произнес он так тихо, что его услышала только луна.

Доменика помахала ему в ответ, потом закрыла ставни и задвинула щеколду. Сквозь щели она смотрела, как Сильвио Биртолини уходит.

Теперь, когда она не так голодна, уснуть будет гораздо проще. И что бы она делала без своего друга Сильвио? Вот взрослые говорят, что нет незаменимых людей, но она так не считает. Ей точно некем заменить Сильвио Биртолини, иначе почему она до сих пор этого не сделала? Он был ее единственным другом, которому она доверяла свои секреты и мечты. Ему хватало хитрости и ловкости, чтобы искать зарытые сокровища, и только с ним она поделилась бы найденным богатством. Как настоящий друг, он готов был украсть ради нее.

Есть вероятность, что Сильвио прав и пираты не зарывали клад в дюнах, как она решила, а спрятали его в одной из церквей. А может быть, они закопали сокровища в сосновом лесу или нашли местечко на Пания-делла-Кроче. Она долго размышляла об этом и исключила несколько известных мест, о которых сохранились древние предания. Они точно не могли добраться до Монте-Тамбура[56], потому что вернулись на корабль, пришвартованный в Виареджо, в тот же день. Возможно, они поднялись на гору, оставили вещи в убежище Росси и отправились дальше по тропе, чтобы закопать добычу, а возвращаясь на корабль, забрали самое необходимое. Существовало столько вариантов, столько мест, где пираты могли спрятать сокровища. Едва ли она сможет отыскать их без Сильвио.

Доменика лишилась сообщника, а в том, что касалось поиска зарытых сокровищ, он был ей просто необходим. Конечно, можно взять в сообщники Альдо, но брат не отличался сообразительностью и скверно выполнял указания, особенно если они исходили от нее, так что и не стоит посвящать его в свой план.

Мысль о том, что придется подниматься на гору одной, не давала ей покоя. Доменика слышала рассказы про Uomo Morto[57] – нагромождение скал на гребне горного хребта, похожее на лицо мертвеца. Местные мальчишки говорили, что только Бог мог понять его выражение. Массивное изображение было настолько пугающим, что путники, увидев его, срывались с края соседней горы. Какой ужас! Надо держаться подальше от тех мест! Если ей когда-нибудь придется отправиться на север, в Милан, Бергамо или Кремону, она не пойдет в горы, а проложит путь вдоль моря. Ей совсем не хочется столкнуться с лицом смерти.

Доменика повернулась на бок, пытаясь уснуть. Она устала думать и с облегчением закрыла глаза. Облизав губы, она почувствовала сахар от bombolone. Она еще раз облизала губы и уткнулась лицом в подушку. Уже засыпая, она вдруг поняла, что это вовсе не сахар. Это сладкий привкус поцелуя Сильвио Биртолини.

– Доменика! – крикнула из окна Нетта. – Возьми два ведра. Для меня и для синьоры Паскарелли.

Доменика задрала голову и помахала матери.

– Да, мама. – Она была рада, что после неприятностей с Анибалли мать с ней заговорила, пусть и всего лишь для того, чтобы отправить за водой.

– Я приготовлю омлет к твоему возвращению, – пообещала мать перед тем, как закрыть ставни.

Вместо того чтобы взять ведра, Доменика помчалась обратно в дом и взбежала по лестнице. Найдя мать на кухне, она подлетела к ней и обняла.

– Прости меня, мама.

Нетта прижала дочь к себе и поцеловала в макушку.

– Теперь беги.

Доменика мигом спустилась с лестницы. За воротами она сняла со столба деревянные ведра и уже собралась нести их к променаду, как вдруг увидела на земле сверток.

Она поставила ведра на землю и подняла его. Сверток предназначался ей! Синьорине Кабрелли. Она осторожно вскрыла лежащий сверху конверт и нашла там записку.

Cara[58] Доменика,

Ты хороший друг. Спасибо тебе. Дон Карини освятил regalo[59].

Синьора Вьетро и Сильвио

Маленький подарок, завернутый в лоскуток ткани, был примотан к свертку лентой. Она развязала ленту и отложила подарок в сторону. Развернула сверток и увидела свой фартук.

Фартук оказался абсолютно чистым, без единого пятнышка крови. Даже заплатки стали чистыми! Доменика надела его через голову, застегнула пуговицу и засунула руки в карманы. От выглаженной ткани исходил запах лимона и крахмала. Ей все-таки очень не хватало любимого фартука с его замечательными карманами.

Доменика присела на ступеньки и взяла подарок. Это был небольшой золотой медальон. Она внимательно рассмотрела его. Изображение святой Лючии, покровительницы света и зрения, сверкало в лучах утреннего солнца. Доменика аккуратно завернула записку и медальон в лоскуток и убрала в карман фартука. Подхватила пустые ведра и отправилась к променаду, чтобы наполнить их свежей водой.

По дороге она время от времени касалась кармана, ощупывала снаружи, чтобы убедиться, что медальон в безопасности. Показывать подарок и записку родителям или брату она не станет. Она ничего не расскажет даже Амелии Ле Донне, хотя Амелия лучше всех девчонок в Виареджо хранила секреты.

