Где-то там, за горами. Горы, лошади, поезда, тапочки и ангелы

© Артем Буранов, 2024

ISBN 978-5-0064-7662-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Любые совпадения в описываемых здесь событиях персонажей с реальными людьми являются случайными

Глава 1 – «В путь! Ангел мой, иди со мной…»

(с восемью лирическими отступлениями)

То, что потом превратилось в необыкновенное и захватывающее приключение началось в Москве в начале июля 1978 года. Я, моя первая жена Нелли и все мои друзья были в то время студентами разных московских ВУЗов, и только что сдали летнюю сессию. Гнетущее нервное экзаменационное напряжение было сброшено, и мы, выдохнув с облегчением, устремили свои ищущие взгляды вперед, в ближайшее будущее с важным и насущным вопросом: как провести положенные студентам вожделенные каникулы так, чтобы не было мучительно больно за упущенное ценнейшее время долгожданного лета. Компания у нас была небольшая, но сплоченная и народ весь проверенный в деле. А дела, в основном, сводились к веселым сумасбродствам, безостановочным танцам под громкую рок-музыку на квартирных вечеринках, энергию для которых нам добавляли горячительные напитки всех степеней крепости, ну и, конечно, добрая закуска, если повезет. Закуска всегда заканчивалась первой. А главное – нас переполняло бесконечное желание все попробовать, все увидеть, услышать, понюхать и пощупать. Ну, вы понимаете. В общем, сообразно возрасту, которому присуща бездумная открытость для всего нового, главным образом для новых впечатлений и новых любовных переживаний.

Я уже теперь и не вспомню, кому из нас пришла в голову оригинальная идея, поехать тем летом для разнообразия не в любимый и уже ставший родным с его неповторимым кавказским колоритом городок Гудауту на солнечном побережье Абхазии, как обычно, а куда-нибудь еще. Открыть новые места, расширить кругозор, познакомиться с многообразием красот родных краев, увидеть новые пейзажи, так сказать. Про зарубежные красоты тогда даже и не задумывались! Какое там, и в голову не приходило! Жили-то за «железным занавесом». Правда, жили не тужили, а зарубежье тогда казалось неким раем, потусторонним миром, который существует сам по себе, а мы сами по себе. Там дешевые фирменные джинсы, там слушают ту музыку, которую хотят, смотрят фильмы с обнаженными телами и собираются на рок-фестиваль в Вудстоке. Рай! Но на другой планете. Это уже много лет спустя у молодежи вошло в норму кататься на отдых в разные жаркие и экзотические страны на моря и океаны. А тогда при нашем советском невыпускном режиме о таком даже и помыслить было невозможно! Да и не нужно. В то время мы жили в огромной стране, в которой можно было найти все, что душе угодно, любой климат от приполярного до субтропиков, любой тип водоема – от пруда, реки, озера до моря, хочешь теплого, хочешь холодного и даже до океана, любой пейзаж – степной, лесной, горный и даже лунный. Наши кинематографисты это хорошо знали, у нас, никуда не выезжая (хотя, конечно, им очень хотелось!), можно было снять панораму любой страны мира и любого континента! В общем, для новых впечатлений – все возможности. Катайся – не хочу! Да и проезд из края в край нашей бескрайней страны был вполне по карману любому. И мы, студенты, тоже катались. Собирались и ехали. Были бы только билеты. Но ездили, в основном, в проверенные места, главным образом – курортные, как они тогда назывались. Вот – родимая Абхазия, Краснодарский край, ну Крым, может быть еще Прибалтика. Но с Прибалтикой у меня как-то не сложилось. В августе 1975-го года мой сосед по дому и приятель с горшка Шурик Белкин вытащил меня в Пярну, это в Эстонии, если кто-то забыл. Он заявил: «В прошлом году ездили в Гудауту, на Юг, на Черное море, давай в этом поедем на Север, на Балтийское море! Для баланса и сравнения». Резонно. Ну, я и согласился. Так я там проклял все – море холоднющее, люди на пляже под солнцем в шезлонгах в свитерах загорают, а какой-то тощий пожилой псих плавал в майке и с градусником в руках. Да и не поплаваешь особенно – идешь, идешь по этой мутной холодной водичке и все по колено. Уже и купаться расхотелось. Да, честно говоря, не очень-то и хотелось по такой погоде и в такой студеной воде. Одно название – море! Так уж, из принципа – ну как, быть у моря и не искупаться? Нонсенс какой-то! Ну, побежал, бегу, бегу вприпрыжку от берега в сторону горизонта, вскидываю ноги повыше над мелкой мутной рябью, как петух на жаровне, чтобы бежать побыстрее, думаю – сейчас как занырну наконец! Но нет – все по колено. Берег все дальше, горизонт все ближе, а воды все по колено и по колено. Запал уже весь вышел, купаться охота прошла, послал все к черту, присел в воду пару раз, обмакнулся до пояса, намочил плавки и тем же манером – бегом, обратно на берег согреваться. Но галочку поставил – в Балтийском море купался! Вот тебе и море, вот она твоя Прибалтика! И что тут вообще делать? Ни тебе остренького харчо, ни шашлыка под красное вино, ни загорелых девочек, одни клятые пышные сладкие булки на каждом углу да «пиима бары»! То бишь, молочные бары, в которых тусовались еврейские бабушки со своими кругленькими ухарчованными внучатами. Но, правда, были там еще и рестораны, да какие – улет! По сравнению с тогдашними московскими, в которые еще и не попадешь никогда, просто фантастика, прямо – Европа! Ну, по крайней мере в нашем тогдашнем представлении: вкусно, культурно, официант тебе, студентишке, стул пододвигает, и все баснословно дешево! Мы вчетвером там вечером наедались и напивались на шесть-семь рублей! Правда, и там столик приходилось заказывать днем по дороге на море. На «море»! Ха! А в Москве в кафе «Валдай» на Калининском проспекте (теперь Новоарбатском) один коктейль «шампань-коблер» стоил рубль двадцать! Да туда еще пойди попади. Правда, мы знали способ проникнуть во всегда под завязку забитый народом «Валдай». Дело в том, что на втором этаже, где находилось кафе, было не только само кафе, но и огромный балкон, с которого, собственно, и был вход в кафе, и этот балкон был отдан под бар. Там стояли четыре маленьких столика и длинная барная стойка вдоль стены, а все остальное пространство этого громадного балкона над фойе первого этажа и гардеробом, было свободной площадкой, где толпились и пританцовывали посетители бара с напитками в руках. И сколько туда людей помещалось никто не знал. Да сколько влезет! Не знал этого и строгий швейцар, страж входа в заведение с улицы, об всегда закрытые стеклянные двери которого безнадежно билась волна желающих провести вечер в «кабаке». Поэтому достаточно было протолкаться сквозь плотную толпу к дверям и проорать сквозь стекло швейцару, что идешь в бар, а не в кафе, и двери перед тобой приоткрывались и впускали внутрь, в шум и прокуренную духоту обширного фойе. Раздевшись в гардеробе, мы поднимались по широкой мраморной лестнице мимо стеклянной пристройки администратора, притулившейся тут же сбоку на паркете балкона над вторым верхним маршем лестницы, и протирались сквозь толпу к барной стойке за напитком – «шампань-коблером», коктейлем, главным ингредиентом в котором было шампанское. Там, на балконе, всегда гремела музыка и было полно молодежи.

А из двухстворчатых дверей зала кафе вместе с грохотом оркестра и клубами табачного дыма время от времени выкатывались изрядно разгоряченные спиртным и танцами гости, которые следовали в гардероб или в туалет, расположенный на первом этаже прямо напротив схода с лестницы, и для этого им надо было пересечь площадку балкона и спуститься вниз. Как я уже говорил, лестница была шириной метра в три, и спускалась от балкона двумя маршами, этакой буквой «Г» – прямо вниз и направо. Марши шли вдоль стен просторного фойе первого этажа, пол которого был выложен светлыми мраморными плитами. В общем, если упасть с этой лестницы вниз на пол фойе, то голову разобьешь вдребезги и шею сломаешь наверняка.

И вот, как-то раз топчемся мы с Шуриком Белкиным под рев какой-то заводной мелодии на этом балконе, тянем через соломинку свои коктейли из высоких бокалов и видим, как из двери кафе вываливается изрядно налитой гость – мужик лет сорока в белой рубашке без пиджака, и весьма нетвердой походкой этаким широким зигзагом, расталкивая плечами танцующих, пытается пересечь балкон и пробиться к лестнице, чтобы спуститься к туалету. Видно, время пришло, пузырь, что называется, позвал. И вот, добирается он до этой широкой лестницы, делает по ней пару шагов вниз, спотыкаясь, поскальзываясь и путаясь в собственных ногах, преодолевает две ступеньки и теряет равновесие. Его швыряет вправо боком на широкие перила, но перила не в состоянии остановить инерцию, и верхняя половина его тела продолжает движение дальше за перила и начинает перевешивать оставшиеся на ступенях ноги, которые отрываются от лестницы и, описывая дугу, широко раскрытыми ножницами поднимаются вверх, и мужичок, опираясь на перила тазобедренным суставом, прямой и негнущийся, как вырезанная из картона фигура, медленно продолжая чертить высоко в воздухе своими вытянутыми ногами-ножницами широкую окружность, все больше перевешивается через перила, и становится ясно, что сейчас он рухнет башкой вниз на мрамор фойе. Мы с Шуриком замерли со своими соломинками во рту, понимая, что успеть сделать что-то уже невозможно. И в это мгновение из стеклянной пристройки, расположившейся на балконе как раз с другой стороны широкого лестничного марша напротив перил, и откуда, судя по всему, сквозь стеклянную стенку было отлично видно все, что происходит на балконе и на лестнице, буквально вихрем вылетает плотная немолодая женщина, то ли администратор, то ли бухгалтер, у которой в этом стеклянном кабинете, очевидно было рабочее место. Она мигом прыгает на ступени лестницы и успевает схватить в воздухе плывущую вверх ногу, которая была уже фактически в вертикальном положении, так что было непонятно, что же еще удерживает падающего, и резко с силой дергает эту ногу вниз, прекращая ее фатальное движение по окружности и запуская это движение в обратную сторону. Ноги гостя оказываются снова на лестнице, а голова, которая уже была за перилами почти на уровне покинутых им ступеней, возвращается в свое нормальное положение наверху конструкции, называемой человеческим телом. Гость, не произнеся ни слова, и даже не взглянув на свою спасительницу, продолжает неверный шатающийся спуск по лестнице, хватаясь руками за широкие отполированные деревянные перила. Он, судя по всему, даже и не успел понять, что с ним случилось, и чем все могло бы кончиться. Залитое алкоголем сознание не успело это ни отметить, ни осознать, а его спасительница, так же молча и спокойно возвращается в свой стеклянный домик. Похоже, для нее это привычная повседневная рутина – ловить гостей за ноги и спасать им жизнь. Благородная миссия, за которую, думаю, ей едва ли доплачивали. Вот так ангел-хранитель этого пропойцы руками простой женщины-бухгалтера спас своего подзащитного от верной гибели, а он, подзащитный, этого даже не понял и, уж, конечно, не запомнил.

Да, так вот, возвращаясь к прелестям Прибалтики – Белкин мне – смотри, мол, красота какая, сосны торчат прямо из морского песка, всюду клумбочки-цветочки, городок чистенький, дорожки в парке выметены, домики аккуратные, люди спокойные, доброжелательные, даже когда трезвые, как ни странно, при том, что застекленные павильончики-рюмочные, такие симпатичные и привлекательные, стоят на каждом шагу под соснами в парке, пустые, прибранные. А в них под изогнутым идеально вымытым прозрачным стеклом буфетной витрины – бутербродики на два укуса: тамошний ароматный черный хлеб, немного масла, а на масле распласталась вычищенная балтийская килечка с черной спинкой и серебристыми бочками, поверх которой нетолстый белый с желтым срез крутого яйца, и венчает это произведение кулинарного искусства мелко нарубленный зеленый лучок. Ну, да, конечно был еще и наш любимый огромный ресторан «Раннахооне» (не уверен, что правильно воспроизвел необходимое количество гласных в названии), который строили ещё шведы до войны, с широкими галереями по внутреннему периметру здания на уровне второго этажа, на которых, как и в просторном зале под ними, тоже активно поглощали лангеты и заливной язычок под водочку и громогласный оркестр электроинструментов страждущие совграждане. И стояла эта махина с панорамным остеклением прямо на берегу моря, над светлым тонким песком широкого пляжа, и с его террасы, куда гости выходили покурить, открывался чарующий вид на вечерний прибой…

А мы, такие, гривастые, Шурик в потертых джинсах, я в полосатых как матрас штанах с клешем от задницы, приталенном кожаном пиджачке с широченными лацканами и сабо на высокой платформе, отжигаем под аббовскую «Ватерлоо»! Москвичи-хиппари! Да, конечно, была во всем этом своя прелесть, но нам-то по 19 лет, нам жару подавай несусветную, вино рекой, танцы в шлепанцах, а чаще без них, на асфальте под «шизгару» заезжей бит-группы из Ростова на танцплощадке жарким душным южным вечером, нам ночные купания голышом давай, нам давай непринужденные знакомства с вновь прибывшими девочками, которых на пляже определяли по степени незагорелости, так называемыми «белыми спинками»! Кстати, Шурик в Гудауте даже вечером выходил в город на ужин и вечернюю охоту с пляжной сумкой, которая раскладывалась в мягкий поролоновый лежачок. На всякий случай! И, в общем, бывало, доводилось ему им пользовался в темноте на неудобном каменистом пляже или на жесткой рыжей пыльной траве в парковых зарослях. Но все это там, далеко на Юге, а тут – погода – не пойми чего, меняется каждые два часа, то солнце, то облака, то ветер налетит, то дождь пойдет! С тех пор я зарекся ездить на Балтийское море, хотя, вот, на Тракайских озерах в Литве потом бывал неоднократно, и полюбил эти места и не без причины, и не только за их красоту, уют и удивительное спокойствие! Но это уже гораздо позже, да и это совсем другая история. Потом как-нибудь расскажу, отвлекся, пардон.

