Собранье благородных дам

Переводчик Андрей Владимирович Гринько

Редактор к.ф.н Елена Альвиановна Гринько

Корректор к.ф.н Елена Альвиановна Гринько

Иллюстрация на обложке Гюстав Курбе

Дизайнер обложки Андрей Владимирович Гринько

© Томас Гарди, 2024

© Андрей Владимирович Гринько, перевод, 2024

© Андрей Владимирович Гринько, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-7655-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Thomas Hardy

A GROUP OF NOBLE DAMES

That is to say:

THE FIRST COUNTESS OF WESSEX,

BARBARA OF THE HOUSE OF GREBE,

THE MARCHIONESS OF STONEHENGE,

LADY MOTTISFONT,

THE LADY ICENWAY,

SQUIRE PETRICK’S LADY,

ANNA, LADY BAXBY,

THE LADY PENELOPE,

THE DUCHESS OF HAMPTONSHIRE and

THE HONOURABLE LAURA.

Томас Гарди

СОБРАНЬЕ БЛАГОРОДНЫХ ДАМ

Среди которых:

ПЕРВАЯ ГРАФИНЯ УЭССЕКСКАЯ,

БАРБАРА ИЗ РОДА ГРЭБОВ,

МАРКИЗА СТОУНХЕНДЖ,

ЛЕДИ МОТТИСФОНТ,

ЛЕДИ АЙСЕНВЕЙ,

СУПРУГА СКВАЙРА ПЕТРИКА,

АННА, ЛЕДИ БАКСБИ,

ЛЕДИ ПЕНЕЛОПА,

ГЕРЦОГИНЯ ГЕМПТОНШИРСКАЯ и

ДОСТОПОЧТЕННАЯ ЛАУРА.

Перевод с английского Елены и Андрея Гринько

Предисловие

Родословия семей нашего графства, представленные в виде диаграмм на страницах «Истории графств», на первый взгляд кажутся такими же бессодержательными, как таблицы логарифмов. Но стоит дать ключ к разгадке – малейшее предание о том, что происходило за кулисами, – и эта пыльная сухость может тут же превратиться в животрепещущую драму. Более того, внимательное сравнение одних только дат – рождения с браком, брака с кончиной, какого-либо из этих событий с родственными им аналогичными событиями – приводит к такой же метаморфозе, и каждый, кто практикуется в создании образов из таких генеалогий, обнаруживает, что способен бессознательно наполнить каркас мотивами, страстями и личными качествами, которые, по-видимому, являются единственными возможными объяснениями необычной связи времен, событий и личностей, порой знаменующих эти весьма сдержанные семейные записи.

Из таких родословий и дополнительных материалов к ним возникло и оформилось большинство нижеследующих историй.

Я хотел бы воспользоваться этим предисловием, чтобы выразить свою признательность к учтивости и доброте нескольких ясноглазых благородных дам во плоти, которые после первой публикации этих рассказов в периодических изданиях шесть или семь лет назад дали мне интересные комментарии и свои домыслы по поводу этих историй, которые, как они признали, оказались тесно связаны с их собственными семьями, местами жительства или традициями; в них они продемонстрировали поистине философское отсутствие предубеждений в отношении тех событий, связь с которыми имела тенденцию, скорее, драматизировать, чем восхвалять их предков. Те же сведения, которые они также сообщили о других необычных историях из их семейных хроник для использования в продолжении «Собранья благородных дам», боюсь, через меня никогда не попадут в печать; но я буду хранить их в память о добродушии моих информантов.

Т. Г.Июнь 1896 года.

…Собранье дам, чьи ясные глаза воздействуют ошеломительно.

Дж. Мильтон «L’Allegro»1

ДАМА ПЕРВАЯ – ПЕРВАЯ ГРАФИНЯ УЭССЕКСКАЯ

Рассказ местного историка

Кингс-Хинток-Корт (промолвил рассказчик, для справки перелистывая свои записи) – Кингс-Хинток-Корт, как мы знаем, является одним из самых внушительных особняков, выходящих окнами на нашу прекрасную долину, называемую Блекмур или Блейкмор-Вейл. В тот самый день, о котором я хочу рассказать, это здание стояло, как часто бывало и раньше, в совершенной тишине безмятежной ясной ночи, освещенное лишь холодным блеском звезд. Это было зимой, в давно минувшие дни, когда с начала истекшего столетия прошло немногим больше трети его общей продолжительности. На северной, южной и западной стороне не было распахнуто ни одной оконной створки, не поднято ни одной шторы; на востоке же одно окно в верхнем этаже было открыто, и девочка лет двенадцати-тринадцати перегнулась через подоконник. То, что она заняла это положение не для наблюдения, было ясно с первого взгляда, поскольку она прикрывала глаза руками.

Комната, в которой находилась девочка, была одной из внутренних в анфиладе других комнат, и попасть в нее можно было, только пройдя через примыкавшую к ней большую спальню. Оттуда доносились звуки ссоры, в то время как всюду в остальном доме стояла абсолютная тишина. Именно для того, чтобы не слышать этих голосов, девочка и покинула свою маленькую кроватку, набросила накидку на голову и плечи и высунулась на ночной воздух.

Но как она ни старалась, ей не удавалось скрыться от шума. Слова доносились до нее со всей присущей им болезненностью, одна фраза, произнесенная мужским голосом, голосом ее отца, повторялась несколько раз.

– А я говорю тебе, что этой помолвке не бывать! Говорю тебе, что ее не будет! Она еще совсем ребенок!

Девочка знала, что предметом спора была она сама. Хладнокровный женский голос, голос ее матери, отвечал:

– Перестань и будь умнее. Он готов подождать добрых пять или шесть лет, прежде чем они поженятся, а во всем графстве нет мужчины, который мог бы сравниться с ним.

– Этому не бывать! Ему за тридцать. Это же безнравственно!

– Ему всего тридцать, и он самый лучший и прекрасный мужчина на свете – идеальная пара для нее.

– Он беден!

– Но его отец и старшие братья пользуются большим уважением при дворе – никто так часто не бывает во дворце, как они; а с ее состоянием, кто знает? Возможно, он сможет получить баронство.

– Сдается мне, ты сама в него влюблена!

– Как ты можешь так оскорблять меня, Томас! И разве не чудовищно с твоей стороны говорить о моей порочности, когда у тебя самого в голове подобный план? И ты знаешь, что так оно и есть. Какой-нибудь увалень по твоему выбору… какой-нибудь мелкий джентльменишка, который живет в этом вашем диковинном местечке Фоллс-Парк… один из сыновей твоих собутыльников…

Вместо дальнейших аргументов муж разразился проклятиями. Как только он смог произнести связное предложение, он сказал:

– Ты раскудахталась и командуешь, как госпожа, потому что ты здесь главная наследница. Ты в своем собственном доме, ты на своей собственной земле. Но позволь мне сказать, что если я и пришел сюда к тебе вместо того, чтобы взять тебя к себе, то это лишь из соображений удобства. Тысяча чертей! Я не голодранец! Разве у меня нет своего дома? Разве у меня нет такой же длинной аллеи, как у тебя? Разве у меня нет буков, что с лихвой сравнятся с твоими дубами? Если бы ты не заманила меня своей грацией и прочими штучками, я бы жил довольный в своем укромном домике и на своей земле. Поверь, я вернусь к себе; я больше не останусь с тобой! Если бы не наша Бетти, я бы уже давно уехал!

После этого больше не было произнесено ни слова; но вскоре, услышав внизу звук открывающейся и закрывающейся двери, девочка снова выглянула из окна. По гравийной дорожке захрустели шаги, и от дома отошла фигура в сером пальто, в которой легко можно было узнать ее отца. Он зашагал влево, и она смотрела, как отец удаляется вдоль длинного восточного фасада, пока вскоре не завернул за угол и не исчез из виду. Должно быть, он направился к конюшням.

Она закрыла окно и забралась в постель, где плакала до тех пор, пока не заснула. Этот ребенок, их единственная дочь Бетти, которую честолюбиво лелеяла мать и с нерасчетливой страстью любил отец, часто расстраивалась из-за подобных сцен; хотя она была слишком мала, чтобы всерьез беспокоиться о том, обручит ли ее мать с джентльменом, о котором шла речь, или нет.

Сквайр часто уходил из дома подобным образом, заявляя, что никогда не вернется, но утром всегда появлялся вновь. Однако в данном случае дело обернулось иначе: на следующий день девочке сказали, что ее отец рано утром уехал в свое поместье в Фоллс-Парке по делам со своим управляющим и может не вернуться в течение нескольких дней.

* * *

Фоллс-Парк находился более чем в двадцати милях от Кингс-Хинток-Корта и представлял собой более чем скромную центральную часть более скромного землевладения, чем последний. Но когда сквайр Дорнелл увидел его в то февральское утро, он подумал, что был дураком, когда вообще покинул его, пусть и ради величайшей наследницы Уэссекса. Классический фасад периода правления Карла Второго придавал правильным чертам усадьбы достоинство, которое не мог затмить огромный, украшенный башенками, разношерстный особняк его жены. В общем и целом у него было скверно на душе, и мрак, который окутывал густо заросший деревьями парк, не способствовал улучшению настроения этого румяного мужчины сорока восьми лет, столь грузно восседавшего на своем мерине. Дочка, его дорогая Бетти: вот в чем корень его беды. Он был несчастлив, когда находился рядом со своей женой, он был несчастлив, когда находился вдали от своей маленькой девочки; и из этой дилеммы не было никакого реального выхода. Как следствие, он довольно свободно предавался застольным удовольствиям, став, что называется, «человеком трех бутылок»2 и, по мнению его супруги, все менее и менее презентабельным для ее обходительных друзей из города.

Его встретили две или три старых служанки, которые присматривали за этим уединенным местом, где только несколько комнат были пригодны для использования им или его друзьями во время приезда на охоту; а утром приехал его верный слуга Тапкомб из Кингс-Хинтока и он почувствовал себя более благоустроенным. Но после дня или двух, проведенных здесь в одиночестве, сквайр начал чувствовать, что совершил ошибку, приехав сюда. Покинув Кингс-Хинток-Корт в гневе, он лишился лучшей возможности противостоять нелепой идее жены обещать руку его бедной маленькой Бетти мужчине, которого она едва видела. Чтобы уберечь ее от столь отвратительной сделки, ему следовало оставаться на месте. Он считал почти несчастьем, что дочка унаследует такое богатство. Она станет мишенью для всех искателей приключений в королевстве. Если бы она была наследницей лишь его собственного скромного домика в Фоллсе, насколько больше было бы у нее шансов на счастье!

Его жена как в воду глядела, когда предположила, что у него самого есть на примете кандидат в женихи для любимой дочки. Сын его покойного близкого друга, живший менее чем в двух милях от того места, где сейчас находился сквайр, парень на пару лет старше девочки, казался, по мнению ее отца, единственным человеком в мире, способным сделать ее счастливой. Но что касается того, чтобы с неприличной поспешностью, которую проявляла его жена, вздыхать подобным образом о ком-либо из молодых людей, то он и мечтать об этом не мог; для этого нужно, чтобы прошло несколько лет. Они уже виделись, и сквайру показалось, что он заметил в глазах юноши нежность, которая сулила хорошие перспективы. Томас Дорнелл испытывал сильное искушение воспользоваться примером жены и предотвратить ее сватовство, сведя двух молодых людей вместе здесь, в Фоллсе. Девочка хоть по тогдашним понятиям и годилась на выданье, но была слишком мала, чтобы влюбляться, а вот парню было пятнадцать, и он уже испытывал к ней интерес.

Чем присматривать за ней в Кингс-Хинтоке, где она неизбежно находилась под сильным влиянием своей матери, лучше было бы уговорить ребенка пожить какое-то время у него в Фоллсе, под его единоличным контролем. Но как добиться этого, не прибегая к силе? Единственный возможный шанс заключался в том, что его жена для видимости, как она уже делала раньше, согласится, чтобы Бетти навестила его на один день, и тогда он сможет найти способ задержать ее, пока Рейнард, поклонник, которому благоволила его жена, не уедет за границу, что он должен был сделать на следующей неделе. Сквайр Дорнелл решил вернуться в Кингс-Хинток и попытаться осуществить задуманное. Если бы ему отказали, он был готов подхватить Бетти на руки и унести ее.

Обратный путь, какими бы смутными и донкихотскими ни были его намерения, он проделал с гораздо более легким сердцем, чем то было до этого. Он увидит Бетти и поговорит с ней, что бы ни случилось с его планом.