Доменика понимала, что никто в их городке не разделит с ней радость от подарка, полученного от Сильвио Биртолини. Но хотя жители Виареджо с ней не соглашались, она считала своего друга и его мать хорошими и добрыми людьми. На самом деле только тот, кто глубоко верует, помнит, что перед тем, как подарить кому-то медальон, его следует освятить. Как бы тяжело ни приходилось синьоре Вьетро и Сильвио, они сохранили свою веру, и девочка с благодарностью приняла подаренный ими талисман. Отныне Доменика Кабрелли была под защитой святой и в свои одиннадцать лет предчувствовала, что такая защита ей понадобится.

9

Олимпио Роффо припарковал автомобиль перед садом Бонкурсо. Весь день он провел в мастерской, общаясь с ювелирами и клиентами, и теперь с нетерпением ждал горячего ужина и беседы с любимой женой. Из-за ливня на автостраде скопилась уйма машин. Он свернул на боковую дорогу, которая петляла по холмам и повторяла изгиб речушек, ведущих к морю. Туман был таким густым, что пришлось снизить скорость до минимума, и в результате Олимпио ехал гораздо дольше обычного, но у него имелась веская причина не рисковать. Олимпио хотел благополучно добраться домой и сообщить жене отличную новость. Вот уж поистине будет злой рок, если он попадет в аварию, не успев воспользоваться своей удачей. Он заглушил двигатель. Дождь хлестал с такой силой, что из окон автомобиля практически ничего не было видно.

Посветив телефоном, он проверил бумаги из Banca d’Italia[60]. Он только что подписал кредитные документы для нового филиала, который, как он полагал, станет последним большим проектом в его карьере. И, скорее всего, в его жизни.

Он закрыл папку, вложил ее в большой конверт и убрал в портфель. Теперь документы должна подписать Матильда. С заднего сиденья он достал коробку с пирожными. Выбравшись из машины, он устремился к входной двери так быстро, как только мог бодрый мужчина в восемьдесят один год, и в его случае это выглядело впечатляюще.

– Nonno! – Анина обняла деда, вышедшего из лифта, и помогла ему снять промокшее пальто.

– Мой идеальный день стал еще лучше. – Олимпио поцеловал внучку.

– Идеальный? Ты весь промок! – Матильда посмотрела на них с порога кухни и вернулась к плите.

– Но не растаял! – Олимпио повернулся к Анине: – Ты весь день тут пробыла?

– Да, представь! Я выбрала к свадьбе старинные часы, а Nonna мне их не отдает.

– Я с ней поговорю, – тихо пообещал Олимпио.

Анина понесла мокрое пальто и портфель деда в гостевую ванную.

– Значит, тебе уже рассказали историю? – с улыбкой спросил он, когда она вернулась.

Анина кивнула:

– Да уж, Nonna прямо-таки разворошила фамильный склеп.

– Тебя послушать, ты здесь тюремный срок отбывала, – весело крикнула Матильда.

– Вовсе нет, Nonna. Еда у тебя вкуснее. – Анина прошла вслед за дедом на кухню. – Хотя в тюрьме отбирают телефоны, а бабушка как раз забрала мой.

– Но я ведь его вернула, правда? – усмехнулась Матильда.

– Даже не хочу знать, за что тебя наказали, – сказал Олимпио внучке и протянул Матильде коробку с пирожными. – Buon compleanno! – Он поцеловал жену.

– Grazie. – Матильда с довольным видом открыла коробку, наполненную ее любимыми сфольятелле – ракушками из тончайшего слоеного теста со сладкой рикоттой внутри, посыпанными сахаром и политыми медом.

– Мило. Это от Бьяджетти? – Анина заглянула в коробку.

– От кого же еще? Они же моя родня. – Матильда поставила коробку на столешницу.

– Что у тебя с лицом? – спросил Олимпио.

– На нее напала чайка, – поспешила ответить за бабушку Анина.

– Эти птицы от голода бывают агрессивными. – Олимпио осмотрел царапину на щеке жены. – Особенно после того, как туристы постоянно кормили их во время карнавала.

– Я заставила ее приложить мазь, но к врачу идти она наотрез отказалась.

– Ты в своем репертуаре.

– Ничего серьезного не произошло.

– Мама? – Из домофона раздался неестественный голос Николины Тиццы, напугав всех. – Я здесь.

– А мой голос тоже так звучит? – со смехом спросила Анина. – Похоже на громкоговоритель на пляже.

– Олимпио, почини, пожалуйста, эту штуку. Она меня пугает.

– Хорошо, я разберусь. Напомни мне позже. – Олимпио вздохнул.

– Поднимайся, мама, – сказала Анина в переговорное устройство.

Матильда приобняла мужа. Вне зависимости от времени суток шея Олимпио пахла перечной мятой. И борода, и густые седые волосы всегда были аккуратно подстрижены. Рубашка осталась такой же свежей, какой он снял ее утром с вешалки, даже после долгого рабочего дня и ливня.

– Спасибо тебе.

– Что у нас на ужин? – Он притянул жену еще ближе.

– Ореккьетте[61]. С горошком и мятой.

– Возишься с моим любимым блюдом в свой день рождения?

– Nonno, мне она не позволила помочь.