Итак, возвращаясь к главной теме и к нашей компании, выбирающей вариант отдыха, решили мы в этот раз рвануть в какое-нибудь новое местечко, расширить кругозор, так сказать. Вот так мы всей компанией и оказались в турагентстве на Петроверигском переулке. А компания была такая: мой одноклассник Родик Левин, его приятель по институту – плечистый, коренастый и слегка кривоногий Мишка Тарасов со своей женой – миниатюрной Оксаной Бондаренко, с умными серыми глазами и аристократическими манерами, пожелавшей, почему-то, после свадьбы оставить свою родовую девичью фамилию, и ваш покорный слуга с уже упомянутой первой женой Нелькой Мартовой, высокой видной блондинкой, крупной и широкой в кости. Природа одарила ее весьма привлекательной внешностью, симпатичным личиком и богатыми формами, но без излишеств, в том числе и без лишнего веса. В то время, о котором я повествую, она тоже была студенткой, но в отличие от нас технарей, студенткой медицинского института. Так вот, в связи с планированием нашего отдыха следует упомянуть, что у Родика Левина на август этого года была назначена церемония бракосочетания с нашей же бывшей одноклассницей Агатой Шляпман и, по идее, нам надо было выбрать даты поездки так, чтобы он успел вернуться к свадьбе. Да и мы все тоже уже были приглашены на это торжество, которое, по-хорошему, бывает раз в жизни, как известно.

Выбор вариантов организованного отдыха в турагентстве оказался весьма небогат, разумеется, и вообще чудо, что хоть что-то было. Времена-то какие! Да еще разгар лета. Из предлагавшегося, нам глянулась путевка на турбазу в город Теберда Карачаево-Черкесской АО. На две недели. Программа: проживание на турбазе на окраине городка и выезд в горы в поход верхом на лошадках на неделю по кольцевому маршруту. В остальное время – экскурсии по местным достопримечательностям: озерам, водопадам и прочим красотам, тренировки в верховой езде, спорт, танцы, шашлык. Кормежка от турбазы, выпивка своя. Туристская экипировка, палатки, спальные мешки, седла тоже от базы. По деньгам получалось вполне приемлемо, турбаза не санаторий, бытовые условия самые простые, к тому же у нас студентов-дневников не было причин рассчитывать на месткомовские путевки и льготы. Итак, турпутевки были куплены, и мы устремились в железнодорожную кассу за билетами на поезд до Невинномысска, а от Невинномысска до Теберды надо было еще ехать на автобусе. Нам повезло – удалось взять билеты в одно купе, для семейных и одно место в соседнем купе для Левина. Просто чудо – летом в южном направлении есть билеты, да еще и купейные места! Надо заметить, что билеты тогда, по деньгам, были намного доступнее, чем теперь. Место в купе обошлось нам в двенадцать рублей, что равнялось, примерно, стоимости трех бутылок водки или десятой части зарплаты инженера. А стипендия, которую платили всем студентам, закончившим семестр без «хвостов», составляла сорок рублей. Это так, для справки. Итак, довольные таким небывалым везеньем, мы этот успех закрепили радостным распитием пары бутылочек вина на лавочке на Чистопрудном бульваре, тогда это еще не запрещалось законом, и разошлись по домам, чтобы сосредоточиться, и начать вдумчивую подготовку к отъезду.

И вот, буквально за два дня до отъезда, когда уже все фактически было готово, вдруг к нам в гости заваливается мой добрый друг из институтской группы Стасик Мартьянов с четырьмя бутылками пива, которые он схватил по случаю (только завезли!) в близлежащем продовольственном магазине на углу Даева переулка. Мы тогда с Нелькой занимали одну просторную комнату с эркером в коммунальной квартире сталинского дома, а в двух других жила семья работника ЖЭКа – он сам, жена и дочка пяти лет. К ним один звонок во входную дверь, к нам – два! Их режим и образ жизни кардинально отличались от нашего: они начинали утро с плотного горячего завтрака на общей кухне, сопровождаемого громким звоном эмалированных мисок и перекрикиваниями через коридор под бодрые звуки гимна Советского союза, которыми настенный трехпрограммный репродуктор громогласно оповещал страну, что уже шесть часов утра и пора идти к станкам. И уже в девять вечера они, соответственно, отходили ко сну, примерно в то время, когда у нас только начинался ужин и сбор гостей, которые расходились, как правило, далеко за полночь, под звуки какой-нибудь пластинки «Дип Пёрпл» или «Пинк Флойд». Соседи были недовольны раздражающими их нашими вечерним шумом и активностью, равно как и мы их утренней. О чем обе стороны вялотекущего культурно-классового конфликта не забывали время от времени друг-другу сообщать. Каждый вечер, отправляясь спать, я заходил на кухню и выдергивал из розетки вилку, висевшего там на стене радиорепродуктора, в надежде хотя бы одно утро начать без прослушивания гимна, но тщетно – ровно в шесть утра вилка оказывалась вставленной обратно в розетку, и квартира оглашалась торжественным: «Союз нерушимый…» Так и жили – они терпели нас, а мы их. А что поделаешь? Но некоторые привычки соседей нас весьма забавляли. Очевидно, ностальгируя по оставленной деревне, они любили иногда в выходной устроить посиделки типа «у нас на завалинке» – забирались с ногами и баяном на диван, перед диваном на полу расстилали газеты, ставили между собой тазик семечек и лузгали их, сплевывая шелуху на газеты, время от времени делая музыкальные частушечные паузы под баян, на котором сосед, надо отдать ему должное, играл весьма лихо. По крайней мере частушечный и «ромашки спрятались…» репертуар ему удавался. Просить его сыграть что-нибудь из «Пинк Флойд» даже не приходило в голову, почему-то. Квартира, кстати, была довольно большой, с хорошей планировкой, с широким и длинным коридором, куда выходили двери жилых комнат, а в противоположном от входа в квартиру конце – двери ванной и огромной по тем временам кухни, площадью метров двадцать, с окном, выходившим на балкон, который примыкал к нашему эркеру. Окно было широким, трехстворчатым, с очень низким подоконником, буквально на уровне колена. Оно было настолько широким и настолько низким, что соседи пользовались им, чтобы вылезать на наш балкон из кухни, для складирования там своих припасов. Это было до того, как мы заехали в нашу комнату и обжили свой балкон. Прямо в кухонной стене у раковины заботливым архитектором был предусмотрен тяжелый ковш мусоропровода, что, конечно, было удобно с точки зрения оперативного избавления от мусора, но, к сожалению, такое удобство имело и другую, мало приглядную сторону. Из этого ковша, поднимаясь по трубе мусоропровода из камеры в цоколе, куда сваливались отходы кухонной жизнедеятельности всех шести этажей дома, вылезали огромные черные тараканы, величиной с большой палец руки и нахально расползались по кухне и коридору. Для своих вылазок они выбирали, как правило, темное время суток. И, выходя ночью из комнаты в неосвещенный коридор, надо было быть готовым к тому, что под ноги будут попадаться и с громким хрустом лопаться раздавленные хитиновые спины этих мерзких здоровенных нечистоплотных жуков. А стоило зажечь свет, как они, шурша лапками, начинали быстро разбегаться во все стороны, стараясь забиться в какую-нибудь укромную щель под плинтусом или холодильником. Особенно, они, мучимые жаждой, любили экскурсии в нашу просторную ванную, где метались в ванне, соскальзывая с ее гладких эмалированных бортов, когда их поливали кипятком из душа.

Сосед наш был мужичком рослым, крупным и крепким. Под стать ему была и его дочурка – не по своим пяти годам крупная и тяжелая. Когда она пробегала по коридору мимо нашей двери, казалось, что по паркету с топотом проносится пара бизонов, сотрясая пол и заставляя бокалы в маленьком серванте опасно танцевать и нервно звякать. А если учесть, что передвигалась девочка только бегом, что, в общем, присуще детям ее возраста, до краев наполненным энергией, и моталась она туда-сюда непрерывно по коридору от своих комнат до кухни, ванны или туалета и обратно, и все мимо нашей двери, то можно себе представить, как может накопится мрачное раздражение, особенно, когда ты сидишь и пытаешься сосредоточиться на люто ненавидимом тобой бессмысленно раскрытом толстом «кирпиче» матанализа с его чертовым дифференциальным исчислением, экзамен по которому предстоит сдавать через пару дней. Доходило до того, что я просто искренне посылал проклятия в адрес этого, в сущности, совершенно безвинного восторженного существа, мотавшегося мимо моей двери, просто не справлявшегося с переполнявшей ее радостью и силой жизни. Я даже пожелал, чтобы она зацепилась на бегу за ножку, выставленного давным-давно в коридор за дверь старого торшера без абажура и грохнулась бы уже наконец! И вдруг… вы не поверите – не успел я отправить свое горячее пожелание к небесам, как услышал за дверью деревянный звук потревоженного торшера, прервавший нараставший топот в его высшей точке слышимости у моей двери, и следом грохот падающего на паркет после короткого полета грузного тела. Секундная пауза, тишина и затем нарастающий громкий рев, обычно сопровождающий падение ребенка! Я вдруг мгновенно испытал такую вспышку злорадного торжества, что мне стало даже стыдно. Это же ребенок, – воскликнул я мысленно, укоряя себя за неуместную бесчеловечную эмоцию, но приятное злорадное чувство удовлетворения не покидало меня. А потом я уже задумался: ну, вот, что это – мой «черный» глаз, восстановление вселенского баланса справедливости, или работа моего заботливого ангела-хранителя, выполнявшего мое горячее пожелание? А может быть это был не ангел, а как раз наоборот? Да…

И вот, в эту нашу коммунальную квартиру, нашу уютную светлую комнату с эркером и длинным балконом заскочил в гости Стасик, весь такой озабоченный вопросом – как провести оставшуюся после сессии часть лета? Тогда завалиться в гости к друзьям без звонка, предупреждения и приглашения было в порядке вещей и никого это не напрягало, даже наоборот, мы всегда были рады компании и спонтанным посиделкам. Кстати, с нашим первым знакомством со Стасиком тоже связана одна любопытная история. Я перешел с вечернего на дневное отделение института и появился в новой группе одновременно со Стасиком, который как раз вышел из академического отпуска. Стасик был добрым, открытым, приветливым, веселым симпатичным парнем, с густой черной шевелюрой, чем-то похожим на «битла» Пола Маккартни и актера Донатаса Баниониса одновременно, в их молодые годы, разумеется. В тот же первый учебный день сентября в нашу в группу влилась еще одна новая девушка, весьма привлекательная, высокая, стройная, с отличной фигурой и длинными ногами, мастер чего-то там в бальных танцах – Елена. В начале первой «пары» декан устроил перекличку-знакомство и выяснилось при поочередном вставании, что все мы трое вновь прибывших, объединены еще и уникальными отчествами, доселе неслыханными в простом обществе студентов-технарей. Стасик оказался Леонардовичем, Елена – Цезаревной, ну а я, как известно – Гермесовичем. Впрочем, от наших приличных сокурсников, коротко подстриженных и одетых в темные свитера, пиджаки и отутюженные брюки, мы отличались еще и внешне – длинноволосые, в «джинсе» и сабо, а Ленка в умопомрачительных, ярких, бесстыдных сарафанах с вырезами и разрезами, в которых просверкивало ее безупречное спортивное загорелое тело. А ей было, чем сверкнуть. Так мы друг друга заприметили и быстро спелись. Да и спились потом тоже неплохо.

