Граф, Юннат и Катафот

Граф, Юннат и Катафот.

Занавес.

Детство заканчивается не вдруг. Исподволь, незаметно жизнь наматывает на спираль времени витки лет, и никто не может с уверенностью сказать, на каком из них оно теряет реальные черты, переходя в область памяти – то ли как часть мифологизированной личной истории, то ли просто как большой эпизод малосознательного бытия, о котором вроде и забыть не получается, но и вспомнить особенно нечего. Когда это происходит? Да кто же знает… Может, тогда, когда нелепая замухрышка за соседней партой начинает волновать и будоражить сметенную душу невесть откуда появившимися волшебными округлостями фигуры. А может, тогда, когда детские забавы вдруг перестают быть главным смыслом жизни и приходится задумываться о дальнейшем пути. Ведь взросление, как известно, это процесс не столько физический, сколько ментальный, и существует немало примеров, когда человек, дожив до почтенных седин, в душе остается тем же прыщавым недоумком, каким его знали в детстве.

Но в семнадцать лет обо всем этом думать не принято. Все еще только начинается, все еще только впереди. И первая любовь, и первые неудачи – лишь ступени к вожделенной взрослости. Знали бы, как все обернется в будущем, наверное, не гнали бы так колесницу жизни по ухабам судьбы. Впрочем, жизнь такая штука, что любые рассуждения о ней лишены всякого смысла. Ее можно прожить, а можно и проспать – как кому заблагорассудится. Наша же история, не претендуя на глубину литературных и философских аллюзий и верное понимание социально-исторических явлений, с этого места просто начинается – для тех, кто готов ее выслушать…

Глава 1.

Мажорно завершались семидесятые. Наступал достопамятный год Московской олимпиады – очередной год новых видимых побед и скрытых поражений. Все казалось незыблемым и вечным, как Большой Кавказский хребет. Империя цепко баюкала в своих стальных объятиях людей, позволяя им насладиться последними годами тишины и покоя. Но уже где-то стреляли пушки и лилась кровь, и домой уже возвращались первые из поколений, выброшенных на обочину, и для них жизнь уже раскололась на две неравные части – до и после. Как-то вдруг стало модным на вечеринках поднимать издевательски пафосный тост «за тех, кто в Афгане», на мгновенье переполняясь искренними патриотическими чувствами и тут же забывая о них, вновь поспешая жить весело. Пока это была лишь игра, новая, совсем не опасная (стреляли еще очень далеко), но вместе с тем преисполненная жутковатой романтики, ведь война в сознании большинства закончилась в далеком сорок пятом. Те же, кого, поднимая бокалы, славили наивные патриоты, давясь слезами, пили горькую, не пьянея, осатанело и молча. Они вообще предпочитали молчать, вызывая у окружающих чувство настороженности и опасливого почтения.

Страна жила повседневными заботами своих граждан. Одни делали вид, что работают, другие – что платят им за это. Кто-то строил БАМ, а кто-то пел про это с эстрады идиотские песни. Студенты убирали с полей мерзлую, ни для чего не пригодную картошку, а парторганизации дружно рапортовали о досрочной сдаче в закрома Родины отличного урожая. Сеяли на целине – убирали в Канаде. Все как всегда: постоянство – признак стабильности. По стране шествовал лохматый олимпийский мишка, проклиная раздолбая Джимми Картера с его гнусными сателлитами и призывая всех людей доброй воли сплотиться вокруг олимпийского факела. По Москве ползли слухи, будто на Олимпиаде ожидаются массовые провокации; поговаривали даже, что бдительные граждане поймали одного иностранца-сифилитика, который мочился в стакан у аппарата с газированной водой на площади Революции.

Всех проституток выловили и сослали на сто первый километр. Космонавты по-прежнему летали в космос, из дружеских соображений катая теперь по орбите парней из братского социалистического лагеря. С немногочисленных телевизионных каналов неслись бесконечные славословия в адрес «дорогого Леонида Ильича», и как-то вдруг раскупили все пластинки с его голосом: шутники ставили их на ускоренное прокручивание, после чего старческое причмокивание генсека приобретало довольно скабрезный смысл. Каждый день рождались новые анекдоты, которые рассказывали на бегу, в погоне за очередным дефицитом, почти не замечая того, что дефицитом постепенно становилось всё. «Товарищ продавец, мне бы ситчик повеселей». – «А у нас всё смешное, заходите – обхохочетесь!»

И все-таки это была жизнь! Ну что же поделаешь, если не научили нас по-другому, если ничего другого не дали… Так уж издревле повелось на Руси, что жизнь продолжается не благодаря, а вопреки. И загадочная русская душа тут ни при чем: загадочности во всем этом не больше, чем в таблице умножения. Просто народ призван жить, даже если условия для этого невыносимы, и живет – даже если скучно, тошно и совсем не хочется, и порой даже находит в этом своеобразное удовольствие. А если кто-то скажет, что все было не так, я охотно соглашусь: значит, у него все было действительно по-другому. Вольно ему!