– Да тут делать нечего. – Матильда откинула пасту на дуршлаг. От пара ее очки тут же запотели, и Олимпио аккуратно снял их. – Как прошла твоя встреча?

– Документы у меня.

– Поздравляю. Ты немало постарался.

– Мы постарались, – поправил ее Олимпио. – Твоя подпись так же важна, как и моя.

Анина с восхищением наблюдала за бабушкой и дедушкой. Матильда сбрызнула ореккьетте оливковым маслом, посыпала сверху измельченными листьями мяты и передала блюдо мужу. Олимпио натер сверху сыр.

– С днем рождения, мама. – Вошедшая Николина поцеловала мать.

– Ты вся мокрая.

– Дождь еще идет. – Николина чмокнула отца и дочь.

В ее влажных черных волосах поблескивали серебристые нити. Тонкие черты лица достались ей от отца, а прямая осанка – от матери. Она была женой полицейского и потому, надеясь на лучшее, всегда была готова к худшему. Их сын Джакомо только что пополнил ряды карабинеров, так что теперь ее беспокойство удвоилось. Анина взяла у матери пальто и отнесла его в ванную.

– А где Джорджио? – поинтересовалась Матильда.

– В непогоду он обычно на автостраде. А Джакомо дежурит в участке. Иногда они работают в паре, но не сегодня.

– Пробка была ужасная, – подтвердил Олимпио, ставя блюдо с пастой на стол. – Я съехал на боковую дорогу. Из-за тумана могло быть и хуже.

– Такая погода еще не скоро закончится. Джакомо недоволен, ведь у карабинеров рабочий день всегда дольше обычного. Я сейчас вернусь. – Николина удалилась в ванную.

Анина взглянула на свой телефон:

– Паоло не сможет приехать.

– Что случилось? – с огорчением спросила Матильда.

– Он встречается с другом, хочет посоветоваться насчет работы.

– Но ему ведь нужно поесть?

– Они встречаются в кафе. Он просит его извинить.

– Убери, пожалуйста, его тарелку и приборы.

Анина убрала предназначавшуюся Паоло посуду.

– Nonna, я могу еще раз ему позвонить и напомнить.

– Люди находят время для того, что для них важно, – резко сказала Матильда.

– Он правда очень занят, его и на ужин не вытащить. Не принимай это на свой счет.

Николина вернулась и поставила на стол небольшую подарочную коробку, обернутую красочной бумагой.

– С днем рождения, мама.

– Так красиво, даже открывать не хочется.

– Надеюсь, понравится. Тебе ведь трудно найти подарок.

– Да, я наслышана. Ида Касичьяро такого же мнения. Она вручила мне флакон с таблетками. – Матильда принялась снимать оберточную бумагу. – Я даже не знала, что пищеварение – это так серьезно. – Открыв крышку, она достала из коробки фотографию в рамке.

– Знаешь, кто это?

– Нет. Я никогда не видела этого снимка.

Черно-белое фото Матильды и ее матери на пляже Виареджо служило доказательством, что видения, преследовавшие ее последнее время, вовсе не были плодом ее фантазии. Доменика была одета в льняное платье без рукавов, темные косы аккуратно закручены в пучок. Рядом с ней стояла девочка в соломенной шляпке и кружевном платье. Рассматривая фотографию, Матильда словно ощутила теплый песок под ногами и заплакала.

– Прости, мама. Я думала, тебе будет приятно.

– Ну что ты, это замечательный подарок. Мне очень приятно. Я так живо ее представляю. Будто вижу наяву. – Матильда протянула фотографию Олимпио. – Я тоскую по маме. – Она вытерла слезы платком. – Никогда нельзя смириться с потерей. Все, что мне остается, это каждый день ходить на мессу и молиться о том, чтобы снова с ней встретиться.

Николина отошла от стола, словно чувствуя вину за неуместный подарок. Меньше всего ей хотелось расстроить мать. Анина слегка пихнула ее локтем и кивнула в сторону Матильды. Николина снова подошла к матери и положила руки ей на плечи.

– Со мной все в порядке.

– А со мной нет, мама. – Николина обняла ее. – Я ведь тоже знаю, что значит любить свою мать.

– Грешно так любить сфольятелле. – Матильда с наслаждением откусила еще кусочек и запила глотком горячего эспрессо.

– Хорошо, что они тебе нравятся. В коробке еще целых восемь штук, а я не ем сладкого, – пошутил Олимпио и взял в руки фотографию. – Чудесная! И совсем не страшная, как те снимки у тебя на тумбочке. Где ты ее нашла? – спросил он у дочери.

– На газетной распродаже. «Стелла ди Лукка» распродавала свои архивы, чтобы расплатиться с долгами. Эту фотографию никогда не публиковали. Там таких уйма. К счастью, фотограф все разложил по годам, так что я несколько раз приходила и рылась в коробках. Нашла эту, и они мне ее продали. Печально наблюдать, как газета закрывается.

– Мы на нее подписаны.

– Мама, они недолго продержатся.

– Обидно. Это хорошая газета. Вот так к власти пришли фашисты. Первым делом Муссолини закрыл все газеты, – подметил Олимпио. – Люди никогда ничему не учатся, даже в Италии, хотя с такой историей мы лучше других должны понимать, что к чему.