Так вот, сидим мы, значит, со Стасиком жарким летним днем у нас за столом в эркере, на столе запотевшие зеленые бутылки с пивом, все окна в эркере и балконная дверь за полоской неподвижного тюля раскрыты нараспашку, глядим на красивое стройное желто-белое здание Оргкомитета Олимпиады-80 напротив, на противоположной стороне переулка, своими выступающими из фасада башнями напоминающее средневековый замок, болтаем обо всем и ни о чем, под негромко поющую пластиночку «Бони-Эм». Стасик выходит время от времени покурить на длинный балкон, бегущий от эркера вдоль стены дома под тем самым широким кухонным окном. Балкон нависал прямо над тротуаром переулка, и Стасик грустно смотрел, облокотившись на перила, с высоты третьего этажа на вяло текущую жизнь тихого летнего московского переулка внизу – на изредка проезжающий автомобиль или бредущего в магазин, раздавленного жарой прохожего, позвякивающего сумкой с пустыми бутылками, которые он взял с собой на обмен, рассчитывая раздобыть свежего холодного пива. Видно, людская молва разнесла, что в магазин на углу Даева «завезли» пиво, вот он и отправился в поход за желанным напитком. Теперь трудно представить, что в те времена просто так прийти в любое время в магазин и купить пару бутылок пива было невозможно. Пиво привозилось в магазин и тут же раскупалось на корню. Иногда можно было случайно налететь на вчерашнее пиво, но его брали только совсем уж страждущие и беспринципные. Дело в том, что тогда консервированного пива, которое мы пьем сегодня, не было – пиво поступало в продажу свежим, живым и уже на второй день скисало, как молоко, которое, кстати, тогда тоже скисало на второй день. Прокисшее пиво определялось по осадку в виде желтых хлопьев, выпадавших на дно бутылки. Ну, еще можно было прочесть дату выпуска, которая была двумя цифрами от 1 до 31 выпукло выдавлена в середине металлической крышки, а по краю крышки была такая же выпуклая надпись «жигулевское». И больше никаких этикеток и бумажек на бутылке не было – просто голая бутылка зеленого стекла и крышечка с надписью и цифрами, которую сковыривали, за неимением открывашки, об любой твердый угол здания, подоконника или стола. И сдавать такую бутылку, когда она становилась пустой, было одно удовольствие – сполоснул изнутри водичкой и готово, не надо ничего отклеивать, отмачивать и отдирать. В этом смысле, самой нелюбимой посудой на сдачу была бутылка из-под шампанского с ее горлышком, надежно обклеенным фольгой, которую приходилось соскабливать ножом. Потому что принимали посуду, только очищенную от всяких наклеек. Так что из похода за пивом можно было вернуться триумфатором с сумкой полной вожделенного напитка, можно было с пустыми руками, а можно было… и совсем не вернуться. Это я вот в связи с чем вспомнил. Как-то раз, таким же летним днем, шел и я по переулку, так же позвякивая пустыми бутылками на обмен в хозяйственной сумке. Тогда все в магазин ходили со своими сумками или плетеными авоськами потому, что пластиковых пакетов в то время в СССР не знали, не знали настолько, что, когда ко мне случайно попал привезенный из-за границы плоский пластиковый пакетик с нанесенной на него рекламой пива Карлсберг – «Carlsberg – The Glorious Beer of Copenhagen!», я ходил с ним гордо года три, приспособив носить в нем тетради и книги в институт, иногда подшивая суровой ниткой начинавшую отрываться от довольно плотного тела пакета усиленную часть с прорезными ручками. А если добавить к этому еще широкие клеши из материи, как будто сшитой как лоскутное одеяло из разных кусков потертых джинсов, футболку с изображением зеленого доллара во всю грудь с надписью на нем «One Billion Dollars Baby», массивные тупорылые сабо темно-вишневого цвета на пятисантиметровой рифленой платформе с крупными выпуклыми грибовидными шляпками обойных гвоздей по ранту, лохматую курчавую голову «а ля Анджела Девис» над изрядно худым телом и болтающуюся на короткой цепочке между ключицами полно-объемную массивную фигуру бредущего медведя из кавказского серебра, то получите мой портрет в студенческой молодости. И вот иду я такой с пустыми бутылками в ближайший к дому винный отдел в гастрономе №50, который находился в то время на углу Уланского переулка и Садового кольца, как раз на перекрестке Уланского, Садового и улицы Маши Порываевой, прежде Домниковки, которой теперь уже нет, в смысле, ни Домниковки, ни Маши Порываевой. Все снесли, теперь там проспект Сахарова. Настроение отличное, летнее, легкое, доброжелательное в предвкушении маленького праздника – иду-то я в винный! Захожу в отдел, через отдельный вход, тогда вышло постановление, чтобы все винные прилавки в магазинах были выселены в отдельное помещение из общего торгового зала, и привычно становлюсь в очередь. Кстати, очень небольшую по тем временам, всего человек шесть. Топчусь в очереди, продвигаюсь к прилавку, продавщица звенит пустыми бутылками, забирая их у покупателей, отпускает напитки, берет деньги, отсчитывает монетки сдачи, которые со звоном бросает в специально поставленную для этого пластмассовую тарелочку, все идет как обычно, спокойно и неторопливо. И вот подходит, наконец, моя очередь, я стою напротив продавщицы, выставил на прилавок свою пустую тару и открываю рот, чтобы сказать ей, какие бутылочки мне выдать, и тут в магазин влетает женщина лет тридцати пяти и кидается прямо к прилавку, проигнорировав очередь и оттерев меня плечом. Запыхавшись, она говорит отрывисто продавщице: «Привет, Валька, дай мне пару бутылок белой по три шестьдесят две!» Продавщица Валька теряет ко мне интерес, меняет дежурное сурово-пренебрежительное выражение лица на нормально-человеческое – доброе и приветливое и, перебросившись со своей приятельницей парой слов по поводу возникшего у нее срочного праздника, выдает ей две бутылки «Русской» водки. Приятельница засовывает покупку в свою сумку и устремляется к выходу. Я, слегка возмущенный такой бесцеремонностью, снова открываю рот, чтобы сообщить продавщице Вале, наконец, что из напитков буду уже брать, а заодно и высказать беззлобный упрек в обслуживании знакомых без очереди, как вдруг за моей спиной со стороны входа раздается страшный грохот, звон разбитого стекла и пол под ногами сотрясается от мощного удара или взрыва. Вся очередь поворачивается к дверям, а Валя выскакивает из-за прилавка и кидается ко входу, откуда через секунду слышится страшный крик ужаса, переходящий в истошный вой. Люди, только что составлявшие очередь, устремляются вслед за продавщицей от прилавка к дверям, и из-за их спин уже ничего нельзя увидеть. Я быстро прохожу через дверь, ведущую из алкогольного отдела в общий торговый зал, пробегаю его насквозь, выскакиваю на улицу через другой вход в гастроном чуть выше по переулку, и подбегаю ко входу в винный отдел с улицы. Картина, представшая перед моими глазами, была жуткой. Поперек тротуара раскорячилась желтая машина-такси «Волга-24». Ее передняя часть влетела на пару ступенек, ведших ко входу в винный отдел, и застряла в разбитых в щепки и осколки дверях, как будто она собиралась со всего ходу въехать в магазин. Из пассажирских дверей правого борта медленно вываливаются на мостовую два мужика-пассажира, держащиеся за окровавленные головы. Водитель такси стоит на четвереньках, заглядывая под моторный отсек, где темнеет неподвижное тело, распростертое под днищем машины так, что голова оказалась между поддоном картера «Волги» и ступенями крыльца. Рядом валяется сумка приятельницы продавщицы, из которой растекается прозрачная лужа, распространяя крепкий запах спирта. Водитель в ужасе обхватывает свою голову руками и садится на тротуар, раскачиваясь из стороны в сторону. У Волги, к тому же, разбит весь правый борт, а у ободранной стены магазина, выкрашенной красным суриком, сидит на тротуаре старушка в платке, с совершенно белым лицом и круглыми от шока глазами. Рядом с ней возвышается расколотая массивная цементная урна для мусора. Очевидно, машину, после удара в дверь развернуло и она ударилась правым боком об стену магазина, снеся проходившую старушку и разбив урну, которая, судя по всему, и спасла бабушку от полного сплющивания. Кто-то из набежавшей толпы кричал старушке: «Что ты сидишь, вставай!» Старушка, оторопело пуча глаза, начала приподниматься, держась за стену. В этот момент стало видно, что одна из ее ног в коричневом хлопчатобумажном чулке торчит вбок под углом девяносто градусов, напрочь перебитая чуть ниже колена. Я отвернулся от этого жуткого зрелища и поспешил прочь. Вероятно, такси вылетело с улицы Маши Порываевой и быстро пересекало Садовое кольцо на зеленый свет. Наверное, что-то или кто-то перебегавший Уланский переулок, заставил водителя резко отвернуть влево, и машина влетела в двери гастронома, выходящие в переулок, а потом ее вертануло по инерции и ударило боком о стену здания, и от этого второго удара ее вернуло на прежнее место в дверях, где она окончательно добила приятельницу Вали, попавшую еще под первый самый страшный удар. Я шел домой с пустой сумкой и горячо благодарил своих ангелов-хранителей за очередное чудесное спасение. Ведь если бы приятельница Вали не влезла вперед меня без очереди, то я, купив свою бутылочку, как раз выходил бы из этих дверей вместо нее.

А немного позже мне пришла в голову мысль, что ведь и я мог стать невольным спасителем этой несчастной женщины. Если бы я не пребывал в таком благодушном настроении и не пропустил бы ее спокойно вперед без очереди, а повел бы себя так, как обычно и ведут в таких случаях усталые и раздраженные стоянием в очереди покупатели, то есть, учинил бы небольшой скандал с требованием встать в общую очередь, то даже если бы эта женщина и не встала в конец очереди, и все равно продавщица отпустила бы ей бутылки «по блату» раньше меня, то эта пара минут магазинной свары задержала бы ее ненадолго у прилавка, и страшный роковой удар такси в двери магазина произошел бы еще до того, как она бы стала из них выходить. Думаю, она бы, конечно, не связала эту свару со своим чудесным спасением, как и большинство из нас, которые не хотят видеть причинно-следственные связи в нашей жизни, и не замечают работу ангелов-хранителей. И, встроив свои несколько слов в общий гневный хор очевидцев по поводу безбашенной гонки отдельных таксистов, спокойно пошла бы пить водку со своими нежданными, но, вероятно, дорогими гостями, в убеждении, что нахальство – второе счастье. Но ее хранитель не сподвигнул меня на эту спасительную маленькую свару. Видимо, вышел ее срок. Выводы делайте сами.

Ну, а возвращаясь на балкон к Стасику, стоит отметить, что это был во всех смыслах замечательный балкон, с этим балконом связано много памятных историй. С него открывались живописные виды на старомосковские сретенские переулочки, на тот же Олимпийский комитет, про который тоже можно было бы порассказать много любопытного, а уж сколько удивительных и неожиданных видов мог он предоставить, когда с него заглядываешь тайком в другую сторону, в окно нашей общей с соседями кухни! Особенно поздним вечером из уличной темноты в более или менее освещенное довольно просторное помещение с холодильниками, столами и табуретками. И вот ведь кажется, стол и табуретка не самое удобное место для любовных затей, а поди ж ты! Конечно, вы можете совершенно справедливо возразить: а что делать, если в комнате в это время муж с остальными гостями? Да-а-а, если только начать вспоминать… А вот из историй с видом на улицу, кстати, припоминаю, что как-то недели за три-четыре до описываемых событий, сидим мы днем примерно в том же составе за тем же столом в эркере и вдруг слышим под окнами настойчивые сигналы автомобильного гудка. Ну, мы сидим, а он гудит и гудит. А надо отметить, что в то время машин в Москве было немного, не то, что теперь, а наш переулок вообще был довольно тихим, по нему машины проезжали, как говорится, «раз в час». А тут сигналит и сигналит. Стало интересно. Мы высыпали на балкон и видим такую картину: под балконом пришвартовались беленькие новенькие с иголочки «Жигули» третьей модели и у открытой водительской дверцы стоит сияющий Родик Левин, по-хозяйски, облокотившись на приоткрытую дверцу. Мы кричим сверху: «Родик, что это? Откуда? Твоя тачка?» А Родик расплылся довольный в счастливой улыбке, как масленичный блин, кивает и похлопывает свое счастье по крыше. Мы, восторженно: «Да она у тебя просто красавица!» И в этот момент открывается пассажирская дверь и из машины спокойно и достойно, и даже тоже как-то по-хозяйски, вылезает… Агата Шляпман, с ее постоянно слегка растянутым в бессмысленной улыбке ртом, наша бывшая одноклассница, как я уже говорил! Мы слегка припухли. Слово «красавица» застряло у нас в горле. Оно просто диссонировало с этой худой как стиральная доска девицей с тонкими как спички руками и ногами. Сейчас, пожалуй, ее могли бы посчитать анорексичкой. Я уже не говорю о вытянутом овечьем лице в обрамлении вечных мелких кудрей пегого цвета и о бессмысленных серых овечьих же глазах на выкате, будто она страдала от базедовой болезни, как небезызвестная супруга Ленина Надежда Константиновна Крупская. Короче, представьте себе овечку, освобожденную из концлагеря, которая обалдела и еще не может понять, что произошло, и вы получите почти точный портрет Агаты. Девчонка она была вполне себе добрая и незлобливая, но уж больно недалекая. Это было очевидно даже для нас, неопытных школьников, тогда еще плохо отличавших дураков от людей нормальных. Но тут сомнений не было ни у кого. При ее явлении народу из машины на Родиково сияние набежало легкое облачко, он сделал неопределенный жест рукой, и на наше предложение подняться к нам, прокричал снизу, что сейчас они никак не могут, так как машина прямо из магазина и они едут срочно страховать эту красавицу от угона. Тогда это было более, чем актуально. Машины не только угонялись на раз, но с них, в виду полного отсутствия в продаже запчастей и аксессуаров, тащили все, что можно: щетки дворников, наружные зеркала, колпаки колес, сами колеса, лобовые стекла. Даже фары, бамперы и глушители.