Итак, он поехал по совершенно гладкой равнине, что тянется между холмами, огибающими Фоллс-Парк, и холмами, граничащими с городом Айвелл, проехал рысью через этот район и очутился на Кингс-Хинтокском большаке, а затем, миновав деревни, выехал на дорогу длиной в милю, ведущую через парк к усадьбе. Поскольку подъездная дорожка была открытой, без аллеи, сквайр мог издалека разглядеть северный фасад и дверь особняка, да и сам он был виден из окон с этой стороны; по этой причине он надеялся, что Бетти заметит его появление, как она иногда делала, когда он возвращался с прогулки, и подбежит к двери или помашет платочком.

Но никаких знаков не появилось. Он осведомился о своей жене, как только ступил на землю.

– Хозяйка в отъезде. Ее вызвали в Лондон, сэр.

– А госпожа Бетти? – растерянно спросил сквайр.

– Тоже уехала, сэр, для смены обстановки. Хозяйка оставила для вас письмо.

В записке ничего не объяснялось, просто говорилось, что она уехала в Лондон по своим делам и взяла с собой ребенка, чтобы устроить ей каникулы. На обороте было несколько слов от самой Бетти на тот же счет, очевидно, написанных в состоянии сильного ликования при мысли о предстоящей увеселительной поездке. Сквайр Дорнелл пробормотал несколько ругательств и смирился со своим разочарованием. Как долго его жена намеревалась пробыть в городе, она не сказала; но, проведя расследование, он обнаружил, что в экипаж был уложен багаж, достаточный для двух-трехнедельного путешествия.

В итоге Кингс-Хинток-Корт оказался таким же мрачным, каким был Фоллс-Парк. В последнее время сквайр потерял всякий интерес к охоте и в тот сезон почти не выезжал в поля. Дорнелл читал и перечитывал каракули Бетти, разыскал другие ее записки, чтобы изучить и их, и это, похоже, осталось единственным его удовольствием. О том, что они действительно находятся в Лондоне, он узнал через несколько дней из другого письма миссис Дорнелл, в котором она сообщала, что они надеются вернуться домой примерно через неделю и что она понятия не имела, что он так скоро вернется в Кингс-Хинток, иначе не стала бы уезжать, не предупредив его.

Сквайр Дорнелл терзался в догадках, входило ли в ее планы, проезжая туда или уже возвращаясь, заехать в поместье Рейнардов близ Мелчестера, через который пролегал их путь. Вполне возможно, что она могла сделать это ради осуществления своего замысла, и чувство, что его собственная игра может оказаться проигранной, не давало ему покоя.

Томас не понимал, как себя вести, пока ему не пришло в голову, что, дабы избавиться от невыносимой тяжести, нужно пригласить на ужин друзей и утопить все тревоги в гроге и вине. Как только было принято решение о пирушке, он взялся за дело; приглашены были в основном соседние землевладельцы, всё люди поменьше его, участники охоты; а также врач из Эверсхеда и другие подобные типы – причем некоторые из них были довольно-таки бесшабашными ребятами, присутствия которых его жена не потерпела бы, будь она дома.

– Но, когда кошки нет дома!.. – приговаривал сквайр.

Они приехали, и по их манерам было видно, что они намеревались устроить вечер что надо. Баксби из Шертонского замка опаздывал, и все прождали его четверть часа, поскольку он был одним из самых жизнерадостных друзей Дорнелла; без его присутствия ни один такой ужин не считался бы полноценным, и, можно добавить, в чьем присутствии ни один ужин, включавший представителей обоих полов, не мог состояться с соблюдением строгих приличий. Он только что вернулся из Лондона, и сквайру не терпелось потолковать с ним – без какой-либо определенной причины; но ведь он еще недавно дышал воздухом, в котором находилась Бетти.

Наконец они услышали, как Баксби подъехал к двери, и тогда хозяин и остальные гости перешли в столовую. Через мгновение Баксби поспешно вошел вслед за ними, извиняясь за свое опоздание.

– Знаете ли, я вернулся только вчера вечером, – сказал он, – и, по правде говоря, выпил столько, сколько смог унести. – Он повернулся к сквайру. – Ну что, Дорнелл, хитрец Рейнард похитил твою маленькую овечку? Ха-ха!

– Что? – рассеянно переспросил сквайр Дорнелл через обеденный стол, вокруг которого они все расположились, а холодное мартовское солнце струилось по его чисто выбритому лицу.

– Ты, конечно, знаешь то, что уже знает весь город? Ведь ты получил известие, что Стивен Рейнард женился на твоей Бетти? Да, это так же верно, как то, что я живой человек. Все было тщательно спланировано: они сразу же расстались и не должны встречаться в течение пяти или шести лет. Но, господи, ты должен знать!

Единственным ответом сквайра был глухой удар по полу. Все быстро обернулись. Он рухнул под стол, как подкошенный, и неподвижно лежал на дубовых досках.

Те, кто были рядом, поспешно склонились над ним, и вся компания пришла в замешательство. Обнаружилось, что Дорнелл был совершенно без сознания, хотя и пыхтел, как кузнечные мехи́. Его лицо было синюшным, вены вздулись, а на лбу выступили капельки пота.

– Что с ним такое? – воскликнули сразу несколько человек.

– Апоплексический удар, – тяжело вздохнул врач из Эверсхеда.

Бывало, что его вызывали в Кингс-Хинток-Корт и раньше, но, как правило, лишь по поводу небольших недомоганий, и он чувствовал всю важность ситуации. Он приподнял голову сквайра, развязал его галстук, расстегнул одежду и вызвал слуг, которые отнесли сквайра наверх.

Там он лежал, словно в одурманенном сне. Врач спустил ему полный таз крови, но прошло почти шесть часов, прежде чем Томас Дорнелл пришел в себя. Ужин был совершенно расстроен, и некоторые давно разошлись по домам; но двое или трое остались.

– Боже милостивый, – продолжал повторять Баксби, – я не знал, что между Дорнеллом и его супругой все так обернулось! Я думал, что сегодняшнее пиршество он устроил в честь этого события, хотя до поры оно и будет держаться в тайне! А его крошка вышла замуж без его ведома!

Как только сквайр пришел в сознание, он хрипло выдохнул: «Это похищение! Это тяжкое преступление! Его за это надо повесить! Где Баксби? Я уже в полном порядке. Что ты слышал, Баксби?»

Принесший неприятную весть крайне не желал еще больше волновать Дорнелла и поначалу ничего больше не сказал. Но час спустя, когда сквайр окончательно пришел в себя и уже сидел, Баксби рассказал все, что знал, причем самым важным было то, что мать Бетти присутствовала на свадьбе и всячески выражала свое одобрение.

– Казалось, все делалось так чинно, что я, конечно, подумал, что ты обо всем знаешь, – подытожил он.

– Я не больше, чем подземные мертвецы, знал, что этот шаг был предрешен! Ребенку еще не исполнилось тринадцати! Как Сью перехитрила меня! Рейнард ехал в Лондон с ними, ты не знаешь?

– Не могу сказать. Все, что я знаю, это то, что твоя супруга и дочь шли по улице, за ними шел лакей; что они вошли в ювелирный магазин, где находился Рейнард; и что там, в присутствии владельца магазина и вашего слуги, которого специально вызвали, твоя Бетти сказала Рейнарду – так говорят (клянусь душой, я не ручаюсь за правдивость этих слухов) – она сказала: «Ты женишься на мне?» или: «Я хочу выйти за тебя замуж: будешь ли ты моим – сейчас или никогда?» – вот что она сказала.

– То, что она это сказала, ничего не значит, – пробормотал сквайр с увлажнившимися глазами. – Ее мать вложила эти слова в ее уста, чтобы избежать серьезных последствий, к которым привело бы любое подозрение в применении силы. Слова не принадлежат ребенку: она не мечтала о замужестве – как же так, бедная малышка! Но продолжай.

– Ну, как бы то ни было, а все были согласны. Они купили тут же на месте кольца, и через полчаса в ближайшей церкви состоялось бракосочетание.

* * *

Через день или два пришло письмо от миссис Дорнелл к мужу, написанное до того, как она узнала о его инсульте. В нем она самым деликатным образом рассказывала об обстоятельствах брака и приводила убедительные причины и оправдания своего согласия на столь ранний союз, который теперь был уже свершившимся фактом. Она об этом и думать не думала, покуда на нее не стали давить, что соглашение нужно заключить поскорее, и, застигнутая врасплох, она согласилась, узнав, что Стивен Рейнард, теперь их зять, стал большим любимцем при дворе и что, по всей вероятности, ему скоро будет пожалован титул. Этот ранний брак не мог причинить вреда их дорогой дочери, ведь как и прежде ее жизнь будет продолжаться под их присмотром еще в течение нескольких лет. В конце концов, она чувствовала, что из-за той деревенской жизни, которую они вели в Кингс-Хинтоке, другой такой возможности для удачного брака с проницательным царедворцем и мудрым человеком, который в то же время отличается прекрасными личными качествами, может и не представиться. Поэтому она уступила настояниям Стивена с надеждой, что муж простит ее. Словом, она писала как женщина, которая, добившись своего в деле, была готова идти на любые уступки в словах и последующем поведении.

Все это Дорнелл воспринял по достоинству, хотя может, и не совсем. Поскольку от того, впадет ли он в бешенство или нет, зависела его жизнь, он, как мог, контролировал свои возмущенные эмоции, ходил по дому печальный и совершенно не похожий на себя прежнего. Из чувства стыда за то, что у него такое нежное сердце, сквайр предпринял все меры предосторожности, дабы жена не узнала о его внезапной болезни; ведь, без сомнения, это было довольно нелепо в ее глазах теперь, когда она так прониклась городскими понятиями. Но слухи о его приступе каким-то образом дошли до нее, и она дала ему знать, что собирается вернуться, чтобы ухаживать за ним. После этого он собрал вещи и уехал к себе в Фоллс-Парк.

Там Дорнелл некоторое время вел жизнь затворника. Он все еще был весьма нездоров, чтобы принимать гостей, ездить верхом с гончими или куда-либо еще; более того, его отвращение к лицам знакомых и незнакомых людей, которые к тому времени уже знали о проделке, разыгранной его женой, заставляло его держаться отстраненно.

Ничто не могло побудить его осуждать Бетти за участие в содеянном. Он нисколько не верил, что она действовала добровольно. Желая узнать, как у нее дела, сквайр отправил верного слугу Тапкомба в селение Эверсхед, расположенное недалеко от Кингс-Хинтока, рассчитав время так, чтобы тот добрался до места под покровом темноты. Посланник прибыл инкогнито, так как был без ливреи, и занял место в углу возле камина в «Свинье и желуде».

Разговор посетителей заведения как обычно был на злобу дня3 – обсуждался недавний брак. Курящий слушатель узнал, что миссис Дорнелл с девочкой вернулись в Кингс-Хинток на день или два, что Рейнард уехал на континент, а Бетти теперь отправили в школу. Она не осознавала своего положения малолетней жены Рейнарда – такие ходили слухи, – и хотя она поначалу была несколько шокирована церемонией, вскоре воспрянула духом, обнаружив, что никто никоим образом не посягает на ее свободу.

После этого Дорнелл и его жена начали обмениваться официальными посланиями, причем последняя теперь была столь же настойчиво примирительной, сколь прежде властной. Но ее деревенский, простой, вспыльчивый муж по-прежнему держался отстраненно. Желание примириться – заслужить его прощение за свою выходку – более того, неподдельная нежность и желание утешить его горе, которые временами переполняли ее, однажды привели Сью Дорнелл, наконец, к его двери в Фоллс-Парке.

Они не виделись с той самой ночи, когда произошла ссора, еще до ее отъезда в Лондон и его последующей болезни. Она была потрясена произошедшей в нем переменой. Его лицо стало невыразительным, пустым, как у марионетки, но еще больше ее обеспокоило то, что он жил в одной комнате и свободно принимал горячительные напитки, совершенно не подчиняясь предписаниям врача. Было очевидно, что больше нельзя позволять ему жить столь неприкаянно.

Поэтому она и сочувствовала ему, и молила о прощении, и увещевала. И хотя после этого свидания между ними уже не было такого полного отчуждения, как раньше, они все равно виделись лишь изредка, резиденцией Дорнелла по-прежнему оставался по большей части именно Фоллс-Парк.

Так прошло три или четыре года. Затем миссис Дорнелл однажды заявилась в Фоллс-Парк, с большим оживлением в манерах, и сразу же сильно взволновала его простым заявлением, что обучение Бетти в школе окончено, она вернулась домой и огорчена его отсутствием. Дочь передала ему послание в таких словах: «Попроси отца вернуться домой к его дорогой Бетти».

– Ах! Значит, она очень несчастна! – вскричал сквайр Дорнелл.

Его жена молчала.

– И все из-за этого проклятого брака! – продолжал сквайр.

И опять его жена не стала с ним спорить.

– Она снаружи, в экипаже, – мягко сказала миссис Дорнелл.

– Что – Бетти?

– Да.