– Будем надеяться, что сейчас ничего подобного не произойдет, – вздохнула Николина. – Они говорят, что не могут конкурировать с интернетом и бесплатными новостями.

– Жаль, что я не жила в то время. – Подперев подбородок, Анина изучала фотографию бабушки и прабабушки. – Ты так похожа на свою маму!

– Она много всего умела. Шила мне одежду. Мама говорила, что умение шить помогало ей в работе медсестры. А бабушка Нетта делала шляпки. Они обе были рукодельницами.

– В каком году это снимали? – спросил Олимпио.

– В пятидесятом. – Анина показала деду надпись на обороте карточки. – Снято совсем рядом, через бульвар, на пляже Виареджо.

– Мне было девять лет, – подтвердила Матильда.

– Я думала, твои родители поженились в сорок седьмом. Священник показывал нам церковную книгу с их именами. Мы с Паоло тоже там распишемся в день нашей свадьбы.

– Ты права. Родители поженились в сорок седьмом.

– Значит, ты родилась до того, как они поженились? – Анина с любопытством поглядела на бабушку. – Ты что, внебрачный ребенок?

– Нет! – хором воскликнули Матильда и Николина.

– Nonno?

– Не надо на меня смотреть. Я их родословную не составлял, я с ними просто породнился. И никаких дат я не знаю, кроме даты свадьбы с твоей бабушкой.

– Мама дважды выходила замуж. Ее первый муж и был моим отцом.

– Ты знала об этом? – спросила Анина у матери.

– Знала. Но о нем почти ничего не известно.

– У большинства семей в Тоскане такая же история, ну или похожая. В войну всякое случалось, люди были вынуждены покидать родные места, – спокойно заметил Олимпио.

– Как его звали?

– Джон Лоури Мак-Викарс.

– Американец?

– Шотландец.

– Так мы шотландцы? Было бы неплохо знать об этом раньше. А у тебя есть его фотография?

Матильда помотала головой.

– У бабушки остались только часы, которые он подарил твоей прабабушке Доменике. Поэтому она не может тебе их отдать, – объяснил Олимпио.

– Папа, о каких часах идет речь? – удивилась Николина.

– О зеленых, – нетерпеливо ответила Анина. – С перевернутым циферблатом.

– А я их когда-нибудь видела? – Николина повернулась к матери.

– Они в шкатулке. Я думала, что храню их в банке, но ошиблась.

– Ты попросила меня их забрать, милая. Около года назад. Ты хотела, чтобы они были рядом. Помнишь? – мягко напомнил жене Олимпио.

– Оказывается, Bisnonna Доменика была медсестрой. – Анина с укором смотрела на мать. – Про это ты мне тоже не говорила.

– Я уже не застала то время, – попыталась оправдаться Николина. – Для меня она была просто бабушкой, уже старенькой. Как наша Nonna сейчас.

– Эй!

– Но ты в лучшей форме, мама. В твоем возрасте Nonna Доменика плохо ходила.

– Когда доживаешь до моих лет, отказывает либо тело, либо разум, причем выбирать не приходится, – вздохнула Матильда.

– Вот поэтому хорошо бы знать о своих предках. Если нас ждет что-то плохое, можно хотя бы к этому подготовиться, – не унималась Анина. – Почему мне раньше не рассказали историю прабабушки Доменики?

– И что бы это изменило? – с досадой произнесла Николина, наполняя бокалы вином.

– Может быть, я бы подумала о том, чтобы стать медсестрой.

Все засмеялись.

– Ну ладно, может, и нет. Не выношу ничего грязного и грустного. Но это неважно. Вдруг в ее истории есть что-то такое, что повлияло бы сейчас на мою жизнь. Даже один член семьи способен изменить судьбу остальных. Папа ездил в Миланский университет, чтобы выяснить что-нибудь о своих предках. Оказывается, семейство Тицци были наполовину французами.

– Я искала сведения о Джоне Мак-Викарсе, но найти так и не смогла, – призналась Матильда. – Он был в списках торгового флота, но больше никаких следов.

– Ты мне об этом не говорила, – удивилась Николина.

– Теперь-то ты меня понимаешь. – Анина откинулась на спинку стула. – Добро пожаловать в ряды ни о чем не подозревающих!

– Возможно, я недостаточно хорошо искала. Когда умерла мама, я горевала по ней и тогда поняла, что горюю и по своему настоящему отцу.

– Может, у нас есть еще какие-нибудь семейные тайны, которые мне следует знать?

– Ну, один мой прапрадед, кажется, провел лето в Румынии с оперной певицей. Видимо, мне стоит разузнать подробности, – поддразнил внучку Олимпио.

– Может, и стоит. Не следует заводить семью, не зная своей истории.

– Разумная девочка, – похвалил Олимпио.

– Я бы Анину так не назвала.

– Мама! – Николина отложила вилку.

– Прости, Анина. Ты умница. И красавица. А вот насчет «разумная»… Над этим еще стоит поработать.

– А я вовсе не стремлюсь быть разумной. Разумность – это как скучная вязаная кофта.

– Ну спасибо. – Матильда расправила свою кофту, откинулась на спинку стула и засунула руки в карманы.