В общем, ребята загрузились обратно в экипаж и поехали страховаться, а мы, проникшись важностью мероприятия, и радуясь за Родика, вернулись к столу и стали в недоумении обсуждать, что могла делать в его новом автомобиле в такой радостный день эта нелепая «овечка» Агата, с которой Родик и в школе-то парой слов не перекинулся за все время совместной учебы. Этот альянс был тем более невероятен, что наш Родик был высоким ярким брюнетом с густыми черными усами, которые он не брил ни разу с самого момента их появления на его верхней губе еще в восьмом классе, этаким видным темноглазым красавцем, на которого заглядывались девчонки. И надо сказать, что Родик так мечтал о машине, так хотел, он был просто повернут на этой идее-фикс. И вот – свершилось! Мечта сбылась. Поехал на Варшавку, взял вожделенную машину, едет ее страховать! Но при чем тут Агата? А ларчик, как выяснилось потом, открывался довольно просто. Оказалось, пару лет назад папа нашего Родика, под настойчивым давлением сына, которому новенькие права жгли карман, записался в очередь на машину. Он, как ветеран войны и инвалид, имел такую льготу – записаться в очередь на машину! Правда, папа, у которого уже был «жигуленок», предупредил Родика, что записаться-то он записался, но вот средств на покупку машины для Родика у него нет, и изыскивать деньги на новую машину Родик будет сам. И вот, как обычно тогда – неожиданно, если можно считать это неожиданным после двух лет регулярных ночных бдений в толпе у конторы в районе Болотной площади для подтверждения своей записи в очередь, Родику приходит открытка с вызовом в автомагазин для покупки автомобиля «Жигули» третьей модели! Что делать? Срочно нужны шесть тысяч рублей! По тем временам деньги огромные! Напомню, средняя месячная зарплата инженера, на которого Родик учился в Автодорожном институте, где все студенты обучались вождению автомобиля и уже на третьем курсе получали права, составляла сто двадцать рублей! Но откуда студенту взять такие деньги? О чем Родик думал, когда гнал отца на запись? Надеялся на чудо? На случай? Судя по всему – да. И этот случай благосклонная судьба ему таки предоставила! Но в каком виде! Оказалось, в виде Агаты. Точнее, в виде женитьбы на ней. Судя по всему, дело обстояло так – Агатин обеспеченный папа дал Родику необходимую сумму для покупки «Жигулей», возможно даже в долг, но с условием… Хотя может быть и наоборот – сначала сватовство, потом разговор о деньгах. Ну, или одновременно, точно не известно. Как Родику пришла в голову идея таким отчаянным образом добыть средства на машину, это осталось загадкой. Можно предположить, что он кинулся к брату, врачу-венерологу, к дядьке ювелиру, но видно денег они ему дать не смогли, а вот дельный совет, похоже, дали. Скорее всего, они, в силу своих занятий, связей и круга общения, знали и про успешный «бизнес» заведующего крупным московским меховым ателье по фамилии Шляпман. Еще, также предположительно, и Родиковы родители ему в уши ненавязчиво напели о выгодном соединении семей, а также о возможностях и перспективах, которые ему, в связи с этим откроются. Сам же Родик на вопрос, как ему это пришло в голову, как мог он, такой видный красавец, жениться на такой, мягко говоря, глупой дурнушке, кроме всего прочего отвечал, что мол, все вокруг женятся, имея ввиду меня и еще пару своих приятелей, в том числе Мишку Тарасова, ну вот и он подумал, а может пора, да и чем черт не шутит…

К чести Родика надо сказать, что он быстро пришел в себя и сделал попытку сбежать от новоявленной жены уже в первый же вечер после свадьбы, а точнее говоря, прямо в разгар свадебного застолья, задолго до его завершения, пристроившись к нашей веселой молодежной компании его друзей и одноклассников.

К тому моменту мы уже съели всего заливного осетра и изрядно устали от бесконечных однообразных, нудных и пустых продолжительных многословных тостов в микрофон на двух языках и плясок под хава-нагилу в огромном ресторане в здании аэровокзала на Ленинградском проспекте, где поместилось больше сотни человек гостей. Правда, Родикова попытка улизнуть не увенчалась успехом, жена была начеку и поймала его за рукав на выходе из ресторана. Ничего не поделаешь, к нашему общему огорчению и особенно Родика, пришлось взять с собой и ее, все-таки она была в своем праве.

Впрочем, настроение у нас было отличное, к тому же мы прихватили с собой со столов изрядное количество выпивки и были в предвкушении веселой ночи с танцами под правильную музыку в узком кругу друзей. Агатин папа кричал нам вдогонку: «Куда вы? Ресторан и оркестр проплачены до утра!», но мы всей радостной стайкой почти бегом вырвались из этой компании разодетых и украшенных бриллиантами дорогих гостей и поехали догуливать к Родикову приятелю Мишке Тарасову, да-да, тому самому, на Чистые пруды, благо родительский состав их с Оксанкой семьи убыл на выходные на дачу и квартира был в нашем полном распоряжении. Там мы пропивали Родика до самого утра, когда изнемогающей Агате, применив всю свою настойчивость, удалось, таки, оторвать Родика от нашей теплой компании и увезти его домой, рассчитывая если не на таинство брачной ночи, которая к тому моменту уже закончилась, то хотя бы на радости брачного утра. Однако, как нам потом доверительно поведал Родик, ее сладким надеждам не суждено было сбыться, ибо, прибыв домой, он рухнул без чувств, изобразив крайнее опьянение. Да, девочка так и не дождалась от него исполнения супружеского долга, чудес брачной ночи и трепета первого сексуального опыта. Но еще больше огорчилась Агатина бабушка, которая так собирала, так готовила свою единственную и, натурально, нецелованную внучку к этому знаменательному событию в жизни каждой девушки. Да, подвел Родик, не оправдал надежд ни бабушки, ни внучки! И неудивительно, что они с Агатой также стремительно и развелись, буквально по прошествии месяца после бракосочетания и на радость обеим сторонам. Мне довелось в качестве Родиковой моральной поддержки поприсутствовать в суде на их бракоразводном процессе. Доложу вам, это был цирк! Надо было видеть, как они делили полученные подарки – чашки, вилки, ложки и пр. А подарков там хватало, на свадьбе было человек сто, если не больше, даже из-за границы подъехали Агатины родственники, не говорящие по-русски. Дарили и деньги, конечно, тысячи четыре, по-моему, набралось. Родик, не будь дурак, с утреца после свадьбы, очнувшись пораньше от своего притворного похмельного сна, пока в доме невесты, пардон – жены, все еще спали после бурной пиршественной ночи, сбегал в Сберкассу и положил все денежки себе на книжку. Агата, увидев меня в коридоре суда, подскочила и, округлив базедовы глаза, своим громким тонким голосом, упакованным куда-то в нос, и растягивая гласные в конце слов, ошарашила категорическим требованием: «Скажи своему другу-у, чтобы он вел себя прилична-а!» До сих пор не понимаю, что она имела в виду? Когда во время заседания, после того как Агата зачитала по бумажке свои исковые требования, судья спросил Родика: «Вот поясните суду, почему вы после свадьбы, не ночевали дома, напивались, вели себя по-хамски, а жене на ее вопросы: „Где ты был, почему не ночевал дома?“, отвечали – „Отстань, дура, не твое дело“, как пишет ваша жена в своем иске?», наш Родик – высокий, черноусый, элегантный, такой красавчик в своем светлом костюме, который все ночи после свадьбы старался проводить или в доме своих родителей, или в нашей компании, только молча развел руками и обернулся вполоборота на Агату, которая сидела справа сзади, этакой шваброй, повязанной как дура какой-то нелепой белой косыночкой в крупный черный горох, с ее обычным овечьим выражением лица. Судьи (все трое были тетками в возрасте) только прыснули в свои бумажки и вопросов больше не задавали. Но эта удивительная история на разводе не заканчивается. После развода Агатин папа приехал к Родику требовать обратно выданные будущему зятю деньги на машину, на что Родик ему спокойно заявил, что деньги, разумеется, вернет, но как только продаст машину. Когда же машина, через пару месяцев, была продана и Родик привез деньги бывшему тестю, то тот с возмущением и негодованием стал требовать, чтобы Родик отдал ему и половину навара (а тогда машины продавались с рук дороже, чем в магазине, и Родик продал свою новенькую красавицу за две первоначальные магазинные цены), типа, ты на моих деньгах гешефт сделал, да еще и дочь опозорил! А Родик ему вполне твердо и резонно ответил, что деньги брал в долг и излишек не отдаст, так как будет покупать себе другую машину, а по дочери претензии вообще не принимаются, мол, я ее какой взял, такой и возвращаю, ни разу не поюзанной! Тут с бедным Агатиным папой реально случился сердечный приступ!

Да, на что только не пойдет человек ради своей мечты! Я тут еще упомянул костюм, в котором Родик был в суде, в этом же костюме он был и на свадьбе. Костюм был поистине роскошный, элегантный, и то, как мы его добывали к свадьбе в то непростое для неизбалованного советского потребителя время, это отдельная история, достойная пера юмориста. Да, тогда пойти и купить приличный костюмчик, да еще и срочно, не имея нужных знакомств, было, прямо скажем, нереально. Ну, в общем, Родик собрался в экспедицию за костюмом и вытащил меня, составить ему компанию и поддержать морально в этом безнадежном деле. И поехали мы колесить по костюмным магазинам, начиная с фирменного магазина фабрики «Большевичка» в Орликовом переулке недалеко от Родикового дома, и кончая всякими ЦУМами-ГУМами. Ну, конечно, безрезультатно – то нет нужного размера и роста, то смотреть страшно, а чаще всего и то и другое. Уже не помню каким образом, но от безнадёги занесло нас в магазин на проспекте Мира у съезда с Рижской эстакады. Почему туда поперлись, ей богу не соображу тем более, что там в ту пору был магазин больших размеров под креативно деликатным названием «Богатырь», очевидно, чтобы не ранить больное самолюбие несчастных людей, обладавших избыточными габаритами. А наш Родик, хоть и был парень высокий, заслуживший даже в свое время дружескую кликуху «пень длиннейший», как его завистливо поддразнивали отставшие в акселерации одноклассники, но уж на большие размеры явно не тянул. Короче, заходим мы, изрядно уставшие физически и морально, в этот магазин, побродили грустно вдоль рядов вешалок – ну ничего, конечно, приличного, просто не на чем и глаз остановить. При этом, все костюмы еще и слоновьевого вида. А магазин, надо сказать, пустой, в смысле, безлюдный – ни одного покупателя, ни толстого, ни худого, одни мы с Родиком понуро тремся. И вдруг к нам подруливает продавец, такой плотный лысоватый мужичок годков под сорок пять, и спрашивает – что, мол, грустите ребятки? На самом-то костюмчик что надо, и сидит, как положено, а мы тут, несчастные советские покупатели с печалью в глазах бродим бесцельно и безнадежно среди чудовищных продуктов нашего Минлегпрома. И видимо, он в этой отчаянной грусти в наших глазах увидел всю скорбь еврейского народа, да и внешность наша с Родиком не оставила у него сомнений в нашей национальной принадлежности, и поэтому он, ничтоже сумлящеся, заговорил с нами на идише. Мы с Родиком вылупились на него как два барана. Он, видя, что мы не бельмеса не понимаем, перешел на русский: «Что ребятки, не понимаете? А дома-то родители, поди, говорят?» Мы с Родиком охотно закивали головами, глупо и заискивающе улыбаясь, хотя ни у него, ни, тем более, у меня никто из родственников этим языком не владел. Да и с чего бы? Родик был еврей только наполовину, да и то чисто номинально, а мою кучерявую средиземноморскую внешность обуславливал тот факт, что у меня одна из бабушек была гречанкой. Отсюда и мое диковинное отчество, кстати. Быстро выяснив, по какой причине нас занесло в магазин костюмов, наш чудо-продавец проникся серьезностью предстоящего торжества и сказал, лукаво сощурившись: «Понятно. Не волнуйтесь мальчики, сейчас что-нибудь сообразим. Неужели же мы своих детей не оденем? Тем более к свадьбе! А когда свадьба, кстати? В эту субботу? Значит, можно что-нибудь летнее и светлое». Испросив, есть ли у нас предпочтения по цвету, и поняв по нашему мало осмысленному блеянию, что нам, в сущности, все равно, был бы костюм, он, на глаз определив Родиков размер и рост, обратил свой взор на меня и, пристально глядя, спросил: «Нужен один костюм для жениха или для свидетеля тоже?» Я решительно замотал головой: «Нет, нет, спасибо, только один! У меня есть!» Покупка нового костюма совершенно не входила в мои финансовые планы, да и к тому же у меня действительно был отличный неубиваемый двубортный кримпленовый костюм, изумительного голубого цвета, оставшийся с моей собственной прошлогодней свадьбы.