Глава 2.

С новым годом Женька связывал большие надежды. Год-то был выпускной: оставалось сделать последнее усилие, а там экзамены, и – прощай школа! Опостылевшие физиономии учителей и одноклассников останутся в прошлом, а впереди – упоительная, пьянящая свобода! Женька еще не знал точно, как воспользуется ею, и в глубине души совсем не хотел этого знать, подспудно понимая, что с последним звонком жизнь не заканчивается, а еще только начинается. Но он верил, что это будет уже совсем другая жизнь – свободная, ни от кого не зависящая, и играть соло в ней будет он сам. Где-то он читал, что смешно объяснять тяготы воли птице, рвущейся из клетки, когда ветер перемен уже треплет ее молодые, готовые к полету крылья. Женька собирался взлететь, в ближайшем будущем, а пока сидел с друзьями, в кругу которых он звался Графом, в маленьком безымянном кафе на окраине города и пил пиво.

Кафе это стояло на месте в своем роде историческом. Когда-то здесь находилась голубятня Вовки Пряника, служившая штабом всей окрестной шпаны, а теперь громоздились неопрятные, замызганные коробки новых рабочих общаг. Понятное дело, райончик был тот еще, одним словом – не Манхеттен. Отсюда и репутация у кафе была скверная, что, однако, вполне устраивало тех, кто не хотел оказаться «на карандаше» у никогда не дремлющей общественности. Здесь никому ни до кого не было дела: заплатил – и сиди отдыхай, только мебель не круши, а захочешь с кем разобраться по-мужски – за углом чисто поле. Гуляй – не хочу!

Отмечали день рождения Димедрола, впрочем, без самого виновника торжества, давно спавшего сном праведника после двухдневного возлияния за здравие себя любимого. Но в отличие от остальных собутыльников Димедрол мог позволить себе подобное, ибо учеба для него была уже этапом пройденным.

– Пацаны, айда после школы ко мне на завод, в сварочный цех! Устрою по блату! – вопил он с пьяным великодушием, пока друзья волокли его домой отсыпаться. – У нас знаете, какие мужики… Коля Моряк всего один раз море видел, а теперь даже ночью тельняшку не снимает! А Бородатый начальник? Когда ему бороду электродом подпалили, он только побрился, а мог ведь и по харе… Я у них в авторитете: чего скажу – в лепешку расшибутся!

Димедрол мимикой и жестами продемонстрировал друзьям, как он представляет себе расшибленных в лепешку сослуживцев, а затем исполнил для них бессмертный хит «машинистов» «Вот новый поворот…». Пел он гнусно, зато громко и долго. Граф с Юннатом еле-еле утихомирили не на шутку разошедшегося именинника, уложив его в койку и пообещав с утра опохмелить по первому требованию, после чего с чувством исполненного долга вернулись в кабак.

Был самый конец декабря, а настоящая зима так и не наступила. Температура держалась плюсовая. Черные земляные проплешины, окантованные тонкой ледяной коростой мерзкого серого цвета, являли собой прямой укор капризам непредсказуемой погоды, которая даже к празднику не расстаралась на добрый снегопад. Кругом были лужи, слякоть и грязь.

«Что они там, суки, совсем обалдели?» – раздраженно ворчали обыватели, зябко поеживаясь от всепроникающей сырости, свято убежденные, что в нашей стране даже непогода есть проявление извечного русского разгильдяйства. И все же никакие невзгоды не в состоянии были омрачить грядущего торжества, едва ли не главного на шестой части суши. Люди несли домой пушистые елки, доставали с антресолей перепутавшиеся мотки гирлянд и коробки с яркими стеклянными шарами, любовно переложенными слоями ваты. Окна домов сверкали, как витрины магазинов, и даже авоськи с продуктами и мерзлое белье, вывешенное на балконах, выглядели по-праздничному.

– Ну вот… кажись, год кончается… – задумчиво проронил Катафот, потягивая мутное пиво с запахом прокисшей опары и привкусом стирального порошка. И без всякого видимого перехода отметил, указывая на бутылку: – Козлы! Просроченное продают…

– Фигня! – безразлично отмахнулся Юннат. – Все равно другого нет. Ты лучше расскажи, куда поступать надумал.

Катафот неуверенно пожал плечами.

– А мне все равно. Куда попроще, туда и пойду. Есть у нас институт, куда без экзаменов принимают?

– Есть! – отозвался Граф, все это время с нахальной откровенностью разглядывавший ядреные ляжки снующей туда-сюда официантки.

– Какой? – удивился Катафот. – Что-то я о таком не слышал?

– Склифосовского! – ответил Женька, изобразив на лице каменное спокойствие.

– Дурак, – обиделся скромный любитель халявы, – я ведь серьезно!