– Почему ты мне сразу не сказала? – и Дорнелл бросился вон, а там была девушка, ожидавшая его прощения, поскольку полагала, что отец недоволен ею не меньше, чем ее матерью.

Да, Бетти окончила школу и вернулась в Кингс-Хинток. Ей было почти семнадцать, и она вполне превратилась в молодую девушку. Она выглядела отнюдь не менее полноправным членом семьи из-за своего раннего брака, о котором, казалось, уже почти забыла. Для нее все это было похоже на сон: ясный холодный мартовский день, лондонская церковь с великолепными скамьями, обитыми зеленым сукном, и огромным органом в западной галерее – столь непохожая на их маленькую церквушку в зарослях Кингс-Хинток-Корта, – рядом тридцатилетний мужчина, на лицо которого она смотрела с благоговейным трепетом и ощущением, что он довольно гадок и грозен; человек, которого, несмотря на их учтивую переписку, она с тех пор ни разу не видела; тот, к чьему существованию она теперь была настолько равнодушна, что, если бы ей сообщили о его смерти и о том, что она никогда его больше не увидит, она бы просто ответила: «В самом деле?» Страсти Бетти пока еще спали.

– Что в последнее время слышно о твоем муже? – спросил сквайр Дорнелл, когда они вошли в дом, спросил с ироничным смешком, демонстрирующим, что ответ не требуется.

Девушка вздрогнула, и он заметил, что жена умоляюще посмотрела на него. Поскольку разговор продолжался и имелись все признаки того, что Дорнелл может высказать еще что-то угрожающее тому положению, которое они не в силах были изменить, миссис Дорнелл предложила Бетти выйти из комнаты, пока они с отцом не закончат разговор наедине; это Бетти послушно и сделала.

Дорнелл не стесняясь возобновил свои обвинения.

– Ты видела, как упоминание о нем напугало ее? – говорил он. – Если ты не видела, то я видел. Боже мой! Какое будущее уготовано моей маленькой бедной-несчастной девчушке! Говорю тебе, Сью, с точки зрения морали это вовсе не брак, и если бы я был женщиной в таком положении, я бы не чувствовал себя замужем. Она, без малейшего признака греха, может полюбить мужчину по своему выбору точно так же, как если бы вообще не была прикована ни к кому другому. Таково мое мнение, и я ничего не могу с этим поделать. Ах, Сью, мой жених был лучше! Он бы ей подошел.

– Я в это не верю, – недоверчиво отозвалась Сью.

– Тебе бы его увидеть, тогда бы поверила. Могу тебе сказать, что он растет прекрасным парнем.

– Тише! Не так громко! – прошипела она, поднимаясь со своего места и направляясь к двери соседней комнаты, куда удалилась ее дочь. К беспокойству миссис Дорнелл, Бетти сидела в задумчивости, ее округлившиеся глаза были устремлены в пустоту, и она так глубоко задумалась, что и не заметила появления матери. Она слышала каждое слово и переваривала новое знание.

Ее мать почувствовала, что Фоллс-Парк – опасное место для молодой девушки впечатлительного возраста да еще и в особом положении Бетти, пока Дорнелл говорил и рассуждал об этом. Она подозвала Бетти к себе, и они откланялись. Сквайр явно не обещал вернуться и сделать Кингс-Хинток-Корт своим постоянным местом жительства; но присутствия там Бетти, как и в прежние времена, было достаточно, чтобы он согласился нанести им визит в ближайшее время.

Всю дорогу домой Бетти оставалась молчаливой и поглощенной своими мыслями. Ее встревоженной матери было очевидно, что свободные взгляды сквайра Дорнелла стали для девушки своего рода прозрением.

Промежуток времени до того, как Дорнелл выполнил свое обещание приехать и повидаться с ними, оказался неожиданно коротким. Однажды утром, около двенадцати, он приехал на своей паре гнедых в коляске-фаэтоне с желтыми панелями и красными колесами, как он это обычно делал, а сзади верхом ехал его верный старый Тапкомб. Рядом со сквайром в экипаже сидел молодой человек, и миссис Дорнелл едва смогла скрыть свое замешательство, когда сквайр, внезапно вошедший со своим спутником, объявил, что это его друг Фелипсон из Элм-Кранлинча.

Дорнелл подошел к Бетти, стоявшей чуть позади, и нежно поцеловал ее. «Девочка моя, уязви совесть своей матери! – прошептал он. – Притворись, что ты влюблена в Фелипсона и любила бы его, как избранника твоего старого отца, гораздо больше, чем того, кого она тебе навязала».

Простодушный оратор наивно воображал, что именно в соответствии с этим наставлением глаза Бетти украдкой бросали заинтересованные взгляды на откровенного и импульсивного Фелипсона в тот день за ужином, и он мрачно усмехался про себя, видя, как эта его шутка (каковой он себе это представлял) нарушает душевное спокойствие хозяйки дома. «Теперь Сью поймет, какую ошибку она совершила!» – думал он.

Миссис Дорнелл в самом деле была очень встревожена, и вскоре, как только ей удалось перемолвиться с ним парой слов наедине, она отчитала его.

– Тебе не следовало приводить его сюда. О Томас, как ты можешь быть таким легкомысленным! Господи, неужели ты не понимаешь, дорогой, что сделанного не воротишь и как все это дурачество ставит под угрозу ее счастье с мужем? Пока ты не вмешался и не рассказал ей об этом Фелипсоне, она была безропотна и покладиста, как овечка, и с нетерпением и искренним удовольствием ждала возвращения мистера Рейнарда. А со времени посещения Фоллс-Парка она стала ужасно молчаливой и занятой собственными мыслями. Какую пакость ты еще собираешься учинить? Чем это закончится?

– Тогда признай, что мой жених подходил ей больше. Я привел его только для того, чтобы убедить тебя.

– Да, да, я признаю это. Но, о! Немедленно увези его отсюда! Не оставляй его здесь! Боюсь, что он даже привлек ее уже.

– Чепуха, Сью. Это всего лишь маленькая шалость, чтобы подразнить тебя!

Тем не менее, ее материнский взгляд было не так легко обмануть, как его, и если бы Бетти в тот день и вправду лишь играла влюбленную, она играла это с совершенством Розалинды4 и обманула бы лучших профессоров, заставив их поверить, что это не подделка. Сквайр, одержав победу, согласился убрать со сцены слишком привлекательного юношу, и рано утром они отправились в обратный путь.

Молчаливая фигура, ехавшая позади них, была заинтересована в эксперименте этого дня не меньше, чем Дорнелл. Это был верный Тапкомб, который, не сводя глаз со спин сквайра и молодого Фелипсона, думал о том, как хорошо последний подошел бы Бетти и как сильно изменился за последние два-три года в худшую сторону первый. Он проклинал свою хозяйку как причину этих перемен.

После этого памятного посещения, призванного доказать его правоту, жизнь четы Дорнелл текла достаточно спокойно в течение целого года, сквайр по большей части оставался в Фоллсе, а Бетти время от времени курсировала между родителями, раз или два встревожив мать тем, что не вернулась домой от отца до полуночи.

* * *

Спокойствие Кингс-Хинтока было нарушено прибытием гонца. У сквайра Дорнелла случился приступ подагры, да настолько сильный, что это уже было серьезно. Он хотел снова увидеть Бетти: почему она так долго не приезжала?

Миссис Дорнелл очень не хотелось, чтобы Бетти слишком часто ездила в этом направлении, но девушка так хотела поехать (ее интересы в последнее время, похоже, были весьма тесно связаны с Фоллс-Парком и его окрестностями), что ничего не оставалось делать, как позволить ей это и сопровождать ее.

Сквайр Дорнелл с нетерпением ожидал ее приезда. Приехав, они нашли его очень больным и в сильном раздражении. У него появилась склонность принимать сильнодействующие лекарства, дабы прогнать своего врага, но в данном случае они не имели должного действия.

Присутствие дочери, как обычно, успокоило его, но и одновременно с этим огорчило; ибо он никогда не мог забыть, что она распорядилась своей жизнью вопреки его желаниям, хотя втайне и уверяла его, что никогда бы не дала своего согласия, будь она в таком возрасте, как сейчас.

Как и в прошлый раз, его жена пожелала поговорить с ним наедине о будущем девушки – приближалось время, когда Рейнард должен был приехать и забрать ее. Он бы уже сделал это и раньше, но его удерживала настоятельная просьба самой девушки, которая совпадала с мнением ее родителей по причине ее молодости. Рейнард почтительно подчинился их желанию, договорившись, что не будет навещать ее до тех пор, пока ей не исполнится восемнадцать, кроме как по взаимному согласию всех сторон. Но долго так продолжаться не могло, и, судя по тону его последнего письма, можно было не сомневаться, что он скоро завладеет ею несмотря ни на что.

Чтобы она не слышала этого деликатного разговора, Бетти была отослана вниз, и вскоре супруги увидели, как дочь удаляется в сторону зарослей, такая прехорошенькая в своем просторном зеленом платье и развевающейся широкополой шляпе с пером.

Вернувшись к теме разговора, миссис Дорнелл обнаружила, что нежелание мужа утвердительно ответить на письмо Рейнарда как никогда велико.

– До восемнадцати ей не хватает трех месяцев! – воскликнул он. – Еще слишком рано. Я и слышать об этом не хочу! Он все еще не получит ее, даже если мне придется удерживать его со шпагой в руке.

– Но, мой дорогой Томас, – возражала жена, – подумай, если что-нибудь случится с тобой или со мной, насколько будет лучше, если бы она уже жила в своем доме вместе с ним!

– Я говорю тебе, что еще слишком рано! – не унимался сквайр, и вены на его лбу начинали вздуваться. – Если он заполучит ее до Сретения, я брошу ему вызов – клянусь в этом! Я вернусь в Кингс-Хинток через два-три дня и не буду терять ее из виду ни днем, ни ночью!

Она побоялась еще сильнее волновать мужа и уступила, заверив в ответ на его требование, что если Рейнард снова напишет о своем возвращении, чтобы назначить время соединения с Бетти, она передаст письмо в руки сквайра, и он сможет поступить так, как ему заблагорассудится. Это было все, что требовалось обсудить наедине, и миссис Дорнелл пошла звать Бетти, надеясь, что та не слышала громкого голоса своего отца.

На сей раз этого, конечно, не произошло. Миссис Дорнелл пошла по тропинке, по которой, как она видела, бродила Бетти, но пройдя значительное расстояние, так никого и не нашла. Тогда жена сквайра повернула в сторону, чтобы коротким путем по газону обойти дом с другой стороны, и тут, к своему величайшему удивлению и ужасу, обнаружила объект своих поисков сидящим на горизонтальной ветви кедра, а рядом с ней – молодого человека, обвившего свою руку вокруг ее талии. Он слегка повернулся, и она узнала в нем молодого Фелипсона.

Увы, она оказалась права. Так называемая притворная любовь оказалась самой что ни на есть настоящей. О том, как миссис Дорнелл назвала своего мужа в тот момент за его глупость, по которой он изначально свел молодых людей вместе, упоминать нет надобности. Она тут же решила не давать влюбленным понять, что видела их. В соответствии с этим замыслом она ретировалась, другим путем добралась до дома и громко позвала из окна: «Бетти!»

Впервые с момента заключения стратегического брака своего ребенка Сьюзен Дорнелл усомнилась в разумности данного шага.

Ее мужу как будто сама судьба помогла сделать его возражение, изначально пустяковое, вполне реальным. Она уже видела очертания будущих неприятностей. Зачем Дорнелл вмешался? Зачем он настаивал на том, чтобы предъявить своего жениха? Именно этим объяснялись мольбы Бетти об отсрочке всякий раз, когда затрагивалась тема возвращения ее мужа; именно этим объяснялась ее привязанность к Фоллс-Парку. Возможно, как раз об этой встрече, свидетелем которой она стала, было условлено в письме.

Пожалуй, мысли девушки ни на миг не сбились бы с истинного пути, если бы отец не вбил ей в голову идею о неприятии ее раннего союза на том основании, что ее принудили к нему прежде, чем она сама осознала свои собственные желания; и она, возможно, поспешила бы встретить своего мужа с распростертыми объятиями в назначенный день.

Наконец, откликнувшись на зов, вдалеке появилась Бетти и подошла бледная, но с невинным видом, словно даже не видела ни одной живой души. Миссис Дорнелл мысленно охнула от такого двуличия в своем чаде. Ведь это же было простодушное создание, превращения которого в женщину они все так нежно ждали, – а получили дерзкую шалунью, достаточно взрослую не только для того, чтобы иметь поклонника, но и для того, чтобы скрывать его существование так же искусно, как и любая женщина в мире! Супруга сквайра горько сожалела, что Стивену Рейнарду не позволили приехать за ней сразу, после первого же его поползновения.