– Ты понимаешь, о чем я! – воскликнула Анина. – Разумность – это старомодно. Я слишком молода, чтобы быть старомодной.

– А я для этого слишком стар, – пошутил Олимпио.

– Nonno, ты никогда не состаришься. И ты, Nonna. Не могу представить тебя летом в черном шерстяном платье и шерстяных чулках, как у местных вдов.

– Посмотрим. Я ведь не вдова. Пока что.

– Я не позволю тебе умереть первой, Матильда. Первым уйду я. Так что можешь уже подыскивать себе что-то из черной шерсти.

– Как скажешь.

– Я не смогу жить без тебя. Вот. Я это сказал. – Олимпио сложил ладони: – Бог, ты слышишь меня?

Матильда рассмеялась. Олимпио не мог жить без нее, а она не представляла себе жизни без него. Он заботился об их бизнесе так, словно родился в семье Кабрелли. Он понимал ее боль, несмотря на все ее старания эту боль скрыть. Когда она не могла объяснить природу своего нетерпения или гнева, он мягко направлял ее туда, где таился их источник. Матильда отказывалась верить, что причиной ее терзаний был отец, которого она никогда не видела. Она не собиралась винить умерших – ни отца, ни мать, ни отчима – в своих проблемах, ведь ей самой уже восемьдесят один год, но ее проблемы становились проблемами Олимпио. Всю их совместную жизнь он пытался убедить жену, что ей придется признать потерю отца-шотландца ради исцеления своего сердца. Наконец она сама это поняла.

10

Анина стояла в крошечной кухоньке в небольшой квартире, которую они снимали с Паоло, а он лежал на диване в гостиной. Телевизор был включен на полную громкость, но Паоло не обращал никакого внимания на футбольный матч и писал сообщение на телефоне. Анина поглядывала на него время от времени, раскладывая по тарелкам остатки бабушкиного праздничного ужина. Даже когда она сердилась на своего жениха, находясь рядом с ним, Анина всегда забывала, что именно ее не устраивало. Она понимала, как ей повезло. Паоло был завидной партией, и многие девушки в Лукке за ним охотились, но он предпочел Анину. Она взяла салфетку и столовые приборы и пошла к нему.

Паоло снял рубашку и ботинки. Его черные кудри нуждались в стрижке, на подбородке уже пробивалась щетина, хотя утром он брился. На журнальном столике стоял бокал с вином.

– Nonna приготовила твою любимую пасту.

– Я умираю с голоду. Спасибо, малыш.

– Я знала, что ты не будешь есть в кафе. Жаль, ты не приехал на день рождения.

– Я не мог пропустить эту встречу.

– Знаю. Они просто хотят тебя видеть хоть иногда.

– Я заскочу поздороваться, когда буду там.

– Было бы здорово. – Анина сомневалась, что Паоло специально поедет повидаться с ее бабушкой. Никаких дел в Виареджо у него не было. Она повернулась, чтобы уйти.

– Ты куда? – Паоло потянул ее за руку и усадил к себе на колени. – Что-то не так?

– Ты смотришь игру.

Паоло выключил телевизор.

– Что мне сделать?

– Не знаю. – Анина положила голову ему на плечо.

– У нас все в порядке?

– Да.

– Тогда почему такое странное настроение?

– Я не знаю.

– Твоя мать? – Паоло скорчил гримасу.

Анина засмеялась.

– Мы отлично ладим.

– Это потому, что мы собираемся пожениться. Твоей матери не нравится, что мы живем вместе.

– Не думаю, что дело в этом.

– Ну тогда во мне. Они переживают. Как только я найду работу, все будут счастливы.

– Может, ты и прав. Как идут дела?

– Уже у цели. – Паоло улыбнулся. – Возможно, нам придется переехать в Рим. Что думаешь?

– Где найдешь работу, там и будем жить, – заверила его Анина. – Папа сказал, ты всегда можешь подать заявление на госслужбу. Джакомо не жалеет, что стал карабинером.

– Я не хочу работать с будущим тестем и будущим шурином. И не хочу быть копом.

– Джакомо тоже не горел желанием, а сейчас доволен.

– Рад за него.

– Ладно, давай закроем тему. – Анина наколола на вилку несколько ореккьетте и отправила их в рот Паоло. – Вкусно?

– Твоя бабушка, может, и строга, но готовить она умеет. – Паоло поцеловал ее.

– Не так уж она строга. Просто у нее высокие требования.

Переехав в съемную квартиру с Аниной, Паоло сразу рассказал об этом родителям. Анина же сначала хранила все в тайне, ей не хотелось ставить мать в неловкое положение перед Матильдой. Когда она все же сказала родителям, Николина предупредила: «Только ничего не говори бабушке. Это ее убьет».

Окончив учебу, Паоло пока довольствовался разной временной работой. Ему хотелось устроиться в спортивное агентство, но такие вакансии появлялись редко. Теперь, после помолвки, он всерьез занялся поиском постоянного места. Анине многое нравилось в Паоло. С ним она часто смеялась. Они выросли в похожих семьях. Возможно, он не был таким амбициозным, как другие парни, но ей нравилось, что душевное богатство он ставил выше материального. Паоло даже был волонтером по спасению животных, когда у побережья произошел разлив нефти. Она не сомневалась, что у него доброе сердце.