– И я серьезно. Институт, юноша, это привилегия. Это такая же роскошь, как папа начальник. Без волосатой лапы в лучшем случае ждет тебя МИСИ или какой-нибудь ВЗПИ, и то если рожей выйдешь. А ты, – Женька окинул оценивающим взглядом озадаченного дружка, – здорово на еврея смахиваешь.

Катафот, не заметив озорных чертиков в глазах Графа, страшно оскорбился.

– Я? На еврея?! – завопил он, приковывая к себе изумленные взгляды посетителей кафе. – Сам ты еврей, и шнобель у тебя еврейский… и дед у тебя… Абрам Петрович Ганнибал! – верещал Сашка (так на самом деле звали Катафота), не обращая внимания ни на посетителей, ни на гогочущих друзей.

– Хорош орать! – рявкнул пьяный мужик за соседним столиком, приподняв тяжелую от хмеля голову и озирая помещение мутным взором.

– Заткнись, козел, тебя тут только не хватало! – запальчиво огрызнулся Катафот, но потом все же благоразумно притих.

– Ладно, Шурик, – успокоил его Женька, – чего завелся? Я пошутил. После чего к месту вспомнил о своем знакомом Мишке Юхансоне. Мишка был коренным русаком и получил свою фамилию от скандинавских предков, полтора века назад осевших на московской земле. Но при поступлении в МИФИ и фамилия, и имя его почему-то не понравились приемной комиссии, и тогда друг семьи профессор Израиль Моисеевич Гершензон лично ходил в деканат доказывать, что парень не еврей. Такая вот забавная практика существовала в те годы. Не то чтобы в народе кто-то что-то имел против детей израилевых, а просто быть евреем большинству казалось неприличным. Если твоего друга звали Изя, то окружающие говорили об этом шепотом, как о тяжелой болезни, ибо еврей в России не национальность, а диагноз.

Впрочем, Женька полагал себя убежденным космополитом. Ему и слово это безумно нравилось – кос-мо-по-лит. Словно гвоздь в стену вколачиваешь. Не очень вникая в суть понятия, парень безапелляционно объявил себя гражданином вселенной и плевал на все, что мешало ему чувствовать себя таковым.

«Хочу в Париж!» – говорил он с твердой уверенностью, что никто не вправе ограничивать свободу осуществления этого желания, несмотря на его кажущуюся вздорность и утопичность. Свобода вообще была краеугольным камнем Женькиной философии (ежели оная у него вообще имелась), чем парень безумно раздражал тех, кто полагал свободу категорией условной, к реальной жизни отношения не имеющей. В данный момент Женька был «раздражителем» для школьной администрации и мелких комсомольских божков. Последних в Женькиной компании называли просто «павликами», памятуя их духовное родство с юным стукачом, с потрохами заложившим своего папашу. Как известно, он плохо кончил…

Однако в тот день Графа, кажется, меньше всего волновали проблемы глобального характера. Был он как никогда рассеян и задумчив. Допив пиво, он произнес, обращаясь к Юннату:

– Пойду я, пожалуй.

– Куда? – удивился тот, подозрительно глядя на друга.

– Дела есть. Дай на вечер мотоцикл.

Юрик (так «в миру» звали Юнната) нехотя выложил на стол ключи и покачал головой: «Ой, темнишь, дружище…» Но дальше расспрашивать не стал, справедливо полагая, что все равно внятного ответа не получит. Лишь на прощание, пожимая руку, предупредил: «Разобьешь, сам чинить будешь!»

Он знал, что говорит. Полгода назад они с Графом на паях купили у одного мужика старую, изнасилованную временем и людьми Яву, и с того момента приобрели себе бесконечную головную боль. Ездить мотоцикл отказывался категорически, потому как его двигатель внутреннего сгорания постоянно преподносил сюрпризы. А поскольку Граф имел весьма поверхностное представление о принципах работы этого самого двигателя, все тяготы по ремонту рассыпающегося на ходу драндулета легли на сутулые плечи Юнната, в то время как Женька в лучшем случае привлекался для закручивания гаек. Впрочем, и от подобной нехитрой работы он старался улизнуть, не упуская, однако, случая попользоваться железным конем в моменты временного прояснения его мотоциклетного сознания. Сейчас как раз был такой случай.

Провожая взглядом быстро удаляющуюся фигуру друга, Катафот сокрушенно посетовал:

– Во, блин, всю малину обосрал… Смотрю я, Граф совсем плохой стал. Что это с ним?

– А я знаю? – пожал плечами Юннат. – Наверное, опять втюрился в какую-нибудь шмару – у него это запросто.

Глава 3.