На обратном пути в Кингс-Хинток они сидели рядом друг с другом в почти полном молчании. Те слова, что были произнесены, исходили в основном от Бетти, и их формальность ясно указывала, насколько ее разум и сердце были заняты другими вещами.

Миссис Дорнелл была слишком проницательной матерью, чтобы в связи с этим открыто нападать на Бетти. Это только раздуло бы пламя. Ей казалось, что необходимо держать вероломную девушку под замком, пока не приедет муж и не заберет ее из рук матери. Она искренне желала, чтобы он пренебрег возражениями Дорнелла и поскорее приехал.

Поэтому казалось счастливым совпадением, что по прибытии в Кингс-Хинток в руки миссис Дорнелл попало письмо от Рейнарда. Оно было адресовано и ей, и ее мужу и в учтивом тоне извещало их о том, что автор послания высадился в Бристоле и предполагает через несколько дней быть в Кингс-Хинтоке, чтобы наконец встретить и увезти свою дорогую Бетти, если она и ее родители не будут возражать.

Бетти тоже получила письмо такого же содержания. Ее матери достаточно было взглянуть на лицо дочери, чтобы понять, как девушка восприняла это известие. Она была бледна как полотно.

– На этот раз ты должна сделать все возможное, чтобы поприветствовать его, моя дорогая Бетти, – мягко начала ее мать.

– Но… но… я…

– Теперь ты женщина, – сурово добавила миссис Дорнелл, – и все эти отсрочки должны прекратиться.

– Но мой отец… О, я уверена, он этого не допустит! Я не готова. Если бы он только мог подождать еще год – если бы он только мог подождать еще несколько месяцев! О, как бы я хотела, как бы хотела, чтобы мой дорогой отец был здесь! Я немедленно пошлю за ним, – она вдруг резко замолчала и, бросившись на шею своей матери, разрыдалась, причитая: – О мама, сжалься надо мной – я не люблю этого человека, моего мужа!

Этот отчаянный крик души слишком глубоко проник в сердце миссис Дорнелл, чтобы она осталась равнодушной. Однако, раз уж все так сложилось, что она могла поделать? Она смутилась и на мгновение оказалась на стороне Бетти. Первоначально она намеревалась написать Рейнарду утвердительный ответ, позволить ему приехать в Кингс-Хинток, а самой держать мужа в неведении обо всем происходящем, пока он не приедет из Фоллса в один прекрасный день после выздоровления и не обнаружит, что все улажено, а Рейнард и Бетти живут вместе в гармонии и счастье. Но события дня и внезапная вспышка чувств дочери разрушили это намерение. Бетти была намерена поступить так, как угрожала, и немедленно связаться с отцом, возможно, попытаться упорхнуть к нему. Кроме того, письмо Рейнарда было адресовано им обоим, мистеру Дорнеллу и ей, и совесть не позволяла ей скрывать это послание от мужа.

– Я немедленно отправлю письмо твоему отцу, – успокаивающе промолвила она. – Он будет действовать исключительно по своему усмотрению, а ты знаешь, что он не будет противоречить твоим желаниям. Он скорее погубит тебя, чем будет перечить. Я лишь надеюсь, что твой отец достаточно здоров, чтобы вынести такое известие. Ты согласна на это?

Бедняжка Бетти согласилась при условии, что она станет свидетельницей отправки письма. Мать не возражала против этого, но как только всадник галопом понесся по аллее к большаку, сочувствие миссис Дорнелл к непокорности Бетти начало угасать. Тайная привязанность девушки к молодому Фелипсону ничем не могла быть оправдана. Бетти могла поддерживать с ним связь, могла даже попробовать сбежать с ним. В этом случае ее ждет гибель. Стивен Рейнард должен как можно скорее занять подобающее ему место рядом с Бетти.

Она села и написала глубоко личное письмо Рейнарду, которое пролило свет на ее план.

* * *

«Мне необходимо поведать Вам то, – писала она, – о чем я никогда раньше не упоминала – более того, я могла говорить обратное, – что возражения ее отца против Вашего соединения с ней до сих пор не преодолены. Поскольку лично я не хочу Вас больше задерживать – я в самом деле, заботясь о благе моей дочери, с таким же нетерпением жду вашего приезда, как и Вы сами, – у меня не остается иного выхода, кроме как помочь Вашему делу без ведома моего мужа. К сожалению, в настоящее время он болен и находится в Фоллс-Парке, но я сочла своим долгом переслать ему Ваше письмо. Поэтому он, скорее всего, ответит Вам безапелляционным приказом на несколько месяцев вернуться туда, откуда Вы приехали, пока не истечет первоначально оговоренный им срок. Мой совет, если Вы получите такое письмо, не обращайте на него внимания, а приезжайте сюда, как Вы предлагали, сообщив мне день и час (по возможности после наступления темноты), когда мы можем Вас ожидать. Дорогая Бетти со мной, и я гарантирую Вам, что она будет в доме, когда Вы приедете».

* * *

Миссис Дорнелл, отослав это письмо, о существовании которого никто даже не догадывался, сразу же предприняла шаги, чтобы помешать дочери покинуть имение, стараясь, по возможности, не возбудить в девушке подозрений, что она находится под стражей. Но, словно благодаря наитию, Бетти по выражению лица своей матери, казалось, прочла приближение мужа.

– Он приедет! – воскликнула девушка.

– Не раньше чем через неделю, – заверила ее мать.

– Значит, он… наверняка?

– Ну, да.

Бетти поспешно удалилась в свою комнату и больше не показывалась на глаза.

Запереть ее и отдать ключ Рейнарду, когда тот появится в прихожей, – план был прелестен в своей простоте, пока мать, тихонько попробовав дверь в комнату девушки, не обнаружила, что Бетти уже заперла ее изнутри на засов и распорядилась, чтобы еду ей подавали сюда, оставляя на вращающемся столике5 за дверью.

После этого миссис Дорнелл бесшумно уселась в своем будуаре, который, как и ее спальня, был проходной комнатой в апартаменты девушки, и решила не покидать своего поста ни днем, ни ночью, пока не появится муж ее дочери, с этой целью она тоже собиралась завтракать, обедать и ужинать не выходя отсюда. Теперь было немыслимо, чтобы Бетти могла улизнуть без ее ведома, даже если бы захотела, поскольку в комнате не было другой двери, кроме той, что вела в маленькую внутреннюю гардеробную, не имеющую другого входа.

Но было ясно, что юная девушка и не помышляла о побеге. Ее мысли скорее были направлены на оборону: она была готова выдержать осаду, но отвергала бегство. Это, по крайней мере, обеспечивало ей сохранность. А вот как Рейнард ухитрится устроить себе встречу с ее застенчивой дочерью, которая находится в таком защитном расположении духа, – это, по мнению матери, должно быть предоставлено его собственной изобретательности.

Бетти выглядела такой растерянной и бледной при объявлении о приближающемся визите мужа, что миссис Дорнелл, достаточно встревоженная, не могла оставить ее одну. Час спустя она заглянула в замочную скважину. Бетти лежала на диване, безучастно уставившись в потолок.

– Ты плохо выглядишь, дитя, – прокричала ей мать. – Ты в последнее время не выходила на воздух. Поедем прокатимся.

Бетти не возражала. Вскоре они ехали через парк в сторону деревни, а дочь все еще пребывала в напряженном, натянутом молчании. Они выехали из парка, чтобы вернуться другим путем, и на открытой дороге миновали некий коттедж.

Взгляд Бетти упал на окно дома. В нем она увидела молодую девушку примерно своего возраста, которую знала в лицо; та сидела в кресле, опершись на подушку. Лицо девушки было покрыто чешуйками, блестевшими на солнце. Она выздоравливала после оспы – болезни, распространенность которой в то время наводила ужас, о котором мы сейчас едва ли можем составить себе представление.

В безразличных доселе чертах лица Бетти внезапно промелькнула идея. Она взглянула на мать; миссис Дорнелл смотрела в противоположном направлении. Бетти сказала, что хотела бы на минутку вернуться к коттеджу, чтобы поговорить с девушкой, которая ее заинтересовала. Миссис Дорнелл заподозрила неладное, но, заметив, что в коттедже нет черного хода и потому Бетти не сможет незаметно сбежать, разрешила остановить экипаж. Бетти побежала назад и вошла в коттедж, примерно через минуту появилась снова и заняла свое место в коляске. Когда они тронулись дальше, она устремила взгляд на мать и заявила: «Ну вот, теперь я это сделала!» Ее бледное лицо было хмурым, а глаза полны слез, вот-вот готовых пролиться.

– Что ты сделала? – переспросила миссис Дорнелл.

– Нэнни Приддл больна оспой, я увидела ее в окне, пошла и поцеловала ее, чтобы и я могла заразиться; так что теперь у меня будет оспа, и он не сможет ко мне приблизиться!

– Дурная девчонка! – закричала ее мать. – О, что же мне делать! Что – навлечь на себя беду и покуситься на священную прерогативу Бога, потому что ты не можешь принять мужчину, за которого вышла замуж!

Испуганная женщина приказала ехать домой как можно быстрее, и по прибытии, Бетти (а она к этому времени тоже была довольно напугана собственной безрассудностью) уложили в ванну, окуривали и обрабатывали всеми возможными способами, чтобы предотвратить страшный недуг, которым она по опрометчивости пыталась заразиться.

Теперь была двойная причина изолировать непокорную дочь и жену в ее собственных покоях, и там она, соответственно, оставалась до конца дня и все последующие дни; до тех пор, пока не стало ясно, что ее своеволие не привело ни к какому плохому исходу.

* * *

А в то время вышеупомянутое письмо от Рейнарда, извещающее миссис Дорнелл и ее мужа о том, что он приедет через несколько дней, примчалось в Фоллс-Парк. Оно было тайно передано Тапкомбу, верному слуге, с указанием не отдавать его в руки хозяина, пока тот не отдохнет хорошим долгим сном. Тапкомб весьма огорчился таким поручением: письма, присланные с подобным наказом, всегда беспокоили сквайра; но, сообразив, что, в конечном итоге, утаивать новость было бесконечно хуже, чем раскрыть ее, он выбрал подходящее время – раннее утро следующего дня – и вручил послание.

Максимальным эффектом, которого миссис Дорнелл ожидала от этого письма, был безапелляционный приказ ее мужа Рейнарду держаться в стороне еще несколько месяцев. На самом же деле сквайр заявил, что сам поедет в Бристоль, встретится там с Рейнардом лицом к лицу и объяснится с ним на словах.

– Но, хозяин, – возразил Тапкомб, – вы же не можете. Вы не можете встать с постели.

– Выйди из комнаты, Тапкомб, и не говори больше при мне «вы не можете»! Пусть через час оседлают Джерри.

Верный Тапкомб подумал, что его хозяин сошел с ума, настолько беспомощным был его вид в тот момент, и нехотя вышел. Не успел он уйти, как сквайр с большим трудом потянулся к шкафчику у кровати, отпер его и достал маленький флакончик. В нем содержалось специфическое средство от подагры, от применения которого его неоднократно предостерегал его лечащий врач, но теперь сквайр выбросил это предостережение на ветер.

Он принял двойную дозу и подождал полчаса. Казалось, это не возымело никакого действия. Тогда он налил тройную дозу, проглотил ее, откинулся на подушку и стал ждать. Чудо, на которое он так рассчитывал, наконец свершилось. Похоже, что вторая порция не только подействовала сама по себе, но и пробудила скрытые силы первой. Он убрал флакон и вызвал Тапкомба.

Менее чем через час одна из домработниц, которая, конечно же, была прекрасно осведомлена о серьезности болезни сквайра, с удивлением услышала смелые и решительные шаги, спускающиеся по лестнице со стороны комнаты мистера Дорнелла, сопровождаемые напеванием какой-то мелодии. Она знала, что доктор не приходил в то утро и что это были слишком тяжелые шаги для камердинера или любого другого слуги-мужчины. Подняв глаза, она увидела сквайра Дорнелла, полностью одетого, спускающегося к ней – в своем темно-сером плаще для верховой езды и сапогах – размашистой непринужденной походкой, свойственной его лучшим временам. На ее лице отразилось изумление.

– Что ты, черт возьми, так уставилась? – прогремел сквайр. – Ты что, девчонка, никогда раньше не видела, как мужчина выходит из своего дома?

Продолжая демонстративно напевать, он направился в библиотеку, позвонил в колокольчик, спросил, готовы ли лошади, и распорядился, чтобы их привели. Десять минут спустя он уже скакал в сторону Бристоля, Тапкомб следовал за ним, с трепетом ожидая, что могут предвещать эти перемещения.

Они ехали все дальше в монотонном темпе по живописным лесам и однообразным прямым дорогам. Расстояние, пройденное ими, могло составлять около пятнадцати миль, когда Тапкомб заметил, что сквайр начал уставать – настолько, насколько он устал бы, проехав в три раза большее расстояние лет десять назад. Однако они добрались до Бристоля без каких-либо происшествий и остановились на привычном для сквайра постоялом дворе. Дорнелл почти сразу же отправился пешком в гостиницу, которую Рейнард указал в качестве своего адреса; к тому моменту было около четырех часов.