– Иногда ты так на меня смотришь, будто понятия не имеешь, кто я такой.

– Правда?

– Как будто ты меня оцениваешь.

– Вообще-то я это уже сделала. Ты мне подходишь.

Паоло подхватил Анину на руки и, покрывая поцелуями, понес по узкому коридору в их спальню. Маленькая комнатка, в которой едва помещалась кровать, была для него огромной, как поле подсолнухов. Будь его воля, он остался бы здесь с Аниной навсегда. Он бережно положил ее на кровать, целуя руки, шею, губы. Накрыл ее своим телом, а она натянула на него покрывало. Когда они занимались любовью, все их проблемы куда-то исчезали.

Паоло заснул, продолжая крепко ее обнимать. Пальцы их рук были переплетены. Анина лежала без сна, ощущая тесноту крошечной спальни. Вопреки обещаниям журнальной статьи, постер с изображением пляжа в Черногории не делал комнату просторнее. Чтобы избавиться от чувства клаустрофобии, она принялась мечтать. Представила дом на берегу моря. Большую светлую спальню с пуховой периной и множеством окон. Шум прибоя будет убаюкивать их ночью, а отражение солнца в воде будить по утрам. Что-то надо предпринять, чтобы Паоло разделил с ней ее мечты. Она любит его, но должна найти ключ к его амбициям. Во сне он обнял ее еще крепче. Конечно, никто не живет одной любовью, многие выживают и без нее, но Анине не хотелось пополнить их ряды.

Матильда сидела на кровати с наушниками в ушах. Она вынула один и взглянула на лежащего рядом Олимпио, который просматривал электронную почту в телефоне.

– Ты не поверишь. Нино записал все, что смог вспомнить из истории про слониху.

– Шутишь? Он знает, как это делать? Мне пришлось ему показывать, как стирать голосовые сообщения, когда они гостили у нас.

– Патриция ему помогла. Хочешь послушать?

– Давай ты сама, потом мне расскажешь.

Матильда вернула наушник в ухо и прислушалась к голосу брата.

Привет, сестренка.

Пат сказала, тебе нужна история про слониху. Я помню, что Nonno бегал по комнате, как дикарь, разыгрывая сценки. Он хотел, чтобы мы поняли, откуда берутся драгоценные камни, которые он огранял, и что за люди их добывают, рискуя жизнью. Думаю, смысл был в этом. Он постоянно менял какие-то детали, чтобы нам было интересно.

В общем, слушай. Вот что я помню. Начиналось с того, что в Индии в шахте застряла слониха. Как-то ей удалось выбраться. Это именно слониха – шкура ее была разрисована красными линиями для парада или чего-то в этом роде. Я помню ту часть, где рассказывалось о событиях внутри шахты, я тогда представлял себе рабочих, а слои земли мне виделись муравейником с извилистыми ходами, уложенными один на другой.

Nonno описывал сильный пожар, который обрушил шахту. Люди пытались выбраться наружу. Не могу поверить, что он рассказывал паре ребятишек такую жуткую историю, но, черт возьми, он это делал. Мы были не такими, как нынешние дети. Сейчас все хотят слушать только про котиков. В общем, слониха вырвалась на свободу. Это была самая радостная часть истории. Но я не помню, что с ней случилось потом. Осталась она жива или погибла. Там еще было страшное – про отца и сына, которые не смогли выбраться из шахты. Когда ее копали, не сделали боковой выход, и рабочие оказались в ловушке. Опасная работа, которую они выполняли, приносила миру ценнейшую красоту, но, добывая камни, они рисковали жизнью. Стоило ли оно того? Как такое могло произойти? Они погибли в шахте. Я помню, Nonno говорил, что любой отец сделает все, чтобы прокормить семью, и это навсегда засело в моей голове.

Вот так, сестренка. Вот что меня всегда поражало. Они рисковали жизнью ради еды. Жаль, я не помню, что было дальше со слонихой. Прости. Ах да, вспомнил еще кое-что. Nonno говорил, что рабочие трудились босыми. Именно так. У них не было ни ботинок, ни сапог. Могу только представить, каково им было ходить по острым камням и лазить по скалистым стенам в той шахте, где тоннели уходили вглубь на многие мили. И все ради одного рубина. Или рубинов. Чтобы иметь возможность поесть, они должны были найти сокровище. Это все, что я смог вспомнить. Отключаюсь. Надеюсь, я тебе помог. Спасибо за чудесный прием. Кто знает, вернемся ли мы еще? Мы стареем, Матильда. Печально, но такова жизнь. Она заканчивается, как нам и обещали. В любом случае всегда приятно вернуться домой и поболтать на итальянском. Рад был увидеть тебя, Олимпио и детей.

– Нино тоже не помнит, что случилось со слонихой. – Матильда вытащила наушники из ушей и положила их в футляр. – По выговору он уже совсем не похож на итальянца.

– Он похож на италоамериканца из Нью-Джерси, именно им он и стал. Он прожил там пятьдесят лет. Ты – это то, что ты ешь, где живешь и на чем ездишь.

– Печальное наблюдение. – Матильда положила телефон на прикроватную тумбочку. – Очень жаль.