Юрка словно в воду глядел, ведь он знал своего друга лучше, чем кто бы то ни было. Женька действительно был влюблен, и влюблен как никогда серьезно. Вообще состояние влюбленности с некоторых пор стало для Графа перманентным. Увлекался он страстно и охотно, по нескольку раз на неделе, иногда с удивлением отмечая рецидивы интереса к одному и тому же объекту. Впрочем, такое положение дел его нисколько не смущало. В этом возрасте любовь – еще не любовь, а скорее репетиция перед большим, настоящим чувством. Все вокруг были в кого-то влюблены, но Женька не был бы собой, если бы поступал как все. В то время как мальчишки в его классе (а возможно, и во всей школе) кто тайно, а кто и явно сохли по Инке Калиновской, он мучительно пытался разобраться в причинах столь массового помешательства. Для него, откровенно презиравшего большую часть одноклассников, стало неприятным открытием то, что Грач и Юннат, двое его лучших друзей, тоже не избежали общей участи.

«И вы, Брутья, вместе с этим тупорылым стадом?» – сокрушался расстроенный и слегка разочарованный Граф, поначалу решив, что упустил из виду что-то очень важное. Чтобы разобраться, он сам попытался влюбиться в чванливую примадонну. Мучился целую неделю. Ничего не получилось. Ну хоть на куски режьте – решительно не видел он в ней ничего такого, из-за чего стоило терять голову: одно кокетство, да раздутое до небес самомнение. «Дура она. Мне на такое даже время тратить не хочется!» – безапелляционно заявлял Женька, нимало не смущаясь присутствием объекта своей критики. Разумеется, после таких высказываний неприязнь стала обоюдной, что, впрочем, Графа нисколько не волновало.

Еще в восьмом классе Женька выбрал для себя другой объект обожания. Училась с ним одна девчушка – Маринка Воробьева, несуразный угловатый подросток с дурацкими косичками и вечными чернильными пятнами на руках и на фартуке. Досаждала она ему постоянно: то булавкой в спину уколет, то ущипнет, то еще какую-нибудь мелкую пакость придумает – заигрывала она с ним так. В ответ Граф совсем не по-рыцарски отвешивал ей увесистые подзатыльники и даже плевался как верблюд, зло и обильно. Но однажды на уроке он обернулся назад, взглянул на Маринку и ахнул. Где были раньше его глаза? Он увидел перед собой восхитительное создание, совершенное, насколько может быть совершенной пятнадцатилетняя девушка. Огромные черные глаза, тонкий нос с легкой горбинкой, маленькие пухлые губы придавали лицу легкий восточный колорит, и все то, что раньше делало Маринку похожей на жалкого цыпленка, теперь превратило ее, по мнению Графа, в исключительную красавицу. Сердце заколотилось в груди часто и громко – так громко, что его стук, пожалуй, могли бы услышать окружающие, будь они хоть немного повнимательней. Кровь, прилив к голове, окрасила уши в предательский ярко-пунцовый цвет. Маринка, почувствовав на себе пристальный взгляд, оторвалась от учебника и тихо спросила:

– Чего уставился?

Женька в ответ глупо ухмыльнулся и вдруг ляпнул первое, что пришло в голову:

– А у тебя большие сиськи выросли!

– Фу, дурак…

Оскорбленная девушка наотмашь влепила нахалу звонкую пощечину, но Граф впервые не ответил ей тем же. Молча поглаживая ушибленное место, он смущенно отвернулся и, увидев прямо перед собой довольную физиономию Стасика Кабанова, отвесил Стасику такого «леща», что тот свалился под парту. С урока Женьку, конечно, выгнали, но разве это что-то меняло? С тех пор парень не прекращал демонстрировать Маринке знаки своего особого расположения, не обращая никакого внимания на сплетни и насмешки окружающих – тем более что кулаки у него были железные, а репутация вздорная. Кажется, девушка не имела ничего против такого поворота событий, и все плавно шло к чему-то более серьезному, нежели подростковая привязанность. Но восьмой класс закончился, Воробьева ушла из школы, поступив в техникум, и на полтора года как-то выпала из Женькиной жизни. А два дня назад, бесцельно шляясь по городу с Пряником, Женька вдруг встретил ее.

Маринка шла со стороны железнодорожной станции. Был ранний вечер, закатное солнце золотистой бархатной канвой окружило ладную фигуру девушки, словно решив таким образом выделить это чудо природы из серой, понуро бредущей толпы. Ах, как хороша она была! Одного взгляда было достаточно, чтобы прежнее Женькино чувство вспыхнуло с новой силой.

– Привет, мальчики! – воскликнула Маринка, помахав парням рукой. – Я так рада вас видеть!

– Здорово, Воробей! – весело ответил Пряник, назвав ее старым школьным прозвищем. А Женька только пробурчал что-то невнятное, тщательно пытаясь скрыть нахлынувшие переживания.

Подбив друга навязаться Маринке в провожатые, сам Граф всю дорогу до ее дома по большей части молчал, предоставив право разговоры разговаривать своим спутникам, чем те и воспользовались, умудрившись за короткое время пути обсудить кучу тем. Беседа получалась непринужденной и беспредметной – обо всем и ни о чем. Граф жутко завидовал Прянику, но побороть себя и вступить в диалог не мог, хотя при этом жадно пожирал объект своей страсти горящими глазами. Попрощавшись с девушкой у подъезда, парни сели на скамейку и закурили.