Рейнард уже пообедал – в те времена люди обедали рано – и оставался дома. Он получил ответ миссис Дорнелл на свое письмо; но прежде чем последовать ее совету и отправиться в Кингс-Хинток, он решил подождать еще день, чтобы у отца Бетти, по крайней мере, было время написать ему свое мнение. Вернувшемуся путешественнику очень хотелось получить согласие сквайра, также как его жены на предполагаемый визит к своей новобрачной, чтобы ничто не показалось резким или навязчивым в его стремлении занять свое законное положение члена семьи. Хотя он и ожидал каких-то возражений со стороны тестя из-за предупреждения миссис Дорнелл, он был весьма удивлен самоличным появлением сквайра.

Стивен Рейнард являл собой самый полный из возможных контрастов Дорнеллу, когда они стояли друг против друга в лучшей гостиной бристольской таверны. Сквайр – вспыльчивый, подагрический, нервный, дородный, безрассудный; молодой человек – бледный, высокий, степенный, владеющий собой – светский человек, полностью соответствующий по крайней мере одному двустишию из своей эпитафии, до сих пор сохранившейся в Кингс-Хинтокской церкви, которая содержит опись его достоинств:

«Обворожительные манеры, развитый ум,

украшенный грамотностью и усовершенствованный при Дворе».

В то время ему было около тридцати пяти, хотя из-за бережливого образа жизни и ровного, неэмоционального характера он выглядел намного моложе своих лет.

Сквайр Дорнелл приступил непосредственно к цели своего визита без особых церемоний и предисловий.

– Ваш покорный слуга, сэр, – сказал он. – Я прочитал ваше письмо, адресованное моей жене и мне, и решил, что лучшим способом ответить на него будет сделать это лично.

– Ваш визит – большая честь для меня, сэр, – ответил мистер Стивен Рейнард, кланяясь.

– Что ж, сделанного не воротишь, – продолжал Дорнелл, – хотя это и произошло слишком рано и не моих рук дело. Она ваша жена, и на этом можно поставить точку. Но, если по существу, сэр, она еще слишком мала, чтобы вы могли забрать ее; мы не должны считать года; мы должны считаться с природой. Она все еще девочка; и с вашей стороны было бы непорядочно приезжать сейчас; следующий год будет достаточно долгим, чтобы вы смогли забрать ее к себе.

Однако, каким бы учтивым ни казался Рейнард, он был довольно упрям, когда его решение уже сформировалось. Жена была обещана ему самое позднее к ее восемнадцатилетию – а то и раньше, если она будет в добром здравии. Ее мать определила это время по своему собственному усмотрению, без единого слова вмешательства с его стороны. Он слонялся по иностранным дворам до изнеможения. Теперь Бетти стала взрослой, если это вообще возможно, и у него не было ни малейшего повода дальше откладывать дело. Поэтому, укрепленный поддержкой ее матери, он мягко, но решительно заявил сквайру, что готов был отказываться от своих прав на жену в разумных пределах и только из уважения к ее родителям, но теперь, по справедливости к себе и к ней, должен настаивать на их соблюдении. Следовательно, поскольку она не приехала встречать его, он должен через несколько дней сам отправиться за ней в Кингс-Хинток.

Это заявление, несмотря на всю любезность, с которой оно было сделано, привело Дорнелла в ярость.

– Черт возьми, сэр, вы говорите о правах, вы это делаете, после того как украли ее, совсем еще ребенка, против моей воли и ведома! Даже если бы мы сами умоляли вас забрать ее, вы бы лучше помалкивали.

– Клянусь честью, ваше обвинение совершенно беспочвенно, сэр, – отвечал зять. – Вы должны знать – а если не знаете, то это чудовищно жестокая несправедливость по отношению ко мне, что мне позволили оставаться в вашем представлении с таким пятном на моем облике, – вы должны знать, что я не прибегал ни к обольщению, ни к искушению какого бы то ни было рода. Мать вашей дочери дала согласие; ваша дочь дала согласие. Я поверил им на слово. О том, что на самом деле вы были против этого брака, я узнал только потом.

Дорнелл заявил, что не верит ни единому сказанному им слову.

– Вы не получите ее, пока ей не исполнится трижды по шесть лет – ни одна горничная не должна выходить замуж, пока ей не исполнится трижды по шесть лет! – и с моей дочерью нельзя обращаться неподобающим образом!

Так он бушевал до тех пор, пока внезапно не вошел Тапкомб, с тревогой прислушивавшийся к происходящему из соседней комнаты, и не заявил Рейнарду, что жизнь его хозяина в опасности, если беседа затянется, поскольку в такие моменты он подвержен апоплексическим ударам. Рейнард тут же сказал, что он последний из всех, кто желает зла сквайру Дорнеллу, и вышел из комнаты; а сквайр, как только восстановил дыхание и самообладание, покинул заведение, опираясь на руку Тапкомба.

Тапкомб был за то, чтобы переночевать в Бристоле, но Дорнелл, чья энергия казалась столь же несокрушимой, сколь и внезапной, настоял на том, чтобы сесть в седло и добраться обратно до Фоллс-Парка, чтобы продолжить путь в Кингс-Хинток на следующий день. В пять они тронулись в путь и поехали по южной дороге в сторону Мендипских холмов6. Вечер был сухой и ветреный и, за исключением того, что не светило солнце, сильно напоминал Тапкомбу вечер того мартовского дня, почти пять лет назад, когда в Кингс-Хинток-Корт пришло известие о замужестве малышки Бетти в Лондоне – известие, которое произвело на Дорнелла столь разящее впечатление и косвенно повлияло на хозяйство, главой которого он был. До этого события зи́мы в Фоллс-Парке, как и в Кингс-Хинтоке, были оживленными, хотя сквайр уже перестал считать его своим постоянным местом жительства. Гости-охотники и гости-стрелки приезжали и уезжали, дом был открыт для всех. Тапкомбу явно не нравился ловкий придворный вельможа, который положил этому конец, отняв у сквайра единственное дорогое ему сокровище.

По мере их продвижения вперед, становилось все темнее, и Тапкомб по манере езды мистера Дорнелла понял, что силы покидают его; пришпорив свою лошадь, он спросил, как тот себя чувствует.

– О, плохо, адски плохо, Тапкомб! Я едва держусь в седле. Боюсь, мне никогда не будет лучше! Мы уже проехали Тройную Виселицу?

– До нее еще немного, сэр.

– Надеюсь, что это так. Я едва держусь, – сквайр то и дело не мог сдержать стон, и Тапкомб знал, что ему очень больно. – Хотел бы я оказаться под землей – вот место для таких дураков, как я! Я бы с радостью был там, если бы не госпожа Бетти. Завтра он едет в Кингс-Хинток – он больше не будет тянуть; он доберется туда завтра к вечеру, не заезжая в Фоллс; и он застанет ее врасплох, а я хочу быть там раньше него.

– Я надеюсь, что вы достаточно здоровы, чтобы сделать это, сэр. Но на самом деле…

– Я должен, Тапкомб! Ты не знаешь, что меня терзает; дело не столько в том, что она вышла замуж за этого человека без моего согласия – ведь, в конце концов, насколько я знаю, мне нечего сказать против него; но в том, что он ей совсем не нравится, кажется, она его даже боится – в сущности, ей нет до него никакого дела; и если он придет в дом насильно забрать ее, то это будет откровенная жестокость. Молю Господа, чтобы случилось что-нибудь, что помешало бы ему!

Как они добрались домой в ту ночь, Тапкомб едва ли помнил. Сквайру было так больно, что он был вынужден откинуться на спину лошади, и Тапкомб ежеминутно боялся, что он свалится на дорогу. Но в конце концов они добрались до дома, и мистеру Дорнеллу немедленно помогли лечь в постель.

* * *

На следующее утро стало ясно, что Дорнелл никак не сможет поехать в Кингс-Хинток, по крайней мере еще в течение нескольких дней, и он лежал на кровати и проклинал свою неспособность исполнить задуманное, причем дело было настолько личным и деликатным, что его нельзя было доверить ни одному порученцу. Ему хотелось узнать из уст самой Бетти, было ли ее отвращение к Рейнарду настолько сильным, что его присутствие ей неприятно по определению. Будь это так, он бы увез ее в седле позади себя.

Но сейчас все это было затруднительно, и он сотни раз повторил в присутствии Тапкомба, сиделки и других слуг: «Молю Бога, чтобы с ним что-нибудь случилось!»

Эта мысль, повторяемая сквайром, когда он метался в агонии, вызванной принятыми накануне сильнодействующими лекарствами, остро запала в душу Тапкомбу и всем, кто был связан с домом Дорнелла, и не относились к дому его жены в Кингс-Хинтоке. Тапкомб, человек впечатлительный, был встревожен мыслью о возвращении Рейнарда едва ли меньше, чем сам сквайр. По мере того как тянулась неделя и приближался день, когда Рейнард, по всей вероятности, должен будет проезжать мимо Фоллса по пути в имение миссис Дорнелл, переживания сквайра усилились, и отзывчивый Тапкомб с трудом стал выносить нахождение возле него. Оставив сквайра на попечение врача, верный слуга вышел на лужайку, так как едва мог дышать от заразительного возбуждения, подхваченного им от своего хозяина, который фактически сделал его своим доверенным лицом. Он жил с Дорнеллами с детства, родился под сенью их стен; вся его жизнь была связана с жизнью этой семьи в такой степени, что это не имеет аналогов в наши дни.

Его позвали в дом, и Тапкомб узнал, что было решено послать за миссис Дорнелл: ее муж в большой опасности. Было двое или трое, кто мог бы выступить в роли посыльного, но Дорнелл хотел, чтобы поехал Тапкомб, и причина этого открылась, когда Тапкомб уже был готов отправиться в путь, и сквайр Дорнелл вызвал его в свои покои и склонившись, прошептал ему на ухо:

– Веди Пегги половчее, Тапкомб, и доберись туда раньше него, понимаешь – раньше него. Это именно тот день, что он назначил. Он еще не проехал перекресток Фоллс. Если у тебя получится, ты сможешь уговорить Бетти приехать – понимаешь? – после того, как ее мать уедет; у жены будет причина не ждать его. Вези Бетти по нижней дороге – он поедет по верхней. Твое дело устроить все так, чтобы они разминулись, – понимаешь? – это все то, что я не мог написать.

Пять минут спустя Тапкомб уже сидел верхом на лошади и отправлялся в путь – тем путем, каким он следовал столько раз с тех пор, как его хозяин, цветущий молодой помещик, впервые отправился свататься в Кингс-Хинток-Корт. Как только он пересек холмы в непосредственной близости от имения, дорога пошла по равнине, где и тянулась длинными прямыми отрезками еще несколько миль. В лучшие времена, когда в объединившихся домах царило веселье, эта часть пути казалась скучной. Теперь же, когда он следовал этим путем поздно вечером и в одиночку, да с таким поручением, все казалось до крайности мрачным.

Он ехал и размышлял. Если сквайр умрет, он, Тапкомб, останется один на свете и без друзей, поскольку миссис Дорнелл его недолюбливала; ведь если ему все-таки не удастся осуществить задуманное, это, пожалуй, убьет сквайра. Размышляя подобным образом, Тапкомб время от времени останавливал лошадь и прислушивался: не скачет ли муж. Время близилось к тому моменту, когда Рейнард как раз должен был проезжать этим маршрутом. В течение дня верный слуга внимательно следил за дорогой и расспрашивал трактирщиков, подходя к каждому, и вскоре убедился, что по этой дороге преждевременное объявление мужа-чужака перед своей молодой супругой еще не произошло.

Помимо матери девушки, Тапкомб был единственным домочадцем, кто подозревал о нежных чувствах Бетти к юному Фелипсону, к несчастью возникшие у нее по возвращении из школы; и поэтому он даже лучше, чем ее любящий отец, мог себе представить каковы будут ее эмоции при внезапном известии о появлении Рейнарда в тот вечер в Кингс-Хинток-Корте.

Так он ехал и ехал, попеременно то впадая в уныние, то надеясь на лучшее. Он чувствовал уверенность лишь в одном: миссис Дорнелл не сможет помешать отъезду Бетти к постели отца, только если не произойдет несчастного случая, когда ее зять почти сразу же приедет за ним по пятам.