Вы знаете, что такое кримплен? Это потрясающий, чисто синтетический материал, обладающий уникальными свойствами! Он действительно неубиваем, он как тефлон отталкивает жидкости, его можно было обливать чем угодно, от красного вина до масла из-под шпрот, и на нем не оставалось ни малейшего пятнышка, достаточно было просто смахнуть пролитое влажной тряпочкой. Он не требовал утюжки, он совершенно не мялся, мне довелось в нем пару раз проспать целую ночь на сдвинутых креслах и наутро он был идеален, будто только что из-под утюга. Кримплен стал даже героем анекдотов! Вот один из них: идет мужчина по улице, вдруг видит, стоит длиннющая очередь. Он пристраивается в хвост очереди и спрашивает – «Что дают?» Ему отвечают – «Экзюпери!» Он – «А это лучше, чем кримплен?» Стоящий перед ним в очереди оборачивается и бросает хмуро: «Не знаю, еще не пил!» Правда, как выяснилось много позднее, ничего неубиваемого не существует. Как-то однажды, пару лет спустя описываемых здесь событий, мой подросший младший брат собрался на свадьбу к своему школьному другу, где он должен был выполнять функцию свидетеля. И оказалось, что для этой почетной миссии у него из приличествующей случаю одежды есть только белая рубашка, носки и ботинки. И больше ничего. Ботинки, правда, тоже не очень-то соответствовали, но других не было. Я, конечно, великодушно с братского плеча широким жестом снабдил его своим изумительным двубортным голубым костюмом, выдал ему свое модное буклированное светло-серое пальто с поясом, широкий синий галстук и даже массивные часы с металлическим браслетом, чтобы придать ему более-менее приличествующий событию облик. Через пару дней братец все мне честно вернул обратно: и костюм, и пальто, и галстук, и часы. С пальто, как ни удивительно, было все в порядке, может быть, он его вообще не надевал, галстук был залит чем-то темным и липким, у часов была растянута и помята пара звеньев крепкого металлического браслета, а вот костюм… мой замечательный неубиваемый свадебный костюм годился только на выброс! По спинке пиджака шли три широкие грязно-коричневые полосы, в которых синтетические нити были будто бы обожжены и оплавлены. На мой вопрос – что произошло, братец только виновато мычал что-то нечленораздельное, потупив взор, и разводил руками. То ли не хотел сознаваться, то ли действительно ничего не помнил, что я вполне допускаю, учитывая его нездоровое пристрастие к горячительным напиткам, в коих он меры не знал. У меня же сложилось впечатление, что брата долго и с приличной скоростью волокли на спине по асфальту, по меньшей мере сотню метров. Да.

Ну, так вот, возвращаясь в магазин костюмов «Богатырь», застаем нас с Родиком, глупо улыбающимися всемогущему «товарищу продавцу». Он же, наш замечательный продавец, завершив выяснение наших скромных потребностей, быстро, но с достоинством удалился куда-то в закрома – в подсобку или на склад, надо полагать. Через пять минут он вернулся с легким и дорогим с виду костюмом-тройкой чудного светло-песочного цвета, завел Родика в примерочную, из которой вскорости выплыл со счастливой рожей наш Родик, элегантный, как рояль светло-песочного цвета, соответственно. Просто красавец! Жених! Такого не стыдно будет предъявить даже зажиточным и заокеанским гостям, которые ожидались к свадьбе. Костюмчик сидел как будто на него сшит, хотя, как оказалось, он был фабрики «Большевичка», с магазина которой мы и начали наши поиски. Но одно дело то, что вывешено в зале для массового покупателя, и совсем другое то, что припрятано в закромах для особого случая. Тогда, в пору тотального дефицита, такая продажа припрятанного товара называлась «из-под прилавка», и предполагала небольшую наценочку или благодарность знакомому продавцу. Ну Родик на радостях сунул этому чудо-продавцу «соплеменнику» «пятерочку», то есть пять рублей, а тот, отправляя нас в кассу и прощаясь, напутствовал: «Учите язык, ребята!» Но «комиссионные» со «своих детей» взять не постеснялся!

А в назначенный день свадьбы наш Родик элегантный, подтянутый и важный, вышагивал под общие аплодисменты в этом светло-песочном костюме по просторному залу ресторана, а на его согнутой в локте руке висела новоиспеченная супруга, которая семенила за ним, вся в каких-то пышных белых кружевах, заслуженной фате и флердоранже на кучерявой голове, улыбаясь счастливо и, как обычно, бессмысленно, а восторженные гости радостно бросали им под ноги цветы. Мы, их приглашенные друзья, в том числе и один в голубом двубортном кримпленовом костюме, тоже поучаствовали в этом веселом действе и тоже покидали гвоздики в новобрачных, причем кидали мы их как дротики – срезом стебля вперед, норовя попасть в невесту. Наш одноклассник и близкий Родиков приятель Антон Копулия попал. Два раза. Он вообще был очень спортивным. Сейчас, пожалуй, его могли бы назвать «качком». Правда, на этом все его достоинства и заканчивались.

После торжественного прохода новобрачных они сами и все приглашенные стали рассаживаться за столы, поставленные широкой гребенкой, в основании которой был длинный стол для молодоженов, их родителей и самых почетных гостей из-за океана. Молодежь разместилась за дальним от входа «зубцом гребенки», накрытым персон на двадцать с обеих сторон. Я тут же плюхнулся поближе к большому овальному блюду с заливной осетриной, с утонувшими в застывшем желе тонкими кружочками лимона и зелеными листиками петрушки – моему излюбленнейшему кушанью, вожделенно сглатывая слюну в предвкушении гастрономического оргазма, а напротив, по ту сторону стола, водрузила свои грузные тела незнакомая мне пожилая супружеская пара, судя по характерному одесскому акценту, из Агатиных родственников. Церемонно поприветствовав нас кивком и вежливыми улыбками, они склонили друг к другу головы и супруга тихо спросила мужа, думая, очевидно, что за общим шумом и гвалтом ресторана, мы не расслышим: «Откуда здесь эти рязанские рожи?», имея ввиду не меня, конечно, а тех, кто сидел от меня слева. А там сидели по порядку – натуральная блондинка Мартова, чуть-чуть темнее ее – пышногривая красотка с голубыми глазами Ольга Овсянникова, Мишка Тарасов в очках на улыбчивом квадратном лице и светло-русых усах и его изящная спокойная жена Оксана Бондаренко, той же масти, что и усы ее мужа. Я глянул на заулыбавшиеся «рязанские рожи», налил водочки в рюмки своих соседей слева и справа от меня и потянулся горлышком бутылки через стол к рюмкам пожилой пары напротив. Они активно замахали руками – что вы, мы это пить не будем, и супруг схватил бутылку «Боржоми». Я пожал плечами, налил себе и громко сказал: «А знаете, вы совершенно правы – водка просто горячая от такой жары! Невозможно пить!» Затем встал и пошел по широкому проходу между столами через весь зал в сторону молодоженов, и бесцеремонно впихнул свою бутылку водки в серебряное ведерко со льдом, стоявшее рядом с ними на столе, которое я заприметил раньше, с торчавшим из него темно-зеленым горлышком бутылки шампанского для молодых. «Родик, ты не возражаешь?», – спросил я нахально у счастливого новобрачного. Новобрачный не возражал. Ему было не до того. Похоже, он томился и тосковал, натянуто улыбаясь, и поглядывал по сторонам, опасаясь, очевидно, какого-нибудь пьяного призыва: «Горько!», а его молодая жена, теребила его за рукав и что-то тихо зудела в плечо его светлого пиджака, то и дело округляя и так круглые бесцветные водянистые глаза. На лицах папы и мамы Родика, сидевших рядом, тоже не наблюдалось отблесков солнечного счастья. Я вернулся на свое место и взялся за осетрину. Пожилая супруга напротив меня, придерживая на короткой заплывшей шее богатое тройное ожерелье из крупных желтоватых жемчужин и расширив глаза, обратилась ко мне сочувственно и доверительно, видимо, в благодарность за вежливый жест с водкой и, возможно, принимая меня за одного из «своих»: «Вы знаете, эта риба такая соленая, просто невозможно кушать!» Я тоже удивленно выкатил глаза ей в ответ: «Неужели?», и перенес с блюда себе в тарелку здоровый кусок осетрины, от которого отламывались и падали на белоснежный фаянс прозрачные дрожащие кусочки светло-желтого желе. Я подхватил один такой кусочек вилкой и аккуратно положил его в рот. Покачал головой, нашел на столе солонку и хорошенько потряс ее над заливным, радуясь втихаря, что претендентов на осетрину стало меньше. Потом завалил все сверху толстым слоем хрена. Не найдя нож для рыбы, я отломил вилкой хороший кусок нежной белой осетринки, покрытой трепещущим желе, и решительно отправил его в рот. Тут же замычав от искреннего удовольствия, я закивал головой и взглянул на пожилую даму напротив. Она в испуге смотрела на меня, откинувшись на спинку стула, и уже двумя руками держась за ожерелье. Видимо, в ее глазах я стремительно падал в пропасть, туда, к «рязанским рожам» с их грубым плебейским вкусом.

Потом пошли бесконечно длинные тосты в микрофон с переводом с идиша на русский, и с русского на идиш, в перерывах громко играл оркестр, а я неустанно бегал к ведрышку со льдом и обратно с нашей первой бутылкой водки, потом со второй и так далее. Самый лучший тост произнес наш одноклассник Илюха Рыбалевич. Он на нетвердых ногах подошел к микрофонной стойке с рюмкой в руках, бережно неся ее, сосредоточенно стараясь не расплескать по дороге, долго, терпеливо и спокойно дожидался установления полной тишины в зале, подгоняемой шиканьем заинтересованных слушателей, заинтригованных его таким театральным терпением, и ожидавших, очевидно, ораторского шедевра, возможно даже в стихах, и, наконец, в мертвой тишине и напряженном молчании полностью сфокусированной на нем аудитории, высоко поднял руку с рюмкой и отчетливо провозгласил в микрофон: «За молодых!», и немедленно опрокинул содержимое рюмки в рот. Зал замер в изумлении. Избалованные предыдущими многословными тостами, все притихли, уставившись на Илюху, в предвкушении умного, юморного и витиеватого продолжения, после такой длительной, тщательной и бескомпромиссной подготовки. Кто-то тихо выдохнул: «Все?» Илюха развел руками, слегка поклонился и пошел от микрофона. Тишина сопровождала его на пути к своему месту за столом, а потом народ зашевелился, задышал, разочаровано загудел, а наша студенческая галерка «рязанских рож» разразилась бурными аплодисментами в восторге от такой потрясающей многозначности и, при этом, такой краткости тоста и стала дружно скандировать: «Горько! Горько!» И, правду сказать, краткость было самым подходящим сопутствующим, просто даже ключевым словом, этого брака и этой брачной церемонии.

Но, впрочем, все это – и свадьба, и история с костюмом, произошло уже после нашего возвращения с Кавказа. А пока что Стасик докурил сигарету «Союз-Аполлон» на том самом нашем историческом балконе, вернулся за стол, и мы так, невзначай, под холодное «Жигулевское» и запеченные на скорую руку в духовке гренки с сыром открываем озабоченному Стасику наши планы о предстоящей поездке в Теберду. Вкратце описываем ожидаемые прелести конного похода по Кавказским горам и делимся радостью по поводу чудесного везения, в смысле удачного и быстрого приобретения путевок и даже билетов на поезд. Стасик, молча хлопает глазами, опрокидывает в себя залпом стакан пива и, набрав в легкие побольше воздуха, с криком: «Я на Петроверигский!», выносится из квартиры в жаркое московское лето, на ходу дожевывая гренок. Часа через полтора звонит телефон, на том конце – счастливый Стасик: «Представляешь, я тоже взял такую же путевку на турбазу в Теберду! Ура! Еду с вами! Какой номер поезда и вагона, в котором вы поедете – лечу за билетами!» И просто фантастика – ему удалось купить билет в тот же поезд, в котором ехали и мы, и тоже в купейный вагон.

Вот так вся наша компания и примкнувший к ней Стасик собралась в назначенный день на платформе Курского вокзала с сумками, чемоданами и рюкзаками. Поезд подкатился к перрону, мы впихнулись со своим барахлом в вагон и стали устраивать переезд Стасика из его вагона к нам поближе. Пока мы ходили и договаривались с соседом Левина по купе об обмене местами, к нам в «семейное» купе влетел взъерошенный тощий, высокий парень в видавшей виды брезентовой штормовке и с огромным рюкзаком, из которого торчала рукоять альпенштока. Должно быть, какой-нибудь дикий альпинист. Вращая глазами, и заговорщицки понизив голос, он сказал: «Ребята, можно я у вас тут на полке для чемоданов над дверью расположусь? А то у меня билет на этот же поезд на послезавтра, а моя группа послезавтра уже уходит в горы. Мне надо срочно ехать!» Мы, слегка прибалдев от возможности поучаствовать в контрабандном провозе безбилетного пассажира, с оторопью смущенно сообщили ему, что у нас вся полка над дверью занята своим багажом, к сожалению. Он с подозрением внимательно осмотрел наши сумки, сгрудившиеся под столиком и под нижними полками, пожевал губами, что-то пробормотал себе под нос, недовольно, с чувством задвинул дверь купе и двинулся дальше по проходу искать более добросердечных и гуманных пассажиров. А мы с сомнением переглянулись: «И как это он со своими габаритами и здоровенным рюкзаком собирался уместиться в этой небольшой нише над дверью?»

А вообще говоря, в поездах часто происходят весьма интересные и, подчас, необъяснимые вещи. Вот припоминаю, как-то в 1995-ом году случилось мне поехать в Киев вместе со своими тетушками в связи с печальным событием – на похороны своего дядьки. Кстати, милейший был человек и очень образованный юрист, работал в правительстве «незалежной». И хоронили его всей их Радой и со всеми положенными почестями. А умер из-за скандалов и вдруг ставших совершенно дикими отношений с женой, с которой прожил душа в душу с ранней молодости. А вот к старости, поди ж ты, что-то, вдруг перевернулось и два любящих близких человека превратились в люто ненавидящих друг друга врагов. И как это так в жизни получается? Вот сердце и не выдержало такого переворота. Такой смены полюсов. Да.