– Ну, как тебе твоя бывшая? – напрямик спросил Вовка после хорошей затяжки. – Ничего деваха получилась, да?!

– Угу… – как-то неопределенно ответил Граф, с видимым безучастием пуская толстые кольца дыма и одновременно всеми силами пытаясь унять нервную дрожь в руках.

Озадаченно поглядев на товарища, Вовка ехидно улыбнулся:

– Да ты, никак, опять запал на нее? Поздновато спохватился.

– Это почему же? – мрачно поинтересовался Женька.

Пряник ловко сплюнул желтую слюну сквозь изрядную щербатину в зубах и, проводив ее взглядом, сказал.

– Помнишь Витьку Лозинского? Ну, весь фирменный такой? Он года два назад школу закончил.

– …?

– Он теперь на твоем месте вполне неплохо себя чувствует!

– Фигня! – самоуверенно отмахнулся Женька, так и не вспомнив предполагаемого соперника.

– Да нет, не фигня, я слышал, у них там серьезно завертелось! Так что лучше не лезь.

– Это мы еще посмотрим, – злобно процедил Граф, отбросив в сторону недокуренную сигарету.

– Ладно… Смотри, я предупредил, – пожал плечами рассудительный Пряник, поднимаясь со скамейки.

На том разговор, собственно, и закончился. Пожав друг другу руки, ребята разошлись по домам. Вовке с утра надо было выходить на ПТУшную практику, и он никак не хотел ее пропускать. Женька же после всего пережитого размышлял о том, какая причина могла бы заставить его завтра пойти в школу, и не находил ни одной.

Глава 4.

Назавтра Граф битых два часа проторчал около станции верхом на своем железном коне, ежась от холода. Он пропустил уже пять электричек, а Маринки, как назло, все не было. Наконец, когда зубы стали отбивать замысловатую чечетку, а терпение подошло к концу, очередной электропоезд привез ему награду за упорство. Маринка вышла из последней двери последнего вагона, но не одна: вокруг девушки вьюном вились два каких-то незнакомых хмыря. Активно жестикулируя и паясничая, они всеми силами стремились развеселить свою спутницу, что, надо признать, получалось у них неплохо: девушка просто покатывалась со смеха. Наличие этих двоих как-то не входило в Женькины планы, и планы пришлось корректировать прямо на ходу. Яростно крутанув ручку акселератора, Женька поднял бедного двухколесного ветерана на дыбы и, распугивая прохожих, понесся вперед. Казалось, еще мгновение – и мотоцикл раскатает по асфальту одного из Маринкиных спутников, но тормоза, истошно заверещав, остановили машину всего в паре сантиметров от несчастного, подбросив его на переднее колесо. Уронив в лужу дипломат и тубус, парень одним прыжком отскочил метра на два назад и, задыхаясь от возмущения и страха, заорал:

– Ты что, охренел… козел?!!!

Граф приподнял прозрачное забрало самодельного шлема, довольно ухмыльнулся и демонстративно развязным тоном сказал:

– Хорошие тормоза! А ведь еще вчера их не было… – после чего, окинув презрительным взглядом обоих провожатых, с явной угрозой в голосе добавил: – Тут кто-то произнес слово «козел», или мне природа навеяла?

– Произнес, произнес, – раздраженно ответил пострадавший, отряхивая заляпанные грязью брюки.

– Ага. Значит, за козла, чмо, ответишь!

Парень был морально готов вступить с Женькой в словесные (а возможно, и не только) прения, но тут подошел его товарищ и, протягивая испачканный дипломат, тихо произнес:

– Лучше не связывайся, это же Граф! Завтра вся их кодла соберется, отметелят – мало не покажется!

Предупреждение возымело свое действие, и оба неудачливых ухажера, стараясь по возможности не потерять лицо, нарочито медленным шагом удалились прочь, всю дорогу бубня себе под нос что-то нецензурное.

– Ну, что, – злорадно крикнул им вдогонку Женька, – очко играет?! Теперь ясно, кто здесь козлы! – и, гордый от легкой победы, свершившейся на глазах любимой женщины, повернул к Маринке сияющее самодовольством лицо.

– Привет, принцесса! – выдал он заранее заготовленное приветствие.

Девушка, находясь в явной растерянности, молча наблюдала за происходящим.

– Женька, ты что творишь?! – вместо ответа воскликнула она, и в голосе ее не было и тени радости от нежданной встречи.

Это несколько расходилось с первоначальным планом, но отступать было уже поздно.

– Я тут рядом катался… Смотрю, к тебе два урода пристают, – начал было оправдываться Граф, но Маринка не оценила его благородного порыва.

– Сам ты урод! Это ребята из моего техникума, – раздраженно перебила она, сердито сверкая огромными глазищами.

– Откуда мне знать? Мало ли ночью у станции придурков шляется… – защищался Женька, чувствуя, что разговор принимает нежелательный оборот.