Было около девяти часов, когда, отмахав двадцать миль по проселочной дороге, Тапкомб свернул в ворота поместья, ближайшие к городу Айвеллу и деревне Кингс-Хинток, и продолжил путь по длинной северной дороге – скорее, похожей на большак – что вела через парк к усадьбе. Хотя в парке Кингс-Хинтока было очень много деревьев, лишь немногие примыкали к проезжей части, и он мог видеть, как в бледном вечернем свете дорога тянулась впереди, словно развернутая стружка. Вскоре показался неправильной формы фасад дома, довольно масштабный, но низкий, за исключением тех мест, где он возвышался над очертаниями широкой квадратной башни.

Когда Тапкомб приблизился к дому, он проехал в сторону по траве, чтобы убедиться, по возможности, что он приехал первым, прежде чем дать знать о своем прибытии. Усадьба была темной и сонной – совсем не похоже на то, что вот-вот должен прибыть новобрачный.

Остановившись, он отчетливо услышал стук копыт на тропинке позади себя и на мгновение разуверился, что прибыл вовремя: это, несомненно, был Рейнард! Подъехав ближе к росшему неподалеку самому густому дереву, он стал ждать и убедился, что не зря отступил в сторону, поскольку второй всадник тоже сошел с гравия и проследовал совсем близко от него. В его профиле он узнал молодого Фелипсона.

Прежде чем Тапкомб успел сообразить, что делать, Фелипсон прошел дальше, но не к двери дома. Свернув налево, он обогнул восточный угол, где, как знал Тапкомб, находились апартаменты Бетти. Спешившись, верный слуга оставил лошадь привязанной к свисающему суку и зашагал к дому.

Вдруг взгляд Тапкомба зацепился за объект, который сразу же прояснил ситуацию. Это была лестница, тянувшаяся из-под деревьев, которые здесь подходили довольно близко к дому, вверх к окну второго этажа – тому самому, что было освещено в помещениях мисс Бетти. Да, это была комната Бетти; он хорошо знал все комнаты в этом доме.

Юный всадник, прошедший мимо него и, очевидно, также оставивший своего скакуна где-то под деревьями, был виден на вершине лестницы, прямо возле окна Бетти. Пока Тапкомб наблюдал, закутанная в плащ женская фигурка боязливо перешагнула через подоконник, и они вдвоем стали осторожно спускаться, один перед другим, причем молодой человек обхватил девушку руками, чтобы она не могла упасть. Как только они оказались на земле, молодой Фелипсон быстро убрал лестницу и спрятал ее под кустами. Пара исчезла; и через несколько минут Тапкомб смог различить лошадь, показавшуюся вдали под сенью деревьев. Лошадь несла двоих, девушка сидела в дамском седле позади своего возлюбленного.

Тапкомб едва ли знал, что делать или думать; и все же, хотя это было не совсем то бегство, которое планировалось, она определенно сбежала. Он вернулся к своей лошади и подъехал к двери для прислуги, где передал письмо для миссис Дорнелл. Оставить устное послание для Бетти теперь было невозможно.

Домашние слуги хотели, чтобы он остался на ночь, но он отказался, желая как можно скорее вернуться к сквайру и рассказать о том, что он видел. Не следовало ли ему перехватить молодых людей и самому отвезти Бетти к ее отцу? Однако теперь было слишком поздно думать об этом, и, не омочив губ и не проглотив ни крошки, Тапкомб покинул Кингс-Хинток-Корт.

Только когда он проехал значительное расстояние по пути домой и остановился под фонарем придорожной гостиницы, чтобы напоить лошадь, с противоположной стороны подъехал некий путешественник в наемной карете; когда тот проходил мимо, лицо незнакомца на мгновение осветилось фонарем и тут же скрылось в тени. Тапкомб ликовал, хотя вряд ли мог оправдать свое ликование. Припозднившимся путником был Рейнард, его опередил другой.

Теперь вы, пожалуй, захотите узнать о том, что предшествовало счастливому побегу мисс Бетти. Будучи предоставленной самой себе в течение нескольких дней, у нее было достаточно времени, чтобы поразмыслить над своей отчаянной попыткой заразиться опасной инфекцией – сорванной, похоже, лишь благодаря оперативности ее матери. Другого способа выиграть время она придумать не смогла. Так приближался день и тот вечерний час, когда должен был объявиться ее муж.

В какой-то момент после наступления темноты (когда именно, она не могла сказать точно) послышался стук в окно, повторенный дважды, а потом и трижды. Это заставило девушку вздрогнуть, так как в ее мыслях был лишь единственный гость, тот, чьих домогательств она настолько боялась, что рисковала здоровьем и жизнью, только бы отразить их. Она подкралась к окну и услышала шепот снаружи.

– Это я, Чарли, – сказал голос.

Лицо Бетти запылало от волнения. В последнее время она начала сомневаться в решительности своего поклонника, полагая, что его любовь сводится лишь к простым знакам внимания, не обязывающим ни его, ни ее к глубоким чувствам. Она открыла окно и сказала радостным шепотом: «О Чарли, я думала, вы совсем меня покинули!»

Фелипсон заверил ее, что и не думал этого делать, и что у него наготове лошадь, если она согласится поехать с ним. «Вы должны спешить, – сказал он, – потому что Рейнард уже в пути!»

Накинуть на себя плащ было делом одной минуты, и, убедившись, что ее дверь заперта на случай нежданного вторжения, она перелезла через подоконник и спустилась вниз вместе с ним, как мы уже видели.

Тем временем ее мать, получив записку Тапкомба, сочла известие о болезни мужа настолько серьезным, что это вытеснило все ее мысли о предстоящем приезде зятя, и она поспешила сообщить дочери об опасном состоянии сквайра, подумав, что, пожалуй, было бы желательно отвезти ее к постели отца. Попробовав открыть дверь комнаты девушки, она обнаружила, что она все так же заперта. Миссис Дорнелл позвала, но ответа не последовало. Охваченная дурными предчувствиями, она втайне от всех слуг позвала старого мажордома и велела ему взломать дверь – приказ, который было отнюдь не легко исполнить, поскольку все столярные изделия в усадьбе были весьма массивными. Однако замок наконец поддался, и хозяйка вошла в комнату Бетти, но лишь для того, чтобы обнаружить, что окно открыто, а пташка упорхнула.

На миг миссис Дорнелл впала в ступор. Затем ей пришло в голову, что Бетти, возможно, тайком узнала от Тапкомба о серьезной болезни своего отца и, опасаясь, что ее могут задержать для встречи с мужем, сбежала с этим упрямым и предвзятым слугой в Фоллс-Парк. Чем больше она размышляла об этом, тем более вероятным ей казалось это предположение; и, обязав своего управляющего хранить в секрете побег Бетти, независимо от того, были ли ее предположения верны или нет, миссис Дорнелл сама приготовилась к отъезду.

Она и не подозревала, насколько серьезно обострилась болезнь ее мужа из-за его поездки в Бристоль, и больше думала о делах Бетти, чем о своих собственных. Например о том, что муж Бетти приедет этой ночью какой-нибудь другой дорогой и не найдет ни жены, ни тещи, которые бы его встретили, и не было никакого объяснения их отсутствию; но, никогда не забывая о силе случая, миссис Дорнелл всю дорогу не сводила глаз с шоссе, и не успела она добраться до города Айвелл, как в свете фонаря ее экипажа мелькнула наемная карета со Стивеном Рейнардом внутри.

Кучер миссис Дорнелл натянул поводья, повинуясь указанию, что госпожа дала ему при выезде; окликнул другую карету, перекинулся несколькими словами, и Рейнард вышел и подошел к окну экипажа миссис Дорнелл.

– Залезайте внутрь, – сказала она. – Я хочу переговорить с вами наедине. Почему вы так опаздываете?

– То одна помеха, то другая, – отвечал он. – Я собирался быть у вас самое позднее к восьми. Благодарю за ваше письмо. Я надеюсь…

– Вам пока не следует пытаться увидеться с Бетти, – перебила зятя супруга сквайра. – Сейчас есть другие и совершенно новые причины против того, чтобы вы виделись с ней, чем то было, когда я писала.

Обстоятельства были таковы, что миссис Дорнелл, пожалуй, не могла полностью скрыть их; ничто, кроме знания отдельных фактов, не могло помешать ему действовать вслепую, что, вероятно, оказалось бы губительным для будущего. Кроме того, бывают ситуации, когда и более серьезные интриганы, чем миссис Дорнелл, чувствуют, что должны открыть несколько истин, хотя бы для самооправдания. Поэтому она рассказала довольно много о недавних сюрпризах, например, о том, что сердце Бетти привлек другой мужской образ, и что его настойчивое желание посетить ее сейчас может довести девушку до отчаяния.

– На самом деле Бетти умчалась к своему отцу, чтобы избежать встречи с вами, – сказала она. – Но если вы подождете, она скоро забудет того молодого человека, и вам нечего будет бояться.

Как женщина и мать, она не могла пойти дальше, и отчаянная попытка Бетти заразить себя неделей ранее, чтобы оттолкнуть его, а также вызывающая тревогу возможность того, что, в конце концов, она поехала не к своему отцу, а к своему возлюбленному, не были раскрыты.

– Что ж, – вздохнул дипломат неожиданно спокойным тоном, – это все было известно и раньше. В конечном итоге, однажды она может предпочесть меня ему, когда осознает, насколько иначе я мог бы поступить с ней, чем поступаю. Но сейчас больше не будем говорить об этом. Я могу переночевать у вас дома?

– Сегодняшнюю ночь, конечно. И вы уедете завтра рано утром? – миссис Дорнелл говорила с тревогой, потому что ни в коем случае не хотела, чтобы он делал новые открытия. – Мой муж так серьезно болен, – продолжала она, – что мое отсутствие и отсутствие Бетти во время вашего приезда вполне объяснимо.

Рейнард пообещал уехать пораньше и вскоре написать жене.

– И когда я решу, что время пришло, – сказал он, – я напишу ей. Возможно, я смогу сказать ей что-то такое, что заставит ее проявить снисходительность.

Было около часа ночи, когда миссис Дорнелл добралась до Фоллс-Парка. Там ее ждал двойной удар. Бетти здесь не было; она упорхнула куда-то в другое место; и пораженная мать догадывалась, с кем. Она поднялась к постели мужа и, к своему ужасу, обнаружила, что врач уже оставил всякую надежду. Дорнелл слабел, и его крайняя немощь почти изменила его характер, за исключением того, что прежнее упрямство поддерживало сквайра в отказе встречаться со священником. Он лил слезы при малейшем слове и зарыдал при виде жены. Он спросил о Бетти, и миссис Дорнелл с тяжелым сердцем сообщила ему, что девушка не сопровождала ее.

– Он не забрал ее?

– Нет, нет. Он возвращается – и не приедет за ней какое-то время.

– Тогда что же ей помешало – жестокая, нерадивая девчонка!

– Нет, нет, Томас, она… она не смогла приехать.

– Почему это?

Каким-то образом торжественность этих его последних мгновений придала ему инквизиторскую власть, и слишком хладнокровная жена не смогла скрыть от него бегства, совершенного из Кингс-Хинтока той ночью.

К ее изумлению, эффект был ошеломляющим – его словно ударило электрическим током.

– Что – Бетти – все-таки козырнула? Ура! Она дочка своего отца! Она в игре! Она знала, что он – выбор ее отца! Она поклялась, что мой кандидат должен победить! Молодчина, Бет! Ха-ха! Ура!

Говоря это, он рывком приподнялся в постели и теперь в изнеможении откинулся назад. Больше он не произнес ни слова и умер еще до рассвета. Люди говорили, что такой неблагородной смерти в хороших семьях графства не было уже много лет.

* * *

Теперь я вернусь к тому времени, когда Бетти уезжала верхом, сидя на дамском сиденье позади своего возлюбленного. Они покинули парк через неприметные ворота на востоке и вскоре оказались на пустынном отрезке старой римской дороги, которая теперь называется Лонг-Эш-Лэйн.

К тому времени они были весьма встревожены своим собственным поведением, поскольку оба были молоды и неопытны. Поэтому они ехали почти молча, пока не добрались до захудалого придорожного трактира, который еще не был закрыт; тут Бетти, все это время державшаяся за него с большой опаской, почувствовала себя ужасно дурно и сказала, что, пожалуй, хотела бы сойти за землю.

В соответствии с этим пожеланием, они слезли с измученного животного, привезшего их сюда, и их провели в маленькую темную гостиную, где они неловко стояли бок о бок, как беглецы, которыми на самом деле и являлись. Принесли свет, и, когда они остались одни, Бетти сбросила с себя плащ, в который была закутана. Как только юный Фелипсон увидел ее лицо, он встревоженно ахнул.

– Господи Боже, вам так плохо от оспы! – воскликнул он.

– О, я совсем забыла! – запинаясь, пробормотала Бетти. И затем поведала, как, узнав неделю назад о прибытии своего мужа, в отчаянной попытке удержать его подальше от себя, пыталась подхватить инфекцию – и этот поступок до настоящего момента она считала безрезультатным, воображая, что ее лихорадка – результат волнения.