– По крайней мере, он тебе перезвонил. Он никогда не собирался все это записывать.

– Нет, но он попытался. Он что-то для меня сделал. Впервые. Я попросила его о чем-то, и он это сделал.

– Вы отпустили старые обиды и теперь неплохо ладите.

– Да, пожалуй, ты прав.

Матильда, конечно, приложила немало усилий, чтобы избавиться от своих обид на Нино. За все эти годы он чего только не выкидывал. Причем никогда не брал на себя ответственность за их разлад и во всем винил только Матильду. Он даже обвинил сестру в краже отцовского состояния. Отсудил у нее прибыль от продажи магазина в Виареджо. Ей пришлось отдать Нино половину суммы, хотя магазином занимались только она и Олимпио. Он утверждал, что его не уведомили и потому не имели право заключать сделку. В следующий раз Нино потребовал оригинальные эскизы работ их деда, ссылаясь на запрос от известного университета, и она выслала ему все, а он решил подзаработать и продал их ювелирной компании в Нью-Джерси. Матильде ничего не оставалось, как выкупить рисунки, чтобы сохранить их в семье, когда сам Нино отказался это сделать. Ему было наплевать на семейную историю, хотя он смог перебраться в Америку, взяв взаймы именно у Кабрелли. Он быстро разбогател на производстве стразов для сумок и обуви. Долг он так и не вернул. Были времена, когда брат с сестрой не разговаривали друг с другом. Матильду и Олимпио не пригласили на свадьбу его дочери Анны, потому что Нино в то время был чертовски зол на нее по причине, которую она уже и не помнила. Из-за этого Патриция потом не смогла уговорить Нино поехать на свадьбу Николины. И вот наконец Патриции и Олимпио удалось объявить между ними перемирие. Оставалось только надеяться, что оно продлится до их ухода.

– Нино всю жизнь жил по принципу «око за око». И только недавно сменил гнев на милость. Может, он принимает какие-то лекарства.

– Или просто устал от бесконечных ссор, – предположил Олимпио.

– Не думаю, что наши проблемы были связаны с папой. Возможно, Нино обижала моя близость с мамой. А может, его не устраивало, что мы с тобой живем в этом доме с родителями. Может, ему был нужен этот дом.

– Он получил деньги за свою долю.

– Денег у него предостаточно. Но в душе моего брата есть дыра, которую ничем не заполнить. К сожалению, он считает, что это я ее сделала.

– Знаешь, Матильда, похоже, ему просто твое лицо не нравится.

– Точно! – Матильда засмеялась. – Жаль, ты это только через пятьдесят лет понял.

Олимпио тоже рассмеялся.

Матильда достала из ящика комода ночную рубашку.

– Все, я пошла по своим делам. – Она закрыла за собой дверь ванной комнаты.

– Мы так и будем до конца жизни обсуждать твою семью? – крикнул ей вслед Олимпио.

Матильда приоткрыла дверь:

– А в чем проблема?

– Значит, будем, – пробурчал Олимпио.

Матильда стояла у раковины и чистила зубы, когда ее внимание привлек слой ярко-голубых пузырьков на дне стакана. Она сплюнула зубную пасту и нащупала на шее очки для чтения. Когда она перевернула стакан на ладонь, из него выскользнул браслет из переливающихся голубых аквамаринов в бриллиантовом паве[62].

– Олимпио! – Она вытерла рот и вышла в спальню. – Что это? – В вытянутой руке она держала браслет.

– С днем рождения!

– Ты положил дорогой браслет в стаканчик в ванной? На раковине? Ты спятил?

– Я хотел сделать тебе сюрприз. – Муж улыбнулся.

– Но он же мог провалиться в слив.

– Ну не провалился же.

– Но мог! – Она почувствовала, как ее лицо вспыхнуло от гнева.

– О, ради бога, Матильда. Это сюрприз. Ты говорила, что хочешь браслет к своим серьгам, вот я и сделал его сам. Не порть удовольствие. Хоть раз просто порадуйся подарку.

Матильда вернулась в ванную и заплакала. Раздался тихий стук в дверь. Она схватила полотенце и вытерла слезы.

Олимпио заглянул внутрь:

– Матильда?

Она в отчаянии взглянула на мужа.

– Дай сюда.

Матильда отдала ему браслет.

– Прости. – Она вытянула руку ладонью вверх.

– И ты меня прости. Глупая затея. – Олимпио надел браслет ей на запястье и защелкнул. – Я просто хотел повеселиться, как в прежние времена.

– И это говорит человек, который спрятал помолвочное кольцо в сфольятеллу. – Матильда улыбнулась, осторожно поворачивая сверкающие камни на запястье. – Он великолепен. Спасибо тебе.

– С днем рождения, bella. – Олимпио поцеловал ее, взял за руку, и они вернулись в спальню.

Она присела на край кровати, повернувшись к нему спиной:

– Я не умею быть счастливой.

– Ты бываешь счастливой.

– Правда?

– Ложись. Давай я тебя обниму. Ты устала.

– Я серьезно. Я не умею ничему радоваться. Ну кто еще, получив прекрасный подарок и даже не примерив его, будет воображать, что он потерян?

– Тот, кто ничего не хочет терять.

– У тебя всегда готов ответ.