Дело было в конце апреля, в Москве стояла необычайно теплая погода, а в Киеве и подавно. Я поехал в одном только костюме, приличествующем грустному событию, а из багажа со мной был плоский кожаный портфель-кейс, так называемый «дипломат», в котором помещались все мои нехитрые пожитки, необходимые для трех дней пребывания в Киеве и пары ночей в поезде. И вот, уже после похорон и поминок на всех официальных и домашнем уровнях, попрощавшись с провожавшей нас на вокзале киевской роднёй, мы с тетушками заходим в свое купе поезда, готового тронуться в сторону Москвы, рассаживаемся на диванчиках и, глядя на перрон за окном, начинаем умиротворенно ожидать, когда этот перрон потихоньку и незаметно поползет мимо окон. Вдруг в наше купе влетает встрепанная нервная гражданка, сходу подсаживается ко мне и взволнованным, но тихим заговорщицким голосом обращается с просьбой: «Пожалуйста, не могли бы вы бросить мое письмо в почтовый ящик в Москве сразу, как приедете. Мне надо, чтобы адресат получил его как можно скорее, а из Киева письма идут очень долго!» И протягивает мне конверт. Я, находясь в благодушном настроении, говорю, да, конечно, пожалуйста, в чем вопрос, мне не трудно, беру у нее из рук конверт и, даже не взглянув на адрес получателя, засовываю его в правый внутренний карман пиджака. Женщина горячо благодарит, заглядывая мне в глаза, и выбегает из купе. Мои тети с интересом смотрят на происходящее: «Интересно, почему она обратилась именно к тебе, а не к проводнику или к кому-нибудь из купе поближе ко входу в вагон? Не поленилась дойти до середины вагона. Или может быть ей уже несколько человек отказали почему-то?» «Не знаю, но почему кто-то стал бы ей отказывать в такой простой просьбе?» – удивляюсь я. «Ну, все-таки едем через границу, теперь Украина другое государство. Конечно, граница – это так, одно название, но формальности соблюдаются: проверяют же паспорта и багаж зачем-то!» «Да ну, фигня все!» – я отмахнулся и стал открывать пивные бутылки, а тетушки принялись разделывать жареную курицу и выкладывать свежие огурчики-помидорчики. И почему в поезде всегда хочется есть? Причем, аппетит приходит сразу же, как только сядешь на свое место в купе! В какой-то момент нашего дорожного ужина мне стало жарко, я снял пиджак и повесил его на плечики, заботливо размещенные на крючке у двери в купе. Уже совсем поздно, почти ночью, поезд остановился для проверки документов пассажиров на границе между Украиной и Россией. Мы еще не ложились. Сначала по коридору притихшего вагона гулко протопали украинские пограничники и проверили у всех паспорта, за ними прошли украинские же таможенники и попросили поднять сиденья нижних полок, чтобы убедиться, что мы не провозим под ними что-нибудь запрещенное (интересно что – тюки с наркотиками или ящики с золотом, бриллиантами или оружием?), и что там не прячутся беспаспортные нарушители границы.

И вот, что интересно – когда мы ехали из Москвы в Киев весь вагон под завязку, был забит коробками с пакетиками для приготовления напитка «Юпи» (помните – «просто добавь воды!»? ), в том числе и наше купе – все свободные места под полками, столом и в багажной нише над дверью. Причем, забито было так, что мы едва нашли место, чтобы поставить небольшие дорожные сумки тетушек и мой кейс. Все это загрузили проводники по договоренности с какими-то дельцами-купцами, которые тащили популярный напиток-порошок на продажу в «незалежную». И ничего, тогда таможенники только спросили нас, как и в других купе, наше ли это все, мы, конечно, отвергли такое неприличное предположение, и они спокойно пошли дальше, а коробки также спокойно приехали в Киев.

Так вот, стоим мы на границе и теперь уже пошли наши погранцы и таможенники. Опять показываем паспорта, поднимаем полки и отвечаем, что ничего незаконного не везем. Естественно, никто даже и не просит открыть наши сумки. И вот, когда казалось, что все проверки уже прошли, и мы уселись допивать пиво и дожидаться, когда уже весь поезд проверят и отпустят следовать дальше по назначению, вдруг заявляется еще парочка проверяющих, один в форме украинского пограничника, другой в штатском, и снова просят поднять нижние полки. Я говорю: «Ребята, нас уже два раза досматривали и ваши, и наши! Что-то пропустили? Или вы ищите что-то конкретное?» Человек в форме начинает объяснять, что они, типа, какая-то специальная служба со специальными задачами, я не вникаю, просто поворачиваюсь к ним спиной, нагибаюсь и поднимаю сначала одну полку, потом сгоняю тетушек, и поднимаю вторую. Проверяющие бросают беглый взгляд на раззявленные багажные ящики под полками прямо из проема дверей, даже не заходя в купе, благодарят, извиняются за беспокойство и уходят дальше по вагону. И я даже не знаю, заходили ли они в другие купе или нет, меня тогда это совершенно не волновало. Уже собираясь ложиться спать, я стал пристраивать рубашку поверх пиджака, висевшего все это время на плечиках у входа, и на автомате проверяю содержимое внутренних карманов пиджака: паспорт на месте, портмоне на месте, а вот письма, которое меня просили бросить в ящик в Москве – нет! Я обалдело начинаю соображать, куда оно могло деться и когда могло исчезнуть. Я его точно не перекладывал из кармана, значит, его вытащили во время проверок, и вероятнее всего, во время этой последней странной дополнительной проверки, пока я отворачивался и занимался подниманием полок. Но кто это был и зачем им понадобилось тырить у меня это письмо, при том, что там же в карманах был паспорт и портмоне с деньгами? Значит, это были не обычные воришки, а люди, которые точно знали, что они ищут в моих карманах, причем, даже точно знали, что искомое находится в кармане пиджака, и даже каком. Ощущение было не из приятных – похоже, что из меня сделали дурака, или просто «почтовый ящик». Но, думаю, в любом случае, это были какие-то шпионские дела – то ли органы следили плотно за этой женщиной, то ли она должна была передать кому-то какие-то сведения. Правда, какие могли быть шпионские дела между нашими тогда еще братскими территориями, буквально вчера еще бывшими одним государством? Прошло-то всего три года как они официально разошлись, и никто эти игры в границы и таможни всерьез не принимал, все только смеялись, когда появлялись пограничники, да и сами новоиспеченные пограничники смущались и посмеивались над своими дурацкими никому не нужными формальными обязанностями! А тут такие шпионские страсти! Может, даже шифровка? Впрочем, возможно, это были международные шпионские игры? И передаточным звеном, в этом шпионском детективе почему-то стал я. Вид у меня, надо думать, был для них подходящий – натуральный «лох-пиджак»! Но, что это было на самом деле, я так до сих пор и не знаю. И вот интересно, что бы они делали, если бы я не стал снимать пиджак и вешать его так удобно для них у дверей, или положил бы письмо в кейс? То ли это был точный психологический расчёт, то ли большая удача. Да.

Когда же все хлопоты нашей шумной компании, следующей в Теберду, по посадке в поезд и устройству были завершены, мы всем дружным составом забились в «семейное» купе, и после небольшой бездельной паузы, когда поезд едва только выехал за пределы города, открыли туалеты и за окном пошли уютные вечерние зеленые подмосковные пейзажи, все стали беспокойно ерзать и поглядывать на сумки с провизией. Кто-то из девочек, по-моему, Оксана, наконец, не выдержала, вздохнула и произнесла: «А что, может, слегка перекусим?» Тут все оживленно стали вытаскивать из сумок бутылки с вином, вареные яйца, жареных кур, колбаску, свежие огурчики. Купе наполнилось дразнящими ароматами, а Родик из своих запасов принес копченую рыбку и домашние пирожки, которыми его заботливо снабдила в дорогу мама. И только мы разлили по первой и подняли граненые поездные стаканы в подстаканниках, как тут дверь купе неожиданно отъехала в сторону, и в щель правой половиной своей худой фигуры протиснулся наш давешний знакомый альпинист-безбилетник с довольным выражением на худом лошадином лице. Радостно сообщив, что ему таки удалось удачно устроится, договорившись, в конце концов, с проводницей, которая застигла его, когда он лез на чемоданную полку в другом купе, где ему спьяну или не разобравшись, не сумели отказать, весело предложил пригласить его разделить с ним нашу совместную трапезу, и продемонстрировав свой кулек с бутербродами, заявил, что в одиночестве едят только устрицы, намекая очевидно на себя. Мы, застыв со стаканами в руках, опять слегка притихли от такой непосредственности и разумно указали ему, что нас и так уже здесь шесть человек в купе и места для него не осталось. Оксана, угадав и предупредив его следующее логическое предложение слегка подвинуться по принципу «в тесноте, да не в обиде», объявила уже прямо, что кроме всего прочего, нам бы, мол, хотелось скоротать вечерок сугубо в своей компании, так сказать – в узком кругу, то есть без посторонних, даже при наличии у них своего набора бутербродов. Улыбка погасла, парень обвел нас взглядом полным немого укора, опять пожевал губами недовольно и снова с чувством задвинул дверь купе, оставив себя снаружи, а нас, наконец, в покое.

Глава 2 – «Москва-Теберда. Железная дорога»

(с четырьмя лирическими отступлениями)

Еще один сытый-пьяный полудремотный день с мелькающими за окном приземистыми домиками, сараями и складами, пыльными деревьями и придорожными столбами с провисшими электропроводами, еще одна душная ночь в мерно стучащем по рельсам вагоне с подзвякивающими в такт колесам ложечками в пустых звонких граненных стаканах, вставленных в фирменные железнодорожные алюминиевые подстаканники; с размеренным ритмичным, как стробоскоп, засвечиванием разоренного столика светом проскакивающих за окном придорожных фонарей, с шипением тормозов на остановках у станций, из репродукторов которых неразборчиво, но раздражающе и некстати для полуспящего пассажира громко звучат гундосые голоса диспетчеров. Торговое оживление на облитых желтым светом фонарей перронах, где выскакивающим покурить проезжающим предлагаются домашние пирожки, отварная картошечка, соленые огурчики, помидоры, яблочки и напитки непонятного происхождения в зеленых «огнетушителях» из под игристого вина и пивных поллитровках, которые, после обмена намеками пониженными голосами и заговорщицким переглядыванием продавца и спрыгнувшего с подножки покупателя в майке, втихаря извлекаются из темных недр дощатых магазинных тарных ящиков, аккуратно покрытых чистой тряпочкой, выполняющих роль импровизированных прилавков. И снова гундосые объявления и плавное, незаметное отчаливание поезда от неярко освещенного островка станции, определяемое только еле заметным проплыванием в окне подсвеченного здания вокзала и фигур бабушек в платочках с их торговыми ящиками и непроданными курами и кукурузой. Поезд снова укачивает в своем длинном зеленом брюхе своих мальков, погружающихся в зыбкий сон, кроме тех, кто нервно топтался в тамбуре, дожидаясь открытия туалета после стоянки, и тех, кто не может отложить до утра процесс поглощения приобретенных на станции продуктов питания и сопутствующих им напитков. И вот наступает утро в быстро летящем вагоне, и пассажиров выдирает из сна звук энергично и бестактно сдвигаемой двери купе и громкий режущий голос проводницы: «Подъезжаем к Невинномысску, сдавайте белье!» Голые ноги спускаются с верхних полок, и с некогда белым казенным вафельным полотенцем на плече, поверх жеванной футболки и с зажатой в кулаке зубной щеткой мы, покачиваясь спросонья в такт колебаниям вагона, встаем в очередь в тамбурочке у туалетной двери с поворотной щеколдой с прорезью, в которой читается чертова надпись «занято». Быстрый утренний чай с кубиками дорожного сахара, который отказывается растворяться в стакане, как энергично ни болтай и ни крути ложкой, подвядшие бутерброды со скрюченным и прослезившимся ломтиком сыра, огрызок огурца и прочие остатки почти не прекращавшегося суточного пиршества, быстро исчезают в шести синхронно жующих ртах. Надо торопиться – стоянка поезда пять минут! А вдруг увезут дальше в сторону Пятигорска, как потом возвращаться в нужную точку назначения? А надо сказать, что подобная неприятная история уже как-то произошла со мной раньше, и, конечно, по дороге в непременную Гудауту и, конечно, в компании с непременным Шуриком Белкиным. Да уж, пришлось поволноваться.