Это открытие произвело на юношу ошеломляющее действие. И более опытные мужчины, чем он, не смогли бы устоять против такого, а Фелипсон был лишь немногим старше ее.

– И вы держались за меня! – воскликнул он. – А если вам станет хуже, и мы оба заболеем, что нам делать? Не станете ли вы через месяц или два страшилищем, бедная, бедная Бетти?

В своем ужасе он попытался рассмеяться, но его смех выродился в слабое хихиканье. К тому времени она была уже скорее взрослой женщиной, чем девочкой, и хорошо поняла его чувства.

– Получается, пытаясь отгородиться от него, я отгородилась от вас? – с горечью вымолвила она. – Вы испытываете отвращение ко мне за то, что я буду безобразной и больной?

– О… нет, нет! – успокаивающе проговорил он. – Но я… я думаю, правильно ли мы поступаем. Видите ли, дорогая Бетти, если бы вы не были замужем, все было бы иначе. Мы часто говорили, что вы не по справедливости замужем за ним; тем не менее, вы принадлежите ему по закону и не можете быть моей, пока он жив. А с наступлением этой ужасной болезни, возможно, вам лучше позволить мне отвезти вас обратно и – снова залезть в окно.

– Это и есть ваша любовь? – с упреком отвечала Бетти. – О, если бы вы заболели само́й чумой и собирались стать таким же уродливым, как Оусер7 в церковной ризнице, я бы не…

– Нет, нет, клянусь душой, вы ошибаетесь!

Но Бетти с разрывающимся сердцем вновь закуталась в плащ и вышла за дверь. Лошадь все еще стояла на прежнем месте. Она взобралась на нее, опираясь на стремя, и, когда он хотел последовать за ней, сказала:

– Не приближайтесь ко мне, Чарли; но, пожалуйста, ведите лошадь, чтобы, если вы еще ничего не подцепили от меня, вы не схватили бы этого на обратном пути. В конце концов, то, что отталкивает вас, может оттолкнуть и его. А теперь вперед!

Юноша не стал противиться ее приказу, и они пошли обратно тем же путем, каким приехали. Бетти проливала горькие слезы из-за возмездия, которое она сама навлекла на себя; ибо, хотя девушка и упрекала Фелипсона, в глубине души она была достаточно стойкой, чтобы не винить его за демонстрацию того, насколько поверхностной оказалась его любовь. Молодые люди остановили лошадь в зарослях, и молча прошли по лужайке до тех кустов, где все еще лежала лестница.

– Вы поднимете ее для меня? – печально спросила девушка.

Фелипсон молча поставил лестницу; но когда она приблизилась, чтобы подняться, сказал:

– До свидания, Бетти!

– До свидания! – ответила она и невольно оборотила к нему свое лицо. Он удержался от ожидаемого поцелуя, от чего Бетти вздрогнула, словно получила мучительную рану. Она метнулась вверх так внезапно, что у него едва хватило времени проследовать за ней по лестнице, чтобы не дать ей упасть.

– Скажите своей маме, чтобы она немедленно позвала доктора! – встревоженно проговорил он.

Она шагнула внутрь комнаты, не оглядываясь; он спустился, убрал лестницу и пошел прочь.

Оставшись одна в своей комнате, Бетти бросилась ничком на кровать и разразилась сотрясающими ее рыданиями. Она не сокрушалась в том, что поведение ее возлюбленного было неразумным, а лишь в том, что ее опрометчивый поступок на прошлой неделе оказался ошибочным. Никто не слышал, как девушка вошла, а сама она была слишком измучена и телом, и мыслями, чтобы думать или заботиться о медицинской помощи. Примерно через час Бетти почувствовала себя хуже, определенно больной; и когда никто не пришел к ней в обычное время сна, она посмотрела на дверь. На замке виднелись следы взлома, и это заставило ее поостеречься вызывать слугу. Она осторожно открыла дверь и спустилась вниз.

В столовой, как ее называли, теперь уже совсем больная и страдающая Бетти с удивлением увидела в этот поздний час не свою мать, а мужчину, который сидел и спокойно заканчивал свой ужин. Слуг в комнате не было. Он обернулся, и она узнала своего мужа.

– Где моя мама? – спросила она без предисловий.

– Уехала к вашему отцу. Что это?.. – и он в ужасе замолчал.

– Да, сэр. Этот рябой человек – ваша жена! Я сделала это специально, потому что не хочу, чтобы вы приближались ко мне!

Он был старше ее на шестнадцать лет; достаточно взрослый, чтобы проявить сострадание.

– Бедное мое дитя, ты должна побыстрее лечь в постель! Не бойся меня – я провожу тебя наверх и немедленно пошлю за доктором.

– Ах, вы же не знаете, что я из себя представляю! – воскликнула она. – У меня был возлюбленный, но теперь он ушел! И это не я его бросила. Он бросил меня; из-за того, что я больна, он не поцеловал меня, хотя я очень хотела, чтобы он это сделал!

– Не поцеловал? Тогда он никудышный, слабовольный парень. Бетти, я ни разу не целовал тебя с тех пор, как ты стояла рядом со мной в качестве моей маленькой супруги, двенадцати с половиной лет от роду! Могу я поцеловать тебя сейчас?

Хотя Бетти ни в коем случае не жаждала его поцелуев, в ней было достаточно духа Кунигунды из баллады Шиллера8, чтобы испытать его смелость.

– Если у вас хватит мужества рискнуть, то да, сэр! – сказала она. – Но имейте в виду, вы можете умереть за это!

Он подошел к ней и запечатлел на ее устах нарочитый поцелуй со словами: «Пусть многие другие последуют моему примеру!»

Она покачала головой и поспешно удалилась, хотя втайне была довольна его бесстрашием. Волнение не покидало ее в течение тех нескольких минут, что она провела в его обществе, и она с трудом смогла добраться до своей комнаты. Ее муж вызвал слуг и, отослав их к ней на помощь, сам отправился за доктором.

На следующее утро Рейнард ждал во дворе, пока не узнал от врача, что приступ Бетти обещает быть весьма легким – или, как он выразился, «превосходным»; и, уезжая, послал ей записку:

«Теперь я должен удалиться. Я обещал Вашей матушке, что пока не буду с Вами видеться, и она может рассердиться, если застанет меня здесь. Обещаете увидеться со мной, как только поправитесь?»

Из всех живших тогда людей он был одним из лучших, кто мог справиться с такой нестандартной ситуацией, как эта. Находчивый, проницательный, с мягкими манерами человек, философ, который знал, что единственным неизменным свойством жизни являются перемены, он придерживался того мнения, что, пока она жива, нет ничего окончательного в самом страстном порыве, который может охватить женщину. Через двенадцать месяцев недавнее увлечение его девочки-жены может вызвать у нее такое же отвращение, как сейчас вызывает у него самого. Сама ее плоть изменится через несколько лет – так говорили ученые; дух же ее, куда более эфемерный, способен измениться в один миг. Бетти принадлежала ему, и вопрос заключался лишь в том, как осуществить это на практике.

Днем миссис Дорнелл, закрыв мужу глаза, вернулась в свое имение. Она испытала истинное облегчение, обнаружив там Бетти, хоть и лежащей на одре болезни. Но заболевание шло своим чередом, и в положенный срок Бетти поправилась, не сильно пострадав из-за своего безрассудства: одно маленькое пятнышко под ухом и одно под подбородком – вот и все отметины, что у нее остались.

Тело сквайра не было доставлено обратно в Кингс-Хинток. Он пожелал быть похороненным там, где он родился и где жил до свадьбы со своей Сью. Как только она потеряла его, миссис Дорнелл, подобно некоторым другим женам, хоть она никогда не проявляла к нему особой привязанности, пока он был жив, внезапно осознала его многочисленные достоинства и рьяно стала поддерживать его мнение, с которым прежде активно боролась – об отсрочке соединения Бетти с мужем. «Бедный Томас! Как он был прав и как ошибалась я!» Восемнадцать лет, безусловно, были самым ранним возрастом, когда мистер Рейнард мог заявить права на ее дитя – нет, это было слишком рано! Более чем рано!

Ей так хотелось почтить мнение своего оплакиваемого мужа по этому вопросу, что она написала зятю письмо, предложив, отчасти из-за скорби Бетти по поводу потери отца и отчасти из уважения к известным желаниям сквайра об отсрочке, – не забирать Бетти у нее до тех пор, пока не наступит ее девятнадцатый день рождения.

В какой бы степени ни был виноват Стивен Рейнард в своем браке, терпеливый мужчина теперь почти заслуживал жалости. Сначала капризы Бетти; теперь раскаяние и резкая перемена от ее матери: этого было достаточно, чтобы вывести из себя кого угодно; и он написал вдове в таком тоне, который привел к некоторому охлаждению между этими доселе крепкими друзьями. Впрочем, зная, что у него есть жена, на которую он не может предъявить права, а должен завоевывать, и что юный Фелипсон отправлен родителями в море, Стивен стал до некоторой степени покладист: он вернулся в Лондон и держался довольно отчужденно от Бетти и ее матери, пока те оставались в своем поместье. В городе его настигла легкая форма болезни, которую он подхватил от Бетти, но в письме к жене Рейнард постарался не заострять внимание на этом, ввиду незначительности недуга. Теперь Бетти начала жалеть его за то, что она причинила ему вред этим поцелуем, и впредь ее переписка приобрела отчетливый привкус доброты.

Вследствие получаемых отказов Рейнард стал по-настоящему любить Бетти – в той своей мягкой, безмятежной, надежной манере, которая в целом, пожалуй, способствует комфортному существованию женщины в браке, если не доводит ее до полного упоения. Преувеличение миссис Дорнелл желания ее мужа отложить их совместную жизнь было весьма некстати, но он не хотел открыто нарушать его. Стивен писал Бетти нежные письма и вскоре объявил, что приготовил для нее небольшой сюрприз. Секрет заключался в том, что король милостиво соизволил сообщить ему конфиденциально, через одного из родственников, что Его Величество собирается предложить ему баронство. Хотела бы она, чтобы титул был Айвелл? Более того, у него были основания полагать, что через несколько лет титул будет повышен до графского, для которого, по его мнению, титул Уэссекский был бы в высшей степени подходящим, учитывая положение большей части их владений. Таким образом, у нее, как у леди Айвелл и будущей графини Уэссекской, он должен в третий раз просить позволения предложить ей свое сердце.

Он не добавил, хотя мог бы добавить, насколько сильно способствовало этой желанной чести соображение об огромных владениях в Кингс-Хинтоке и других местах, которые унаследует Бетти, а после нее и ее дети.

Повлияли ли предстоящие титулы на отношение Бетти к нему, я утверждать не могу, поскольку она принадлежала к числу тех замкнутых натур, которые никогда ни о чем не говорят открыто. Однако несомненно, что такая честь была для нее абсолютно неожиданной; и она не могла отрицать, что Стивен проявил к ней доброту, терпение, даже великодушие; простил ей ошибочную страсть, которую мог бы с полным основанием осудить, несмотря на ее отчаянное положение ребенка, которого заманили в брак, прежде чем он смог понять его суть.

Ее мать, в своем горе и сожалении о жизни без любви, что она прожила со своим грубым, хотя и имевшим открытое сердце, мужем, теперь сотворила из его простой прихоти настоящее кредо; и продолжала настаивать на том, что из уважения к его известному желанию ее зять не должен проживать с Бетти по крайней мере, до тех пор, пока не пройдет год, как умер отец девушки, при этом ее дочери к тому времени все еще не исполнится девятнадцати. До тех пор Стивену должно хватить писем.

– Ему довольно долго приходится ждать, – однажды нерешительно сказала Бетти.

– Что? – откликнулась ее мать. – И это я слышу от тебя? Нужно уважать память о твоем дорогом отце.

– Конечно, это совершенно верно, – поспешно проговорила Бетти. – Я этого не отрицаю. Я просто подумала, что… что…

В течение долгих вялотекущих месяцев оговоренного срока мать заботилась о Бетти и старательно готовила ее к выполнению своих обязанностей жены. Теперь, в полной мере осознав многочисленные добродетели своего дорогого усопшего, она, помимо прочих благочестивых дел, посвященных его памяти, перестроила церковь в селе Кингс-Хинток и основала полезные благотворительные общества во всех деревнях с похожими названиями, вплоть до Литтл-Хинтока, расположенного в нескольких милях к востоку.