– Одного я вижу сейчас перед собой! – последовал мгновенный ответ. К счастью, голос был уже не так суров, что вселило в душу влюбленного юноши некоторую надежду.

– Покатаемся? – неуверенно предложил он, указывая на пустующее сзади место, чем вызвал искреннее удивление Маринки.

– Что ты, что ты, – воскликнула девушка, – мне домой надо! – и сделала попытку обойти мотоцикл сбоку, своим движением окончательно добив Графа. Такого он совсем не ожидал, хотя два часа кряду репетировал встречу перед зеркалом, предусмотрев массу вариантов. Но этот почему-то упустил.

– Ну погоди, Марин, постой! – запаниковал парень, отчаянно пытаясь найти повод, чтобы задержать неуловимую красавицу, и в конце концов робко предложил: – Давай я тебя хотя бы до дома довезу!

Эти слова были сказаны таким просительно-униженным тоном, что девушка невольно смягчилась.

– Но… тут же близко… – неуверенно пожала она плечами.

– А на колесах еще ближе, – воспрянул духом Женька, увидев, что первое сопротивление преодолено, – садись!

– Я боюсь… – после неловкой паузы призналась Маринка, осторожно трогая рукой упругое, обтянутое бараньей шкурой сиденье.

Женька даже присвистнул от такой нелепости.

– Чего бояться-то, я же с тобой?! Ты, главное, покрепче держись – и всё.

С опаской пристроившись позади Графа, Маринка крепко прижалась к нему, обхватив его руками за талию. Даже сквозь толстую кожаную куртку Граф чувствовал крепкую девичью грудь и млел от восторга. Его пьянило тепло юного тела, его волновал нервный трепет бархатных рук и горьковатый запах духов, заглушить который не в силах были даже вонючие выхлопы полуживой «Явы». В тот момент девушка показалась Женьке такой слабой и беззащитной, что, будь его воля, спрятал бы он ее у себя за пазухой, поближе к сердцу, и носил бы так всю жизнь… Больше всего ему сейчас хотелось остановить, заморозить время, хотелось задержать миг, чтобы он длился вечно. Но, увы… Миг длился всего три минуты: ровно столько заняла дорога от станции до дома Маринки.

У подъезда Женька с сожалением заглушил двигатель мотоцикла.

– Уффф… – облегченно выдохнула девушка, расцепив тесные объятия и неловко сползая с сидения, – не страшно, говоришь? У меня аж ноги подкашиваются!

– Это с непривычки, – авторитетно заявил Граф и, собравшись с духом, предпринял очередную попытку задержать Маринку и не дать ей уйти просто так: – Марин, пойдем завтра в кино! – и как приговор услышал в ответ категорический отказ:

– Завтра я не могу.

– А послезавтра? – словно за соломинку ухватился парень за очередную возможность, чувствуя, как почва уходит из-под ног. – В клубе фильм с Бельмондо. Пойдем, а?

– Понимаешь, Женя, – начала объяснять Графу Маринка реальное положение дел, втолковывая ему, как капризному ребенку, прописные истины, – у меня забот по горло: учеба, Новый год на носу, а у нас дома даже елки нет. Времени на все катастрофически не хватает, так что извини!

– Ну, елку-то я тебе принесу! – ни с того ни с сего вдруг ляпнул Женька первое, что пришло в голову.

– Зачем? Мы сами купим.

– А я все равно принесу! – упрямо повторил горе-влюбленный, после чего наступила неловкая пауза, нарушаемая только противным поскрипыванием входной двери.

– Ладно, пойду я, пожалуй, – наконец выдавила из себя смущенная настырностью ухажера девушка, – а то что-то холодно стало, – и быстро, не дожидаясь ответа, зашла в подъезд.

Женька почувствовал себя обманутым и оскорбленным. Он так долго ждал этой встречи, а вместо награды за ожидание получил болезненный щелчок по носу. Когда два дня назад он спорил с Пряником о своих шансах на успех, то и в мыслях не держал, что Маринка сможет устоять перед его исключительным обаянием и мужественной красотой. А получилось так, что она его даже не восприняла всерьез, отбрила, как последнего баклана. Самолюбие его было ущемлено до крайности, мысль об удачливом сопернике нещадно жгла душу. Граф просто кипел от гнева и не нашел ничего лучше, чем выместить злобу на ни в чем не повинном тополе, росшем во дворе. Сначала он так яростно дубасил по стволу, что разбил в кровь кулаки, потом стал ломать толстенные ветки, рыча и грубо матерясь. Наконец какая-то бабка, не выдержав, заорала, высунувшись в форточку:

– Кончай хулиганить, бандит, сейчас милицию вызову!

– Заткнись, карга старая! – истерично крикнул Женька ей в ответ, но первый заряд злости уже иссяк, оставив после себя только пустоту. С разбега запрыгнув в седло мотоцикла, парень ожесточенно крутанул ножку кикстартера и, дав газ, на бешеной скорости помчался в темноту засыпающего города, провожаемый злобным лаем бродячих собак и гневными проклятиями торчащей в окне старухи.