А дело было так – в 1974 году, мы с Белкиным после окончания учебы, я – первого курса института, а Шурик, соответственно, второго, задумались, как нам, по нашему внутреннему ощущению, двум вполне сформировавшимся личностям неполных восемнадцати и девятнадцати лет, провести, наконец, первый в жизни самостоятельный взрослый отпуск. Мы подошли к решению вопроса с юношеским энтузиазмом, но и со всей ответственностью, ведь это был наш дебют – до этого мы проводили лето либо на даче в Подмосковье, либо с родителями, если уезжать предполагалось дальше этих пределов и не в пионерский лагерь. Мы тут же решили, что хотелось бы махнуть куда-нибудь в теплые края, а точнее – на море. Стали осматриваться – какие есть варианты? Вариантов оказалось не так уж много, а точнее два: бабушка Шурика предлагала нам отправиться на Азовское море в Бердянск, где жили ее не то родственники, не то подруги, что для нас, было по сути одно и тоже, а второй вариант неожиданно нарисовался вместе с уже упомянутым мной бывшим одноклассником Антоном Копулия, который предложил нам поехать в Абхазию, в город Гудаута к проживавшему там его знакомому армянину Жорику, с коим он может связаться по телефону и организовать нам там встречу, прием и поселение у него в доме. Мы предпочли Черное море, Абхазию и Гудауту, естественно. А что бы вы выбрали на нашем месте? Бабушкиных подруг в Бердянске? Итак, с этого все и началось. Я имею в виду наши многолетние теплые, даже горячие, отношения с Гудаутой, и наши первые транспортные злоключения, которых потом в жизни приключилось немало. Ну, это, я думаю, как и у всех. Тут каждому, наверняка, есть, что вспомнить. После выбора места отдыха встал следующий важный вопрос – как будем добираться? Самолет отпал сразу. Во-первых, проблема с билетами, а во-вторых, как подсказывали карты, ближайший к Гудауте аэропорт находился в Сухуми, а от Сухуми еще надо было ехать до Гудауты на автобусе. Нам, как начинающим путешественникам, это показалось довольно сложным, в силу своей неизвестности и непредсказуемости. До Гудауты из Москвы шел поезд, это было проще, понятней и удобней – тут сел, там вышел через пару суток, но и на поезд была та же проблема с билетами. На Кавказ, летом, в разгар отпусков! Но проблема с железнодорожными билетами решалась проще, как оказалось. Подключилась бабушка Белкина. Вы не знали бабушку Белкина, царство ей небесное? О, это была очень энергичная, громкая, решительная и целеустремленная женщина. И со связями, с хорошими связями, надо сказать. Но, оказалось, что даже она не всемогуща. Нет, она, конечно, достала нам пару билетов на поезд Москва-Батуми, но, учитывая, что билеты были нужны срочно, ей удалось добыть билеты только в плацкарт. Правда, в качестве компенсации за предстоящие неудобства она снабдила нас сверхдефицитной палкой сырокопченой колбасы, которая очень поддержала нас уже на месте, в Гудауте.

Начались сборы в поездку. Сборы были недолгие и несложные, главное было отбиться от настойчивых попыток мам впихнуть нам в чемоданы теплые вещи – свитера и куртки «на всякий случай», а вдруг похолодает! Увещевания, что мы едем в субтропики, не очень помогали. Из провизии запаслись обычным набором пассажира: крутые яйца, огурцы, большой батон хлеба за двадцать восемь копеек, два экземпляра жареной курицы и что-то еще по мелочи. Втихаря от родителей, была припасена пара бутылок сухого белого вина. Мы уже сгорали от нетерпения и предвкушения веселых деньков и, признаться, нам, молодым балбесам, как ехать, было не очень важно, главное ехать, тем более что мы до этого никогда в плацкарте и не ездили, поэтому представления о поезде у нас были связаны со смутными детскими воспоминаниями об относительном купейном комфорте. И в этой поездке мы открыли для себя много нового. К тому же, поезд был не скорый, останавливался, как говорят «у каждого столба» (грустную сущность этого выражения нам предстояло познать на своей шкуре), и ехать нам предстояло две ночи, целый день и еще два по пол дня. Да-а… Но вот настал день отъезда, Курский вокзал, мы грузимся в плацкартный вагон со своими пожитками, доволакиваем наши чемоданы до последнего отсека рядом с туалетом. У нас с Шуриком две верхние полки. Тревожный ажиотаж внутри спадает, мы, довольные, машем из окошка провожающим нас родителям, и их напряженные лица вместе с серым перроном медленно уплывают от окна вдаль к концу состава. Уф! Поехали! Нас ждет путешествие, нас ждут приключения, море, солнце, жара, холодное вино, пляж, загорелые девочки и вообще – свобода! А с предвкушением свободы приходит солнечное предчувствие огромного счастья, такого огромного и всеобъемлющего, в какое можно верить только в восемнадцать лет! Мы, сияющие, чинно сидим внизу у столика и то лупимся в окно на плывущие пейзажи, то на торчащие в проход ноги пассажиров, уже взгромоздившихся на верхние полки – прелести плацкарта, и ждем, когда проводница предложит чайку. А проводница, хмурая невысокая коренастая женщина лет тридцати в форменной тужурке, мелькнула мимо нас с ключом от туалета и затаилась у себя в каморке. Еще подождав и сообразив, что чаю нам никто не предложит, пошли добывать напиток сами. А главное, нам нужна была пара стаканов, чтобы начать вольную взрослую жизнь, взбрызнув наше освобождение и начало путешествия глоточком вина под спроворенную родителями курочку! Стаканы нам выдали без лишних вопросов, и «взбрызгивание» состоялось. И курочка прошла на «ура». Но вот подошло время располагаться на ночь. И тут мы, избалованные купейным комфортом, при котором пассажир, садящийся в поезд, сразу застает заботливо застеленные постели, к своему удивлению, обнаружили, что в скатанных как блинчики на наших плацкартных полках матрасах начинка в виде подушки есть, а вот белья никакого не предусмотрено – ни простынки, ни пододеяльника, ни наволочки! Голый несвежий полосатый матрас и замызганная заспанная до состояния комков подушка. Мы отправились к проводнице испрашивать белье, которое нам, очевидно, как мы наивно думали, просто забыли положить в скатку. Протиснулись по узкому коридору в противоположный конец вагона между полками, разложенными вдоль левой стены, где народ уже улегся на свои места под свисающие в проход простынки, и торчащими справа с полок поперечных отсеков ровно на уровне наших физиономий желтых захоженных крепких рабочих пяток и перекрученных коричневых носков сомнительного вида, до каюты проводника. Там, за дверью с латунной табличкой «проводник», мы застаем нашу проводницу в компании двух красномордых мужичков в майках-алкоголичках. Все трое коротали вечерок за распитием портвейна и закусыванием его огурцами, хлебом и докторской колбасой, порезанной толстыми колесами. На наш робкий запрос насчет постельного белья, слегка встрепанная проводница воззрилась на нас плохо собиравшимися в фокус глазами и, сдерживая икоту, фыркнула и весело сообщила, что мы опоздали: «Мальчики, ик, а где же вы были раньше, надо было зайти ко мне сразу после отправления, ик, я уже все белье раздала, у меня больше комплектов нет, ик». Мы попытались возразить, что это довольно странно, что белья меньше, чем матрасов, на что нам совершенно разумно было заявлено, что не все пассажиры в плацкарте готовы расстаться с рублем за белье, поэтому его, белья, завсегда берем меньше, чем мест, ик. Вот так нам пришлось заваливаться на голые матрасы, разумеется, не раздеваясь, прямо в джинсах и рубахах, а на подушки в качестве наволочки набросили майки из чемодана, припасенные для выхода на пляж. Так и спали. Да и что нам, молодым хипповым чувакам-студентам, за проблема спать в джинсах? Не впервой, небось! Конечно, после двух ночей в джинсах ощущение свежести исчезает напрочь, но в духоте плацкартного вагона, да еще и в непосредственной близости к туалету, оно приобретает вообще довольно абстрактное значение. К тому же, припасенные и подкупаемые на остановках, коих было несчетно, правильные дорожные напитки примиряли нас с бытовыми вагонными неудобствами и с однообразной нудной тягомотиной самого путешествия.

И вот наступил последний день долгого, тупого, некомфортного, изнуряющего пути, и тут мы приближаемся, наконец, к главному моменту этого лирического отступления, а именно к моменту приезда в Гудауту. Поезд мчал нас по живописным зеленым склонам Кавказских гор, нырял в бесконечные тоннели, а мы вожделенно пялились в окно, чтобы успеть увидеть выскакивающую в просвете пейзажа и деревьев сверкающую под солнцем синюю гладь вожделенного Черного моря. И при каждом его появлении в душе вспыхивал безотчетный детский восторг – море! В вагоне было жарко и душно, мы приближались к пункту назначения – гулко прогрохотали колесами по железному мосту через речку Псоу, въехали в поселок Лиселидзе и вот, мы уже в Абхазии! В краю пляжей, пальм, вина и шашлыка. Мы вцепились в деловито пропилившую мимо нас проводницу и стали вытрясать из нее информацию: когда будет Гудаута? Она остановилась на минуту, подняла на нас мутный похмельный взгляд, промычала что-то недовольно и нечленораздельно и махнула рукой куда-то вдоль прохода. Поняв, что толку от нее не будет, Шурик пошел в конец вагона разбираться с пространным и не очень внятным расписанием под стеклом на стенке у титана. Через пару минут он вернулся и сообщил, что вот сейчас остановка, потом еще какая-то «Дзынь», а потом Гудаута. Мы подготовили наши чемоданчики к десантированию и смиренно сели на полочку, дожидаться нашей станции. Мне вдруг пришло в голову: вот как правильно англичане называют пункт назначения своего путешествия – destination, а судьбу – destiny, в конце путешествия точно есть что-то от судьбы и предназначения. Поезд стал плестись неспеша, притормаживая время от времени, потом опять лениво и плавно разгоняясь с пыхтением и металлическим лязгом сцепов. В поезд еще с ночи вползла и застыла какая-то особенная южная жара, мы сидели в дремотной лени и ждали прибытия. Наконец поезд остановился и замер на несколько минут. Мы слышали, как открылись двери вагона и с лязгом откинулся лючок лестницы спуска на платформу. Мы вылупились из приоткрытого окошка, но здание вокзала с надписью станции не увидели, оно был далеко впереди, а из нашего хвостового вагона был виден только выжженный солнцем пустырь с поникшей жухлой желтой травой, какие-то кусты, пара пирамидальных тополей и пара каких-то станционных сараев. На гостеприимный курортный город, в нашем представлении, это совсем было не похоже. «Это, наверное, та самая „Дзынь“, а следующая наша», – неуверенно предположил Шурик. Двери вагона закрылись, и поезд медленно покатился вперед. Мы стояли у окна и увидели, как мимо нас плавно проплывает небольшое здание вокзала с гостеприимно распахнутыми деревянными дверями и надписью крупными коричневыми буквами на фронтоне – «Гудаута»! Очевидно, наш поезд, который реально останавливался «у каждого столба», и мы уже так к этому привыкли, что и не удивились виду пустыря на остановке, либо не доехал до платформы, либо просто наши хвостовые плацкартные вагоны не дотянули до нее. А может, и то, и другое. Мы в панике заметались по вагону, мысленно хватали за обшлага фирменной куртки и трясли проводницу, проклиная все на свете, и не очень соображая, что же нам теперь делать, объясняли этой полупьяной дуре, что с этой минуты у нее в вагоне едут два «зайца» и эти «зайцы» – мы! И, главное, непонятно куда мы теперь едем! Она махнула рукой, ухмыльнулась, типа – не парьтесь, и просипела: «Сойдете на следующей». Какого хрена «на следующей»? И когда будет эта следующая? И как нам от этой следующей добираться обратно до Гудауты? На встречном поезде? Спустя минут десять, паника прошла, мы слегка охолонули и вытащили свои пожитки в тамбур поближе к дверям, чтобы уж точно не пропустить эту неизвестную «следующую». Потом, уткнувшись носами в чертово настенное расписание, мы разобрались, что Шуркина «Дзынь» была станцией Бзыбь, настолько маленькой, что мы либо не заметили, как поезд притормозил на ней всего на минуту, либо мы благополучно проехали ее еще до Шуркиного похода к расписанию.

А вообще, надо признаться, несмотря на продолжительность поездки в поезде, и на относительный дискомфорт, и скученность пассажиров в срочно понадобившемся тебе нужном месте, я, все же, больше люблю поезда и ненавижу самолеты. Аэропорты у черта на рогах, до которых надо несколько часов добираться, с их бесконечными регистрациями, проверками документов, томительными ожиданиями в очередях, сдачей багажа, с их дурацкими унизительными шмонами, когда тебя раздевают и разувают в какие-то поддончики, все просвечивают рентгеном, отбирают недопитые бутылочки с водой и чрезвычайно опасные щипчики для ногтей, с помощью которых ты, возможно, захочешь захватить воздушное судно и угнать его куда-нибудь к папуасам! Не говоря уже о непременных моментах охватывающего животного ужаса при взлете, посадке, турбулентности и невесомости в воздушных ямах. Совсем другое дело поезд! Сел спокойненько, устроился на мягком диваньчике, расслабился, вагон тебя покачивает, колеса постукивают ды-дык, ды-дык, а ты дремлешь себе на полочке и с каждым «ды-дыком» приближаешься к месту своего назначения. И особенно хорошо, если в поезде есть вагон-ресторан. Тогда даже самая долгая поездка превращается в приятное времяпрепровождение. Сидишь себе за накрытым столом у огромного окна, любуешься проплывающими пейзажами, и неторопливо закусываешь чем-нибудь вкусненьким какой-нибудь правильный напиток. Можно так целый день и просидеть. И с удовольствием. И даже не один. В нашем «Москва-Батуми», к сожалению, вагона-ресторана не было. Кстати, в итальянских поездах, по крайней мере в тех, в которых я ездил уже позже, вагонов-ресторанов тоже не было, как ни удивительно, при такой приверженности итальянцев что-нибудь все время есть и пить. Наверное, это потому, что всю Италию можно проехать из конца в конец от Альп до Сицилии на хорошем скором поезде за какие-то восемь часов. Ну, за десять. Некогда особенно разъедаться! И вообще, надо сказать, после поездок в итальянских поездах, я понял, что наш бардак на железной дороге, который принято повсеместно ругать, – это, по сравнению с бардаком итальянским, просто мелкие сбои в работе стройной системы. Вот послушайте.