В руководстве этими работами, особенно строительством церкви, ее постоянной спутницей была дочь Бетти, и все происходящее, связанное с этими хлопотами, несомненно, оказало успокаивающее воздействие на сердце юного создания. Из девочки она внезапно превратилась во взрослую женщину, и мало кто узнал бы в задумчивом лице Бетти ту же самую особу, которая годом ранее, казалось, не имела абсолютно никакого представления об ответственности, моральной или какой-либо иной. Так шло время, пока сквайр не пробыл в своем склепе почти год, и однажды терпеливый Рейнард в своем письме между делом поинтересовался у миссис Дорнелл, не хочет ли она, чтобы он наконец приехал. Стивен не желал забирать Бетти, если чувство одиночества ее матушки будет слишком велико, но соглашался охотно пожить с ними некоторое время в Кингс-Хинтоке.

Не успела вдова ответить на это сообщение, как однажды случайно увидела Бетти, прогуливающуюся по южной террасе при ярком солнечном свете, без шляпки или накидки, и была поражена фигурой своего ребенка. Миссис Дорнелл позвала ее и неожиданно сказала:

– Ты виделась со своим мужем после смерти твоего бедного отца?

– Ну да, мама, – ответила Бетти, покраснев.

– Что? Вопреки моим желаниям и воле своего дорогого отца? Я потрясена твоим непослушанием!

– Но мой отец сказал восемнадцать, мэм, а вы продлили срок на гораздо более долгий…

– Ну конечно, только из лучших побуждений! Когда ты его видела?

– Видите ли, – запинаясь, пробормотала Бетти, – в своих письмах ко мне он писал, что я принадлежу ему, и если никто не будет знать, что мы встречались, это не будет иметь никакого значения. И что я не должна ранить ваши чувства, рассказывая об этом.

– И?

– В общем, я ездила в Кэстербридж в то время, когда вы ездили в Лондон, около пяти месяцев назад…

– И встречалась там с ним? А когда ты вернулась домой?

– Дорогая мамочка, было уже очень поздно, и он сказал, что будет безопаснее не возвращаться до следующего дня, так как дороги плохие, и поскольку вас не было дома…

– Я не хочу больше ничего слышать! Вот твое уважение к памяти отца, – запричитала вдова. – Когда ты встретилась с ним снова?

– О, не больше, чем через две недели.

– Две недели! Сколько же раз ты видела его в общей сложности?

– Я уверена, мама, я видела его не больше дюжины раз.

– Дюжина! А ведь тебе едва исполнилось восемнадцать с половиной лет!

– Дважды мы встретились случайно, – взмолилась Бетти. – Один раз в аббатстве Кернел, а другой раз в «Красном льве» в Мелчестере.

– Ах ты, обманщица! – воскликнула миссис Дорнелл. – Случайность привела тебя к «Красному льву», пока я оставалась в «Белом олене»? Я помню – ты пришла в двенадцать часов ночи и сказала, что ходила смотреть собор при свете луны!

– Моя высокочтимая мамочка, так все и было! Я только потом пошла с ним к «Красному льву».

– О Бетти, Бетти! Неужели мое дитя обманывало меня даже в те дни, когда я овдовела!

– Но, моя дорогая мама, это вы заставили меня выйти за него замуж! – с жаром выпалила Бетти, – и, конечно, теперь я должна слушаться его больше, чем вас!

Миссис Дорнелл вздохнула.

– Все, что мне остается сказать, это то, что тебе лучше как можно скорее пригласить своего мужа приехать и воссоединиться с ним, – заметила она. – А продолжать так разыгрывать из себя девицу – о, мне стыдно на тебя смотреть!

Вдова не откладывая написала Стивену Рейнарду: «Я умываю руки во всем, что касается вас двоих; хотя я бы посоветовала вам открыто соединиться друг с другом как можно скорее – если хотите избежать скандала».

Он приехал, хотя и не раньше, чем получил обещанный титул и мог игриво называть Бетти «Миледи».

В последующие годы люди говорили, что она и ее муж были очень счастливы. Как бы то ни было, у них была многочисленная семья, и со временем она стала первой графиней Уэссекской, как он и предсказывал.

Маленькое белое платьице, в котором она выходила за него замуж в нежном двенадцатилетнем возрасте, бережно хранилось в числе прочих реликвий в Кингс-Хинток-Корте, где его до сих пор могут увидеть любопытные – пожелтевшее, трогательное свидетельство того, как мало отводилось роли счастью невинного ребенка в общественной стратегии тех дней, что могло бы привести, но по воле провидения не привело, к большому несчастью.

Когда граф умер, Бетти написала ему эпитафию, в которой назвала его лучшим из мужей, отцов и друзей, а себя – его безутешной вдовой. Таковы женщины; или, вернее (не хочу никого обидеть столь огульным утверждением), такой была Бетти Дорнелл.

* * *

Именно на собрании одного из уэссекских Обществ любителей древностей и археологических изысканий эта история, частично рассказанная, частично прочитанная по рукописи, была использована для включения в официальный отчет Общества, обычно содержавший сведения по обезображенным бабочкам, ископаемым бычьим рогам, доисторическим навозникам и тому подобным вещам, которые обычно занимали более пристальное внимание его членов.

Общество это носило всеохватывающий и межобщественный характер; более того, в какой-то степени оно было весьма примечательным для той части Англии, в которой возникло, – дорогого, восхитительного Уэссекса, чьи величественные династии даже сейчас все еще начинают ощущать дрожь нового и странного духа извне, подобного тому, что проник в одинокую долину в видении Иезекииля9 и заставил двигаться сухие кости; где честные сквайры, торговцы, священники, клерки и простые люди все в один голос восхваляют Господа за Его лучший из всех возможных миров.

Нынешнее заседание, рассчитанное на два дня, открылось в городском музее, здания и окрестности которого предстояло посетить его участникам. Обед закончился, и все уже собирались отправиться на послеобеденную экскурсию, как вдруг пошел дождь, упорно ливший как из ведра и, казалось, не собиравшийся прекращаться. Пока члены Общества ждали, им стало холодновато, хотя была всего лишь осень, и тогда разожгли камин, и огонь стал отбрасывать веселые отблески на лакированные черепа, урны, пенаты10, тессеры11, костюмы, кольчуги, оружие и молитвенники, оживляя окаменелых ихтиозавров и игуанодонтов; в то время как мертвые глаза чучел птиц – этих неизменных завсегдатаев подобных коллекций, хотя и истребленных в природе до полного исчезновения, – сверкали так же, как они сверкали в лучах восходящего солнца над соседними вересковыми пустошами в то роковое утро, когда был нажат спусковой крючок, положивший конец их недолгому полету. Именно тогда историк представил свою рукопись, которую, по его словам, он подготовил с целью публикации. Закончив изложение истории, которая была приведена выше, докладчик выразил надежду, что погодные условия и нехватка других, более научных, работ извинят неуместность его темы.

Несколько членов собрания заметили, что Общество, попавшее в бурю, не может позволить себе быть избирательным, и все они были очень признательны рассказчику за столь любопытную главу из семейной истории графства.

Председатель мрачно посмотрел в окно на непрекращающийся дождь и нарушил недолгое молчание, сказав, что, хотя Общество и собралось, вероятность того, что оно сможет посетить объекты, представляющие интерес и указанные в повестке дня, весьма невелика.

А казначей заметил, что у них, по крайней мере, есть крыша над головой; кроме того, впереди еще оставался второй день.

Один сентиментальный член Общества, откинувшись в кресле, заявил, что не спешит уходить и что ничто не доставит ему большего удовольствия, как еще одна история о графстве, с рукописью или без оной.

Полковник добавил, что объектом рассказа должна быть леди, как и в прошлый раз, на что джентльмен, известный как щёголь, сказал: «Послушаем, послушаем!»

И хоть это было сказано в шутку, присутствующий настоятель сельской церкви вежливо заметил, что недостатка в материалах нет. В самом деле, много было легенд и преданий о прекрасных и благородных дамах, известных в былые времена в этой части Англии, чьи деяния и страсти теперь, если бы не память людей, были погребены под краткой надписью на могильной плите или записью дат в сухой родословной.

Другой член Общества, старый хирург, несколько мрачноватый, хотя и общительный человек, полностью разделял мнение оратора и был совершенно уверен, что память преподобного джентльмена должна изобиловать подобными любопытными историями о прекрасных дамах, об их любви и ненависти, их радостях и несчастьях, их красоте и их судьбе.

Пастор, немного смутившись, возразил, что как раз их товарищ – хирург, сам сын хирурга, кажется ему тем человеком, который многое повидал, а еще больше услышал за долгую практику, свою собственную и своего отца, – кажется ему наиболее вероятным членом Общества, знакомым с подобными преданиями.

Книголюб, полковник, историк, вице-председатель, церковный староста, два викария, джентльмен-торговец, сентиментальный член Общества, пунцовый солодовник, тихий джентльмен, знатный человек, щёголь и несколько других членов Общества вполне согласились с этим и попросили его вспомнить что-нибудь в таком роде. Старый хирург отвечал, что, поскольку собрание Общества любителей древностей и археологических изысканий Среднего Уэссекса – последнее место, где он мог ожидать подобной просьбы, он не возражал; а пастор сказал, что будет следующим. Хирург задумался и решил поведать историю леди по имени Барбара (которая жила в конце прошлого века), извинившись за то, что его рассказ, возможно, будет чересчур профессиональным. Пунцовый солодовник подмигнул щёголю, услышав суть извинений, и хирург начал.

ДАМА ВТОРАЯ – БАРБАРА ИЗ РОДА ГРЭБОВ

Рассказ старого хирурга

Очевидно, что именно мысль, а не страсть, подвигла лорда Аплендтауэрса на решение завоевать ее. Никто так и не узнал, когда у него возникла эта идея и откуда взялась уверенность в успехе перед лицом ее явной неприязни к нему. Возможно, только после того первого значимого поступка в ее жизни, о котором я сейчас расскажу. В возрасте девятнадцати лет, когда порыв в основном преобладает над расчетом, его зрелое и циничное упрямство было поразительно и, пожалуй, своим существованием обязано как наследованию графского титула и сопутствующим этому домашним почестям в детстве, так и фамильному характеру, а также тому возвышению, которое, так сказать, подтолкнуло его к зрелости, не дав ему познать юность. Мальчику исполнилось всего двенадцать лет, когда его отец, четвертый граф, умер, пройдя в Бате курс лечения водами.

Тем не менее, фамильный характер имел к этому самое непосредственное отношение. Решительность была наследственной чертой носителей этого герба; иногда во благо, иногда во вред.

Поместья двух семейств находились примерно в десяти милях друг от друга, путь между ними пролегал по старому, а затем по новому большаку, соединявшему Хэвенпул и Уорборн с городом Мелчестером: по той дороге, которая, хотя и является всего лишь ответвлением от так называемого Великого западного тракта, представляет собой даже в настоящее время, как и в течение последних ста лет, вероятно, один из лучших образцов щебеночного пути, который можно найти в Англии.

Особняк графа, так же как и усадьба его соседа, отца Барбары, находились примерно в миле от большой дороги, с которой их соединяли обычные подъездные аллеи с въездными воротами и сторожками при них. Именно по этому большаку молодой граф ехал однажды вечером в рождественские святки примерно лет за двадцать до конца прошлого века, чтобы принять участие в бале в Чейн-Мэнор, доме Барбары и ее родителей, сэра Джона и леди Грэб12. Сэр Джон получил баронетство13 за несколько лет до начала Гражданской войны14, и его земли были даже обширнее, чем у самого лорда Аплендтауэрса; они включали в себя это поместье Чейн-Мэнор, еще одно на близлежащем побережье, половину Кокденской сотни15 и хорошо огороженные земли в нескольких других приходах, особенно в Уорборне и прилегающих к нему местах. В то время Барбаре едва исполнилось семнадцать, и этот бал – первый случай, когда, по имеющейся у нас традиции, лорд Аплендтауэрс попытался завязать с ней нежные отношения; видит Бог, это было весьма преждевременно.

Говорят, накануне в тот день с ним обедал его близкий друг – один из Дренкхардов, и лорд Аплендтауэрс, как ни удивительно, поведал гостю тайный замысел своего сердца.

– Ты никогда ее не получишь; ну разумеется, никогда не получишь! – сказал этот друг при расставании. – Любовью она к вашей светлости не привлечена, а что касается соображений о хорошей партии, то в ней расчета не больше, чем в птице.

– Посмотрим, – бесстрастно отвечал лорд Аплендтауэрс.

Он, без сомнения, думал о предсказании своего друга, когда ехал по большаку в своем фаэтоне; но скульптурное спокойствие его профиля на фоне угасающего дневного света по правую руку показало бы его другу, что невозмутимость графа не нарушена. Он добрался до уединенной придорожной таверны под названием «Лорнтон Инн» – места встречи многих отважных браконьеров, промышлявших в соседнем лесу; и лорд мог бы заметить, если бы потрудился, странную почтовую карету, стоявшую на площадке перед трактиром. Но он, как водится, промчался мимо, а полчаса спустя миновал маленький городок Уорборн. Дальше, в миле от него, находился дом его увеселителя.