Глава 5.

Холодный, пронизывающий насквозь ветер и скользкая ночная дорога быстро привели Графа в чувства. Впрочем, успокоившись внешне, внутри он пребывал в состоянии глухой ярости, решительно отказываясь понимать произошедшее. На некоторое время он был выбит из колеи, но ненадолго – благодаря природному оптимизму и гипертрофированному самомнению. В результате он, чтобы успокоить себя, предпочел назвать неудачи этого вечера лишь досадным стечением обстоятельств. В конце концов, человек верит только в то, к чему внутренне уже готов, а Женька не был готов к поражению. До сих пор он достигал желаемого легко, без напряжения, и не было причин полагать, что это может когда-нибудь измениться: нельзя же отдельные неудачи превращать в традицию, тем более если дело касается женщин.

Граф давно не был мальчиком. Он решительно отбросил свою невинность уже тогда, когда многие из его сверстников вкушали запретный плод, в лучшем случае часами мастурбируя в туалете на открытки с кинодивами. Впрочем, это была особая история, которую Женька не то что рассказывать, но и просто вспоминать не очень-то любил…

Сколько уже сказано о советских коммуналках, а тема все еще не исчерпана до конца. Да и как ее исчерпать, если большинство тех, кого принято называть средним поколением, на собственной шкуре испытали все прелести «коммунального рая». Подчас забавно читать расплодившиеся в последнее время ностальгические опусы, посвященные тем временам. Мол, трудно жили, зато дружно и весело! Видимо, некоторых память подводит, забыли они гайки в борще и свары на кухне, утреннюю чечетку у запертой двери сортира и томительное ожидание банного дня по графику. А глаза-буравчики в замочных скважинах, днем и ночью бдительно сверлящие соседские спины, внимательно подмечающие каждый осторожный или, упаси боже, неосторожный шаг, они тоже забылись? Бред, такие глаза не забудешь никогда! Откровенно говоря, в коммунальном быте ровно столько же привлекательности, сколько в общественных уборных: иным нравится, но большинство тошнит.

Женьке его коммуналка на две семьи давно была поперек горла. С матерью и младшим братом они прочно осели на двадцати шести квадратных метрах жилой площади без каких-либо перспектив в будущем, в то время как их соседи менялись с удивительным постоянством. «Переселение душ» продолжалось до тех пор, пока в квартире не прописалась Варвара Зотова – тоже, как говорится, всерьез и надолго. Варька была матерью-одиночкой без положения и связей, а значит, и без реальных шансов продвижения в мифической очереди на жилплощадь, повторявшей все изгибы карьерной лестницы, по которой карабкалось вверх местное начальство вместе со своими многочисленными друзьями и родственниками. Впрочем, Варьке подобный вариант казался все равно лучше, чем и дальше прозябать в рабочей общаге, быт в которой даже спартанским назвать было трудно.

Имея облегченный багаж нравственных принципов, Варька особой разборчивостью в связях не отличалась и за несколько лет перед заинтересованным взором Женьки промелькнула, как в калейдоскопе, целая вереница безликих и безымянных ночных посетителей. Кто-то из них задерживался на некоторое время, а кто-то появлялся только на одну ночь, чтобы больше никогда не вернуться. До поры до времени это Женьку никак не трогало, но когда ему исполнилось четырнадцать, все резко изменилось. Почти еженощное ритмичное скрипение кровати, сопровождавшееся громкими сладострастными стонами, стало вызывать у подростка болезненное любопытство, которое постепенно переросло в похотливое возбуждение, туманящее сознание и доводящее до полного изнеможения. Женька стал следить чуть ли не за каждым шагом соседки; он даже украл с бельевой веревки ее трусики, сохнувшие после стирки, и пару дней таскал их в кармане, но потом, устыдившись, выкинул в мусорное ведро, где они самым позорным образом были найдены его матерью. Конфуз списали на переходный возраст и банальное озорство. Разве мог кто-нибудь понять, что нижнее белье Женьку больше не устраивало: теперь он хотел саму его обладательницу!

Женька сравнивал себя с Варькиными ухажерами и в сравнениях этих всегда выигрывал. Его не пугала даже разница в возрасте почти в десять лет, тем более что в его кругу рассказывали множество самых невероятных историй о половых контактах, большая часть которых, скорее всего, была лишь плодом фантазии, происходившей от болезненной подростковой гиперсексуальности. Врали все, и врали весьма изобретательно, чтобы не ударить в грязь лицом перед лопоухими друзьями, пускающими слюни от зависти. У парней физическое развитие всегда опережает умственное, и Женька решительным образом не видел причин, по которым он не мог бы претендовать на место если не в сердце, то хотя бы в кровати соседки. И если что-то удерживало его от последнего, решительного шага, то это была только робость и необъяснимая косноязычность, в самый ответственный момент нападавшая на него при общении с особами женского пола. В мыслях Женька отрепетировал сотню сценариев своего «подвига», но произошло все неожиданно и, как обычно, совершенно не по плану.