Довелось мне как-то ехать в поезде по Италии от Скалеи, города на самом юге Италии до Милана, который, как известно, находится на севере, наверху благословенного «сапога». Правда, эта поездка состоялась много позднее описываемой мной истории с поездом до Гудауты, лет эдак почти на сорок, но она весьма показательна. Короче, билеты на этот поезд я брал еще в Москве, ехать предстояло всю ночь, поэтому билеты были в спальные вагоны. А в патриархальной Италии есть неожиданное для нас россиян деление купе на «женские» и «мужские», прям как туалеты. И мужчине никогда не продадут билет в женское купе, и точно в него не пустят, и наоборот – женщину в мужское, да она и сама не пойдет, хоть режь. И если в мужские купе все билеты проданы, а в женских полно пустых мест, все равно – для мужчины билетов нет! Вот так.

Билеты я приобретал через Интернет, и если на начало лета «туда» я спокойно взял на все мое путешествующее семейство просторное купе на четверых, то на конец августа «обратно» выбора уже не было никакого. Дело в том, что в это время итальянцы дружно возвращаются с побережья после общенационального месяца отпусков, когда все поголовно предприятия закрываются на весь август и вся Италия скопом, со своими чадами и домочадцами, отправляется к морю отдыхать. Работают только рестораны, обжорные рынки и аттракционы. Благословенное время под названием «феррагоста». Поэтому все, что мне удалось взять на нужную дату в конце августа были два билета «мужских» для себя и старшего сына в шестиместное купе, (да, есть у них такие), а для жены и трехлетнего младшего сынишки в двухместное «женское», где им полагалась одна полка на двоих, нижняя, а на другой, верхней, должна была ехать еще какая-то итальянская матрона, ну или молодая синьорина. И то, что случилось добыть такие билеты можно было считать большой удачей. Просто повезло! И вот настал день отбывать нам из Скалеи в Милан, где мы должны были пересесть на поезд «Ницца-Москва» до Москвы. Прибываем на вокзал Скалеи загодя, зная, что наш ночной поезд «Реджо-Калабрия – Милан» останавливается в Скалее всего на три минуты, а у нас «мужские» билеты в первый, а «женские» в третий вагон. На вокзальном табло под часами, на которых стрелки уже приближаются к полуночи, прочитываем сообщение, что поезд опаздывает с прибытием на 20 минут. Ждем. Вскоре появляется новое сообщение, что поезд задерживается на 30 минут. Потом – на 40. Идем с чемоданами, сумками, сложенной прогулочной коляской и детьми в сторону того конца перрона, где, по идее, должна остановиться голова прибывающего поезда, исходя из простого и естественного соображения, что там должны быть первый и третий вагоны.

Наконец, поезд подкатывает к платформе, обгоняя нашу сонную процессию. Бежим вдогонку за тепловозом к голове поезда и, добежав, видим, что сразу за тепловозом пристегнут вагон номер девять. А стоянка-то три минуты! Орем, как нам кажется, по-итальянски: «Где третий вагон?», выразительно растопыривая три пальца. Люди в форме на тепловозе как будто нас понимают и машут рукой в сторону конца поезда. «А первый?» – один палец. Машут в ту же сторону. Несемся к концу поезда со всем своим скарбом и детьми. Пробегаем, обливаясь горячим южным потом, мимо девятого вагона, десятого, одиннадцатого, двенадцатого. После двенадцатого идет пятый, потом первый, второй и третий. Служители подбадривают нас свистками – стоянка заканчивается. С низкой платформы взбираемся по ступенькам и вваливаемся все в третий вагон, затаскивая чертовы чемоданы и коляску. Главное – сесть, потом будем разбираться. Времени уже почти час ночи по-итальянски, по Москве – соответственно около трех. Младший ребенок не спит и, похоже, спать не собирается, очень довольный такой суетой и беготней. Пропираемся все вместе со всем барахлом через уже спящий третий вагон и находим купе, где должна разместиться жена с маленьким. В свете, падающем из коридора в открытую дверь купе, убеждаемся, что их полочка внизу свободна, а полка над ними занята, и на ней недовольно ворочается потревоженная светом и шумом нашей погрузки женщина средних лет в розовой пижаме в черный горошек. Оставляем чемодан жены и коляску в этом купе, прощаемся на ночь, и продолжаем со старшим сыном пробираться по поезду через грохот и танцующие под ногами стальные листы полуметровых горбылей стыков тамбуров к нашему с ним первому вагону. Вот, добрались, наконец, до первого вагона, который пристегнут, почему-то в середине состава, и находим наше купе. Осторожно открываем дверь купе, чтобы не разбудить спящих там итальянских мужиков и… на нас выкатываются с обеих сторон двери с верхних полок четыре женские головы разных возрастов, с прищуренными со сна из темноты купе на свет коридора глазами. Почему-то у итальянцев принято спать головой ко входу, а не к окну, как у нас, и все четыре головы торчат в раме дверного проема – пара на уровне моей груди и еще пара немного выше уровня моей головы. Две наши нижние полки вакантны. Я, ничтоже сумлящеся, даю команду своему двенадцатилетнему сыну заселяться в купе и заносить вещи. Как только мы начинаем вдвигаться внутрь, разом поднимается невообразимый итальянский гвалт протеста. Я, ни бельмеса не понимая, что они там верещат, обращаюсь к ним по-английски в том смысле, что, мол, милые дамочки, не стоит беспокоиться, мы тут тихо с сынком устроимся внизу на наших полочках и спокойно уснем в ночном мраке, не стараясь причинить кому-нибудь вреда. Гвалт слегка притихает, но не до конца, и я вижу, что эти итальянские дамочки не очень-то понимают по-английски, и не в силах оценить чистоту наших намерений. К счастью, слева от меня самая молоденькая и вполне симпатичная девичья голова начинает отвечать мне, применяя английскую речь. Из ее слов и приветливой улыбки я понимаю, что лично она не имеет ничего против того, чтобы я с сыном разместился в их купе, но, к великому сожалению, остальные дамы в возрасте не могут изменить своим патриархально-католическим принципам и ни за что не позволят запятнать свою репутацию позором совместного пребывания в таком тесном пространстве в темноте с незнакомым мужчиной, да еще, судя по всему, и не католиком. В это время на гвалт прибежал стройный подтянутый итальянский проводник в белоснежной рубашке с короткими рукавами и в черном галстуке. На его погончиках отсвечивали две поперечные серебряные полоски. Черт его знает, что это значило, в смысле железнодорожного звания. Голову его венчала фирменная серая фуражка с высокой тульей и большой разлапистой кокардой-эмблемой тоже не пойми чего. Наверное, компании «Трениталия», в чем ведомстве числился поезд. С помощью англоговорящей головы милой девушки, свисавшей с верхней полки, удалось донести до обеих сторон причины недоразумения и возможные способы его разрешения. В итоге получалось следующее: да, билеты у меня правильные и именно в это купе, при этом, я оказался не первым мужчиной, кто претендовал на место в этом замечательном купе, но проблема состояла в том, что при продаже билетов через Интернет, что-то напутали и продали мужчинам сдвоенные билеты в «женское» купе, за что мне были принесены искренние извинения от компании «Трениталия». Я проникся серьезностью проблемы и предложил со своей стороны, не поднимать волны и спокойно позволить нам с сыном разместиться в этом купе, заверяя представителя «Трениталия», что никакого вреда от этого простого решения никому не будет, а будет всем мир и покой, исходя из многолетнего опыта нашей страны, в которой все ездят в общих купе, без оглядки на половые различия. Это мое предложение было отметено категорически и с бурным итальянским негодованием, как официальным лицом, так и населением купе. Ну, кроме милой девушки, конечно, которая, улыбаясь мне очаровательно и, как мне показалось, многообещающе, продолжала придерживаться прогрессивных гендерных взглядов. Тогда я спросил, какое решение предлагает итальянская сторона, на что мне было отвечено, что сейчас призовут верховные уполномоченные силы в лице начальника поезда. Засим, наш проводник, больше похожий выправкой и одеянием на пилота военно-воздушных сил, удалился в сторону вагона, где, по его словам, находилось обиталище начальника. Мы принялись дожидаться явления высших сил и их справедливого и мудрого решения. Время шло. Ребенок прикорнул на поставленных в проходе у стенки чемоданах. Я начал раздражаться и завелся бы, если бы мое ожидание не скрашивала милая молоденькая черноглазая итальянка с верхней полки. Наконец появился вседержитель поезда, в отлично сидящем на его поджарой фигуре элегантном форменном костюме мышиного цвета с золотыми пуговицами, со звездными погонами и в такой же серой высокой фуражке. Еще раз детально ознакомившись с сутью проблемы, он устроил жаркое и многословное обсуждение сложившейся ситуации с проводником и с женщинами в купе с применением традиционной выразительной итальянской жестикуляции. После десятиминутного совещания, весьма короткого по итальянским понятиям, было выработано решение, что начальник попробует устроить нас где-нибудь как-нибудь, но непременно в «мужском» купе, как ему это уже удалось проделать с предыдущими претендентами на заселение в это «женское» купе. С этим начальник удалился в одну сторону, а проводник в другую. Вероятно, пошел в свою каморку. Спустя минут двадцать, начальник снова появился и прошел мимо меня в противоположный конец поезда, сделав успокоительный жест, из которого я должен был понять, что вопрос решается, наберитесь терпения. Где-то еще минут через сорок, после пары-тройки дефиле мимо меня, тихо закипавшего, то начальника в одиночку, то в сопровождении проводника, решение, наконец, было найдено. К этому времени мой ребенок, посапывая, уже глубоко спал, умостившись на чемоданах, и даже моя отдушинка в виде симпатичной итальянки тоже затихла и дремала. Ребенка пришлось будить, что ему явно не понравилось, а проснувшейся итальянке я выразил сердечную благодарность за поддержку и участие в моей судьбе, после чего мы распрощались, обменявшись воздушными, увы, поцелуями. Их величество начальник повели нас, чертыхающихся и путающихся в чемоданах, через несколько вагонов с сопутствующими переходу грохочущими и танцующими под ногами стальными горбылями стыков вагонов и, наконец, нас привели в весьма просторное четырехкоечное «мужское» купе, где на верхних полках, в подтверждение его мужской принадлежности, уже похрапывали два итальянца. Начальник, указывая на светящийся зеленым экран терминала-планшета, который он держал в руке, попытался разъяснить мне, что мы можем расположиться здесь, но так как это купе повышенной категории комфорта, мне придется доплатить еще 80 евро. Та-а-ак! Внимательно выслушав начальника, я, в свою очередь, постарался как мог довести до его понимания, что даже после причиненного мне и моему сыну дискомфорта, выразившегося в полуторачасовом пребывании в коридоре на чемоданах среди ночи, я не претендую на повышенный комфорт и компенсацию за неудобства и не настаиваю на таком шикарном размещении, а вполне готов отказаться от его любезного предложения, и вернуться обратно в купе, которое означено в моем билете. Я зловредно улыбнулся и взялся за чемоданы. Высокий начальник, вскинулся, сделал несколько решительных и достаточно выразительных жестов, сопровождаемых короткими фразами и междометиями, которые я понял как: «Нет, только не это!», и «Хорошо, хорошо, можете не доплачивать!», что-то забормотал, потыкал пальцем в экран своего планшета, затем приподнял за козырек фуражку, сказав «скузи», опустил ее на место и, сказав «прего», сделал приглашающее движение рукой в сторону открытой двери купе «повышенной комфортности». И удалился. Мы затащили осточертевшие чемоданы в купе, и тут начальник появился вновь с двумя аккуратными стопками отутюженного постельного белья. Я быстро постелил себе и спящему на ходу сыну, обнаружив, при этом, что у нас на двоих одна подушка. Плюнув на это обстоятельство, не идти же снова к начальнику за подушкой, тем более, что я не знаю, как по-итальянски будет «подушка», мы улеглись спать – сын на подушке, я на кулаке. Ничего, не впервой. Наутро выяснилось, что мой итальянский сосед сверху, ложась спать, прибрал себе мою подушку, чтобы еще больше повысить свой комфорт. Зараза! Когда мы утром с ребенком продрали глаза, наши соседи уже были давно на ногах, и оказались, в сущности, вполне дружелюбными, симпатичными и вполне интеллигентными мужчинами средних лет. У одного из них обнаружился шикарный продолговатый жесткий футляр, обтянутый телячьей кожей, внутри которого покоился в углублениях бордового сукна разборный, сделанный на заказ, отделанный перламутром фирменный кий. А гордый владелец сокровища объяснил, что является профессиональным бильярдистом и едет в Милан на чемпионат по бильярду. Кроме этого футляра другого багажа у него не было. Мы с сыном сходили умыться и привели себя в надлежащий вид, готовясь к прибытию в Милан. Но мои соседи сообщили, что мы зря торопимся, ибо поезд опаздывает, о чем было объявлено по внутренней сети. «А насколько?» – поинтересовался я, как умел, по-итальянски. Они ответили, что-то, из чего я узнал, как мне показалось, только числительное. Я спокойно уточнил: «Quaranta minuti?» (Сорок минут?), помня, что поезд в Скалею опоздал с прибытием как раз на сорок минут. Они засмеялись: «No, quattro ore!» (Нет, четыре часа!) Я переспросил: «Как? Четыре часа?» «Si, quattro ore. Questo è normale! Italia!» (Да, четыре часа! Это нормально! Италия!) Вот это да! Вот тебе и Европа, я не припомню, чтобы у нас поезда за двенадцатичасовую поездку могли отстать от графика на четыре часа! Хорошо, что у нас в Милане поезд на Москву уходит в одиннадцать часов вечера! А если бы я взял стыковочный рейс с разницей часа в два-три? Вот и кукуй потом – поезд «Москва-Ницца» ходит раз в неделю. Да, Италия!