– Перестань себя терзать. Когда ты страдаешь, на тебя невозможно смотреть, это как наблюдать за зверствами крестоносцев. Забудь о прошлом. Ты не можешь его изменить.

– А если я уже ничего, кроме прошлого, не помню?

– Тогда вспоминай только хорошее. Я вот вижу себя везунчиком, который пятьдесят шесть лет назад влюбился в девушку в белом купальнике на пляже Виареджо. – Олимпио встал и подошел к Матильде. Он откинул одеяло и помог ей улечься в постель.

– Я счастливый человек. Судьба забрала у меня отца, но преподнесла подарок, который я смогла открыть, когда трудности миновали. У меня появился отчим, и он был очень добр ко мне. Он сам вырос без отца, поэтому испытывал сочувствие к любому ребенку, обделенному отцовским вниманием. Ты знаешь, как это бывает. Какой бы болезнью ты ни болел, ты стремишься найти от нее лекарство.

– Все это было очень давно.

– Верно подмечено. И мое тело тому доказательство. – Матильда поерзала под одеялом, пытаясь устроиться поудобнее. – Настал день, которого я так боялась. Я состарилась.

– Я тоже.

– Я разваливаюсь, как подержанная машина.

– Главное, что она еще ездит и привозит тебя куда надо. – Олимпио поцеловал жену. – Даже в состоянии развалин мы прекрасны.

11

Утренний солнечный свет заливал кабинет Претуччи, так что не было нужды включать лампу над смотровой кушеткой.

Претуччи присел на табурет с одной стороны, а Доменика Кабрелли, без пяти минут медицинская сестра, стояла с другой. Волосы ее были аккуратно убраны под шапочку, в карманах темно-синего ученического фартука лежало самое необходимое: ножницы, марля, нитки, пузырек йода.

– Готова? Давай быстренько. У мэра Пьетрасанты приступ подагры. – Претуччи посмотрел на часы.

– Опять?

– Опять, синьорина.

Претуччи вел практические занятия для двадцатилетней Доменики. Он организовал ее обучение в Риме, у Сестер Девы Марии Скорбящей[63], и сам руководил ее практикой.

Доктор скрестил руки на груди, уселся поудобнее и наблюдал за своей ученицей.

Доменика положила на стол спелый апельсин. Кожура была достаточно мягкой и рыхлой, чтобы ее можно было ущипнуть. Она открыла набор с инструментами для прививок и достала шприц.

– Десять кубиков, – скомандовал Претуччи.

Доменика протерла небольшой участок неочищенного апельсина кусочком марли, смоченном в спирте. Она поднесла к свету ампулу с жидкостью и перевернула ее, чтобы проверить количество. Затем взяла шприц и наполнила его до нужной отметки. Постучав по шприцу, она удалила пузырьки. Медленно нажала на поршень большим пальцем. На кончике иглы выступила капелька. Одной рукой она придерживала на столе фрукт, а в другой держала шприц.

– Подкожные инъекции вводим под углом в сорок пять градусов. Нащупай жир, – напомнил Претуччи. – Старайся не проколоть мышцу. А если все же проколешь, пациент даст об этом знать.

Доменика ущипнула кожуру, так что образовалась небольшая складка. Введя иглу, она начала давить на поршень и давила до тех пор, пока шприц не опустел. Осторожно вынула иглу, положила шприц в лоток и вновь протерла место укола смоченной в спирте марлей. Закончив, она подняла глаза на своего учителя.

– Хорошо. Ну а когда перед тобой окажется пациент, ты будешь столь же уверена?

– Надеюсь, Dottore.

– Когда вернешься в Рим на выпускные экзамены, практические занятия будут проводить сестры. Иглы-то тебя не пугают, а вот монахини могут нагнать страху.

– Мама всегда говорит, что хорошая швея иголки не боится.

– Кусок атласа не кричит, когда его прокалываешь.

– С пациентами я справлюсь. Чем больше беспорядка, чем громче крики, тем я спокойнее.

– Почему же?

– Я не задаю вопросов, Dottore. Я просто делаю работу, которую нужно сделать.

– Сестра Евгения интересовалась твоими недостатками, я не смог вспомнить ни одного. Ты создана для этой работы. У тебя талант, и ты сможешь стать прекрасной медсестрой.

– Спасибо.

– Будь поосторожнее. Монахини настойчивы. Они неплохо обучили тебя сестринскому делу и ждут чего-то взамен. Они станут уговаривать тебя вступить в орден.

Доменика улыбнулась:

– Большинство моих молитв остались без ответа, так что я даже сомневаюсь, слышит ли Он их. Зачем Ему призывать кого-то вроде меня в свое воинство?

– Я бы не стал делиться этими мыслями с сестрой Евгенией, – доктор взял шляпу и портфель, – пока не сдашь все экзамены.

– Хорошо, Dottore.

– Это эгоистично с моей стороны, но я хочу, чтобы после завершения учебы монахини отправили тебя обратно в Виареджо. Мне нужна хорошая помощница. Если не получится, полагаю, мне придется предложить это место синьоре Маччио, а она хорошо ухаживает за больными, но никогда не умолкает. Я сойду с ума, если в ближайшее время ты не получишь разрешения на работу и не вернешься к нам.