Поздним зимним вечером, месяца за два до своего пятнадцатилетия, Женька сидел на кухне и читал книгу. Мать работала в ночную смену, младший брат, по самые уши напичканный гречневой кашей, тревожно спал, запуганный перспективой экстренного вызова по свою душу Бармаглота, и поскольку свет в комнате был погашен, Женьке ничего не оставалось, как повышать свой интеллектуальный уровень в окружении кастрюль, чайников и сковородок. Все казалось обычным: заурядный вечер, скучная книга, жесткий табурет, развалюха-стол, покрытый выцветшей клеенкой, огромная кружка с крепким цейлонским чаем. Но что-то было не так, что-то мешало сосредоточиться на чтении… Что-то, чего парень не мог понять. Отсутствовал последний тонкий штришок, заключительная нота в музыкальной миниатюре, запечатленная в подсознании. Мучился догадками Женька недолго, ему стало ясно вдруг, что причина всему – непривычная тишина, заполняющая квартиру. Не слышны были ни безумные скрипы кроватных пружин за соседской дверью, ни громкие женские крики, ни тихие мужские стоны, больше похожие на собачье рычание. За последние пару недель это была едва ли не первая такая ночь, и Женька лихорадочно искал необычному факту разумное объяснение. Мысли путались в его голове, но все они почему-то были к нему благосклонны, настороженность сменилась вдруг невесть откуда взявшейся надеждой. Граф не мог понять причину такой смены настроения, но безымянный внутренний голос подсказывал ему, что сегодня всё может произойти! Чутко прислушиваясь к малейшему шороху, доносящемуся из-за дверей Варькиной комнаты, парень ждал, все больше и больше возбуждаясь от лицезрения ярких картин, которые услужливо рисовала ему безумная фантазия.

И вот Варька появилась на пороге кухни. Небрежно застегнутый лишь на пару пуговиц халатик не только не скрывал, а самым провокационным образом демонстрировал ее очень даже неплохую фигуру. Женька, разинув рот, наблюдал, как при ходьбе полы халатика словно случайно расходились, очень высоко обнажая стройные ноги. «Ведь ясно, что она это делает не без тайного умысла!» – убеждал себя Женька, украдкой скользя взглядом по крутым бедрам, тонкой талии и высокой груди молодой женщины. Может, она и не была красавицей, то есть, наверняка не была, но очевидная доступность и большой сексуальный опыт затмевали для юноши все возможные ее недостатки.

Варвара довольно дружелюбно поздоровалась с Графом, что, учитывая их непростые взаимоотношения, тоже являлось фактом многозначительным. Пару минут они вели вполне светскую беседу ни о чем, при этом Варька как будто не замечала пунцовой физиономии, учащенного дыхания и намеренно оттопыренных в известном месте тренировочных штанов, что еще больше убеждало парня в возможности невозможного.

Разогрев газовую колонку, соседка направилась в ванную стирать белье. С некоторых пор город испытывал трудности с водоснабжением, и воду давали строго по часам, поэтому стирка в полночь была делом обычным. На первых порах это раздражало горожан, но раздражение быстро переросло в безразличие, а затем в привычку. Местные остряки даже находили повод для шутки: мол, городок у нас экспериментальный – воды нет, а люди живут!

Посидев некоторое время в одиночестве и набравшись смелости, Женька решительно встал и пошел за Варькой следом. Но решимости его хватило только до дверей ванной комнаты. Здесь, прислонясь к дверному косяку, он неуверенно переминался с ноги на ногу, мучительно размышляя, что делать дальше, и не сводя лихорадочного взгляда с Варьки. Теперь у женщины вряд ли остались сомнения в намерениях юного соседа, однако она сама дала повод дальнейшим событиям, как бы невзначай, даже не отрываясь от полоскания белья взглянув на парня. Еще был шанс все прекратить: Женька сильно трусил, и стоило ей только открыто возмутиться, как он, бросив всё, позорно убежал бы прочь, больше не помышляя ни о каком сексе. Но она молчала.

«Молчит – значит, сама хочет!» – сделал Граф для себя обнадеживающий вывод и, неслышно переступив порог ванной, закрыл за собой дверь на щеколду. Обратного пути для обоих уже не было. Молодая женщина, видимо, пребывая в полном замешательстве, в ответ на столь недвусмысленный шаг только, округлив плечи, еще ниже опустила голову, продолжая судорожно трепать в воде какую-то детскую сорочку. «Молчит, значит, хочет!» – еще раз отметил про себя молодой негодяй и, отбросив последние сомнения, шагнул к своей жертве, широко расставив руки, рыча от похотливого возбуждения и неся какую-то несусветную чушь о своих молодых годах, которые надо бы пожалеть.